Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять»

Под розой[85]

После полудня над площадью Мохаммеда Али начали собираться желтые облака, начертав в небе над Ливийской пустыней несколько завитков. С юго-востока по улице Ибрагима и через площадь бесшумно мчался поток воздуха, неся в город холодное дыхание пустыни.

«Да будет дождь, — подумал Порпентайн. — Скоро начнется». Он сидел на террасе кафе за небольшим металлическим столиком и курил турецкую сигарету, потягивая третью чашку кофе; его плащ был брошен на спинку стоявшего рядом стула. Сегодня на нем был светлый твидовый костюм и фетровая шляпа, с которой спускался на шею, защищая ее от солнца, муслиновый шарф: с солнцем лучше не рисковать. Впрочем, сейчас, под натиском облаков, светило меркло. Порпентайн поерзал на стуле, выудил из жилетного кармана часы, взглянул на них и положил обратно. В который раз огляделся по сторонам, изучая европейцев на площади: одни спешили в банк «Оттоманский Империал», другие слонялись вдоль торговых витрин, третьи сидели в кафе. Он старательно следил за тем, чтобы на лице, выражавшем предвкушение услад, не дрогнул ни один мускул; все выглядело так, будто у Порпентайна свидание с дамой.

Обстоятельства складывались в пользу противников. Один Бог знает, сколько их было. На практике их число сводилось к агентам Молдуорпа, опытного шпиона, так сказать, ветерана. «Ветеран» — это словечко часто старались вставить. Видимо, то был поклон старым добрым временам, когда таким определением награждали за героизм и мужество. Возможно и другое объяснение: теперь, когда век кубарем катился к концу, когда традиции шпионажа, создавшего негласный кодекс чести, рушились, когда условия предвоенного поведения определялись (как утверждали некоторые) на игровых площадках Итона, такой «знак отличия» помогал не раствориться в этом своеобычном haut monde[86], пока провал — личный или всей группы — навечно не впечатывал ваше имя в шпионские анналы. Самого Порпентайна противники называли «Il semplice inglese»[87].

На прошлой неделе в Бриндизи они, как всегда, не отставали от него ни на шаг; это давало им определенное моральное преимущество, ведь они как-никак понимали, что Порпентайн не может ничего предпринять в ответ. Крадучись тихой сапой, они умудрялись неожиданно возникать у него на пути. Они также копировали его фирменный стиль, заключавшийся в том, чтобы жить в самых популярных отелях, посещать облюбованные туристами кафе, ходить только по самым безопасным многолюдным улицам. Ясное дело, Порпентайн огорчался ужасно; когда-то он сам придумал эту тактику — вести себя как можно непринужденнее, — и когда ею пользовались другие — тем более агенты Молдуорпа, — для него это было равносильно нарушению авторских прав. Дай им волю, они украли бы его по-детски открытый взгляд, ангельскую улыбку на припухлых губах. Почти пятнадцать лет он избегал их внимания — с тех пор, как зимним вечером 83-го в холле отеля «Бристоль» в Неаполе его подкараулила едва ли не вся шпионская братия. Последующее падение Хартума[88] и нескончаемый кризис в Афганистане напоминали самый что ни на есть настоящий апокалипсис. И вот тогда — он знал, что на каком-нибудь этапе игры это произойдет, — ему пришлось встретиться с самим Молдуорпом, столкнуться с признанным гением лицом к лицу (кстати, лицо было уже старческое), почувствовать, как ветеран похлопывает его по руке, и услышать настойчивый шепот: «События развиваются; мы все можем понадобиться. Будь осторожен». Что ответить? Какой тут возможен ответ? Только пристальный, почти отчаянный взгляд в поисках хоть малейшего намека на обман. Разумеется, Порпентайн так ничего и не углядел; в результате он вспыхнул, быстро отвернулся, не в силах скрыть проявившуюся беспомощность. Он попадался в собственную ловушку при каждой новой встрече, но в эти мерзопакостные дни 98-го года, наоборот, ощущал холодную злость. Они и дальше будут пользоваться этим удачным методом: не станут покушаться на Порпентайна, не будут нарушать правила и лишать себя удовольствий.

Порпентайн сидел и прикидывал, не последовал ли за ним в Александрию один из тех двоих, которых он видел в Бриндизи. Он стал перебирать варианты: на кораблике в Венеции точно никого не было. Австрийский пароход компании Ллойда из Триеста также заходил в Бриндизи; больше судов, на которые они могли сесть, не оставалось. Сегодня понедельник. Порпентайн отплыл в пятницу. Пароход из Триеста отправлялся в четверг и прибывал поздно вечером в воскресенье. Значит: а) при плохом раскладе ему оставалось шесть дней, б) при самом плохом раскладе — они все знали заранее. В этом случае они отправились в путь на день раньше Порпентайна и были уже здесь.

Он смотрел, как мрачнеет солнце и трепещут на ветру листья акаций вокруг площади Мохаммеда Али. Издалека Порпентайна окликнули. Он повернулся и увидел Гудфеллоу, жизнерадостного блондина, который направлялся к нему по улице Шерифа Паши в выходном костюме и в тропическом шлеме, который был ему велик размера на два.

— Слушай, Порпентайн, — закричал Гудфеллоу, — Я познакомился с потрясающей девушкой. — Порпентайн закурил очередную сигарету и закрыл глаза. Все девушки Гудфеллоу были потрясающими. За два с половиной года их партнерства Порпентайн привык к тому, что на правой руке Гудфеллоу регулярно повисает какая-нибудь особа: словно любая европейская столица была для него Маргейтом[89] и любая прогулка растягивалась на целый континент. Даже если Гудфеллоу и знал, что половину его жалованья каждый месяц высылают жене в Ливерпуль, он не подавал вида и продолжал как ни в чем не бывало держать хвост пистолетом. Порпентайн в свое время прочел досье своего нынешнего помощника, но решил, что наличие жены его уж никак не касается. Гудфеллоу с шумом отодвинул стул и на ломаном арабском подозвал официанта:

— Хат финган кава бисуккар, иа велед.

— Гудфеллоу, — сказал Порпентайн, — не напрягайся.

— Иа велед, иа велед, — рычал Гудфеллоу. Но официант был французом и по-арабски не понимал.

— Э… — произнес Гудфеллоу, — мне кофе. Cafe[90], понял?

— Как наши дела? — спросил Порпентайн.

— Лучше не бывает.

Гудфеллоу остановился в отеле «Хедиваль» в семи кварталах от площади. Случилась временная задержка средств, и в нормальных условиях мог жить только один из них. Порпентайн с приятелем жил в турецком квартале.

— Так вот, об этой девице, — продолжил Гудфеллоу. — Вечером в австрийском консульстве прием. Ее спутник, некий Гудфеллоу, славный парень — лингвист, авантюрист, дипломат…

— Имя, — перебил Порпентайн.

— Виктория Рен. Путешествует с семьей, videlicet[91]: с сэром Аластэром Реном, членом многочисленных королевских обществ, и сестрой Милдред. Мать умерла. Завтра отбывают в Каир. Круиз по Нилу, организованный агентством Кука. — Порпентайн молча ждал. — При ней чокнутый археолог, — Гудфеллоу помялся, — некий Бонго-Шафтсбери. Молодой, безмозглый. Не опасен.

— Ага.

— Гм… Слишком взвинченный. Меньше кофе пить надо.

— Может быть, — отозвался Порпентайн.

Гудфеллоу принесли кофе.

— Сам знаешь, — продолжал Порпентайн, — все равно придется рискнуть. Как обычно.

Гудфеллоу рассеянно улыбнулся и стал помешивать в чашке.

— Я уже принял меры. Жестокая борьба за внимание молодой леди между мной и Бонго-Шафтсбери. Парень — жопа жопой. Жаждет увидеть развалины Фив в Луксоре[92].

— Ясно, — отозвался Порпентайн. Он встал и накинул ульстер на плечи. Начался дождь. Гудфеллоу протянул напарнику небольшой белый конверт с австрийским гербом на обратной стороне.

— В восемь, я полагаю? — спросил Порпентайн.

— Точно. Ты должен на нее посмотреть.

И тут на Порпентайна, как водится, нашло. Его профессия заставляла держаться в одиночку, но быть до смерти серьезным не требовалось. Время от времени ему необходимо было играть на публику. «Немного порезвиться», — как говорил он сам. Ему казалось, что это придает ему «нечто человеческое».

— Я приду с накладными усами, — доложил он Гудфеллоу, — превращусь в итальянского графа. — Он с почтительным видом поднялся и пожал невидимые пальчики: «Carissima signorina»[93]. Поклонился и послал воздушный поцелуй.

— Придурок, — добродушно сказал Гудфеллоу.

— Pazzo son! — затянул Порпентайн тенорком. — Guardate, соте io piango ed imploro…[94]

Итальянский y него хромал. Слишком уж выпирал просторечный акцент кокни. Английские туристы, стайкой убегавшие от дождя, с любопытством оглянулись на Порпентайна.

— Хватит, — поморщился Гудфеллоу. — Помнится, как-то в Турине… Torino[95]. Или нет? В девяносто третьем. Сопровождал я одну маркизу, у нее была родинка на спине, и Кремонини пел де Грие[96]. Порпентайн, вы оскорбляете мои воспоминания.

