Расти, березка! (рассказы и очерки)

А под крыльями — бездна

Этих солдат редко видят порознь. Один идет в караул — и другой просится, причем обязательно на тот же пост. Вместе в город уходят по увольнительной. И письма из дому читают вдвоем. Сядут где-нибудь в уголке и тихонько шелестят заветными листочками.

Они почти всегда вместе. Но никто больше них не спорит друг с другом. Как в известной песне: «… если один говорил из них «да», «нет» говорил другой». И внешне они разные. У Владимира Шемета — прямой, острый нос, у Геннадия Устинова — вздернутый, задиристый. У Володи взгляд немного суровый, сосредоточенный. У Геннадия глаза голубые с лукавинкой. У Володи вьющиеся каштановые волосы, у Геннадия белесым хохолком опускаются на крутой лоб.

Обычно Геннадий начинал «заводить» друга. Почесывая хохолок и склонив голову набок, хитро прищуривался:

— Что ты своей Десной расхвалился! Не душа у тебя, Володя, а гитара. Лиризма в ней, как у влюбленной девушки.

Карие глаза Владимира темнели.

— А я так понимаю, каждый человек свой край любит. И патриотизм с этого начинается.

Владимир, конечно, понимал, что Геннадий и сам знает это, а сказал лишь затем, чтобы затеять спор, но остановиться уже не мог:

— Да ты послушай, черствый человек, что умные люди говорят об отчем крае.

— Сейчас писателя на помощь призовешь?

— И призову! — Владимир вынул из кармана потрепанную, зачитанную книжку. — Вот, послушай! Этот человек назвал свою повесть «Зачарованная Десна». Понимаешь? Зачарованная! — повторил Шемет. Он был влюблен в зеленый черниговский край, раскинувшийся по берегам этой реки, на которой прошло его детство.

— Значит, зачарованная? Что ж, сказано хорошо, — соглашается вдруг Геннадий.

— На обе лопатки положил он тебя, Гена! — смеются солдаты.

— Положил, да не очень, — отвечает Геннадий. — Ты вот на Волге родился, а другой — на Амуре. Чем же эти реки провинились перед его возвышенной душой?

— Ничем. Каждый край по-своему красив и дорог нам. Но место, где ты родился…

— Опять за свое место! — не унимался Геннадий.

Геннадий хоть и сам заводил спор с товарищем, но обычно оказывался побежденным.

Другой излюбленной темой спора были рассуждения о возможности проявить геройство в мирные дни.

— На войне — другое дело. Был бы смел, а подвиг тебя найдет, — утверждал Геннадий Устинов. — Ну а сейчас? Разве что с крутого берега в реку…

При этих словах щеки Владимира заливала краска и он досадовал на себя за то, что однажды, разоткровенничавшись, рассказал другу о забавном случае из своей мальчишеской жизни. Однажды в жаркий день он с ребятами пошел на Десну купаться. Володя любил бывать на Десне по утрам, когда от голубого зеркала воды белесыми облачками поднимается туман. Любил наблюдать, как из-за реки выкатывается оранжевый солнечный шар и касается верхушки пирамидального тополя, одиноко и горделиво стоящего над обрывом. Здесь и остановились ребята. А место для купания здесь было опасное, и Володя предупредил об этом. Но мальчишкам ли бояться крутого берега? Они закричали:

— Испугался?! Эх ты!

Но Владимир был не робкого десятка. Сбросив одежду, он с разбега ринулся вниз головой и… едва выбрался: ударился головой о каменистое дно. По лицу текла кровь. Ребята испугались, а Володя торжествовал: не испугался высокого берега. На другой день товарищи взахлеб рассказали об этом учителю, а тот усмехнулся:

— Что же в этом героического? Лихачество! Люди на фронте, например, когда совершали подвиг, даже не думали, смотрят на них или нет, как это выглядит со стороны. Александр Матросов бросился на вражескую амбразуру не затем, чтобы красиво умереть. Он выручал товарищей, думал о них, о победе над врагом.

На всю жизнь запомнил эти слова Владимир Шемет. Об этом как-то рассказал и Геннадию. Но тот истолковал этот маленький эпизод по-своему: истинный героизм возможен только на войне. Ничего особенного он не видел и в том, что они летают на самолетах.

— Летаем — и ладно. Любой может.

— Даже без подготовки? — допытывался Владимир.

— Ну, не совсем… Но не так, как к экзамену в институте… И я к полетам готовлюсь, да не так, как на аттестат зрелости.

— А я не вижу, чтоб готовился! — теперь уже наступал Владимир. — В спортзал не ходишь.

— Ну, сел на своего конька, поехал! — Геннадий говорил зло, но это было лишь внешне. Он-то уж знал, что друг занимается вольной борьбой вовсе не для бравады, а по убеждению. Шемет первым во всей части получил все четыре знака солдатской доблести. Ясно, что занятия борьбой выработали в нем не только физическую силу, но упорство и волю к победе.

В конце концов Владимир затянул друга в спортивный зал. Однако, занимаясь на перекладине или брусьях, даже когда у него получалось неплохо, Геннадий считал это ненужным делом. И верно: к чему это все? Он — воздушный стрелок, ефрейтор Шемет — радист. Летают оба в одном экипаже, и Геннадий что-то не видел, чтобы в самолете приходилось подтягиваться на перекладине или заниматься вольной борьбой.

И все же именно Геннадию Устинову первому довелось убедиться на практике, как важно воину быть выносливым, сильным и ловким и в каждую минуту быть готовым к любым испытаниям.

… Произошло это в самый обычный летный день. Один за другим взлетали тяжелые транспортные самолеты. С могучим гулом уходили в вышину и таяли в синем безоблачном небе. Небольшой ветер гонял по взлетному полю поземку, взвихрял снежные фонтанчики, и они весело искрились на солнце.

— Хороша погодка! — радуется Владимир. — Летать приятно.

— Продержалась бы так до вечера, — кивает Геннадий.

Еще несколько минут, и корабль, оставляя за собой снежный шлейф, бежит по бетонной дорожке, плавно отрывается от земли. Полет начался. Дело привычное. Экипажу, которым командует капитан Кузнецов, оно поручается не впервые. Летчики здесь опытные.

Полетное задание выполнено отлично. Лайнер возвращается на базу. Наконец достигает аэродрома, идет на посадку…

Но что это? На контрольном щитке, указывающем на выпуск шасси, загорелся только один глазок. Правая «нога» не вышла!

Об этом командиру корабля докладывает и борттехник: не выпускается правая тележка, стойка шасси не встала на замок.

— Выпустить с помощью аварийной системы! — приказывает командир.

Борттехник Гудовщиков и ефрейтор Владимир Шемет качают ручку гидронасоса. Еще, еще… Тщетно. Правая «нога» не выпускается до конца.

Ни к чему не приводят и новые попытки пилота выпустить шасси. Обстановка накаляется.

Борттехник просовывает в небольшой люк багор и вместе с Шеметом и Устиновым пытается сдвинуть стойку шасси. Напрасно!

— «Земля», я — «Сокол-семь», «Земля», я — «Сокол-семь», — понеслось в эфир. — На корабле аварийная обстановка…

Ожидая указаний «Земли», командир корабля приготовился убрать оба шасси и садиться на фюзеляж. Это небезопасно, но иного выхода нет: на одно шасси посадить тяжелый самолет невозможно.

Самолет одиноко кружит над аэродромом. А секунды идут, идут…

— «Земля», я — «Сокол-семь», «Земля», я — «Сокол-семь», разрешите садиться с убранным шасси, — взывает командир корабля.

И вот ответ:

— «Сокол-семь», я — «Земля». Садитесь на запасную полосу. Разрешаю садиться с убранным шасси.

Корабль делает разворот и идет на посадку. Экипаж молчит. Теперь все зависит от пилота, от его мастерства. Но с земли поступает новая команда:

— Горючее у вас есть. Попробуйте применить грузовую лебедку.

Корабль снова идет на высоту и делает круг над аэродромом. Горючего и верно еще достаточно. Надо испробовать все для спасения экипажа и самолета.

Однако применить грузовую лебедку не так легко! Надо прорубить в днище фюзеляжа окно, через него занести трос за стойку шасси, а затем тянуть. Борттехник доложил командиру корабля свой план.

— Действуйте! — согласился тот.

Отверстие прорубали поочередно Гудовщиков, Устинов, Шемет. Уже два часа кружит над аэродромом корабль! Тает в баках горючее. Экипаж работает из последних сил.

Борттехник пытается через прорубленное окно багром завести трос за стойку шасси, но упругий поток воздуха отбрасывает трос в сторону. Одна, другая, третья попытки. Если бы багор подлиннее? Да как его нарастишь?!

Владимир Шемет предлагает:

— Опустите меня в этот люк… Только крепче держите за ноги!

Борттехник знает, что Владимир сильный и крепкий, но может ли он разрешить солдату так рисковать? Да его же сорвет потоком воздуха!

Шемет просит разрешения у командира корабля. Капитан Кузнецов до этого момента приказывал, а тут ответил:

— Приказа на это не будет. Дело добровольное.

— Я готов! — уверенно сказал Владимир Шемет.

Капитан тепло посмотрел на солдата:

— Привяжитесь ремнями.

— Есть!

Владимира обвязали ремнями. Гудовщиков и Устинов взяли его за ноги. Шемет просунул голову в люк. Упругая струя холодного воздуха больно хлестнула по лицу. Но воин все больше высовывался из окна и уже почти висел под самолетом. Левой рукой он держался за трубки гидросистемы, а правой подводил трос за стойку шасси. Мешал упругий ветер, он мотал трос из стороны в сторону.

Минута, другая… Как медленно тянется время! А горючее скоро кончится!..

Шемета втаскивают в самолет.

— Отдохни.

— Теперь получится, — еле шевеля посиневшими губами, говорит Владимир. — Только лицо заслоню от ветра…

И он снова опускается в люк. Тянется к стойке шасси. Нет, и на этот раз не удается! Еще и еще раз закидывает он трос, но ветер с силой отбрасывает его. В плече боль. Кажется, перебило ключицу. Владимир тянется к тросу, голой окровавленной рукой хватает его. Ладонь прилипает к обледеневшему металлу…

Несколько раз забрасывал солдат непокорный трос, но встречный поток воздуха относил его назад и будто кнутом хлестал по плечу.

Силы иссякали. Ныло плечо. Озябшие руки плохо повиновались. Голова отяжелела, глаза налились кровью.

Гудовщиков и Устинов снова подняли Владимира в самолет.

— Нарастите трос ремнем, — попросил Шемет.

Это было сделано в несколько секунд. И в третий раз спускается Владимир в отверстие. Он свернул конец ремня и резко бросил. Ремень черной змейкой захлестнул стойку и пряжкой ударил Шемета по лицу. Но пряжка уже в руке. Это и нужно.

Теперь только подтянуть ремнем трос и прочно закрепить. А руки не слушаются!

Борттехник и Геннадий что-то кричат в отверстие, затем вытаскивают Владимира.

— Ты отдохни, согрейся. Попробую сейчас я, — говорит Гудовщиков.

Его снова сменяет Владимир Шемет… Пожалуй, прочнее не закрепишь. И нет уже больше сил…

Кружится корабль, гудит над аэродромом. Тает горючее в баках. На щитке пилота одиноко поблескивает глазок. Зажжется ли второй? Если зажжется — спасение.

— Горючего остается на несколько минут, — говорит командир корабля. И приказывает: — Лебедку!

Борттехник берется за рукоятку, с усилием делает первый оборот, второй. Рядом с ним Геннадий и Владимир. Он покачивается от усталости, дует на окровавленные, окоченевшие пальцы. Все напряженно следят за тросом. Выдержит ли?

Гудовщикова сменяет Устинов. Трос натянулся словно струна. Стойка не поддается. Уже двое налегают на рукоятку лебедки.

— Намертво заклинило! — цедит сквозь зубы борттехник.

Теперь и Владимир, морщась от боли, помогает им. Еще усилие…

На тросе отделяется тонкая стальная нитка, свертывается в колечко. За нею — вторая, третья. Блестящими кудряшками взвихрились они на туго натянутом тросе. Уже наметилось место обрыва. Все больше кудряшек, все тоньше трос и все меньше горючего…

И вдруг — негромкий, глухой удар. Рукоятка лебедки легко подалась. Оборвался трос? В ту же секунду командир корабля крикнул:

— Есть! Молодцы!

На щитке загорелся второй глазок. Шасси на замке. Но в это же время тревожно замигал другой сигнал: горючее на исходе.

— «Земля», я — «Сокол-семы». Шасси выпущено. Разрешите посадку.

Корабль плавно приземляется на бетонную дорожку. Остановился, поблескивает на солнце.

Вечером в казарме солдаты расспрашивали друзей, как это случилось. Шемет молчал. Зато Геннадий не скупился на похвалы, гордился другом.

— Володька — настоящий герой! Акробатика — высший класс! Вниз головой под брюхом самолета на такой высоте да при нашей скорости… А мороз? А ветер? Это, братцы, конечно, подвиг. Так что, Володя, сдаюсь, сдаюсь!

— Помолчал бы… — неловко улыбнулся Владимир. — Наверное, я не выпал, потому что ты меня крепко держал за ноги.

Солдаты ответили дружным смехом.

Потом Владимир получил письмо от матери. Читали его вместе. И вспомнил ефрейтор зачарованную Десну-красавицу, родные места, свое детство, мать, ласковую, тихую.

Детство Владимира прошло не в теплой избе, а в лесной землянке, неподалеку от партизанского лагеря. Вместо колыбельной песни слушал трескотню автоматов, вместо сказок — неумолчный шум леса, то спокойно-величавый, то тревожный и гневный… И обнимающие все это — материнские глаза, глубокие и ласковые.

Валера, герой труда

— Ну, будет, будет, Валерка! — Сильная рука гладит вихрастую белокурую голову мальчика.

Трех лет лишился Валерка отца. Теперь не стало и матери. И сосед первым откликнулся на его страшное горе.

— Живи у нас, будешь четвертым сыном, — сказал этот добрый человек. — С Володькой в школу будешь ходить.

Так в семье коммуниста Гайшинца появился еще один мальчик.

Ни разу не слышал Валерий обидного слова или упрека. Как и всякий мальчишка, он любил бежать за солдатским строем по улице и мечтал стать, как отец, пограничником.

— Что ж, дело хорошее, — однажды согласился Гайшинец. — Если ты всерьез, помогу определиться воспитанником в воинскую часть…

И вот мальчик стоит перед сержантом. Теперь он будет Валерию и за отца, и за мать.

— Давай знакомиться, — сказал сержант. — Помощник командира взвода Князев. И ты уже не просто Валерка, а воспитанник Гавришев. Так и отвечай всегда.

Стал жить Валерка в военной семье. Все свободное время — с Князевым. Сержант постоянно следил за учебой мальчика в школе. Как ни устанет на тактических занятиях, как ни продрогнет в поле, а все равно спросит:

— Где дневник? Показывай!

Хорошим оценкам радуется, ласково треплет за вихры, окая басит:

— Молодец! Это по-нашему, по-солдатски. Продолжай в том же духе.

Однажды принес Валерий двойку. Князев долго молчал, ходил угрюмый. На следующий день зашел в школу.

— Озорничает на уроках, — сообщил преподаватель. — Да и бывает, ленится. Контрольную по математике не решил.

Вернувшись в казарму, Князев сказал:

— Так, Валерий Георгиевич, дело не пойдет. Жить без старания нам никак нельзя…

Разговор этот повторять не понадобилось. Валерка понял, что сорвался, стал подтягиваться. Князев частенько брал его с собой в артиллерийскую мастерскую, учил слесарничать, ставить пирамиды, водил в спортивный зал.

Однажды решил Валерка на лыжах покататься. Оказался на берегу реки с ребятишками. Под горку мчались, у кого ловчее получается. Валерка и не заметил, как наступил вечер. Поднялась пурга. Он заспешил в городок, но сбился с пути. Сильный ветер валил с ног, колючий снег слепил глаза, мороз пробирал до костей.

Валерий шел и шел, но силы заметно таяли. Потяжелели ноги. Перехватило дыхание. Он прикорнул у какого-то куста. Стало как будто теплее, навалился сон. Откуда-то издалека доносился голос: «Валерка!» Но откликнуться он уже не мог.

Утром, очнувшись, увидел у своей постели Князева: лицо усталое, глаза красные.

— Ожил, хлопчик! — обрадовался сержант. — Ведь чуть не замерз ты, горе-лыжник. Выпей-ка чайку горячего. Да впредь никуда без спросу… Слышишь?

Князев долго смотрел, как Валера пьет чай и на щеки его наплывает легкий румянец.

— Вот и хорошо, — сказал сержант. — Давай поговорим о жизни. Скоро кончается моя военная служба. Поедем вместе ко мне на родину. Вместо братишки мне будешь. На рыбалку подадимся — хорошие у нас есть места.

Но не удалось Валерию поехать с Князевым. Грянула война. Полк отправился на фронт. Напрасно Валерка упрашивал командира взять и его с собой. Не пошел на это командир.

— Ты не обижайся, — утешал его Князев. — Мал ты для фронта. Помни: учись хорошо, а придется работать — будь молодцом!..

Валерку определили в детский приемник. Но оттуда он тут же сбежал, чтобы догнать полк. Только как его догонишь? Далеко от сибирских таежных краев до фронта. Задержали Валерия, привели в райком комсомола. А там сказали:

— Дело для тебя и в тылу найдется. Поедешь в село!

Через несколько дней парнишка в солдатской гимнастерке поднялся на крыльцо правления колхоза «Страна Советов», Балахтинского района, Красноярского края.

— Дождался-таки тебя, — сказал Валерию как старому знакомому председатель, коренастый мужчина с седеющими висками. — У меня будешь жить.

Так нашел Валерий свою третью семью, в доме старого коммуниста, партизана времен гражданской войны Василия Яковлевича Кожевникова. Здесь он сразу же почувствовал себя среди своих, как в семье Гайшинца, как в солдатской роте.

И вдруг в Балахте объявились два дружка, тоже, как и Валерка, сбежавшие из детприемников. Увидели, обрадовались:

— Как житуха? Что делаешь? Не скучаешь?

— Когда скучать-то? Учусь, председателю подсобляю, колхозникам…

— Бросай! Подадимся в Ачинск, может, в летное училище попадем, а нет — деранем на фронт.

— Пробовал уже, — горько усмехнулся Валерка. — Все зря.

Но соблазн был велик. Не устоял Валерка!

На железнодорожной станции они пробрались в товарный вагон. Состав тронулся. Путешествие началось. И вот — долгожданный Ачинск. Здесь и покинули беглецы вагон. Правда, не по своей воле. Их обнаружили и отправили в детприемник в Балахту…

И вот однажды вечером воспитательница сказала Валере:

— К тебе пришли.

«Кто же это может быть?» — подумал Валера и помчался в приемную.

Это был Василий Яковлевич Кожевников.

— За что же ты, сынок, обидел нас? — укоризненно спросил он. — Мать все дни плачет. Если не угодили чем…

Валера, потупясь, молчал. Старик потрепал его жесткие вихры:

— Шататься в такое время не гоже. Ты говорил, лошадей любишь. Вот и поедем назад, найдем тебе дело: колхоз-то тоже без мужских рук.

Вернулся Валера в колхоз, к добрым людям. Зимой учился и закончил шестой класс. А как наступила весна, стал работать прицепщиком, и на току, и ездовым… И вправду рук не хватало. В пять утра он уже был на ногах. Дотемна двигал рычагами многолемешного плуга. Голова наливалась свинцовой тяжестью, руки и спина немели от усталости, но тракторист Василий Балыбип подбадривал:

— Не дремать, сын полка!

Валера встряхивался:

— Есть не дремать!

И далеко за полночь блуждал по степи огонек.

Возле Балыбина Валера выучился управлять трактором, а когда Балыбин ушел на фронт, его машину передали Валерию Гавришеву.

Во время уборки урожая пятнадцатилетнего Валерия назначили бригадиром транспортной бригады. Днем и ночью за десятки километров он сопровождал колонну автомашин с зерном на элеватор, выгружал тяжелые мешки. Помнил он, что где-то на фронте Князев — заменивший ему родного отца. Там ему тяжелее. Да и всем другим фронтовикам тоже…

Вырос, возмужал Валерий за годы войны. Поручили ему семеноводческое звено — крестьянских рук не хватало, с фронта многие не вернулись.

