Рассказы о верном друге

ТРУС

Как часто иногда какая-нибудь случайность, на первый взгляд мелочь, пустяк, может причинить непоправимый вред, оставив тяжелый след на всю жизнь…

Приходилось ли вам слышать, чтобы лист железа, подхваченный ветром, мог оказаться поистине роковым, превратив еще вчера здоровое существо в урода, повлиять на формирование всей психики?

Трус… Что может быть постыднее этого прозвища!

Правда, тот, кто носил эту позорную кличку, не был человеком. Это была всего лишь собака, в конце концов, по мнению многих, презренное, ничтожное существо. Но ведь трусость одинаково отвратительна и в людях, и в животных.

Как он стал трусом?

Все началось в тот трижды неудачный день, когда он, веселый и беззаботный, как все щенки, не помышлявший ни о каких бедах, отправился вместе с хозяином на прогулку. Никому и в голову не могло прийти тогда, что из этого может получиться что-нибудь плохое; а вышло…

Что такое творится со щенком? Поскучнел, перестал интересоваться пищей, забивается в угол. От каждого шороха его начинает трясти нервная дрожь. Нос горячий и сухой, шерсть взъерошилась, хвост поджат под брюхом. На подзыв не подходит, лакомство не берет. А хочешь вывести во двор — упирается, делается сам не свой, прячется в испуге под кровать…

Решили посоветоваться с врачом-ветеринаром. Доктор спросил:

— Его не били?

Нет, его не били. Напротив, все баловали его: он был такой живой, веселый щенок — общая гордость. Думали: всегда будет таким резвым, энергичным, смелым…

Стали припоминать, что же все-таки могло случиться с ним. И, наконец, припомнили.

Несколько дней назад, когда шли по улице, возвращаясь с прогулки, поднялся сильный ветер, началась гроза. Всякое животное нервничает в грозу; а тут к этому испытанию еще прибавился слепой случай. Что-то вдруг загремело над головой, слетело с крыши, будто гигантская птица, и накрыло щенка.

Лист железа, сорванный с крыши. Он не причинил никакого физического увечья. Но он на всю жизнь вселил в мозг собаки темный ужас, и вот с этим ужасом она жила теперь постоянно.

Достаточно было слабого звука, неосторожного движения, передвинутого по полу стула, чтобы этот гремящий железным громом темный ужас мгновенно поднимался в ней; и тогда она разом выходила из повиновения, теряла всякую способность нормально слышать, чувствовать, реагировать на окружающее.

Бесполезно было в такие минуты успокаивать щенка, поглаживая или разговаривая с ним тихим голосом, как делают всегда, когда хотят подбодрить животное. Он не воспринимал ничего, в глазах мелькало дикое выражение. Спрятаться, спрятаться, куда-нибудь укрыться с головой от преследующего неотступно невыразимого страха — вот единственное, что владело им; и щенок, не понимая никаких увещеваний, как безумный, весь трясясь, лез под стулья, между ногами людей, забивался за круглую голландскую печь, в самый тихий и укромный угол — только бы дальше, как можно дальше…

Щенку было около полугода, когда нервное потрясение остановило его развитие. Он весь перелинял, перестал расти; шерсть с него сползала клочьями. Чего можно было ожидать в дальнейшем, если он инвалид уже сейчас? Врач посоветовал избавиться от него.

Но куда девать его? На живодерню? Жалко… Щенка продали.

Так началось его путешествие по разным хозяевам, путешествие, полное бесконечных мытарств и унижений.

Частая смена владельцев — и для нормального, здорового животного одно из самых больших зол, как правило дурно отражающееся на всем развитии организма, калечащее психику. Что же можно сказать о забитом, несчастном, больном существе, для которого и в обычных условиях жизнь — нелегкое бремя? Лучше, может быть, действительно было сразу кончить с ним, «усыпив», как предлагал сердобольный доктор: всего дела — один укол… Вышло иначе.

Новый хозяин был неплохой человек. Садовод-мичуринец, уже в преклонных годах, он радел о своих яблочках, полакомиться которыми были не прочь соседские ребятишки, и в этих соображениях приобрел щенка, прельстившись его дешевизной. Условия жизни здесь были вполне сносными: большой двор и сад, по которым пес мог бегать без помех круглые сутки, домик-на окраине, где нет уличного шума, и, возможно, если бы дать время, бедняга в значительной степени вернул бы себе утраченные качества здоровой собаки. Он начал вновь расти, постепенно побеждая свой недуг.

