Рассказы

Чужой мужчина

Больше двенадцати часов в сутки не удается поспать даже пассажирам. Петр Васильевич с досадой хлопнул по матрацу и сел у окна. За окном один за другим менялись пейзажи, но Петр Васильевич был не мальчиком, едущим по железной дороге в первый раз. Он снова лег, закинул руки за голову и с ненавистью взглянул на потолок.

«Хоть бы сел ко мне кто-нибудь в купе, что ли», — подумал он. Петр Васильевич Голубев возвращался в свой город после двухмесячной командировки. В командировки Петру Васильевичу приходилось ездить часто, но особенно он любил обратную дорогу. Домой он возвращался всегда веселым, свежим, вез с собой подарок жене и пару старых анекдотов и острот, услышанных от новых знакомых. Новые знакомые всегда рассказывали старые анекдоты.

Подарок и анекдоты были и в этот раз, но настроение было такое паршивое, как будто у него только что вынули из кармана двести рублей. Петр Васильевич занемог болезнью довольно редкой и большей частью легко переносимой — угрызениями совести. Он не изнурял себя этим недугом по пустякам, для этого нужна была какая-то серьезная причина. Такая причина была. В эту поездку Петр Васильевич в первый раз изменил своей жене.

Женился он пять лет назад, будучи студентом и будучи влюбленным. Спокойный и немного замкнутый, он был эти пять лет верен и тих, и вот вдруг неожиданно свихнулся.

«Изменил самым подлым образом. Изменил кому? Вере, моей Вере. Такой чудной женщине, такой любящей жене. Ловелас! Гусар! — думал Голубев, ожесточенно раскуривая папиросу. — Как я буду смотреть ей в глаза? Обманывать ее… Это единственный человек, которому я не мог… не смел лгать, и вот… Как же это? Ведь я ей теперь, в сущности, совсем… абсолютно чужой мужчина».

«Чужой мужчина… — повторял Петр Васильевич вслух, вскочил и стал смотреть в окно, ничего в нем не видя. — Пожалуй, я признаюсь ей во всем. Она умная и нежная. Она простит меня».

Здесь Голубев заметил, наконец, что поезд остановился в небольшом новом городке, что дело к вечеру и до дома оставалось три часа езды. За окном вдоль вагона спешили навьюченные багажом люди с испуганными лицами. «Зачем они бегут? Ведь все равно все сядут. Особенно суетятся женщины», — подумал Петр Васильевич и стал следить за хорошенькой девушкой, которой быстро бежать мешала узкая юбка.

Наблюдать за ней было смешно и весьма любопытно. В это время дверь в купе Петра Васильевича отворилась легким и решительным движением. Голубев повернулся. Перед ним стоял незнакомец с небольшим чемоданчиком в руке и плащом, закинутым; через плечо. Ему, как и Петру Васильевичу, было лет тридцать с лишним, но он был гораздо выше и молодцеватее. Под пиджаком он имел рубаху-«дикарку», на голове прогрессирующая плешь изрядно прикрывалась темными волосами, зачесанными со лба назад, щеки гладко выбриты, штиблеты совсем еще не старые и хорошо начищены. «Вот, наконец, и попутчик! Да кажется, интересный». Петр Васильевич улыбнулся и сделал шаг навстречу. Незнакомец поставил чемодан, бросил на полку плащ и, подавая руку, улыбнулся тоже.

— Добрый день! Скороходов.

— Голубев.

— Очень приятно, — сказал Скороходов, усаживаясь у окна. — Через три часа мы будем в Н-ске. Вам туда же?

— Да, — отвечал Петр Васильевич, подсаживаясь к долгожданному собеседнику, — еду к жене.

— К своей? — весело спросил Скороходов.

— К… своей. А почему вы спрашиваете? — забеспокоился Голубев. Скороходов ударил по самой дребезжащей струне его души. — Разве похоже, что я могу ехать к чужой жене?

— Нет, что вы! — отвечал Скороходов, снимая пиджак. — Это я, видимо, пошутил. К чужой, к своей — это все равно. К чужой приятнее. Давайте лучше закусим.

Он полез в свой чемодан и достал оттуда ветчину, хлеб и бутылку вина.

— Еще древние философы говорили, что человек живет для того, чтобы пить и закусывать, — говорил Скороходов, разливая вино, — эта блестящая мысль не потеряла своей актуальности и по сей день. Выпьем! «Снова я пьян — снова я счастлив!» — говорил мой знакомый поэт.