— Хватка у тебя есть, — сказал Василий Яковлевич, — хлеборобское дело ты освоил. Подбери в звено ребят побоевее.

Василий Яковлевич, конечно, помогал Валере, подсказывал:

— Пока до сева есть время — переберите семенную пшеницу по зернышку…

Перебрали семена, хорошо обработали землю. Засеяли. Позже уничтожили сорняки, дали подкормку. И заволновались на поле золотые колосья! Урожай собрали в тех местах небывалый — по 37 центнеров с гектара!

Девятнадцатилетнему звеньевому Валерию Гавришеву за получение высокого урожая было присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Время летело быстро. Наступил день призыва Валерия в армию.

… Вот и снова вернулся Валерий в военную семью, памятную по детским годам. Новым отцом, заботливым и чутким, а когда надо — требовательным и строгим, стал для него подполковник Чернов. Знакомясь с солдатом, спросил:

— За что Звезду Героя полупил?

— За хлеб.

— Молодец! Так и служить будешь?

— Если получится…

— Не может не получиться у такого орла. А станет трудно — поможем…

И помогли.

Однажды подполковник сказал Валерию:

— У вас, знаю, отец был офицером. На вашем месте я поступил бы в училище. А?

Раздумывать Валерий не стал: сбывалась детская мечта.

И вот уже лейтенантом прибыл Валерий снова в часть. Подполковник Чернов удивился:

— Вырос-то, вырос!..

Он и другие старшие товарищи с дружеским участием стали помогать молодому офицеру в его новой роли командира и воспитателя.

Так шли годы. Валерий стал коммунистом, получил звание капитана. Жизнь многому научила его, на многое начал он смотреть глубже. По-новому оценил простых людей, с которыми свела его судьба: Гайшинец, сержант Князев, сибирские старики, подполковник Чернов… Да мало ли их, добрых, участливых, с широкой русской душой! Они отдавали ему тепло своих сердец, верили в него. Чем же отплатить им за все доброе, хорошее?

Быть таким же, как они! Честно исполнять свой долг.

Радовало Валерия и то, что после училища его направили в ту самую часть, куда пришел он рядовым солдатом!

Теперь он стал заместителем командира по политчасти. На плечи бывшего сына полка легла большая ответственность — воспитывать людей. А у них разные судьбы, несхожие характеры. И порой нелегко найти дорогу к сердцу человека. Но он находит — помогают не только знания, но и все пережитое.

Пришел как-то к Гавришеву командир взвода.

— Ума не приложу, что делать с Жуковым, — начал жаловаться он. — Недавно опять за самовольную отлучку сидел на гауптвахте. Сейчас отстранили от вождения машины. Беседовал с ним, а он твердит одно: не везет, судьба такая… Думаю, в трибунал надо дело оформлять. Сколько можно возиться с ним?

— В трибунал? — Валерий задумался. — Это мера крайняя. А мне почему-то не верится, что Жуков неисправим. Вы хорошо его знаете? Ведь он рос без родных, рано начал работать, техникум окончил… Трибунал! Нет, на это не пойдем. С Жуковым я сам еще побеседую.

Как-то в ленинской комнате капитан подошел к Жукову. Тот что-то писал.

— Письмо?

— Нет, просто черкаю. Некому мне писать-то, — ответил солдат.

Валерий оглядел его внимательно — красивый парень. Крепкий, плечистый.

— Так уж и некому, — сказал он дружелюбно. — Парень что надо. А автомобилист какой! В части мало таких. Вас любая девушка оценит. Неужели не дружили ни с одной?

Жуков смутился:

— Почему? Есть девушка. На фабрике работает.

— Значит, есть с кем поделиться мыслями, поговорить о жизни…

— Поговорить… — вздохнул солдат. — Служба-то моя кувырком идет. Теперь вот с машины сняли. А я не могу без нее.

— А почему же кувырком идет служба? — спросил капитан. — Не потому ли, что дисциплина у вас хромает на обе ноги? Машину вы любите, это верно, но забываете, что не будет хорошего специалиста из разболтанного солдата, который не хочет взять себя в руки. Не отсюда ли все ваши беды?..

Долго в тот вечер говорили они. Наконец капитан поднялся.

— А вернут ли водительские права — только от вас зависит. И это в ваших силах! Я поговорю с командиром, а вам вот что скажу: золотые у вас руки и шофер вы хороший. Не позорьте же больше себя, переломите свой характер. Ну, без отца и матери росли. А зачем этим бравировать? Я тоже сиротой остался с малых лет. Не в этом дело. Кругом людей хороших не перечесть, надо только их уважением гордиться, и все наладится…

По всему было видно, что разговор этот взволновал солдата, да и задел капитан его самую чувствительную струнку — самолюбие, так высоко оценил его способности.

Конечно, после одного разговора, пусть и самого душевного, человек сразу не меняется. От плохого не так-то легко избавиться. Но след от этой и других бесед остался… И хороший, добрый след. Сумел все-таки сдержать Жуков свое обещание, подтянулся с дисциплиной. И Гавришев сдержал обещание — по его ходатайству Жукова вернули на машину. Стоило с ним повозиться: ушел в запас отличником, первоклассным водителем…

Немало умелых, знающих свое дело воинов воспитал политработник Гавришев.

… В последний раз мы встретились с Валерием Гавришевым в Московском окружном Доме офицеров. На груди Гавришева виднелся ромбик: он окончил Военно-политическую академию имени В. И. Ленина, а на плечах — погоны полковника. Опытный политработник, он делает то, что сделали для него добрые, славные люди: словно эстафету передает молодым тепло, которое впитал, и знания, полученные в академии, все то светлое, чистое, благородное, что дала ему Родина.

Донин мост

Ребята спорили. Молодая учительница никак не могла их утихомирить. Не ожидала она такой реакции, когда предложила ученикам назвать знакомых героев.

— Какие в нашем селе герои? Ни одного с Золотой Звездой, — сказал Ваня Горохов.

— И партизан здесь не было, не дошла сюда война, — добавил кто-то.

На задней парте подняла руку девочка. Туго заплетенные светлые косички ее топорщились на затылке.

— Можно мне, Мария Ивановна?

— Говори, Надя.

— Я не согласна, что нет у нас героев. А Петя Григорьев, из девятого?! Он мальчика спас, из проруби зимой вытащил. Сам потом болел, в больнице лежал с воспалением легких.

— Подумаешь! — Ваня Горохов махнул рукой. — И я бы полез, когда б увидел, что тонет… И не таких надо искать героев, а тех, у кого Звезда Героя Советского Союза есть, кто, как Матросов, амбразуру дота закрыл, или много фашистских танков подбил, или самолет из винтовки.

Надя не сдавалась:

— А мама говорит, что наши женщины столько за войну сделали и так натерпелись, что каждой орден вручить можно. Когда трактора на фронт забрали, то женщины сами в плуг запрягались…

Ребята зашумели еще больше. Выходит тогда, что всех героями объявить надо! Вот тетя Маша Донина: во время войны она была председателем колхоза. Одни женщины да старики работали, а колхоз первое место в районе занимал. На фронте два ее сына погибли. Горе не сломило ее. Только недавно на пенсию ушла. Но и сейчас покоя себе не ищет. Узнает, что нет у какой вдовы дров, бежит в правление:

— Что же ты, Василий Филимонович, под носом беду у человека не видишь…

— Завтра привезем, тетя Маша.

— Проверю!

Это тетя Маша во время войны такой порядок завела для всех ребят: «Зима пришла — учитесь, а летом работайте. Отцы — на фронте. Им помогать надо».

С тех пор так и повелось: школьные бригады из учеников старших классов работают наравне со взрослыми, младшие делают что полегче.

Особенно любят ребята сенокосную пору. Луга в колхозе заливные, травы высокие, цветами усыпаны. А под ними каких только ягод нет! Тарахтят косилки, а там, где кустарник, жикают косы. Направляющим у косарей идет комсорг восьмого класса, за ним — Петя Григорьев. А младшие школьники ворошат рядки, сгребают сено в копешки.

Рядом река. Поработав, ребята бегут купаться. Прыгают с крутого берега — кто ловчее…

В правлении уже сказали директору школы, что через два-три дня косить сено начнут. А в школе со времен войны традиция — тоже готовиться к сенокосу. Договорились, кого в какое звено поставить, кого направляющим, кого рядки ворошить…

Тут Мария Ивановна и предложила историю села написать, героев выявить, альбом сделать.

Тогда ребята и загалдели. Одно мнение: ничего интересного не найдешь…

Мария Ивановна оказалась в затруднении. В самом деле, где найти местную героику? Названия улиц, кажется, ни о чем не говорят: Балдов конец, Бораненковская… Спрашивала стариков, те объяснили: «В Балдовом конце много жило родни, и все по фамилии Балдовы, на Бораненковской одни Бораненковы жили…»

А вот почему мост за селом через ручей все называют «Донин мост»?

Вспомнила об этом Мария Ивановна, спросила ребят:

— А Донин мост? Почему его так назвали? Уж не в честь ли тети Маши?

— Не-е! Я уже спрашивал у нее, — сказал Ваня Горохов. — Она говорит, до войны еще так называли.

Надя предложила:

— Надо у Гордея Васильевича спросить. Он в селе самый старый. Столько историй знает!

Гордея Васильевича в шутку зовут начальником паромной переправы. Всю жизнь на перевозе работал. Ребята иногда заходили к нему в землянку, что прилепилась к самому берегу. Сказки начнет рассказывать — заслушаешься. А вот про Донин мост ни разу не спрашивали, и в голову не приходило.

Через день, возвращаясь с сенокоса из-за реки, ребята встретили на берегу Гордея Васильевича. Он спросил:

— Ну, работнички, много накосили?

— Много… Смотри, мозоли на руках… — Ребята показали свои ладони. А Ваня Горохов спросил:

— Дедушка Гордей! А вы знаете, почему этот мост Дониным называется?

— А-а-а, — протянул старик. — Так вы зайдите к Марии Егоровне. Она вам все, как есть, объяснит. Ведь Матвей Захарович Донин был ей мужем…

Тетю Машу пригласили в школу. Вошла она в зал, растерялась: полно учеников, а за столом директор, учителя… И ее к столу пригласили, потом попросили рассказать о муже.

Тетя Маша успокоилась, отпила воды из стакана, промокнула глаза уголком платка, поклонилась:

— Спасибо, добрые люди, что вспомнили Матвея Захаровича. Когда убили его кулаки, то в том же году в центре села, где колхозный рынок, памятник ему поставили. Простенький, деревянный. Ну, не памятник — пирамидку. Да с годами она разрушилась. А потом — война… Тут уж новые пирамидки вырастать стали, да столько их, что про старые позабыли вроде.

И рассказала тетя Маша, каким был Матвей Захарович и за что кулаки его ненавидели.

Когда коллективизация начиналась, Матвей Захарович, сын батрака, был уже коммунистом и партия послала его в это село организовать колхоз.

— Беднота сразу за ним пошла, — говорила тетя Маша. — Кто победнее, те прямо на собрании записались в колхоз. Матвея Захаровича избрали председателем. Ну, а кулакам не по духу это пришлось. Как-то сидим за столом, ужинаем. Ребятишки спать полегли. И вдруг снаружи — выстрел, стекла полетели. Погасла лампа. Я закричала, зову Матвея — не убит ли. К счастью, промахнулись злодеи. Матвей выскочил за дверь. Я кричу: «Куда ты, один-то!» А он и слушать не хочет. Добежал до конюшни да на коня. Наган у него был при себе. Настиг троих у реки. На том вот месте, где сейчас мост. Он с коня спрыгнул, арестовать их хотел. Да один же был-то! Одолели его кулаки, убили, да так спрятали тело, что едва нашли мы. Поймали убийц, однако, арестовали. А мост с той поры так и стали Дониным называть…

В зале тишина. Голос старой женщины хорошо слышен каждому:

— Перед войной колхозом руководил наш старший сын Федя. Как началась война, заявление написал: хочу на фронт, мол. В районе не отпускают, спрашивают: «А кто председателем будет?» Он и говорит: «Мамашу мою рекомендуйте, все согласятся». Ну, да что обо мне-то… Так по его и вышло.

— Тетя Маша! Еще и про себя расскажите! — послышались голоса.

— В сорок втором году зимой прислали мне похоронную на Федю. Прочитала я — да так и подкосилась. Спасибо, люди у нас хорошие, помогли… После из части письмо пришло. Товарищи Федины писали. Вот оно, письмо это…

Тетя Маша достала из кармана сверточек, развернула.

— Может, прочитает кто? Глаза у меня уж не те, да и разволновалась, как вспомнила.

Читать дали Наде Скворцовой. Зазвенел ее звонкий голосок: «Дорогая Мария Егоровна! Мама ты наша родная! Мы знаем, как вам горько сейчас. И утешить не в силах. Одно только скажем — настоящего сына вы вырастили. Знайте, что подвиг он совершил большой. Надо было огонь нашей артиллерии корректировать. Он устроил наблюдательный пункт на самой передовой, стал передавать команды. А немцы в это время прорвались, окружили его. Федор Матвеевич стрелял до последнего патрона. Потом, когда уж ни одного не осталось, подождал, пока фашисты поближе подойдут. Ранен он был, но собрал последние силы и, когда враги окружили его, взорвал гранату. И себя и фашистов похоронил…»

На следующий день школьники строем пришли к правлению колхоза. Учительница, Мария Ивановна, сказала председателю и членам правления:

— Мы решили восстановить памятник первому председателю нашего колхоза. Сами сделаем его, только помогите материалами…

Теперь, закончив работу на колхозном лугу или в поле, ребята спешили к центру села, где строили постамент. А в школьной мастерской трудился Вася Виноградов — начинающий скульптор. Он сделал бюст, и старики признали, что Матвея Захаровича, пожалуй, можно узнать. Кто-то предложил поставить рядом и бюст его сына — Федора.

И вот стоит в центре села памятник отцу и сыну. А к Донину мосту привезли ребята большой камень. Месяца два тесали его. Высекли всего четыре слова: «Пуля бессильна перед тобой».

Так нашли ребята героев в своем селе, далеком от мест, где проходил фронт. Оживили они память о людях, отдавших свою жизнь за них, за их счастливое будущее. А теперь продолжают поиски других героев. Конечно, они найдут имена тех, кому еще надо воздвигнуть памятники.

Ветер в лицо

Поезд летит в темноту. Колеса монотонно отбивают чечетку на стыках рельсов. Много суток идет эшелон с людьми, в состав которого включены и платформы с важным воинским грузом. На одной из них — часовой. Свежий ветер бьет ему в лицо, летят навстречу огромные мачты электропередач, придерживая на своих могучих плечах провода. Поезд то бежит по высокой насыпи, то ныряет в лощину. Будто гигантская игла прошивает перелески, скрывается в толще лесных массивов.

Солдат поправляет карабин, щурит глаза от прохладного сентябрьского ветра.

— Смот-ри, смот-ри, смот-ри, — отстукивают колеса.

Вокруг — ни души. Часовой — на посту. Все в порядке. Только звездочка скрылась за тучей. Днем солнце светило, а сейчас похолодало. Дождь будет. И правда, вот уже первые капли забарабанили по плащу. Одна, холодная, попала на шею, стекла за воротник. Солдат зябко повел плечами. Парень хлипковат с виду, о таком не скажешь, что богатырь. Даже наоборот: самый короткий ремень ему впору, самая узкая гимнастерка — его. Подвижное, маленькое лицо. Но уж зато взял высотой! Сослуживцы удивляются, как он на лыжах бегает, даже спортивный разряд имеет.

А колеса стучат:

— Смот-ри, смот-ри, смот-ри…

Но комсомолец Геннадий Миронов не впервые на этом подвижном посту. Сын солдата, прошедшего боевой путь до Берлина, участника боев на Дальнем Востоке, Геннадий тоже, как отец, исколесил многие районы, тысячи километров за его спиной. Для него эта ночь — обыкновенная служба, хотя и в ней можно найти и романтику, и глубокий смысл. Вспомнилось, как увлеченно рассказывал об этой службе заместитель командира по политической части майор Железнов. Солдат несет службу, а перед ним — вся Родина на виду: шумные города, новостройки, бескрайние поля, тайга… Широка, красива, богата Родина, которой служит солдат!

Есть в его службе и свои трудности: по многу дней длятся рейсы. Мелькают станции, города, а ты — ни в кино, ни в увольнение… И — ни одного письмеца, пока не возвратишься в родную часть. Да когда это будет?

Поезд замедляет ход. Останавливается на разъезде. С подножки соседнего вагона кто-то спрыгнул. Ага, сержант Константин Смирнов. Командир отделения. Он ответственный за охрану груза, за часовых. А всего-то их четверо в этом рейсе. Сержант спросил:

— Не замерз? До следующей станции далеко.

— Ничего.

— Ну смотри.

Сержант скрылся в вагоне, громыхнул дверью. И снова поезд мчится в темноту. Мелькают высокие пролеты моста. Грохот усиливается, когда через несколько минут платформа ныряет в туннель.

До смены еще далеко, но стоять хоть всю ночь можно. Зимой хуже: и в тулупе, а мороз все равно пробирает до костей. Машины, словно ледяные глыбы, стоят на платформе. Брезент заиндевел… Прыгай не прыгай — все равно не согреешься. Вот уж когда остановки ждешь как манны небесной! Но тогда кажется, что поезд ползет медленно, будто черный червяк, по заснеженному, белому полю.

Служба…

Кажется, вот-вот заснешь, и — конец. Превратишься в статую.

— Смот-ри, смот-ри, — выстукивают колеса.

И смотрит солдат. Да не назад, не отвернувшись от ветра, а вперед, подставляя его колючей злости свое лицо.

На бровях — льдинки…

Да не задремал ли на миг солдат? Геннадию кажется, что на остановке он бежит в теплушку, снимает тулуп, растирает у печки озябшие руки.

Там рядовой Иван Доркин протягивает горячую кружку:

— Гена, чайку! Ух, злой! Сразу согреешься.

И сержант Смирнов неторопливо потягивает кипяток. И рядовой Миронов. А Доркин доволен: это он, «дорожный повар», приготовил такой вкусный чай… Иван Доркин, как и Геннадий, до армии окончил училище механизации и работал трактористом. Об этом любит рассказывать, а как увидит, что другим надоело, на разные истории переходит. Не остановишь. Дорога длинная. Тут только вспоминай да подбрасывай истории посмешнее.

— Хотите, расскажу, как в первый раз в самостоятельный рейс отправился, на пахоту? — спрашивает Иван. — А если хотите, слушайте. Подъехал это я к полю. Лихо так подкатил, будто на легковой. И вдруг встал мой трактор как вкопанный. Чихнул два-три раза и заглох. Уж я вокруг него ходил-ходил, а потом побежал за бригадиром. Он покопался в коробке передач, выяснил: у меня сразу две скорости включились. Ладно бы он один посмеялся, а то — девчатам сказал. Вот и подхватили они: «Наш Ваня на двух скоростях работает, а с места ни «тпру», ни «ну».

Солдаты смеются. Смеется и сержант. Но вдруг хмурится. Видно, опять вспомнил, что эшелон скоро пойдет по его родным местам и будет станция, от которой до его села километров пятнадцать всего. Дал бы заранее телеграмму, отец обязательно пришел бы на станцию. Но солдаты знают, что сержант жалеет отца и потому не дает телеграммы: три минуты свидания — чего старику тащиться за столько верст? Так вот и ездит уже несколько раз сержант мимо родной избы…

Однако стоп. Стоп! Где он сейчас, сержант Смирнов? А где Иван Доркин с горячим чаем? Где эта теплушка с нагретой печкой?.. Видит Геннадий платформу, а на ней накрытая брезентом техника. И вовсе сейчас не мороз, а дождь, и поезд летит в темноту.

Геннадий зябко повел плечами. Надо же так: сон наяву увидел. Устал, пожалуй. Сержант предлагал сменить, да вот отказался. Выходит, зря. Перегон-то и верно длинный. Геннадий заступил на пост в двадцать два, а сейчас сколько? Ого, скоро час ночи! Солдат поправляет воротник плаща. Чего там — зимой, и сейчас не худо будет кружечку горячего чая выпить в вагоне. Доркин будет его менять. Наверное, уже плащ надел и карабин взял… А уж о чае обязательно позаботился. Хороший он, Иван Доркин.

