Рассказы и сказки

Живые домики

Я плавал у скалы, над неровным каменистым дном и искал морских ежей. Слабое течение покачивало внизу редкие веточки водорослей.

— У скалы их навалом! — уверяли меня матросы. — Мы видели. Сидят здоровые, иголки, как гвозди. Вот такие!

Но ежей не было. Я проплыл в одну сторону — нет. В другую — не видно.

Вот тогда-то и привлёк моё внимание домик. Маленький домик на дне две щепки шалашиком.

Домик… полз. Он полз очень медленно и очень спокойно — видно, хозяин его не торопился. Я подплыл к домику и тронул пальцем одну щепку. Щепка задрожала. Я отвёл её в сторону — из-под неё торчал пучок фиолетовых игл.

Ёж! Ну конечно ёж!

Я отбросил в сторону щепки. Ёж замер, тёмные иглы встопорщились. Поняв, что я больше его не трону, ёж успокоился, опустил иглы и быстро-быстро двинулся в путь.

Он начал что-то искать на дне.

Неподалёку лежала крышка от консервной банки. Ёж примостился рядом и выпустил из-под игл несколько чёрных ниточек — ножек. На конце каждой присосочек. Ножки потянулись к крышке. Вот первая дотянулась и замерла присосалась… За ней вторая… третья…

Ёж что-то задумал!

Я смотрел во все глаза. Ножки поднатужились и подняли крышку. Они изгибались, шевелились, передавали тяжёлый груз одна другой. Крышка ползла вверх по иглам. Она доползла до самой ежиной макушки и остановилась. Получился щит.

Ёж покачал его: крепко сидит? Крепко! И полез вверх по большому камню. Теперь он лез спокойно — со щитом ему никакой враг не страшен.

Но где же остальные ежи?

Посмотрел я вокруг внимательно. Ну конечно, вон их сколько! Хитрецы: кто пучком травы прикрыт, кто створкой раковины. Глянешь не знаючи — нет под скалой никаких ежей.

Одни живые домики.

Пиранья

Один мой приятель — капитан теплохода — уходил в рейс в Бразилию.

— Что тебе привезти? — спросил он на прощание. — Хочешь, привезу чучело колибри? Птица, а вся, с хвостом, в спичечный коробок влезет.

— Знаешь что, — ответил я, — привези мне пиранью. Только смотри, чтобы она тебя по пути не съела!

Пошутили и расстались. Приятель ушёл в плавание, а я про свою просьбу забыл на другой же день. Ну кто, в самом деле, будет везти через полсвета маленькую речную рыбку! Даже если это пиранья.

Кстати, вот что она такое.

Пиранья — родич нашего карпа, живёт в реках Южной Америки. За хищный нрав её часто называют речным волком. Ходят пираньи стаями и, как волки в стае, наглы и беспощадны.

Вот какие истории рассказывают.

Один путешественник катался по реке в лодке и веслом ранил себе палец. Чтобы умерить боль, он опустил руку в воду. Вокруг раненого пальца тотчас же закурилось розоватое кровяное облачко.

В то же мгновение в руку впились десятки острых зубов. Путешественник закричал от боли и выдернул руку.

Она была вся в крови, кусочки мяса из неё были выхвачены, как бритвой, а раненый палец изуродован окончательно.

Другой раз в реку, спасаясь от слепней, вошло стадо коров. Пираньи напали на них. Через час в жёлтой воде остались только дочиста обглоданные коровьи кости…

Прошло более месяца после ухода моего приятеля.

Сижу как-то я днём дома. Звонок. Открываю дверь, вижу — стоит на лестнице мой капитан, весь коричневый от загара, и держит в руках банку, прикрытую марлей.

— Держи! — говорит он. — Еле довёз: три раза из банки на пол выпрыгивала… Ну, прощай, я ещё дома не был!

И ушёл.

Взял я банку. В ней плавает небольшая, с нашего окунька, голубоватая рыба. Бока в красных пятнышках. Морда тупая, короткая. Ничего особенного, только, когда раскрывает рот, видны зубы.

«Ого, если такими тяпнуть за палец!»

Мне от такой мысли даже неприятно стало. Осторожно внёс пиранью в квартиру, перелил вместе с водой в пустой аквариум.

— Ну, теперь живи! Только чем тебя кормить?

«Конечно, сырым мясом!»

Сбегал в магазин. Принёс. Бросил кусочек в аквариум.

«Сейчас как цапнет! — думаю. — Брызги полетят!»

Жду. Ничего. Отошла моя пиранья в сторону. Наверное, хитрит. Бросил я второй кусочек, а сам ушёл по делам.

Возвращаюсь — мясо не тронуто. Пиранья стоит над самым дном, шевелит плавниками, на мясо никакого внимания.

Тогда я набрался отчаянной смелости и, чтобы разбудить в рыбе хищника, сунул в аквариум палец.

Пиранья не шелохнулась…

Не знаю, что она ела у моего приятеля на теплоходе, — может быть, у него была для неё какая-то особенная бразильская пища, — но у меня рыба заскучала.

В одном углу аквариума стёкла были с браком — жёлтые, мутные. Отойдёт, бывало, пиранья в этот угол, уставится в стекло и смотрит. Должно быть, стекло напоминало ей мутную воду родной Амазонки.

Всего три дня прожила у меня диковинная гостья.

Когда на четвёртый день я вошёл утром в комнату, рыба неподвижно лежала на песке. Жабры её не шевелились. Она лежала, обращённая головой в тот самый жёлтый угол аквариума, где простояла накануне целый вечер.

Белёк

Эту историю мне рассказал Мирошниченко — капитан ледокольного парохода «Ладога». Мы стояли в заливе Советская Гавань, и капитан, когда я приходил к нему, всякий раз крутил в каюте киноролик о тюленях, который он снял во время плавания.

Белёк был нерпушонком — сыном жёлтой тюленихи-нерпы, белый-белый, пушистый, как заячья рукавичка. Только нос и глаза у него были чёрные.

Плавал он ещё плохо, и поэтому мать держала его в лёжке, на снегу, возле большой ледяной глыбы — тороса.

Однажды мать отправилась в соседнюю полынью за рыбой. Белёк лежал и смотрел на мир круглыми, как бусины, глазами.

Вдруг рядом с ним появилась тень.

Это приближалась беда.

У матери Белька тени не было. Когда она ползла по снегу, то плотно прижималась к нему животом.

Бедой могли быть только медведи и люди. О них мать рассказывала столько, что Белёк отлично представлял их себе.

На всякий случай он ткнулся носом в снег и замер.

Всё тихо. Тогда он чуть-чуть повернул голову и покосил глазом.

Рядом с ним стоял мохнатый четырёхногий зверь с длинной шеей и опущенной до льда мордой. Медведь!

У Белька отчаянно заколотилось сердце и похолодели кончики ласт.

Медведь не торопился. Он прошёлся около Белька, задел его лапой и грузно лёг на снег.

Нерпушонок лежал ни жив ни мёртв. И вдруг он понял: медведь ждёт его мать!

Прошёл час. Впрочем, Белёк не знал, что такое час. Он даже не знал, что такое год, зима и лето. Ему было всего только две недели от роду.

Послышался лёгкий шум.

Ожидая увидеть мать, Белёк открыл глаза. Он даже раскрыл рот, чтобы издать предостерегающий крик, но так и обомлел. Прямо на него шёл второй медведь, ещё больше первого. Он шёл, размахивая головой из стороны в сторону. Из раскрытой пасти клочьями валилась на снег слюна. Громадные жёлтые лапы — хрум! хрум! — по очереди взлетали и падали в снег.

Медведь подходил всё ближе и ближе… Вот он поднимает лапу и…

Бах-тара-рах! — прогремело над самым ухом у Белька.