Но беда была в том, что садовод хотел как можно скорее сделать из него «настоящего» сторожа. Не желая ждать, когда тот войдет в силу, окрепнет, достигнет нужного возраста, хозяин сада вскоре посадил щенка на цепь, привязанную к длинной проволоке, натянутой вдоль забора, и этим погубил все.

Шум катящегося ролика над головой, напоминая отдаленную грозу и все, что было связано с нею, приводил несчастного пса в такой ужас, что он начинал метаться на блоке, не помня себя, до тех пор, пока не падал в изнеможении наземь. После этого он заползал в дыру под крыльцом, и уже ничем нельзя было его вызвать оттуда.

Его продали снова.

Худшее пришло со следующим хозяином.

Этот был барышник, во всем видевший только корысть, только средство нажиться. Он и в собаке искал лишь возможность для обогащения. Что для него собака? Вещь, которую можно выгодно купить-продать. С таким намерением он взял ее.

С этого времени жизнь собаки стала адом.

Очередной владелец решил учить ее по-своему: битьем. К этому средству, следует заметить, нередко, увы, прибегают и хорошие люди, забывая, что еще никогда палка не послужила доброму делу… С утра до ночи теперь на щенка сыпались удары плетью, бранные слова; он получал пинки, от которых потом у него долго ныло в животе, нередко оставался голодным, ибо барышник всегда считает, что кормить собаку досыта не к чему, и держит ее впроголодь.

Изрыгая площадную ругань, жестокий и алчный хозяин, свирепевший тем сильнее, чем больше убеждался, что пес не годится для продажи, что много за него не возьмешь, избивал его, испытывая при этом какое-то зверское наслаждение.

Он ненавидел собаку, ненавидел за то, что она труслива, за то, что ему не получить от нее большого барыша. Сколько уже собак, приобретенных по дешевке, он удачно сбыл с рук, извлекая из этого занятия доход; случалось ему и красть их, подделывать родословные, чтобы потом взять подороже, — не брезгал ничем. Он и с новым псом собирался проделать то же самое и теперь считал себя обманутым. А для того, кто привык обжуливать других, оказаться обманутым самому — наивысшая обида.

— У, проклятая! Убью!… — рычал он, замахиваясь, чтобы сорвать на животном свой гнев.

Но он был слишком жаден, чтобы убить, иначе жизнь собаки была бы давно окончена. Убить — значит понести убыток, произвести невозместимый расход. Торгашеская натура восставала против этого.

— Трус ты, трус… зачем ты живешь? — часто повторял он, желая унизить собаку.

От этих неласковых, сказанных низким недружелюбным голосом слов пес прятался под скамью, а потом подползал на брюхе к своему мучителю, пытался положить голову к нему на колени (так уж устроена собака, что даже к тому, кто истязает ее, она тянется за лаской), но тот грубо отталкивал его.

Трус… Его так часто называли трусом, что в конце концов это бранное слово сделалось кличкой. Разумеется, пес не понимал, что это значит, но чувствовал интонацию, с какой оно произносилось, и каждый раз, слыша этот короткий, резкий, подобно пощечине, звук — «трус», вздрагивал, как от удара хлыстом.

Для чего живет такая собака? Кому она нужна?

Но Трус продолжал жить.

Случалось, хозяин выгонял его из дома, зная, что пес никуда не убежит. Ведь такому забитому созданию даже свобода не принесет радости. К чему она ему? Чтоб умереть с голоду?

Как-то Трус лежал у ворот, уткнув нос в щелочку, и жалобно скулил, моля, чтоб его впустили, когда шедший мимо мужчина заинтересовался собакой. Он уже не в первый раз видел ее подвывающей у подворотни. Живя по соседству, он, бывало, слышал и ее болезненный визг, когда на нее обрушивалось неистовство хозяина.

Не боясь, что животное может укусить, мужчина подошел к воротам и постучал. Боязливо ощерясь, Трус все же зарычал на незнакомца и постарался забиться дальше в подворотню. Бедняга, он все-таки охранял этот дом…

На стук долго не открывали. Наконец, в приоткрывшейся калитке показалось хмурое, недовольное лицо.

— Не стучите, гражданин. Не глухие, слышим.

— А если слышите, зачем заставляете собаку выть?

— А вам какое дело? Не ваша собака. — И говоривший поддал ей пинком под брюхо в тот момент, когда несчастная торопилась прошмыгнуть мимо него во двор. Взвизгнув, она отлетела от него. — Надоела, сдохнуть не может…

— Не бейте! Вы изувечите ее!

— Уж не вас ли я должен спрашиваться? — насмешливо осклабился хозяин Труса. — Хочу и буду бить! — И, ухватив пса за ошейник, он занес руку для удара.

