Рассказы о пластунах

ТРИДЦАТЬ ТРИ ЖИЛЕТА

По штатному расписанию пластунскому соединению полагалась многотиражная солдатская газета. И она была, выходила три раза в неделю на двух полосах малого формата. Делали ее работники редакции и типографии, которые передвигались в двух специальных машинах, именовавшихся в просторечии «лайбами», ибо они были тяжелы и неуклюжи на вид, что не мешало им, однако, успевать за дивизией по самым безнадежным дорогам. Тут, конечно, самое бы время воздать должное шоферам и прежде всего замечательному водителю Ладо Когуашвили, но — рассказ не о том. О водителях как-нибудь в другой раз, а сейчас, как обещано в заголовке, — о жилетах.

В начале сорок пятого года редакция солдатской газеты оказалась без литработника. И вот в один прекрасный день перед редакторские очи явился и, как полагается, представился невысокий белобрысый лейтенант. У него была фамилия, но ее как-то сразу все забыли и стали звать лейтенанта по имени — Николаем.

Николай был шустрый и разбитной малый. Два года он проходил в порученцах, что наложило отпечаток на его внешний и внутренний облик. Гимнастерочку он носил коротенькую и складочки под ремнем ловко сгонял назад, в петушиный хвостик, сапоги чистил до слепящего блеска и сдвигал их в гармошечку. А лицо у него было серое, плоское, с широко расставленными водянистыми глазами, которыми он смотрел на мир уверенно, даже нагловато.

Проницательный и лукавый Петро Дмитрусев, печатник, знавший все о всех в редакции и типографии, составил себе представление о новом литработнике с первого взгляда.

— Миша, — сказал он секретарю газеты, — ты будешь иметь с ним веселую жизнь.

Давние приятели, Дмитрусев и секретарь редакции, в обычное время обращались друг к другу по имени и на «ты». Когда с газетой была «запарка» (а это случалось нередко) и Дмитрусева приходилось «кидать» на помощь наборщикам, секретарь переходил на официальный тон. Тут уж Петро превращался в ефрейтора Дмитрусева, а Миша становился товарищем лейтенантом.

Поддержав шилом и верстаткой наборщиков, отстучав на своей «американке» положенное число экземпляров газеты, Дмитрусев сворачивал цигарку и подсаживался к секретарю.

— Вот я так иногда подумаю, товарищ лейтенант, — начинал он, поглядывая на собеседника хитрыми глазками.

— Обижаешься? — с нотками раскаяния в голосе спрашивал секретарь.

— Да нет, — пожимал плечами Дмитрусев, — кто бы, может, и обиделся, а я-то знаю вас, товарищ лейтенант. Совести у вас нет и взять негде…

— Ну, завел, — хмурился Миша. — Скажешь старшине, чтобы сегодня тебя в наряд не ставили.

На этом дипломатия обычно кончалась, и Дмитрусев распускал тонкие губы в улыбку: стоять в наряде он любил еще меньше, чем помогать наборщикам.

Когда печатник высказался насчет новичка, секретарь оборвал его, сказав холодно и назидательно:

— Во-первых, товарищ Дмитрусев, вы очень скоры на суждения, во-вторых, много себе позволяете.

Дмитрусев не обиделся. Ухмыльнулся, сдвинул кубанку на висок, вывернул ладони, стал похож на нового лейтенанта.

— Ладно, ладно, — сказал секретарь и не удержался от улыбки.

Предсказания проницательного печатника вскорости начали сбываться.

В газетном деле Николай смыслил немного, писал неряшливо и не очень грамотно. Заметки его приходилось переделывать и сильно править. Занятие это вовсе неинтересное, утомительное и даже человеку спокойному и уравновешенному может надолго испортить настроение. Миша не отличался ни спокойствием, ни уравновешенностью. Поначалу он, правда, сдерживался и ограничивал себя в смысле энергичных выражений. А новичок, увидев свою фамилию на газетном листе, решил, что он вполне зрелый журналист и на замечания секретаря редакции может чихать. Тем более, что принадлежал Николай к той категории людей, которые после общения с генералами лейтенантов уже ни во что не ставят.

— Вот у тебя написано, — ледяным голосом читал Миша, — «Прочитанную лекцию на семинаре агитаторы слушали с неослабеваемым интересом…»

— Ну, и что? — вопрошал Николай.

— А то, что так писать нельзя.

— Почему?

— Потому, что это безграмотно.

— Например?

— То, что я прочел, и есть пример, — кипятился Миша, — какой еще, к дьяволу, нужен пример.

