Растеряевские типы и сцены

3. ИДИЛЛИЯ (Из чиновничьего быта)

Была осень. По небу бродили сероватые тучи и медленно сыпали на мокрую и грязную землю хлопья рыхлого снега.

У растворенных ворот одного небольшого домика в три окна стояло два чиновника, держа друг друга за руки.

— А то зайдемте, Семен Кузьмич, — говорил один из них, в старой шинели, надетой в рукава, с отвисшей из-под капюшона коленкоровой подкладкой.

— Да уж заходить ли? — в раздумье проговорил другой.

— Что там! эва! Заходите — да и только. Право, по одной пропустить истинно приятно!

— Разве по одной?

— Ей-богу; у меня есть этакая особенная… Пойдемте-ко!

— Ну-ну так и быть уж!

И они пошли.

Скоро они вошли в небольшую комнатку. В углу горела лампадка перед образом в большом красном киоте, на котором до самого потолка громоздились просфоры в бумажках, расписанные яйца и другие подобные предметы. По полу расстилались чистые половики, у стен чинно разместилось несколько старых кресел с круглыми спинками.

— Прошу покорно! — сказал хозяин и, наскоро сотворив крестное знамение, направился в чайную.

В это время в соседней комнате на столе кипел самовар. Старшая дочь хозяина, девушка лет семнадцати, разливала чай; мать ее, старушка, сидела тут же. На пороге показался отец.

— Ты с кем это? — спросила жена.

— С Семеном Кузьмичом. Чайку нам дайте да свечу! Поскорее!.. Эй ты, Марфа! — крикнул он горничной, — свечу неси.

— Сейчас принесет, — проговорила жена. — Что это долго так нынче? — прибавила она.

— Да, таки долговато… Ирмосы тянули-тянули. Я думал, и конца не будет…

Проговорив это, муж хотел было удалиться, но какая-то тайна, очевидно, мучила его. Нерешительно подвигаясь к двери, он потирал кулаком спину и необыкновенно тихо заговорил:

— Поясница что-то…

— Опять, небось, распахнулся на паперти?

— Нет… О-ох!.. Как ломит! О-ой!.. Ты бы нам дала по рюмочке, да закусить чего-нибудь.

— Пошли закусочки! — отчаянно произнесла жена.

— Ну что закусочки? Мелет, не знает что!

— Нет, знаю!..

— А ты, сделай милость, молчи… Во сто тысяч раз лучше это будет.

— Что молчи-то? И так все молчу. Совсем дурашная какая-то стала.

— И была-то не больно — тово! Дура дурой и была-то! — бесцеремонно заметил супруг и вошел в залу, аккуратно притворив за собою дверь.

Гость молчал. Молчал и хозяин.

— Намедни у Еноховых "вечную кликали", — наконец проговорил гость.

— А! Сорокоуст? — спросил хозяин.

— Сорокоуст-с.

— Это когда?

— Третьего дня.

— Да-да-да. А мы с Емельяном Иванычем были у Селезневых на перепутье.

— Что же, как? — с любопытством спросил гость.

— Хорошо. Признаться, до такой степени, что именно — еле-еле…

— Хе-хе-хе-хе.

— Никольский, Егор Егорыч, знаете? так тот все просил, чтоб его в колодезь опустили в бадье.

— Зачем же?

— Уж и, ей-богу, даже совершенно не могу вам определить этого…

Хозяин и гость дружно засмеялись.

Из соседней комнаты показалась горничная с подносом, на котором помещались графин водки и тарелка с кусками белого хлеба. Приятели выпили.

В это время в передней застучал кто-то калошами и хлопнул дверью.

— Кто там? — спросил хозяин.

— Это я-с!

— А-а!

— Кто это-с? — полюбопытствовал гость.

— Сын мой.

Гость оправился.

Вошел молодой человек, лет под тридцать, с примасленными волосами и лоснившимся лицом, выражавшим высокое смирение.

— Где был? — спросил отец.

— В Крестовой-с, — подходя к родительской ручке и потом свидетельствуя почтение гостю, произнес сынок.

— Садись-ко!

— Сяду-с.

— Водки хочешь?

— Не пью-с.

— Ну что ж, много народу было?

— И-и, боже мой!

