Рассказы о верном друге

ДВА И ДВЕ (ЧЕРЕЗ ФРОНТ)

Скорей, скорей!…

Тяжелое дыхание людей смешивалось с всплесками гнилой стоячей воды, с треском лежалого валежника под ногами. Собаки, высунув языки, шлепали по воде, порой погружаясь по брюхо. Стручков, шатаясь от усталости, ухватился за высокий березовый пень с расщепленной молнией верхушкой и, чертыхнувшись, обрушился вместе с ним в болото: в руках остались одни гнилушки.

Ногу жгло. Сапоги у обоих были полны черной вонючей жижи. Главное — скорей уйти на безопасное расстояние, чтоб затерялись следы. В воде запахи не сохраняются — не найдут и с ищейками. И Стручков, шедший головным, нарочно выбирал где было мокрее.

А как все вышло?

Уже пятые сутки пробирались они на восток, к линии фронта. Давно остался позади отряд народных мстителей, с жизнью, бытом, боевыми делами, волнениями и тревогами которого они так сроднились. Как будто и не было никогда седовласого и неутомимого старика Марайко-Маралевича, словно выкованного из железа партизанского проводника, который вывел их на едва заметную тропинку. Лишь запах осенней прели сопровождал их все эти дни.

— На большак выходить нельзя, — сказал Стручков.

Это же наказывал, прощаясь, и старина Маралевич.

Небось, взрыв моста и остановка движения на железной дороге разворошили весь фашистский муравейник. Недаром отряду пришлось спешно сниматься с места и уходить в глубь лесов.

Да, одно дело — благие намерения (их всегда бывает много!); другое дело — реальная обстановка.

Как-то уж так устроен тот кусочек мозга, который управляет способностью ориентировки, что человек, идя в темноте или по лесу, обязательно сбивается с прямой на кривую, а то и делает полный круг. Шли без компаса, ориентируясь главным образом по звездам, по местоположению луны, солнца и по разным земным предметам. Компас Стручков разбил во время переправы через реку после подрыва моста, а лишнего у партизан не оказалось. И вот (как тут не закружиться среди этих бесконечно чередующихся чертовых болот, похожих одно на другое, как блюдечки из одного сервиза!) на третий день пути они неожиданно услыхали впереди рокот автомобильного мотора… Даже не поверили себе вначале. Дорога. Сверились с картой. Вроде бы дорога должна быть совсем в стороне, километрах в пяти-шести, не меньше, а она — рядом, протяни руку!

— Дела, — проговорил Стручков.

— Выходит, крюку дали?

Товарищ вопросительно смотрел на него.

— Надо определиться.

Майборода с собаками остался за холмиком в кустах, а Стручков, тщательно маскируясь, подобрался поближе на шум, раздвинул ветви, выглянул и окаменел: по шоссе медленно двигалась вереница изможденных людей с конвоирами по бокам. Женщины, подростки обоего пола, немолодые мужчины… Замыкая эту скорбную процессию, шел толстый охранник с крупной черной овчаркой на поводке. Еще одна овчарка виднелась в голове колонны.

Угоняют! Эта мысль ожгла, как молния.

Из-за поворота вынесся большой штабной автомобиль, эскортируемый бронетранспортером с немецкими солдатами, каски которых светились над бортами, как спелые тыквы на бахче. Толстый охранник что-то грозно выкрикнул. Его крик повторили другие конвойные, и, подгоняемая бранью и ударами прикладов, колонна стала тесниться к краю кювета. Машины пронеслись, едва не смяв пожилую женщину, обнимавшую худенькую, болезненного вида девушку. Затем печальное шествие возобновилось.

Стручков оцепенело смотрел на это. Шум моторов давно уже стих в отдалении, а несчастные, которых насильно отрывали от родных очагов, все еще тащились обреченно у него на виду, тяжело переставляя ноги.

«Угоняют!» — стучало в мозгу Стручкова.

Он вернулся к Майбороде и сообщил об увиденном.

После этого оба они пробрались к дороге, стянув собакам морды петельными намордниками, чтоб не выдали нечаянным лаем.

— На каторгу гонят, каты, в Германию. Прощай, батьковщина…

Как можно стерпеть такое?

Колонна была сравнительно небольшая, и конвойных было немного. Один спереди, один сзади да по трое по бокам. А их двое здоровых бойцов с автоматами да две собаки. И еще на их стороне неожиданность, внезапность. В военном деле — всегда важный козырь. «Может, нападем? Освободим?» — эта мысль одновременно родилась у обоих.

В одном месте лес почти вплотную подступал к дороге. Тут и решили устроить засаду. Только бы не появились не вовремя автомашины с гитлеровцами. Они часто сновали здесь между ближними тылами и фронтом.

Стручков — хороший тактик — быстро наметил, как действовать.

— Ты стреляешь в переднего, я — в заднего. Собак спускаем обеих враз по команде «Фасс!» Ты кричи: «Бей гадов!» Там услышат, не грудные младенцы, догадаются, что надо делать. Опять же страху больше. А дальше — глядя по обстановке… Главное, чтоб ни один не ушел! После уж не зевай…

Они разделились, и каждый занял удобную позицию. Собаки были уже без намордников, тоже наизготовке.

Колонна медленно втянулась в узкую горловину, перехваченную лесом. Конвойные заозирались, нюхом почуяв опасность. В этот момент заговорил автомат Стручкова. Ему ответил автомат Майбороды. Толстый охранник, замыкавший колонну, упал. Собака его в испуге шарахнулась, петля поводка, надетая на руку немца, затянулась, тело от рывка перевернулось через голову и кулем свалилось в канаву. Овчарка, скуля, рвалась прочь, но мертвый крепко держал ее, дергаясь при каждом толчке.

Майборода тоже подстрелил своего и, пустив Курая: «Фасс!», заорал что есть мочи:

— Бей гадов! Круши! Ура-а!…

Колонна смешалась, в охране на какую-то долю времени возникло замешательство. Стручкову, тоже спустившему Динку, удалось свалить еще одного охранника. Другой, увидев приближающуюся к нему крупными прыжками незнакомую овчарку, наставил было автомат на нее, но выстрел Стручкова успокоил и его. Динка, проворная и стремительная, с ходу прыгнула на третьего, и они, сцепившись, покатились наземь. Обе овчарки — и Динка, и Курай — отлично знали форму гитлеровцев и безотказно «работали» на нее.

Свалка мгновенно сделалась общей. Угоняемые, услышав выстрелы и крики «Бей гадов!», сразу сообразили, что к ним неожиданно пришло спасение, и набросились на трех уцелевших конвоиров. Те, отстреливаясь, кинулись к лесу. Одного догнали и убили, второго подкосила пуля, и только третьему удалось достичь ближних кустов. Но там на него внезапно напал и подмял под себя Курай. Как и все овчарки, он отлично ориентировался в драке, успевая следить буквально за всем и враз переключаясь именно на того, кто в данный момент наиболее опасен или спешит убежать.

