Равель

1

Как же иногда досадуешь на самого себя, покинув ванну! Во-первых, жаль вылезать из этой теплой мыльной воды, где выпавшие волоски плавают, обвиваясь вокруг пузырьков пены, среди стертых с тела чешуек кожи, ибо вас тут же пронизывает безжалостно холодный воздух скверно натопленного дома. Затем, если вы малого роста, а бортик ванны, стоящей на лапах грифона, довольно высок, целое дело перенести через него ногу, чтобы боязливо нащупать большим пальцем скользкий плиточный пол ванной комнаты. Приходится действовать крайне осторожно, чтобы не повредить промежность и вместе с тем избежать риска поскользнуться и неудачно упасть. Конечно, наилучшим решением проблемы было бы изготовление ванны под рост хозяина, но это потребует расходов и, наверное, будет стоить еще дороже, чем центральное отопление, совершенно неэффективное, хотя и недавно установленное. Нет, лучше уж оставаться в ванне, сидеть по шею в воде, если не всегда, то часами напролет, изредка подкручивая пальцами правой ноги кран, добавлять горячей воды и, регулируя таким образом термостат, сохранять приятную амниотическую атмосферу.

Но вечно так продолжаться не может: время, как обычно, поджимает, меньше чем через час Элен Журдан-Моранж будет здесь. Делать нечего, Равель вытаскивает себя из ванны, обтирается и натягивает халат редкостного жемчужно-серого цвета, в котором приступает к следующим процедурам: чистит зубы щеткой с гибкой ручкой, бреется, не оставляя щетине ни единого шанса, причесывается, не упуская ни единой прядки, а под конец выдергивает из брови самовольно выросший за ночь, торчащий наподобие антенны волосок. Потом, взяв со столика трюмо роскошный маникюрный набор в футляре из кожи ягненка «под ящерицу», с атласной подкладкой, лежащий среди щеток для волос, гребешков слоновой кости и флаконов духов, он пользуется тем, что горячая вода размягчила его ногти и можно безболезненно подстричь их до нужной длины. Подойдя к окну своей «артистической» ванной, он бросает взгляд на черно-белый сад с голыми деревьями, поникшей мертвой травой и фонтаном, парализованным стужей. Сегодня один из последних дней 1927 года, ранний утренний час. Равель, как и каждую ночь, спал мало и плохо и теперь, как и каждое утро, пребывает в скверном расположении духа, не зная даже, во что ему одеться, каковое обстоятельство лишь усугубляет его дурное настроение.

Он взбирается по лестнице своего маленького домика причудливой конфигурации: со стороны сада здание имеет три этажа, зато на улицу выходит лишь один. Добравшись до третьего, который, стало быть, находится вровень с мостовой, он оглядывает ее из коридорного окошка, дабы определить степень закутанности прохожих и таким образом решить, во что следует облачиться самому. Но для Монфор-л’Амори еще слишком рано, на улице нет ни души, и только маленький Peugeot-201, весь серый и не очень молодой, уже стоит перед домом, с Элен внутри. А больше на всем свете и глядеть не на что; в сером небе слабо мерцает бледный кружок солнца.

Да и слушать тоже нечего: на улице тихо, и в кухне царит безмолвие, поскольку Равель перед отъездом отпустил мадам Ревло. Как обычно, он опаздывает, чертыхается, закуривая сигарету и одновременно торопливо натягивая на себя первую попавшуюся под руку одежду. Затем нужно еще собрать вещи, что его ужасно раздражает, хотя осталось всего лишь сложить маленький чемоданчик: основной багаж вот уже два дня как отправлен в Париж. Покончив со сборами, Равель осматривает дом, убеждается, что все окна затворены, дверь в сад заперта, газ в кухне перекрыт, а электрический счетчик у входа выключен. Жилище и впрямь невелико: его можно обойти в два счета, но лишняя проверка никогда не помешает. Равель последний раз заглядывает в котельную — погасил ли он котел? — и выходит из дома, снова чертыхнувшись вполголоса, ибо ледяной ветер тут же набрасывается на его седые волосы, еще влажные и аккуратно зачесанные назад.

Внизу, у подножия лестницы в восемь узеньких ступенек, ожидает, как уже было сказано, «201-й», поставленный на тормоз, ибо улица идет горбом; за рулем сидит Элен, вздрагивая от холода и постукивая по баранке оголенными кончиками пальцев, выступающими из вязаных митенок золотистого цвета. Элен — вполне красивая женщина, которая могла бы претендовать на сходство с Ораной Демази — в глазах людей, которые о ней помнят, хотя в те годы немало женщин в чем-то походили на Орану Демази. Под скунсовым манто, воротник которого Элен подняла повыше, на ней платье с глубоким вырезом и сильно заниженной талией, верх с напуском создает впечатление блузы, на стыке с юбкой платье украшено лентой-пояском, и все это, не считая роговой пряжки, сшито из крепа нежного персикового оттенка с растительным узором. Прелестный туалет. Она терпеливо ждет. Прошло уже довольно много времени, но она терпеливо ждет.