Первый медведь, который лежал рядом с ним, как-то нелепо дёрнулся, подскочил и развалился на части. Из-под него выскочили два существа, каждое с двумя ногами и гладким безволосым лицом.

«Люди!» — испуганно догадался Белёк.

В руках у одного человека была длинная блестящая палка, второй держал у самого лица маленький чёрный ящик с выпуклым глазом. Этот глаз он наводил попеременно то на Белька, то на второго медведя.

Первый человек поднял блестящую палку вверх.

Из палки брызнул огонь и выскочил клуб серого дыма. Бах-тара-рах! второй раз загремело в воздухе.

И тогда медведь, грозный медведь с жадно раскрытой пастью, заревел от испуга, повернулся и, высоко подбрасывая задние ноги, кинулся наутёк.

Люди подошли к Бельку.

Первый человек закинул блестящую палку за спину, взял нерпушонка на руки и, широко шагая, понёс его к полынье. Там, то и дело поднимая надо льдом усатую голову, беспокойно кружилась мать. В зубах её дрожала белая головастая рыбина.

Не доходя нескольких шагов до полыньи, человек стал на одно колено и опустил Белька в снег.

Нерпушонок, часто работая ластами и смешно вертя головой, пополз к воде.

Прежде чем соскользнуть в полынью, Белёк оглянулся.

Круглый глаз больше не смотрел на него. Люди стояли, подняв каждый одну руку вверх, и выкрикивали что-то прощальное и не злое.

Море под облаками

Один мой приятель был прошлым летом в экспедиции с учёными на берегу моря.

Разбили они лагерь.

Погода пасмурная. Только что отгрохотал шторм. Скалы мокрые. Из расселин ручейки. Низкие облака цепляются за верхушки скал. Облака невысоко — метров сорок.

«Дай, — думает мой приятель, — рукой потрогаю облако!»

Подумал так и полез на скалу. Лезет, по сторонам смотрит. Запоминает обратный путь.

Вверх не страшно, а вот вниз! Куда ногу ставить — не видно.

Лез, лез и долез до широкого уступа.

Посмотрел вверх. До облаков ещё метров десять. Посмотрел вокруг — в камнях на уступе лужицы.

Видит — в одной лужице что-то шевелится. Присел над ней на корточки. В красноватой воде — крабишка. Увидел человека и под камень — шасть!

Посидел под камнем, любопытство одолело, высунул нос. Клешонками шевелит — ждёт, что человек делать будет?

А в луже он не один. По дну две витые ракушки ползут, чёрные моллюски их на себе тащат. Маленькие серые рачки шныряют: то в стайку собьются, то во все стороны — порск! И что самое удивительное — рыбка! Бычок, с мизинец толщиной. Глазастый, губы бантиком.

Очень удивился мой приятель. Как эта живность в дождевую лужу на верхушку скалы попала? Ну ладно, краб, моллюски, рачки по стенке могли залезть. А рыбка?

Странная компания! Не по воздуху ведь они сюда прилетели?

Захотелось приятелю пить. Макнул палец — и в рот. А вода-то в луже солёная, морская!

Тут он и сообразил. Никакая это не дождевая лужа. В шторм, когда волны о скалу разбивались, брызги вверх летели. Получались на уступе лужи. И морские животные с брызгами сюда попали — вон на какую высоту их забросило!

Ну, а что с ними дальше будет? Выглянет солнце, лужи высушит — и конец?

Опустил приятель в лужу руку, загнал бычка под камень, вытащил за хвост и швырнул в море.

Больше он никого не спасал. Краб и моллюски захотят — своим ходом уйдут, а рачков не поймаешь — маленькие они да вёрткие.

А может, солнца скоро и не будет? А будет опять шторм?

Снова полетят вверх солёные брызги. Переполнятся лужи водой и потекут ручейками вниз. Вместе с водой потекут их обитатели. Домой — в море.

Посмотрел мой приятель ещё раз на крабишку, попрощался с ним и хотел было лезть дальше. А дальше — никак. Выше отвесная стена, ни одной ступеньки.

Так и не долез он до облаков. Метров десять. Чуть-чуть.

Девочка и рыба

Шёл пароход из Америки домой, в Ленинград.

Шёл и, встречаясь с кораблями, гудел в блестящую медную сирену: у-у-у-у-у!

В каюте, что под самым капитанским мостиком, ехала с отцом и матерью девочка. Звали её Нюся.

Выйдет, бывало, на палубу, а палуба качается: вверх-вниз, вверх-вниз… Схватит девочка папу и маму за руки и ходит с ними.

А чуть останется одна — прижмётся к стенке и ни с места.

Отец позовёт:

— Нюся, смотри, какие дельфины прыгают! Иди сюда!

А она:

— Я здесь постою.

Мать скажет:

— Нюся, какие чайки летают! Иди их хлебом кормить!

А она:

— Мне и тут хорошо.

Боится одна шаг шагнуть. Ну что с такой трусихой делать?

Посередине океана — целое море водорослей. Бурые, зелёные, лохматые. Вытащили матросы здоровенную охапку, тряхнули — оттуда на палубу — брык! рыба.

До чего безобразная: бурая, зелёная, в лохмотьях. Голова большая, курносая. Плавники — как маленькие кривые ручки.

Налили матросы в ведро воды и пустили туда рыбу.

Голова у неё тяжеленная, перетянула — тык рыба носом в дно! Ручками-плавниками толкнулась, подпрыгнула. Не удержалась — кувырк через голову! — и опять на дно.

Матросы закричали:

— Рыба-клоун, рыба-клоун!

Пассажиры ахают:

— Вот так рыба!

А капитан слез с мостика и говорит:

— Эта рыба, и верно, клоуном называется. Живёт она в водорослях. Запутается и плавает с ними: сама-то плавать почти не умеет. Вот и держится, чтобы не перевернуться. Посмотрели? Давайте выпускать.

Нюся как закричит:

— Я не посмотрела! Принесите сюда.

Капитан оглянулся:

— А! Это та девочка, которая боится отпустить папы-мамины руки? Понимаю: если она их выпустит, то перевернётся вниз головой, как эта рыба.

Нюся обиделась и говорит:

— А вот и не перевернусь.

И выпустила руки.

Все засмеялись, а матрос взял ведро и пошёл тихонько к борту.

Нюся за ним. Показал матрос рыбу и — ш-ш-ш ух! — её с водой за борт.

Захлопала Нюся в ладоши и побежала по пароходу. Одна. Видно, все её страхи вслед за рыбой-клоуном в море попрыгали.

Мокрый цирк

Наш пароход стоял в южном порту.

Был июнь. Было жарко и скучно.

— Знаете что? Пойдёмте в цирк! — предложил мне помощник капитана. Ручаюсь, в таком вы ещё не были. Не забудьте захватить фотоаппарат.

Я взял фотоаппарат, и мы с ним двинулись в путь.

Когда пришли, я очень удивился: что это за цирк? Крыши нет, места под открытым небом. Посередине вместо манежа круглый бассейн. В нём вода.

Посмотрел я на воду и подумал: а как же будут падать клоуны? Ведь в цирках они всегда падают. Неужто в воду? Ну для чего это нужно!

Я даже слегка расстроился.

Заиграла музыка, и представление началось.

Из небольшого канала в бассейн въехал плотик. На нём стояла девочка в белом платье и сидела собака. Ремни от плотика шли прямо в воду. В упряжке неторопливо плыл дельфин.

Вот так раз!

Я обрадовался, что попал в такой морской цирк. Девочка на плоту сделала круг вдоль стенки бассейна, и дельфин увёз её назад в канал.