Рослый, добродушного нрава, Курай, разъярясь, делался неузнаваем. Он таранил врага всей тяжестью своего тела, а его клыки могли свободно перекусить руку.

Все было кончено в какие-нибудь полторы-две минуты. Несколькими выстрелами добили злобно рычащих и визжащих конвойных овчарок. Но дело тем не закончилось. Случилось то, чего опасался Стручков: издали вновь донеслось тарахтение моторов.

Задерживаться нельзя было ни секунды. А как же те, кого они освободили, мирные советские люди — женщины с измученными лицами, невинные девчата, которых ждет страшная участь, если их не защитить? Они же не успеют скрыться. Стало быть, снова неволя, снова дальняя тяжелая дорога и в завершение — для тех, кто выживет, — изнурительный непосильный труд под окрики надсмотрщиков, позорная кабала где-нибудь на военном заводе в фашистской Германии или на ферме у какого-нибудь сытого тупого помещика. Выходит, только поманила свобода, махнула крылом над головами да и была такова, не далась в руки… Ради чего старались?

И тогда Стручков, перекинувшись с Майбородой, принял решение: биться, так биться до конца!

— Быстро к лесу! Рассыпайся, да живей! Кто посильнее, помогай слабым! Разговоры — потом!

Толпа на дороге сразу распалась, перехлестнула через кюветы и, разливаясь, как разливается вода, прорвавшая запруду, устремилась под защиту леса. Как на экране кино, мелькнула девушка, тащившая за руку через рытвину пожилого мужчину, затем все внимание Стручкова приковалось к дороге.

Он как в воду глядел: там показались две тяжелые армейские автофуры с грузом и охраной. Десятка полтора фрицев! Исчезнуть до их появления не удалось; да, кроме того, трупы охранников все равно бы выдали происшедшее. Стручков и Майборода залегли и первыми обстреляли машины. Грузовики остановились. Немецкие солдаты посыпались вниз, открыли ответную стрельбу.

Тонко запели пули.

— Прикрывай женщин! — командовал Стручков, стараясь перекричать трескотню перестрелки. — Отходи к лесу!

Обстрелянный боец, прошедший суровую фронтовую школу немыслимо тяжких первых месяцев войны, он в такие минуты становился особенно распорядительным, действовал четко, испытывая необычайный прилив душевных сил и упрямую до дерзости решимость драться. Казалось, уже не он сам, а кто-то другой за него руководил его поступками и подсказывал, что нужно делать. Безбровое (брови давно выцвели на солнце), заросшее недельной щетиной, лицо его пылало, пилотка сбилась на затылок, в руках были зажаты гранаты.

Двумя взрывами гранат он задержал перебежку гитлеровцев.

Внезапно он обнаружил рядом с собой еще несколько стрелков. Часть освобожденных вооружилась автоматами убитых конвойных и тоже приняла участие в этой яростной внезапно разгоревшейся неравной схватке. Перестрелка сразу сделалась более частой.

— Спасибо за подмогу, — успел бросить Стручков.

— Вам спасибо за выручку!

Признаться, они никак не думали, что их освободителей всего двое. Такой шум подняли! И напали так смело!

Тра-та-та-та-та! Тра-та-та-та-та!

Стручков стрелял короткими расчетливыми очередями.

Пожалуй, они бы даже выиграли этот бой, да, знать, не судьба. Сквозь грохот выстрелов Стручков уловил ровный нарастающий гул. Это уже не могли быть два грузовика. Шла моторизованная колонна, не иначе. Надо было уходить, пока не поздно.

— Как народ? — крикнул он усатому мужчине с впалыми щеками, старательно целившемуся рядом с ним.

— Разбежались все до единого, — отозвался тот. На дороге, действительно, не видно было ни одного человека. Пуста была и опушка, по которой недавно рассыпались освобожденные, не успевшие еще даже порадоваться своему освобождению.

— Куда бежать знают? — Были бы ноги!

— Уходите и вы! Уходи, отец! Мы их задержим! — прокричал сержант, дополняя слова энергичным кивком головы. — Приказываю! — добавил он, видя, что усач колеблется.

Ближние заросли укрыли последнего из недавних пленников.

— А теперь ходу! Андрей!

Майборода вел огонь, лежа за бугром. Они вместе отползли, в кустах поднялись и побежали. Собаки скакали рядом.

Колонна уже показалась на шоссе. Впереди броневик и позади броневик, в середине длинная цепочка грузовиков с мотопехотой. Гитлеровцы подтягивали резервные части.

Выучка у фрицев, надо сказать, была на высоте. Увидев, что тут происходит, не доезжая двух неподвижно стоящих грузовиков, они остановились; раздалась команда офицеров и — врагов стало вдесятеро больше. Броневики выдвинулись вперед, повели рыльцами пушек. Одна вспышка пламени… другая… В лесу загрохотали разрывы снарядов.

К счастью, гитлеровцы били наугад. Гудела, стонала земля, ломая сучья, валились подрезанные деревья, тяжелый рокот катился по лесу. Задыхаясь от быстрого бега, Стручков и Майборода со своими четвероногими спутниками спешили уйти из зоны обстрела.

Все освобожденные растворились в густой чаще, в этом бесконечном переплетении ветвей, зарослей березы и ольхи, нагромождениях бурелома. Они снова остались одни: два человека, две собаки.

Обстрел постепенно прекратился, вместо этого с порывом ветра опять долетел однообразный вибрирующий звук — по шоссе подтягивались новые подкрепления к фронту. Стручков даже выругался: пару бы хороших мин сейчас на дорогу…

Опасность еще не миновала, но сержант уже почему-то успокоился. Майборода тревожился: не отрядили бы немцы погоню. Вдруг вздумают прочесать лес. Стручков уверенно возразил:

— Не пойдут. Они же по своему маршруту ехали, не на прогулку. У них первое дело — инструкция, приказ. Без этого никуда. Прикажет начальство — будут искать.

— Як считаешь: спаслись наши? — спросил Майборода.

— Если и. поймают, так не всех.

Нет, они не жалели, что ввязались в эту историю, отклонившись от своей цели. Наоборот. Помочь своим — счастье. Для того и Красная Армия, чтоб защищать мирное население.

Плохо было лишь то, что не удалось установить координаты. Этак опять будешь ходить, ходить, да и придешь не туда, куда надо.

Почва стала зыбкой, под ногами опять захлюпало. Под зеленым растительным покровом скрывались мочажины с темной ледяной водой. То один, то другой проваливались и, вытягивая ноги, чувствовали, как их тянет вниз, в зловещую, неведомую глубину. Надо было выбираться из этого предательского места.

