Рассвет 2.0

Глава 4. Начинаю изучать историю

С утра я влез в тренажер и позанимался упражнениями. Затем с наслаждением принял душ – контрастный, с локальным водным массажем, после Цереры не могу снова привыкнуть к такой роскоши. Вынул из коквинера и поставил на стол готовый завтрак – овсяные хлопья с молоком, нарезанные дольки апельсина и ананаса, бутерброд с лососем, чай. Позавтракал под актуальные новости из авторского блога Октопуса – этот журналистский коллектив полюбился мне давно, я и на Церере в основном получал известия через них.

Потом я запихал тарелку и чашку в отверстие посудомойки, принял на балконе беспилотник с пакетом заказанной одежды. Разложил штаны, рубашки и белье по полкам сразу же, переоделся и отправился работать. Не служить, а работать.

Работать я теперь собирался не где-нибудь, а в кузинском Музее истории.

Мое жилье располагалось далеко к западу от исторического центра города – еще лет пятьдесят назад здесь тянулись дикие предгорья. До музея надо еще добраться. Но это не беда – возле дома, как водится, располагалась стоянка с гроздьями пузырей, электрокатами, а чуть подальше – станция магнитки, пять-шесть остановок на медленном поезде – и ты в центре.

Я выбрал электрокат с сиденьем. Проехаться с ветерком, вдохнуть родной воздух, отметить взглядом, как меняется город. Дорожка для этого вида транспорта располагалась рядом с тротуарами и аллеями, только была отделена и от полосы пузырей, и от пешеходной полосы синей разметкой. Пешеходов, впрочем, было немного, зато электрокаты и пузыри шли сплошным потоком. Практически через лес, точнее – лесопарк. С основной дороги здания были плохо различимы, сплошной кустарник, зеленые поляны, с другой стороны – клумбы и художественные купы деревьев и причудливых растений. Даже биоарт встречался – новое художественное направление генной инженерии. Впрочем, многие деревья еще не распустились, и полностью оценить талант биоартиков у меня не было возможности. Клумбы были усеяны тюльпанами, нарциссами, ландышами.

Наконец дорожка вошла в Старый Город, который выглядел так, как, наверное, привыкли воспринимать город наши предки. После войны Кузин лежал в руинах, целых зданий осталось мало. Причина – не столько ударная волна от упавшей к югу термоядерной бомбы (к счастью, новой, с «чистым» запалом), сколько артобстрелы при дальнейших битвах за город между казахскими и китайскими бандами, а также при обороне уже революционной коммуны Кузина. Из старого центра мало что восстанавливали. Кузин – это же не Дрезден или Псков, там и до разрушений стояли лишь обычные пяти – или девятиэтажки, серые массовые здания. Но кое-что все же было надстроено, восстановлено, пара кварталов совсем старого города, парк Памяти, площадь Революции, аллея Героев.

Исторический музей располагался внутри парка Памяти; стоянка пузырей находилась снаружи, а вот на электрокатах можно было заехать и внутрь, но я не стал. Решил пройтись через парк, хорошо знакомый по школьным годам. Восстановить память о той атмосфере.

Почему я решил приехать именно сюда?

Причин можно назвать множество, но об истинной я даже не собирался никому говорить. Лежа с переломанным позвоночником, я дочитал книгу Цзиньши. Много думал о ней. Возможно, в другое время этот текст показался бы мне игрой циничного ума – невооруженным глазом заметны передергивания. В том, что касается нашей современной жизни, я мог их увидеть. В том, что касается истории… Я не специалист, а вопрос это сложный. Можно и так, и сяк интерпретировать. Любая революция для кого-то – счастье освобождения, а для кого-то – гибель и наступление эпохи великой тьмы. И каждая группа силится выдать себя за неких абстрактных «всех» (хотя, казалось бы, первая группа должна знать о классовом подходе).

Но история – это прошлое, оно закончилось, нынешняя жизнь меня совершенно устраивает, и повторяю, не стал бы я сколько-нибудь всерьез задумываться над этой безумной книгой. Первый раз я начал ее читать и размышлять о ней лишь из-за гибели Аркадия, который дал мне этот файл.

Теперь я не мог об этом не думать, эта книга имела тесную связь с моим поврежденным спинным мозгом, с моей болью, моей неподвижностью. Две крайне маловероятных аварии подряд? Позвольте не поверить. Кто-то пытался убить меня, и этот же кто-то убил Аркадия. Бывает, в Системе гибнут люди – но не с такой частотой. И не при таких обстоятельствах.

Я не детектив, и в Систему я больше не попаду. ОЗ, возможно, будет что-то расследовать – или не будет, я не знаю. Изучить ситуацию на месте у меня в ближайшие годы не получится. По возможности, конечно, я собирался поискать информацию, статистику по смертям – то есть этот вопрос меня тоже интересовал. Однако этим можно заниматься где угодно.

Но книга имела и другое измерение – историческое.

Историю я изучал только в школе. Единственный эпизод, который мне известен более или менее хорошо, – это наша, Кузинская революция и построение в нашем отдельно взятом уральском городке социализма с постепенным переходом в коммунистическую формацию.

Я вырос в Кузине, в одной из местных школ-коммун, в нашей же школе училась моя мать, училась знаменитая Лада Орехова, это была вообще вторая из созданных в Кузине ШК (первая, кстати, располагалась прямо здесь, на территории парка – бывшего Новограда).

Наша школа занималась по поручению городского Совета поддержанием Парка Памяти, мы убирали его, следили за сохранностью памятников. Каждый памятник здесь я знаю как свои пять пальцев. Даже имена с огромной стелы над братской могилой отпечатались в памяти. История революции в Кузине, история создания коммуны – на этом я вырос. Конечно, все мы знаем и про Ленинградскую коммуну, и про «хайнаньский десант», и про Корейскую войну, и про Венесуэлу, и про подписание договора СТК. И так далее, вся история в целом известна, а если подзабудешь подробности – всегда комм к услугам.