Потом стали выступать акробаты. Два дельфина-белобочки. Они по команде выпрыгивали из воды и летели по воздуху, как связанные верёвочкой. «Оп! Оп!» Над водой опустили кольцо, и дельфины начали прыгать через него.

Затем над бассейном наклонили доску. На конце её стал человек. В руках у него была миска с рыбой. Дельфины выскакивали из воды и брали рыбу у человека прямо из рук.

Я не выдержал и захлопал.

— Артисты, — сказал помощник капитана. — Ещё клоуна бы сюда!

Между тем бассейн приготовили для игры. Я сразу угадал какой. По краям поставили щиты с кольцами. Под каждым кольцом верёвочная корзина. Баскетбол.

Две команды — животные в красных и животные в синих шапочках приготовились. Судья свистнул в свисток и бросил на середину бассейна белый мяч.

Первый же дельфин подцепил носом мяч да как швырнёт его! Мяч подхватил второй… третий… Мяч закрутился и подплыл под щит. Тогда дельфин в красной шапочке цап его, подскочил вверх и прямо в кольцо — гол!

Брызги летели на публику дождём.

— Шайбу! — крикнул я.

И тут я увидел, что к краю бассейна подбирается человек в тёмном костюме и в шляпе. В такую-то жару!

Человек подошёл к краю бассейна и стал делать вид, что он очень увлечён игрой. Он наклонялся над краем, наклонялся и наконец — бултых! полетел в воду.

Клоун! Я сразу понял, что это клоун. Подставное лицо.

Мне стало не по себе. Я встал, чтобы уйти. Но прежде решил сфотографировать на память дельфинов.

Подошёл к самой воде.

Дельфины носились, как торпеды. Белый мяч с плеском скакал по коротким волнам. Бросок — и он опять в корзине.

Видно, мой аппарат был плохо привинчен к футляру. Когда я наклонился вперёд и начал прицеливаться, я почувствовал, что футляр пуст.

Я не видел, долетел мой аппарат до воды или нет. Я видел только, как подо мной метнулось чёрно-жёлтое тело и замерло. Бурля хвостом, у стенки бассейна стоял, наполовину высунувшись из воды, дельфин-афалина. В пасти он держал мой аппарат. Ему было трудно стоять, и он всё время косил в мою сторону блестящим добрым глазом.

Я протянул руку и взял аппарат. В публике захлопали. Должно быть, меня приняли тоже за подставное лицо. За клоуна.

Но я не ушёл.

Я вернулся на место и сидел до конца этого удивительного представления.

Город осьминогов

Одному кинооператору нужно было снять под водой фильм. Фильм об осьминогах.

Он приехал в приморский город, и там местные рыбаки послали его на пляж, который начинался сразу же за последними домами.

«Где песок, там много света, — подумал оператор. — Неужели там будут жить эти сумеречные животные? И потом, во всех книгах пишется, что осьминоги любят скалы и прячутся днём в расселинах. Странно, очень странно…»

Но всё же он взял подводную кинокамеру и отправился за город. Пришёл на пляж, надел свой акваланг, взял камеру и полез в воду.

Плывёт. Внизу песок. Светлый, почти белый.

«Где же осьминоги?»

Осьминогов не было. Вместо них по песку бродили маленькие рачки-отшельники. Каждый нёс на себе домик-раковину. Когда на рачка падала тень от плывущего человека, он останавливался, поджимал лапки и валился вместе с раковиной набок.

Попались и две пятнистые камбалы. Одна метнулась в сторону, ударилась о песок и стала ждать, пока песок, оседая, засыплет её.

Вторая решила закопаться сама, легла на дно и, мелко-мелко перебирая плавниками, забросала себя.

Больше никакой живности тут не было. Крупные размытые пятна — тени облаков — бродили по дну. Виднелись полузасыпанные песком камни. Они лежали один в стороне от другого, и возле каждого почему-то валялись обломки раковин.

Около одного камня оператор на всякий случай нырнул. Камень как камень. На макушке пучок водорослей. Около камня — раковины.

Отбросил оператор одну раковину в сторону и поплыл дальше.

Так он искал целый час, но не смог увидеть ни одного осьминога.

«А говорили — их тут полно!» Оператор вздохнул, забросил за спину кинокамеру и повернул назад к берегу.

Плывёт. Под ним медленно движется дно. Вот и тот самый камень с пучком водорослей. Вот и раковина… Э-э, а кто это подтащил её назад к камню?

«Тут дело нечисто!»

Решил так оператор и нырнул ещё раз. Лёг на дно, приблизил маску к самому камню, заглянул под него. А камень-то приподнят! Под ним — щель. В щели — два глаза. Смотрят на человека, не мигают.

Сунул человек руку под камень, а в щели что-то мягкое, скользкое, живое. Отдёрнул. Тогда из-под камня щупальце высунулось, обхватило горсть раковин и подвинуло их ближе к щели. Закрыло вход!

Тут человек и понял, что под камнем — осьминожий дом, а раковины остатки осьминожьих обедов и ужинов.

Перебрался оператор ко второму камню. И под ним — осьминог. К третьему — и там. Выгнал он одного, включил кинокамеру и поплыл следом за животным.

Удирает осьминог. Раздувает и сокращает тело, размахивает из стороны в сторону плетью-щупальцами. Человек — следом. Плывёт, камеру около глаз держит. Света над песчаным дном много, так и лучится песок, так и играет свет на голубоватом зыбком животном.

Хорошие получаются кадры!

Верно говорили — полно здесь осьминогов. Целый город.

Подбитая чайка

Мы с приятелем шли по берегу моря. Вдруг видим: впереди на гальке сидит крупная серая птица. Она сидела, тесно прижимаясь к камням и втянув голову в плечи, как человек, которому холодно. Увидя нас, птица привстала.

— Глянь-ка, подранок! — сказал мой приятель. — Давай поймаем?

Птица — это была чайка-моевка — сделала несколько неуклюжих прыжков и с размаху тяжело плюхнулась в воду. Я заметил, что, когда она прыгала, крыло её волочилось отдельно, сзади, как будто привязанное на верёвочке.

Чайка поплыла от берега. Она плыла, а серый лоскут крыла тянулся позади неё.

— Здорово ей саданули! — сказал приятель. — А ведь охота здесь запрещена!

Я промолчал. Чайка выплыла на солнечную дорожку и закачалась на ней изогнутой чёрной лодочкой.

Мы ушли. Мы вернулись в избушку к рыбакам-ненцам, у которых остановились на день-два.

— Чайка? С перебитым крылом? — переспросил меня Гриша Ардеев, один из рыбаков. — С весны ходит. Приезжий один ранил. Как человек или песец идут — она в воду. Косатка плывёт — она на берег. Лето выживет.

— А зимой?

Гриша не ответил.

На другой день мы отправились ловить чайку. Мы решили забрать её с собой в Ленинград. Я пошёл по берегу, а приятель, взяв у рыбаков лодку-карбас, поплыл следом.

Чайка была на месте. Только на этот раз она не сидела в камнях, а бродила у воды и выклёвывала из прелых водорослей рачков. Заметив меня, она сошла в воду, и, когда послышался скрип уключин, попробовала нырнуть. Сухое крыло, как поплавок, удержало её. Тогда птица повернула и снова очутилась на берегу.

Скользя по круглым, обкатанным водою камням я поспешил к ней. Чайка завертела головой и тяжело побежала к подножию обрыва, который поднимался над галечным пляжем.

Крутая стена сырой глины шла вверх ровно, без уступов, и только кое-где из неё торчали кривые корни мёртвых деревьев.

Чайка стала карабкаться вверх. Я полез следом. Лез, лез. Как вдруг сырая глина подалась, оставляя за собой две блестящие канавки, я съехал вниз.