Только теперь, ощутив внезапно боль, Стручков обнаружил, что осколком задело ногу, распороло сапог. Сгоряча-то и не заметил. Пришлось сделать остановку.

— Лес русским издревле служил, — философствовал Стручков, выливая воду из сапога. — Еще против татар. В лесу человек как иголка в стогу сена. Пойди найди его!

Стручков забинтовал рану, перемотал портянки. Приступил, прислушиваясь к тому, как нога отзовется на это.

— Худо? — озабоченно осведомился Майборода.

— Ничего, идти могу. Бывает хуже. Посидим только маленько. Перекур требуется, для поднятия духа…

Сели. Свернули по цигарке.

— Куда идти теперь? Сбились…

— Земля круглая, дойдем.

— Круглая, да препон много. Треба компас особый, чтобы угрозу отводил и дорогу указывать способен был… Проплутаешь тут!

— Дойдем. Про Дарвина знаешь?

— Учил в школе.

— Ну вот. Он на корабле плавал вокруг света. Три года находился в плавании…

— Трошки побольше, чем мы с тобой…

— Сказал!

Кругом — лес; быть может, опасность за каждым деревом! Прислушайся — и услышишь, как громыхают вражеские войска на дороге, а тут сидят двое и беседуют… О чем? Скажи кому-нибудь, ни за что не поверит. О Дарвине!

Собаки, сидя рядом, чутко настораживали уши, нюхали воздух.

Побеседовали — отвлеклись, хотя и слух, и зрение, и даже обоняние были постоянно начеку. Можно двигаться дальше.

— Пошли?

— Пошли.

Снова — чвак… чвак… Ноги будто врастают в землю, тянет их земля в себя… Ну и места!

Стручков вначале слегка прихрамывал, потом размялся — шел, как обычно. Вот ведь везет: давно ли оправился после пулевого ранения, полученного на операции с мостом, — опять зацепило.

— А здорово мы их саданули, — вдруг захохотал Стручков. — Тот, толстый-то, даже через голову переметнулся!… Еще Суворов говорил: воюй не числом, а уменьем!

— А що ты нащот того… як его?… Дарвина… рассказать собирался? — спросил Майборода.

— Он одну историю записал. На Тасмании дело было. Англичане владели тем островом, решили выселить всех тасманийцев… Народ был такой. Теперь повымер. Колонизаторы постарались. Ну вот. Стали они весь остров прочесывать… вроде как гитлеровцы эти леса… Ну вот. А у тасманийцев — собаки. Ночью они и вывели своих хозяев сквозь заграждения, так что ни один Джон Буль не слыхал. Утром те хватились — никого! А не будь собак, что бы было?

— Як мы с тобой… Чвак, чвак… чвак, чвак…

Лес все глуше. Уж ни тропинки, ни признака человеческой близости. Какой-то первозданный дремучий хаос кругом. Тишина стоит… Только вороны каркают.

Тяжело. Собаки до ушей в грязи. Вымотались из сил и люди и животные. Скоро ли конец этому проклятому болоту?

Наконец выбрались на сухое место. Сразу повеселели все четверо. И вдруг… что это? Собаки заволновались. Динка глухо зарычала, Курай ощетинился. Два друга тревожно насторожились. «Тише!» — подал знак Стручков.

За деревьями явственно раздался хруст валежника, какое-то неясное движение, топот…

— Му-ууу! — разнеслось внезапно по лесу.

Стадо!!!

Стручков и Майборода переглядывались, молчаливо советуясь. Новая неожиданная опасность? Или это «мирное» стадо? Приходилось остерегаться даже коров. Но кто может пасти их в такой глухомани? Куда ни подайся, на десятки километров ни одного населенного пункта. Дичь, чаща, гиблые топи.

— Му-ууу! — раздалось опять, совсем близко.

Потрескивание валежника стало слышнее, затем донесся тяжелый вздох — так вздыхают только коровы, — хруст травы, отрываемой от корня… Стручков и Май-борода затаились за нагромождением бурелома, взъерошенные овчарки, повинуясь властным рукам вожатых, прижимавшим их к земле, тоже оставались на месте, готовые вскочить и ринуться на врага по малейшему жесту.

Похрустывая скудной осенней травой, срывая веточки с деревьев, коровы медленно прошествовали мимо затаившихся. Одна, громадная красно-пегая красавица, зафыркав и выставив рога, вероятно учуяв собак, пошла на них, и тотчас сзади донесся окрик:

— Красуля! Куда?

Голос был молодой, девичий. Красуля покрутила рогами, помедлила и пошла за остальными. Следом появилась девушка. В сапогах, в кожухе, платье порвано — видно, цеплялось за сучья; на голове платок (сползая назад, он открывал светло-русые пряди), за спиной котомка странницы, на согнутой руке — ведро-подойник. Помахивая хворостиной, которой она подгоняла отстающих, девушка прошла в нескольких метрах от разведчиков.

Майборода и Стручков продолжали ждать. Больше никого.

— Одна…

— Никак одна…

— Як ее сюда занесло?

— От фашистов скрывается, — осенила Стручкова догадка.

Они подождали еще. Нет, никого. Одна на все стадо. А стадо немаленькое, голов тридцать, а то больше.

— Ты держи Динку, — приказал Стручков, — а я пойду разведаю.

Ой как переменилась она в лице, увидав вдруг за своей спитой выходящего из леса вооруженного человека. Метнулась было в одну сторону, в другую, и — замерла на месте.

— Да ты не бойся, — сказал Стручков, держа руку на ложе; автомата и чутко прислушиваясь к тому, что делается вокруг. — Ты чья? Кто есть еще?

Девушка молчала. Казалось, она утратила всякую способность понимать. Только жили огромные голубые глаза на посеревшем от испуга заветренном лице с нежной ямочкой на гладком юном подбородке.

— Чья скотина, спрашиваю, — повторил Стручков, уже начиная улыбаться. — Колхозная, что ль?

Молчок. Но взгляд стал другим, хотя и продолжал беспокойно ощупывать сержанта, как бы начиная узнавать и боясь ошибиться.

— Ты что — глухонемая? — Угу.

— «Угу», — передразнил Стручков. — Плохо притворяешься. А Красулю кто звал? Да не бойся, говорю, — поспешил он успокоить ее. — Свои мы, советские. Аль не видишь?

Глаза пастушки расширились еще раз, когда она увидела Майбороду с двумя собаками, а затем, удостоверившись наконец, что перед нею и вправду свои, она тотчас преобразилась: просияла, расцвела, сделавшись еще более юной и миловидной, несмотря на порванное платье и уродовавшие ее тяжелые грязные сапоги.

— Наши… родненькие…

Плач и всхлипывание перемежались с улыбками и радостными восклицаниями. Она не владела собой.