А поезд летит в темноту. И стучат монотонно колеса…

«А как там наши? — думает солдат о тех, кто остался в части. — Беспокоятся, наверно, особенно командир роты…»

Перед отъездом он сам инструктировал отправлявшихся в дальний путь.

— Бдительность и дисциплина! — подчеркивал ротный. — Вы останетесь на несколько недель без командира, и контроль за вами один: ваша совесть. Не подведите наш коллектив и помните: солдат — всегда солдат.

Сержанту Смирнову не приходится волноваться. Солдаты подобрались что надо! Кто не на посту — занимается, изучает уставы, материальную часть оружия. На больших остановках иногда даже отрабатывают строевые приемы с оружием. Утром сержант подает команду:

— За газетами! Кто сегодня во внутреннем наряде?

В вагоне появляется кипа свежих газет. Сосредоточенно читают, делятся впечатлениями. Потом — час «инспекторской»: спрашивают друг друга, проверяют, «гоняют» по учебным вопросам. Вчера сержант устроил экзамен на знание карабина. Остался доволен ответами. Завтра по уставу спросит. «Надо повторить материал», — думает Геннадий.

А поезд мчится в темноту. Под монотонную музыку колес укачивает солдата. Он борется со сном. Вспоминает свои первые шаги… В общем-то самые обычные. Вспоминает рассказы отца, Михаила Кузьмича, о том, как тот участвовал в боях с фашистской Германией и с империалистической Японией… И о себе вспомнил, хотя очень куцая у него еще биография. Школа, училище механизации на Смоленщине, свое родное село Доброе. Здесь Геннадий работал трактористом, отсюда призывался в армию.

Проводы удались на славу. Звенели песни, заливалась гармошка, танцевать старались по-модному. Мать, Мария Михайловна, всплакнула:

— Служи, сынок, хорошо. Обещаешь мне?

— Обещаю, мама. Только плакать не надо. А ты обещаешь?

— И я обещаю, — улыбнулась сквозь слезы мать.

Дождь усилился. Стало еще холоднее. Поправляя ворот плаща, Геннадий взглянул вдоль состава. Где-то впереди едва приметно мелькал огонек. Эшелон только что вырвался из лесного массива и шел по открытому месту. Здесь ветер еще сильнее…

Геннадий всмотрелся в циферблат часов. Все же медленно ползут стрелки. Перевел взгляд на мелькающие вдали огоньки. Станция? Но почему один огонек? Эшелон пошел по дуге. И опять этот же огонек. Букса? Состав выпрямился, пламя на секунду скрылось, потом появилось снова. Оно становилось все ярче и уже доставало острыми языками до платформы. Еще минута-другая — и пламя перебросится на деревянную платформу. А если букса перегорит на таком ходу — крушение неминуемо.

Часовой дернул ручку стоп-крана, но поезд даже не сбавил скорости. Стоп-кран не сработал. А поезд, кажется, еще быстрее пошел. Громче застучали колеса, сильнее запылало пламя.

Мгновенно принято новое решение. Геннадий вскидывает к плечу карабин. Выстрел, второй, третий… Но за грохотанием вагонов, за шумом дождя никто не слышит выстрелов. Кажется, крушение неминуемо.

Солдат снимает плащ, забрасывает карабин за спину. Спускается на автосцепку, ложится на нее. Будто прилипает к холодному мокрому железу, крепко держится одной рукой, а другой, свободной, тянется к тормозному шлангу. Не удается.

Из-под колес летят искры — маленькие огненные стрелы; в лицо солдату ударяют камешки.

А состав мчится на огромной скорости. Раздувается пламя. Сейчас оно перекинется на платформу. До критической точки раскалится ось. Катастрофа? Уже? Так скоро? Нет, катастрофы пока еще нет, она наступит, если товарищи в вагоне не услышат сигнала. Или если Геннадий не разъединит тормозное устройство.

Он снова тянется к тормозному шлангу. Он уже висит вниз головой, оглушенный стуком колес, шумом ветра. В висках стучит. Рука судорожно обнимает холодный металл…

Последнее усилие. Солдат наконец схватился за шланг, разъединил его. Воздух засвистел в тормозах, состав стал медленно останавливаться. Пламя, охватившее буксу, поднялось еще выше, осветило нагоны. Геннадий спрыгнул на землю и плащом начал сбивать пламя.

На помощь со всем караулом уже бежал сержант Смирнов. Скомандовал:

— Убирайте набивку!

Геннадий вытянул из осей легковоспламеняющуюся набивку, а сержант залил ее из ведра, которое захватил с собой.

Когда подбежали машинист и вся поездная бригада во главе с бригадиром, очаг пожара был уже ликвидирован, но ехать было нельзя: ось была еще сильно раскалена.

— Еще бы несколько минут, и — конец, — покачал головой машинист. — На честном слове держалась.

— Не на честном слове, а на мужестве этих солдат, — уточнил бригадир.

Подошел начальник эшелона. Сообщил решение: подождать, чтобы остыла ось, и на малой скорости дотянуть до станции, а нам заменить вагон.

А пока что сержант сменил часового. Оказавшись в теплом вагоне, Геннадий долго молчал, приходя в себя.

Иван Доркин пошутил:

— Ну, Гена, теперь тебе орден дадут. Загордишься, наверно?

— Дай лучше чаю, — Геннадий наконец улыбнулся.

В части солдат ожидали письма. За несколько недель их накопилось много. Два письма от матери получил Геннадий. И в том, и в другом — один вопрос и просьба одна: как, сынок, тебе служится? Служи, сынок, хорошо. Геннадий ответил, что служится хорошо, а давно не писал потому, что был в служебной командировке. А вот о том, как на ходу поезда гасил буксу и предотвратил крушение, — даже не заикнулся: может, позабыл, а может, посчитал обычным делом.

Депутат

— Командир взвода… — Преподаватель обвел взглядом курсантский строй и после некоторого раздумья произнес: — Командир взвода сержант Михайлюков.

Из строя вышел высокий голубоглазый парень. Всем своим видом словно подтверждает: «Приказывайте, я готов».

— Обстановка такова, — говорит офицер. — Ваш взвод наступает по сильно пересеченной местности. Трудно приходится второму отделению, попавшему под пулеметный огонь «противника».

Сложная обстановка. Решай, сержант! Да побыстрее — время не ждет.

Мозг работает напряженно. Сержант принимает решение, отдает команду: отделениям ускорить движение, сосредоточить огонь по пулемету и пехоте «противника».

Офицер усложняет задачу: третье отделение взвода вышло на открытый фланг «противника».

Сержант Михайлюков, оценив обстановку, приказывает третьему отделению ускорить движение и во взаимодействии с соседним взводом атаковать «противника» во фланг.

Расторопно действует Михайлюков. Командует решительно, деловито. Преподавателю нравится, как он по-командирски толково распоряжается силами и средствами. Поступки обоснованы, соответствуют обстановке.

«Хороший получится из него командир», — думает офицер.

Сейчас трудно припомнить, когда именно созрело у Владимира Михайлюкова решение пойти и военное училище, навсегда связать свою жизнь с армией. Кажется, он вырос с этой мечтой.

Владимир — сын офицера. Его детство шагало рядом с солдатами. Из гарнизона в гарнизон кочевала семья. Мальчишкой просыпался и засыпал по сигналу полковой трубы, бегал за воинским строем, подлаживался под строевой шаг. Все события в гарнизонах, маленькие и большие праздники проходили у него на глазах. В летних лагерях вместе с солдатами уходил на реку, нырял, плавал. Вместе с ними пел песни.

Однажды вечером, словно что-то вспомнив, отец достал старую, потрепанную карту, расправил ее и повел острием карандаша по путям-дорогам фронтовым. Рассказал о первом дне войны, о тяжелом ранении. А потом — бои, бои… На Курской дуге воевал Иван Яковлевич, в тех местах, где прошло его детство и откуда перед самой войной в армию ушел.

Решили отец с сыном:

— Поедем на Курскую дугу.

… И вот стучат колеса. Поднявшееся солнце ослепительными лучами стреляет из-за стволов деревьев.

Нет, никогда не забудет Владимир, как стоял вместе с отцом у разрушенных, заросших травой окопов. Они долго молчали. Сын украдкой взглянул на отца и будто только сейчас заметил седину в его волосах.

И на обратном пути Володя не проронил ни слова. А дома объявил неожиданно:

— Пойду работать.

Учителя в школе сожалели: ни одной тройки, а он — на работу! Отец же не отговаривал, тем более что сын обещал учиться в вечерней школе. Так Володя стал служащим Советской Армии. Поднимался вместе с солдатами, выходил по тревоге на занятия. Как солдат. Иначе нельзя. Он аккумуляторщик, а без аккумулятора машина и с места не сдвинется. Нужно проверить, чтобы все было в порядке.

Служба в воинской части приучила Владимира к воинскому порядку. И хотя не всегда легко было, он все же решил поступать в военное училище. Кое-кто из друзей подтрунивал:

— Учился бы себе в школе: ни отбоев, ни подъемов. Куда хочу — иду. Знаю, что не вызовут. А ты, брат, досрочно в военные записался. Успеешь, наслужишься.

— Отстаньте, — отмахивался Владимир. — Чем раньше солдатской жизни отведаю, тем скорее настоящим человеком стану.

Отец, следя за работой и учебой сына, видел, что парень старается. Посерьезнел, с душой к делу относится. Тепло улыбаясь, Иван Яковлевич шутил:

— Не случайно, мать, он у нас в казарме родился. Сердцем прилип к солдатской жизни.

— Как не прилипнуть: отец и оба деда военными были, — Агриппина Константиновна ласково смотрела на сына. — Видно, и ему такая дорога.

Да, Володя действительно родился в казарме. Отец и мать только что переехали на новое место. Квартиры не было. Поселились временно в комнатушке, отгороженной тут же, в казарме.

А теперь вон какой вымахал. Выше отца. И такой же настойчивый. После средней школы пошел учиться в автомобильную. Он знал, что вся нынешняя армия на колесах, всюду новейшая техника и надо готовиться к службе основательно.

Однажды он осторожно завел разговор с матерью, поделился давней своей мечтой:

— В училище хочу…

Мать покачала головой, сказала:

— Ох, трудна, сынок, офицерская жизнь! Из гарнизона в гарнизон. С севера на юг. Ни днем ни ночью покоя.

— «Покой нам только снится», — улыбаясь, процитировал Владимир.

… И вот экзамены позади. Он курсант Московского высшего общевойскового командного ордена Ленина Краснознаменного училища имени Верховного Совета РСФСР. Того самого, в котором Почетным командиром и курсантом — Владимир Ильич Ленин. Первые встречи с ветеранами, охранявшими когда-то квартиру и кабинет Ильича в Кремле, осторожные шаги по залам музея истории училища. Здесь все связано с родным Ильичем. Ленин бывал в курсантской казарме, вместе с кремлевцами участвовал в субботнике, беседовал с ними.

Как-то Иван Яковлевич будто невзначай обронил:

— Смотри, сын. Сам решил, сам свой путь избрал, никто тебя не тянул. Так уж старайся, чтобы мне не краснеть перед людьми.

Владимир понимал, почему отец говорит об этом. Ведь он, полковник Михайлюков, начальник кафедры тактики в этом же училище, и конечно, неловко ему станет, если сын будет рассчитывать на чьи-то поблажки.

Впрочем, напрасно беспокоился Иван Яковлевич: сын отлично понимал свое положение. Он пойдет отцовской нелегкой дорогой и не свернет с нее. Вот почему он и учился военному делу настоящим образом, как завещал Ильич, вот почему он так упорно готовился и к этому занятию по тактике. Нет, ни в чем не может упрекнуть его преподаватель! Наоборот, замечает:

— Отцовская хватка у сержанта!

Не упрекнет его и старший преподаватель кафедры марксизма-ленинизма, которому Владимир отлично ответил на все вопросы. Стало быть, не напрасно дал ему офицер рекомендацию для вступления в ряды ленинской партии.

Отец не раз напоминал: нельзя стать хорошим командиром, если не можешь подать личный пример во всем — в учебе, дисциплине, спорте. И сын овладевает знаниями настойчиво. Во многом помогает ему трудовая закалка.

Серьезной проверкой боевой подготовки сержанта были ночные стрельбы из пулемета. Ночь выдалась темная, ветреная. Владимир сел в бронетранспортер. Приготовился. До боли в глазах всматривался в ночную мглу. Замигали огоньки. Сержант мгновенно открыл стрельбу. Огненные иголки прошили мглу. Цель поражена! Молодец сержант! Но рядом, всего в нескольких метрах, тоже замигал огонек: новая цель преградила путь наступающим. И снова пулеметная очередь. Покатилось густое эхо, затарахтело, раздробилось где-то в лесной чаще. Еще одна отличная отметка появилась в журнале против фамилии Михайлюкова. А вскоре в жизни сержанта произошло такое важное событие, о котором он будет помнить всегда.

Просторный зал клуба заполнили курсанты, преподаватели, служащие Советской Армии. Майор Трыкин зачитал биографию Владимира, рассказал о том, как он учится, выполняет свой воинский долг, общественные обязанности. От имени сослуживцев выступил курсант Николай Лукьянов. Он взволнованно говорил о замечательных качествах Владимира: о его честности, готовности прийти на помощь другу, разобраться в его беде, поделиться радостью.

— Уверен, что сержант Михайлюков будет нашим достойным кандидатом в депутаты Моссовета.

Депутат Моссовета! Какое доверие, какая большая ответственность!

«Смогу ли, справлюсь ли?» — думал сержант. Выступая, он благодарил товарищей за оказанное доверие. Дал обещание его оправдать.

Взволнованно шел он на первую встречу со своими избирателями, а потом на прием посетителей. И не мог себе представить, как все будет. Да, это, пожалуй, тяжелее любого экзамена. Там дело армейское, привычное. А тут…

И вдруг ясно и отчетливо вспомнилась встреча с одним из ветеранов училища. Он рассказывал о том, с каким вниманием относился Владимир Ильич к простым людям, как вникал он в их нужды, как быстро откликался на беды. Однажды курсант Никольский рассказал Ленину о том, что местные власти не оказывают помощи его семье. Ильич попросил курсанта написать подробное заявление, а чтобы это заявление не застряло где-нибудь, послал коменданту Кремля записку. Всего несколько строк в ней. Владимир Ильич писал, что должна поступить бумага от курсанта Григория Ивановича Никольского из Рязанской губернии. «Принять ее, — требовал Ильич, — и доставить мне лично сегодня же». И число: 29. Х.1919.

— Заметьте, — рассказывал ветеран, — было это 29 октября, а уже тридцатого Владимир Ильич Ленин послал телеграмму на родину Никольского.

Эту телеграмму Владимир Михайлюков знал наизусть, слово в слово:

Внимание к людям, умение разобраться во всем, докопаться до самой сути — вот чему учит пример Владимира Ильича. Вспомнив об этом, молодой депутат зашагал увереннее, смелее…

Первой на прием вошла к нему женщина. Долго и сбивчиво рассказывала о том, в каких тяжелых условиях живет ее большая семья…

«Трудный случай, — подумал Владимир. — Решай, сержант. Решай, депутат». А вслух сказал:

— Успокойтесь, пожалуйста. Объясните все по порядку.

Больше часа длилась беседа, а в заключение сержант-депутат сказал:

— Все будет выяснено на месте. Я уверен, что вам помогут.

Не сразу был решен этот вопрос. Потом сержант вместе с избирательницей радовался своему первому успеху.

Трудно ли ему? Конечно, нелегко. Забот прибавилось. Теперь и в роте к Михайлюкову нередко обращаются не только как к сослуживцу, командиру, но и как к депутату, просят совета, помощи. Ни одной просьбы не должно оставаться без ответа. Каждое дело нужно довести до конца, принять единственно правильное решение. И одновременно, вместе со своими товарищами по службе, ходить в учебные атаки, водить боевые машины, овладевать командирской наукой, сдавать экзамены и зачеты.

— Беспокойная у тебя служба, — сказала как-то Агриппина Константиновна.

А он сощурил в улыбке глаза, ответил:

— Покой нам только снится…

Под куполом парашюта

Офицер Лебединский знакомился с новичками. Они стоят в строю один к одному. Глянешь со стороны — все одинаковые. А если присмотреться? Вон хотя бы к тому, во второй шеренге на самом левом фланге. Стоит — не шелохнется. Уже усвоил правило: в строю не шевелись. Взгляд внимательный, лоб широкий, крутой.

— Откуда, гвардеец?

— Издалека. — На щеках новобранца обозначились ямочки. — У Полярного круга жили.

— А точнее?

Солдат не очень чисто говорит по-русски:

— Тюменский область. Село Мужи знаете? Рядом с Коми. Наш колхоз «Путь Ленина» называется.

— Значит, по национальности вы — коми?

— Так точно.

— С высотой не приходилось иметь дело?

— С крыши в снег прыгали.

— Ясно.

Командир отошел к другому солдату, а этот продолжает стоять по стойке «смирно».

Когда раздалась команда «Разойдись», будущие десантники окружили тюменца.

— Ты в самом деле у Полярного круга жил?

— А там холодина?

Солдат не успевает отвечать:

— Немного есть. В мороз бегать надо, ничего получается.

Новобранец Яков Филиппов мог бы многое рассказать о своем родном крае. Конечно, не очень-то жарко там. Ветры насквозь пронизывают в суровых северных просторах. И леса не такие, как здесь, — худощавые сосенки, низкорослые, прижатые к земле березки да чахлый кустарник. Зато летом — луга необъятные, словно море, много мха, вечнозеленого, мягкого и плотного, будто перина. А рядом — тундра. Хорошо прокатиться по ней в оленьей упряжке, со свистом и гиканьем стрелою лететь в снежный вихрь.

На несколько километров раскинулось село по побережью Малой Оби. Люди в его краю немногословные, работящие. Колхоз многоотраслевой. Одни — на сенокосе, другие — на лесозаготовках, третьи занимаются рыбной ловлей или пушным промыслом. Редко друг с другом встречаются.

У солдата еще свежи воспоминания о родных местах. Кажется, недавно мать, Мария Федоровна, провожала его в армию. Пригласила брата Василия вместе с женой Леной. Василий прикрепил на грудь орден Славы и все медали, что заслужил в Отечественную. Пришел колхозный моторист Митя Сорокин, с которым Яков работал в одной бригаде.

На прощание старшак Василий все повторял:

— Командиров уважай. Как отца слушай.

Мария Федоровна закивала головой:

— Командирам не перечь. От них ума набирайся.

Все это снова вспомнил солдат Яков Филиппов. Усмехнулся в душе. Ума-то можно набраться, а вот как отважиться на прыжок? И он откровенно спросил об этом гвардии лейтенанта Маслова.

Маслов смеется:

— Парашют — надежная вещь. Не упадешь.

Точно так же на беседе говорил и командир роты. Но ему легко говорить: он не один прыжок совершил.

— Уверенность в себе — это уже победа, — сказал лейтенант.

Это успокоило солдата. В самом деле: ведь другие прыгают. Вон старослужащие — им хоть бы что! Чем я хуже?

Но время шло, и чем меньше оставалось его до практических прыжков, тем чаще Филиппов думал о них.

Как-то даже на политзанятиях отвлекся: смотрел на руководителя, а слов не слышал. Все это легко изучить, и оружие легко изучить — на земле-то! И устройство парашюта он одолел уже. А вот как с ним на землю падать?

— Гвардии рядовой Филиппов!

Яков вздрогнул, вскочил, руки по швам.

— Повторите, о чем я рассказывал.

Солдат растерянно смотрит на офицера. Но в эту минуту в коридоре голос дневального:

— Окончить занятия!

Офицер отпустил солдат, но задержал Якова:

— Вам не нравятся политзанятия?

— Нравятся.

— Почему же не слушали?

— Немного думал.

— Задумались, — офицер укоризненно покачал головой. — Мечтать о доме на занятиях не положено.

— Почему дом? О прыжках думал.

— Сейчас пойдем на практические занятия. А вечерком поговорим о сегодняшней теме политзанятий.

В парашютном городке оживление. Идут тренировки. Никто не пустит солдата даже на трамплин, прежде чем он не пройдет полный курс наземной подготовки. Сначала офицер сам показывает прием, рассказывает, как его выполнить. А этих приемов много. Тут и укладка парашюта, и отделение от кабины самолета, и управление парашютом в воздухе, и порядок приземления.

Солдаты заходят в макет кабины самолета.