Но то, что происходило в Кузине, впечаталось в память сердца, прошло через эмоциональный интеллект. Имена Алексея Воронкова или Марии Кузнецовой – вроде имен близких умерших родственников11.

Где же, как не здесь, начинать мне распутывать этот страшный клубок?

На чем же, как не на этом материале подвергать проверке этичность всего происшедшего, правоту, или неправоту, или частичную правоту Цзиньши? Конечно, у меня ситуация еще проще – моя мать сама героиня Освобождения. Но лезть к матери еще с какими-то расспросами? Она уже рассказала мне обо всем, о чем посчитала нужным рассказать.

Впрочем, и с ней я тоже, разумеется, поговорю.

Отсюда и начнем. С истоков. С того, что я впитал в детстве кожей, всеми порами, с первых историй, которые поражали мое пацанье воображение, в которые я играл с ребятами, выстругивая деревянные автоматы из палочек.

Парк Памяти. Его переименовали не так давно, раньше этот район назывался Новоград. Все здания здесь построены уже после Большой Войны, выглядят как обычные постройки 21-го столетия. По тем временам даже роскошные. Здесь был небольшой, обнесенный стеной, хорошо охраняемый поселок для хозяев единственного тогда в городе завода. Нашего знаменитого «Электрона».

После войны здесь разбили парк, стены снесли, а братские могилы погибших при штурме Новограда так и остались посреди парка. Правда, теперь они не воспринимаются как могилы. Я издали увидел знакомую гранитную стелу. Обычный древний памятник, вроде Ленина на площади Революции, перестоявшего аж ядерную войну.

Здесь, на стеле высечены имена. Я любил читать их в детстве, как книгу, и выучил чуть ли не наизусть. Имена и позывные. Мурза, Ильдар Байгуллин. Белый, Виталий Михайлович Речкалов. Чума, Светлана Николаевна Васильева. Не то чтобы я знал подробности о каждом из них – нет, конечно, настолько в историю родного края я не углублялся. Мне просто нравились имена. Я воображал себе людей, стоящих за ними, придумывал, как они выглядели, сколько им было лет, как они попали сюда…

Я лишь скользнул взглядом по столбику знакомых имен и поразился тому, что многое, оказывается, забыл. Но это не так уж важно. Все равно мне казалось, что я стою у кладбища моих предков, родственников, никогда не виденных, но от этого не менее родных.

Здесь только погибшие при штурме. Есть еще могилы у Музея Революции, там лежат те, кто погиб до и после образования коммуны в Кузине. У «Электрона» тоже есть свой маленький мемориал.

В нескольких метрах от стелы – знакомый круглый камень, на нем выбит один только крест. Почему крест, нам объясняли – в городе тогда была церковь, священнослужители, и они настояли. Имен на камне нет. В эту могилу положили тех, кто воевал с противоположной стороны. У хозяев завода была своя частная армия, охрана, и вот там лежат бойцы этой армии. Наемники. Их в общем-то тоже жалко. Нам, конечно, говорили, что они повернули оружие против братьев по классу, убивали рабочих, но все равно ведь люди. Пошли в охрану Новограда, чтобы прокормить семью, им приказали – они и стреляли. Я подошел к камню ближе.

Вот это новость! Теперь и этот памятник – ну не памятник, так могильная плита – был покрыт именами. «Казанцев, Игорь Андреевич, год рождения – год смерти. Нурмухамедов, Ришат Ахметович… Шнайдер, Иосиф… Слепынин, Борис…»

Только имена, фамилии, год смерти, иногда и год рождения. Интересно, кто же это сделал? Ведь это не так просто – неужели восстановили каким-то образом имена охранников, выяснили, кто именно погиб в том бою? Это должна быть титаническая работа – и чего ради? Н-да, странное дело. Впрочем, и это неважно.

Памятник по-прежнему на месте – перед музеем. Эта скульптурная работа тоже в детстве потрясала мое воображение, да и сейчас я нахожу ее вполне приличной. Герои Кузинской революции. Алексей Воронков, в бандане и с кинжалом на поясе. Стальное лицо, рука на прикладе. Ольга Николаевна Боровская. Памятник поставили еще при ее жизни, она вначале была секретарем Кузинского горкома, а потом уехала в Свердловск и там стала очень большим уральским начальником. Говорят, Боровская сильно возражала и метала громы и молнии по поводу памятника. Зачем, мол, этот культ личности при жизни. На что Кузинский совет резонно ответил, что из песни слов не выкинешь, памятник – погибшим, но ее, Ольги Николаевны Боровской, сиречь Иволги, роль из истории Кузинского освобождения не сотрешь. Так что пусть терпит. Хотя, наверное, став начальством, да и просто постарев, Боровская уже потеряла внешнее сходство с этой женщиной – жесткой, костлявой, с птичьим профилем, во главе архитектурной группы – Воронков, он же Ворон, стоит сбоку, как бы охраняя ее.

Еще рядом трое бойцов, и это не просто безымянные символические революционеры; один из них – Апрель (у него еще гитара наперевес вместо автомата), другой – китаец Син, оба заметные люди, сыгравшие значительную роль в тех событиях и позже. А третья – Мария Кузнецова, легендарная героиня, восемнадцатилетняя девчонка, о которой и книги писали, и фильмы снимали. Она ценой своей жизни спасла жизнь Боровской. Она вместе с еще одним бойцом взорвала ядерный переносной фугас, спасла таким образом революционную коммуну от уничтожения; она была командиром взвода разведки. Маша Кузнецова, она же Маус – тощая, с повязкой через один глаз, рядом с Воронковым, и его рука касается ее предплечья. Неизвестно, было ли что-то между ними, некоторые считают, что было – но по-моему, это скорее художественные фантазии.