— Неужто самые настоящие? Живые?

— Нет, с того свету. На побывку явились.

— Ой, миленькие!

Пришлось дать ей выплакаться. После начался разговор.

Да, она пасет в лесу колхозное стадо. Одна. Вот уж второй месяц одна. А была не одна. С дедом. Как немцы стали наступать на деревню, так они со стадом и подались в лес. Так правление приказало. А что было дальше, она и знать не знает. Уж лето кончилось, да и осень на исходе, а она с коровами все в лесу. С дедусем хоть было веселее, все-таки двое — не один.

— А где дедок-то? — справился Стручков.

— Пошел пропитание промышлять да и сгинул. Уж больше месяца. Схватили его, наверно. Он бы вернулся.

— Чем же ты живешь?

Лишь сейчас они заметили, какая она худая. Ноги как тычинки (на чем сапоги держатся, неизвестно!). Синие жилки на висках, под глазами круги. Оттого и глаза такие большие.

— Грибы собирала, ягоды. Молоко пью. Орехи вот еще, — ткнула она в свой мешок.

— А коровы?

— А коровы — что? Коровам легче: у ник корм есть, — повела она рукой вокруг себя. — Какой ни на есть, а все корм.

— Да, коровам легче…

— Сколько страху натерпелась, — призналась девушка. — Теперь обвыкла уж. Руки только донимают.

Руки у нее были большие, распухшие, кожа на сгибах пальцев загрубела и потрескалась.

— От дойки это, — пояснила она, внезапно застыдившись при мысли, что они могут подумать, что это у нее какая-нибудь болезнь.

— Доишь? Всех?!

— А как же, — строго подняла она свои голубые, как, майское небо, очи на Стручкова. — Пропадут не доясь-то!

— Что верно, то верно…

— А молоко куда? — поинтересовался Майборода.

— А прямо на землю и дою… Коров бы сохранить!

— Как тебя волки не съели?

— Волки в это время года сытые, не трогают…

— Весело життя, — заметил Майборода.

— Коровий робинзон, — резюмировал Стручков.

Посовещавшись, они решили сделать короткую остановку. Навихляли ноги, по кочкарнику да по чащобе, будь здоров! Как заправские дояры, они помогли Малаше тщательно продоить всех коров. Молока напились досыта и сами, и собаки. Обе овчарки налакались до того, что раздулись.

Малаша с аппетитом поела солдатских сухарей, размачивая их в парном молоке, причмокивая и облизывая губы. Больше есть пока ничего не стала, хотя два друга щедро предлагали поделиться с нею своими запасами: после голодовки-то как бы чего не вышло! Совершенно забывая о собственном подвиге, она простодушно восхищалась мужеством и настойчивостью Майбороды и Стручкова, из такой дальней дали через вражеские кордоны бесстрашно пробиравшихся к своим. Только никак не могла взять в толк, почему они с собаками.

Она упивалась звуками родной речи после долгого вынужденного молчания и весь вечер у костра рассказывала о своем колхозе, о подругах, о том, как жили до войны. Говорила и не могла наговориться. А когда умолкала ненадолго, в чуткой ночной тиши слышалось потрескивание сучьев на огне да мирно пережевывали жвачку лежащие коровы.

— Как же с ней быть дальше? — переговаривались, когда девушка уснула, лежа на охапке сухих листьев, Стручков и Майборода. — Неужто опять ее одну оставлять?

— А что ж, ты ее с коровами с собой потащишь? — А без коров?

— Не бросит она их. Столько мыкалась — и бросить?

— Крепкая дивчина…

Утром стали прощаться. Бросить стадо, и вправду, Малаша отказалась наотрез. Разведчики оставили ей несколько банок консервов, сухарей, соли, пару коробок спичек и обещали довести о встрече с нею до сведения командования, которое, конечно, снесется по радио с партизанским штабом, а там уж партизаны вызволят ее из сиротливого одиночества.

В глазах Малаши стояли слезы, губы вздрагивали, но она была тверда в своем решении. Такой, мужественной и решительной, слабой и сильной одновременно, с блистающими жемчужинками на ресницах, она и осталась у обоих в памяти.

Знакомство с Малашей оказалось очень кстати. Малаша превосходно знала свой район (настоящая лесовичка!). Она рассказала, какого направления следует держаться, чтобы избежать встреч с немцами. Особо предупредила о большом торфяном болоте, которое должно попасться на пути.

— Вы его стороной обойдите, стороной, — наказывала она. — Вы его сразу зачуете: дымом пахнет. А если уж доведется идти напрямик, так по торфянику-то идите возле кустов, возле кустов, там тверже, не провалитесь…

Сколько раз потом они с благодарностью вспоминали ее!

Шагать все время лесом, чащобой, без дорог, без тропинок, да еще по заболоченной местности, было изнурительно даже для таких крепких и выносливых людей, какими были Стручков и Майборода. Кроме того, можно было опять сбиться с взятого направления. Поэтому приходилось все же держаться проезжих дорог. Чтобы не попасться на глаза оккупантам и их соглядатаям, приходилось днем скрываться, а идти только ночью.

Начались дожди, затем резко похолодало — зима была не за горами. Майборода вздыхал по своей ридной Украине (там еще тепло!), но, вспоминая, что большая часть Украины занята неприятелем, суровей сдвигал густые черные брови.

Земля была разорена, редкие деревушки, куда иногда подворачивали два товарища, лежали пепелищами. Всюду хозяйничал враг.

Вместо села, где они хотели пополнить запасы провизии и раздобыть пищи для собак, торчали лишь обгорелые закопченные печи да кучи головней. Накопав картошки в огородах, они двинулись дальше, когда в развалинах вдруг кто-то шевельнулся, выпрыгнул на дорогу и побежал за ними. Кошка! Майборода бросил ей кусочек шпика. Она с жадностью проглотила его, затем подошла и, не обращая внимания на собак, стала с мурлыканьем тереться о ноги сержанта и его товарища. Погладив ее, они пошли — она последовала за ними. Они уже отошли с полкилометра от села, а она, мяукая, все бежала за ними, потом остановилась, растерянно смотря на уходящих людей, и потрусила назад.

На молчаливую тяжелую драму наткнулись они в избушке полесовщика, заброшенной на полуостровке, слегка приподнятой над окружающей низменной местностью.

Избушка выглядела необитаемой; а погода стояла промозглая, Стручков и Майборода вымокли, прозябли, тянуло к жилью — обсушиться, согреться у печурки; решили завернуть, приняв все необходимые меры предосторожности на случай нечаянной встречи.

На стук в дверь никто не отозвался — ни человек, ни дворовая жучка. Вошли и окаменели. В чистой светелке не было ни души; на столе стояла бутылочка с соской на горлышке, в которой, очевидно, было молоко; в люльке лежал мертвый младенец.