Ударить он не успел. Неожиданный заступник Труса поймал его руку и, крепко сжав, удержал ее. Взгляды их скрестились.

— Вам, собственно, что надо?

— Я хочу, чтобы вы перестали истязать животное.

— Заведите себе собственную собаку да и распоряжайтесь ею!

— Тогда я покупаю ее у вас.

Пожалуй, незнакомец и сам не ожидал, как это слетело у него с языка. Еще минуту назад он вовсе не собирался приобретать этого пса. Просто он хотел помочь ему, защитить от побоев, но, поняв, что слова ничего не могут изменить, в какое-то мгновение твердо решил любой ценой вырвать четвероногое из рук его мучителя.

— Сколько вы за нее хотите?

В глазах барышника мелькнул алчный огонек, однако он потушил его, спрятав под маской напускного равнодушия.

— Непродажная…

Но незнакомец уже понял, с кем имеет дело. Не ожидая, пока хозяин Труса назначит цену, он достал из кармана бумажник, отсчитал несколько крупных купюр и протянул их.

— Я думаю, хватит?

Оценивающим взглядом тот быстро скользнул по пачке денег, помедлил немного «для приличия» и взял.

— Берите…

Вот уж никак не ожидал, что найдется чудак, который так много даст за испорченную собаку! Теперь, когда деньги находились в его руках и он пересчитал их, противно мусля пальцы после каждой бумажки, торгаш не скрывал удовлетворения совершенной сделкой.

Однако нового обладателя Труса нимало не беспокоило это. Сняв с себя кожаный пояс, мужчина обвил им шею собаки и, легонько подергивая, ласково позвал:

— Ну, пойдем, пойдем, дружок… Не бойся…

И пес, словно понимая, что и на этот раз его участь решена помимо его воли, покорно поплелся за незнакомцем.

Конечно, судьба собаки — само по себе слишком незначительное явление в общем водовороте жизни; и, может быть, о ней не стоило бы и рассказывать так подробно, если бы она не переплелась тесно с другими, более важными событиями.

Осенью городок, в котором жили Трус и его хозяин, оказался захвачен войсками врага, начавшего войну против мирной советской страны.

Дела людей недоступны пониманию животных; и смысл происходящего, естественно оставался вне круга представлений Труса, обретшего, наконец, после всех испытаний и потрясений тихую спокойную жизнь в доме, где его никто не обижал, хотя случившаяся перемена вскоре почувствовалась и им.

Ему было уже полтора года, и, как-никак, он превратился в довольно рослую овчарку того типичного для этой породы зонарно-серого или, как принято говорить, «волчьего» окраса, с темным ремнем по спине, который так ценится многими любителями.

Его первые хозяева не узнали бы теперь щенка, от которого под влиянием докторских указок отказались столь поспешно, ибо с возрастом у овчарок меняется не только раскраска псовины, но даже цвет глаз, не говоря уж о формах тела.

Пребывание в заботливых, внимательных руках, хороший уход не излечили его совсем. Он по-прежнему мог вдруг неожиданно испугаться чего-либо, боялся теней, когда в доме зажигали керосиновую лампу или свечу.

А с тех пор как в город пришли немцы, другого освещения не было, и пес все вечера проводил, отлеживаясь под кроватью.

Не стало молока, мяса; вместо хлеба — черная землистая черствятина, которую теперь получали жители, дерущая горло, как комок сухой глины. Только картошки пока еще хватало, но картошка как раз не тот продукт, который любят собаки.

Во всем доме жили теперь только Трус и его хозяин. Все остальные незадолго до прихода немцев уехали далеко на восток, в глубокий тыл. Уехали и многие другие. Городок обезлюдел. Лишь стук кованых сапог да порой резкая чужая речь слышались на улицах.

Жили в одной комнате; и Трусу, если бы он был способен на обобщения, могло показаться, что отныне вся жизнь сосредоточилась в этих четырех стенах. Сюда хозяин перетащил кровать. Здесь он спал, готовил себе пищу, принимал посетителей. В остальных комнатах было холодно, неуютно.

Хозяин задержался, эвакуируя завод. Последние эшелоны с машинами уходили под вражескими бомбами. Спасая оборудование, чтоб оно не попало к врагу, он отстал от поезда. Так случилось, что инженер, один из руководителей заводского коллектива, остался в городе.

Иногда украдкой его навещали рабочие из числа немногих, не уехавших вместе с предприятием. При свете коптилки, занавесив окна, они вели тихие разговоры, а Трус лежал под кроватью и думал свою собачью думу, не понимая, почему с некоторых пор хозяин совсем перестал гулять с ним, редко выходит на улицу, и то больше поздно вечером или ночью, никогда не угостит ничем сладеньким.