Памятник со времен моего детства не изменился. Я повернулся к зданию Музея. Старинный трехэтажный особняк из красного камня, раньше здесь строили такие жилища для богатых. Аутентичное здание, действительно особняк владельца завода Фрякина.

Внутри тоже все было привычно: табличка, призывающая беречь исторические ценности и в грязную погоду надевать тапочки, корзина с горой этих тапочек; каменная мозаика пола и аляповатая безвкусная лепнина стен. Из соседнего зала доносился голос экскурсовода. Я подошел и прислушался.

На экскурсии, конечно, были школьники. Если взрослые давно уже прекрасно обходились электронными помощниками, которые и на вопросы отвечали, и вообще поддерживали интерактивность, то детям полезнее живой рассказчик. Я увидел группу – человек десять-пятнадцать, все малыши, самым старшим, может, лет по одиннадцать. Черные, светлые, русые головки замерли неподвижно, экскурсовод, видно, попался хороший, умел заинтересовать. А вот и он – я улыбнулся, узнав парня. Никитка Пронин, он на два года меня моложе, но в ШК мы были в одном отряде. Вроде бы после школы служить он пошел на «Электрон», но историей всегда интересовался. Конечно, когда я получил аттестат, Ник был еще пацаном, но мы со всеми из отряда обменивались фотками, так что узнать его несложно. Невысокий, кряжистый парень, волосы по-прежнему очень светлые, не потемнели с возрастом, лицо раньше было круглое, но теперь облагородилось, красивое мужское лицо, а вот нос по-прежнему картохой. Меня он пока не видел – ну и ладно, не буду мешать.

– Что такое ГСО, кто знает?

– Городская самооборона! – ответил какой-то умник из малышей. Ник важно кивнул.

– Правильно. Что такое Городская Самооборона, я вам сейчас расскажу. Вот представьте… Закончилась большая война. Город полностью разрушен. Люди живут в развалинах, кругом гигантские крысы, кое-где зоны радиации, нет ничего – водопровода, электричества, вообще ничего, каменный век. Крестьяне пытаются вокруг города что-то сеять, выращивать. Работает только один завод «Электрон», рабочим еще платят что-то продуктами, а остальные выживают как могут; едят даже червей. Очень много людей умирает постоянно от голода и болезней. Никакой власти в городе нет, никто не пытается людям как-то помочь, что-то организовать. Представили? Вот посмотрите на фотографии того времени… Мы потом пойдем в зал, где вы увидите предметы быта.

В этих условиях в городе еще и буйствуют банды преступников. Отбирают заработанные продукты и вещи у рабочих, последние куски хлеба у детей вырывают; грабят крестьян, заставляя их платить дань. Убивают, насилуют, берут людей буквально в рабство и заставляют на себя работать.

И вот в этих условиях появляется человек, бывший военный, который говорит – хватит! Он собирает команду из городских безработных, обучает их военному делу, они добывают оружие и начинают бороться с бандами. Патрулируют улицы, защищают людей, отбирают у бандитов награбленное. Это Алексей Воронков, Ворон – вот он на фотографии, видите?

Эту команду называют ГСО – Городская Самооборона. Она существовала несколько лет, боролась с бандитами… А потом к ГСО присоединилась Ольга Боровская, тоже бывший боевой офицер и коммунистка. Она же вела работу на заводе «Электрон», убеждая рабочих начать бороться за свои права. ГСО была первой ячейкой городской самоорганизации, к которой потом присоединились рабочие «Электрона», и именно они совершили революцию, захватили Новоград, где мы с вами сейчас находимся, и организовали Кузинскую коммуну…

Голос Никиты стал невнятным, группа удалилась в глубь зала. Я улыбнулся. Все как в моем детcтве. Мы тоже ходили в этот зал, слушали, затаив дыхание, рассказы про ГСО.

Вот только я помню и другое – смутно, потому что было этого немного. То, что Витька Ерш облил памятник краской – это вроде бы шалость. Но была у этой шалости и некая идейная подоплека. Помню, как летом в походе, в темноте палатки рассказывали друг другу жуткие истории – ночной лес самое подходящее место для этого, и кто-то вдруг начал: «вот мы все восторгаемся историей ГСО. А вы знаете, сколько народу они расстреляли, когда к власти пришли?»

Потом я узнал, что когда ГСО захватила Новоград, убиты были целиком семьи Фрякина и тогдашнего главного менеджера завода, Субирова. Даже дети. У Фрякина был сын-подросток и дочь, маленькая девочка. Ее тоже убили.

Нельзя сказать, чтобы этот поступок восставших был не понятен или не объясним по-человечески, но помнится, как-то это светлый сияющий лик героев революции в моих глазах… не то, что запятнало, но как-то смутило. Детей-то зачем убивать? Даже с учетом того, что и у самих восставших умирали дети – ведь это неправильно? Ведь дети Фрякина ни в чем не виноваты, и это несправедливо. В общем, стало ясно, что в жизни все сложнее, чем та черно-белая картина, которую нам рисовали экскурсоводы и учителя…

Кроме того, ходили и разные другие слухи – то про женщин в ГСО, то про пытки или грабежи. И вот именно теперь я пришел сюда, в Музей истории, с решительной целью – понять, что там было правдой, а что нет, и как все это интерпретировать и оценивать.

Я очнулся – по лестнице ко мне спускалась девушка, очевидно, сотрудница Центра Истории. Очень миловидная блондинка, коротенькая вишневая юбка высоко открывает безупречно загоревшие стройные ноги, сережки с аметистами покачиваются в такт танцевальной походке. Отвык я на Церере от таких девушек, надо сказать. Пришел в себя лишь когда она оказалась рядом со мной и заговорила.

– Здравствуйте! Вам помочь?

– Нет… то есть да, – опомнился я, – меня зовут Станислав Чон, и я хотел бы у вас поработать… в городском архиве, если можно.

