Равнение на знамя

Глава 6 Будни

— Вообще-то он неплохо работал, — сказал опер, пожимая плечами. — Я что-то за два года дезы и проколов не припомню…

— Людям свойственно меняться, — сквозь зубы процедил полковник Рахманин. — Особенно в этом веселом краю. Скажем, любимый троюродный племянник подался в басмачи, мы его захлопнули, и твой источник по неисповедимому выверту души всех нас срочно возненавидел. Случается?

— Случается, — вновь пожал плечами опер.

— Ну, пошли?

Полковник распахнул дверцу совершенно штатского «москвича» с новыми, еще не успевшими примелькаться бандитской разведке номерами, по въевшейся привычке окинул внимательным взглядом окрестности, обширный двор с пустырем с одной стороны и тремя кирпичными «хрущевками» с другой.

Все вроде было в порядке, носилась без присмотра гомонящая детвора, степенно беседовали на лавочке два аксакала, оба в папахах и старых пиджачках с парой медалей у каждого…

— Пошли, — повторил он, передвигая на живот самую обыкновенную сумочку, в которой помещался семнадцатизарядный австрийский «глок». И сдвинул на полсантиметра застежку, чтобы можно было вмиг рвануть «молнию».

За ним двинулись Карабанов и местный опер. Водитель остался в машине, крутанул ее в полицейском развороте и задним ходом переместился на удобную позицию, откуда мог наблюдать за всеми прилегающими окрестностями.

— Мне доложили, — сказал опер, шагая плечо в плечо с полковником. — Он там один с утра, никого больше.

— Уже легче, — промолвил Рахманин, не поворачивая головы.

Они вошли в подъезд, тихонько прикрыв расхлябанную дверь, стали гуськом подниматься по лестнице. С третьего этажа навстречу выдвинулся совершенно неприметный человек в штатском и сообщил:

— Один по-прежнему, — отвел полу пиджака и показал висевший на ремне под мышкой прибор. — Перемещений не фиксируется, дрыхнет, скорее всего. Или нажрался.

— А шариат? — ухмыльнулся полковник.

— Шариат некоторые водкой обходят, — серьезно пояснил опер. — Про водку в Коране ничего не сказано, там только насчет вина из забродивших ягод…

— Голь на выдумки хитра, — буркнул полковник. — Ну, начали…

Они привычно рассредоточились на площадке, стоя так, чтобы не словить возможную пулю, если клиент вздумает палить через дверь — она была хлипкая, фанера на каркасе, будучи в дурном настроении и кулаком пробить можно, не то что пулей.

Опер поднял руку к звонку, болтавшемуся на одном винте, нажал кнопочку. Внутри немузыкально задребезжало, и снова, и еще раз. Второй, поглядывая на прибор, сказал:

— Присутствует, куда ему деться. А движения нет…

Дверь напротив приоткрылась, показалась ничем не примечательная бородатая физиономия. Уставясь на него пристально, полковник улыбнулся, вроде бы любезно и дружески, но от этой его улыбочки аборигена моментально внесло в квартиру спиной вперед, дверь шумно захлопнулась, слышно было, как в замке скрежещет ключ, а потом и задвижка стукнула — хозяин ситуацию моментально оценил и вмиг забаррикадировался от излишних сложностей жизни.

— Ну что, пошли? — сказал полковник почти небрежно, расстегивая сумочку.

Хватило одного удара ногой, не особо и молодецкого — хлипкая дверь моментально распахнулась, одно удовольствие работать с такими. Они ворвались в квартиру по всем правилам — расположение комнат было, конечно, известно, — и Карабанов переместился вправо, в большую комнату, так чтобы и кухоньку не обойти вниманием, а полковник с опером кинулись налево, где наличествовала вторая комната, поменьше.

Уже распахивая ее несильным пинком, полковник ощутил запашок…

— Картина Репина «Приплыли»… — сказал он негромко, пряча пистолет, в котором не было необходимости.

Запашок был еще не сильный, но явственный. Кровь давным-давно успела высохнуть и на полу, и на стенах. В комнатке не наблюдалось особенного беспорядка, разве что потертое кресло повалено.