Раньше, когда к хозяевам приходил кто-нибудь, на столе сейчас же появлялся никелированный кофейник с горячим душистым кофе, вырастала горка вкусных ватрушек, аппетитно уложенных на красивом блюде, дом наполнялся ароматом еды и веселыми оживленными голосами… Теперь и говорили только вполголоса, часто прерывая тихую беседу и прислушиваясь, а вкусная еда исчезла совсем.

Хозяин Труса, как истинный советский патриот, не привыкший складывать оружие перед врагом, не сидел сложа руки. Под его руководством было организовано несколько актов саботажа в железнодорожном депо и на заводе, где немцы пытались ремонтировать свои танки. Он же с группой товарищей закопал в землю электромоторы, оставшиеся невывезенными в дни эвакуации. Оккупанты хотели отправить моторы и другое машинное оборудование в свой фатерланд; вместо него в Германию уехали ящики с битым кирпичом.

Квартира инженера была центром, куда стягивались все нити этой тайной работы, проводившейся за спиной у захватчиков.

Был поздний вечер. Инженер недавно вернулся со свидания со своими единомышленниками, на котором было решено провести новую диверсию против гитлеровцев. Истопив печь обломками старой мебели, он испек в горячей золе несколько картофелин и теперь, сидя на низком стульчике перед раскрытой дверцей, подсаливал их, медленно ел, задумчиво глядя на рдеющие угли и чутко прислушиваясь к шорохам извне: он ждал к себе товарища.

Света не зажигал, чтобы не навлечь подозрение и не нарушить приказа гитлеровской комендатуры, предписывавшей всем жителям рано гасить огни и ложиться спать. Тот, кто не спал в такой час, сидел в темноте. Тихо потрескивая, угли отбрасывали кроваво-красный отблеск, освещая худое, озабоченно спокойное лицо инженера.

Трус лежал под кроватью, высунув голову из-под свисающего края одеяла, и, не мигая, следил взглядом за хозяином.

Внезапно Трус, покинув свое убежище, вскочил и глухо заворчал. Шерсть на нем встала дыбом, как у всех очень пугливых и чутких собак. Инженер, перестав жевать, замер. В ту же минуту на дверь снаружи посыпались удары.

Нет, это не товарищ. Стук иной… Мгновение инженер колебался, вслушиваясь и быстро соображая, как поступить, затем, все такой же сосредоточенный и строгий, лишь слегка побледневший, направился к двери.

— Сейчас открою! — крикнул он и, сняв цепочку, отодвинул запор.

Дверь распахнулась. Белый луч карманного фонарика ослепил, заставив зажмуриться. Два человека ворвались в квартиру, два револьверных дула уставились на инженера.

— Руки вверх! Не шевелиться!

В немецкой форме, а говорит по-русски без акцента, как будто всю жизнь прожил здесь, в Советском Союзе… Подняв руки, инженер ждал, что будет дальше, готовый ко всему. Добра от такого ночного визита, он знал, не будет.

Продолжая все так же слепить фонарем, пришедшие потребовали, чтобы инженер провел их к себе и зажег свет.

Черные тени от зажженной коптилки побежали по стенам, спрятавшийся под кровать Трус забился дальше в угол. В довершение всего начиналась непогода. Тоскливо завыл ветер в трубе, порывы его сотрясали ставни, гремели листами железа на крыше, словно кто-то пробегал там, топая сапогами. Все эти звуки, пляска теней наполняли сердце Труса безотчетным страхом.

«Однако кто же этот человек, так хорошо говорящий по-русски?» — думал между тем его хозяин. О, Трус узнал ночного гостя куда быстрее, и это вызвало у собаки такой трепет, от которого все тело животного затряслось в неудержимой зябкой дрожи.

При неверном, мигающем свете коптилки узнал его наконец и инженер и тоже содрогнулся.

Мелкая, продажная душонка, человек без совести и чести, барышник надел ненавистный каждому истинному советскому гражданину костюм полицая, став приспешником заклятого врага.

Когда-то мучил животных — теперь выдавал своих бывших сограждан. Это по его наущению вырубили прекрасный фруктовый сад у старика-мичуринца, отдавшего более полувека выращиванию плодовых деревьев. По доносу этого предателя пало подозрение на инженера.

Они пришли, чтобы дознаться, где моторы. А не дознаются здесь — уведут с собой. Впрочем, уведут в том и другом случае…

Инженеру все стало ясно, как только он увидел лицо этого негодяя. Но они все равно ничего не выведают. Нет, нет! Ничего.