Белокурая головка со сложно переплетенными прядями слегка качнулась.

– Добро пожаловать к нам в центр, Станислав! Меня зовут Ева Керн, – легкая рука коснулась моей ладони и выскользнула, толком не пожав, – речь ведь идет о работе, не о службе?

– Нет, о работе.

– Ну что ж, я могу вас пока немного ввести в курс дела, у меня сейчас есть время. А насчет архива надо будет поговорить с Кэдзуко. Вы, наверное, его не знаете, это наш директор, он у нас не так давно. А вы ведь живете не в Кузине?

– Я здесь вырос. Потом служил в других местах… А вот теперь решил вернуться, так сказать, к истокам. Нынешнего директора действительно не знаю. А вот ваш сотрудник, который там внизу детей водит, – он мне знаком, Никита Пронин, мы с ним вместе были в ШК.

Ева уже касалась непроизвольно пальцем виска, как делают многие, работая с коммом. Красивые голубые глаза чуть закатились. Потом она взглянула на меня.

– Кэдзуко будет через час и готов вас принять. Если хотите, я проведу для вас небольшой обзор, походим по Центру, поболтаем.

– Да, с удовольствием, – я улыбнулся. Еще бы – с такой девушкой общаться без удовольствия, это можно было бы сразу поставить диагноз ангедонии.

Надо сказать, я не строил иллюзий: в любезности Евы нет ничего личного. Такая ситуация повсюду: куда бы ты ни пришел, везде встретишь внимательных, вежливых и отзывчивых людей, у которых найдется для тебя немного времени. Новому сотруднику – неважно, по Службе или добровольному – всегда все рады.

И все же общаться с Евой было приятно, через пятнадцать минут я вскользь выяснил, что она всерьез занималась художественной гимнастикой и даже была серебряным призером Урала. Сейчас перешла в танцы. Заметно по ее движениям. Историю Ева выбрала для Службы, закончила Академию и теперь служила в Центре, всего здесь было 28 обязательных сотрудников. Она потому и уточнила сразу, для чего я пришел – в кузинском центре вакансий на Службу сейчас нет. Но я и не собирался здесь служить. У меня и профильного образования нет, и вряд ли я стану профессиональным историком.

Хотя курс, разумеется, пройти придется.

В музее все изменилось, в общем, несущественно. Убрали какие-то композиции, добавили новые. Довоенный зал – до большой войны Кузин был затрапезным провинциальным городком, живущим в основном за счет того же «Электрона», построенного чуть ли не во времена Первого Союза. Зал Катастрофы, здесь уже привычные ужасы ядерной и постъядерной войны; Ева показала мини-лекторий для детей и взрослых, где демонстрировались поражающие факторы ядерного взрыва. Сейчас это, конечно, не особенно кому-то нужно, но в историческом плане интересно. Сразу понимаешь, как же это прекрасно, что на планете уже давно разрушены последние атомные бомбы, и ни одному ублюдку не придет в голову собрать что-то подобное снова. Разве что прилетят злобные инопланетяне… но пока незаметно, чтобы они вообще существовали. Мы поговорили об этом с Евой. Я вскользь упомянул, что работал на Церере, и заметил по неуловимым признакам, что мой рейтинг в глазах девушки мгновенно вырос.

Зал ГСО. «Но, конечно, здесь немного, все основное ты найдешь в музее ГСО в бывшем танковом училище». Некоторые фотографии, оружие, невнятные короткие видеоотрывки почти столетней давности, личные вещи, паек, который выдавали в ГСО в худшие времена (и на таком можно жить и даже воевать?! Впрочем, я был в Ленинграде в музее блокады, там еще хуже). Я заметил новое фото, еще незнакомое – две молодые девушки из ГСО, судя по оружию, и маленькая девчонка. Одна из девушек, темноволосая, очень тощая, положила девчонке руку на плечо. Сестра?

– Это Мария Кузнецова, – сообщила Ева, – а это ее подруга Чума, Светлана Васильева. Погибла при штурме Новограда, прикрывая отход товарищей. А девочка – это знаешь кто? Дана Орехова.

– Да, знаю, – кивнул я. Дана Орехова в нашем городе известна, есть улица ее имени; она довольно долго была председателем совета городской коммуны, потом работала в краевой и наконец стала членом ЦК партии, в общем, известная руководительница времен диктатуры пролетариата.

– В общем, это не всем известно. Кузнецова спасла ребенка, который после гибели матери не смог бы выжить. Дана Орехова часто упоминала Марию в последующих записях.

Ева рассказывала об этом равнодушным тоном, видно, эти факты уже перестали вызывать у нее эмоциональный отклик. Я снова посмотрел в лицо Марии-Маус. Она чем-то похожа на Марселу, может, просто тем, что темные глаза и волосы, хотя один глаз закрыт повязкой. Или мне так кажется. У меня все симпатичные девушки на Марселу до сих пор похожи. Вечно голодная, на грани выживания, одинокая девчонка, в ГСО ведь тогда еще не кормили, ГСО давала только уверенность в себе и оружие; и вот ведь, подобрала сироту. Вообще людей, которые тогда жили, нам очень трудно понять; это были титаны, а не люди. Вот Чума, красивая девушка – высокая, белокурая, взгляд очень холодный и жесткий. Погибла, прикрывая других, взорвала себя гранатой вместе с врагами. Они жили так мало, но успевали так невероятно много сделать, для человечества, для будущего, для друзей и товарищей. Кто из нас смог бы так? Не знаю. Вот мать бы смогла, она и так смогла многое – но я не такой, как мама и отец. Я обычное дитя нашего мирного времени…

Мы прошли в зал Первой Коммуны, и там тоже были кое-какие изменения. В архив, сказала Ева, меня пустят, но только после беседы с Кэдзуко. А пока мы можем перекусить. Мы зашли в буфет, который как раз оккупировали питомцы Никиты. Сам Ник уже куда-то исчез, детьми занималась женщина, видимо, учительница из ШК. Само собой разумеется, просвещение – просвещением, а вкусняшки по расписанию, дети нахватали сладких напитков, фруктов и мороженого. К счастью, это нашествие, похоже, заканчивалось. Я взял в автомате чашечку кофе, Ева – порцию салата и воду.