Но фиглярская натура заставила Порпентайна подпрыгнуть, прищелкнув каблуками; затем он встал в картинную позу, приложил к груди сжатую в кулак руку, а другую вытянул в сторону. «Соте io chiedo pieta!»[97] Официант смотрел на него с вымученной улыбкой; дождь разошелся. Гудфеллоу продолжал сидеть и потягивать кофе. Капли стучали по его шлему.

— И сестричка у нее ничего, — продолжал он, наблюдая за тем, как Порпентайн выделывается на площади. — Звать Милдред. Но ей всего одиннадцать.

Наконец он почувствовал, что его костюм промокает. Он поднялся, положил на стол пиастр и милльем и кивнул Порпентайну, который теперь неподвижно за ним наблюдал. На площади не осталось никого, кроме Мохаммеда Али на коне, да и тот был статуей. Сколько раз они стояли вот так, лицом к лицу: перекрестие вертикали и горизонтали, неправдоподобно крохотное на фоне любой площади и предзакатного неба? Если бы аргумент замысла основывался только на этом мгновении, то этими двумя наверняка можно было бы легко пожертвовать, как второстепенными шахматными фигурами, на любом участке шахматной доски Европы. Оба одного цвета (хотя один слегка склонился по диагонали из почтения к шефу), оба скользили по паркетам посольств в поисках следов Противника; порой им достаточно было взгляда на лицо статуи, чтобы удостовериться в собственном предназначении (а может быть, к несчастью, и в собственной человечности); они словно стремились забыть, что любая площадь в Европе, как ее ни пересекай, все равно останется неживой. Вскоре оба любезно раскланялись, повернулись и разошлись в противоположные стороны: Гудфеллоу направился в свой отель, а Порпентайн — на рю Раз-э-Тен в турецкий квартал. До 8.00 он будет обдумывать Позицию.

Нынешняя политическая ситуация не обнадеживала. Сирдар Китченер[98], новый колониальный герой Англии, недавно одержавший победу при Хартуме, продвинулся на четыреста миль ниже по Белому Нилу, опустошая джунгли. Генерал Маршан[99], по слухам, болтался поблизости. Британия не желала допустить присутствия Франции в долине Нила. Месье Делькасе[100], министру иностранных дел вновь сформированного правительства Франции, было все равно, начнется война при столкновении двух армий или нет. А когда они столкнутся, то, как всем теперь было ясно, без неприятностей не обойдется. Китченер получил указания не наступать и по возможности не поддаваться на провокации. Россия поддержит Францию, в то время как Англия временно возобновит дружественные отношения с Германией, читай — также с Италией и Австрией[101].

«Молдуорпа хлебом не корми, дай устроить бучу, — размышлял Порпентайн. — Ему только и нужно, чтобы в конце концов началась война. Не просто маленькая случайная потасовка в ходе борьбы за передел Африки, но бум-тартарары-гип-гоп-аля-улю и большой чпок — Армагеддон для всей Европы». Раньше Порпентайна озадачивало то, что его оппонент так страстно желает войны. Теперь, после пятнадцати лет игры в кошки-мышки, он стал принимать это как должное и решил лично предотвратить Армагеддон. Он чувствовал, что такая расстановка сил могла сложиться только в Западном мире, где шпионы все реже работали в одиночку и все чаще — сообща, где события 1848 года, а также деятельность анархистов и радикалов по всему континенту доказали, что теперь историю делают массы, а не virtu отдельных правителей[102]; ее создают тенденции, направления и бездушные кривые на бледно-голубых горизонталях и вертикалях графиков. Так что между ветераном и il semplice inglese неизбежно должно было возникнуть единоборство. Как будто они сошлись на пустой арене в одному Богу известном месте. Гудфеллоу знал об этой тайной борьбе, да и соглядатаям Молдуорпа, несомненно, было о ней известно. Все они выступали в амплуа услужливых секундантов, защищающих сугубо национальные интересы, в то время как их мэтры кружили где-то вверху, в недоступных им сферах, и обменивались выпадами. Так уж получилось, что формально Порпентайн работал на Англию, а Молдуорп — на Германию, но это было лишь случайностью: скорее всего, они остались бы с теми, кто их завербовал, даже если бы наниматели поменялись местами. Порпентайн знал, что они с Молдуорпом сделаны из одного теста: оба они продолжали дело товарища Макиавелли, играя в политиков итальянского Возрождения в мире, который давно ушел далеко вперед. Роли, которые они себе отвели, превратились лишь в способ самоутверждения, прежде всего в глазах профессионалов, которые еще помнили флибустьерскую ловкость лорда Палмерстона[103]. К счастью, в Министерстве иностранных дел еще не совсем пресытились духом старины и предоставили Порпентайну почти полную свободу действий. Даже если бы там что-нибудь заподозрили, он вряд ли бы об этом узнал. Когда его частная миссия попадала в русло дипломатической политики, Порпентайн отправлял в Лондон отчет, и все были довольны.

Ключевой фигурой для Порпентайна нынче был лорд Кромер[104], британский генеральный консул в Каире, весьма искусный и достаточно осторожный дипломат: он старался избегать любых решительных действий — войны, например. Мог ли Молдуорп готовить покушение? Поездка в Каир казалась в порядке вещей. И все должно выглядеть вполне невинно; как же иначе?

Австрийское консульство находилось напротив отеля «Хедиваль», и празднества там были самые заурядные. Гудфеллоу сидел на нижней ступени широкой мраморной лестницы с девушкой на вид лет восемнадцати, не больше; выглядела она нелепо, комично, провинциально — под стать платью, которое было на ней. Под дождем парадный костюм Гудфеллоу сморщился; пиджак жал под мышками и не сходился на животе; светлые волосы спутал примчавшийся из пустыни ветер, лицо было красным и недовольным. Глядя на него, Порпентайн оценил свой собственный вид — занятный, чудной: его вечерний наряд был приобретен в тот год, когда махдисты хлопнули генерала Гордона[105]. На таких собраниях Порпентайн чувствовал себя безнадежно старомодным и часто затевал игру, в которой был, так сказать, «Гордоном без головы», вернувшимся с того света; на ярмарке блистательных особ, лент и заморских орденов это выглядело по крайней мере странно. И уж точно шутка устарела: главнокомандующий успел отвоевать Хартум, преступникам воздалось по заслугам, а народ обо всем забыл. Однажды в Грейвсенде Порпентайн увидел легендарного героя Китайской войны на крепостном валу. В то время ему было лет десять, и событие должно было потрясти его до глубины души; так и вышло. Но между тем днем и встречей в отеле «Бристоль» что-то изменилось. В ту ночь он размышлял о Молдуорпе, о неуловимом предчувствии апокалипсиса; и еще он думал о том, что ощущает себя чужаком. Но он и не вспоминал о Китайце-Гордоне, загадочном одиночке в устье Темзы; говорят, что волосы героя поседели за один день, когда он ждал смерти в осажденном Хартуме.

Порпентайн обошел консульство, высматривая знакомых дипломатов: сэр Чарльз Куксон, мистер Хьюэт, месье Жерар, герр фон Хартман, кавалер Романо, граф де Зогеб и прочая и прочая. Весь бомонд. Все почетные лица в сборе. Не хватало только русского вице-консула, месье де Вилье. И, как это ни странно, австрийского консула, графа Хевенхеллер-Метша. Уж не вместе ли они?

Он вернулся к лестнице, где сидел несчастный Гудфеллоу и врал о своих приключениях в Северной Африке. Девица смотрела на него не дыша и улыбалась. Порпентайн подумал, что в самый раз спеть: «Другую девчонку я в Брайтоне видел с тобой; так кто же, скажи мне, подружка твоя?»

— Я здесь, — произнес он.

Гудфеллоу оживился и с явно преувеличенным восторгом представил свою подружку:

— Мисс Виктория Рен.

Порпентайн улыбнулся, кивнул и стал шарить по карманам в поисках сигарет.

— Здравствуйте, мисс.

— Она слышала о представлении, которое мы устроили с доктором Джеймсоном и бурами[106], — сказал Гудфеллоу.

— Вы вместе были в Трансваале, — восхищенно подхватила девушка.

«Из этой он сможет веревки вить, — подумал Порпентайн. — Ее на что угодно уломаешь».

— Мы уже довольно давно вместе, мисс.

Она расцвела, встрепенулась; Порпентайн смутился и поджал губы, щеки у него побледнели. Ее румянец напоминал закат в Йоркшире или, по меньшей мере, смутный призрак родного дома, о котором и он, и Гудфеллоу старались не думать — а если видение появлялось, то встречали его с опаской, — и поэтому перед девушкой оба держались одинаково осторожно.

За спиной Порпентайна послышались негромкие шаги. Гудфеллоу с подобострастной вымученной улыбкой представил сэра Аластэра Рена, отца Виктории. То, что он не в восторге от Гудфеллоу, стало ясно мгновенно. С ним появилась близорукая кубышка лет одиннадцати — сестра. Милдред поспешила сообщить Порпентайну, что она приехала в Египет собирать коллекцию окаменелостей; она обожала их не меньше, чем сэр Аластэр — большие старинные органы. В прошлом году он объездил Германию, вызвав недовольство жителей многих городков, где были соборы, тем, что нанимал мальчишек, которые трудились по полдня, раздувая мехи, и недоплачивал им. «Не то слово», — вставила Виктория. Сэр Аластэр рассказал, что на Африканском континенте ни одного приличного органа не сыщешь (в этом Порпентайн вряд ли мог сомневаться). Гудфеллоу высказал слабенький восторг по поводу шарманки и спросил, не приходилось ли сэру Аластэру упражняться на этом инструменте. Лорд пробурчал в ответ что-то недоброе. Краем глаза Порпентайн заметил графа Хевенхеллер-Метша, он выходил из примыкающей к холлу комнаты, держа под руку русского вице-консула, и о чем-то мечтательно рассуждал; месье де Вилье вставлял в разговор короткие бодрые возгласы. «Ага», — подумал Порпентайн. Милдред вытащила из сумочки большой камень и предложила Порпентайну его рассмотреть. Это был камень с ископаемым трилобитом; она нашла его недалеко от места, где был древний Фарос. Порпентайн не знал, что сказать, — этот недостаток был у него издавна. В мезонине был устроен бар; Порпентайн вызвался принести пунш (для Милдред, само собой, лимонад) и взлетел по лестнице.