— Вот що зробылы, каты, — горько сказал Майборода. — За що сгубилы дитё?

— Им что большой, что маленький, — сумрачно заметил Стручков. — Не жалеют ни скотину, ни человека. Мать родную убьют, только прикажи…

— То верно…

Кто и когда погубил полесовщика и его жену, сами ли они ушли да больше и не вернулись, задержанные неизвестными, но, совершенно ясно, невеселыми обстоятельствами, оставив на произвол судьбы хозяйство и ребенка, или увели их силой недобрые люди — про то знали лишь старые раскидистые ветлы с грачиными гнездами, обступившие низенькую избушку и тесный дворик.

Друзья вырыли яму под самой большой из ветел и похоронили малютку. На коре ствола ножом вырезали дату. Постояли, держа пилотки в руках. Накрапывал дождь.

— Здеся дитё сгибло от голоду, а там Малаша не знает, куда молоко девать, — проговорил Майборода,

Стручков сумрачно смотрел на могильный холмик.

Вот тут-то, после этих молчаливых, опрыснутых мелким осенним дождичком-севунцом похорон вдруг и овладело ими острое желание — яростное, неизбывное желание — всячески противодействовать, мешать, вредить захватчикам, где только можно и чем можно. Не только укрываться, не только пробираться к своим, но и нападать.

— Что прятаться-то, как крысы. Надо бить их, — сказал Стручков. В его голосе была холодная решимость.

Не сговариваясь, они рассудили: будет больше пользы, если они не только вернутся целыми сами, но еще кое-что сделают по пути, например принесут разведывательные сведения. По сути они уже давно разведчики — как отделились от партизан.

Случай шел навстречу.

По всем расчетам, они были уже недалеко от линии фронта. Об этом, в частности, свидетельствовало участившееся движение немецких машин на дорогах. Временами по ночам с востока доносился отдаленный гром артиллерийской канонады.

Иногда, выглядывая из кустов, они подолгу следили за дорогой, считали немецкие танки, артиллерию, грузовики с пехотой.

Шел уже двенадцатый день пути. Все четверо сильно отощали, как-никак ели не досыта, а все время на ногах, знай шагай да шагай. По прямой они давно были бы дома, в своей части. Да где тут думать о прямой, когда приходилось петлять, подобно лисице, заметающей свои следы.

Требовалось пересечь шоссе. Неподалеку послышался шум мотора и стих. Стручков сделал разведку, затем поманил за собой Майбороду.

На обочине дороги стоял черный открытый автомобиль с откинутым верхом. На заднем сиденье, неподвижные, как манекены, возвышались два вооруженных солдата в касках — личная охрана; шофер, тощий белобрысый парень с хрящеватым носом, возился с колесом — спустила шина; в нескольких метрах, на пне, распахнув широкий офицерский плащ, сидел жилистый седоватый майор войск СС и курил. На переносье поблескивало пенсне. Рядом, на другом пеньке, лежал раскрытый золоченый портсигар.

Разведчикам показалось, что они уже видели такой автомобиль, а может — похожий. И этот был без эскорта. Хотя, несомненно, в нем ехала важная птица.

Дорога была пустынна, лишь эти четверо у «оппель-капитана».

— Вишь расселся, индюк! Растопырился, як у себя в халупе…

— Неплохой язык…

— А як его добыть?

— Добыть-то не задача. Ты скажи: как доставить?

Как это обычно бывало у Стручкова, ответ на все возникшие вопросы пришел сейчас же, немедленно.

— Будем брать, — шепнул он Майбороде.

План сержанта, как всегда, был прост и смел, хотя осуществить его было не так-то легко. Майор находился на открытом месте — незамеченным не подберешься (поэтому и восседал так важно!). И не будь собак, Стручков не отважился бы привести задуманное в исполнение.

Надо было взять майора так, чтобы он и пикнуть не успел.

Майор сидел боком к канаве. Невдалеке шоссе загибалось, исчезая из поля зрения фашистов. Стручков краем леса, с Динкой на поводке, бесшумно перебежал туда. Отсюда до канавы было рукой подать.

— Динка! — шепотом позвал сержант, чтобы насторожить собаку.

Динка, вздрагивая от нетерпения, облизнувшись, глянула в глаза хозяину, как бы говоря: «Понимаю, все понимаю и выполню. Не беспокойся!», — и снова все внимание туда, где сидел немец.

— Ползи!

Не требовалось даже взмаха руки: умное животное само знало, что ему делать.

Ползти на животе Динка могла хоть километр. Невысокая, поникшая под осенними дождями трава и кочки хорошо маскировали ее. Вот она уже в канаве, а там ее и вовсе не видно.

Стручков вернулся на прежнее место. Ждал. Как тогда, когда посылал резвуху Динку с грузом взрывчатки к железнодорожному мосту, взвешивая каждое мгновенье. Так же ждал и Майборода, пославший своего тяжеловесного Курая с другой стороны. Две собаки, невидимые для гитлеровцев, ползли по канаве друг другу навстречу, чтобы соединиться где-то около автомобиля. Солдаты по-прежнему сидели, как истуканы. Шофер, накачивая шину, продолжал отбивать поясные поклоны. Майор курил, пуская колечки дыма.

Пора. Оба пса должны быть в заданной точке. Тянуть нельзя.

— Фасс!

И в ту же секунду — короткая очередь из автомата, Точнее, две очереди, слившиеся в одну.

Прицел короткий, цель ясная.

Оба солдата вскочили, как по команде, и — рухнули, словно подкошенные. Один ничком, ткнувшись грудью в спинку переднего сиденья; другой, наоборот, весь запрокинувшись назад, в нелепой и неестественной позе. Майор привстал, выронив папиросу, и отшатнулся; правая рука потянулась было привычно к пистолету, но в тот же миг на ней сомкнулись зубы Динки, словно откуда-то из преисподней внезапно возникшей перед ним. Пытаясь защитить лицо, эсэсовец поднял обе руки; от толчка пенсне слетело с носа, Динка встала на него лапой и раздавила. Шофер, выпрямившись, обернулся. И тотчас на него налетел Курай.

— Тихо, герр официр! Если будете шуметь, пеняйте на себя! — сказал Стручков, почти уперев дуло автомата в живот эсэсовца, пока Майборода быстро скручивал руки майора за спиной. Парабеллум гитлеровца перекочевал в бездонный карман сержанта. Обе овчарки в это время стояли над шофером, который лежал на земле с таким выражением лица, как будто увидел живых чертей или самого сатану.

— А ну — быстро! Шнелль! — показал Стручков на колесо.

В несколько секунд колесо было поставлено на место, домкрат снят и спрятан под сиденье. Шофер, вытягиваясь в струнку и продолжая опасливо коситься на собак, раболепно ждал дальнейших распоряжений.