Все они были людьми привычными, и оттого особенного прилива эмоций не испытали — видали и похуже. Разве что поморщились, глядя на печальное зрелище. Вот теперь было совершенно ясно, что агент дезу толкнул отнюдь не по собственному почину: каким-то образом вычислили, раскололи и поговорили. Учитывая, что с ним проделали, понятно, почему он написал ложное донесение. Методов убеждения не выдержал. Случается и такое…

— Я ж говорил, он нормально работал… — вздохнул опер.

— На хитрую жэ есть хэ с винтом, как известно… — сумрачно откликнулся полковник.

— Будем оформлять?

— А что еще делать? — пожал плечами Рахманин. — Это уж чисто ваша работа, мужики, вся эта бюрократия. А я… Стоп, стоп!

Увидев нечто неправильное, он присел на корточки, присмотрелся. Посторонним предметом, которому, в общем, тут быть никак не полагалось, оказался средних размеров гвоздь, вбитый в пол прямо посередине кровавого пятна так, что торчал над половицами на пару сантиметров. Шляпка блестящая, новехонький…

— Ну да… — сказал полковник, выпрямляясь. — Кровушку прибивал, конечно…

Остальные не переспрашивали, глядя понимающе. Все давно уже знали, в чем примочка. Абу-Нидаль, скотина этакая, был суеверным и всегда, когда имел возможность, старался надлежащим образом исполнить стариннейший арабский обряд под названием «прибивать кровь». Считается, что если ты не приколотишь к полу — или к земле, не суть важно, — кровь убитого тобой человека, покойник превратится в жаждущего мщения кровососа-ифрита (нечто вроде зомби и призрака одновременно), нагрянет к тебе ближайшей же ночью и обстоятельно объяснит, как он тебя ненавидит. С гяурами самозваный шейх этот ритуал не соблюдал, а вот касаемо мусульман всякий раз старательно вбивал гвоздик, если только имелась хоть малейшая возможность. Значит, он сам тут был — в банде никто, кроме него, сроду «прибитой кровью» не заморачивался. То есть шейх либо в городе, либо где-то поблизости… Или все же в конце концов появились последователи из молодежи, и сам Абу-Нидаль тут не появлялся вовсе? Да нет, должен был, не передоверил бы никому столь важную операцию, убедительную дезу втюхать — это вам не банальную мину на дороге заложить, тут мозги нужны.

Заслышав первые такты моцартовской сороковой симфонии, полковник выдернул мобильник из нагрудного кармана.

— Что-то не то заворачивается, — сообщил водитель.

— А конкретно?

— Двор, бля буду, эвакуируется…

— Видишь что неправильное?

— Нет пока.

— Посматривай, — сказал полковник озабоченно.

И, держась стены, осторожно выглянул в выходящее во двор окно большой комнаты. Во дворе и правда наблюдалось нечто чертовски похожее на срочную эвакуацию: троих смуглых вертлявых пацанчиков рысцой гнала к подъезду мать, громко тараторя на родной мове, остальные неслись по домам сами, подстегиваемые призывами из распахнувшихся окон. Оба аксакала тоже степенно трусили к дому, лица у обоих, как рассмотрел полковник, были серьезными и мрачными даже — а ведь только что болтали так беззаботно, смеялись…

— Насторожились, ребятки, в темпе… — произнес полковник сквозь зубы.

И вновь достал спрятанный пистолет. Он давненько уж был знаком с этой чертой характера местного населения: неким шестым чувством, по непонятным постороннему мелким деталям, просечь приближение опасной заварушки. Сейчас аборигены точно что-то просекли, классически, и торопились слинять: мол, ничего не знаем, ничего не видели, не было нас тут. Собственно говоря, поведение вполне понятное — вообще-то никому неохота под пули подставляться.

Двор опустел. Окончательно. Полковник, сузив глаза, осматривал окрестности, выискивая, что могло прибавиться в пейзаже за то недолгое время, что они провели в квартире.

А ничего там особенного не прибавилось… кроме бордового «жигуленка», потрепанной «пятерки», стоявшей метрах в тридцати от подъезда, чуть левее, если провести отсюда воображаемую линию. Кто там внутри, полковник рассмотреть не мог, солнце било прямо в глаза.

— Миш, «пятерку» видишь?

— Да, конечно, — отозвался водитель.

— Есть там кто?

— Трое. Пока ничего нехорошего…

— Ну бди, мы выходим…

— Думаешь? — спросил Карабанов.

— Кроме этого пепелаца, во дворе вообще ни одной живой души, — медленно проговорил полковник. — С чего-то ж аборигены по пещерам прыснули… Пошли?