— Пошел! — командует лейтенант Маслов.

Яков хотел было выпрыгнуть из кабины, но лейтенант остановил:

— Отставить. Так не получится. Вы же правой ногой упираетесь в стойку двери, а нужно левой.

Яков не понимает, какая разница? Оказывается, разница! При неправильном отделении от кабины может получиться захлест. И тогда упадешь. А то пойдешь в штопор, закрутишь купол парашюта.

— Повторить, — приказывает гвардии лейтенант. Офицер тренирует солдата до тех пор, пока тот отлично усвоит прием.

— Успех десантника в воздухе куется на земле, — любит он повторять.

Идут занятия. Постепенно накапливаются знания, крепнут навыки воинов. Ведь если внимательно слушать командира, смотреть, как он действует, можно многому научиться.

Вечером лейтенант заходит в ленинскую комнату. Здесь тишина. Воины готовятся к занятиям. Некоторые пишут письма любимым, родителям. В дальнем углу собрались члены редколлегии. Они уже размышляют о том, как лучше отразить в стенгазете сегодняшние занятия. Без критического материала не обойтись.

— Может, про Филиппова написать, — обращается редактор к лейтенанту. — Нарисовать его.

— Пока не следует, — отвечает офицер. — Мне кажется, он понял, что на занятиях, не только при политподготовке, а на всех, нельзя отвлекаться. Кстати, товарищи, прошу минуту внимания. Я хочу кое-что дополнительно рассказать по теме, которую сегодня изучали на политподготовке.

И он повел речь о советских командирах, о их роли в бою и в мирной учебе, о том, как солдаты выручали их, спасали ценою своей жизни.

… Много дней подряд батальон вел наступление. Гитлеровцы отчаянно сопротивлялись. Каждый шаг вперед давался нашим солдатам с боем. В цепи наступающих был и взвод младшего лейтенанта Баяндина. Как и в предыдущих боях, на него держали равнение остальные подразделения. Младший лейтенант отличался храбростью и мужеством. Он принимал смелые, разумные решения. Солдаты любили его, как отца родного. Готовы были за ним идти в огонь и в воду. Фронтовой опыт, смекалка помогали офицеру выходить победителем в самых трудных боях.

На подступах к энскому населенному пункту фашисты оказали особенно ожесточенное сопротивление. Огнем минометов и пулеметов они преградили путь наступающим. Пули свистели над головами, прижимали гвардейцев к земле.

Воины прочно закрепились на захваченном рубеже и начали штурм вражеской позиции.

— За мной! — крикнул Баяндин и ринулся вперед. Но сделал всего несколько шагов. Вражеская пуля ранила его. Он припал на колено. Перевязал руку. Но кровь продолжала сочиться из раны.

— Впере-е-д! — повторил младший лейтенант и снова поднялся в атаку. С автоматом в руках бежит на вражескую позицию. Вон уже и траншея видна. Она словно змея, прячется в кустарнике, забегает в подвалы зданий. Бежит Баяндин. Бежит, тяжело ступая по земле. Проклятая рана дает о себе знать. Передвигаться все труднее. Но нельзя и виду подать, что ему тяжело, нельзя останавливаться. Ведь тогда остановятся другие.

Противник усилил артиллерийский огонь. То тут, то там вспыхивали черные фонтаны земли. Над головой с визгом проносились осколки. Надо было немедленно выйти из-под обстрела, броском преодолеть опасную зону.

Рядовой Деревягин бежал рядом с младшим лейтенантом. Увидев, что он ослабел, солдат подхватил командира под руки и вынес в безопасное место.

Попытки гитлеровцев остановить наше продвижении успеха не имели. Фашисты предпринимали одну контратаку за другой. Причем старались вывести из строя командира, чтобы вызвать замешательство среди наших солдат. Советские воины стояли насмерть. Они видели, что командир с ними, что он продолжает сражаться, руководить, несмотря на ранение. Это ободряло, вдохновляло, придавало воинам новые силы.

Но вдруг одному гитлеровцу удалось приблизиться к окопчику, в котором находился офицер Баяндин, и метнуть гранату. Она описала дугу, упала и, подскочив, покатилась к окопчику: еще мгновение — и взорвется!

Рядовой Деревягин бросился к окопчику и прикрыл офицера своим телом. В ту же секунду раздался взрыв. Солдат погиб, но спас жизнь своего командира.

— Рядовой Деревягин сражался под нашим боевым Знаменем, — закончил свой рассказ офицер.

Молчали молодые солдаты. Молчал Яков Филиппов. Эпизод из прошлого родной части навсегда врезался в его память. «Вот человек! — восхищался он. — Не пожалел своей жизни ради жизни командира. Настоящий солдат». В тот вечер он долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, думал. Краска стыда заливала его лицо. Нехорошо получилось на политзанятиях. Руководитель так увлеченно рассказывал о советских командирах, о людях, которые учат солдата, ведут его в бой, а он, Яков, не слушал. Нет, никогда, никогда больше командир не упрекнет его за невнимательность.

Яков старательно изучал теорию прыжка, материальную часть парашюта, усердно тренировался в парашютном городке. Как и всем его товарищам, ему хотелось поскорее влиться в дружную боевую семью авиадесантников, совершить первый прыжок и потом прикрепить к гимнастерке значок парашютиста — свидетельство умения, воли, смелости.

Гвардии лейтенант Маслов с каждым днем усложнял задачи. Требовал строго и постоянно, не прощал малейшей небрежности. Яков иногда в душе даже обижался на него. Уж очень нажимает! Но в такие минуты вспоминались слова матери и брата: «Командир плохому не научит. Учись у командира».

Наступил день, и командир объявил солдатам, что программа наземной подготовки ими усвоена отлично и скоро молодые воины совершат свой первый прыжок.

… Инструктор парашютно-десантной подготовки внимательно проверяет готовность каждого воина к выполнению прыжка. Правильно ли подогнаны парашюты, снаряжение. Все нормально.

Вместе с товарищами Яков Филиппов поднимается в самолет. Занимает свое место. Лайнер делает разбег и, оторвавшись от земли, набирает высоту.

— Зацепить карабины, — подает команду выпускающий.

Приказ выполняется немедленно. Офицер направляет вытяжную веревку у каждого парашютиста под ранцевую резинку.

Самолет приближается к площадке приземления. Яков смотрит на товарищей, на командира. Все спокойны. Это спокойствие передается и ему.

Над головами десантников вспыхивает сигнальная лампочка: «Приготовиться!» Все встают, поворачиваются лицом к выходу. Проходят секунды напряженного ожидания. Зеленый свет и резкий звук сирены возвещают о начале прыжков. Раздается команда:

— Пошел!

Свежий ветер врывается в дверь. Рядом с нею стоит гвардии рядовой Яков Филиппов. Вспоминает он свой первый прыжок с крыши дома. Теперь прыжок потруднее!

Он бросается в воздушную бездну, чуть оттолкнувшись от порожка, стремительно летит вниз. Вскоре над головой раздается легкий хлопок. Расцветает белый тюльпан. Солдат сориентировался по ветру, приготовился к встрече с землей. Земля! Есть первый прыжок! Боевое крещение свершилось.

— С посвящением в десантники, — приветствовал солдата офицер Маслов.

— Вам спасибо. — У солдата на щеках ямочки. — Напишем сегодня матери. Завтра весь Тюменский область узнает.

— Рано благодарить, — офицер улыбнулся. — Еще многому нам с вами учиться надо. Сейчас мы только прыжок совершили. А ведь в настоящем бою после прыжка нужно воевать.

Шли дни, месяцы. Возмужал, окреп Яков. На его счету был уже не один прыжок с парашютом.

Иногда приходили письма из дому. Мать беспокоилась, все ли у него нормально; брат спрашивал, имеются ли благодарности от командира. Поощрений много. Трудностей еще больше. Но теперь они не пугают солдата.

Подразделение готовилось к очередным занятиям. И вот они начались. Погода была пасмурная. Дул порывистый ветер. Именно в этот день и назначил командир выброску парашютного десанта. Над зеленым полем поднялись тяжело груженные воздушные корабли.

Вскоре от самолета отделились черные точки. Одна, другая, третья. Покинул кабину и Яков Филиппов. Смело шагнул в густую синь. Над головой раздался резкий хлопок. Солдат почувствовал динамический удар. Все в порядке: парашют раскрылся.

Яков поднял голову, осмотрел купол. Это он делал всегда. Осмотреть купол — первая заповедь парашютиста. Солдат расправляет подвесную систему, садится в ней удобнее, определяет направление ветра и в зависимости от него разворачивается.

Но что это? В букет белых тюльпанов врывается черная фигура. У кого-то не раскрылся парашют. Человек стремительно летит прямо на Филиппова. Еще мгновение, и они поравняются. Сейчас десантник с нераскрывшимся куполом минует Филиппова, и больше уже некому будет удержать его. Там, внизу, вьются темные полоски дорог. По ним бегут словно игрушечные автомобили. Люди, маленькие, словно куклы, бегают по полю. Они обеспокоены.

Яков вспомнил: последним покидал самолет гвардии лейтенант Маслов. Это ему грозит гибель. Маслов скользнул по краю парашюта Филиппова и на какую-то долю секунды замедлил падение. Этого мгновения оказалось достаточно для солдата.

Яков схватил полотнище погасшего парашюта и крепко зажал его. Солдат не думал о том, выдержит ли его парашют двойную нагрузку. Снасти командира — эта мысль билась в мозгу десантника. Он ни за что на свете не отпустит купол! Чтобы не выпустить из рук парашют, гвардии рядовой Филиппов стал наматывать вокруг себя полотнище купола, а потом прочно закрепил лямки подвесной системы.

А к месту приземления уже мчалась санитарная машина. Люди на земле замерли в ожидании. Филиппов и Маслов стремительно летели вниз. Вот и земля.

Гвардии лейтенант Маслов обнимает солдата. Десантники спешат к месту сбора. Учения продолжаются.

… В истории гвардейской части записано немало боевых подвигов периода Великой Отечественной войны. В той же книге есть запись послевоенного времени: «Выполняя Военную присягу, верный долгу, гвардии рядовой Яков Филиппов совершил героический подвиг — спас жизнь офицера во время парашютных прыжков».

Солдат Филиппов уволился в запас. Но о нем хорошо помнят. О подвиге солдата рассказывают командиры, политработники. И когда заходит речь о героических традициях части, непременно вспоминают солдаты и рядового Деревягина, грудью защитившего командира в бою, и рядового Филиппова, который в мирные дни спас офицера.

Товарищ прапорщик

В то утро все казалось ему необычным. И снежок под ногами похрупывал громче, и ели, прямые как стрелы, сияли ярче, веселей. Подкрашенные сверху зарей, протягивали они свои лапы, до краев наполненные бугристым, нежным пухом. Тронь — и осыпет с ног до головы, обдаст бодрящим холодом.

«Как у нас на Черниговщине, — подумал Владимир Иванович и, потирая уши, иронически улыбнулся: — Ничего себе — весна…»

И все-таки ощущение теплоты, легкости, ослепительной белизны вновь рождало в сознании то, что, казалось, давно забыто. Подмосковный лесок, пушистые пирамидки на сизых еловых лапах, березовые ветки, блестки-снежинки, устилающие дорожку, — все это и в самом деле напоминало Владимиру украинскую весну, родное село Гужовку. Там, в колхозе «Ленинский шлях», он работал в садоводческой бригаде. Восхищался белой кипенью цветущих вишен. Подует ветерок, тряхнет ветки — и затанцуют в снежном вихре лепестки, а приутихнет чуть-чуть — лягут на пашню чистой скатертью. Кругом белым-бело, глазам больно. И хочется петь. А мать, бывало, положит на его плечо шершавую, натруженную ладонь, скажет:

— Яка ж краса!

Это была последняя черниговская весна Володи. Вскоре он распрощался с матерью и сестренкой, с колхозным садом, который растил и лелеял. Вот и оплатил его труды сад: буйно зацвел, обещая богатый урожай.

— Настоящий человек — всегда садовник, — любила говорить мать. — Вот вырастил ты яблоню, вишню. Людям — радость, а тебе — счастье. И если настоящего человека вырастил…

— А какой он, настоящий? — спрашивал сын.

— А такой, кто для других старается, для общего дела…

Двенадцать лет прошло с тех пор, когда услышал эти слова Владимир Иванович. Уже двое детей у него растут, сотни бойцов с его помощью стали настоящими солдатами, ушли в запас возмужалыми, технически грамотными и умелыми.

Человек — садовник? Как много значат эти слова для него, посвятившего себя воспитанию и обучению молодых воинов.

Был он и рядовым радиотелефонистом, и командиром отделения, и старшиной зенитной батареи, а потом — танковой роты, и вот уже много лет отдельным взводом командует. Но хотя и послужил на сверхсрочной достаточно, сегодня ему кажется, что служба только начинается.

Вспомнилось вчерашнее утро, морозное, яркое. На плацу стоял полк. А «посвященные» по одному выходили из строя, получали погоны прапорщика. На правом фланге — боевое гвардейское Знамя. Развевается на ветру бархатистое полотнище, касается плеча, звездочек на новых погонах.

Прапорщик со знаменем в руках! Символично. Владимир и его друзья, получившие это звание, уже знали его родословную. Знали советских полководцев, которые начинали с прапорщика, знали бойцов революции, сражавшихся на баррикадах. Знали, конечно, и то, что древнерусское слово «прапор» означает полотнище — стяг, знамя. Прапорщик — знаменщик. Значит, во всем пример.

Качнулся строй. Печатая шаг, торжественным маршем прошли гвардейцы мимо трибуны. Легко и свободно шагал Владимир.

Вот так же свободно и легко ступал он и сегодня. В казарме дневальный с задором прокричал:

— Товарищ гвардии старшина… Виноват! Товарищ прапорщик!

Остапенко улыбнулся:

— Бывает. Привыкнете.

Владимира Ивановича взяли в «окружение», стали рассматривать погоны и звездочки. Кто-то пошутил, что погоны можно принять за генеральские, учитывая солидный вид прапорщика. Потом послышалось:

— Дайте же посмотреть и мне!

Рядовой Геннадий Иванов растолкал солдат, восторженным взглядом посмотрел на командира взвода, воскликнул:

— Вот это да! Прапорщик! Поздравляю!

В глазах Владимира Ивановича загорелись теплые искорки. Привязался он к этому солдату. Может, потому, что сил на него положил немало.

На полигоне, кажется, все началось. Перед стрельбой.

Владимир Иванович пригладил черный ежик, сказал, краем глаза наблюдая за рядовым Геннадием Ивановым:

— Я так полагаю, товарищи: приказ командира — это твой приказ самому себе. Если мыслишь так, то легко служится. И на подвиг пойдешь, как Иосиф Лаар, наш однополчанин. Никто же не приказывал ему, как Матросову, своим телом закрыть амбразуру вражеского дзота. Так было надо, чтобы выручить роту. Потому и теперь Иосиф Лаар всегда с нами: ходит на учения, стреляет, сидит в классе, на посту стоит. В каждом из нас — частица его души и сердца. А сердце у него было такое: не что хочу, а что надо. Для друга, товарищей, для страны…

Где-то впереди взлетела ракета, описала крутую дугу. В ту же секунду застрекотал автомат.

— Последние отколачивают. — Владимир Иванович подсветил фонариком циферблат: — Скоро двенадцать. Наша очередь.

Накануне взвод стрелял днем. Как и положено, первым на огневой рубеж вышел сам Владимир Иванович. Окинул быстрым взглядом стрельбище. Изготовился. Теперь он уже не видел ничего: ни зубчатой лесной стены, ни облаков, — только ожидал появления цели. Ему нельзя промахиваться! Поучать — одно, показать — другое. Только с первой очереди поразить надо цель…

Вот она! Цель чуть-чуть приподнялась над землей. Сейчас скроется. Короткая очередь. Мишень упала. Секунда, другая… Не поднимается? Значит, поражена. Теперь где-то должен появиться «пулемет». Где? Ага, вот он! Снова короткая очередь. И опять попадание.

— Молодцом! — послышался голос офицера.

Владимир Иванович встал, отряхнул шинель. Посмотрел на своих солдат:

— Внимательней, товарищи. И спокойнее. Спуск не рвите…

После стрельбы проверяющий объявил, что взвод Владимира Ивановича получил оценку «отлично». Но это были дневные стрельбы, а тут — ночь! Да еще туман наползает.

— Остапенко! Выводите взвод! — послышалось из темноты.

Как и накануне, первым на огневой рубеж вышел взводный. Щелкнула ракетница. Вспыхнул белый огонек. Всего несколько секунд. Но их оказалось достаточно, чтобы обнаружить и поразить мишени. Результат неизменен — отлично. Солдаты один за другим занимают окоп, прижимаются к жесткой, окаменевшей земле. И долго еще над полигоном трещат автоматы, слышатся радостные возгласы:

— Гвардии рядовой Юрий Осипов — отлично!

— Иван Крысин — отлично!

— Александр Николаев — отлично!

В казарму вернулись на рассвете. Окна уже пламенели, облитые первыми лучами восходящего солнца. Солдаты легли отдыхать, а Владимир Иванович не пошел домой. Решил: «Проснутся дети, тогда пойду». Но была еще причина, которая удерживала его в казарме. Не за горами подведение итогов соревнования. В боевой подготовке они будут хорошими. И в этом году взвод станет отличным. В седьмой раз!

Однако беспокоили молодые солдаты. Ребята грамотные, быстро поняли особенности службы в комендантском взводе: здесь и зенитчики, и регулировщики, и водители. Тут самому надо быть универсалом и от подчиненных того же требовать. А вот перед стрельбой неприятный разговор состоялся с рядовым Геннадием Ивановым. Этот самый солдат, как доложил командир отделения регулировщиков гвардии сержант Алексей Антонов, пренебрежительно относится к службе регулировщика. Подумаешь, говорит, служба: палкой махать! Но дело, пожалуй, серьезнее, раз уж сержант Антонов за помощью к Владимиру Ивановичу обратился.

— Значит, говорите, палкой махать? — спросил Владимир Иванович Геннадия. Но перед стрельбой не стал распекать солдата, а вот о подвиге Иосифа Лаара напомнил. Этот Геннадий Иванов, похоже, крепкий орешек, раз уж такой опытный сержант Антонов ключа к нему не нашел. Кто-кто, а Антонов умел искать ключи к молодым строптивым воинам. И в этот раз, как только стрельба закончилась, послышался его голос:

— Молодец, Бровка! И жезлом, и автоматом отлично действует!

— Этими палочками в войну наши девушки путь на Берлин указывали! — весело отозвался Бровка.

«На Иванова работают, — удовлетворенно отметил про себя Владимир Иванович. — Что ж, и у нас еще разговор впереди».

И этот разговор состоялся в ленинской комнате. Геннадий никак не мог начать письмо, когда к нему подошел Владимир Иванович. Улыбнулся:

— «Здравствуйте, дорогие…» и так далее?

— «И так далее» как раз не выходит, — с сердцем отозвался Геннадий.

— Чего же так?

— А чем мне хвалиться-то? Мое письмо мать соседке читать постыдится: у той-то парень служит ракетчиком, а у Петровых попал в подводники… Один я в регулировщиках оказался!

— Во фронтовой обстановке от регулировщика многое зависит. А на учениях был случай, когда из-за регулировщика целое подразделение задачу не выполнило. Он направил его на «зараженную» местность. Ну а возьмите пробки — у перекрестков, у переправ. И здесь часто дело в регулировщике. Образовал пробку — авиация противника тут как тут… А при нынешних скоростях создать пробку можно в одну минуту.

Владимир Иванович рассказал, как посты регулирования на маневрах «Двина» несли службу сутками в отрыве от своего подразделения.

— Приедешь на мотоцикле проверить, а они — как маленький гарнизон. Чум из плащ-палатки, лапник настелен. Сами и автоматчики, и повара. Один на посту, другой отдыхает. Или чай греет. Погода — ветер, и снег, и дождь… Особо отличились тогда ефрейтор Морозов и рядовой Бровка. Ленинской юбилейной медалью «За воинскую доблесть» были награждены. Да и рядовые Николаев, Гришко и другие на тех учениях по двое суток на постах находились. И ни жалоб, ни нытья. Солдаты!

— Это я понимаю. Но мне бы еще на шофера выучиться, — сказал Иванов. — Какая же специальность — регулировщик?