О берег стукнул носом карбас. Я повернулся к приятелю.

— Знаешь что? — сказал я ему. — Оставим её здесь. Как её везти, как кормить? Рыбы не напасёшься.

— Давай хотя бы поймаем её и отрежем сухое крыло. Всё ей легче будет.

— Давай.

Чайка сидела высоко под сухим чёрным корневищем и смотрела на нас красным раненым глазом.

Мы полезли вдвоём.

Я уже протянул руку, чтобы взять её, как вдруг чайка с криком вывалилась из укрытия и, ударяя живым крылом по глине, покатилась вниз.

Она дождалась, когда мы слезем, и снова вскарабкалась на обрыв. Ей было очень трудно: испачканное глиной крыло отяжелело, но птица упорно волочила его.

— Полезем ещё? — спросил я.

— Не поймать её нам! — сказал приятель.

Чаячий глаз, как огонёк, горел вверху. Распластав одно крыло, тесно прижимаясь грудью к земле, птица внимательно смотрела на нас.

— Разве ты не видишь? — сказал я. — Она лучше умрёт, но не пойдёт к нам в руки.

Мы стояли, задрав головы, и смотрели на чайку. Еще недавно это была прекрасная большая птица. Таких больших чаек я не видел нигде. Ей, наверное, ничего не стоило добывать большую рыбу и улетать каждую зиму в далёкие тёплые края.

Потом мы сели в карбас и медленно поплыли вдоль берега.

Был август — конец короткого полярного лета. Дело было на побережье Баренцева моря. Зима здесь наступает в октябре.

Два радиста

Служили на Охотском море два радиста. Один — на рыбачьем сейнере «Волна», второй — на грузовом пароходе «Пугачёв».

Рано утром садился радист «Пугачёва» за чёрный металлический ящик с блестящими ручками — радиостанцию, включал её и начинал передачу. Он нажимал пальцами то коротко, то длинно на медный рычажок — радиоключ, и в воздух летели то короткие, то длинные гудочки: пии-ии-пии-пи-пи…

И бывало, что радист «Волны» в это время надевал наушники, слышал сигналы и, привычно складывая их в буквы и слова, читал:

— «П-е-р-е-д-а-ю д-л-я в-а-с п-о-г-о-д-у…»

Потому что именно так радисты всего мира разговаривают друг с другом.

— Куда идёте?

— На Камчатку.

— А мы на Сахалин.

Вот и весь разговор.

Но однажды случилась беда. Сейнер наскочил в тумане на камни, пробил себе дно и стал тонуть.

Рыбаки бросились к насосам. Напрасно — холодная вода всё равно заполняла судно.

— Не успеваем откачивать воду, — сказал капитан. — Надо звать помощь.

А радист был уже в своей каюте. Стоя по пояс в воде, он отвинчивал от стола радиостанцию.

Вода в каюте поднималась всё выше и выше, а радист всё работал. Он сломал отвёртку, до крови ободрал пальцы, но всё-таки снял станцию и вытащил её на палубу.

Пии-пи-пи… — полетели в воздух тревожные гудочки.

Но на этот раз они были слабые-слабые: станция отсырела и работала плохо. Никто не отвечал радисту.

Волны бормотали уже у самой палубы.

— Видимо, помощь не вызвать, — сказал капитан.

И вдруг радист услышал в наушниках знакомые сигналы. Это отвечал «Пугачёв». Никто на всём море не смог разобрать слабых сигналов «Волны», а радист «Пугачёва» разобрал. И тогда он стал повторять их, работая на своей сильной станции:

«Всем! Всем! Всем!»

Теперь по всему морю, на всех кораблях слышали громкие и ясные, звучавшие как команда, сигналы:

«На помощь! На помощь!»

Четыре парохода, три катера, два гидросамолёта свернули с пути и направились к «Волне».

«Пугачёв» тоже спешил. Он обогнал другие корабли и первым пришёл к месту аварии.

«Волны» уже не было видно. Над водой торчали только её мачты. За них держались, плавая на спасательных кругах, люди.

Рыбаков вытащили. Когда они, сменив одежду, собрались в каюте парохода, радист «Пугачёва» спросил:

— Ну, где же ваш радист? Наконец-то мы с ним встретились!

— Его нет, — ответили рыбаки. — Он работал в воде, простудился и заболел. Час назад прилетал гидросамолёт и забрал его. Вот это он просил передать вам.

И один из рыбаков протянул радисту сложенный вдвое листок бумаги. Сверху на листке было написано: «Моему лучшему другу».

И никакой фамилии. Потому что у радистов всего мира вместо фамилий короткие позывные сигналы: пии-пи-пи…

Как достали якорь

На причале Владивостокского порта я ждал посадки на теплоход. Порт гудел.

«Иду-у-у!» — предупреждал здоровенный пароходище, влезая в гавань.

«Пить! Пить!» — свистел катер-водолей, предлагая судам пресную воду.

«Гру-у…» — поднимал рукастый кран бадью с углем.

«…жжу!» — высыпал её в трюм.

Задрав голову, я смотрел, что делается на этом пароходе. Я уже знал: готовится очень важный рейс. Надо срочно доставить на остров, где было землетрясение, врачей, уголь, хлеб.

Всё было готово к отплытию. Оставалось только сменить якорь. Новый уже лежал на причале.

Подошёл кран, зацепил его крюком и понёс над водой к пароходу. Вдруг якорь сорвался и — бултых! — ухнул в воду.

На причале все зашумели, замахали руками. Неужели пароход задержится?

Портовые рабочие пригнали лодки и стали шарить по дну баграми, но ничего не нашли.

Тогда спустили водолаза. Водолаз был в медном шлеме и тяжёлых свинцовых башмаках. Он медленно слез с причала в воду и побрёл по дну, то и дело останавливаясь и выпуская клубы белых пузырей.

— Лёгкого надо, лёгкого! — закричали в толпе. — Вон лёгкий!

«Какого лёгкого?» — подумал я и увидел, что прямо на меня плывёт под водой огромная лягушка. Мелкие рыбёшки, как брызги, разлетались от неё во все стороны.

Я невольно попятился.

Лягушка всплыла, высунула голову из воды и посмотрела на меня. И тут я понял, что передо мною обыкновенный человек. Только на ногах у него зелёные лягушачьи ласты, а на лице резиновая маска. Изо рта к баллончику на спине тянулись трубки.

— Что случилось? — спросил человек-лягушка, сняв маску.

Ему наперебой стали объяснять, где упал якорь.

Человек снова надел маску и нырнул.

Так вот что кричали люди! Они требовали лёгкого водолаза, без шлема и башмаков, — подводного пловца, а не пешехода.

Этот водолаз и верно двигался куда быстрее первого. Тенью прошёл вдоль причала, нырнул в две-три ямины и, наконец всплыв, замахал руками.

Якорь был найден.

Крановщик опустил крюк на дно, оба водолаза зацепили им якорь, и тот, роняя на причал капли воды и грязи, снова поплыл по воздуху к пароходу.

Там его приклепали к тяжёлой цепи. Пароход заревел сиреной, закрутил винтами воду и ушёл в море.

Крабы в перчатках

Однажды весной вместе с чайками в Баренцево море прилетели необычные гости.

Низко над самыми сопками прошёл серебристый самолёт, пробежал по аэродрому, взревел последний раз моторами и затих.

Из самолёта стали выгружать гостей. Гости не простые — в ящиках. На каждом ящике надпись: «Камчатка», «Срочный груз» — и нарисована рюмочка. Это значит: «Осторожно — не ронять!»

Сняли ящики, погрузили в автомашину, повезли на берег моря.