Вот уже целых полчаса этим студеным утром между двумя праздниками Элен ожидает Равеля, который наконец появляется с чемоданчиком в руке, одетый в костюм цвета мокрого асфальта и короткое пальто шоколадного тона. Тоже неплохо выглядит. Хотя старомодно и довольно легко для зимнего сезона. Свисающая с локтя тросточка и перчатки с отворотами на запястьях придают ему вид элегантного игрока на скачках или даже владельца конюшни, из тех, что сидят на почетных трибунах во время розыгрыша приза Дианы или в Энгене и заботятся не столько о своем фаворите-однолетке, сколько о том, как щегольнуть перед публикой серым пиджаком классического покроя или льняным блейзером. Он медленно забирается в машину, усаживается с тяжким вздохом, резко поддергивает, защипнув складку, брюки, чтобы эта часть его одеяния не пузырилась на коленях. «Ну что ж, — говорит он, расстегивая верхнюю пуговицу пальто, — я полагаю, мы можем ехать». Повернувшись к нему, Элен быстро и зорко оглядывает его с головы до ног: бумажные носки и шелковый платочек в нагрудном кармане, как всегда, удачно подобраны в цвет галстука.

«Думаю, вы могли бы позволить мне ожидать вас в доме, а не в машине, — осмеливается она заметить, заводя машину, — по такому-то холоду!» С любезно-сухой улыбкой Равель разъясняет, что перед отъездом ему нужно было навести порядок в доме, а это дело долгое, пришлось обойти все углы. К тому же он, как всегда, не сомкнул глаз этой ночью и вдобавок встал ни свет ни заря, а он ненавидит ранние вставания — ей хорошо известно, как он их ненавидит. Кроме того, ей известно, насколько тесно его жилище, так что они наверняка мешали бы друг другу. «И все равно, — упорствует Элен, — вы меня заморозили до смерти!» «Ну-ну, успокойтесь, Элен, — отвечает он, закуривая „Голуаз“. — Ничего страшного. А в котором часу он, собственно, отходит, мой поезд?»

«В одиннадцать часов двенадцать минут», — говорит она, включая сцепление, вслед за чем Peugeot пересекает Монфор л’Амори, безлюдный и застылый в холодном тускло-сером свете, как какая-нибудь арктическая льдина в это же время года. Перед самым выездом из Монфора они минуют просторный, буржуазного вида дом возле церкви; на втором этаже мерцает желтый четырехугольник окна, и Равель отмечает вслух, что его друг Зогеб, видно, уже проснулся; затем они добираются до Версаля и едут по авеню де Пари. У очередного перекрестка Элен с минуту мешкает в нерешительности, не зная, куда свернуть, и Равель начинает сердиться. «Ну до чего же вы скверно водите! — восклицает он, — мой брат Эдуар справляется с этим куда лучше вас. Боюсь, вы никогда не доедете до места». У въезда в Севр Элен снова резко тормозит, заметив на тротуаре человека в фетровой шляпе, держащего под мышкой сверток, похожий на большую картину, завернутую в газеты и перевязанную веревочкой. Поскольку человек явно ждет, когда можно будет перейти улицу, она останавливается, чтобы пропустить его, но, главным образом, чтобы взглянуть на Равеля, чье лицо в этот момент выглядит осунувшимся, бледным и изможденным больше, чем прежде: когда он на минуту закрывает глаза, оно уподобляется посмертной маске. «Вам нехорошо?»

Он отвечает: нет, все в порядке, все должно быть в порядке, просто он еще чувствует себя очень усталым. Врач, подвергший его куче разных обследований, решил прописать ему стимуляторы, дабы подготовить к этому путешествию: он был глубоко уязвлен тем, что Равель пренебрег его советом провести целый год в полном покое. В результате ему пришлось претерпеть массированную атаку инъекций экстрактов гипофиза и надпочечников, цитосыворотки и какодилата, укол за уколом, а кому такое понравится?! Тем более что, несмотря на все эти процедуры, улучшения пока не видно. Элен советует ему сменить лечение, и он отвечает, что такого же мнения придерживается один из его коллег, который недавно написал ему, склоняя к гомеопатии, некоторые от нее без ума, от гомеопатии. Впрочем, бог с ней, об этом он подумает по возвращении. И он замолкает, глядя в окно на мелькающие улицы Севра, хотя, по правде говоря, ничего интересного в Севре этим утром не наблюдается: серые здания с запертыми дверями, темные, застегнутые доверху пальто, темные, нахлобученные до бровей шляпы, черные, герметически закрытые автомобили. Теперь он вовсе не уверен, что ему хочется уезжать. Вот так всегда, не правда ли? Сперва он необдуманно принимает предложение, а в последний момент впадает в отчаяние. И потом, сигареты… Сумела ли Элен устроить так, чтобы в течение всего путешествия ему присылали его сигареты? Элен отвечает, что все устроено. А билеты? Где они, у нее? Да-да, все здесь, говорит Элен, указывая на свою сумку.