Владимир Иванович не согласился. Покачал головой:

— А помните, когда по тревоге машины из парка выводили и норматив перекрыли? Вы же в тот раз на посту стояли! Выходит, без вашего участия не обошлось. И ваша доля в той победе имеется. И мотоцикл водите. Готовьтесь сдавать на второй класс… И еще есть кое над чем подумать. Но это на другой раз отложим…

Остапенко ушел, а Геннадий в тот раз так и не написал письмо.

Командир взвода не забыл о желании солдата. Учитывая его страсть возиться с машинами, разрешил ему в свободное от нарядов и занятий время работать в автомастерских с командиром транспортного отделения.

— Младший сержант Крысин — опытный автомобилист, — сказал Владимир Иванович. — Возле него и машину изучите, и водить научитесь, а там, глядишь, и на права сдадите.

И потом Остапенко никогда не забывал поинтересоваться, как идут дела у рядового Геннадия Иванова. И так незаметно привязались они друг к другу. Потому Геннадий и обрадовался, как за самого близкого человека, когда Владимиру Ивановичу присвоили звание прапорщика.

В тот праздничный вечер командир взвода долго сидел в казарме, вместе с солдатами пел песни русские и украинские.

Поет прапорщик Остапенко, смотрит на Иванова и радуется: растет человек!

Видится прапорщику черниговская весна, белые вишневые ливни. Слышится ласковый материнский голос:

— Яка ж краса! Дывись, мий садовник!

Пережитое заново

Встречи на Двине. Волнующие, берущие за душу. Для некоторых — это встречи с командирской юностью, с той землей, которая в грозные военные годы на своей израненной груди согревала бойцов. С той землей, что потом и кровью обильно поливали солдаты и шагали по ней, не зная устали. Шагали на запад, откуда пришла война.

Их было много, жарких встреч на Двине. Они останутся в солдатских сердцах навсегда. Многое заставили пережить заново, вспомнить.

… Сборы были по-военному коротки. Мать понимала, что ее сын призывается на большое дело, становится в боевой строй для участия в тех маневрах, о которых объявлено в газетах. Она не спрашивала ни о чем. Лишь в последнюю минуту перед его отъездом сказала:

— Если доведется там, в Белоруссии, проезжать мимо села, где твой отец похоронен, хоть на минутку задержись у могилы.

И вот он, ефрейтор Лаптырев, стоит перед высокой елью. На широких лапах, будто сахар, — свежий искрящийся снег. Где-то здесь могила отца. Где? Стоят рядом товарищи солдата. Бессонные ночи утомили их. Обветренные, осунувшиеся лица. А впереди — «бои», трудные, напряженные. Но солдаты одолеют все преграды. Иначе нельзя: ведь по этому лесу, по тем же дорогам под вражеским огнем проходил отец их товарища со своими однополчанами. Здесь окончился его славный путь. Но дорога славы не кончается!

Встречи с отцами, которые не вернулись, но навсегда остались в сердцах сыновей… Как дороги эти встречи!

А свидание с полем боя! И оно волнует. На этом поле человек сражался с врагами. С тех пор прошло более четверти века. И человек стал вдвое старше. И волосы поредели на голове. А на плечах погоны с большой звездой. Тогда, летом сорок четвертого, перед началом операции «Багратион», тоже была одна звезда — майорская.

Отправляясь на маневры «Двина», генерал-майор артиллерии Михаил Иванович Макарычев втайне надеялся побывать в тех местах, где воевал, будучи командиром 496-го истребительно-противотанкового артиллерийского полка.

Еще с вертолета заметил Михаил Иванович очертания лесного массива, разрезанного Двиной. Отсюда начиналось наступление наших войск. Где-то здесь он со своими батарейцами форсировал Двину в июне сорок четвертого. Но где? Трудно сейчас определить. — Вертолет пошел на посадку. Поднял снежные вихри. Затих. Все направились к высотке. С нее видно все как на ладони.

Михаил Иванович торопился. Когда подошел к командному пункту одного из полков гвардейской Таманской дивизии, воскликнул:

— Да ведь это же наш фронтовой командный пункт!

Он осмотрелся. Точно, он самый. Вон и три дубка стоят, как братья. Помнится, один был ранен бомбой. Осколок ударил в нижний сук, и тот беспомощно повис. Ветки сейчас нет, а перебитый сук вон торчит. Рядом должна быть воронка от вражеской бомбы. Присмотрелся. На ровной снежной простыне — чуть заметная вмятина. Генерал спешит туда, проваливается по пояс. Она!

Оплывшая воронка. А вон там, на склоне высоты, недалеко отсюда — огневые позиции батарей. Тут стояло и самое ближнее к наблюдательному пункту орудие. Кто им командовал? Генерал отчетливо помнит все, что произошло тогда. Вспомнил и командира орудия сержанта Сидорова, погибшего в том тяжелом бою при отражении вражеских контратак. И ожило перед взором генерала прошлое. Даже то, что было забыто, возникло в памяти так отчетливо, будто произошло вчера.

Задача ставилась коротко: в самые сжатые сроки форсировать Западную Двину. Стрелковый полк офицера Иноземцева выделяется в передовой отряд. Его поддерживают противотанкисты майора Макарычева. Сельский парень, рано познавший трудовую жизнь, он уже имел к тому времени боевой опыт. С первого дня на войне.

Передовой отряд под непрерывным минометным огнем противника подошел к реке, сосредоточился для броска. Для орудий заготовили плоты. Делать их батарейцам помогли местные жители. Плотники со своими топорами сами пришли к майору Макарычеву:

— Какая помощь нужна?

И застучали топоры в умелых руках. Работали белорусы споро, приговаривали:

— Скорее бы фашиста проклятого с нашей земли вышвырнуть.

Разведчики обнаружили на стороне противника две огневые точки. Майор Макарычев принял решение: выставить две батареи на прямую наводку. Как только противник откроет огонь, обнаружит себя, эти батареи немедленно уничтожат его. Еще четыре батареи поставил для прикрытия передовых подразделений при форсировании.

Первыми отправились на противоположный берег разводчики стрелкового полка вместе с артиллерийской разведкой. Они плыли на надувных лодках. Наступал рассвет. Над водой поднимался туман. Ветерок разгонял его, и нужно было торопиться. За разведчиками на деревянных лодках переправлялись пулеметчики, Противник обнаружил советских воинов. Рядом с плотами, то тут то там, вспыхивали фонтаны воды. Закачались лодки, зачерпывая бортами воду. Но воины продолжали усиленно грести к берегу. Преодолев водный рубеж, одни занимали позиции и открывали огонь по врагу, другие натягивали канаты, чтобы легче было перетягивать плоты с орудиями.

Но минометная батарея противника не переставала бить. Все гуще разрывы на реке. Артиллеристы, закатив на плоты орудия и ящики с боеприпасами, изо всех сил работают веслами, тянут канат. Наконец два плота причалили к берегу. Батарейцы с ходу развернулись для ведения огня. Облегченно вздохнул Михаил Иванович:

— Молодцы ребята!

И уже две стрелковые роты вместе с батарейцами уцепились за плацдарм. Теперь назад пути нет. Противник пытается сбросить советских солдат в реку. Из лесу показались вражеские танки с пехотой. Артиллеристы немедленно открыли по ним прицельный огонь. Запылал первый танк. Остальные надвигались все ближе и ближе. Гуще становился и огонь артиллерийских расчетов. Подбит второй, третий танк. Четвертый беспомощно остановился почти у огневой позиции наших артиллеристов. А пулеметчики тем временем косили пехоту врага. Не выдержав, откатился противник в лес.

Над полем боя появились самолеты гитлеровцев и стали поливать огнем наших бойцов. Но те уже успели окопаться. Как только скрылись самолеты врага, начали переправу главные силы передового отряда. На противоположном берегу оказались еще два стрелковых батальона и четыре батареи…

Сразу же за рекой — высотка. Там и облюбовали себе место два командира — стрелкового и артиллерийского полков. Правда, за полем — лес, где укрывается противник и откуда бросался он в контратаки.

Снова появились вражеские самолеты, а затем и танки с пехотой. Майор Макарычев потерял счет контратакам. Он видел, как трудно батарейцам. Расчеты таяли. Но не затихал орудийный огонь. Около двадцати танков шли на огневые позиции! А над головой — опять стервятники, И тут вынырнули из-за леса краснозвездные штурмовики. Веселее пошла работа. Еще шесть вражеских машин остались на поле боя. Остальные вместе с пехотой откатились назад. Плацдарм с каждым часом расширялся, и там все больше накапливалось наших войск, хотя противник непрерывно затевал контратаки. Весь день над Западной Двиной висели самолеты. Весь день ревели вражеские танки. Но истребители-противотанкисты не сделали ни шагу назад.

К вечеру стало тихо. Командир стрелкового полка подполковник Иноземцев и майор Макарычев, находившиеся на наблюдательном пункте, понимали, что тишина обманчива. Враг не оставит попыток уничтожить передовой отряд. Понимали это и батарейцы. Они вместе со стрелками и пулеметчиками окапывались.

Снова — в который раз! — налетели стервятники. На этот раз бомба упала неподалеку от наблюдательного пункта. Майора Макарычева взрывной волной выбросило из окопа. Очнувшись, он увидел рядом дымящуюся воронку. Три дубка шумели листвой. У одного, крайнего, повисла ветка и тихо раскачивалась. Несколько домов у реки были объяты пламенем. Лишь одиноко стоящая избушка уцелела.

До слуха Михаила Ивановича донесся гул. Это на батарею снова шли немецкие танки. Казалось, они вот-вот прорвутся. А ряды батарейцев значительно поредели.

Решение созревает мгновенно. Михаил Иванович посылает к одному из орудий своего заместителя Мещерякова, а ко второму бежит сам с ординарцем. Около орудия только один человек — рядовой Зибарев.

— Где командир?

Почерневший от пыли и пороха Зибарев кивнул в сторону, где лежал командир орудия сержант Сидоров.

— Два танка подбил он, — прокричал Зибарев. — Вон горят. Ранило его, а он не стал уходить. Потом уж — насмерть…

— А наводчик?

— И он тяжело ранен. Рядовой Казачек… подменил командира и тоже два танка подбил. Да бомба в него пришлась.

Майор подозвал ординарца — рядового Грабаря. Они втроем встали у орудия. Подоспела со снарядом радистка. Снова убежала за боеприпасами.

Содрогнулась пушка от выстрела. Танк, близко подступивший к огневой позиции, замер. Из люка показались гитлеровцы, но их встретил пулеметный огонь, И еще группа танков с крестами. И опять помощь из-за реки: штурмовые самолеты с красными звездами.

— Теперь будет полегче, — вздохнул заряжающий Зибарев, вытирая мокрый лоб. И вдруг на мгновение оцепенел: на позицию прорвался вражеский танк. Но майор успел произвести выстрел. Черный дым окутал стальную громадину.

А к Двине уже подходили наши главные силы…

Спустя месяц узнал майор Макарычев, что за этот бой ему присвоено звание Героя Советского Союза. Это же высокое звание посмертно было присвоено и командиру орудия сержанту Сидорову. И в «Истории Великой Отечественной войны» появились такие строки: «За успешный прорыв вражеской обороны и форсирование с ходу Западной Двины 145 воинов 1-го Прибалтийского фронта были удостоены звания Героя Советского Союза, среди них… командир 496-го истребительно-противотанкового артиллерийского полка майор М. И. Макарычев».

Но это было потом, а в сорок четвертом шли тяжелые бои.

Однажды шестьдесят танков прорвались в тыл советских войск и создали угрозу командному пункту армии. Туда был вызван командир полка майор Макарычев. Начальник штаба показал на карте рубеж: справа и слева — болота, а к горловине, как докладывали разведчики, движутся вражеские машины.

— Нужно совершить марш и закрыть эту горловину. До рубежа — сто двадцать километров. Спешите. Вопрос стоит так: если немцы прорвутся сюда, значит, в вашем полку никого не осталось в живых.

Это был бешеный марш. Наверное, самый стремительный маневр артиллеристов за все военное время. Батарейцы развернулись с ходу и встали между озерами, прикрыли горловину — единственное место, где могли пройти танки врага. Артиллеристы выиграли всего несколько минут, но именно эти минуты решили исход боя. Потеряв двенадцать машин, гитлеровцы бросились наутек. Командующий армией по-отцовски обнял командира полка.

Да, это был трудный бой. Но все же в память больше врезался тот — на западном берегу Двины, на небольшом плацдарме. Там осталась братская могила батарейцев макарычевского полка.

И вот спустя четверть века их бывший командир стоит на этой высоте. Все пережитое заново проходит перед его глазами. Он вспоминает о том памятном бое, перемежая былое с новью. А новь всюду. В этих дубках, возмужавших и широко раскинувших ветви, и в этой деревеньке, когда-то начисто сожженной, а теперь обновленной, и в новых селениях, которых тогда не было на карте. Там, где высаживались батарейцы на пятачке, был пустырь. Это точно помнит Михаил Иванович. А теперь — сад. Да какой большой!

А вон через тот лес пробирался один из расчетов полка. Он в другом месте реку форсировал. Только выскочил из лесу, а тут — контратака. До последнего человека дрались артиллеристы. Все погибли, но никто не отошел ни на шаг.

Когда ракетчики — участники войсковых маневров «Двина» — узнали о том, что Михаил Иванович воевал здесь, побывал на своем наблюдательном пункте военного времени, они попросили его рассказать об этом. Затаив дыхание слушали бойцы рассказ генерала о мастерстве советских артиллеристов. И когда грянул учебный бой, солдаты нового поколения действовали по-фронтовому.

В ту ночь Михаил Иванович до утра не сомкнул глаз. Водил карандашом по карте, вспоминал боевую молодость, беспокойную жизнь военного человека. А ведь вся его семья связана с армией! Младший брат Виктор Иванович тоже генерал. И оба сына Михаила Ивановича — военные. Один в академии, другой — в училище. Муж дочери — тоже офицер. Все пошли по отцовской дороге.

Утро. Генерал выходит из газика. Глубоко вдыхает чистый воздух. Багровая заря разлилась на полнеба. На ее фоне — елки, ровные, как натянутые струны. Кажется, тронь — и зазвенят, заноют они песню о мужестве и отваге сражавшихся здесь советских воинов. О любви к земле, политой кровью солдатской. О верности Родине.

Творящая чудеса

Над головой сияет солнце, ослепительно белое, Невозможно взглянуть. А внизу — зеленые шапки сосен. Абдугафур смотрит вдаль, вытирает росинки пота, застрявшие в густых смоляных бровях.

Быстро летит время. Абдугафур напевает на своем языке. Берет кирпич. А тут чей-то голос:

— Помоги, друг! Криво получается у меня.

Абдугафур смотрит на молодого солдата, минуту размышляет, потом цокает языком:

— Ц-ц-ц… Понимаешь: свой план!

Солдат обиженно отвернулся.

— Не сердись, — кричит Абдугафур, — Тибе помае́м — свой план не делаем!

Солдат ушел. Абдугафур спохватился: «Что же это я? Ай, нехорошо, Давно ли сам таким был? Сколько мне помогали!»

Он старался утешить себя: завтра улажу. Но сердце ныло.

Во время перерыва пришел к строителям секретарь комитета ВЛКСМ отряда старший сержант Ананий Гончаров. Сел на бревно. Солдаты окружили его.

— Вижу, в срок сдадим дом, — улыбается старший сержант. — Растет быстро. Дружно работаем, помогаем отстающим, и дело потому спорится. Так я говорю? — Гончаров повернулся к Абдугафуру.

И показалось военному строителю Абдутафуру, что старший сержант уже все знает.

— Дружба, она чудеса творит. — Старший сержант задумался на минуту. — Без солдатской дружбы не победишь в бою. Вот как-то я прочитал в газете…

Военные строители, сидящие поодаль, подвинулись к секретарю. А он продолжал:

— Осенью сорок третьего наши штурмовики получили задание разбомбить эшелоны врага на станции Джигинская, южнее Темрюка. Возглавил штурмовиков командир эскадрильи Григорий Флегонтович Сивков. Подлетели они к станции, начали бомбить. Сильным зенитным огнем встретил враг советских летчиков. Но они выполнили задание, повернули на свой аэродром. Вдруг самолет Сивкова резко тряхнуло. Летчик попытался удержать его в горизонтальном положении, не удалось. Мотор заглох. Машина пошла резко вниз. Сколько ни пытался выровнять ее штурмовик, ничего не получалось. Посмотрел он на землю, на карту глянул. До своих километров пятнадцать. Не дотянешь. Не выпуская шасси, посадил он самолет в камышах у реки Кубань. Взглянул в небо. Где свои? Не видно. Но вот он облегченно вздохнул: два штурмовика заходили на посадку в том районе, где он приземлился. Значит, друзья что-то решили. Не оставят они его в беде «Молодцы ребята!» — подумал Сивков. Но рано радовался. У первого самолета не выпустилось шасси, и он ушел в сторону. Второй снизился, но взмыл вверх. Вероятно, вел разведку.

Это был самолет, ведомый комсомольцем Николаем Калининым. Он своего командира прикрывал — Григория Сивкова. Разве мог Николай оставить в беде своего ведущего. Неподалеку проходила дорога, и немцы могли его схватить. Они наверняка видели, что Григорий посадил самолет у реки. Нужно торопиться. Николай делает второй заход, чтобы посадить самолет на крохотной площадке. На карте она значилась как болото. Рисковал летчик! Мог не взлететь и попасть к немцам. Но думал он об одном в тот миг: спасти товарища.

По площадке, на которую посадил самолет Сивков, ударили фашистские минометчики. Заметили! Значит, Николаю уже сесть невозможно. Но он делает заход. Неудача. Еще заход… Сивков с надеждой смотрел в голубое небо, на самолет Калинина, а сам думал: «Эх, братец, не бережешь ты свою жизнь… Тут и кочки, и минометы, и телефонные провода… Да куда же ты? Я-то, видать, все равно пропал. Живым вот только не сдамся».

— Так и не сел? — нетерпеливо перебил Абдугафур.

На него зашикали.

— Почему не сел? Когда Сивков увидел, что у ведомого не выходит с посадкой, решил углубиться в камыши, чтобы пробраться к своим. Но потом выглянул из камышей, видит: сел, сел Калинин, рулит к его штурмовику. Выбежал Сивков, а Калинин кричит:

— Товарищ капитан! Скорее!

Фашисты все бьют из минометов, а стрелки — Титаренко с товарищем — самолет Сивкова поджигают, чтоб врагу не достался. Потом и они забрались к Калинину. Так Николай Калинин и взмыл с площадочки вместе со всеми, спас командира.

— Вот дружба! — воскликнул кто-то.

— Встретиться бы с этим человеком! — произнес Абдугафур.

— Невозможно, — ответил старший сержант. — Никак невозможно, товарищи. Погиб он. И опять — когда помогал друзьям. Он пикировал на зенитные батареи врага и вел по ним огонь, чтобы дать возможность своим друзьям наносить удары по позициям. А вот у станции Голубинской, возле переправы через Кубань, штурмовик Калинина попал под сильный обстрел и был сбит прямым попаданием снаряда…

Старший сержант достал газету. Строители увидели старый, времен войны, снимок. Два летчика стоят, веселые, улыбающиеся, и один другому крепко жмет руку.

— Это Сивков благодарит своего спасителя, Калинина, — поясняет старший сержант.

— А на второй фотографии кто? — опрашивает Абдугафур.

— Не узнаете, — улыбается старший сержант. — Это, можно сказать, побратимы. Хотя по возрасту один другому в отцы годится.

На снимке — тоже двое: молодой солдат — военный строитель и полковник, дважды Герой Советского Союза.

— Это и есть Сивков Григорий Флегонтович! Теперь он преподаватель Военно-инженерной академии имени Жуковского, кандидат технических наук. Узнал, что в одном из военно-строительных отрядов служит брат Николая Калинина — Владимир Калинин, и приехал к нему, рассказал о его старшем брате. Нет, не только Владимиру рассказал Герой о своем боевом товарище, а выступил и перед военными строителями…

… Над маленьким городком, что затерялся в кудрявых соснах, опускался вечер. В небе зажигались звезды. Но строители не уходили: решили поработать еще, чтобы быстрее сдать объект.