На берегу ящики стали распечатывать. Снимут верхние доски, посмотрят, всё ли в порядке, — и бултых содержимое на брезент.

Не разбили?

Нет. Его не разобьёшь.

В ящиках — крабы. Камчатские, длинноногие, колючие.

Только маленькие.

Это ещё и не крабы, а крабишки, крабовы детёныши.

Лежат друг на дружке, как яблоки, шевелят глазами, норовят друг друга клешнёй за ногу ухватить.

Клешни у крабишек крепкие: ухватит, повернет — и нет ноги.

Поди, половина без ног прилетела?

А вот и нет! Все с ногами. На каждой клешне у крабят по кусочку резиновой трубки. Это им на Камчатке надели. Так драчуны в перчатках и летели.

Здесь, на Севере, будет их новый дом.

Торопятся люди, перебирают крабов — с клешней сдирают трубочки, относят путешественников на причал.

Перчатки сняли? Теперь бегом в воду!

Рыба и медведь

Работали на берегу полярного моря инженеры — искали место для завода.

Работали месяц, работали два. Подошла зима.

Забило море льдом.

Пошёл инженер со льда рыбу ловить. Взял удочки, ружьё на всякий случай прихватил.

Выбрался на лёд, от берега отошёл, видит — у полыньи медведь. Большой, жёлтый, головастый.

Стал инженер подкрадываться. Никогда он белого медведя вблизи не видел.

А медведь то подойдёт к полынье, то отойдёт. То подойдёт, то отойдёт.

«Что такое?»

Зашёл человек за ледяную скалу — торос, лёг на живот и пополз.

Выглянул из-за тороса.

«Вот оно что!»

В полынье рыба. Медведь подойдёт — она на другую сторону. Медведь отойдёт — она вернётся. Так стаей и ходит.

«Молодец рыба! — думает инженер. — Голова меньше мишкиной, а промаха не даёт. Не поймать её медведю!»

Посмотрел вниз — под торосом во льду щель. Мелкая — голубое дно видно.

Походил медведь взад-вперёд, сел на лёд. Чешет в затылке лапой, думает.

Думал, думал — и надумал.

Обошёл полынью кругом, зацепился передними лапами за лёд, слез задом в воду и поплыл.

Интересно инженеру: что медведь дальше будет делать? Пополз инженер вверх по торосу. На самую макушку забрался, смотрит.

А медведь плывёт, медленно лапами загребает, гонит перед собой рыбу.

Гнал, гнал — и загнал её в щель.

Влез в неё сам и давай по воде лапищами бухать: бумм! Бумм!

Оглушит рыбину, зацепит её пятернёй — и в пасть. Всю до одной съел.

«Ах ты хитрец! — думает инженер. — Мне не оставил. Дай я тебя попугаю… Стоп, а где ружьё?»

Пошарил ружьё, а ружья-то и нет — под торосом забыл! А ну как медведь сюда придёт?

Скорей за ружьём!

Пока за ружьём лазал, медведь ушёл.

Идёт инженер домой без рыбы, но довольный: редкую штуку медведя-рыбака — подсмотрел.

Морской пахарь

Один мой знакомый плавал на судне, изучал морское дно. А для этого была у них телевизионная камера. Опустили они однажды свою камеру под воду. Медленно плывёт судно. Люди в каюте смотрят на экран. Медленно плывёт на экране изображение дна. Ил… песок… редкие кустики водорослей. Ни рыб, ни животных… Скука!

Вдруг смотрят — на дне появились борозды. Одна, вторая, третья… Ряд за рядом. Да такие аккуратные, будто кто-то нарочно перекопал ил, разрыхлил его, потрудился на совесть.

Только откуда быть на дне пахарю?

В это время судно остановилось.

Все ушли, а мой приятель остался у телевизора. «Авось, — думает, увижу этого земледельца».

И дождался.

Мелькнула на экране тень, медленно проплыла мимо камеры здоровенная туша. Круглая голова, затылок в складках, ласты к бокам прижаты, плоский хвост вверх-вниз колышется. Повернулась голова — усы, два клыка-бивня вниз торчат. Морж!

Опустился зверюга на дно и давай клыками ил ковырять. Гребков десять сделал — грядку вскопал. Назад плывёт — мордой в перепаханный ил тычет.

Э-э! Да это же он из борозды раковины выбирает! Жители их моллюски — народ хитрый, от врагов всегда в ил закапываются.

Здорово придумали, а морж — не хуже. Плывёт, губами толстыми шевелит, раковину за раковиной раскусывает.

Чем не морской пахарь?

Осьминог на скале

Я часто видел на дне маленьких, как паучата, осьминожков, а вот настоящего, с копну сена, про каких рассказывают бывалые рыбаки, долго не встречал.

И наконец повезло.

Был вечер. Солнце пробилось через узенькую щель между облаками, облило море неярким светом, начало опускаться за горизонт.

Гасло небо. Гасло, голубело морское дно.

Я плавал с ластами и маской около восточной оконечности острова. Берег отвесной стеной опускался в воду и заканчивался внизу галечной осыпкой.

Сумеречная тень лежала на воде. Каменная стена была неразличима.

Я плыл прямо на неё.

Вокруг — темнота, густая и холодная. Только подо мной на глубине белым пятном — галька.

И вдруг из полумрака выплыло что-то серое. Выплыли и уставились прямо на меня два чёрных настороженных глаза.

Глаза были плоские, полуприкрытые белыми шторками век.

Я не сразу понял, что уже нахожусь у стены и что это смотрит на меня осьминог. Он сидел в расселине.

Я даже вздрогнул — таким большим показался он мне сначала.

Мы смотрели друг на друга.

Глаза привыкли к сумраку, и я стал лучше видеть его.

Осьминог был весь в мелких белых складках, словно обсыпанный чешуйками пепла. Тело его то раздувалось, то опадало. Он дышал.

Слабое течение несло меня мимо скалы. Я шевельнул руками, чтобы удержаться на месте. Осьминога это испугало. Щупальца его, распластанные по скале, пришли в движение. Они начали скользить и собираться все сразу, как по команде. Осьминог горбился, надувался. Белые кольца присосок двигались вместе со щупальцами, мерцали, гасли — животное подбирало их под себя.

Наконец осьминог перестал расти вверх, осел, расплылся, повернулся спиной вниз и легко выскользнул из расселины. Он плыл задом наперёд, выталкивая из себя воду, как медуза раздувая и сокращая тело.

Я оторопело подался назад. Раскинув щупальца в стороны, осьминог, как на парашюте, сел на дно, потом покатился вбок и, сойдя с белого галечного пятна, пропал из виду.

И тогда меня охватил страх. Непонятный, необъяснимый страх. Я заболтал ногами изо всех сил и бросился плыть к берегу. Скользя и спотыкаясь о камни, выбрался из воды, сел на горбатый холодный валун и стал соображать: что случилось?

А не случилось ничего — осьминоги ведь на людей не нападают.

Мало-помалу я успокоился и даже развеселился.

Теперь я знаю: осьминог по-своему красивое и ловкое животное. Он хороший пловец и подводный альпинист.

И ещё. Когда животное проплывало мимо меня, я увидел его глаза, окружённые морщинками. Они были печальные и спокойные.

Мудрые, стариковские глаза.

Пиратский остров

Как-то стоял наш пароход на якоре в море около Владивостока. А там много островов. Взял я шлюпку и ушёл на остров.

Приплыл, вылез. Посреди острова — скала. Высокая — голову задирать надо. Кольцом вокруг скалы галечный бережок. На бережке грудами какие-то скорлупки лежат.

Подошёл я, поднял одну, а это скелет морского ежа. Известковая скорлупка, белая, промытая дождём, иссушенная солнцем. Без игол, без кожи, без ничего.