Они спускались по лестнице, как во сне. Дом, еще совсем недавно гомонивший с восточной непринужденностью, сейчас казался вымершим, разговоры за дощатыми дверями прекратились, радио на втором этаже умолкло, даже детки малолетние притихли как немые. Сим-пто-ма-тич-но, знаете ли…

— Давайте поработаем, мужики… — сказал полковник, когда они оказались перед дверью подъезда. — Лучше перебдеть, чем в лобешник получить…

С оружием дело обстояло неплохо, а вот с защитой — никак, они приехали в цивильной одежде, не отягощенные бронниками, без шлемов, разумеется, а потому чувствовали себя голыми. Не самое приятное ощущение, господа…

Так, что мы можем сделать в такой ситуации? Если заранее проникнуться пессимизмом и ожидать поганого сюрприза именно со стороны бордовой «пятерки»? А ведь некому больше… Ну, ситуация не такая уж жуткая, плавали — знаем.

Легко понять, что играть в одинокого ковбоя или очередного супермена Рахманин не собирался, а потому связался с теми, кто давненько уже на всякий случай расположился поблизости, обрисовал ситуацию, и теперь при любом раскладе заработает отлаженный механизм.

— Ну, начали? — сказал полковник буднично.

Всего-то и делов — распахнуть хлипкую дверь, которую из рогатки можно прошибить, выйти на открытое, насквозь простреливаемое место без единого квадратного миллиметра брони на организме. Ну что поделать, служба такая, никто силком не тянул.

Справа — старомодный вход в подвал, лестница уходит вниз, крыша над ней имеется, а главное, хорошее такое бетонное ограждение… Распахнув дверь подъезда так, чтобы со стороны это выглядело нормально, полковник вышел на бетонную площадку с выветрившимися краями.

И тут же все понеслось, словно кнопочку нажали.

Он увидел отчетливо, как в руках сидевшего рядом с водителем появилось нечто до боли знакомое — и уже не прикидываясь беззаботным обитателем дома, молниеносным движением ушел вправо, оказавшись на ступеньках входа в подвал, прикрытый кирпичным столбом с облупившейся побелкой.

Левее по стене дома прошлась автоматная очередь, вышибая снопы кирпичной крошки, разнося к чертовой матери стекла в окнах первого этажа, осколки так и брызнули, противно звеня. Послышалось знакомое фуканье — и граната из подствольника впечаталась в стену левее двери, но полковник уже пригнулся ниже уровня земли, прижался к грязным ступенькам. Пронесло, шуму много, а толку мало…

Выпрямившись, он просунул «глок» меж двух проржавевших железных прутьев и, не заботясь о меткости, выпустил четыре пули по машине. Сверху и слева раздались пистолетные выстрелы. Палил его водитель, укрывшись за машиной, палили оба опера — они открыли окошко на лестничной площадке, выпрыгнули на бетонный козырек над подъездом и залегли на нем. Из «пятерки» раздалась еще одна очередь, короткая, неуверенная уже, можно сказать, заполошная. Полковник прекрасно видел дырки от пуль на обеих левых дверцах. И выстрелил еще три раза, метя в покрышки.

«Пятерка» рванула с места, описав длинную дугу, взметая пыль. Полковник, стреляя со своей удобной позиции, разглядел в окне задней двери оскаленную бородатую рожу и ствол автомата: снова стреляет, гад, но уже совершенно неприцельно, где-то на верхних этажах стекла выносит…

Он в три прыжка оказался снаружи, бросился к своей машине, успев предварительно прокричать в эфир все необходимое. Миша еще раз пальнув вслед, прыгнул за руль и подлетел к подъезду, полковник запрыгнул, с ходу ожесточенно крутя ручку и опуская стекло.

«Москвич» рванул с места как ракета. И тут же вильнул в сторону: заднее стекло улепетывавшей «пятерки» вышибли прикладом изнутри, в неровной дыре с торчавшими по периметру осколками стекол показался ствол, снова фукнула граната, разорвалась где-то в стороне, на пустыре, простучала очередь…

Полковник ответил несколькими выстрелами, он не надеялся из столь невыгодного положения надежно попасть, целил главным образом по покрышкам, и приводил противника в состояние крайней растрепанности нервов. Интенсивный огонь вслед бегущему прибавляет тому растерянности, это ж азбука…

«Пятерка» вылетела на улицу, пронеслась под носом у едва успевшей увернуться от удара «газели», выскочившей на тротуар, и помчалась, лавируя среди машин, не соблюдая, понятное дело, никаких правил. Встречные самоходы заполошно шарахались в стороны, потому что видок у «пятерки» был недвусмысленный: весь левый бок в пулевых пробоинах, стекла разбиты, внутри маячат персонажи с автоматами.