Пока он ждал у стойки, кто-то коснулся его руки. Порпентайн обернулся и увидел одного из тех двоих, с кем он сталкивался в Бриндизи. «Славная девочка», — сказал незнакомец. Насколько он помнил, это были первые слова, с которыми опекуны обратились к нему за все пятнадцать лет. Порпентайн мрачно подумал лишь одно: приемчик припасен для особых кризисных случаев. Он взял напитки, изобразив ангельскую улыбку; повернулся и стал спускаться по лестнице. Сделав два шага, он оступился и упал: все покатилось, запрыгало, раздался звон бьющегося стекла, и по ступеням брызнул пунш, сваренный из шабли, и лимонад. В армии его научили падать. Он робко взглянул на сэра Аластэра Рена, который ободряюще закивал.

— Я однажды видел, как это проделывает парень из мюзик-холла, — сказал он. — Но вы куда лучше, Порпентайн, честное слово.

— На бис, — потребовала Милдред.

Порпентайн достал сигарету, припрятанную на случай, если захочется курить.

— Как насчет ужина у Финка? — предложил Гудфеллоу.

Порпентайн поднялся.

— Помнишь типов, которых мы видели в Бриндизи?

Гудфеллоу невозмутимо кивнул, на его лице ничто не дрогнуло, не напряглось; Порпентайн восхищался своим напарником в том числе за это умение. Вдруг послышалось:

— Мы идем домой, — Это буркнул сэр Аластэр, резко дернув за руку Милдред. — Постарайтесь без приключений.

Порпентайн понял, что ему придется играть роль дуэньи. Он предложил еще раз сбегать за пуншем. Когда они поднялись в бар, человек Молдуорпа уже исчез. Порпентайн просунул носок ноги между балясинами и быстрым взглядом окинул публику внизу.

— Его нет, — сказал он.

Гудфеллоу протянул ему бокал пунша.

— Жду не дождусь, когда увижу Нил, — щебетала Виктория, — пирамиды, сфинкса.

— Каир, — добавил Гудфеллоу.

— Да, — кивнул Порпентайн, — Каир.

Ресторанчик Финка находился в аккурат на другой стороне рю де Розетт. Они метнулись через улицу под дождем, плащ Виктории надулся, как парус; она смеялась, радуясь каплям. В зале публика была исключительно европейская. Порпентайн увидел несколько знакомых лиц с венецианского кораблика. После первого бокала белого фослауера девушка разговорилась. Цветущая и непринужденная, звук «о» она произносила со вздохом, словно вот-вот упадет без чувств от любви. Виктория была католичкой, училась в монастырской школе неподалеку от дома в местечке под названием Лардвик-на-Фене. Это было ее первое путешествие за границу. Она только и говорила что о религии; одно время она думала о Сыне Божьем так, как любая юная особа размышляет о подходящем женихе. Но вскоре поняла, что никакой он не жених; он держит целый гарем монашек в черном, увешанных четками. Не в силах противостоять такой конкуренции, Виктория через несколько недель покинула монастырь — но не лоно церкви: печальноликие статуи, аромат свечей и ладана, да еще дядюшка Ивлин стали средоточием ее безмятежной жизни. Ее дядя — бывший разбитной бродяга — раз в год приезжал из Австралии, откуда вместо подарков привозил столько бесподобных баек, сколько сестры могли воспринять. Виктория не могла припомнить, чтобы он хоть раз повторялся. И главное, она получала достаточно материала, чтобы в промежутках между его наездами творить собственный игрушечный мирок, колониальный миф, с которым и в котором она могла играть — совершенствуя, исследуя и переиначивая его. Особенно во время мессы, ибо здесь уже имелась сцена, драматическое поле, готовое принять зерна фантазии. Дело дошло до того, что Бог у нее носил широкополую шляпу и сражался с туземным Дьяволом из числа антиподов земли — во имя и ради благополучия всех Викторий.

До чего велик бывает соблазн кого-нибудь пожалеть; Порпентайн то и дело поддавался этому искушению. Сейчас он мельком взглянул на Гудфеллоу и подумал с восхищением, которое жалость делает отвратительным: гениальный ход — рассказать о Джеймсоне. Этот знал, что нужно. Он все знает. Как и я.

Это необходимо. Порпентайн уже давно понял, что так называемой интуицией владеют не только женщины; у большинства мужчин это свойство не выражено и раскрывается или болезненно обостряется только в таких профессиях, как у него. Но поскольку мужчины живут в основном реальностью, а женщины — мечтами, то дар предвидения остается в основе своей женским; поэтому так или иначе всем им — Молдуорпу, Гудфеллоу, двоим из Бриндизи — приходилось отчасти превращаться в женщин. Возможно, установление «порога сочувствия», преступать который никто не смел, было своеобразным проявлением признания.

Но не все можно себе позволить — например, закат в Йоркшире. Порпентайн понял это, когда был еще новичком. К человеку, которого надо убить, или к людям, которым собираешься причинить зло, жалости не испытываешь. К агентам, с которыми работаешь, также должно притягивать лишь esprit de corps[107], и не более. И уж точно запрещено влюбляться. Если, конечно, вы хотите быть удачливым шпионом. Одному Богу известно, через какую борьбу прошел Порпентайн в ранней юности; но так или иначе он остался верен упомянутому принципу. Взрослея, он приобрел весьма изворотливый ум и был слишком честен, чтобы его скрывать. Он воровал у уличных торговцев, к пятнадцати годам освоил все премудрости карточной игры, мог убежать, когда не стоило ввязываться в драку. В один прекрасный день, крадучись вдоль конюшен по переулкам Лондона середины века, он постиг важнейшее правило «игры ради самой игры», которое по неуклонному вектору вело его к 1900 году. Теперь ему казалось, что любой маршрут со всеми ответвлениями от него, аварийными остановками, стокилометровыми уходами от преследования остается случайным и не ведет к конечной цели. Безусловно, это было правильно, неизбежно; но не открывало глубинной истины, поскольку все они действовали не в старой знакомой Европе, а в области, покинутой Богом, в тропиках Дипломатии, чьи границы им запрещалось пересекать. Следовательно, ему приходилось играть роль идеального английского колониалиста, который, пребывая в джунглях один, каждое утро бреется, каждый вечер одевается к ужину и свято верит в принцип «во имя Святого Георгия никакой пощады врагам». В этом, безусловно, была занятная ирония. Порпентайн самому себе показывал язык. Ведь оба противника — и он, и Молдуорп, — каждый по-своему, позволили себе непростительное: они прониклись местным духом. Так уж вышло, что оба агента забыли, на какие правительства они работают. Казалось, что, несмотря на нечеловеческие ухищрения и изворотливость, таким, как они, в конечном итоге не избежать краха. Что-то должно было произойти, но что именно или хотя бы когда — поди угадай. В Крыму, в Шпичрене, в Хартуме — какая разница? Но внезапно в развитии событий произошло выпадение или скачок: представим, как некто, утомившись от хлопот, донесений в Министерство иностранных дел, парламентских резолюций, ложится в постель и засыпает, а проснувшись, обнаруживает у своих ног призрак, который ухмыляется и вещает всякую абракадабру, — бедняга уверен, что так и должно быть; не потому ли наши герои восприняли грядущий апокалипсис как повод для большого подведения итогов или как возможность окинуть взглядом век уходящий и свои собственные пути?

— Вы так на него похожи, — не умолкала девушка, — ну точно мой дядя Ивлин — высокий, красивый — о! — ничего общего с жителями Лардвика-на-Фенише.

— Ха-ха, — издал в ответ Гудфеллоу.

Услышав в его голосе нотки тоски, Порпентайн стал тщетно размышлять над тем, кто она — почка или цветок; или, может быть, сорванный ветром лепесток, который теперь летит сам по себе. Ответить было трудно — с каждым годом становилось труднее, — и он не знал, почему: то ли к нему наконец начала подбираться старость, то ли в ее поколении был какой-то изъян. Его сверстники набухали почками, цвели, а почуяв в воздухе вредоносный дух, складывали лепестки, как некоторые цветы на закате. Есть ли смысл с ней об этом говорить?

— Боже мой, — раздался возглас Гудфеллоу.

Подняв глаза, они увидели изнуренную фигуру в вечернем костюме и, как оказалось, с головой рассерженного сокола. Голова загоготала, сохраняя злобное выражение. Виктория прыснула.

— Это Хью! — радостно воскликнула она.

— Он самый, — прозвучал изнутри голос. — Помогите мне снять эту штуку.

Порпентайн проворно вскочил на стул и помог Хью снять маску.