Очень похожая на маленький человеческий череп.

Весь берег усеян этими скорлупками. Как поле боя или как город после нашествия пиратов.

Уселся я на берегу и стал думать: а что, если этот остров и впрямь пиратский?

Сижу под скалой. Над островом — чайки.

Кружатся, кого-то высматривают. Должно быть, рыбу.

В море небольшая зыбь. Подойдёт вода к острову, затопит прибрежные камни и схлынет. Обнажится донная зелень, каменные бока валунов все в ракушках.

Вдруг одна чайка отделилась от стаи — и камнем вниз. Как раз в тот момент, когда вода схлынула, когда обнажился бок валуна. А на валуне морские ежи. Чёрные, колючие. Метнулась чайка над самой водой, ухватила ежа клювом за иголку — и вверх.

Летит, снова вниз смотрит. Над берегом пролетала, разжала клюв, ёж шлёп на гальку! — и покатился.

Опустилась чайка рядом. Лапой перевернула и давай в брюхо клевать. Ёж в иголках, а со стороны брюха — мягкая кожица. Клюёт её чайка, головой вертит. То ли ей этот ёж не нравится, то ли у неё привычка такая.

А над ней подружки. Реют над островом, как чёрные флаги.

И впрямь пиратский остров!

Стук-стук-стук

Как-то в антарктические воды зашёл военный корабль. Он должен был снять с китобойца заболевшего матроса и отвезти его в ближайший порт.

Корабли встретились и остановились борт о борт. Больного стали готовить к передаче. В это время матрос-гидроакустик военного корабля включил свою станцию и стал слушать, как звучит антарктическое море.

Шумы… шорохи… Скрипнуло что-то и замолчало. Засверлило, запело это невдалеке проплыл косяк рыб. И вдруг — стук-стук!

Что такое?

Прислушался акустик. Опять — стук-стук!

Постучит и пропадёт. Будто кто-то за дверью работает. Пока дверь открыта, стук слышен. Захлопнули дверь — и стук пропал.

Вышел матрос на палубу.

Зелёное море до горизонта. Стоят их корабль и китобоец, привязанные друг к другу. Моторы заглушены, не работают. Неподалёку кит-одиночка бродит: вынырнет, пустит фонтан и опять скроется. Всё тихо. Некому и нечем стучать.

Непонятно!

Махнул матрос рукой и пошёл помогать переносить больного.

Через неделю, когда корабль пришёл в порт, акустик разговорился на берегу с одним человеком и рассказал ему про звуки, которые слышал в море.

Этот человек был учёный. Он изучал жизнь морских животных.

— Очень интересно! — сказал учёный. — А ну пойдёмте ко мне.

Он привёл матроса к себе в кабинет, поставил на стол магнитофон и включил запись.

В магнитофоне зашуршало, а потом послышалось знакомое: стук-стук!.. Стук-стук!

— Это стучит сердце кита, — сказал учёный. — Вы знаете: звук хорошо распространяется в воде. Когда кит открывает рот, чтобы проглотить добычу, стук его сердца разносится далеко-далеко. Потом он захлопывает рот, и стук не слышен.

Матрос расстроился и ушёл. Ему было жалко, что он сам не записал услышанное в море. Стук-стук-стук! — это стучит сердце кита.

Полярные воды

Наш пароход идёт в тумане. Серая стена окружает его со всех сторон.

Из тумана выплывают острова. Они медленно проходят вдоль борта. Если судно остановится, острова всё равно будут плыть, то приближаться белыми призрачными скалами к самому борту, то удаляться, пропадать в сумрачной мгле.

Эти плавучие острова — айсберги. Холод и пресную воду принесли они.

Дует ветер, и туман на время отодвигается. Зеленоватая стена айсберга тянется в нескольких метрах от судна. Мелкие льдины, как утята около матери, покачиваются возле неё.

Над нами повисает альбатрос. Широко распластав крылья, он парит над самым мостиком.

С уходом тумана айсберг оживает. Над ним появляется стая вилохвостых крачек. На льдинках, что качаются у подножия горы, выстраиваются лингвины. Они смотрят в воду. Там, отфыркиваясь и отдуваясь, покачивается на лёгкой волне морской слон. Его голова торчит из воды, как большой чёрный шар.

Судно даёт ход и, обогнув айсберг, выходит на чистую воду. Впереди вспыхивают фонтаны. Один… второй… третий… Это киты неторопливо идут на добычу, ищут поля маленьких черноглазых рачков.

А вот и они: бурое пятно на поверхности воды, целое поле. Цепочка фонтанов приближается — сейчас киты примутся за обед.

Ветер меняет направление, туман снова закрывает судно, закрывает айсберг, закрывает китов, и только мерные их вздохи гулко разносятся в сыром, влажном воздухе…

Про пингвинов

Как-то наш пароход плавал в антарктических водах.

Нам понадобилось подойти к льдине. А на ней черным-черно — пингвины.

Увидев судно, которое медленно приближалось, птицы забеспокоились. По очереди стали подбегать к краю льдины и смотреть в воду. Смотрят, а прыгать почему-то боятся. Должно быть, поблизости шныряла косатка или плавал клыкастый тюлень.

И вдруг несколько пингвинов образовали кружок — устроили совещание. Поговорили, поговорили и стали чего-то ждать. Ждали, ждали, дождались. Один из пингвинов снова подошёл к краю льдины. Заговорщики подбежали к нему и… столкнули в воду.

Стоят, смотрят. Жив, плавает… Значит, никакой опасности нет.

И как горох — в воду!

Самый лучший пароход

Тимкин отец был матросом.

Как-то Тимка спросил:

— Пап, ты на каком пароходе сейчас плаваешь?

Отец засмеялся:

— На самом лучшем. Наш пароход самый большой, самый быстрый, с белой трубой и золочёной сиреной. Гудит — хоть уши затыкай: ту-уу-мб!.. Хочешь, приходи смотреть!

На другой день Тимка отправился в порт.

Кораблей там было — не сосчитать! Но самый лучший из них Тимка заметил сразу. Он стоял неподалёку — огромный, с белой трубой, двуногими мачтами и золотой сиреной. На носу прямыми буквами было написано: «ПЯТИЛЕТКА».

На причале кучей лежали серые ушастые мешки.

Три резиновые дорожки — транспортёры бежали по роликам с берега на «Пятилетку». Грузчики хватали мешки и бросали их на транспортёры. Мешки ползли вверх по дорожкам, выше, выше и — кувырк! — летели в пароходное пузо — трюм.

Из широченной пароходной трубы клубами валил серый дым! Один клуб опустился к земле и накрыл Тимку.

— Апчхи!

Тимка подошёл к транспортёру.

— Дяденька, куда эти мешки? — спросил он.

— В Индию, — буркнул грузчик. — Не мешай, отходить сейчас будет.

Индию Тимка знал. Там живут слоны. Но отец в Индию не собирался. Как же так?

Озадаченный, он сел в сторонке на камень.

Погрузку закончили.

Заработала машина: бух-бу! бух-бу! Между «Пятилеткой» и причалом появилась полоска воды.

— Папа! — в отчаянии крикнул Тимка.

Подул ветер и развернул на мачте красный флаг.

Но тут случилось неожиданное.

Ветер дунул изо всех сил. Он налетел на пароход и с размаху упёрся в его широкий, как парус, борт. Пароход качнулся и навалился на причал.

Заскрипело железо.

Тимка сжался от страха. «Сейчас треснет!» — подумал он. Машина «Пятилетки» замолчала, но пароход продолжал ползти вдоль причала, растирая в пыль края бетонных плит.

И вдруг из-за поворота гавани появился маленький чёрный пароходик с тонкой закопчённой трубой. На носу его стоял матрос в серой куртке.