Он объяснял, что надо писать «с неослабевающим», а не «с неослабеваемым», что говорить нужно «лекцию, прочитанную на семинаре», а не «прочитанную лекцию на семинаре». Николай слушал со скучающим видом, полагая, что секретарь к нему придирается.

Миша накалялся.

— А это что такое? — он сверлил своими черными глазами злополучного литработника. — «Снайперы залегают на нейтральной полосе на заранее подготовленных позициях». За-ле-гают! Снайперы — это тебе что, полезные ископаемые? Уголь, никель, железная руда?

— Ну, а как бы ты написал? — снисходительно спрашивал литработник.

— Как бы я написал! — взвивался Миша. — Да уж не написал бы про снайперов, что они «залегают».

— А как же все-таки?

Миша, кипя от негодования, объяснял.

— Так то же будет длинней, — невозмутимо возражал Николай. — Сам же говоришь — надо писать короче.

Секретарь не выдерживал и пулей вылетал на свежий воздух. Николай собирал листки со своими заметками и шел к редактору. Тот считал, что молодому литсотруднику надо всемерно помогать, и молча правил написанное Николаем. Правка состояла в том, что редактор аккуратно зачеркивал строку за строкой и своими словами излагал то, что хотел сказать литсотрудник. Потом редактор нес листки секретарю и все так же безмолвно бросал ему на стол. Это надо было понимать следующим образом: «Черт вас подери, неужели сами не можете справиться с этой пустяковой работой?!»

Однажды вездесущий Дмитрусев подошел к секретарю редакции, наклонился с видом заговорщика и свистящим шепотом произнес:

— Николай ведет дневник.

— Да ну? — удивился Миша.

— Точно.

— А ты откуда знаешь?

— Он его забыл в печатной машине, там сейчас вся наша братия — вслух читают.

Миша пошел в «печатную машину», то есть в автобус, где стояла эта самая машина.

Расположившись с максимальными удобствами, в машине сидели шоферы и наборщики, один из них вслух читал: «Когда окончится война, я поеду к себе домой в Архангельск. Приеду и сразу домой не пойду, а пойду в парикмахерскую, где завьюсь, и, таким образом, буду курчавым…»

— Что это такое? — строго спросил Миша.

— Мечты идиота, — определил Дмитрусев.

Секретарь протянул руку за дневником.

— Мы еще немножко почитаем, — попросил один из наборщиков, — очень смешно.

— Нечего, — оборвал секретарь. — Чужие дневники без разрешения читать нехорошо. Неприлично.

И отобрал дневник — пухлую тетрадь в клеенчатом переплете.

Вернувшись к своему столу, секретарь повертел тетрадку в руках, полистал ее. Не удержался от соблазна и почитал некоторые записи. Все они были нелепы и подходили под определение, данное Дмитрусевым. Миша откинул дневник на угол стола.

Когда Николай вернулся из части, куда ходил за материалом для газеты, секретарь позвал его и, кивнув на тетрадку, сказал:

— Забери свои дневники.

— Кто разрешил? — вскипел лейтенант. — Какое ты имеешь право?

— Право — категория сложная, — ответил секретарь. Он наслаждался волнением и гневом Николая. — Если вы и впредь будете раскидывать личные вещи по машинам и отвлекать своими дневниками наборщиков от работы, у меня найдутся права, чтобы призвать вас к порядку.

Сказано это было с ледяным спокойствием и предельно вежливо — на «вы». Потрясенный этой вежливостью, Николай не нашелся с ответом, забрал тетрадку и поспешил уйти.

Весной пластунские батальоны уже вели бои за Одером. Редакция некоторое время стояла в большом угрюмом селе неподалеку от города Леопшютца. Город был безлюден, в нем все время что-то горело.

Возвращаясь из частей в редакцию, Николай задерживался в Леопшютце и добывал какие-нибудь трофеи. Один раз он подсел к секретарю, огляделся и, убедившись, что поблизости никого нет, достал из кармана сложенный вчетверо лист плотной бумаги. Развернул и, не выпуская из рук, показал Мише.

— Ну и что? — спросил Миша.

— Будто не интересуешься, — усмехнулся лейтенант. Тусклые глаза его масляно поблескивали.

— Из книги вырвал? — в голосе Миши была скорбь.

— Ну, вырвал.

— Зря книгу испортил. Это — Рубенс, «Персей и Андромеда». Оригинал висит в Ленинградском Эрмитаже. Для всеобщего обозрения.

— Ну да? — недоверчиво произнес Николай.