— Там ведь постоянно большое стечение, — вмешался гость.

— То есть яблоку негде упасть, — с умилением добавил сын.

— А-а-а!..

— Да-с. Нынче архиерейские певчие пели двухорнос "Слава в вышних", Бортнянского сочинение. Басы, я вам, тятенька, скажу, просто на стену лезли!

— Именно на стену, — вмешался гость.

— И как глотки целы, подумаешь? — произнес сын и задумался.

Подали чай.

— Саня! — крикнул отец, — нет ли там ромцу?

В соседней комнате мать и дочь встрепенулись.

— Послушай-ка, что-то говорит, — произнесла мать, вся обратившись во внимание.

— Рому спрашивают, — отвечала дочь.

— Нету; намедни с этим же пьянчугой-то выпили.

— Нету рому, — приотворив двери в зало, проговорила дочь.

— Ну, нет ли наливочки какой? Поищите там…

— Наливки пожалуйте! — говорила дочь матери.

— Слышала, — отвечала с горечью та.

— Я к маменьке пойду-с? — вопросительно произнес сын.

— Поди!

— Вот подите же, человек вышел, — проговорил отец, кивнув головой на удалявшегося сына, — а я, признаться, совсем! не ожидал.

— Что-о вы?

— Именно говорю: опасался, не ожидал. Да я вам что скажу, — ближе придвигаясь к столу, произнес хозяин: — он было меня со свету сжил!

Хозяин вопросительно смотрел на гостя.

— Он какие со мной штуки делал: определил я его на службу прямо из училища. Учился он хорошо: из закона пять, и из других там… тоже слава богу! И начальники, случалось, ежели спросишь: как мол? — тоже все говорят: "Слава, мол, богу!"… Ну, думаем с женой: "Слава тебе, господи!" И вообще по науке, чистописание или что — не пожалуюсь! Ну только был этакой вялый, дробный. Думаю себе: придется кормить ни за что. Поместил его в свой стол. Только что же? Раз в именины приносит мне чашку. "Вот, говорит, тятенька, прошу принять посильный дар". — "Это ладно, говорю, где ты деньги-то взял?" — "Посильные, говорит, труды". И замялся. Ну я понял, порадовался, авось, думаю, облегчит бремя родительское. Почему же не брать хоть за справку или там за что? Бери! Ну хорошо; только что дальше! Приехал к нам гурьевский мужик. Вот стоим мы с ним в палатском коридоре и говорим промежду себя. Гляжу, мимо сынок идет, посмотрел так-то на нас и пошел. Немного погодя и я тоже пошел. Через час никак иду к этому самому мужику, авось, думаю себе, что-нибудь перепадет, — гляжу: навстречу сын. "Ты куда?" — "Никуда-с, говорит. А вы не к гурьевскому мужику?" — "Тебе на что?" — "Так-с. Если к нему, так не ходите-с: я получил". Как сказал он мне: "я получил", так я и обомлел. Как? у отца? сын? перебивать? "Ты как же, говорю, смел это сделать?" — "Виноват!" говорит. "Сколько же, говорю, ты, мошенник, взял?" — "Рубль сорок", говорит. "Подай, стервяк ты эдакой!" — "Тятенька!" говорит, и заплакал: жалко стало! Отодрал я его тут за виски, говорю: "Не перебивай! Сам собой как знаешь, а у отца ни-ни-ни! Помни: чти отца твоего!" Ну-с хорошо, прошло никак дня два. Опять такая штука; немного погодя — другая. И пошло-о-о! Верите ли, никак месяц домой с пустыми руками приходил. Да что ж это, думаю наконец, ведь этак, прости господи, и без куска хлеба не долго остаться? Что он меня, аспид эдакой, заморить, что ли, хочет? Не вытерпел: призываю, говорю: "Убирайся из нашей палаты во"!" — "За что же?" говорит. "За то, что я тебя видеть не могу. С глаз долой!" — "Тятенька, помилуйте!" — "Что миловать? говорю. Ну вот, говорю, ты скажи-ка мне, что ты меня с голоду хочешь уморить, что ли?" — "Помилуйте, тятенька, как можно!" — "Ну и убирайся, говорю, подавай просьбу за болезнию". — "Да, тятенька, говорит, я здесь обжился". Я так и обомлел! "Да мерзавец же ты! Я здесь сижу тридцать пять лет, три дюжины стульев под собой просидел: все это мне известно!" — "И мне, говорит, известно". Измучился я. "Да бери ты, говорю, где хочешь, только не препятствуй мне. Не мешайся в мои-то дела!.. Не мути моего покою! Что ты, как бес, между ног бросаешься! В дураки меня не ставь!" Нет, да и полно! — вымолвил хозяин, разводя руками, и понюхал табачку.