— Хью Бонго-Шафтсбери, — бесцеремонно уточнил Гудфеллоу.

— Хармахис, — Бонго-Шафтсбери показал на глиняную голову сокола. — Бог Гелиополя и верховное божество Нижнего Египта. Вещь подлинная, маска использовалась в древних ритуалах. — Он уселся рядом с Викторией. Гудфеллоу нахмурился, — Буквально значит «Хор на горизонте», изображаемый также в виде льва с человеческой головой. Как Сфинкс.

— О, — вздохнула Виктория, — Сфинкс.

Она казалась настолько зачарованной, что Порпентайн озадачился: гоже или негоже так восхищаться ублюдочными египетскими богами? Ее идеалом должен быть либо мужчина, либо уж настоящий сокол; нечто среднее не годилось.

Они решили не заказывать ликеры, а остановиться на фослауере — вино было подделкой, зато стоило всего ничего.

— Как далеко вы намерены спуститься по Нилу? — спросил Порпентайн. — Мистер Гудфеллоу говорил, что вас интересует Луксор.

— Полагаю, это совершенно неосвоенная территория, сэр, — ответил Бонго-Шафтсбери. — С тех пор как Гребо в девяносто первом году раскопал гробницу фиванских жрецов, там практически не велось серьезных работ. Конечно, стоит посмотреть на пирамиды в Гизе, но все это жутко устарело после того, как лет шестнадцать-семнадцать назад мистер Флиндерс Петри исследовал их вдоль и поперек.

— Представляю, — пробормотал Порпентайн. Сведения наверняка из какого-нибудь Бедекера[108]. Порпентайн был уверен, что эта бешеная активность и целеустремленность в области археологии приведет сэра Аластэра в бешенство еще до того, как завершится круиз. Разве что Бонго-Шафтсбери, как Порпентайн и Гудфеллоу, не собирался ехать дальше Каира.

Порпентайн замурлыкал арию из «Манон Леско», Виктория кокетничала сразу с двумя кавалерами, стараясь не отдавать предпочтение ни тому, ни другому. Публика в ресторане поредела, здание консульства по другую сторону улицы было темным, лишь на верхнем этаже два-три окна еще горели. Возможно, через месяц огонь будет во всех окнах; возможно, весь мир будет охвачен огнем. Планируется, что пути Маршана и Китченера пересекутся у Фашоды в районе Бехр-эль-Абиад, всего в сорока милях от истока Белого Нила. Лорд Лэнсдаун, глава военного ведомства, в тайной депеше, направленной в Каир, предупреждал, что встреча состоится 25 сентября: послание это читали и Порпентайн, и Молдуорп. Внезапно лицо Бонго-Шафтсбери передернулось, словно от тика; Порпентайн понял, что кто-то стоит у него за спиной, и с отставанием секунд в пять догадался, кто именно, поскольку давно подозревал археолога. Гудфеллоу неуверенно, с досадой кивнул, но весьма приветливо произнес:

— Здравствуйте, Лепсиус. Что, устали от климата Бриндизи?

Лепсиус. Порпентайн даже не знал его имени. Гудфеллоу, понятное дело, знал.

— Срочные дела призвали меня в Египет, — процедил агент.

Гудфеллоу наслаждался букетом вина. Вдруг, неожиданно:

— А ваш спутник? Мы так надеялись снова его увидеть.

— Уехал в Швейцарию, — ответил Лепсиус, — страну свежих ветров и белоснежных гор. Приходит день, и вам надоедает этот грязный Юг.

Они никогда не лгут. Кто его новый напарник?

— Но можно отправиться еще дальше на юг, — подхватил Гудфеллоу. — Думаю, если спуститься по Нилу достаточно далеко, можно вернуться к первозданной чистоте.

Заметив тик Бонго-Шафтсбери, Порпентайн не сводил с него глаз. Теперь худое болезненное лицо не выражало ровным счетом ничего; но допущенный промах заставил Порпентайна насторожиться.

— Но ведь там действует закон джунглей, — сказал Лепсиус. — Никаких прав собственности, одна борьба; победитель получает все. Славу, жизнь, власть и собственность — все.

— Возможно, — отозвался Гудфеллоу. — Зато у нас в Европе цивилизация. Повезло. Закон джунглей упразднен.

Вскоре Лепсиус ретировался, выразив надежду, что они снова встретятся в Каире. Гудфеллоу в этом не сомневался. Бонго-Шафтсбери по-прежнему сидел неподвижно, с непроницаемым видом.

— Странный господин, — заметила Виктория.

— Разве странно, что между чистотой и ее отсутствием человек выбирает чистоту? — попытался начать дискуссию Бонго-Шафтсбери.

Так. Порпентайн устал от самовосхвалений еще десять лет назад. Гудфеллоу как будто смутился. Значит, чистота. Как после потопа, длительного голода, землетрясения. Чистота пустыни: белые кости, кладбище погибших цивилизаций. Словом, Армагеддон вычистит старый дом Европу. Означало ли это, что Порпентайн — мастер одних лишь хитросплетений, защитник всякой пакости и швали? Он вспомнил, как год назад в Риме явился ночью к связному — тот жил по соседству с борделем недалеко от Пантеона. Молдуорп следил за ним лично, встав на часы возле уличного фонаря. Посреди разговора Порпентайн рискнул выглянуть в окно. К Молдуорпу подошла уличная девка и стала предлагать себя. Разговора не было слышно, зато можно было наблюдать, как лицо Молдуорпа медленно перекашивается, превращаясь в застывшую маску гнева; затем он занес трость и начал методично лупить девицу, пока она, вся исхлестанная, не рухнула у его ног. Порпентайн вышел из оцепенения, распахнул дверь и рванул на улицу. Подбежав к девице, он обнаружил, что Молдуорп исчез. Он успокаивал ее машинально, возможно руководствуясь отвлеченным представлением о чувстве долга, а она ревела, уткнувшись в его твидовый пиджак. «Mi chiamava sozzura», — смогла она выдавить из себя: он назвал меня дрянью. Порпентайн попытался забыть этот эпизод. Не потому что ему было противно, просто эта история высветила его ужасный изъян: не Молдуорпа он ненавидел, а извращенное представление о том, что такое чистота; не девице он с такой готовностью сочувствовал, а ее человеческой природе. И тогда ему подумалось, что судьба выбирает неординарных агентов. Молдуорп, оказывается, мог любить или ненавидеть избирательно. Казалось, все перевернулось с ног на голову, ведь Порпентайн свято верил в то, что если уж кто назначил себя спасителем человечества, то и любить это человечество ему, вероятно, следует лишь абстрактно. Стоит спуститься до уровня индивида, и твоя высокая цель принижается. Отвращение к порокам отдельного человека захватывает вас, как несущаяся лавина апокалипсиса. Как люди Молдуорпа не стали бы искренне беспокоиться о его благополучии, так и он никогда не дошел бы до ненависти к ним. Плохо было то, что Порпентайну не удалось бы это проверить; он так и останется нелепым Кремонини, который исполняет роль де Грие и пытается передать бурные чувства в строго выстроенных музыкальных пассажах; он никогда не сойдет со сцены, где страсть и нежность — это всего-навсего форте и пиано, где Парижские ворота в Амьене начерчены с математической точностью и освещены яркими карбидными лампами. Порпентайн воспоминал свое вечернее выступление под дождем: ему, как и Виктории, нужны были подходящие декорации. Казалось, все, что пропитано духом Европы, толкает его на исключительно бессмысленные поступки.

Время было уже позднее; лишь двое-трое туристов продолжали сидеть в разных концах зала. Виктория ничуть не устала, Гудфеллоу и Бонго-Шафтсбери спорили о политике. Через два столика от них изнывал от нетерпения официант. Хрупкое сложение и вытянутый узкий череп выдавали в нем копта; Порпентайн сообразил, что официант был единственным неевропейцем, которого он увидел за все то время, пока сидел здесь. Любой нехарактерный штрих надо немедленно замечать — Порпентайн промахнулся. Он еще не освоился в Египте; к нему легко приставал загар, и он избегал египетского солнца, словно малейший его след мог придать ему черты выходца с Востока. Страны за пределами Европейского континента волновали его лишь с точки зрения их влияния на судьбы Европы и не более; ресторан Финка для него мало чем отличался от забегаловки «У соседа».

Наконец компания встала, расплатилась и ушла. Виктория ускакала вперед через улицу Шерифа Паши к отелю. Позади них из проезда у Австрийского консульства с грохотом выехал закрытый экипаж, во весь опор промчался по Рю-де-Розетт и исчез во влажной тьме.

— Кто-то очень торопится, — заметил Бонго-Шафтсбери.

— Да уж, — отозвался Гудфеллоу. Затем обернулся к Порпентайну: — Увидимся на Каирском вокзале. Поезд уходит в восемь.

Порпентайн пожелал всем доброй ночи и вернулся в свое pied-a-terre[109] в турецком квартале. Такой выбор жилища ничему не противоречил; Порту[110] была для него частью западного мира. Он уснул, читая старенький потрепанный том «Антония и Клеопатры» и размышляя над тем, по-прежнему ли сильны чары Египта: его экзотическая нереальность, его странные боги.