– Я хочу еще оформить главу, – пояснила она, – диссер пишу. Служба на сегодня закончена, но…

Мы уселись за столик возле небольшого фонтана со статуей нимфы. Дети с шумом и гамом выбегали из кафе.

– Тебе, наверное, вообще теперь всю жизнь служить не надо? После Системы? – усмехнулась Ева. Я пожал плечами, улыбаясь.

– Я и до Системы уже часов прилично перебрал. В медицине ведь так – сложно в рамках службы оставаться. Слушай, а над чем ты работаешь?

– Тема стандартная для диссера. Развитие коллективного действия в ГСО в предреволюционный период.

– Мне кажется, я не смог бы этим заниматься, – я попробовал кофе. Капучино этот автомат готовил так себе, надо было чай брать, редко у нас встретишь хороший кофе. Вот в европейской части, особенно в Италии, его готовят лучше.

– Почему? – удивилась Ева. Она ела изящно, и даже салат на квадратной белой тарелке казался замысловатым украшением – тончайшие перья рыжей моркови, зеленые кусочки авокадо, малиновые кольца лука…

– Эти люди, когда я о них думаю – это же были сверхлюди какие-то. Титаны. Герои. А мы – обыкновенные. Я всегда, с детства… – я умолк. Не хватало еще вспоминать личное.

– Герои, – протянула Ева, чуть дернув плечом, – все не так просто, Стас. Они жили в другой парадигме, нечеловеческой. Да, зачастую не щадили своей жизни. Но они не щадили и других. Знаешь… на самом деле там все сложно было. Детям это не рассказывают. Там очень многих расстреляли, иногда без вины или за какую-то ерунду совсем. Воронков сам расстреливал, да, легендарный Ворон – что побудило его этим заниматься? Мог бы отдать приказ. Тут начинаешь подозревать какие-то психические сдвиги – если человеку нравится убивать… Пытки применяли и к пленным, и к своим же товарищам даже, если подозревали их в чем-то.

– Но ведь и другая сторона применяла пытки. В этом случае неизбежно… – возразил я. Кофе уже не лез в горло.

– Да, это верно, но в чем тогда ГСО в принципе лучше всех этих банд? Мало того, там насиловали женщин, причем очень часто.

– Но подожди… как? Ведь в ГСО было очень много женщин, поначалу вообще большинство!

– Женщин было большинство действительно в самом начале. В первые годы ГСО. Просто по той причине, что здоровые нестарые мужчины без труда находили работу в Охране завода, на самом заводе или же просто шли в банды – более успешные, чем ГСО. Но когда Ворон стал добиваться успехов – в ГСО пошли и мужчины. Их стало значительно больше, чем женщин. И… да, бывало всякое. Есть свидетельства женщин, которые ушли из ГСО после изнасилований.

Я подавленно молчал. Цзиньши, выходит, в чем-то прав? Как и правы те, кто в детстве распространял все эти слухи, – тогда в это не верилось, но слушать было интересно и жутко. Ева безжалостно продолжала:

– Я надеялась, что, может быть, наш партийный комиссар, Иволга, то есть Боровская, оказала там гуманистическое влияние. Но нет… факты показывают, что увы, нет. Именно при ней был сформирован в ГСО суд, приговаривающий людей к различным наказаниям и расстрелу. Ну и… разное там было.

– Они были детьми своего времени. Очень жестокого времени.

– Да, это верно, – Ева отправила в ротик очередную порцию пестрого салата, – но как-то от революционеров ожидаешь… большего понимания, большего гуманизма, что ли. Конечно, в диссертацию все это не пойдет, – она улыбнулась. – Сам понимаешь. О мертвых либо хорошо, либо ничего.

– Вроде бы наука не должна руководствоваться таким девизом, – возразил я. Ева улыбнулась.

– Ну я же не собираюсь врать или подтасовывать факты. Однако можно брать их выборочно. Действительно, были образцы героизма, гуманности. Та же Маус… думаю, если бы она не успела героически погибнуть, ее бы расстреляли позже. Сам Ворон, который потом руководил КБР, и расстрелял бы, несмотря на все слухи об их неземной любви. Понимаешь, лезть во всякую грязь, копаться в ней – во-первых, нет ни малейшего желания, во-вторых, как отнесутся к такому диссеру? А мне бы хотелось все-таки спокойно защититься.

Мне такой подход к науке показался несколько странным, даже неприятно, что такая красивая девушка, и… Но тут же я забыл обо всем, потому что в дверях буфета показался новый посетитель.

«Это невозможно!»

Нет, не он… я перепутал.

Нет, он!

Я вскочил.

Костя увидел меня. Он был все такой же, не сильно изменился – веселые карие глаза, русые волосы тщательно уложены, высокий, долговязый…

– Стаська!

– Коська!

Вспышка безграничной щенячьей радости. Марсела, все эти сложности, все эти недоговоренности… да какая разница, это же Коська! Мы крепко обнялись. Костя был явно рад меня видеть. Но черт возьми, как…

– Здравствуй, – Костя повернулся к Еве. Это «здравствуй» было сказано с каким-то особым значением. Ева, улыбаясь, протянула руку, словно для поцелуя, Костя перехватил ее обеими руками и задержал ладонь Евы в своих лапищах.

– Я вижу, вы знакомы, – Ева посмотрела на нас в замешательстве. Костя крепко хлопнул меня по плечу.