Один персонаж, мысленно поправил себя полковник, самым невероятным образом мотаясь на сиденье от лихих виражей машины. Тот, что на заднем сиденье.

Тот, что на переднем, ни малейшего участия в перестрелке не принимал, его вообще не видно — то ли скрючился-сгорбился, шкуру спасая, то ли его в самом начале зацепили так, что вышел из боя.

Треск, скрежет! «Пятерка», проносясь на красный, грохнула багажником по радиатору синего «жигуля», вильнула, отчаянно визжа тормозами, ее едва на тротуар не вынесло, прохожие шарахнулись, рассыпаясь, как вспугнутые воробьи — голливудский боевик, бля! — и свернула вправо. Полковник, разумеется, больше не стрелял — ни к чему такое суперменство посреди улицы, полной постороннего народа.

«Пятерка», влетевшая было в боковую улочку, вдруг развернулась на полном ходу, на миг встав на одни только левые колеса, впечаталась боком в фонарный столб, рыкнула мотором, ушла вправо — ага, дорогу перегораживает совершенно штатский на вид «пазик», но по обе стороны от него изготовились к стрельбе знакомые фигуры в полной боевой выкладке, группа Жихарева к месту действия выдвинулась.

Миша дал по тормозам так, что «москвич» на миг задницу от земли оторвал — узкая улочка, не асфальтированная, и два пацаненка ее перебегают… Лихим виражом он выскочил в какой-то переулок впритык к частным домишкам.

Увы, там, где они оказались, оставалось только стоять и растерянно озираться. Судя по тому, что местные преспокойно ходили посреди улочки, никакие бешеные «жигули» тут не проносились, равно как и иное транспортное средство. Супостаты срубили погоню с хвоста, пользуясь знанием местности, где причудливо перемежались частные дома и старенькие пятиэтажки.

…Надежда умирает последней, как известно. И потом, они как-никак были не в Чечне, и времена на дворе стояли уже не прежние, первое десятилетие двадцать первого века к концу приближалось. Давненько уже начались разнообразные «перехваты».

Неизвестность продлилась ровно двадцать восемь минут. На двадцать девятой полковник уже стоял у облупившихся железных ворот небольшой усадьбы и со спокойным лицом слушал то, что крайне эмоционально, размахивая руками, талдычил щупленький человечек в тренировочных штанах и майке, небритый и суетливый. Человечек уже начал повторяться. Он живописал собственную сообразительность, законопослушность и стремление незамедлительно помочь власти уже разу по третьему. Полковник ему не мешал: все равно делать пока было нечего. Еще выдвигались, окружая домовладение надежным кольцом, и перебегали вдоль заборов и частных домиков фигуры в полной боевой выкладке, анонимные и безымянные в сферах с опущенными забралами, вдали показался микроавтобусик со специалистами по эфиру, ручной пулемет выгружали…

Человечек в трениках трещал как заведенный. Он, разрешите доложить, держал небольшой частный автосервис, а вот буквально четверть часа назад к нему нагрянули… ну, не друзья и не знакомые, конечно (спаси Аллах от таких друзей, мы люди законопослушные, вах, начальник, веришь-нет!!!), а как в этих местах водится, люди, некоторым образом с хозяином пересекавшиеся. «Самеда знаешь? У которого ворота зеленые? Я троюродный брат жены его дядюшки, а с тобой мы мельком виделись, когда ты у Заура покупал крестовину…» Примерно так. Визитеры глазом не моргнув заявили, что хотят быстренько отремонтировать означенную бордовую «пятерку», попавшую в аварию — а еще хозяин должен оставить у себя до вечера больного. Вечерком, по темноте, за ним приедут.

Владелец автосервиса ни психом, ни дауном отродясь не был. И потому моментально понял, что машина не в аварию попала, а покрыта многочисленными пулевыми пробоинами. «Больной» же несомненно страдал от переизбытка свинца в организме, у него, тут и доктором не надо быть, наличествовали ранения в бедро и в бок — раны кое-как замотаны подручными средствами вроде порванных на лоскуты маек.