Очевидно, в эту ночь здесь должно было произойти что-то ужасное. Инженер ощутил это всем своим существом, но решимость его не уменьшилась, а выросла еще больше.

— Где закопаны моторы? Кто твои сообщники?

Продолжавшие рдеть угли навели врагов на жестокую мысль. Он отказывается отвечать на вопросы? Ну что ж, он еще заговорит. В средствах они не стеснялись.

Выхватив щипцами из печи уголь покрупнее и помахав им в воздухе, чтобы он разгорелся жарче, отвратительно гримасничая, бывший русский поднес его к лицу инженера.

— Будешь говорить?

И снова взгляды их скрестились, как тогда, когда инженер откупил у него собаку.

На бледных губах допрашиваемого проступила насмешливая улыбка. Он презирал этого выродка в гитлеровском мундире, а тот в свою очередь ненавидел инженера, как всякий дурной человек с низкими помыслами ненавидит того, кто лучше, чище, возвышеннее его.

— В последний раз спрашиваю: где зарыл моторы? Отвечай!

Какой противный хриплый голос. Наверное, осип от водки. Вон как несет перегаром.

— Отвечай! Отвечай!

Инженер сделал легкое движение рукой, чтобы защититься от жара, испускаемого углем. Гитлеровец понял это по-своему и, размахнувшись, ударил его. Инженер пошатнулся, и в этот момент на сцену выступил четвертый, до сего времени ничем не напоминавший о себе, участник этой ночной драмы — Трус.

Хозяин, его любимый хозяин в опасности. Пес понял это с первого мгновенья, как эти двое появились в их доме. Инстинкт подсказал ему. А инстинкт еще никогда не обманывал собаку.

Но что он мог сделать, он — Трус? Недаром он носил эту кличку. Другой на его месте залаял бы, загрохотал, пустил в ход клыки, принялся бы рвать врагов. Да другой просто не дал бы им войти сюда, пока сам не пал бы мертвым у порога.

А Трус, вздрагивая от каждого слова, сказанного барышником, втягивая в себя его ненавистный запах, лишь тесней прижимался к стене, стараясь отодвинуться от этого запаха и голоса как можно дальше, дальше, только бы не слышать, не ощущать… Он снова пришел, этот жестокий человек, чтобы мучить его, и пес трепетал, трепетал, как осиновый листик в бурю.

Но когда раздался звук удара и инженер застонал слегка, что-то вдруг случилось с Трусом. Извечная преданность человеку, привычка… нет, даже не привычка, а желание, необоримая страсть защищать его, всосанная с молоком матери, мощно заговорила в нем. Она победила страх, и, высунувшись из-под кровати, пес, что было мочи зарычав на весь дом, чтобы подбодрить себя и заглушить собственную трусость, впился зубами в ногу предателя.

Испуганный не столько болью, сколько внезапностью, тот, закричав, рванулся и упал, а инженер в ту же секунду, точно ожидавший такого оборота событий, схватил стул и со страшной силой опустил его на голову второго гитлеровца. Падая, немец ударился виском об угол печи и больше не поднялся. После этого инженер бросился на предателя, все еще удерживаемого за ногу живым капканом. Мигалка потухла, не рдели больше и угли, в темноте слышались лишь тяжелое дыхание борющихся да рычание собаки.

Через минуту все было кончено. Поднявшись с пола и отдышавшись, инженер некоторое время прислушивался, затем, как бы только сейчас осознав, что, кроме него, в комнате находится еще одно живое существо, негромко произнес усталым после борьбы и пережитого нервного напряжения голосом:

— Спасибо, друг.

В ответ пес молча помахал в темноте хвостом.

Странное дело, но, казалось, теперь это был совсем другой пес, куда более смелый, переставший бояться многих страхов. Он уже не пугался стука ставня и, вылезши из своего логова под кроватью, безбоязненно обнюхивал неподвижные тела, лежавшие на полу. Он обрел свою силу.

Не зажигая огня, инженер быстро обыскал мертвых врагов и забрал их оружие. Пес в это время стоял рядом и дышал у него над ухом.

— А теперь надо поскорее уходить. Верно? — продолжал вполголоса разговаривать с собакой инженер, уже снова спокойный и уверенный, как всегда.

По привычке он завинтил печь, чтобы не случилось пожара, и только тогда направился к двери. Трус следовал за ним.

Впрочем — почему Трус? Зачем эта оскорбительная кличка? Теперь он был верный Друг, выручивший хозяина в трудную минуту!

…Через час они были уже далеко от города и, подстегиваемые ветром, быстро шли по дороге к лесу. Они уходили к партизанам.