— Садись!

Жест был достаточно выразителен — шофер занял место за баранкой автомобиля. Безмолвствующий бледный майор, повинуясь указаниям Стручкова, сел рядом, где сидел и прежде. Майн готт, кто бы мог предугадать, что может получиться из этого!

Заднее сиденье уже было освобождено от трупов. Натянуть на себя каски, кителя и маскировочные халаты убитых, нацепить их оружие (свое припрятали рядышком) было делом одной минуты; и два бравых эсэсовца — «личная охрана»! — снова явились на свет.

Тесный мундир почти лопался на могучей спине Майбороды, зато Стручкову был как по мерке. Пожалуй, самый придирчивый глаз не отличит их теперь от настоящих эсэсовцев. Хотя, как сказать…

— Вот только видик у нас, — провел Стручков рукой по своей заросшей физиономии. — Навряд ли такие в охране ездят…

Иногда какая-нибудь ничтожная мелочь может погубить все дело.

Стручков раздумывал недолго.

— А ну, заворачивай в лес! По-русски понимаешь? Водитель вопросительно взглянул на майора.

— Ага, он понимает. Отлично. Как говорится, зер гут. Переведите, господин майор, мое приказание.

Майор что-то хрипло сказал шоферу.

— Ну вот и прекрасно. Значит, договорились.

Машина медленно перевалила через канаву и остановилась, хорошо скрытая деревьями. С дороги не увидят, если нелегкая понесет кого-нибудь. Стручков велел выключить мотор.

Он не ошибся: в багажнике оказался добротный офицерский чемодан из натуральной кожи, а в нем полный бритвенный набор: стаканчики, помазок, душистое мыло в порошке, блистающая свежим никелем безопасная бритва, зеркало. Стручков окончательно развеселился.

— Прихорошимся, — подмигнул он шоферу, намыливая обе щеки (в термосе нашелся горячий чай: ничего, для такого случая сойдет для бритья и чай!). — А вы, герр официр, не желаете?

Майор не удостоил его даже взглядом.

Майборода держал на мушке обоих немцев. Потом они поменялись — Майборода брился, а Стручков следил за пленными. Собаки тоже не спускали с них горящих глаз.

— Побреешься — вроде и жизнь лучше… Зря не хотите составить компанию, господин майор!

Чем острее становилось положение, тем хладнокровнее и насмешливее делался Стручков. Майборода знал эту черту характера своего старшого и принимал все как должное.

Первая половина дела была выполнена удачно: языка взяли, даже двух. И — без шума. Оставалось самое трудное — благополучно добраться до расположения своих войск. Но на сей счет у Стручкова уже тоже был готов план. Недаром он пощадил шофера. Динку они запихали под ноги к майору и водителю, приказав ей: «Охраняй!» (одно движение — и она пустит в ход зубы), Курай поместился между Стручковым и Майбородой на заднем сиденье. Все выглядело вполне прилично: гитлеровским чинам нравились четвероногие телохранители. Они даже в общественных местах — в ресторанах, в кафе — любили появляться в сопровождении выдрессированных овчарок, возможно копируя этим грозных владык далекого прошлого, тщась походить на великих.

Инструкция Стручкова майору и водителю гласила: нигде не останавливаться, ни с кем не разговаривать. За малейшее нарушение этого приказа, тем более за попытку сопротивления — пуля.

Теперь он не шутил. Два автомата, неотступно смотревшие своими круглыми черными глазками в спины пленных, совершенно недвусмысленно подтверждали серьезность его намерений.

— Предупреждаю, господин майор: никаких вольностей. Делать только то, что прикажу я. Зер гут?

— Гут, — хрипло отозвался майор.

В этом был страшный риск. Но в этом был и свой трезвый расчет и своя выгода: в компании с эсэсовским майором, на его «оппеле», с его же шофером, они быстрехонько и по кратчайшему пути перенесутся вместе с псами к передовой. Майор будет служить ширмой и пропуском, а дальше… дальше, как всегда, Стручков полагался на свою смекалистость и удачу.

Отчаянные парни! Ах, майн готт, как он мог допустить непростительную оплошность — выйти из машины!… Близоруко щурясь, майор всматривался в гладкую ленту шоссе, стараясь измыслить, как ему перехитрить этих двух русских. Внешне не потерявший самообладания и германского достоинства (майор недаром прошел старую прусскую школу!), он был полон смятения. На шофера он не смотрел, то ли из чувства неловкости перед подчиненным, то ли из опасения, что насмешливый советский сержант исполнит свою угрозу.

Со стороны все выглядело нормально, и шестицилиндровый «оппель» быстро накручивал километр за километром.

Сверху снова сочилось, видимость была плохая, но Стручков считал, что так даже лучше: меньше разглядят. Главное — нигде не задерживаться. Ничтожная остановка могла грозить гибелью.

Первая заминка получилась на железнодорожном переезде. Проходил длинный воинский эшелон, и перед шлагбаумом скопилось много армейских машин. Какой-то капитан, приблизившись, откозырял и обратился к майору с вопросом по-немецки. У Стручкова остановилось сердце, палец лег на спусковой крючок. Но майор смотрел прямо перед собой, как глухой. Капитан пожал плечами и отошел.

Наконец прогромыхал хвост поезда. Шлагбаум подняли. Пронесло!

Однако чем ближе к фронту, тем задержки становились чаще. Наши войска готовились к наступлению, и советская авиация обрабатывала ближние немецкие тылы, бомбила скопления вражеских войск на подъездных путях, выводила из строя коммуникации. В одном месте «оппелю» пришлось делать длинный объезд: горела разбомбленная автомобильная колонна. Взрывались автоцистерны с бензином и грузовики с боеприпасами. Огромные клубы пламени, вспухая вдруг и разливаясь, взлетали высоко в небо, источая жар и гарь.

Краснозвездные самолеты дважды показывались в отдалении. Приходилось опасаться, как бы не попасть в такую же кашу и не оказаться мишенью для своих. Погибнуть от своих — обидно.

Знали бы наши летчики, кто сейчас ехал под ними на черном «оппеле», с какой надеждой и страхом взирали на них четыре глаза!

Стручков считал минуты и секунды.

Объезд сильно задержал их. Несколько раз они застревали в грязи, и когда, наконец, снова выбрались на шоссе, Стручкова уже не оставляла уверенность, что что-нибудь обязательно случится.

Предчувствие не обмануло его, хотя все произошло совсем не так, как он ожидал.

Впереди показалась длинная, нелепая фигура. Это был старик. Высокий, худой, оборванный, босиком и без шапки, с всклокоченными седыми волосами, он шел навстречу по самой середине шоссе, ежеминутно рискуя быть задавленным, словно не замечая ничего вокруг себя, что-то бормоча и размахивая костлявыми руками.