Естественно, свои догадки и соображения хозяин незваным гостям вслух высказывать не стал — тем более что у одного за ремень под пиджаком был засунут пистолет, а на заднем сиденье «пятерки» в открытую валялся автомат с подствольником. Визитеры ласково похлопали его по плечу, нахмурясь, спросили: «Ну, ты все понял, да?» Потом за ними приехала белая «таврия», и они исчезли, оставив «больного», которого отвели в зданьице автосервиса.

Хозяин, нисколько не раздумывая — что он гордо подчеркнул уже несколько раз, — сообщил в органы правопорядка о всем происшедшем, едва отъехала «таврия». И теперь он умолял даже не о награде за верность закону и порядку — об этом и речи не заходило, — а о том, чтобы товарищ начальник каким-то волшебным образом изъял нехорошего гостя так, чтобы при этом ни единая штакетинка не сломалась и стекла на рубль не разбили. «Я человек бедный, рабочий, собственным горбом и руками детей кормлю, которых куча, мал мала меньше, начальник, да, и все кушать хотят, и бабушка старая, и папа немощный…» Обычные в таких случаях причитания.

Полковник машинально кивал. Вообще-то хозяин мог заранее ни о чем не беспокоиться. Уже давно положено, чтобы весь причиненный в таких случаях ущерб старательно возмещали из казны. Даже хозяину хазы, явки, малины, знаете ли, до копеечки компенсируется весь убыток, который ему нанесли во время обыска, отдирая половицы, ища тайники в стенах. Но что-то не тянуло прочувствованно объяснять все это хозяину: голова была полна других забот. Спецназ окружал усадебку в общем бесшумно, так чтобы изнутри никто не заметил — и, судя по тому, что боевик пока что не огрызался, он еще не понял, что попал в окружение. Описанные хозяином раны для организма не особенно опасны, обильного кровотечения вроде бы не было (во дворе пятен не видно, да)… следовательно, что мы имеем? А имеем мы перспективного кандидата в «языки», несомненно напрямую связанного с искомой бандочкой. Отсюда автоматически вытекает, что его следует брать живьем… а это, понятно, не так просто. Трещотки у него, уже известно, нет, но пистолет имеется, и гранаты, хозяин клянется, по карманам распиханы.

А самое неприятное — характер укрытия. Не в чистом поле и даже не в доме-квартире. Раненый обосновался на постой в автомастерской: кирпичное зданьице, где, кроме широкой двустворчатой двери, в которую заезжают машины, имеются лишь два окошечка под потолком, такого размера, что человек в них никак не протиснется. Это и не окошки даже, а скорее уж кошачьи лазы сантиметров двадцать в высоту и тридцать в ширину, крест-накрест забранные тронутыми ржавчиной железными прутьями. Но даже не это самое скверное — внутри, как поторопился сообщить хозяин, пара бочек с автомаслами, несколько канистр с бензином, куча пластиковых сосудов со всевозможной автохимией, опять-таки без исключения горючей, да еще «шиньон» с почти полным баком. Если внутрь полетят пули, большие шансы заполучить нехилый костерчик со взрывами. Оно бы плюнуть и растереть, все равно хозяину держава старательно погасит все возможные убытки — но ведь живьем брать супостата велено…

Полковник украдкой покосился влево — там стоял обыкновенный, ничем не примечательный на вид человек в таком же камуфляже, как многие вокруг. Маячившие на приличном отдалении местные зеваки — куда ж без них? — ни за что не могли бы выделить его из множества военного народа, сноровисто выдвигавшегося на позиции или стоявшего в оцеплении. Ну а свои-то все наперечет знали, что это генерал Евгеньев, начальник Центра специального назначения — не особо высокий, вовсе не суперменистый на вид, но о нем бы толстенные приключенческие романы писать, и они были бы в сто раз интереснее любых мастерских придумок, да кто ж такое позволит… Стоит себе человек, похожий то ли на индейца, то ли на видавшего виды казачьего есаула, а для всего окружающего мира его как бы и не существует, вот ведь как.

Как любой военный человек со стажем, полковник испытывал непонятные штатским чувства, весьма специфические и в словах вряд ли выражаемые: когда проводишь операцию, на которой присутствует самое высокое начальство, над тобой имеющееся… В общем, не всякий поймет.