В семь сорок он стоял на платформе вокзала и наблюдал за тем, как служащие компаний Кука и Гейза сваливают в кучу чемоданы и дорожные сундуки. За двумя рядами путей зеленел небольшой парк с пальмами и акациями. Порпентайн спрятался в тени здания вокзала. Вскоре подтянулись все остальные. Он заметил, как Бонго-Шафтсбери и Лепсиус обменялись едва уловимыми знаками. Подогнали утренний экспресс, и на платформе началась суета. Порпентайн проводил взглядом Лепсиуса: он догонял араба, который, видимо, упер его чемодан. Гудфеллоу успел включиться в действие. Его светлая шевелюра забилась на ветру, когда он метнулся через платформу; он догнал араба в дверном проеме, отобрал чемодан и сдал жертву пухлому полицейскому в тропическом шлеме. Получая поклажу назад, Лепсиус смотрел на Гудфеллоу своими змеиными глазками и молчал.

В поезде компания распределилась по двум соседним купе; Виктория, ее отец и Гудфеллоу оказались в том, которое примыкало к задней площадке. Порпентайн чувствовал, что в его обществе сэру Аластэру было бы уютнее, но он хотел проследить за Бонго-Шафтсбери. Поезд отправился навстречу солнцу в восемь ноль пять. Порпентайн полулежа слушал болтовню Милдред — она говорила о камнях. Бонго-Шафтсбери не проронил ни слова, пока поезд, проехав мимо Сиди Габер, не повернул на юго-восток.

Тогда он изрек:

— Ты играешь в куклы, Милдред?

Порпентайн уставился в окно. Он понял, что произойдет нечто неприятное. Он рассматривал процессию темных верблюдов с погонщиками, которая медленно двигалась по насыпи вдоль какого-то канала. Вдалеке виднелись белые паруса плывших по каналу барж.

— Играю, когда не ищу камни, — отозвалась Милдред.

Бонго-Шафтсбери продолжал:

— Могу спорить, что у тебя нет кукол, которые умели бы ходить, говорить и прыгать через скакалку. Или есть?

Порпентайн старался не отрывать взгляд от группы арабов, слонявшихся вдалеке на насыпи; они выпаривали соль из вод озера Мареотис. Поезд несся на всех парах, так что вскоре арабы растаяли вдали.

— Нет, — с сомнением в голосе отозвалась Милдред.

Бонго-Шафтсбери продолжал:

— Ты хоть раз видела таких кукол? Они очень красивые, часовой механизм внутри. Они все прекрасно умеют делать, потому что у них внутри механизм. Они не похожи на настоящих мальчиков и девочек. Настоящие дети плачут, плохо себя ведут, не желают слушаться. Куклы гораздо лучше.

Справа — хлопковое поле цвета охры и глинобитные лачуги. Иногда какой-нибудь феллах плелся к каналу за водой. Боковым зрением Порпентайн следил за руками Бонго-Шафтсбери: длинные, худые нервные кисти спокойно лежали на коленях.

— Наверное, они очень красивые, — отозвалась Милдред. Все-таки она понимала, что здесь кроется подвох: ее голос звучал нетвердо. Возможно, что-то напугало ее в выражении лица археолога.

Бонго-Шафтсбери продолжал:

— Хочешь увидеть такую куколку, Милдред?

Это было уже слишком. Он обращался к нему, Порпентайну, а девочку просто использовал. Но зачем? Что-то здесь было не так.

— А у вас она с собой? — нерешительно спросила девочка.

Порпентайн не удержался, оторвался от окна и взглянул на Бонго-Шафтсбери. Тот улыбнулся:

— О да.

Он подтянул рукав пиджака, чтобы снять запонку. Принялся закатывать рукав рубашки. Затем показал девочке обнаженную по локоть руку. Порпентайн отпрянул и подумал при этом: «Господь любит убогих». Бонго-Шафтсбери — псих. На внутренней стороне предплечья в кожу был вшит черный и блестящий миниатюрный переключатель; тумблер имел два возможных положения. Тонкие серебряные проводки отходили от клемм вверх по руке и исчезали под рукавом.

Дети, как правило, легко верят в ужасы. Милдред задрожала.

— Нет, — сказала она, — нет, ты не кукла.

— Я кукла, — улыбаясь, настаивал Бонго-Шафтсбери. — Милдред. Эти провода идут в мой мозг. Когда переключатель стоит в этом положении, я веду себя так, как сейчас. А если поставить вот так…

Девочка вжалась в стенку.

— Папа, — заплакала она.

— …То я работаю на электричестве, — успокаивающим тоном объяснял Бонго-Шафтсбери. — Просто и ясно.

— Перестань, — перебил Порпентайн.

Бонго-Шафтсбери резко повернулся к нему.

— Почему? — прошептал он. — Почему? Из-за нее? Тебя волнует ее испуг, да? Или из-за себя самого?

Порпентайн предпочел отступить.

— Не следует пугать ребенка, сэр.

— Общие принципы. Да иди ты.

Казалось, он обиделся и вот-вот заплачет.

В коридоре раздался шум. Это звал на помощь Гудфеллоу. Порпентайн вскочил, отпихнув Бонго-Шафтсбери, и выбежал из купе. Дверь на площадку вагона была распахнута; перед ней боролись, вцепившись друг в друга, Гудфеллоу и незнакомый араб. Порпентайн увидел, как блеснул ствол пистолета. Он подался вперед, осторожно, крадучись, выбирая выгодную позицию. Улучив момент, когда шея араба оказалась достаточно открытой, Порпентайн нанес ему резкий удар в горло, прямо по кадыку. Араб рухнул на пол. Гудфеллоу схватил пистолет. Тяжело дыша, откинул волосы со лба.

— Уф.

— Тот же? — спросил Порпентайн.

— Нет. В железнодорожной полиции ребята сознательные. Да и различать их, знаешь, можно. Это другой.

— Тогда не выдавай его. — Он взглянул на араба. — Ауз э. Ma тхафш минни.

Араб повернулся к Порпентайну, попытался улыбнуться, но в глазах у него был ужас. На горле синела отметина. Он не мог выдавить ни слова. Появились встревоженные сэр Аластэр и Виктория.

— Наверное, это друг того парня, которого я схватил на вокзале, — непринужденно объяснил Гудфеллоу. Порпентайн помог арабу подняться на ноги.

— Рух. Вали отсюда. Чтоб больше тебя не видели.

Араб отвалил.

— Вы что, его отпустите? — возмутился сэр Аластэр.

Гудфеллоу отличался великодушием. Он выдал небольшую речь на тему милосердия и соблюдения заповеди «подставь вторую щеку», что было благожелательно воспринято Викторией, зато ее отца чуть не стошнило. Все разошлись по своим купе; впрочем, Милдред изъявила желание остаться с сэром Аластэром.

Полчаса спустя поезд прибыл в Даманхур. Порпентайн увидел Лепсиуса, который ехал на два вагона впереди, а теперь вышел и направился в здание станции. Вокруг раскинулись зеленые просторы дельты. Через пару минут появился тот самый араб и рванул наискосок к дверям буфета; там и столкнулся с Лепсиусом, выносившим бутылку вина. Араб потирал след на шее и, по всей видимости, пытался что-то сказать Лепсиусу. Агент свирепо посмотрел на него и дал подзатыльник.

— Вот тебе весь бакшиш, — заявил он.

Порпентайн уселся поудобнее и закрыл глаза, даже не взглянув на Бонго-Шафтсбери. Ни звука не издал. Поезд снова тронулся. Итак. Что же для них чистота? Это отнюдь не соблюдение Кодекса. Выходит, они изменили курс? Игра не по правилам еще никогда не была настолько откровенной. Означало ли это, что встреча в Фашоде окажется важной, может, даже решающей? Он открыл глаза и взглянул на Бонго-Шафтсбери, который углубился в книгу: «Промышленная демократия» Сидни Джей Вебба[111]. Порпентайн пожал плечами. В былые времена его собратья учились ремеслу на практике. Изучали шифры — разгадывая, таможенников — дурача, а противников — убивая. Новое поколение читало книги: это были юнцы, напичканные теорией и (как он понял) верившие лишь в совершенство своего внутреннего механизма. Он вздрогнул, вспомнив переключатель, вживленный в руку Бонго-Шафтсбери и напоминавший насекомое-паразита. Молдуорп, похоже, был самым старым действующим агентом, но в вопросах профессиональной этики они с Порпентайном относились к одному поколению. Порпентайн сомневался, что Молдуорп одобрил бы сидящего напротив молодого человека.

Двадцать пять миль проехали молча. Экспресс проносился мимо ферм, которые выглядели все богаче и богаче; встречались феллахи, трудившиеся на полях все более споро, небольшие фабрики, множество древних руин и высокие тамариски в цвету. На Ниле была высокая вода: вдаль уходила сверкающая сеть оросительных каналов и небольших полных водоемов; с их помощью орошали пшеничные и ячменные поля, простиравшиеся до горизонта. Поезд подошел к притоку Нила под названием Розетта; пересек его по узкому металлическому мосту, вошел на территорию вокзала Карф эз-Зайят, где и остановился. Бонго-Шафтсбери закрыл книгу, встал и покинул купе. Через несколько секунд вошел Гудфеллоу, держа за руку Милдред.

— Ему показалось, что ты хочешь поспать, — сказал Гудфеллоу. — Мне следовало догадаться. Я общался с сестрой Милдред.

Порпентайн шумно вздохнул, прикрыл веки и уснул еще до того, как поезд отправился дальше. Проснулся он, когда до Каира оставалось полчаса.

— Все тихо, — сказал Гудфеллоу.