Вероятно, он лишился рассудка и не сознавал, что делает.

Сзади его быстро нагоняла грузовая машина. В кабине сидели два солдата интендантской службы, еще несколько солдат находились наверху, в кузове.

Конечно, они могли объехать его — дорога была достаточно широка. Но шофер направил машину прямо на несчастного. Удар! Тело старика взлетело и грохнулось поперек шоссе, преградив путь «оппелю». Грузовик пронесся, мелькнули хохочущие рожи солдат. Негодяи и убийцы, они еще радовались содеянному злодейству.

— Стой! Хальт! — закричал Стручков шоферу.

Он не мог проехать мимо этого горемычного, не убедившись, нельзя ли тому чем-нибудь помочь. Ему вдруг представилось, что это дед Малаши. А если и не Малаши? Все равно чей-нибудь дед…

Машина затормозила перед самым распростертым телом. И тут случилось непредвиденное.

Майор что-то отрывисто и требовательно бросил вполголоса водителю. Мотор внезапно заглох, шофер, не проявлявший до этого никаких признаков непокорства, рванул дверцу и кубарем скатился на землю. Курай прыгнул за ним, но тот, увернувшись от его клыков, юркнул под машину и, лежа на спине, так ловко отбивался ногами в грубых солдатских ботинках с толстенной подошвой, что пес никак не мог ухватиться за него. Защищаясь, шофер громко призывал на помощь, вереща, как зарезанный. Майор тоже сделал движение, как бы собираясь последовать за ним, но его припечатал к месту предупреждающий рык Динки. Стручков и Май-борода вскочили.

— Ах ты, гнида! — рявкнул сержант, шаря стволом автомата под днищем «оппеля». — Не укокошили тебя сразу, так еще орешь!

Майор, главный виновник этих событий, зыркал глазами, вертел головой, но Майборода сзади и Динка спереди зорко сторожили его. Старик не подавал признаков жизни. Он был убит наповал.

Пронзительные крики шофера донеслись до грузовика, который, затормозив, теперь быстро приближался задним ходом.

Стручков мгновенно оценил ситуацию.

— Ваше благородие, шнелль! Дальше придется топать пешком, — скомандовал он, соскакивая наземь и распахивая дверцу перед майором. — Ком! Идти!

— А он? — кивнул Майборода на шофера.

— Черт с ним, теперь все равно!

— Курай, ко мне! — позвал Майборода, в сердцах пнув ботинком шофера, отчего тот завопил еще громче.

— Вас ист лёс? Что случилось? — кричали с грузовика.

Вместо ответа Стручков и Майборода выпустили по грузовику несколько автоматных очередей и забросали его гранатами, затем, подгоняя майора, бросились прочь от шоссе.

В сотне метров начинался перелесок. Он укрыл их.

— Что, не вышло, ваше благородие? — с издевкой произнес Стручков, когда они удалились на порядочное расстояние.

Но он торжествовал рано.

Вскоре сзади послышался собачий лай. Неужели погоня? Быстро, быстро. Очевидно, теперь у гитлеровцев имелась инструкция, и они действовали без промедления.

Стручков и Майборода не знали, что их уже давно ищут. Право, они не были столь высокого мнения о себе и не предполагали, что ими и их мохнатыми товарищами могут заинтересоваться всерьез. А дело обстояло именно так.

Уже первая операция — подрыв моста — привлекла к ним пристальное внимание германских штабистов. Уж слишком чувствителен был удар и необычен способ, каким его нанесли! Потом о собаках-диверсантах, действующих в тылу немецких войск, некоторое время не было слышно ничего. И вдруг новое происшествие — схватка на шоссе…

Один из конвойных — тот, которому довелось померяться силами с Динкой, — остался жив (откатившись в канаву, он притворился мертвым, и это спасло его); и он рассказал о таинственных лесных воителях с четвероногими помощниками, напавших на транспорт с угоняемым мирным населением. Страх живописал все это в самых необычайных красках, преувеличивая до фантастических размеров. И уже не два бойца с двумя собаками, а целая диверсионная часть с полчищем натренированных животных гуляла по тылам германской армии, сея ужас и панику. И уже по всему этому участку фронта выстукивали полевые телеграфные аппараты, работали рации, кричали телефонные трубки: найти, задержать, истребить, захватить живыми или мертвыми — ликвидировать немедленно.

Между прочим, это оказалось очень на руку знакомому нам отряду партизан. Именно активные действия двух наших героев сбили с толку карателей, заставив отказаться от преследования отряда, и направили их помыслы по другому руслу. Тем самым была отведена гроза от народных мстителей, которые с испытанным проводником Ананием Каллистратовичем Марайко-Маралевичем во главе уходили в это время все дальше в глубь лесов в противоположном направлении.

Хватились и майора. О странном поведении его случайно обмолвился капитан, встретившийся у переезда. Он видел собаку, сидевшую сзади. И к тому моменту, когда разыгрался эпизод с грузовиком, сбившим старика, по следам двух смельчаков уже мчалась специальная карательная группа с ищейками. Не ведая и не желая того, Стручков и Майборода навлекли на себя большие силы противника и теперь оказались в огненном кольце, вырваться из которого могло им помочь только чудо.

Лай приближался. Он слышался сразу с нескольких сторон. В бесцветных жестких глазах майора читалось открытое злорадство. Доннерветтер, что еще придумают эти советские головорезы, оказавшись лицом к лицу со всей германской машиной устрашения и подавления всякого духа бунтарства и свободолюбия?

Ветер донес запах дыма. Где-то горел торф. Стручков и Майборода с пленником, конвоируемым двумя собаками, ускоренным шагом, переходившим порой на бег, пересекли лесистый участок и поднялись на холм. Открылась обширная заболоченная низина, поросшая редкими приземистыми кустиками. Легкий сизый туман стлался по ней, там и сям курились синеватые дымки.

Это было то самое горящее торфяное болото, о котором предупреждала Малаша.

Девушка наказывала обойти его. Идти прямо — смертельный риск. Под слоем мха и корней трав огонь. Как рассказывала Малаша, болото горело уже много лет. Дожди загоняли пламя внутрь торфяника, но погасить совсем не могли. Это было что-то вроде вечного пожара, бушующего в некоторых каменноугольных шахтах.

Обойти — безопаснее. Но есть ли сейчас время для этого? И как бы в ответ лай раздался совсем близко. На опушку выскользнула большая черная овчарка. Стручков поднял автомат, но дым ел глаза — и впервые сержант промазал. Овчарка прыгнула ему на грудь. Полетели клочья одежды. Оторвав собаку от себя, он ударил ее ножом, затем прикончил выстрелом в упор.

Следом появилась вторая овчарка, такая же черная и страшная, как и первая. С нею схватился Курай, и две собаки злобным рычащим клубком покатились по земле.