Он сверху вниз смотрел на хозяина, а тот, на коленях примостившись рядом с лавочкой, старательно чертил на листе бумаги внутренность мастерской: расположение бочек, машины, подъемника, прочего. Хоть какое-то представление будет об этом, мать его, бункере. И гадай теперь, насколько засевший там боевик идейный и упертый. Может, считает свою поганую жизнь величайшей ценностью на свете и цепляться за нее будет зубами и когтями, а может, как раз наоборот, только и мечтает стать мучеником за веру, заполучить постоянную прописку в раю и, не колеблясь, подорвется вместе со всем горючим изобилием, скопившимся внутри. И хрен бы с ним, но «язык» пропадет, коего Москва требует с невероятным упорством.

Полковник нагнулся над лавочкой. Хозяин, конечно, не Рембрандт, но разгадать его каракули нетрудно. Кружочки — это бочки, большой прямоугольничек — «шиньон», маленькие — канистры, а это, конечно, подъемник… Немало надежных укрытий, за которыми засевшему внутри легко прятаться от пуль и осколков.

Оглянувшись, полковник убедился, что кольцо замкнулось, люди на местах, все застыли как в детской игре «замри»… а в отдалении маячат местные менты с крупной овчаркой. На вид убедительная и на задержание работает, как клянутся, отлично… только чтобы ее внутрь запустить, нужно как-то распахнуть хоть одну створку двери, больше напоминающей ворота… Короче, что ни предпримешь, как ни станешь действовать, начинать все равно придется с того, чтобы хоть одну створку да приоткрыть. Капитальную крышу так просто не вскроешь, а окошечки годятся лишь для одного…Расклад уже был намечен начерно, оставалось доработать кое-какие штрихи и принять решение. Вариант, собственно, один-единственный — субъекта ведь крайне желательно целехоньким повязать, готовым к употреблению. Черт, а он там не загнулся, чего доброго? До сих пор помалкивает…

— Он курящий, не знаешь? — спросил полковник, кивнув на мастерскую.

— Ага, — хозяин энергично закивал. — Он во дворе курил одну за одной, в мастерской тоже пытался, я объяснил, сколько там всего всякого… Спички у него остались…

«Великолепно, — мрачно подумал полковник. — Если в рай соберется не колеблясь, нет нужды баловаться с гранатами: открыл канистры, можно всего одну, чиркнул — и мало не покажется…»

— Значит, так, — сказал он решительно. — Пойдешь туда, скажешь «шиньон» нужно срочно выгнать, хозяин требует, распахнешь двери… Ну а дальше падай где стоишь и уползай, куда можно.

Неотрывно глядя ему в глаза, маленький чернявый человечек медленно замотал головой:

— Не пойду. Начальник, я что мог для вас сделал… Плохо сделал? Неправильно сделал? Вот мастерская, вот ваххабит, иди и бери, у тебя служба такая. А у меня дети… Он совсем отмороженный, ему все равно кого стрелять…

У труса тоже бывает момент решительного упорства, когда его и бульдозером не сдвинуть — мужество от трусости, если можно так выразиться. Угрожать ему, собственно говоря, нечем, да он, в принципе, и не обязан — ведь он не пойманный на горячем супостат, стремящийся что-то для себя выгадать, наоборот, законопослушный гражданин, мать его за ногу… Нет, не пойдет, хоть чем ему грози.

— Ладно, — сказал полковник, скривясь. — Тогда беги во-он туда и сиди смирно…

И все пришло в движение. К мастерской с трех сторон выдвинулись три группы — цепочки людей ухитрялись бежать в тяжелых берцах совершенно бесшумно. Изнутри их решительно невозможно было увидеть, вряд ли раненый смог взобраться под потолок к одному из окошечек-бойниц. А вот притаиться у двери вполне мог, они неплотно закрыты, есть щелочка в палец…

— Автолюбители пошли! — распорядился полковник в микрофон.

К нему подкатил его собственный «москвич» с Мишей за рулем и опером на заднем сиденье. Полковник проворно прыгнул в переднюю дверцу, приказал:

— Музычку вруби.