Вдалеке, на западе, виднелись очертания пирамид. Ближе к городу стали появляться сады и виллы. Поезд оказался на центральном вокзале Каира около полудня.

Каким-то образом Гудфеллоу и Виктория умудрились оказаться в фаэтоне и уехать раньше, чем их спутники спустилась на платформу. «Черт побери, куда это они сбежали?» — недоумевал сэр Аластэр. Бонго-Шафтсбери ходил с озадаченным видом. Выспавшийся Порпентайн почувствовал себя на отдыхе. «Арабиех», — весело промурлыкал он. Со скрипом и стуком подкатило полуразвалившееся разноцветное ландо, Порпентайн показал на фаэтон: «Два пиастра, если догоним их». Возница ухмыльнулся; Порпентайн рассовал всех по сиденьям. Сэр Аластэр пытался возражать, что-то бормоча про мистера Конан-Дойля. Бонго-Шафтсбери загоготал, и они стремглав помчались по крутой кривой влево через мост эль-Лемун в сторону Шариа Баб эль-Хадид. Милдред корчила рожи туристам, которые шли пешком или ехали на осликах, сэр Аластэр на всякий случай улыбался. Порпентайн видел, как впереди, в фаэтоне, тоненькая изящная Виктория держит Гудфеллоу под руку и откидывает головку, чтобы ветер мог играть ее волосами.

Экипажи прибыли к отелю «Шепард» одновременно. Все вышли и направились в здание — кроме Порпентайна.

— Зарегистрируй меня, — крикнул он Гудфеллоу, — мне нужно кое с кем встретиться.

«Кое-кто» оказался швейцаром отеля «Виктория», в четырех кварталах к юго-западу. Пока Порпентайн сидел на кухне и спорил об особенностях дичи с развеселым поваром, с которым познакомился в Каннах, швейцар пересекал улицу, чтобы с черного хода попасть в британское консульство. Через пятнадцать минут он вышел обратно и вернулся в отель. Вскорости на кухню поступил заказ: обед. В слове creme была ошибка, и оно читалось как «chem.»; «Lyonnaise» написали без е на конце[112]. Оба слова были подчеркнуты. Порпентайн кивнул, поблагодарил всех и вышел. Он поймал извозчика, проехал по улице Шариа эль-Магхраби, пересек роскошный парк, в который она упиралась, и вскоре оказался перед зданием «Лионского Кредита». Рядом была маленькая аптека. Он зашел туда и спросил, готова ли настойка опия, рецепт которой он принес вчера. Ему протянули конверт; оказавшись вновь в экипаже, он его вскрыл. Им с Гудфеллоу прибавили по пятьдесят фунтов: хорошая новость. Значит, они оба смогут жить в «Шепарде».

В отеле они принялись расшифровывать инструкции. В министерстве не подозревали о готовящемся покушении. Не удивительно. Откуда им это знать, когда их волнует только один неотложный вопрос: кто будет контролировать долину Нила? Порпентайн задумался о том, что произошло в мире дипломатии. Он знал людей, работавших под началом у Палмерстона, скромного и веселого старичка, для которого работа была забавной игрой в пятнашки, когда изо дня в день ты ловишь или пятнаешь, или тебя пятнает холодная рука Призрака.

— Выходит, мы сами себе хозяева, — заметил Гудфеллоу.

— Ага, — согласился Порпентайн. — Предположим, мы работаем по принципу: чтобы поймать вора, стань на его место. Сами придумаем, как разобраться с Кромером. Предусмотрим все возможности, разумеется. И тогда пусть им даже представится шанс, мы все равно успеем их опередить.

— Выследим генерального консула, как выслеживают дичь, — оживился Гудфеллоу, — Почему мы не сделали этого, когда…

— Не важно, — отрезал Порпентайн.

В ту ночь Порпентайн нанял экипаж и до глубокой ночи кружил по городу. Кодированная инструкция предписывала лишь ждать удобного случая: Гудфеллоу воспользовался этим и поехал с Викторией на представление итальянского театра под открытым небом в саду Эзбекия. Ночью Порпентайн побывал в квартале Розетти у одной девицы, любовницы мелкого клерка из британского консульства; у торговца украшениями в квартале Муски, который финансировал махдистов, а теперь, когда движение потерпело крах, старался тщательно скрыть свои симпатии; у эстетствующего дальнего родственника слуги мистера Рафаэля Борга, британского консула, — юнец из-за неприятностей с наркотиками бежал из Англии в страну, не выдававшую преступников; и у сутенера по имени Варкумян, который утверждал, что знает каждого каирского убийцу. В три утра, пообщавшись с этой приятной компанией, Порпентайн вернулся в свой номер. Но возле двери он остановился, так как услышал в комнате шум. Оставалось только одно: в конце коридора находилось окно, снаружи был карниз. Порпентайн поморщился. Но ведь всем известно, что шпионы только и делают, что карабкаются по карнизам над улицами экзотических городов. Чувствуя себя последним дураком, Порпентайн вылез на карниз. Взглянул вниз: падать пришлось бы футов пятнадцать в жиденькие кусты. Он зевнул и бодро, хотя и неуклюже, стал продвигаться к углу здания. Там карниз сужался. Добравшись до угла, он перенес ногу на другую сторону и секунду стоял, словно разделенный пополам от бровей до живота, но вдруг потерял равновесие и сверзился вниз. Падая, выкрикнул непристойное английское ругательство; затем с треском рухнул в кустарник, перевернулся и остался лежать, шевеля пальцами. Выкурив полсигареты, он встал и увидел возле своего окна дерево, на которое легко можно было взобраться. Пыхтя и чертыхаясь, он полез наверх; взгромоздился на одну из ветвей, как на коня, и заглянул внутрь.

Гудфеллоу лежал на постели Порпентайна с девушкой — в свете уличных фонарей ее утомленное тело казалось белоснежным, и на фоне этой белизны глаза, рот и соски напоминали маленькие темные синячки. Она баюкала Гудфеллоу, окутав его белобрысую голову сетью или кружевом сплетенных пальцев, а он плакал, и слезы рисовали жилки на ее груди. «Прости, — повторял он, — Трансвааль, ранение. Мне сказали, ничего серьезного». Порпентайн не понимал, как это могло случиться, и стал перебирать варианты: а) Гудфеллоу проявил благородство, б) на самом деле он импотент, а длинный список побед, о которых ему рассказывалось, — чистое вранье, в) он попросту не хотел связываться с Викторией. В любом случае Порпентайн, как всегда, почувствовал себя лишним. Он в замешательстве повис, держась одной рукой за ветку, пока окурок не ожег ему пальцы, отчего Порпентайн негромко ругнулся и тут же забеспокоился: он осознал, что разозлил его не окурок. И не слабость Гудфеллоу. Он спрыгнул в кусты и остался лежать, размышляя о том, где проходит его черта: он гордился тем, что не преступил ее в течение двадцати лет службы. Но теперь ему показалось, что черта немного сдвинулась, и он впервые почувствовал себя уязвимым. Его, распростертого навзничь в кустах, захватила волна суеверного ужаса. Словно для него на несколько секунд наступил апокалипсис. Если такой причины, как эта, оказалось достаточно, чтобы почувствовать его наступление, значит, всеобщий апокалипсис начнется не иначе как в Фашоде. Но постепенно самообладание вернулось к Порпентайну — вместе с бодрящим сигаретным дымом; он наконец поднялся, поплелся к дверям отеля, слегка пошатываясь, и оказался перед своим номером. На этот раз он притворился, будто потерял ключи, стал робко стучаться, чтобы у девицы было время собрать шмотки и через запасной выход улизнуть к себе. Когда Гудфеллоу открывал, Порпентайн ощутил то же смущение, которое за эти годы ему не раз довелось испытать.

В театре давали «Манон Леско». Следующим утром, стоя под душем, Гудфеллоу пытался спеть «Donna non vidi mai»[113].

— Хватит, — сказал Порпентайн.

— Ты не хочешь услышать, как это должно исполняться? — взревел Гудфеллоу. — Сомневаюсь, что ты способен чисто спеть даже тра-ля-ля-ля.

Порпентайн не стал спорить. Он решил пойти на безобидный компромисс. «A dirle io t’amo, — бодро запел он, — a nuova vita l’aima mia si desta»[114]. Получилось кошмарно; можно было подумать, что когда-то он работал в мюзик-холле. Какой там де Грие! Де Грие, едва увидев ту молодую леди в окне дилижанса, идущего из Арраса, уже понял, что должно случиться. Этот шевалье не позволял себе ложных выпадов, он не разгадывал загадок, не вынужден был вести двойную игру. Порпентайн ему завидовал. Одеваясь, он насвистывал арию. Картина слабости, увиденная ночью, вновь предстала перед его глазами во всем цвете. Он подумал: если я преступлю черту, то назад пути уже не будет.