— Сам видел. — Миша вздохнул и отвернулся. — Картинку эту можешь повесить над своей кроватью. Я возражать не буду.

— Не купишь, не дурней тебя, — Николай свернул репродукцию и положил в карман.

Миша подошел к окну. Дом принадлежал, видимо, зажиточному хозяину. На большом дворе добротные хлев и конюшня, стены дома непомерной толщины, окна, как бойницы. В комнатах пузатая мебель, со стен топорщат прусские усы несколько поколений сельских богатеев, коренастых, тупых, жестоких.

Миша несколько раз пытался открыть окно во двор и все безрезультатно. Сейчас он сделал еще одну попытку. То ли злости у него прибавилось, то ли в комнате была очень уж душно и хмуро, только на этот раз рама с треском распахнулась и в глаза ударил слепящий блеск весенних луж, а в горле запершило от весеннего воздуха, от острой смеси запахов тающего снега, навоза, парующей земли.

Раздражение и злость на литсотрудника прошли у Миши.

— Николай, — позвал он, — пойди-ка сюда.

Николай подошел.

— Посмотри, — пригласил Миша, — какая прелесть. Весна!

Лейтенант выглянул в окно, сморщил нос.

— Грязища во дворе, — сказал он, — сапоги что чистишь, что не чистишь — одинаково.

Несколько дней спустя Николай снова отправился в батальоны и вернулся с громоздким чемоданом. Добрую часть пути он тащил ношу на себе, взмок и ввалился в комнату совершенно измочаленный. Не раздеваясь, упал на кровать, полежал минут пятнадцать, раскинув руки, потом как встрепанный вскочил и принялся за чемодан.

Секретарь молча наблюдал за ним из-за своего стола.

Николай открыл чемодан и один за другим стал вынимать из него жилетки. Каждую он встряхивал, распяливал на руках и, оглядев с одной и с другой стороны, аккуратно клал на кровать. При этом считал вслух:

— Одна… две… три…

Жилетки были разноцветные — белые, черные, малиновые, цвета морской воды и яичного желтка, сиреневые и розовые, в синюю крапинку. Чемодан жилетов, тридцать три штуки.

Положив на кровать тридцать третий жилет, Николай победно посмотрел на секретаря.

— Видал?

— Как во сне, — сказал Миша. — На кой черт тебе столько жилеток?

— Зашью в посылку и отправлю домой, — ответил Николай. — Кончится война, вернусь в Архангельск и каждый день буду надевать новую жилетку.

— Завьешься и будешь, таким образом, курчавым, — добавил Миша.

— Ну и что? — Николай снисходительно улыбался, он был настроен добродушно.

— Балда ты, вот что, — Миша выбрался из-за стола. — Кретин и мерзавец…

Миша накалялся с устрашающей быстротой. Сжав кулаки, он двинулся на литработника.

— Но-но, — почему-то шепотом произнес Николай, — не очень-то.

— Люди на передовой кровью умываются, а он жилетки собирает, — Миша медленно шел на Николая, тот медленно пятился. — Тридцать три штуки…

Секретарь сделал широкий шаг и оказался возле груды жилетов, схватил их в охапку и бросился к окну. Прежде чем Николай сообразил, что же он собирается делать, Миша ударом ноги распахнул окно и швырнул жилеты во двор. Ветер подхватил их, они вспорхнули птицами и беззвучно разлетелись по навозным лужам.

— Что делаешь, что делаешь?! — Николай обрел наконец дар речи. Он кинулся на секретаря с явным намерением стереть его в порошок. Но — в эту минуту в комнате появился редактор, и лейтенант замер на полпути.

Редактор подошел к кровати, двумя пальцами поднял два жилета, которые не попали в руки секретаря, пронес их до окна и кинул во двор. Все это он проделал молча. Молча же дважды ударил ладонь о ладонь, отряхивая жилетный прах, и вышел.

Николай поник и больше не кидался на секретаря. Потухшим взором смотрел он через окно во двор. А по двору в это время с деловитым видом расхаживал Петро Дмитрусев. Он мог бы и обойти в разных местах лежавшие жилеты, но не обходил, безжалостно попирая грязными сапогами. И каждый раз, когда сапог печатника опускался на жилет, губы Николая вздрагивали, и казалось, вот-вот издаст он скорбный и негодующий вопль.

После этой истории Николай оставался в редакции не очень долго. О нем иногда потом вспоминали, собираясь в типографских машинах, пожалуй, не столько о нем, сколько о цветных жилетках, которым так и не суждено было поразить воображение архангелогородцев.