Автомобиль въезжает в Париж через Ворота Сен-Клу, мчится по набережным вдоль Сены до площади Согласия, а там углубляется в северную часть города, направляясь к вокзалу Сен-Лазар. Где явно царит большее оживление, чем в западном предместье, хотя, в общем-то, не такое уж и большое. Люди на велосипедах, афиши на стенах, простоволосые женщины, немало автомобилей, среди которых встречаются и роскошные, типа Panhard-Levasseur или Rosengart. В самом конце улицы Пепиньер они видят даже длинный Salmson VAL3, который сворачивает на Римскую улицу; двухцветная машина с ее затейливым силуэтом напоминает лаковую туфлю сутенера.

Незадолго до десяти часов Элен паркует свой скромный Peugeot перед отелем «Терминус», откуда они перебираются в «Критерион» — бар на Курдю-Гавр, к которому Равель давно привык и где уже сидят в ожидании перед горячими напитками Марсель Жерар и Мадлен Грей, певицы, исполнительницы репертуара, называемого в те времена «интеллигентным». Равель, ничуть не торопясь, заказывает чашку кофе, потом вторую, эту он выпивает особенно медленно; тем временем три молодые женщины все чаще косятся на часы, висящие над стойкой, и обмениваются вопрошающими взглядами. Они обеспокоены и в конце концов начинают торопить события, решив отконвоировать Равеля на вокзал, который находится как раз напротив «Критериона», чтобы доставить его туда за полчаса до отхода спецпоезда. Однако тот еще даже не подан, когда все они выходят на перрон — Равель во главе процессии, за ним на некотором расстоянии, его приятельницы, которые помогают как могут двум носильщикам из «Терминуса» тащить четыре гигантских чемодана плюс ручная кладь. Чемоданы совершенно неподъемны, но эти юные женщины так любят музыку.

Наклонясь к рельсам, Равель закуривает «Голуаз», вслед за чем вынимает из кармана пальто газету «Энтранзижан», только что купленную в киоске, за отсутствием «Попюлэр», его любимого печатного органа. В эти последние дни года газета посвящает свои статьи традиционному итогу прошедших месяцев, напоминая читателям, что за истекший период были восстановлены выборы по округам, спущен на воду пакетбот «Кап Аркона», казнены на электрическом стуле Сакко и Ванцетти, снят первый звуковой фильм и изобретено телевидение. Разумеется, «Энтранзижан» не может написать обо всем, что произошло за год в мире музыки — например, о рождении Джерри Миллигана, — тем не менее в ней упоминается о недавнем открытии нового концертного зала «Плейель», и Равель внимательно просматривает эту заметку, отыскивая в ней свое имя, а найдя, пожимает плечами. Тут его нагоняют запыхавшиеся молодые женщины, которые оставили служащих «Терминуса» складывать чемоданы в пирамиду на краю перрона; Элен указывает на газету и робко осведомляется о новостях. «Ничего важного, — отвечает он, — ровно ничего. Да и газетка-то правая, что с нее взять!»

В конце концов спецпоезд все же появляется; его тащит локомотив смешанного типа (120-го и скоростного 111-го Buddicom). Служащие «Терминуса» начинают загружать багаж в специально предназначенные для этого отсеки; тем временем Равель прощается с дамами, демонстрируя всю изысканность своих манер, как-то: комплименты, поцелуи ручек, благодарности и дружеские протесты. Затем он входит в вагон первого класса и, легко отыскав свое место, забронированное возле окна, опускает стекло. Следует обмен новыми шутливыми репликами, которые идут по нисходящей вплоть до момента отправления, когда дамы вынимают из сумочек платочки и принимаются ими махать. Сам Равель ничем не машет, он ограничивается последней небрежной улыбкой и коротким взмахом руки, после чего закрывает окно и снова разворачивает газету.

Он едет по направлению к Гавру, к морскому вокзалу Гавра, чтобы плыть в Северную Америку. Это его первое путешествие туда, оно же и последнее. Если считать с сегодняшнего дня, жить ему остается ровно десять лет.