Пароходик подбежал к «Пятилетке», развернулся под самым её носом и, упираясь в высокий борт, начал отталкивать «Пятилетку» от берега.

Ветер выл. Но пароходик не сдавался. Дрожа от натуги, он медленно поворачивал огромный корабль.

Матрос в серой куртке изловчился и бросил на его палубу толстый тяжёлый канат.

Пароходик стал впереди «Пятилетки» и, натянув канат, потащил её из порта.

Он шёл мимо других кораблей, и дым из их труб садился на его закопчённые, усталые бока.

В море «Пятилетка» отцепила канат, заревела басом: «Благодарю-у-у!» и ушла.

Пароходик, тоненько, по-мальчишечьи, свистнув, повернул назад.

Когда он подошёл к причалу, Тимка ахнул: на носу пароходика стоял в серой куртке его отец.

Два колеса в воздухе

Про дальневосточных шофёров я слыхал давно:

— Не ездят, а летают. Дорога тяжёлая — змеёй, а он — ж-жик, ж-жик, с поворота на поворот, с поворота на поворот. Не машину ведёт, а в цирке выступает. Орлы!

…И вот я на Дальнем Востоке.

В машине.

В кузове — груз. Здоровенный бетонный куб.

В кабине — шофёр. И я.

Шофёр — лицо жёлтое, вроде бы пожилое.

Орёл! — сразу видно.

А я не орёл. Мне бы только доехать до порта. Попасть на свой пароход.

Би-би-и! — и мы поехали.

Дорога и верно тяжёлая. Лесом. С кочки на кочку. Потом болотом. По брюхо в воде. Потом горами.

Вот тут-то и началось.

Шофёр — на что опытный, а побледнел.

Машину как мотанёт вправо, он — обеими руками за руль. Машину влево. Два колеса — в воздухе. Мотор как заревёт!

Молчит шофёр.

«Вот молодец!» — думаю.

А у самого ноги трясутся. И спина мокрая.

Ехали горами — попали в ущелье. Узкое, дорога — из стороны в сторону.

Машина, как мячик, — от скалы к скале. Мотает её страшно. Шофёр вертит руль — вот-вот пойдёт дым.

Хотел я ему сказать: «Спасибо, молодец!» — вдруг трах головой в дверцу. В кузове бетонный куб — уух!

Застряли в яме.

Зацепил шофёр стальной трос за скалу, включил мотор, трос — на барабан, вытащил машину.

Всю краску с кузова ободрал, а вытащил.

«Молодец, спасибо!» — снова хотел я сказать шофёру, а дорога за окном как полетит назад! Жуть!

С горы без тормозов съехали.

В речку влетели — столб воды! — остановились. Заглох мотор. Завели его. Поехали вдоль реки.

К полудню добрались до порта.

Вывалил шофёр куб.

Высадил меня.

В третий раз хотел я его благодарить, а он сам из кабины вылез, подошёл и говорит тихим голосом:

— Спасибо… Спасибо, что не ругали. Чуть я вас из машины не вывернул. Ведь это, — говорит, — у меня первый рейс. Школу я, — говорит, на днях кончил.

И улыбнулся.

И тут я увидел, что он совсем молодой. Мальчишка. А лицо — в масле.

— Ну, чего там, — говорю, — бывает. Конечно, не сразу научишься. Поездишь, и всё будет в порядке. Я думаю так!

Пожал ему руку и пошёл искать свой пароход.

Злой узел

Нехитрое дело — связать узел.

Но есть люди, для которых уметь хорошо завязать узлом канат или верёвку — важнее всего на свете. Это матросы.

Служил в городе Баку на барже матрос. Звали его Гуссейн.

В барже возили нефть. Нальют её, бывало, по самую горловину. Подойдёт буксир.

— Эй, лови! — шлёп на баржу здоровенный канат с петлей на конце.

Гуссейн подхватит его и тащит к железной тумбе — кнехту. Набросит на кнехт, затянет узлом.

— Пошёл!

Буксир запыхтит, забурлит винтом и потянет баржу вон из порта.

Узлов Гуссейн знал множество.

Были у него узлы послушные: свернул, дёрнул — и готово.

Были упрямые: семь потов сойдёт, пока завяжешь.

Были хитрые: год сиди — не развяжешь.

И был один — самый лучший, который Гуссейн почему-то вязал очень редко.

Раз поздно вечером шёл Гуссейн по городской улице и видит: в окнах, обращённых к порту, мерцают красные огненные зубчики. Больше, больше, и вот уже на всех стёклах заплясали молчаливые красные человечки.

— Пожар! — закричали люди. — В порту пожар!

Гуссейн бросился туда.

На причале было светло как днём. Горела баржа с нефтью. Только не Гуссейнова, а другая, что стояла рядом.

Огонь бил из неё, как из громадного примуса.

Пожарники поливали её водой из шлангов, но потушить огонь не могли.

— Убрать её! — кричали люди про баржу. — Убрать. Сейчас взорвётся!

Подошёл большой горбатый буксир. С него на баржу бросили канат. Теперь главное — его привязать.

Двое смельчаков влезли на баржу. Задыхаясь от дыма, они набросили тугой пружинистый канат на тумбу и спрыгнули на берег.

Буксир потянул. Петля на конце лопнула, и канат змеёй сбежал с тумбы.

Тогда крепить его полезли трое.

Молча следили за ними люди.

Вот канат снова на тумбе. Вот он завёрнут узлом. Буксир дёрнул. Канат соскочил и плюхнулся в воду.

Больше охотников лезть на баржу не находилось.

И тогда все увидели, что какой-то матрос вылил на себя ведро воды и прыгнул на баржу.

От него сразу же повалил пар.

Матрос на лету поймал брошенный с буксира мокрый канат и, присев на корточки, начал вязать его за тумбу.

От жары куртка на нём сразу высохла и надулась пузырём.

Петля… Ещё петля…

— Готово! — крикнул матрос.

Он махнул рукой, бросился назад к борту и упал.

Обожжённого, его вынесли на берег.

Это был Гуссейн.

Буксир натянул канат, баржа стала медленно поворачиваться носом к морю.

Вот её корма задела причал — трах! — канат дёрнулся и упал в воду.

Неужели узел не выдержал?

Нет! Канат вырвался из воды и снова натянулся как струна. Баржа, освещая красным светом гавань, пошла к выходу.

В море буксир обрубил канат.

Не успел он отойти, как баржа взорвалась. Жёлтый огненный гриб вырос над морем.

Когда он погас, баржи не было.

…Гуссейн целый месяц пролежал в больнице. Спина и грудь его были покрыты волдырями, а пальцы — все в ранах. Тяжёлый канат, когда он вязал его, в кровь разодрал руки.

Вот каким оказался самый лучший узел Гуссейна — крепким, безотказным.

Но это был злой узел.

«Самовар» и Чайка

Жил в Севастополе паренёк по фамилии Чайка. Работал учеником в портновской мастерской.

Пш! Пш! — шипят в мастерской утюги. Днём и вечером горят лампы. Скрипят ножницы.

— Чайка, куда ты делся?

Никуда. Смотрит Чайка, как кроит штаны старый мастер. Жжик! — готово, выкроил, будто выхватил из куска.

— Чайка, поставь утюг! Чайка, пришей пуговицу!

И так целый день. Где уж тут до настоящей работы!..

И вдруг война. Не успел оглянуться Чайка — немцы уже в Крыму. Подошли к городу. Бомбят. В бухте корабли из зениток так лупят — летят стёкла.

Очутился Чайка на фронте. Граната вместо утюга. Под ногами вместо белых ниток жёлтая, скошенная пулями трава.