В два часа того дня генеральный консул показался на пороге консульства и сел в экипаж. Порпентайн наблюдал за ним из окна номера на четвертом этаже отеля «Виктория». Лорд Кромер был прекрасной мишенью, но этим не мог воспользоваться какой-нибудь специально нанятый противоположной стороной убийца, пока друзья Порпентайна были на страже. Археолог утащил Викторию и Милдред на экскурсию по базарам и гробницам халифов. Гудфеллоу тем временем сидел под окном в крытом экипаже. Он осторожно (как было видно Порпентайну) поехал за консулом, держась на безопасном расстоянии. Порпентайн вышел из отеля и пешком направился по Шариа эль-Магхраби. Дойдя до перекрестка, справа от себя он увидел церковь; громко звучал орган. Его потянуло зайти. Так и есть, сэр Аластэр упражняется. Лишенному слуха Порпентайну понадобилось минуть пять, чтобы понять, с каким остервенением сэр Аластэр переключал регистры и бил по педалям. В тесном пространстве готического здания музыка создавала запутанный узор в виде причудливых лепестков. Это была буйная, очень похожая на южную растительность. Мысли сэра Аластэра путались, пальцы не слушались — то ли он думал о том, что мало заботится о чистоте вообще и о чистоте своей дочери в частности, то ли была виновата музыкальная форма, то ли сам Бах — и Бах ли это был? Порпентайн не брался об этом судить, так как в музыке не разбирался и был немного туг на ухо. Но так и не смог уйти, пока музыка резко не прекратилась и в церкви не осталось одно лишь эхо. Лишь тогда он незаметно вышел обратно, на солнце, поправив свой шейный платок, словно в этом была вся разница между цельностью и разладом.

Вечером Гудфеллоу доложил, что лорд Кромер палец о палец не ударил ради своей безопасности. Порпентайн вновь заглянул к брату его слуги и узнал, что их совет дошел до лорда. Он недоуменно пожал плечами и назвал генерального консула простофилей; завтра наступало 25 сентября. Он вышел из отеля в одиннадцать и в коляске отправился в пивную в нескольких кварталах к северу от сада Эзбекия. Он сел за небольшой пустой столик у стены и стал слушать слезливую мелодию, которую исполняли на аккордеоне, — наверняка такую же старую, как Бах; он закрыл глаза, сигарета свесилась у него изо рта. Официантка принесла мюнхенское пиво.

— Мистер Порпентайн. — Он поднял глаза. — Я за вами следила. — Он кивнул, улыбнулся; Виктория села. — Папа умрет, если узнает.

Посмотрела на него дерзко и прямо. Аккордеон замолчал. Официантка поставила на стол два пива «крюгер».

Он прикусил губу в знак скрытого сочувствия. Она искала и нашла в нем женские черты, которые раньше видели только собратья-шпионы. Он не стал вдаваться в расспросы о том, как она узнала. В окно она его заметить не могла. Он сказал:

— Сегодня днем он был в германской церкви, играл Баха, как будто Бах — это все, что у нас осталось. Так что, возможно, он знает.

Она склонила голову, на верхней губе — усы от пивной пены. На другой стороне канала раздался слабый свист экспресса, уходящего в Александрию.

— Вы любите Гудфеллоу, — рискнул предположить Порпентайн. Он никогда еще настолько не уходил в эти сферы: здесь он турист. Сейчас он с радостью воспользовался бы каким-нибудь Бедекером.

— Да, — ее шепот почти утонул в новом потоке слез аккордеона. Потом Гудфеллоу сказал ей… Порпентайн поднял брови, она покачала головой: нет. Занятно понимать друг друга без слов, лишь с помощью мимики. — Как бы там ни было, я догадалась, — сказала она. — Можете мне не верить, но я должна признаться. Это правда.

Как далеко можно углубиться, прежде чем… Безнадежно. Вопрос Порпентайна:

— Чего же вы от меня хотите?

Она: наматывает кудряшки на пальцы, на него не смотрит. Помолчав немного, отвечает:

— Ничего. Только понимания.

Если бы Порпентайн верил в черта, он бы сказал: тебя подослали. Вернись и скажи тем, кто тебя послал, что это бесполезно. Аккордеонист узнал в Порпентайне и девушке англичан.

— Если у черта есть сын, — задиристо пропел он по-немецки, — то это Палмерстон.

В кафе сидели несколько немцев, они заржали. Порпентайн вздрогнул от неожиданности: песне было лет пятьдесят, не меньше. Оказывается, кое-кто ее еще помнит.

Петляя между столиками, подошел Варкумян: опоздал. Увидев его, Виктория попрощалась и ушла. Отчет Варкумяна был кратким: ничего не происходит. Порпентайн вздохнул. Оставалось одно. Устроить в консульстве панику: пусть будут на стреме.

Итак, на следующий день они устроили Кромеру «осаду». Порпентайн проснулся в дурном настроении. Он прилепил рыжую бороду, напялил жемчужно-серый цилиндр и заявился в консульство под видом ирландского туриста. Там всем было не до шуток: его выставили. Гудфеллоу придумал кое-что получше: «Бросаю бомбу», — крикнул он. К счастью, его представление о снарядах было ничуть не лучше его меткости. Вместо того чтобы благополучно шлепнуться на газон, бомба через окно влетела в консульство, отчего одна из глупеньких уборщиц впала в истерику (хотя бомба, конечно, была липовая), а Гудфеллоу чуть не арестовали.

В полдень Порпентайн пришел на кухню отеля «Виктория» и застал там полную неразбериху. Встреча в Фашоде состоялась. Положение стало кризисным. Раздосадованный, он выскочил на улицу, остановил экипаж и помчался на поиски Гудфеллоу. Через два часа он обнаружил его спящим в номере отеля, где они до этого расстались. В ярости Порпентайн вылил на голову Гудфеллоу кувшин ледяной воды. В дверях показался ухмыляющийся Бонго-Шафтсбери. Порпентайн швырнул в него пустым кувшином, но тот успел исчезнуть в коридоре.

— Где генеральный консул? — добродушным сонным голосом поинтересовался Гудфеллоу.

— Одевайся, — взревел Порпентайн.

Они разыскали любовницу секретаря, которая лениво валялась на солнышке и чистила мандарин. Она сообщила, что Кромер собирался в восемь быть в опере. Что будет до этого, она сказать не могла. Они отправились к аптекарю, у которого для них ничего не было. Когда они мчались по саду, Порпентайн спросил, что делают Рены. Гудфеллоу ответил, что они, кажется, в Гелиополе. «Какого лешего на всех нашло? — возмутился Порпентайн. — Никто ничего не знает». До восьми делать было нечего; попивая вино, они сидели на террасе кафе. Египетское солнце уже миновало зенит, но шпарило вовсю. Тени было не сыскать. Страх, который подкрался к нему позапрошлой ночью, теперь расползался в стороны по челюстям и подступал к вискам. Даже Гудфеллоу, похоже, нервничал.

Без четверти восемь они подошли по дорожке к театру, купили билеты в партер, уселись и стали ждать. Вскоре появился консул со свитой — они устроились совсем рядом. С двух сторон выплыли Лепсиус и Бонго-Шафтсбери, обосновавшиеся в ложах; образовался угол в 120°, вершиной которого был лорд Кромер.

— Похлопочи, — сказал Гудфеллоу. — Нам должны дать повышение.

Четверо полицейских вышли в центральный проход и взглянули на Бонго-Шафтсбери. Он указал пальцем на Порпентайна.

— Собака, — простонал Гудфеллоу. Порпентайн закрыл глаза. Да, это он прошляпил. Происходило го, что бывает, когда даешь промашку. Полицейские окружили его и неподвижно встали.

— Ладно, — произнес Порпентайн. Они с Гудфеллоу поднялись и были препровождены за пределы театра.

— Будьте любезны ваши паспорта, — попросил один из полицейских.

Сквозняк донес раздавшиеся за их спинами первые такты увертюры. Они шли по узкой дорожке, двое полицейских сзади, двое — спереди. О знаках они, конечно же, условились не один год назад.

— Я хочу видеть британского консула, — сказал Порпентайн и повернулся, доставая старый пистолет, рассчитанный на один выстрел. Гудфеллоу наставил пистолет на двух других. Полицейский, потребовавший их паспорта, побагровел.

— Нас не предупредили, что они будут вооружены, — возмутился второй. Полицейских обезвредили четырьмя последовательными ударами в голову и оттащили в кусты.

— Глупый ход, — буркнул Гудфеллоу, — нам еще повезло.

Порпентайн уже бежал назад к театру. Они взлетели по лестнице через две ступени и принялись искать пустую ложу.

— Сюда, — сказал Гудфеллоу. Они проскользнули внутрь. И оказались практически напротив ложи Бонго-Шафтсбери. Значит, они находились рядом с Лепсиусом.

— Пригнись, — сказал Порпентайн.

Они пригнулись и стали наблюдать за происходящим через зазор между двумя небольшими позолоченными балясинами. На сцене Эдмондо и студенты насмехались над романтиком-рогоносцем де Грие. Бонго-Шафтсбери проверял, готов ли к действию его миниатюрный пистолет.

— Приготовься, — прошептал Гудфеллоу.

Рожок форейтора возвестил приближение дилижанса. Экипаж с шумом и скрипом въехал на постоялый двор. Бонго-Шафтсбери поднял пистолет.

— Лепсиус. Соседняя дверь, — сказал Порпентайн. Дилижанс дернулся и замер. Порпентайн прицелился в Бонго-Шафтсбери, затем медленно перевел ствол вниз и вправо, пока тот не указал на лорда Кромера. Порпентайн подумал, что может сейчас все завершить и не придется больше беспокоиться о судьбах Европы. На мгновение он ощутил болезненную неуверенность. Насколько все они серьезно настроены? Можно ли противостоять Бонго-Шафтсбери, подражая его тактике? Кромер и впрямь стал дичью, как говорил Гудфеллоу. Манон помогли выйти из экипажа. Де Грие так и замер, уставившись на нее, и прочел в ее глазах свою судьбу. У Порпентайна за спиной кто-то стоял. В момент зарождения безнадежной любви он резко оглянулся и увидел Молдуорпа — тот казался разбитым, невероятно старым, на лице отвратительная, хотя и сочувственная улыбка. Порпентайн запаниковал, повернулся и наугад выстрелил не то в Бонго-Шафтсбери, не то в лорда Кромера. Он не мог с точностью сказать, в кого из них целился. Бонго-Шафтсбери спрятал пистолет в карман и исчез. В коридоре кто-то дрался. Порпентайн оттолкнул старика, выбежал из ложи и увидел Лепсиуса, который как раз вырвался от Гудфеллоу и рванул к лестнице.