– Эгей! Мы не просто знакомы… мы, считай, почти родные братья. Ну раз такое дело… Ева, у вас тут пивка хотя бы нет?

– Есть даже вино, если хочешь…

Мы снова сели за стол – втроем. Марсела, билось у меня в голове. Марси. Ведь если Костя здесь, то и Марси… Хотя создается впечатление, что у него отношения как раз с Евой.

Костя разлил по двум бокалам «Хванчкару», Ева вежливо отказалась, оставшись при своей минералке.

– Стаська, как ты? Как здесь оказался-то? Ты же вроде в Космосе был?

– Да вот, закончился Космос, – улыбнулся я, – треснулся, понимаешь, спиной, полгода в больнице, теперь пока запрет… приехал повидать мать, ну и вообще. А ты-то как… у тебя даже родня отсюда давно уехала!

– Э, у меня все сложнее! Я здесь по работе.

– По работе? А… – я вспомнил утренние новости, – сообразил! Идет же восстановление спекшейся почвы к югу от города.

– Ну да. Это же по моей части. Я инженер-эколог, почвы – как раз моя специальность. Защитился в прошлом году, кстати…

– Я не знал. Поздравляю!

– Да ничего особенного, – легко сказал Костя. – Ну, за встречу!

Бокалы дзинькнули. «Хванчкара» оказалась сочной, без всякой кислинки.

– Вот, узнал, что в родном городе начали восстановление почв, а ведь это мой хлеб. Тем более, хорошо, что у нас практически нет радиации.

– Радиация все еще есть в Ленинском, под куполом.

– Да, но там другое. Сама термоядерная бомба была чистая, но почва в речной долине спеклась и считалась до сих пор невосстановимой. Теперь у нас есть новые методы, и я думаю, что за три-пять лет мы там восстановим биоценоз.

– Ну а… – я решился, – как Марси? Она с тобой?

– Конечно, – ответил Костя без улыбки, – она без меня никуда. Устроилась на Электрон.

– Но «Электрон» же искинами не занимается, или я что-то пропустил?

– Да она, знаешь… все как-то в поиске. С искинами у нее не очень получилось, она разочаровалась. В общем, не знаю, сложно все.

Это было совсем не похоже на Марселу. Она в нашей группе всегда была техническим мозгом. Ярко выраженная односторонняя одаренность, любил говаривать Костя. Сам он был гением-универсалом, ему удавалось все и везде. Ну почти везде. Я всегда был серединка на половинку, без особых талантов. А вот у Марселы талант был. Она сначала выполняла работу биолога-информатика в нашей научной группе, потом, лет с шестнадцати, окончательно перешла на кибертехнику, в семнадцать победила в первенстве Евразии со своим «электрическим псом», а в мире заняла четвертое место. Всем, и ей самой было понятно, чем она будет заниматься. И в группе сильного искина у Чжан Тея она стала самой молодой исследовательницей…

Не получилось, ушла… Странно это.

– Слушай, старик… что мы сейчас будем перетирать. Давай к нам сегодня вечером? Марси обрадуется. Посидим по-человечески. Адрес я тебе уже скидываю. Немного далековато, но зато красиво, у озера.

Все мои изыскания полетели в тартарары на сегодня. Конечно, я встретился с Кэдзуко, дальневосточным японцем, невысоким, немолодым и вежливым; конечно, он дал мне универсальный пропуск для городских архивов и порекомендовал литературу для введения. «Вы же не можете работать в архивах без элементарной подготовки». Но ни в какой архив я уже не пошел, а отправился домой, потому что сосредоточиться все равно было невозможно.

Дома я пообедал под бормотание портала аналитиков, потом разыскал в субмире подходящую онлайн-академию и записался на первый курс для историков-архивистов. Темп учебы, разумеется, можно выбирать самостоятельно, и я бегло просмотрел первый урок источниковедения. Закрыл окно, и комп – мой новый «домашний дух» носил странное имя Евлампий – вежливо поинтересовался:

– Внести твое занятие на личный счет Службы?

Я пару секунд соображал, почему так, а потом понял: кажется, система решила, что я просто меняю профессию, ну а студенчество, конечно, засчитывается в счет Службы. Хотя там коэффициент 0,4, то есть заниматься нужно гораздо больше, чем 15 часов в неделю – или добирать часы, трудясь где-то на практике.

– Нет, это просто моя работа. Не надо вносить.

Собственно, почему не надо, подумал я, не помешает же. Но это не вполне честно, на самом деле я не собираюсь служить историком. Черт, до вечера еще часа три, чем бы заняться… кино, что ли, посмотреть. Возбуждение от всего происшедшего было слишком велико, и логично в такой ситуации сбросить пар – заняться спортом. Тем более что мне это показано, а я пока даже не спланировал занятия, не записался в реа-центр. Я принялся переодеваться – схожу в домашний бассейн, бегать мне пока нельзя, а плавать – самое милое дело. Внезапно вмешался голос Евлампия.

– Внешний вызов. Анонимный. Принять?

– Принимай! – я быстро натянул турнирку. А что, кто скажет, что у меня неприличный вид – спортивные плавки и турнирка…

В полушарии стенного монитора возникла мешковатая фигура. Я вытаращился и через несколько секунд узнал лицо однокашника.

Нет, точно, сегодня меня уже ничто не может удивить.

– Привет, Витька!

– Здорово, Чон! Ну как ты? Я слышал, на Церере травму получил…

– Да, было дело, но сейчас я уже как огурчик. Вот домой приехал, в Кузин.

– К матери?

– Типа того.

– А-а… ну рад за тебя. И живешь с ней?

Чего это он меня расспрашивает?

– Нет, почему, отдельную снял. А ты-то как, Витек? Про тебя вообще ничего не слышал…

– Да так, кантуюсь. То там, то сям. Слушай, у меня к тебе дело есть. Я сейчас далеко, но хочу в Кузин прокатиться, пожить там немного. Можно, я у тебя поживу?