А фронт уже на окраине. Бой в городе. На улицах танки. Из портновской мастерской бьёт по фашистам пулемёт.

Чайка тащил к пулемёту диск, когда что-то горячее ткнуло его в бок. Он упал. На гимнастёрке алым пятном проступила кровь…

Армия оставляла Севастополь.

Порт пустел. Один за другим уходили в туманное море корабли.

Последним от причала отплыл маленький пузатый катерок. Палуба горбом, медная труба — настоящий самовар.

В последний момент два солдата затащили на него Чайку.

Чук-чук-чук! — стучит бензиновый мотор. Катер, как утка, переваливается с волны на волну.

Ни дымка, ни берега — одно море…

Прошёл день… Второй… Мотор сделал последний раз: чч… ук! чч… ук! — и замолк.

Кончился бензин.

Тут, как назло, — немец. Самолёт с чёрными крестами. Увидал катерок развернулся, прижался к самой воде и пошёл в атаку.

Жик-жик-жик! — лётчик из пулемёта. — Жик!

Пронёсся над самым катером, погрозил кулаком и улетел. Ясное дело: сейчас своих пришлёт!

Куда уйдёшь без мотора?

Думали-думали солдаты, матросы: что делать?

Ничего не придумать.

И вдруг:

— Я, братцы, придумал… — сказал слабым голосом Чайка.

Что придумал? А вот…

И началось.

Двое тащат шест. Вбили его в палубу. Остальные — шинели долой, порют на куски, только треск идёт. Куски — Чайке.

У того — три иглы, два матроса в помощь. Шьют, кусок к куску, солдатскую шинель к матросской лепят. Скорее! Скорее!

И через час — парус, настоящий парус поднялся над катером!

Ветер ударил в него. Шест скрипнул. Катер, клюнув носом, пошёл вперёд…

Три дня и три ночи уносил их ветер от врага. Высокие волны и низкие облака.

Катер шёл на восток.

На четвёртый день показались верхушки гор. Над водой — розовые дымки кораблей.

Это были свои.

…К катеру уже спешил эсминец с краснозвёздным флагом. Солдаты, матросы разбирали мешки, винтовки — скоро порт.

А Чайка лежал на корме и смотрел на парус.

На кривой парус. Из чёрного и серого, пробитого пулями сукна.

На первую чудесную вещь, сшитую его руками.

Капитан «Доротеи»

Капитан Минаев был угрюмый старик.

Другим капитанам везло. Они служили на сверкающих краской и медью паровых гигантах, командовали дизель-электроходами, пересекали ледяные просторы Арктики.

Минаев всю жизнь проплавал на старом маленьком пароходике со смешным названием «Доротея».

Пароходик ходил по заливу между Ленинградом и Кронштадтом и был кривоносый, с тонкой, как макаронина, трубой.

А теперь шла война. Это она вытащила старый пароход из залива, заставила пройти всё море и нынче гнала обратно в Ленинград.

Корабли отступали. Они шли, как усталые солдаты, цепочкой, один за другим.

Самым большим среди кораблей был «Восток». Он вёз раненых. В его каютах и трюмах одна на другой стояли зелёные больничные койки, а во весь борт — от воды до палубы — тревожно алел санитарный крест.

Самой маленькой была «Доротея». Гружённая фанерой, мукой и пробкой, она шла неподалёку от плавучего госпиталя, то и дело отставая от него.

— Эй, на пробковой фабрике! Мукомолы! — кричал с мостика капитан «Востока». — Плетётесь как черепаха. Взять на буксир?

— Обойдёмся! — бурчал обиженный Минаев и в который раз принимался ругать механика и кочегаров.

Он понимал: для парохода и для него этот рейс был последним. В Ленинграде «Доротею» ждал причал для идущих на слом кораблей, а его больница. Сердце капитана уже никуда не годилось.

«Для этой войны мы оба слишком стары! — часто думал он. — И „Доротея“, и я… Тяжело: одни мины чего стоят!»

Да, хуже всего были мины.

Фашистские самолёты забросали ими всё море. Мины лежали на дне молчаливые чёрно-зелёные снаряды.

Внутри их прятались магнитные стрелки. Стоило железной громаде парохода пройти над миной, как стрелка поворачивалась, включала ток и оглушительный взрыв раскалывал воду. Чем тяжелее был корабль или чем больше железа было в его трюмах, тем скорее взлетал он на воздух.

Маленькой, лёгкой «Доротее» мины были не особенно страшны.

«Ох, если этот наскочит!» — думал Минаев, поглядывая на огромный «Восток».

Вдоль борта плавучего госпиталя стеной стояли фигурки в белых халатах. Когда «Доротея» подходила поближе, над палубой поднимался целый лес рук. Раненые считали маленький корабль своим товарищем: ему тоже приходилось туго.

Когда корабли пришли в Таллин, «Восток» и «Доротея» стали рядом.

Капитаны встретились на причале.

— Не сердись, Минаич, — сказал капитан «Востока». — Про пробковую фабрику и мукомолов это я так — шутя. А вот машина у тебя тянет плохо. Дойдёшь ли?

— Дойду… Тебе тоже достаётся. Если будут самолёты, ты как?

— От бомб? Отверну.

— А мины?

На этот вопрос капитан «Востока» ничего не ответил. Действительно, если пароход начнёт тонуть, как спасти тысячу раненых, половина из которых не может ни ходить, ни плавать?

В глубокой задумчивости Минаев простился с ним.

А через час на «Доротее» закипела работа. Из трюмов тюками выбрасывали пробку, выгружали муку и фанеру. Вместо них грузили железные болванки, рельсы, колёса, сыпали ящиками гвозди. На палубу рядами укладывали якорные цепи.

Когда погрузка закончилась, Минаев собрал команду.

— Ночью «Доротея» пойдёт впереди «Востока», — медленно начал он. Сегодня, как никогда, у него болело сердце. — Если на пути попадётся мина, нам конец: слишком много на корабле железа. Но мина достанется нам, а не ему, — капитан ткнул пальцем в сторону плавучего госпиталя. — Кто хочет идти в рейс — два шага вперёд!

В строю стояло четырнадцать человек. Одиннадцать шагнули вперёд, трое остались на месте. Собрав вещи, они ушли.

Когда караван вышел в море, «Доротея» стала впереди «Востока» и, густо дымя трубой-макарониной, начала прокладывать ему путь.

Она шла, тяжело осев под грузом железа в воду. Чуткие магнитные стрелки, которые раньше не замечали её приближения, теперь уже издалека начинали покачиваться на тонких осях.

Но «Доротее» везло. Она то проходила в стороне, то между минами, и следом за нею уверенно двигался огромный «Восток».

Минаев не уходил с мостика. Никто из команды не спал.

Дважды гул отдалённых взрывов долетал до них. Погибли два парохода, но «Восток» уцелел.

Кончилась ночь.

Оранжевое солнце поднялось над горизонтом. По носу кораблей встал из воды синий берег. Это был Кронштадт. За ним уже дымили трубы Ленинграда.

— Вот и всё! — устало проговорил Минаев и прислонился к стене рубки, держась рукой за сердце.

Вдруг страшный удар потряс «Доротею». Мина пришлась как раз на пути судна. Чёрный столб воды взметнулся над его палубой. «Доротея» провалилась под воду. Громадный пузырь воздуха из её трюмов с шумом вырвался на поверхность.

Не спасся никто.

«Восток» прошёл прямо через пятно, которое расплывалось на месте взрыва.

Белые фигурки раненых стояли вдоль борта. Люди молчали.

Огромный корабль, не меняя хода, уносил их всё дальше и дальше от того места, где закончился последний рейс «Доротеи» и её старого капитана.