— Пожалуйста, дорогой мой, — Молдуорпа мучила отдышка, — не догоняйте их. Вы в меньшинстве.

Порпентайн оказался на верхней ступеньке.

— Трое против двоих, — негромко произнес он.

— Не трое, а больше. Два босса — мой и его — и подчиненные…

Порпентайн так и замер на месте.

— Кто?

— Я тоже выполняю приказы. — В голосе старика звучали извиняющиеся нотки. Затем в ностальгическом ключе он продолжил: — Ведь вы знаете, что ситуация на этот раз серьезная, мы все задействованы…

Порпентайн оглянулся со злобой.

— Пошел вон, — заорал он, — провались и сдохни.

По непонятной причине он был уверен в одном: их обмен репликами на этот раз решающий.

— Сам большой босс, — заметил Гудфеллоу, когда они бежали вниз по лестнице. — Плохо дело.

Впереди, в ста ярдах, Бонго-Шафтсбери и Лепсиус вскочили в коляску. Удивительно, как Молдуорпу удалось выбрать кратчайший путь. Старик возник в дверях, которые были слева от Порпентайна и Гудфеллоу, и догнал своих.

— Пусть едут, — сказал Гудфеллоу.

— Я все еще для тебя старший?

Не дожидаясь ответа, Порпентайн нашел фаэтон, вскочил в него и бросился в погоню. Гудфеллоу успел вскочить на ходу. Они мчались по улице Шариа Камель Паши, распугивая осликов, туристов и драгоманов[115]. Оказавшись напротив отеля «Шепард», они чуть не налетели на Викторию, выскочившую на улицу. Пока Гудфеллоу помогал ей взобраться к ним, десять секунд пропало. Возразить Порпентайн не мог. Снова она обо всем узнала. Он что-то упустил. Он только-только начинал догадываться о том, что его предали самым свинским образом.

Всё, это уже не битва один на один. Да и была ли она таковой? Лепсиус, Бонго-Шафтсбери, остальные персонажи оказались не просто орудиями или материальным дополнением Молдуорпа. Все они были участниками; каждый делал свое дело, и действовали они как единое целое. Подчиняясь приказам. Чьим приказам? Человека ли? Он сомневался. В ночном небе над Каиром он увидел яркую призрачную дугу (это могло быть вытянутое облако), похожую на колоколообразную кривую в специальном учебнике математики для сотрудников Министерства иностранных дел. В отличие от Константина перед битвой[116], он не мог сейчас допустить, чтобы эта дуга вдруг превратилась в знак. Оставалось только ругать себя за то, что даже в этот период истории он продолжал верить в возможность поединка по всем правилам. Но они — нет, оно — не соблюдало правил. Игра велась на численном преимуществе. Когда он перестал быть один на один с противником и столкнулся с силой Множества?

Очертания колокола напоминают график нормального распределения, оно же распределение Гаусса[117]. Внутри — невидимый язычок. Звонили по Порпентайну (хотя он об этом не подозревал).

Экипаж резко подался влево и направился к каналу. Там он снова повернул влево и понесся вдоль узкой полоски воды. Выползла половинка луны — большая и белая. «Едут к мосту через Нил», — сказал Гудфеллоу. Они проехали мимо дворца Хедива и с грохотом покатили по мосту. Внизу текла темная, тягучая река. На другом берегу они свернули на юг и помчались, рассекая лунный свет, между Нилом и территорией вице-королевского дворца. Перед каменоломней взяли вправо. «Будь я проклят, если это не дорога к пирамидам», — воскликнул Гудфеллоу. «Примерно пять с половиной миль», — кивнул Порпентайн. Они повернули следом, проехали мимо тюрьмы и поселения Гизе, описали дугу, пересекли железную дорогу и взяли курс точно на запад.

— О, — негромко произнесла Виктория, — едем смотреть Сфинкса.

— Прогулка под луной, — язвительно вставил Гудфеллоу.

— Отстань от нее, — вмешался Порпентайн. Дальше они ехали молча, понемногу сокращая разрыв. Вокруг, пересекаясь друг с другом, сверкали оросительные каналы. Оба экипажа миновали дома феллахов и водяные колеса. Ни шороха в ночи, только скрип рессор да стук копыт. И свист ветра на скаку. Там, где начиналась пустыня, Гудфеллоу произнес: «Догоняем». Дорога пошла вверх. Защищенная от пустыни пятифутовой стеной, она, петляя, вела влево на подъем. Экипаж, ехавший впереди, вдруг накренился и стукнулся о стену. Его пассажиры вылезли и остаток пути проделали пешком. Порпентайн продолжил движение по дуге и остановился примерно в ста ярдах от великой пирамиды Хеопса. Молдуорпа, Лепсиуса и Бонго-Шафтсбери не было видно.

— Поищем, — сказал Порпентайн. Они завернули за угол пирамиды. Сфинкс лежал, поджав лапы, в шестистах ярдах южнее.

— Черт, — сказал Гудфеллоу.

— Вон они, — крикнула Виктория, показывая пальчиком, — бегут к Сфинксу.

Они с трудом бежали по неровной земле. Судя по всему, Молдуорп подвернул ногу. Двое спутников помогали ему. Порпентайн достал пистолет.

— Ну, держись, старый хрен, — крикнул он.

Бонго-Шафтсбери обернулся и выстрелил.

— Что будем с ними делать? — спросил Гудфеллоу. — Отпустим?

Порпентайн не ответил. Через несколько минут они загнали агентов Молдуорпа в тупик у правого бока великого Сфинкса.

— Оставь, — хрипел Бонго-Шафтсбери. — У тебя пистолет на один выстрел, а у меня револьвер.

Свой пистолет Порпентайн не перезарядил. Он равнодушно пожал плечами, усмехнулся и швырнул оружие в песок. Позади стояла Виктория и восхищенно разглядывала возвышавшегося над ними полульва, получеловека, полубога. Бонго-Шафтсбери засучил рукав рубашки, показав переключатель, и щелкнул тумблером. Залихватский жест. Лепсиус стоял в тени, Молдуорп улыбался.

— Пора, — сказал Бонго-Шафтсбери.

— Пусть все уйдут, — попросил Порпентайн.

Бонго-Шафтсбери кивнул.

— Других это не касается, — согласился он. — Это твои с шефом дела, верно?

«Ого, — подумал Порпентайн, — возможно ли это?» Даже сейчас, подобно де Грие, он еще питал иллюзии; он не мог допустить, что его полностью одурачили. Гудфеллоу взял Викторию за руку, и они направились прочь, назад к экипажу; девушка не сводила со Сфинкса горящих глаз.

— Ты нагрубил шефу, — заявил Бонго-Шафтсбери. — Ты сказал: провались и сдохни.

Порпентайн спрятал руки за спиной. Ну да. Не этого ли они ждали? Целых пятнадцать лет. Сам того не ведая, он преступил незримую черту. Теперь он ублюдок, чистоты нет и в помине. Порпентайн обернулся посмотреть, как уходит Виктория, нежно и трепетно глядящая на Сфинкса. «Ублюдок, — подумалось ему, — это лишь еще один способ сказать „человек“». Сделав последний шаг, вы не можете остаться незапятнанным — это никому не дано. Получается, что они добрались до Гудфеллоу, потому что тот преступил черту утром на Каирском вокзале. А Порпентайн — то ли из любви, то ли из милосердия — совершил роковой шаг, нагрубив шефу. И только впоследствии понял, кому именно нагрубил. Всё — и его дерзость, и предательство — свелось на нет. Приравнялось к нулю. Может, так бывает всегда? Боже правый. Порпентайн вновь повернулся к Молдуорпу.

Может, это его Манон?

— Вы были хорошими врагами, — произнес он наконец. Звучало фальшиво. Вот если бы у него было больше времени — на то, чтобы выучить новую роль…

Настал момент, которого они ждали. Гудфеллоу услышал выстрел и, обернувшись, увидел, как Порпентайн падает на песок. Он вскрикнул и увидел, что вся троица повернулась и пошла прочь. Возможно, они направятся прямо в Ливийскую пустыню и будут идти, пока не достигнут далекого морского берега. Затем, покачав головой, он взглянул на девушку. Взял ее за руку, и они вернулись к фаэтону. Разумеется, шестнадцать лет спустя он был в Сараево, в толпе, собравшейся, чтобы приветствовать эрцгерцога Франца-Фердинанда. Поговаривали об убийстве как о возможном толчке к апокалипсису. Гудфеллоу должен был находиться там и, если удастся, предотвратить и то и другое. Он был теперь сутулым, потерял половину волос. Время от времени он пожимал руку последней из покоренных им особ — блондинке-барменше с усиками; она описывала его подружкам как простодушного англичанина, который не слишком хорош в постели, зато не жаден.