Воровато оглянувшись, майор вдруг метнулся в сторону и, виляя, как заяц, побежал назад, к лесу. Но он сделал не больше десяти шагов. Динка, внимание которой на какое-то время было отвлечено дракой Курая с чужой овчаркой, в три прыжка догнала беглеца и повалила. Схваченный трусливо завопил.

— Не уйдешь, — севшим голосом сказал Стручков, стряхивая капли крови с пораненной ладони. — А придется худо нам, отправишься туда вместе с нами. — И он выразительно показал на автомат.

Удар прикладом положил конец схватке Курая с черной овчаркой.

Между деревьев уже мелькали преследователи. Выбора не оставалось.

— Айда! — скомандовал Стручков, и они побежали по болоту.

Эта равнина вовсе не была такой ровной, какой казалась с холма. Почва под ногами тряслась и вздрагивала, местами она была теплой; и собаки, подушечки лап которых не были защищены обувью, все время принюхивались к земле.

Они успели отдалиться метров на двести, когда сзади раздались крики, требовавшие остановиться. Затем прожужжало несколько пуль. На склон холма высыпало не меньше взвода гитлеровцев. У трех или четырех со сворок бешено рвались собаки. Первых двух они спустили с поводков, рассчитывая, что те сумеют догнать и задержать преследуемых, и — поплатились за это.

Майор, которого подгоняли клыки Динки, вдруг нелепо подпрыгнул и ткнулся носом в землю. Ну надо же! Шальная пуля зацепила его. Сейчас невозможно было установить, насколько серьезно ранение; может быть, оно было пустяшным, но майор стонал и отказывался идти дальше, показывая на кровь, выступившую на бриджах.

— Тикай! — закричал Майборода, оборачиваясь и стреляя из автомата. Преследователи были уже не больше чем в сотне шагов. Уже слышалось надсадное громкое дыхание овчарок.

— Дура! А тебя кто спасать будет? Волоки майора! Я прикрываю!

Нет, этот сверхъестественно упрямый Стручков не отступал от своего даже сейчас!

Дюжий Майборода подхватил майора, как куль с мякиной, перебросил его себе на плечо головой назад и побежал.

Бесстрашный украинец готов был грудью закрыть товарища, но — приказ есть приказ. Он повиновался.

— Держись кустов! — крикнул ему вдогонку сержант.

Он подпустил врагов чуть ли не вплотную и затем, с колена, срезал из автомата четверых. Быстро бросил взгляд через плечо. Ага, Майборода, несмотря на тяжелую ношу, был уже довольно далеко.

Кто-то коснулся Стручкова. Динка, голубушка! Она осталась около хозяина, чтобы защищать его. Жертвовать собой ради человека — извечная потребность собаки. Об этом напоминали ей бесчисленные поколения предков, взращенных, воспитанных человеком, защищавших его в роковую минуту. Чувствовала ли, понимала ли она, что происходит, какая участь грозит и ей и ее другу сержанту? Инстинкт еще никогда не обманывал собаку.

Тра-та-та-та-та-та!

Теперь Стручков уже не берег патроны. Все равно один конец. Он заставил преследователей залечь и тогда побежал сам. Пуля сорвала пилотку, другая, расплющившись о ствол автомата и расплавившись, обожгла брызгами свинца. Автомат был испорчен. Стручков бросил его и выхватил парабеллум, отнятый у майора.

Чок! Чок!

Он и из парабеллума умел стрелять не хуже, чем из автомата. Это опять остановило гитлеровцев. Задержался и Стручков, заметив, что Майборода, опустив с плеча груз, дал себе короткую передышку. Тяжелый немец! Хорошо, что кустарник и неровности почвы помогали маскироваться.

Неожиданно лай собак и крики «хальт!» раздались сбоку. Вторая группа преследователей бежала наперерез. Десятка полтора гитлеровцев с двумя собаками бежали по открытому чистому пространству, где не росло ни единого кустика. С какой-то ужасающей отчетливостью Стручков увидел всю эту картину до мельчайших подробностей. Вплоть до пуговиц на мундирах. И эти черные оскаленные морды… все черные, как одна… Гитлеровцы специально подбирали черных собак для полицейской службы — вероятно, для вящего устрашения… вроде баскервилльской собаки у Конан-Дойля!

«Теперь амба, конец. Не вырваться», — запоздало пронеслось где-то в закоулках мозга.

Парабеллум был уже пуст.

Динка рвалась в последний бой. Стручков удерживал ее. Тихо, милая. Умрем вместе. Вместе спасались, вместе и сейчас… Стручков сжимал в руке гранату — последнее, что осталось. Другие были израсходованы раньше. Он взорвет и себя, и Динку, и врагов, когда те окружат их…

И тут ближний из гитлеровцев, взмахнув руками, исчез из глаз. Его не стало, а вместо него вверх взлетел столб огня, искр и едкого, синего дыма. Он провалился, точно земля разверзлась под ним, и, увлекаемая за поводок, туда же последовала и собака. Еще один из преследователей, зашатавшись, разделил участь первого. Затем почва стала обваливаться и под всеми остальными, бежавшими довольно кучно. Несколько секунд — и там, где были они, зияла разверзшаяся окутанная дымом, жаркая пасть, дышавшая языками пламени. Снопы искр взлетали и гасли… Торфяник поглотил всех.

Это было настолько страшно и неожиданно, что те, кто уцелел, оцепенели, а затем, забыв о преследовании, о Стручкове и Майбороде с пленным майором, бросились бежать назад.

Стручков, перебегая от куста к кусту, догнал Май-бороду. Так вот почему Малаша наказывала держаться кустов! Около кустов почва действительно была крепче, надежнее и выдерживала тяжесть человека, не было этих огненных ловушек… Малаша спасла их!

Майор больше не пытался сопротивляться и, хромая, пошел сам. Под двойной тяжестью почва, пожалуй, могла провалиться скорей, а такая перспектива никак не улыбалась майору.

— Альзо? Итак? — ехидно спросил Стручков.

Однако когда они, наконец, выбрались из болота, отдых потребовался всем троим. Они сели. Немец угрюмо молчал. Он опять находился между двух четвероногих стражей, ловивших каждое его движение. Даже руки не подними! Впрочем, руки у него по-прежнему оставались связанными.

Майборода отирал пот. Лицо его постепенно прояснялось.

Низкий, стелющийся рокот заставил всех оглянуться. Из перелеска с голыми, облетевшими ветвями, по порыжевшему скату, покрытому прошлогодней стерней, спускались советские танки. Время от времени останавливаясь и стреляя, они обтекали болото с двух сторон.

— Приехали. Нах хаузе. Зер гут! — подмигнул Стручков майору.

Немец отвернулся.