Абдугафур работал, как всегда, быстро и хорошо, но мысли его были тревожны. Неспроста завел разговор комсомольский секретарь о дружбе. «Это он для меня рассказывал», — решил Абдугафур. Вот как настоящие люди дружат! Самолет посадил под носом врага, чтобы друга выручить! А как его брат, Владимир, хорошо служит и тоже — военный строитель. Ай-яй, Абдугафур, какой тебе урок секретарь, преподнес. Тебя не ругал, а сердце чего щемит?

Ровно ложились кирпичи. Поднималась стена. А на душе было тяжело. Когда пришли в отряд, их хорошо встретили: и его, и земляка Халмурзаева, всех узбеков. И хотя на улице была осень, от такой встречи стало тепло, как в Ташкенте… А среди старослужащих тоже земляки были — Алиев, Ганиев и другие еще, да все со значками отличника. Абдугафур таким решил стать: хорошо работал, план выполнял, премии получал… А сколько раз хвалили его, грамоты выдавали! А вот молодому солдату в помощи отказал. Ай-яй, как нехорошо получилось! Вот почему секретарь такую беседу затеял — про воинскую дружбу.

Поздно вечером, когда после работы возвращались в казарму, Абдугафур подстроился к солдату, которому отказался помочь. Долго шел молча, не знал, с чего разговор начать. Наконец спросил:

— Сердишься?

— Да нет. Чего на тебя сердиться? — отозвался солдат. — Если бы ты другом был — рассердился бы. А у тебя одна забота: о себе думаешь. Вот о чем рассказывал секретарь сегодня — это другое дело: из-за дружбы люди жизнью, рискуют! А на тебя чего обижаться? Лишний двугривенный заработал.

— Зачем говоришь так? Почему двугривенный? Я про деньги не думал, про план думал, — растерянно забормотал Абдугафур. — Завтра помогу!

— Завтра я уже сам смогу, — усмехнулся солдат. — А пока помолчи. Вечер-то, гляди, какой хороший!

В казарме Абдугафура ожидало письмо от отца. Большое, на нескольких страницах. Да разве можно рассказать коротко: в семье двадцать человек! Читая письмо, Абдугафур представлял отца, как тот, поглаживая пышные седые усы, диктует девятикласснику Абдукахару: «А еще напиши, как живет его сестра Мукар…» Она работает врачом в Ташкенте. «И про Абдухабара сообщи». Он учится в Ташкентском университете. «Теперь про колхозные дела напиши». Отец Абдугафура — председатель ведущего колхоза в республике. За высокие урожаи хлопка не раз отмечался Родиной. Когда в праздничный день наденет пиджак с наградами — глазам больно. Два ордена Ленина, три большие золотые медали с Выставки достижений народного хозяйства. Заслуженный хлопкороб республики. А над всеми орденами и медалями — Золотая Звезда Героя Социалистического Труда!

Он и детей воспитал трудолюбивыми, всех выучил. Абдугафур тоже окончил десятилетку, потом — школу механизации. Работал в колхозе хорошо: за сезон, перед призывом в армию, убрал почти сто тонн хлопка, а норма — восемьдесят. Грамоту обкома за это вручили ему…

Беспокоится отец: все ли в порядке у сына со службой?

А что ответить отцу? Думал ракетчиком или танкистом стать, а попал в строительный отряд. С мастерком за поясом — ать-два. Не солдат, не гражданский. Но послужил — понял: военный строитель — тот же солдат, живет по тем же воинским законам и работу выполняет самую нужную. У строителей план как в колхозе. Абдугафур перевыполняет его. Отец может гордиться сыном. А с завтрашнего дня сын еще другу помогать будет…

— Отцу пишешь? — спросил секретарь комитета комсомола Гончаров.

— Ему.

— Адресок не дашь?

— Зачем? — удивился Абдугафур.

— Ну так, на память.

— Пожалуйста! Приезжайте к нам: самым почетным гостем будете!

— Может, когда-нибудь и заеду, — пообещал старший сержант, записывая в блокнот адрес.

Недели через три в строительный отряд пришло письмо. Председатель колхоза «Кзыл Узбекистан» Абдужамил Маткабулов, отец Абдутафура, писал сослуживцам своего сына о колхозном хозяйстве и о том, какие люди трудятся на полях. «В этом году продадим государству пять тысяч тонн хлопка, тысячу тонн картофеля, почти три тысячи тонн овощей, четыреста тонн яблок, а винограда не менее ста шестидесяти тонн, — писал отец. — Приезжайте, посмотрите на нашу жизнь».

Ничего не забыл старый Абдужамил. И про школу-интернат, и про Дом культуры. Еще о том, что в военно-строительном отряде кроме его сына несет службу и сын колхозного бухгалтера — Хамидулла Мирахмедов. И председатель колхоза давал наказ сыну и его земляку, а также всем их однополчанам: свято выполнять воинский долг, трудиться для счастья любимой Родины.

Солдаты с интересом прослушали письмо старого колхозника и поручили его сыну Абдугафуру написать ответ от их имени.

Он сел, написал первую фразу: «Не беспокойся, отец. Не опозорю тебя».

Написал и задумался. Не опозорю… А товарищу не помог!

Сказал об этом односельчанину Хамидулле Мирахмедову. Они не только соседи, но и друзья: вместе учились, вместе в армию пошли служить, а недавно экзамен сдавали на каменщиков.

— Ошибку можно исправить, — сказал Мирахмедов. — Вот придет пополнение — учить будем.

И верно: пришли в отряд новички, да такие неопытные, неловкие, никаких навыков. Абдугафур взял над ними добровольное шефство. Особенно с одним земляком занимался и в отличники его вывел.

А однажды в отряд неожиданно приехал отец. Приезжал на выставку да мог ли к сыну не завернуть?

В казарме запахло яблоками.

— Налетай, ребята! — позвал товарищей Абдугафур.

Радуется старый Абдужамил: ладные стали ребята — что сын, что Хамидулла. А когда вошел командир, спросил:

— Вид у ребят хороший, а как служат они?

— Ваш Абдугафур да и другие земляки ваши хорошо работают. Ну, у сына был поначалу грешок, — улыбнулся командир, — но сумел от него избавиться. Теперь он ударник коммунистического труда, представлен к награждению значком «Отличник военного строительства».

— Спасибо вам за доброе слово, — сказал отец. — Хорошему ремеслу научили. Нам в колхозе тоже нужны строители.

Командир опять улыбнулся:

— А что, если всем отрядом приедем?

— Для всех работа найдется. И плов найдется, — сощурил в улыбке глаза председатель колхоза.

И словно еще ярче засияла звездочка на его груди.

Соколовы

… Сдержать волнение! По крайней мере, внешне быть спокойным. Как-никак, а ему уже двадцать пять. К тому же он человек военный, офицер. Правда, к этому званию нередко добавляют «молодой». Но ведь он, гвардии старший лейтенант Владимир Соколов, уже командир роты. А командиру — Владимир убежден в этом — полагается управлять эмоциями. По правде говоря, это раньше ему удавалось, и не без успеха. Удавалось, когда рота выходила на учения, устремлялась в атаку, стойко обороняла позицию, когда сквозь метель или по непролазной грязи пробиралась на марше к новому рубежу, чтобы упредить «противника». Даже в самые критические моменты он управлял своими чувствами спокойно. Удавалось на полигоне, стрельбище и даже в беседах с «трудными» солдатами, что особенно нелегко, тем более, если беседы приходится повторять не два, не три, а много-много раз с одним и тем же человеком. Попробуй тут не погорячиться, не сорваться, как говорят, с нарезов. И тем не менее самообладание не покидало молодого офицера.

А вот сейчас, как ни старается, ничего не выходит. И сердце бьется так, словно хочет вырваться из груди, и щеки горят, будто кипятком ошпарены. А рука, мускулистая рука перворазрядника, чуть дрожит, когда на ладонь ложится маленькая, легкая, почти невесомая книжечка.

Он готовился к этому дню долго. Мысленно повторял слова, которые скажет. Но куда они улетучились сейчас, те слова? Неужели забыл их молодой офицер. Нет, не забыл. И всю жизнь не забудет. Он помнил их всегда, Но сейчас ему вдруг показалось: произнеси эти слова вслух, и они, напыщенные, померкнут.

Прижимая к груди только что принятый партийный билет с силуэтом родного Ильича, Владимир почувствовал, как безмерно счастлив. Но не высказать словами то, что на душе. Собственно, разве нужны слова? Разве слов ждет от него партия? И он едва слышно, казалось, не произнес, а прошептал:

— Будем работать.

Так же сказал и его замполит, гвардии лейтенант. Тоже Владимир. Тоже Соколов. Он раньше получил партийный билет нового образца. Возбужденный прибежал в роту. Долго беседовали они тогда, три коммуниста. Два Соколовых и командир первого взвода гвардии старший лейтенант Борис Климкин. О том, как трудно удержать звание отличной роты, как много впереди испытаний — стрельбы, учения… Скоро упражнение выполнять, а «бегунков» поражать научились еще не все. Что-то нужно радикальное предпринять. Вспомнили и наводчика боевой машины гвардии рядового Владимира Кузнецова. Неладное с ним творится. Нарушил дисциплину. Командир не прошел мимо, наказал солдата. Тот обещал исправиться. Но взыскание даст эффект лишь в том случае, если оно подкреплено воспитанием, если за дело берется коллектив. Важно отношение к проступку солдата его самых близких друзей.

Или еще: кое-кто неуверенно чувствует себя на огневом рубеже. У иных нет достаточной собранности…

Словом, одна за другой вставали проблемы. Большие и малые. Тогда-то заместитель командира роты по политчасти и сказал:

— Работать будем.

И многозначительно, с ударением, добавил:

— Слу-жить!

Как и замполита, ротного до глубины души тронуло то, что событие, происшедшее в его личной жизни, далеко не личное. Так считали все подчиненные. Иначе, как только он вернулся в казарму, не окружили бы его, не спешили бы поздравить, пожать руку, улыбнуться. Старшему лейтенанту казалось, что в ту минуту он особенно близок к ним, касается их сердец, чутких и восторженных, сдержанных и порывистых. Самых разных. Владимир заметил даже, как неловко стало Кузнецову от того, что омрачил он эту всеобщую радость. И на это обратил внимание командир роты. «Значит, прочувствовал», — промелькнуло в сознании.

Владимиру было известно, конечно, что после беседы с ним, долгой и острой, замполит разговаривал с его друзьями — Александром Ильиным, Владимиром Кривобоковым, Феликсом Ежовым. Они уже знали, что отделение, хотя по успеваемости и не отставало, лишено первенства в соревновании из-за недисциплинированности одного человека.

— Если Кузнецов поймет ваше отношение к случившемуся, — сказал лейтенант, — если он убедится в том, что вы непримиримы, дело пойдет к лучшему.

Как видно, беседа не прошла бесследно. Друзья поговорили с Кузнецовым начистоту. И это было заметно по его поведению, по тому, как старательно занимался он, с каким желанием действовал в поле, на стрельбище, с какой убежденностью отвечал на вопросы командира. Конечно, еще рано было говорить об «исцелении». Но перелом наметился, взыскание и все, что последовало за ним, не прошло бесследно. А это уже хорошо. Сумели пробудить у человека совесть. Она подскажет, как ему поступить дальше. Дали понять, что не только командир, замполит, но и весь коллектив отличной роты не простил промашки, ждет исправления, поможет восстановить доброе имя солдата. А если вся семья на одну волну настроена — нарушителю не устоять…

Когда коммунисты остались одни в канцелярии роты, командир озабоченно произнес:

— Беспокоят «бегунки». Не всем покоряются. По первой цели без промаха бьем, а «бегущие фигуры»…

— Может быть, поконкретней соревнование организовать? — Лейтенант вопросительно посмотрел на командира.

— И в самом деле? — поддержал Борис Климкин.

Такой совет они держали не раз. Как коммунисты, единомышленники. Их всего трое. Маленькая группа. Но разве не из маленьких ручейков вырастают реки!

Соревнование — и рычаг, и точка опоры. Это знает командир. Знает и то, что сила его как руководителя — в опоре на коммунистов, в слитности с ними. И еще в том, что они, эти трое, ведут за собой актив, а с его помощью — всю роту…

На собрании равнодушных не было. И не только потому, что вопрос волновал каждого, а и потому, что готовили его основательно. И командир, и замполит, и секретарь комсомольской организации, и активисты переговорили почти с каждым. Беспокойство, боль командира стали беспокойством и болью солдат.

Выступали кратко, деловито и горячо. Давали слово научиться метко поражать «бегунки». Вносили предложения, критиковали тех, кто учится без напряжения, товарищам не помогает, с прохладцей соревнуется в поле по задачам и нормативам.

— Сделаем так, — подвел итог командир роты. — Поскольку главная наша слабинка — «бегунки», нажмем на них.

На очередных занятиях и в последующем гвардии старший лейтенант, а по его примеру и командиры взводов, отделений отмечали именно тех воинов, которые наиболее удачно поражали «бегущие фигуры». Воины соревновались между собой, отрабатывали именно этот элемент упражнения.

А потом замполит пригласил членов редколлегии стенной газеты:

— Хорошо бы улучшить содержание материалов. То, что имена и фамилии в газете, неплохо. Но этого мало. Кто у нас лучше всех этих «бегунков» поражает? Покажите его. А главное, пусть сам выступит, секреты свои раскроет. Да снимочек поместите в газете. Не просто портрет. Это не так выразительно. На огневом рубеже сфотографируйте. Как говорят, с пылу, с жару. Тут вам и оперативность, и содержание, и наглядность.

И действительно, когда выполнили совет политработника, около стенгазеты больше народу стало собираться. Посмотрят на яркую, динамичную фотографию отличных огневиков, прочтут рассказ об их опыте, попросят самих мастеров огня поподробнее прокомментировать написанное — и глядишь, кое-что извлекут. Тут же беседа завязывается, советы даются. А потом, в поле, все это практикой проверяется, ею же закрепляется. Боевой настрой создается.

Боевой настрой. Соколовы не раз убеждались в том, что этот настрой создается не только яркими беседами, не только хорошо организованными собраниями, не только призывами. Все это важно и необходимо. Но любому коммунисту, а тем более тому, кто всегда рядом с солдатом, всегда на виду, ничем не заменить силу личного примера. Ведешь огонь на стрельбище и, кажется, чувствуешь, ощущаешь на своей спине взгляд подчиненных, комсомольцев. А вернешься — эти взгляды тебе в глаза, в упор. И ты слышишь их молчаливый вопрос: «Как дела, коммунист Соколов?»

А сейчас, когда у сердца новый партийный билет, как-то по-особому понимаешь, насколько обострилось чувство ответственности, насколько тяжелее стала командирская ноша, ноша бойца-коммуниста…

Уже позади были месяцы напряженных тренировок, учений и походов. Но это были обычные походы и обычные стрельбы. Сегодня же — итоговые, проверочные. Как и всегда, накануне были собрания коммунистов, комсомольцев, всего личного состава. Длинных речей не было. Рота должна подтвердить звание отличной. Иначе нельзя. Коммунисты полка решили — быть полку второй раз отличным. А раз так, надо отличным стать батальону, роте, отделению, каждому, кто наметил себе этот рубеж.

На стрельбище, перед самой проверкой, гвардии старший лейтенант спросил своего замполита:

— Ну, как настрой?

Он имел в виду всю роту. Знал, конечно, как настроены люди, но хотел убедиться еще раз.

— Боевой, — ответил гвардии лейтенант.

— Тогда пошли. Наша очередь — первая.

Сначала они шагали рядом. А потом один из них свернул влево. Вскоре их уже не было видно. На стрельбище вдруг наступила тишина. Но она властвовала недолго. Лежа за укрытием, гвардии старший лейтенант, склонив голову набок, одним взглядом охватил поле «боя». Где-то сейчас появятся мишени. Там, впереди. Но где? Автомат наготове. Командир роты знает, что неподалеку, слева, тоже из-за каменной стенки смотрит его замполит. И вот нарушена тишина:

— В атаку — вперед!

Они одновременно выскакивают из-за укрытия. Оба сейчас думают об одном: впереди — «противник», а позади — их бойцы. И оба знают: победа коммунистов, — значит, победа роты. Промахнуться? Права на это не дано…

Гвардии старший лейтенант видит две маленькие мишени. Это пехота за бруствером. Рассыпается по полю гулкая короткая очередь. И как эхо — вторая. Это почти одновременно ударил по мишеням гвардии лейтенант Соколов. Покорно падают цели, сраженные метким огнем.

— Газы, — доносится новая команда.

Несколько секунд — и противогаз надет. Труднее наблюдать за полем «боя», видимость ограничена. Зрение напряжено до боли. Командир роты спешит вперед, а сам внимательно смотрит сквозь очки. Тяжелее стало дышать.

Вдали показались две «бегущие фигуры». Сейчас они скроются. Не зевай, командир. Офицер камнем падает наземь, мгновенно изготавливается. Очередь… Вторая… И эти мишени падают. Вновь наступила тишина. А потом радостное:

— Упражнение выполнено отлично.

Борис Климкин и его заместитель, редактор ротной стенгазеты сержант Виктор Подкосов, на огневой рубеж выходили тоже вместе. Вместе в атаку шли. И стреляли так же уверенно, как Соколовы. Еще две отличные оценки появились на счету роты.

Гвардии старший лейтенант немного беспокоился о рядовом Невмянове. Скоро — его очередь. Не промазал бы. Вспомнились недавние стрельбы.

Как и всегда, командир первым выполнил упражнение. Оценка — отлично. А у Невмянова — промах. Тренировался много, а вот — неудача. Подошел к нему ротный:

— Волновались, наверное, слишком, а?

— А может, автомат не пристрелян, товарищ гвардии старший лейтенант, — попытался было оправдаться солдат, — или цели бегут с повышенной скоростью?

— Не то, совсем не то. — Соколов взял автомат. — Оружие отличное, и мишени сверх нормы не торопятся. Как положено, так и бегут. Впрочем, сейчас проверим.

А потом солдаты увидели, как он не спеша изготовился, открыл огонь, как падали мишени. С первой очереди поражал их коммунист.

— Отличное оружие! — повторил Соколов, вручая автомат Невмянову.

Ничего не сказал больше командир. Он-то хорошо знал, что тут слова ни к чему. Уже все сказано. И еще (офицер был уверен в этом) солдату доскажут, что надо, его товарищи.

Правда, потом, на занятиях по огневой подготовке, на тренировках, гвардии старший лейтенант внимательней присмотрелся к воину, заметил, что он неточно берет упреждение, потому и промахивается. Потренировал его, посоветовал поучиться у отличных огневиков.

И вот сейчас с нетерпением ожидал результата.

Не подвел командира солдат: отлично выполнил упражнение.

Но это было лишь начало испытаний. Главный экзамен состоялся ночью на ротных тактических учениях с боевой стрельбой. Проверялась не только огневая, но и тактическая выучка, умение управлять в сложной обстановке огнем и маневром. Воины роты, действуя стремительно и умело, поразили во время атаки на несколько мишеней больше, чем положено для отличной оценки.

Когда вернулись в казарму, командир роты заметил на столе письмо. Показал замполиту. Прочитали обратный адрес: из Армении. Фамилия знакомая — Ширинян. Уж не Самвела ли родители? Распечатали. Так и есть. Родные солдата интересовались, как служит их сын.

— Что ответим? — Замполит вопросительно посмотрел на командира.

— Пиши потеплее. Так, мол, и так. Механик-водитель боевой машины гвардии рядовой Самвел Ширинян отличился на учениях, что он молодец. Ну не мне тебя учить.

— Первым делом, надо сейчас же прочитать это письмо всем. И ответ прочитать. Пусть знают, — добавил замполит.

Ротный утвердительно кивнул и добавил:

— А еще сообщи, кто за отличную учебу отпуск домой получил.

— А насчет звания? Тоже сказать? — Замполит хитровато подмигнул.

— Пока не надо. Еще неизвестно.

Командир скромничал. Из штаба уже сообщили, что ему досрочно присвоено звание капитана. За то, что рота — лучшая, за то, что вновь завоевала она звание отличной.

… И опять они втроем размышляли о том, как вновь удержать это звание. Опять говорили о проблемах, больших и малых. О том, как самим повысить классность, подготовиться к очередному большому учению.

Что ж, это естественно. Рота — в пути. Она — в полете. И впереди — два сокола (так зовут их в полку), два русских бойца — рядовые партии Соколовы….

Спасибо, комиссар!

