Рассказы

О любви к другу

В шестидесятые годы, я настаиваю — в шестидесятые, жил-был руководитель второго ранга, и руководил он чем-то в РСФСР. У него была самая распространенная фамилия — Козлов. И когда произносили его фамилию, всегда добавляли: «Только это не тот Козлов, а это — из РСФСР». Потому что всегда имелся «тот Козлов», руководитель первого ранга.

Так он жил, Козлов из РСФСР, не тужил и добра наживал. Помаленьку разваливал вверенные ему ведомства, потихоньку переходил из одного в другое, пока не дожил до скандала прямо-таки международного.

Поручили ему послать в подарок развивающейся африканской стране быков-производителей. Вроде все ясно: погрузили быков на корабли — и поехали наши быки, все в медалях, здоровенные, оплодотворять ихних негритянских коров. Ехали они через моря-океаны и приехали. Вывели красавцев быков на берег, организовали им теплую встречу, сыграли музыку — все чин чинарём. Но только оплодотворять этим самых негритянских коров наши быки не захотели. Стоят как мертвые — не хотят оплодотворять, и все тут! Тогда наш Козлов передал по телексу такой приказ — брать быков измором. Вскоре выяснилось, что слова «взять измором» оказались буквально пророческими. Мало того, что быки дружественных коров не захотели — они и еду местную коровью жрать наотрез отказались.

Сообщили все это опять по телексу Козлову.

Козлов потребовал представить ему соответствующую бумагу. А пока суд да дело, пихать быкам еду насильно — пущай, дескать, акклиматизируются…

Бумагу составили, потом обсудили, и через год Козлов подписал долгосрочное соглашение о поставках сена для племенных наших быков.

И вот поплыло сено через моря-океаны. Когда доплыло, никаких быков уже не было: одни медали остались. А сено все плыло — соглашение Козлов выполнял, а оно долгосрочное было… И сгружали сено на берег. И выросли на берегу огромные горы. Но Африка — страна жаркая, так что завелись в этих сенных горах ужасающие мухи размером с голубей. И жалили, сволочи, так, что берег стал небезопасен. И вскоре перестали приставать туда иностранные корабли. Короче, в год наш Козлов подорвал своим сеном целую экономику дружественной державы.

Другой бы за это дело головы не сносил. Но и у нашего Козлова был друг. Это уже был настоящий руководитель, самого настоящего ранга, и тоже с очень распространенной фамилией: допустим, Попов. Но он уже был единственный Попов — «тот самый Попов». Нынче его давно нет в руководителях — и потому мы можем сказку свою без опаски рассказывать. Дело в том, что у этого самого Попова был комплекс: дескать, все подчиненные считают его идиотом. У любого человека, который заходил к нему в кабинет, он сразу читал в глазах обращенное к себе: «Ну и болван!» Единственный человек, в очках которого был восторг, только восторг и еще раз восторг, — и был наш Козлов. Да, глуп был Козлов, но зато добр и без задних мыслей. Короче, Попов любил Козлова, а Козлов любил Попова. Но так как Козлов уже развалил кучу ведомств, решил Попов отправить его туда, где разваливай не разваливай, а убытку государству, слава богу, никакого, — на культуру.

Так стал наш Козлов заведовать сферами искусства в РСФСР. Человек, как мы уже отмечали, он был искренний: что на уме, то и на языке. Любил и, главное, умел распекать. Так, главному редактору киностудии он сразу сказал очень искрение: «Вы, Илья Аверьянович, — пыль. Я дунул — и вас нет!» Ну, а директора киностудии, человека грузного, он распек совсем уже по-библейски. «Я вас, — говорит, — на кол посажу. И поверну». Короче, руководил культурой он решительно, сам во все вникал, фильмы смотрел сам — ко всеобщему ужасу…

Однажды ему показали кинофильм, снятый по оперетте. Фильм Козлову понравился, сделал он только одно замечание: «Что это у вас там товарищи то говорят, то поют! Вы уж одно им что-нибудь поручите!..» И вырезали ведь, вырезали пение из оперетты!

Потом как-то приехал он в мастерскую к знаменитому скульптору В. — смотреть проект Мемориала.

В центре Мемориала — Скорбящая мать. Раскрыв рот в беззвучном вопле, вытянув к небу руки, стояла она над павшим воином. Скульптор очень гордился фигурой Матери, он знал ей цену. Мемориал Козлову понравился. Само собой, особенно ему понравились солдаты и краснофлотцы, а Мать его сразу насторожила.

— Добре, добре… — сказал Козлов, обходя Мемориал. — Все добре… Но чего это она у вас так орет?

— Она зовет Луначарского! — ответил скульптор.

— Не понял? — сказал Козлов. Он действительно не понял.

Скульптор смолчал — и рот Матери закрыли.

Короче, вот так жил Козлов и не тужил, пока не случилась с ним история.

Он должен был произнести речь на открытии некоего облдрамтеатра. Неприятности начались уже на городском вокзале: его не встретили. А Козлов к тому времени совершенно разучился сам ходить по улицам. Потому он остался в поезде ждать встречающих. Так и загнали его в поезде на запасной путь… Но потом все-таки приехала за ним долгожданная черная машина, и нашли его на запасных путях. А дальше все как по маслу! Привезли в театр — и сразу в президиум. Но тут выясняется, что Козлов забыл речь. Оставил ее, проклятую, в поезде, на запасном пути, с огорчения.

И вот вызывают его на трибуну.

Первые слова дались Козлову легко: «Дорогие товарищи». А вот третье слово отсутствовало. Он уже в шестой раз произнес: «Дорогие товарищи». В зале громко смеялись, а руководитель области мрачно сказал с места: «Ну, а дальше-то будет?»

И тут со страха Козлов забыл еще одно слово. Осталось только «Дорогие». Он вытягивал руки с трибуны и все произносил: «Дорогие… дорогие… дорогие…» Так и пришлось его снять с трибуны. Но уходить он не хотел, а все кричал: «Дорогие!»

Некоторое время он лежал в больнице, и товарищ Попов сказал:

— Не надо над этим смеяться. Со всяким может случиться. Кроме того, что он сказал там плохого: «Дорогие». А разве они не дорогие, наши люди?