По-моему, он интеллигентнее меня, — подумал Петр Васильевич с уважением. Он повеселел, но мысль о совершенной им измене никак не улетучивалась из головы. «Интересно, как относится к этому, например, этот вот человек?» — думал Голубев во время разговора о ценах на вино и железнодорожные билеты.

Попутчики допили бутылку, закусили, закурили, и Петр Васильевич, пустив перед своим лицом большой клуб дыма, вдруг спросил:

— Скажите… Вы никогда не изменяли своей жене?

Скороходов поднял брови, остановил руку с папиросой в воздухе и, с недоумением всматриваясь Голубеву в глаза, проговорил:

— Что?

— Вы никогда не изменяли своей жене? — нервно повторил Петр Васильевич.

Тогда Скороходов расслабленно махнул рукой, откинулся к стенке и вдруг рассмеялся громко и раскатисто, заглушая стук колес.

— Что это… ха-ха-ха… что это вам взбрело? — едва смог спросить он между приступами смеха. Скороходов, что называется, «ржал» и «ржал» так, что Петр Васильевич, глядя на него и не понимая себя, засмеялся тоже, сначала глухо и отрывисто, потом громче и смелее. Ему вдруг стало совсем весело.

— Вот уморили! — проговорил Скороходов, наконец унимаясь и вытирая лицо платком, — …своей жене! Ха-ха! Вы ужасный фантаст!

— Да я пошутил, — соврал Голубев.

— Вы, наверное, открываете музей нравственности и вам некого экспонировать, — продолжал Скороходов. — Я вам сочувствую, но ничем помочь не могу. Я умею выдавать себя за верного мужа только своей жене. Вы все равно мне не поверите.

— А жена вам верит? — спросил Петр Васильевич.

— Конечно. Это одна из ее супружеских обязанностей.

— Но…

— Никаких «но». «Любовь и вздохи на скамейке». В любви, как и везде, надо уметь пользоваться правами и уклоняться от обязанностей.

«А ведь он гораздо интеллигентнее меня», — снова подумал Петр Васильевич.

— Жениться приходится только для того, чтобы иметь законных детей, говорил Скороходов, — женщине трудно сохранять верность, мужчине — смешно…

И Скороходов небрежно и цинично стал говорить о женщинах, излагая при этом взгляды отпетого алиментщика. Развеселившийся Петр Васильевич вторил, поддакивал, рассказал неприличный анекдот и между прочим с насмешкой и пренебрежением произнес:

— А ведь некоторые остаются все же верными мужьями.

— Фантасты, мой друг, фантасты, — отвечал Скороходов, поднимаясь и надевая пиджак.

Уже стемнело, за окном запрыгали огни приближающегося города. Скороходов, опираясь руками о столик, наклонился к окну и сказал:

— В этом городе около полумиллиона жителей, прикиньте-ка, сколько из них одиноких и временно одиноких женщин. Всем им хочется быть любимыми, все они жаждут ласки. Любите же их! И не любите долго одну и ту же, а то она подаст на вас в суд за невнимание к ее слабостям.

В окно ворвались большие и яркие огни вокзала, и поезд остановился. Шумел, радовался, грустил и сентиментальничал перрон — место ничего не значащих, безнаказанных поцелуев. Голубев и Скороходов выбрались на привокзальную площадь.

— Ну, я спешу, — сказал Скороходов, подавая руку. — Где-нибудь встретимся.

Голубев долго и признательно тряс его руку. Потом Скороходов отошел в сторону — ловить такси.

Петр Васильевич выкурил папиросу, сел в автобус и уже через пятнадцать минут подъезжал к дому.

В голове у него плавали легкие и беззаботные мысли. «Подумаешь, изменил! Скороходов поумнее меня, а смотрит на эти вещи просто. Так было, так будет. Не я так устраивал, не мне переделывать».

В игривом расположении духа, насвистывая, Голубев вошел в свою квартиру.

В прихожей он увидел Скороходова, снимающего на его вешалке свой пиджак.

Мгновения оцепенения, в котором находился первое время Петр Васильевич, Скороходову было вполне достаточно. Он с артистической ловкостью оделся, взял свой чемодан и, пробормотав почему-то «извините», выскользнул в дверь.