В переполненном зале — молодые солдаты. Юноши, не испытавшие тягот войны, с большим вниманием и волнением слушают рассказ политработника Бориса Васильевича Белявского. А он будто ведет их нелегкими фронтовыми дорогами, на которых мужала и закалялась его молодость. Прошла она под залпы гвардейских «катюш». Западный, Донской, Сталинградский, Степной, Воронежский, Ленинградский, 1-й Украинский фронты — вот этапы его боевого пути. Были тяжелые дни отступления и салюты в честь наших побед, горькие расставания и радостные встречи. На всю жизнь врезались в память короткое, суровое «Ни шагу назад!» и призывное, крылатое «Коммунисты — вперед!». Он знает силу этих слов, помнит героев, что погибли в сражениях, но допев своих песен, не дописав писем женам и матерям. Начинал он войну неоперившимся юнцом, а закончил комсомольским вожаком дивизиона, Героем Советского Союза.

Много лет прошло с тех пор, но никогда не забудет офицер Белявский боевых друзей-товарищей, коммунистов. О них — самое горячее его слово. Потому что именно коммунисты оставили глубокий след в его жизни. Они в трудные годы были всегда рядом, согревали теплом своих сердец, личным примером учили и вели вперед. Теперь он сам коммунист, начальник политотдела академии.

— Много лет прошло с тех пор, как я встретил командира дивизиона капитана Лепеху и его заместителя по политической части капитана Данилина, — говорит Белявский, — но и по сей день вспоминаю о них с уважением.

Под Ржевом, у станции Есиповской, нам довелось действовать на открытой огневой позиции. Над передним краем появилось до тридцати «юнкерсов». С воем обрушились они на батарею. Столбы огня и дыма поднимались в небо. И тут кое-кто не устоял, спрятался в укрытие — не выдержали нервы. В этот момент нужно было произвести залп. Тогда капитан Данилин крикнул:

— Коммунисты, за мной!

Все вернулись на свои места и продолжали работать под разрывами бомб. Огненный смерч взметнулся над траншеями, полетел в сторону врага…

Когда Борис Васильевич сошел с трибуны, в зале долго не смолкали аплодисменты. Это юность аплодировала героям войны и коммунистам, воспитавшим этих героев.

Объемистая тетрадь. Фронтовой дневник Белявского. Кое-где поблекли чернила, пожелтела бумага. Но события, о которых здесь написано, свежи в памяти, будто произошли вчера. Это хроника войны, рассказы о фронтовых товарищах. И первое слово — о капитане Данилине:

«Принципиальный, смелый, волевой и настойчивый. Он всегда был там, где труднее, опаснее. Ему обязаны мы всем».

Скупые строки дневника. А за ними — большая человеческая жизнь, замечательный характер бойца партии, воспитателя. До войны Михаил Сергеевич Данилин преподавал историю, был директором средней школы, секретарем райкома комсомола. Именно тогда он познал искусство воспитания. Что касается мужества, отваги, то эти качества политработника бойцы не раз видели на деле. Каждым своим поступком он учил молодежь верному служению Родине, исполнительности и стойкости.

… Горячее августовское солнце пробивало блестящими клинками лучей могучие кроны дубов. На поляне — реактивные установки, укрытые от глаз противника, готовые к залпу. Всю ночь гвардейцы оборудовали позиции, утомились. Но им не привыкать.

Во время завтрака к бойцам подошел Данилин. Старшина предложил поесть.

— Спасибо, — ответил капитан. — Заправился. — И, помолчав, спросил:

— Все ли готово к залпу?

— Как водится, — ответил лейтенант Кошелев, комсомольский вожак дивизиона.

— С людьми беседовали?

— Обязательно.

— О чем же?

— Обо всем.

Капитан укоризненно покачал головой, достал из кармана треугольничек, развернул его и начал читать вслух. Это было письмо из города, разрушенного врагами, от матери погибшего бойца. «Бейте их, проклятых! — просила она. — Сколько жизней молодых загубили, сколько покалечили, сколько добра пограбили!».

Слушал Борис Белявский глуховатый басок политработника, и закипала в его груди ненависть к врагам, И еще подумал о том, что вот он, комсорг батареи, не догадался попросить товарищей прочитать письма, полученные из дому. Какой это нужный материал для воспитания! Словно угадав его мысли, капитан спросил:

— А у вас, Белявский, в батарее разве нет таких писем?

Борис виновато опустил голову:

— Есть, товарищ капитан.

— Читаете вслух?

— Не всегда.

— Письма эти прямо в сердце проникают. Советую читать их перед боем.

Неожиданно гитлеровцы открыли огонь из шестиствольных минометов. Черные столбы взрывов неумолимо приближались. Воины сидели в окопе плечом к плечу — командир батареи старший лейтенант Сорокин, лейтенант Кошелев, сержант Поляков.

Мины рвались уже в районе расположения гвардейцев. А до начала артиллерийской подготовки оставалось всего несколько минут.

Нужно было выйти из окопа, убедиться в готовности установки. И тогда первыми поднялись командир, коммунисты. За ними выскочили из укрытий, заняли боевые места все воины. Оказалось, что кое-где перебита электропроводка. Электрики устранили повреждения. А вокруг — облака разрывов, свист осколков. Но теперь никто не оставлял своего места, не думал об опасности.

Спокойно трудился на позиции капитан Данилин. Он будто не замечал обстрела. Отдавал распоряжения. И вот уже электросеть исправлена, заменены порванные участки, сделаны сростки.

— Огонь!

Снаряды полетели к цели, оставляя огненные хвосты. Послышались залпы ствольной артиллерии. Затем впереди раздалось мощное «ура». Пошла в наступление пехота.

Сначала бойцы успешно продвигались вперед. Но потом противник подтянул резервы и бросился в контратаку. Гитлеровцы прорвались с правого фланга в район огневых позиций.

Командир дивизиона принял решение: всем воинам, за исключением электриков, командиров взводов и нескольких человек из огневых групп, занять круговую оборону на опушке рощи. Задача — прикрыть огневые позиции, отразить контратаку врага. Электрикам и огневикам — быстро подготовить новый залп.

Гвардии капитан Данилин и гвардии старший лейтенант Сорокин с группой бойцов выдвинулись вперед и заняли оборону. А фашисты наседали, обтекая дивизион с двух сторон. Над головами гвардейцев свистели пули.

— Ни шагу назад! — крикнул Данилин. И гвардейцы стояли насмерть.

Том временем остальные воины, с которыми был и Борис Белявский, подготовили залп по врагу. Когда рассеялся дым и осело облако пыли, они бросились к установкам. И тут увидели, что треть снарядов не сошла с направляющих. Значит, перебита электропроводка. Некогда было искать порывы. Выпускали снаряды по одному, применяя дополнительные заряды.

Гвардейцы отразили атаку фашистов. Возбужденные, запыленные, они вернулись на позицию. Капитан Данилин подошел к Борису, улыбнулся и сказал:

— Давай руку, комсорг, и позволь поздравить с днем рождения. Ведь тебе сегодня девятнадцать! Хорошие именины получились!

С волнением воспринял поздравление комсомолец Белявский. В суматохе боя он забыл об этом. А политработник вспомнил! Сказал:

— Жаль, подарить нечего на память.

Но его внимание было солдату дороже всяких подарков.

В перерывах между боями политработник часто бывал на батарее. Приходил, расспрашивал, как идут дела, что пишут ивановские ткачихи: по его совету гвардейцы завязали с ними переписку. Письма их читали с волнением. А то поведет беседу.

Дотошный и беспокойный человек Михаил Сергеевич. До всего ему дело. Придет на батарею, посмотрит, послушает, а потом к Борису:

— Где у вас походная ленинская комната? А где листовки о героях войны? Песни не слышу. Скучно живете.

— Какая песня? До нее ли сейчас? — оправдывался комсорг. — К бою надо готовиться.

Капитан улыбнется иронически:

— Не слишком ли серьезный ты, товарищ комсомол? Оглянись-ка. Вон Сергей Кондрашин. Юморист. А юмор — тоже оружие, да еще какое! Саша Потяев стихи сочиняет. Турков на баяне играет. Лихо играет. Не удержишься — в пляс пойдешь. У старшего лейтенанта Кореня голос, как у Шаляпина. Да в нашем дивизионе можно Большой театр организовать! Верно говорю?

Политработник не только призвал, но и помог подобрать «артистов», отобрать репертуар. До конца войны в дивизионе была своя самодеятельность. И как же хорошо помогала она бойцам переносить тяготы и лишения, закалять волю, воспитывать мужество, коротать время в перерывах между боями!..

После боев за Киев, Житомир, Бердичев, Белую Церковь бригаду направили на Ленинградский фронт. Тогда Борис Белявский был уже комсоргом дивизиона. Обязанностей прибыло. И опять на помощь ему пришел капитан Данилин.

— Главное, — говорил он, — не делай все в одиночку. Заранее скажу: ничего не получится. Сколоти актив, опирайся на него.

Часто они встречались, откровенно беседовали. Политработник учил и помогал. Однажды Борис сказал Данилину, что думает подать заявление в партию.

— Одобряю, — уверенно сказал капитан. — Связать судьбу свою с ленинской партией — великое дело. Партия — самое святое, что есть у нас. Без нее нет жизни. Ты понимаешь это, Борис? Понимаешь, как важно быть достойным того дела, за которое она борется?

Капитан вдруг улыбнулся:

— Вон каких высоких слов я тебе наговорил. Но извини, Борис, не могу иначе, когда дело идет о главном.

Фронт готовился к большому наступлению. Политотдел корпуса провел семинар комсомольских работников. Здесь Борис узнал об особенностях театра военных действий, о Ленинграде, о его революционных традициях. Когда вернулся с семинара, капитан Данилин спросил:

— Рассказывай, чему научился, что намерен делать с комсомолией.

— О блокаде хочу всем рассказать, товарищ капитан. Девятьсот дней! И выстояли, победили.

— Хорошо, — одобрил капитан. — И надо, чтобы каждый солдат знал боевую задачу. Обо всем этом поговорим на семинаре с комсоргами батарей, агитаторами, редакторами боевых листков.

Вскоре гвардейские минометы возвестили о наступлении советских войск на Карельском перешейке. Противник создал здесь прочную, глубоко эшелонированную оборону с мощной системой долговременных сооружений. Но залпы по вражеским дотам были настолько эффективны, что фашисты, оставшиеся в живых, находились в шоковом состоянии. Враг не устоял, покатился вспять.

А потом — новый фронт. Впереди — Одер. Нужно его форсировать. Но для этого необходимо основательно подготовиться. Гвардейцы расположились в лесу. Как обычно, перед наступлением провели комсомольское собрание. Командир дивизиона капитан Лепеха объяснил задачу. Потом встал капитан Данилин. Молчал с минуту: волновался. И это волнение невольно передавалось всем комсомольцам.

— Помните командира батареи Владимира Сорокина? — начал он медленно. — Его слова: «Из Одера водички попить бы»? Это сказал он на Днепре. Там мы похоронили его и поклялись, что придем сюда, к фашистскому логову. Попьем за него одерской водицы. Пришло время бить врага в его собственном логове. Но зверь еще страшен, и бои будут упорные. Да нам не привыкать. И не то видели.

Решение собрания было кратким: «Форсируем Одер и ни за что не уйдем с плацдарма».

Под прикрытием огня артиллерии и гвардейских минометов танковый полк захватил переправу и начал форсирование. Гитлеровцы упорно сопротивлялись. Они подтянули зенитный дивизион, поставили его на прямую наводку. На помощь танкистам и пехоте пришли расчеты гвардейских минометов. Вслед за танками и пехотой они устремились на противоположный берег. Захватив плацдарм, тут же закрепились и стали готовиться к новому наступлению.

Комсомольцы помнили свою клятву. Их залпы по врагу нарастали с каждым часом. Между тем гитлеровцы с яростью обреченных продолжали контратаковать.

Надо было пробиться к разведке пехотинцев, чтобы с ее помощью давать целеуказания. А для этого необходимо было под шквальным огнем фашистов пробраться к немецкой кирхе. Капитан Лепеха поручил эту задачу группе бойцов во главе с Борисом Белявским.

Несмотря на сложность обстановки, капитан был спокоен. Ни жестом, ни словом не выдавал своего волнения. Таким он был всегда — сосредоточенным, смелым и заботливым.

Сначала Борис никак не мог привыкнуть к новой должности комсорга дивизиона. Как рядовой боец он хорошо выполнял свои обязанности.

— От тебя требуется значительно большее, — советовал ему командир дивизиона. — Отлично сам воюй, но и учи тому же товарищей.

Сейчас, отправляя в разведку, капитан напомнил:

— Ребят организуй.

Они пробрались к кирхе. Борис тут же поставил каждому задачу, наметил сектор наблюдения, рассказал, как действовать на случай контратаки противника.

Данные разведчиков помогли дивизиону сокрушительным залпом рассеять пехоту и танки противника, изготовившиеся к новой контратаке. Гитлеровцы догадались, что советские наблюдатели на кирхе, и направили к ним взвод автоматчиков с танком. Но Борис и его товарищи, отражая вражеские атаки, продолжали вести наблюдение и корректировать огонь «катюш».

Не удалось врагу сбросить советских воинов в Одер, Они удержали плацдарм.

После боя, когда наступили минуты затишья, капитан Данилин сообщил Белявскому, что ему нужно ехать на учебу. Комсорг удивился: ведь еще идет война. Но так решило начальство. А вот то, что посылают его в военно-политическое училище, — это здорово. Значит, станет политработником, как и капитан Данилин, по его стопам пойдет.

Прощаясь, они крепко обнялись.

Борис был уже в училище, когда прилетела радостная весть: ему, комсоргу дивизиона, присвоено звание Героя Советского Союза за форсирование Одера и бои на плацдарме. И снова одним из первых поздравил его капитан Данилин. Хранится во фронтовом дневнике Бориса Васильевича его маленькое письмецо:

«Мое тебе пожелание: лучше учись, но учись не только по книгам — учись активным участием в партийной работе. Если будешь учиться только по книгам, то из тебя выйдет простой начетчик. Каждый свой шаг увязывай с практическими вопросами жизни. Бери на себя больше, бери столько, чтобы было тяжело, чтобы пыхтел в напряжении, — тогда закалишься. Без напряжения люди часто превращаются в пустоцвет».

И он помнит эти слова. Помнил, когда сдавал последний экзамен в училище, а затем в Военно-политической академии имени В. И. Ленина. Помнит и передает тем, кто не слышал орудийных залпов.

За минуту до взрыва

Он бросается туда вместе с капитаном. Видит, как из перебитой трубки бензопровода пульсирует горящая жидкость. Солдату кажется, что это кровь. Она разливается по кабине, капает на сухую, пожелтевшую траву. С каждой секундой все сильнее разгорается пламя. Еще немного — и сюда уж невозможно будет пробраться. А здесь человек.

Капитан рукой прикрывает глаза, прыгает в кабину.

— Скорей! — кричит он.

Солдат съежился, будто в ожидании удара, напружинился и одним махом преодолел огненный барьер. В тот же миг почувствовал: волосы прихватило. Провел по волосам ладонью: на руке кровь. Но где же летчик?

— Скорей! — зовет капитан.

Он уже тянет пострадавшего к выходу. Солдат бросился на помощь. Вдвоем легче нести, но неудобно: тесно. Оба задыхаются в дыму. Кашель раздирает горло, из глаз льются слезы.

А из перебитой трубки все хлещет горящий бензин, разливается голубым огнем по земле.

«Сейчас нагреются и взорвутся баки, — думает солдат. — Надо бы побыстрее убраться от вертолета».

Осенний ветер шумит над вертолетом. Раздувает пламя.

Голова пилота безжизненно склонилась набок. Лицо побелело. Словно плети повисли руки. Плотно сжаты губы. Ни стона, ни шепота… Ни малейших признаков жизни!

— Держите! — приказывает капитан.

Солдат подкладывает ладонь под спину пилота. Две-три секунды остается с ним наедине в кабине. Капитан снова, прикрыв рукой глаза, пробирается через пламя. Китель дымится. А рядовой Илькив задыхается в кабине. Но вот наконец капитан и солдат выталкивают безжизненное тело пилота из горящей машины.

Пламя поднимается выше деревьев огромным багряным языком. А внизу из трубки маленькой струйкой еще пульсирует бензин, загораясь на лету.

— От вертолета! — кричит капитан.

«Сейчас взорвутся баки», — опять подумал солдат. Кажется, прошла уже вечность с той роковой минуты, когда случилась беда. Вечность… А всего-то, пожалуй, не прошло и двух-трех минут с того мгновения, как над ними застрекотал вертолет. Это он и прервал мирную беседу капитана с солдатом. О чем они говорили — офицер и солдат — в этот глубокий ночной час, когда все вокруг спало крепким сном?

О чем? О самых обычных вещах. О звездах, которые холодно мерцают в черном небе и до которых стали ближе расстояния, о своем прошлом и будущем, о мечтах, самых заветных и близких сердцу! Было уже за полночь. Вертолеты, действия которых обеспечивал связист рядовой Степан Илькив, реже поднимались в воздух. Дело близилось к концу. Командир экипажа передвижной радиостанции капитан Скороходов разрешил солдату отдохнуть.

— Да уж потерплю, товарищ капитан, — ответил связист.

— Ну терпи, — улыбнулся офицер. Снял фуражку, пригладил русые волосы. Был он высок, сухощав, как и рядовой Илькив. Разница лишь в том, что у Степана черная как смоль шевелюра. Глаза то веселые, то задумчивые, грустные. Когда солдат щурится, они совсем скрываются в узеньких щелках, обрамленных пушистыми ресницами.

Молчали, прислушиваясь к шуму деревьев. Где-то вдалеке закричала ночная птица.

— Сова… — задумчиво произнес капитан.

Солдат думал о чем-то своем. Может быть, вспомнил родные леса в Ивано-Франковской области. Леса там тоже богатые, красивые. В колхозе, в Старых Богорачанах, работает отец, Дмитрий Иванович. Мать, Мария Юрьевна, по дому управляется. Давно не видался с ними Степан. Как теперь выглядит мать? Постарела, наверное. Конечно постарела. Когда уходил сын из дому, плакала:

— Та куда ж идешь вид батька, вид матэри? Та що ж де?

Отец, глуховато покашливая, урезонивал:

— Ну и чого ж голосыты? Не в Америку иде. Не на чужину. Краснодон — своя краина.

Кому-кому, а Дмитрию Ивановичу хорошо памятно время, когда бедные люди, изнуренные зверской эксплуатацией, уходили искать счастья за океан. Но спустя годы возвращались ни с чем. А иные погибали на чужбине. Освобождение пришло вместе с Советской Армией, вместе с краснозвездными ребятами, вот с такими, как капитан Скороходов, старший техник-лейтенант Юрий Никитин. Тот самый Никитин, который безжизненно распластался на плащ-палатке. Командир экипажа встает на колени, прикладывает ухо к его груди.

— Шинель!

Илькив мчится к радиостанции, где лежат шинели. Вместе с капитаном осторожно перекладывают Никитина, относят дальше от горящего вертолета. Машина лежит на боку, словно подбитая птица. Капитан и солдат не могут понять, как они вытащили человека из-под этих горящих обломков. Как они сами остались целы?

А теперь, пока не поздно, — подальше от вертолета. Скорее!

— Расстилай.

Скорее. Так думал Степан Илькив и тогда, уходя из дому. Не хотелось видеть слез матери. Уж очень маленькой показалась она ему, Горький комок подкатывал к горлу. Но отец прав: не на чужбину едет Степан! И не ребенок уже. Окончил семь классов и по комсомольской путевке съездил в Краснодон на строительство шахты, И в Краснодон когда уезжал, мать вот так же плакала, не могла понять его чувств: в Краснодон ведь едет!

В первый день все получилось ладно. Сходил в музей, снова с замиранием сердца услышал от экскурсовода хорошо знакомую историю героического подполья, всматривался в портреты юных героев и все переживал заново, как тогда, когда читал книгу или смотрел кино. Решил во всем походить на молодогвардейцев. Однако на другой день планы Степана нарушились.

На шахту его не приняли: не было ему и семнадцати. Пошел на стройку плотником — «дотягивать» возраст. Потом еще один год прихватил — учился в горнопромышленной школе, мечтал таким шахтером стать, как Николай Мамай.