Гость все время выражал в лице своем удивление, качал головой, безмолвно раскрывал рот и опять качал головой.

— Ну-с, батюшка вы мой. "Нет, говорит, мне здесь спокойно. Я, говорит, обжился". Что делать? Подумал, подумал, да и махнул просьбу "нашему", что, мол, будучи тесним беспрерывно своим единокровным сыном, я прибегаю к позлащенным мудростию стопам вашего превосходительства, омочая оные старческими слезами, ну и прочее, и прошу выгнать вон. Выгнали! Не вижу год. Раз как-то в соборе на страстной гляжу: стоит в шубе. Енотовая славная шуба! Я ничего, ни-ни-ни… Начали выходить, гляжу это с паперти, подают ему дрожки. "Ну, думаю, авось и на новом обжился". Немного погодя слышу-послышу — в чиновники особых поручений в слободы раскольничьи назначен. Н-н-ну, думаю!

И хозяин и гость разом выразили удивление подвигам молодого чиновника.

— Никак через месяц на конной, вижу, жеребца торгует, к лесу приценяется. Раз как-то сижу я дома, от ранней пришел, подают записку от кого-то. Читаю: "Милостивый государь тятенька!" А! думаю… "Долго и напряженно думал я, как вас назвать, наконец называю тятенька". Посмотрел вниз, подписано: "Сын ваш такой-то". Читаю далее, просит прощения. Подумал я: что мне злиться? Взял и пишу: "Сын! когда ты меня называешь тятенькою, то я тебя сыном моим называю", подписался: "Отец", и послал. Прилетел сам, увез меня к себе. Гляжу: барином живет. Дамочка какая-то ходит. "Кто, говорю, такая?" — "А это", говорит и, знаете, замялся. Ну я смекнул — кто такая, усмехнулся, говорю: "Ничего", успокоил его, говорю: "Все мы грешны".

Гость осклабился.

— Угостил он меня тут обедом. Славный был обед: разварная стерлядь, вершков в пятнадцать, а то и весь аршин. Да-а-а! Ну и выпили мы тут. Разгорячившись, я подзываю его метрессу и даю ей полтинник. Обиделся ведь!

— Обиделся? — спросил гость.

— Обиделся! "Тятенька, говорит, неужели же я, говорит, не могу удовлетворить моему греховному поступку?.." Хе-хе-хе!

Гость гоже залился смехом, но потом крепко вздохнул и, грустно покачивая головою, произнес:

— Ох, детки, детки! Что горя-то с ними перенесешь! У меня тоже существует сынок. Только, я вам скажу, поискать да поискать, а такого животного навряд ли где сыскать можно.

Гость раздул ноздри и, выпучив глаза, уставился на хозяина.

— Да-с. Примерная скотина! Непочтителен, груб, безбожник. Сидит за книжкой — молчит. "Чего это ты, говорю, молчишь?" — "Ничего". Я как тресну по роже.

Только позеленеет! "Вот тебе, говорю, ничего: будешь знать, как родителю отвечать". Не пронялся же! Раз встаем из-за стола, не перекрестился! Говорю: "Почему ты не перекрестился?" — "Я, говорит, так хочу". — "А я, говорю, тебя изувечу". — "И я тебя, говорит, изувечу…" — "Да я — отец!?" — "А я, говорит, сын!" Я ему прямо в волоса! Уж трепал, трепал! — ибо сил моих более нехватило… терпеть! — Где стерпеть!

-

Часа через два с крыльца сходил, еле держась на ногах, гость. Хозяин тут же стоял со свечой, покачиваясь из стороны в сторону; его за рукав придерживала дочь. И хозяин и гость что-то бормотали, но что именно, разобрать было трудно.

На дворе была темь.