– У меня… ну почему же нет. В чем вопрос? Тебе снять что-то?

– Да нет, не надо снимать. Я просто поживу несколько дней у тебя. В твоей квартире, если не возражаешь.

Просьба была немного странная. Если ты ненадолго, то есть же прекрасные гостиницы, хотелось мне сказать. Но получилось бы, что я не хочу с ним встречаться, отказываю в элементарной просьбе… мы так привыкли к этому комфорту – есть гостиницы, есть службы – что совсем перестали нуждаться в друзьях.

– Я тебя не стесню.

– Конечно, приезжай! – ответил я. Любой иной ответ казался сейчас невозможным. Я же хочу встретиться с Витькой Ершом! Не то, что мы в школе были друзьями, скорее, наоборот. Пару раз он устраивал мне милые шуточки, а точнее, подлянки… И попытки по-человечески общаться отвергал, задирая нос. Но какая теперь разница, мы из одной ШК, из одного отряда, а значит, почти братья. Родственники. А я даже представления не имею о том, чем жил все эти годы Ерш. Он один из немногих наших отрядников, кто просто исчез куда-то – и ничего мы о нем не знаем.

Впрочем… это как раз не проблема. Я прямо в плавках сел в рабочее кресло и через пятнадцать минут выяснил все – и про Костю, и про Марселу, и про Ерша.

С Костей все оказалось предсказуемо. Он пер вперед, как танк. Получил мастера по специальности инженер-эколог, работал в Хабаровском крае, затем в Китае прошел курс восстановления почв, защитился по этой специальности – доктор наук, участвовал в восстановлении полей под Шанхаем. В то время и Марсела работала там же, ведь там и расположен знаменитый ЦСИ Тея. Потом поехал в Танзанию, там тоже работал по почве (странно, я думал, Африку вообще не бомбили ядерными). Между делом даже получил бронзу на первенстве Китая по многоборью – высокий уровень! А я ни разу его не поздравил… жевал сопли из-за Марселы, хотя она выбрала его совершенно заслуженно. Я вел себя как мерзкая инда.

А вот данные о Марси были не такими утешительными. Она тоже серьезно занималась спортом в школе, но потом, похоже, бросила – никаких данных о соревнованиях в ее персонале не было, не было фоток и видео, ничего. Только детские записи, я с щемящим сердцем пересмотрел их еще раз – тоненькая девочка в красном на белых коньках, крутит немыслимые фигуры, танцует огненную самбу на серебряном льду. В фигуристок влюбляются все. У Марси, кроме нас с Костей, поклонников был вагон и маленькая тележка, то, что она все же на какие-то пару лет выбрала меня – просто удивительно. Я, наверное, самый незначительный из ее воздыхателей. И что теперь – она совсем не встает на коньки? Вообще никаким спортом не занимается для здоровья?

Еще страннее все обстояло с профессией. И у Марси все было предсказуемо вначале: она закончила институт кибернетики (еще в то время мы с ней расстались), год поработала на орбите (коэффициент учета Cлужбы двойной), попала по конкурсу в ЦСИ к Тею, участвовала в разработке какой-то «третичной сети» (надо будет разобраться, я совершенно ни бум-бум в искинах). В общем, кажется, все у нее шло хорошо. И вдруг она все бросает. Едет с Костей в Африку. Там работает опять в институте искина, но об этой работе уже никаких данных нет. Потом служит почему-то в киберцентре. То ли с искинами не сошлось, то ли что-то не так с коллективом. Киберцентр – это просто больница для киберов, там их чинят, настраивают, еще разрабатывают новые модели, но Марси трудилась в отделе техобслуживания. Далее почему-то вообще не служила, и данных о каких-то ее занятиях нет. Ни о службе, ни о работе. Ну да, за год работы на орбите она накопила 2—3 года свободных часов, да и у Тея вряд ли ограничивалась стандартными 15-ю часами в неделю. Но ведь что-то же она должна была делать… хоть кулинарией или аквариумом бы увлеклась. Абсолютно чистый персонал, как будто человек проспал эти годы.

Если бы речь шла о ком-то другом, я бы не удивился, вполне нормальная биография. Мало ли чем она занималась, не отражая это в персонале.

Но только не Марси… Марси ведь не просто активный, трудолюбивый человек, она, если честно, очень чем-то напоминает мою мать. Она – человек Службы. Увлеченная, целеустремленная. Да еще и способности блестящие. А тут… Неужели я настолько плохо ее понимал?

Детей они с Костей тоже так пока и не завели.

Но больше всего меня поразил Витька Ерш.

Счетчик Службы из его персонала был убран. Ну бывает.

Было сообщение о том, что Ершов Виктор Павлович закончил два с половиной курса Московской гуманитарной академии по специальности «искусствоведение». Продолжать образование он, видимо, не стал.

Далее было сообщение об участии Ершова в арт-группе «Бомба», фотки с какими-то экзотически разодетыми парнями и девицами. И все, никаких биеннале, выставок, фестивалей (впрочем, чем занималась эта группа? Не знаю). И брак Виктора Ершова с некоей Камилой Сысоевой («Стрекоза»), также участницей этой группы. Упс! Двое детей – сейчас им должно быть восемь и шесть лет. Были указаны также имена детей, вогнавшие меня в полный ступор. Старшего мальчика звали Гильгамеш Ершов-Сысоев, девочку – Богородица Ершова-Сысоева.

Талантливый папаша, ничего не скажешь.

Я поискал арт-группу «Бомба». А вот группа оказалась довольно известной. Занималась она перформансами. Разумеется, не в порядке Службы, но почему нет, если людям интересно. Правда, известность группы была скорее скандальной. Некоторые перформансы мне даже понравились: например, ребята переоделись в ангелов с нимбами и спускались с парашютами на площадь в Мекке. Устроили неожиданный фейерверк во время Дня Евразии.