«Пристрелка» оказалась нелишней: приняли его на шахту имени молодогвардейцев. Сначала трудился путевым мастером вместе с такими же молодыми хлопцами. А в армию ушел уже из забоя. Попал в добрые руки капитана Холопова, командира роты связи, и старшего лейтенанта Нуритдинова. Но Степан был еще слишком молод, неопытен, горяч и неосмотрителен. А Холопов я Нуритдинов — командиры требовательные и высоко квалифицированные военные специалисты-наставники. Они обучали солдат электротехнике, материальной части радиостанции, учили уходить от помех, работать, в сложных условиях. Это Степану нравилось. Особенно он любил ночные дежурства, с их напряжением и таинственностью, когда в бездонном темном небе слушаешь позывные вертолета, отправившегося в полет. Твоя подвижная радиостанция замаскирована где-то далеко на лесной опушке, вокруг тишина, лишь попискивает в наушниках, а ты представляешь, как над аэродромом вспыхивают зеленые гроздья ракет и одна за другой стартуют винтокрылые машины, берут заданный курс.

Все было так же и в этот раз. Прошло положенное время, и вертолет правильно вышел на приводную радиостанцию. Капитан Скороходов и рядовой Илькив услышали в небе рокот и выскочили из своей машины. Летчик уже включил посадочную фару. Луч света упал на вершины деревьев, вырвал из темноты небольшую поляну, окруженную дубами. Сейчас — посадка. Капитан и солдат побежали туда встретить летчика, отлично выполнившего полетное задание. Но вдруг вертолет камнем пошел вниз, с грохотом упал на землю, перевернулся и загорелся. Скороходов и Илькив бросились к объятой пламенем машине…

Теперь же надо было отнести летчика подальше, пока не взорвались бензобаки.

Они бежали тяжелыми мелкими шажками, вобрав головы в плечи и пригнувшись, хотя знали, что это не спасет от взрыва: место открытое. Но вон дубы, а там небольшой овражек. Туда!

И едва они донесли Никитина до овражка, раздался взрыв. Поляну заволокло густым, жирным дымом.

Рядовой Степан Илькив придерживает голову раненого летчика, слышит его негромкий стон и слышит, как капитан Скороходов, поднявшись в машину, связывается по радио с руководителем полетов:

— Курс триста шестьдесят! Курс триста шестьдесят…

Илькив замечает в небе светящиеся точки. Кричит:

— Летит! Товарищ капитан, летит уже!

Вверху включена посадочная фара. Столб света упирается в землю, образует круг. Еще несколько мгновений — и вертолет мягко приземляется на поляне.

Старший техник-лейтенант Никитин все еще без сознания.

Машина подруливает к радиостанции. Илькив, Скороходов и вертолетчики осторожно поднимают Никитина в кабину.

Вертолет поднимается, скрывается за верхушками сосен. Капитан вытирает платком лицо, опускается на пенек. Солдат садится рядом:

— Как думаете, товарищ капитан, Никитин выживет?

— Трудно сказать.

Потом они долго молчат, смотрят на темнеющую поляну, где догорает искореженный вертолет.

— Вот она какая, летная жизнь. Опасная! — говорит наконец Илькив.

— А я эту жизнь ни на какую не променяю, — отзывается капитан Скороходов. — Это сейчас я на радиостанции, а то все время летал… Заразил меня авиацией старший брат, он под Берлином погиб в Отечественную. С тех пор мать о самолетах и слышать не хотела. А тут подоспело время мне в армию. И я себе авиацию выбрал. Но честно скажу, не из-за романтики, а просто решил погибшего брата в строю заменить.

Капитан погладил рукой плечо:

— Печет! А у вас как?

— И у меня немного, — говорит Илькив. — А брови начисто опалил.

— Брови вырастут, — покивал головой капитан и продолжал: — Кроме брата у меня еще друг был, постарше он. На истребителе летал. Тоже погиб. В память о нем мы с женой своего сына назвали. Так что без авиации не могу.

— Меня мать тоже на шахту отпускать не хотела, — вдруг сказал Илькив.

— А вы убежали?

— Ну не совсем так… — Илькив смутился. — Да все равно меня сразу на шахту не взяли — по возрасту. Направили в горнопромышленную школу. А замполитом там знаете кто был? Радик Юркин! Помните, в «Молодой гвардии»? Потом Юркина перевели в ДОСААФ начальником автомотоклуба. А я в ДОСААФе в планерной школе занимался…

Сидят офицер и солдат, негромко разговаривают, а сами думают: как там дела с Никитиным? Должен бы человек выжить!

Гаснут звезды. На бледном небе ярче выделяются верхушки деревьев. Покачиваются от ветра. Над ними облачко, подпаленное снизу солнцем. Хорошо полететь к этому облачку, прошить его серебристым корпусом самолета и с высоты глянуть на родную землю.

Степан Илькив на всю жизнь запомнил свей первый полет на планере. И тут его напутствовал краснодонец Радик Юркин, провожая питомца в полет, крикнул:

— Смелей! Не жмурься!

Когда самолет, буксирующий планер, отделился, Степана охватило беспокойство: а вдруг планер перестанет повиноваться ему?.. Но тут же обнаружил, что аппарат послушен его рукам. Успех окрылил, он стал еще упорнее заниматься и на районных соревнованиях завоевал первое место, получил высокий спортивный разряд.

— Так вот и получалось: над землей и под землей — на планере и в забое…

Неожиданно яркие лучи солнца осветили поляну.

Капитан поднялся, вытер о мокрую траву сапоги.

Встал и солдат. Высокий, немного сутуловатый, с припухлыми веками, он кажется утомленным. Поеживается от утреннего холодка, широкой узловатой ладонью проводит по лицу, подбородку, разделенному надвое складкой. Если бы не ссадины на руках и лицах, не куртки, прихваченные огнем, — и не подумаешь, что люди только что совершили подвиг. Они не раздумывая бросились в горящую машину на помощь пилоту, зная, что каждую секунду могут взорваться баки…

В подразделении уже знали о случившемся, и Скороходова с Илькивом встретили, как героев. Но всех беспокоило состояние старшего техника-лейтенанта. Весь день ждали вестей из госпиталя. Врачи боролись за жизнь пилота.

А Степан Илькив долго не мог заснуть: только сомкнет веки — видит пылающий вертолет или белое, бескровное лицо старшего техника-лейтенанта. Потом снова про шахту вспомнил. Было ли легче тогда — в забое, когда с ним случилось несчастье? В забое дело пошло на лад: попал в бригаду коммунистического труда, поступил в школу рабочей молодежи, продолжал заниматься в планерной школе. И так все его захватило — книги, небо, забой, — где только время брал? И вдруг однажды поднялся из шахты, дошел до пригорка, глянул вдаль и… ничего не увидел! В общежитие пришел ощупью, никому ничего не сказал, не пожаловался. Надеялся — отдохнет и вернется зрение.

Но утро не принесло облегчения. А он снова, назло себе, пошел на шахту и отработал в забое смену — с колоссальным напряжением воли, ощупью, да так, что сразу и не заметил никто из товарищей.

Однако кого-кого, а бригадира не проведешь! Взял он Степана за руку, повел к клети. Спросил:

— Давно?

Степан не ответил: спазма сдавила горло.

— Не волнуйтесь. Будем лечить. Но придется полежать, — сказали ему в больнице. — Расширение зрачков. Болезнь опасная. А забой придется оставить.

— Да я ж сюда по комсомольской путевке приехал!

— Ну так что же. Путевка при вас останется, — приветливо улыбнулась врач.

В палате было еще несколько «глазников». Одни лежали после операции, других готовили к ней. Сосед по койке сказал:

— Галина Ивановна — ученица Филатова. У нее руки золотые.

Степан молчал. И думал, думал. Как же так получилось?! Работал, учился, летал — и сразу всему конец. Прощай, забой, прощай, армия, прощайте, полеты? Как же так?

После смены прибежали ребята из бригады. Шумной ватагой прорвали заслон медсестры, ворвались в палату.

На другой день — новая группа… Не давали хандрить Степану.

А по утрам Галина Ивановна снимала с его глаз белые повязки. Внимательно рассматривала глаза. Расспрашивала, где мать, отец, не пишет ли девушка. Нет, девушкой не обзавелся еще.

— Ну эту ошибку можно поправить, — шутила Галина Ивановна. — Главное — победить недуг.

И Галина Ивановна победила его недуг.

С тех пор прошло много времени. Но Степан никогда не забывал о женщине, которая вернула ему зрение. И сейчас, беспокоясь о состоянии пилота Никитина, он вспомнил Галину Ивановну. Не такие ли, как она, люди бьются в эти минуты за жизнь офицера?! Они спасут Никитина!

В воскресенье Илькив поехал в госпиталь. Когда вышел из вагона, заметил женщину: она расспрашивала, как пройти в госпиталь.

— Будем попутчиками, — сказал Степан. — Вдвоем не собьемся с курса.

И в палату к Никитину они вошли вместе.

На койке лежал, весь забинтованный, старший техник-лейтенант Никитин, и Степан Илькив не сразу узнал его. Зато женщина бросилась к офицеру. Она заплакала и принялась поправлять одеяло, подушки и все, что было на тумбочке.

— Подожди, подожди, не плачь, — негромко утешал ее Никитин. — Ты вот лучше дай подойти солдату. Дай мне хоть поздороваться с ним. Здравствуйте, Степан Илькив!

Женщина обернулась. Торопливо вытерла платочком глаза, протянула Илькиву руку:

— Вы уж извините меня… Но я столько переволновалась за мужа… Я не знаю, какие слова говорят в таких случаях! Разве есть в мире слова, которыми можно выразить благодарность?! Ой, опять извините… И это я не то говорю…

Она смущенно умолкла. И Степан Илькив смутился и от ее растерянности, и от ее слов, от ее взгляда, полного искренней благодарности. Он меньше всего ожидал, что его будут за что-то благодарить. Он и с капитаном Скороходовым об этом не говорил. Ведь и тогда, за минуту до взрыва, оба они, офицер и солдат, без слов, повинуясь лишь зову сердца, бросились в пылающий вертолет.

Степан Илькив смущенно приблизился к старшему технику-лейтенанту Никитину. Из-под бинтов на него добрым взглядом смотрел офицер. Он не сказал ни слова, но по этому взгляду солдат понял, что, случись такая беда с ним или со Скороходовым, Никитин точно так же, как они, бросился бы на выручку, ничуть не задумываясь о том, что это грозит его жизни.

Пост № 1

Когда до смены остается две минуты сорок пять секунд, они выходят из Спасских ворот на Красную площадь. Их трое — разводящий и два караульных. Они шагают на вахту, почетней которой нет на земле. Сосредоточенны и строги их лица. Красные звездочки на фуражках. Нацеленные в небо, сверкают на солнце карабины.

Торжественным строевым шагом идут они мимо братских могил героев Октября, мимо гранитных досок с именами революционеров, чей прах замурован в Кремлевской стене. Их трое, но кажется, что идет один. Един взмах рук, едина чеканная поступь. Весь этот путь рассчитан ими до сантиметра, до секунды. Вот и калитка, ведущая к главному входу в Мавзолей Ленина. Карабины берутся к ноге. Разводящий, младший сержант Геннадий Кожин, осторожно открывает калитку и чуть слышно отдает команду:

— Смена, на пост шагом марш!

Торжественно поднимаются они на гранитные ступени. Все ближе двери Мавзолея, а над ними вписанное на века родное имя — ЛЕНИН.

Над Красной площадью раздается перезвон кремлевских курантов. Со вторым ударом сменяются часовые главного поста Советской Отчизны. На вахте — новая смена: Александр Пределин и Геннадий Зуев.

Кто он, рядовой Зуев? Сын простой русской женщины из Горького, представитель рабочей гвардии. Еще недавно его руки шлифовали детали для фрезерных станков. Еще не забыты первые шаги на заводе. Еще звучит в ушах глуховатый голос Юрия Александровича Щепкина, коммуниста, старого рабочего. Он подробно рассказывал парню об устройстве станка, о том, как на нем трудиться, добиваясь ювелирной точности.

— Старайся, хлопец, — говорил Юрий Александрович. — Станок — твое оружие. Знай его хорошенько, ухаживай за ним. Иначе ничего толкового не получится. К рабочей дисциплине привыкай. Придет время, в армию призовут. Дадут оружие в руки. Рабочая сноровка пригодится и там. Оружие — тот же станок. Только боевой. Но если сейчас приучишь себя к исполнительности, аккуратности в работе, быстрее привыкнешь к армейскому распорядку.

Когда у Геннадия не все получалось гладко, Юрий Александрович обязательно показывал и терпеливо объяснял:

— Ты шлифуешь детали к фрезерным станкам, тут и на сотую долю миллиметра нельзя ошибаться.

Постепенно набирался Геннадий опыта. А однажды приняли на заводе новый станок. Юрий Александрович перешел на него работать, а своему питомцу сказал:

— Трудись теперь самостоятельно на моем «старичке». Береги его. Он еще послужит славно.

Юрий Александрович был таким же ласковым, как отец, таким же задумчивым и суровым, когда вспоминал о войне. До Варшавы прошагал отец Геннадия фронтовыми путями, а после войны вернулся на автозавод. Тяжелая болезнь подкосила его, когда сыну было всего одиннадцать лет. Подрос парень и тоже — на завод.

Геннадий помнит, как принес матери первую получку, но не заметил мальчишка ни рук ее, прижатых к груди и дрожавших от волнения, ни взгляда, слезой затуманенного.

Глаза матери! Геннадий раньше не задумывался над тем, какие они. Ласковые? Добрые? Строгие? Печальные? Он замечал только иногда тяжелую походку Евдокии Александровны и думал: «Стареет мама».

Но то, что произошло потом, когда он стал солдатом, врезалось в сознание. Лишь тогда он почувствовал силу ее глаз, свет, излучаемый ими.

Это получилось неожиданно. Как выточенный из мрамора, неподвижно стоял он однажды на посту с рядовым Пределиным. И вдруг от парапета послышалось ласковое, зовущее:

— Гена-а-а!

Мама! Это была она. Всю смену простояла рядом. И как же нелегко было часовому под ее взглядом! Она в двух шагах, а он не может даже глазом моргнуть, не может повернуть лица к ней. Потому что — на посту! Но все время Геннадий чувствовал на себе ее взгляд, нежный и ласковый.

А потом они долго ходили по Москве, гуляли в Измайловском парке, сидели на скамье. И Геннадий рассказывал матери о том, с какой любовью идут люди к Ильичу.

— Сколько людей, мама, приезжает в Москву, — говорил сын, — и пути всех сходятся здесь, у самого сердца ее, — у Кремля, на Красной площади. В любое время приходи сюда: утром или вечером, в метель или в дождь — увидишь, как идут, идут нескончаемым потоком люди всех наций. А однажды я видел, мама, как к Мавзолею пришел… слепой. Да-да, слепой. Он не видел ничего. Стучал палочкой по граниту. Товарищ поддерживал его за руку.

Они долго молчали. Думали об одном — о том, как велика честь стоять на таком посту.

— Нам рассказывали о первых часовых, самых первых, — продолжал Геннадий. — Это было 27 января 1924 года, в день похорон Ильича. Первых часовых на этот пост поставил разводящий Янош Мейсарош, венгр. Григорий Коблов и Арсений Кашкин встали около Ленина на деревянном помосте на Красной площади. А когда гроб подняли и понесли, караульные шли по бокам. Дошли до Мавзолея. И тогда оба часовых остановились, повернулись друг к другу да так и замерли у входа.

В подразделении об этих первых часовых знают все. Арсений Кашкин был на Туркестанском фронте, сражался с басмачами. После тяжелого ранения работал в Киргизии. А Григорий Коблов стал генералом. В годы Великой Отечественной войны Москва пятнадцать раз салютовала победам гвардейцев, которыми он командовал. Семь раз был ранен. Одиннадцать орденов и тринадцать медалей на его мундире. Разводящий Янош Мейсарош в сорок пятом году участвовал в освобождении Будапешта.

— Первые часовые были у нас в гостях, — сказал Геннадий. — Много рассказывали о себе. Ровно через сорок лет пришли они к посту номер один и встали рядом с нашими часовыми у Мавзолея Ленина.

Долго беседовали мать и сын. Она смотрела на него и думала: «Как ты вырос, сынок, возмужал!»

Нелегкими для Гены Зуева оказались первые, шаги в армии. Командир отделения младший сержант Кожин, осмотрев новобранцев, только что обмундированных, сказал:

— Говорят: лиха беда начало. Поговорка правильная, в точку. Очень важно, как начать службу. Дома проще было. Попросят что-нибудь сделать, можно и отложить или подождать. В армии иные порядки: тут и распорядок строже и требования выше. Не что я хочу, а что для службы надо — вот как стоит вопрос.

Младший сержант оказался хорошим другом и наставником. Он был всегда рядом — в казарме, на занятиях, в наряде. Учил правильно ходить строевым шагом, наводить оружие в цель, стрелять. Старался сделать так, чтобы его подчиненные были самыми умелыми, ловкими. И требовал порядка во всем. Нередко вел с солдатами беседы об исполнительности.

— Исполнительность не приходит сама собой, товарищи, — говорил он. — Тот, кто не приучит себя повиноваться в мирное время, тот не способен выполнить приказ в боевой обстановке. Закаляйте свою волю сейчас, потому что безвольный человек не в силах выполнить приказа, особенно если это связано со смертельным риском. Подчиняться воле командира — это ведь искусство. И еще мужество. Приходится отказываться от некоторых дурных привычек. Например, от капризного упрямства. Иному иногда кажется, что его права ущемляют, что только его и заставляют делать то одно, то другое, что с товарищей по службе командир меньше требует. А отсюда и нарушения. Больное самолюбие тут не советчик.

Дисциплина воина проявляется и в его внешнем виде, даже в том, как он идет, как держит свое оружие. Перед тем как удостоиться чести стоять на посту у Мавзолея, воины много тренируются. Отрабатывают строевой шаг, ружейные приемы, слаженность движений. Учатся правильно подходить к посту и отходить от него.

Младший сержант не прощал малейшей неточности. Тренировал подчиненных у специального макета и не забывал каждый раз напомнить:

— Вы стоите на виду у всей Земли, на самом главном посту. По вашему внешнему виду, по вашей строевой выправке, дисциплине судят о Советской Армии.

И эти слова заставляли воинов подтянуться. Каждый раз, отправляясь на пост, они думали, что идут туда как бы впервые, и точно повторяли все строевые приемы.

… На второй день Евдокия Александровна уезжала домой и словно невзначай сказала:

— Что ж о Нине не спрашиваешь? — Улыбнулась и сама же ответила: — У нее все хорошо.

Недавно Геннадий получил письмо. Нина, его невеста, учится в дизелестроительном техникуме и работает на том же заводе фрезерных станков, где трудился до призыва он. Она еще раньше приезжала в Москву и тоже, как и мать, долго стояла у парапета.

— Служи хорошо, сынок, — сказала на прощание Евдокия Александровна. — Охраняй родного Ильича.

Эта встреча с матерью произошла перед Новым годом. А сейчас Геннадий вместе со своим другом Александром Пределиным снова стоит на посту. Еще несколько минут — и бой часов кремлевской башни возвестит о наступлении Нового года. Геннадий Зуев встретит его на первом посту Отчизны — у Мавзолея Ленина. Часы отсчитывают время. Минута, вторая…

Скоро придет смена. И приведет ее младший сержант Геннадий Кожин, ленинградский рабочий. Его мать Мария Осиповна не бывала на Красной площади, не видела, как несет службу сын, но он помнит ее глаза. Глаза женщины, перенесшей тяжелую военную блокаду. До Берлина дошел ее муж Василий Иванович. Старший брат солдата отслужил прошлой осенью. Так и не успели встретиться братья. Один пришел на смену другому. Пришел с таким же чувством великой верности Родине, делу, которому посвятил всю свою жизнь родной Ильич. Эта верность живет в каждом. Она передается от отцов и дедов сыновьям и внукам. Как эстафета…

Над Москвой — зарево огней. Светом залита главная площадь Родины. Доносится музыка. Она сейчас звучит в каждом доме. Наверное, и заводские ребята уже наполнили бокалы шампанским. Они хорошо потрудились. Об этом писал ему друг. Что ж, есть чем порадовать земляков и Геннадию. «Отлично» по всем предметам — вот итог уходящего года.

Остаются считанные секунды до Нового года, На всю страну звучит голос Кремлевских курантов. И вторит им четкая поступь часовых. Смена идет…