Но другие их действия скорее напоминали хулиганство: например, они выложили на Дворцовой площади в Ленинграде гигантский квадрат из живой трепещущей рыбы (бр-р); а уж массовая оргия голышом – двадцать пар одновременно – перед восстановленным Нотр-Дам-де-Пари – вообще вызвала срочное заседание Парижского Совета, который постановил запретить арт-группе, вместе и по отдельности, въезд на территорию города. По этому поводу проводили даже референдум, были большие дискуссии (я почему-то ничего об этом не слышал), но большинство парижан сочли отвратительным такую демонстрацию, опошление интимности и сексуальности, да еще на глазах в том числе и детей – что уже граничило с педофилией, так что были требования вообще направить артистов на принудительное лечение.

В меньшем объеме и уже тщательно избегая присутствия детей, арт-группа повторяла подобные выходки и в других местах – музеях, исторических местах, учреждениях. Судя по всему, это должно было символизировать свободу сексуальности – как будто в наше время кто-то ее ограничивает. Кроме того, «Бомба» регулярно обливала краской памятники различным героям революции и Освобождения, в этом отношении Витька просто вернулся к своим детским развлечениям.

Если это можно назвать работой, то все эти годы Ерш, конечно же, работал. Но вот о его Службе никаких данных не было. Впрочем, нетрудно же где-то числиться, быть вечным студентом, найти синекуру – так делают некоторые. Видимо, так сделал и он.

Чтобы как-то уложить весь этот вал информации в голове и проветриться перед встречей с Костей и Марселой, я отправился все же в бассейн в цоколе жилого комплекса, проплыл около километра и долго, старательно занимался на реа-тренажере.

Эндорфины, как положено, выплеснулись в кровь, и на встречу я отправился радостный, тщательно вымытый, спокойный и счастливый.

Костя поселился у озера Анжелы – уже не в Кузине, а дальше по Дуге, но до места его работы, собственно, здесь было лишь десять минут по магнитке. Новые микрорайоны встали над чистой прозрачной водой – всегда это озеро было мутным от ила, но теперь его очистили. Я шел от магнитки, наслаждаясь поздней весной, люблю это время, когда листва недавно распустилась и выглядит свежей, новенькой, а в ветвях оглушительно щебечут птицы. Народу было немного – пробежала стайка ребятишек, прошла девушка, за которой деловито трусили два огромных дога.

Местность у озера относительно плоская, разве что холмы видны на другом берегу. Урал – край не только гор, но и умопомрачительных озер, когда-то почти диких, а теперь они используются народом на полную катушку – даже сейчас, в вечерний час и при прохладе, от воды доносились радостные крики, и виднелись головы купальщиков. Комплекс, где жил Костя, состоял из разноцветных кубов с длинными узкими окнами, разбросанными, казалось, беспорядочно. Я поднялся в цоколь оранжевого куба, проехал немного на лифте – в лестницах и коридорах еще запутаюсь, отдал сигнал комму, чтобы тот связался с домашним компом Кости…

Дверь оказалась открыта, и на пороге стояла Марсела.

В отличие от Кости, она изменилась. Я узнал ее сразу, но она стала заметно старше. Перестала быть девчонкой, какой я запомнил ее. Может быть, виной тому длинные волосы, раньше она коротко стриглась. Теперь темные волосы были небрежно разбросаны по плечам. Лицо словно огрубело, выделились скулы; казалось даже, что глаза стали меньше и потухли – горящие угольки истлели и превратились в черные провалы под дугами бровей.

Наверное, освещение такое. Марсела радостно улыбнулась, и на миг ее лицо стало почти прежним. Надо было нам обняться, мы же тоже почти брат и сестра, но первый миг был пройден, наступила неловкость. Марсела протянула мне руку, уже не такую тоненькую, я пожал ее.

Костя выскочил навстречу и для приветствия двинул кулаком мне в грудь.

– Ну давай, давай! Заходи!

В комнате был накрыт журнальный столик. Мебель, как я успел заметить, эклектичная – по большей части стандартная, но тут же стоял выпендрежный комод темного дерева, винтажный древний диван в цветочек, макраме на стене. В целом неуютное ощущение проходного двора.

Зато на столике – тарелки под крахмальными салфетками, салатики, фрукты и бутылка «Сангрии» с тремя разноцветными бокалами. Марси уселась на старинный диван, и на колени ей вспрыгнул белый ангорский котик с голубыми глазами.

– Это наш Пепе, – представила она. Я протянул коту палец, тот недоверчиво принюхался. Потом решил, что я свой человек и начал приласкиваться к руке.

– За встречу! – Костя разлил испанское вино по бокалам. Я усердно гладил кота.

– Рад вас видеть ребята. Жаль, что мы так много лет не встречались… это безобразие, я считаю.

– Конечно, безобразие! – подтвердил Костя. – Ну и как ты нас находишь? Изменились?

– Ты вообще никак, – усмехнулся я, – как был хвастун, так и остался.

– А я? – тихо спросила Марсела. Я взглянул на нее, и у меня вдруг защемило сердце. Отчего? Она же счастлива. У нее все хорошо. Ответить что-то дежурно-стандартное – у нас никогда не было таких отношений. Мы даже ближе, чем родственники…

– Честно? – спросил я.

– Ну да, – рассмеялся Костя, – латиноамериканская красота… Бурно цветет, рано увядает! – он отечески похлопал Марси по спине. Девушка даже ухом не повела. В школе бы обязательно попробовала дать Косте пинок под зад, попробуй он хоть как-то выразиться непочтительно в ее адрес.

– Да, ты знаешь… это гены, – глухо произнесла Марси, – мне приходится принимать таблетки регулярно, чтобы не располнеть. Действительно, наши женщины в молодости часто тоненькие, а потом расплываются – ну конечно, так было до современной медицины.