«Москвич» подкатил вплотную к дверям мастерской, сотрясая воздух очередным шансоном, и остановился. Полковник вылез, демонстративно громко, не скрываясь, хлопнул дверцей, прошелся, громко стуча подошвами. Позиция у них была невыгодная: все вокруг залито полуденным солнцем, глазам долго привыкать к полумраку внутри мастерской… а кто им даст на это время? Супостат внутри, наоборот, к сумраку приобвык…

Грохнув кулаком по левой половинке высокой железной двери, Рахманин рявкнул:

— Самур, ты там? Чего молчишь? Сам же сказал к двенадцати подъехать! — полуотвернувшись, почти также громко вопросил: — А может, он дома?

— Нету его дома, Толик, — моментально подыграл опер, так же громко выбравшийся из машины. — Я заходил, баба говорит, в мастерскую пошел.

— Ну, так где он тогда? — недовольно осведомился полковник и еще раз постучал. — Самур, ты там?

Музыка в машине орала благим матом — чтобы заглушить возможный легкий шум. Полковник, разумеется, не мог видеть, что происходит по ту сторону мастерской, но не сомневался, что как раз в этот момент ребята образовали живую пирамиду, и по ней на крышу должна взлететь тройка.

Справа и слева, опять-таки бесшумно, выдвинулись цепочки спецназовцев, бесплотными тенями скользнули вдоль стен и замерли, оставив ровно столько места, чтобы двери могли распахнуться настежь. Полковник сделал жест обоими указательными пальцами — и двое на цыпочках подбежали к дверям, беззвучно переправили автоматы за спину, изготовились моментально распахнуть створки, когда последует команда.

— Да выключи ты свою блатату! — прикрикнул полковник. — Уши вянут!

Умолкла выполнившая свою роль музыка. Полковник прислушивался. Изнутри донесся слабый шум — совершенно непонятно, какие действия осажденного его вызвали. Может, прячется получше, ожидая, пока непрошеные гости уберутся… а может, чеки из гранат выдергивает, падло, и сунься только к нему…

Ничего, главное — жив, раз ворочается.

— Да нет его там! — громко произнес водитель. — Услышал бы давно. Жене, наверное, сказал, что в мастерскую, а сам поперся водку жрать…

— А мне чихать, — рявкнул полковник. — Машину я все равно заберу, хоть отремонтированную, хоть нет. Охота мне от механика втык получать? Ясно было сказано, обормоты: в полдень, как штык, он обещал, только что на Коране не клялся… Открывай ворота, нахрен, она на ходу должна быть!..

Снова тот же жест обоими указательными — и створки двери с противным визгом стали распахиваться.

Движимый неким инстинктом, полковник проворно отпрыгнул за левую створку, и аккурат вовремя — изнутри хлопнул пистолетный выстрел, неприцельно, наугад. Вряд ли их раскусили, просто нервы у раненого боевика, скорее всего, уже были ни к черту, сорвался, все человечество во врагах видел…

— Поехали! — распорядился полковник, прижимая ладонью наушник.

Под пули подставляться никто не стал, просто-напросто с двух сторон мелькнули две фигуры и слаженным броском послали внутрь, в полумрак мастерской, две гранаты. А с крыши свесилась еще одна и ловко переправила внутрь третью «гремучку» — как и, соответственно, четвертый метатель с противоположной стороны.

Полковник зажмурился заранее, но все равно по векам ударила ослепительная вспышка внутри мастерской. Еще одна, еще, еще! Невероятный грохот, раздавшийся внутри, завершился лязганьем железа, что-то звонко покатилось внутри, что-то рассыпалось… Светозвуковые гранаты сработали исправно.

Теперь все решали считанные секунды. В ушах еще стоял адский грохот, а перед глазами маячили затухающие цветные пятна, но полковник уже ворвался внутрь, там было достаточно светло — двери успели распахнуть настежь, — помня корявый чертеж, метнулся вправо, обходя подъемник, следом валили остальные, и ни у кого не было оружия в руках согласно приказу.

Пространство — не лабиринт на гектар, и Рахманин почти сразу увидел скрючившуюся на полу фигуру, еще пребывавшую в шоке от неожиданного грохота и адских вспышек света. Блудливые ручонки означенной фигуры, однако, уже тянулись проделать кое-какие манипуляции с предметом, крайне напоминавшим ручную гранату, и полковник, видя, что успевает, в два прыжка преодолел разделявшее их расстояние, без замаха влепил носком тяжелого ботинка по раненой ноге, отчего фигура взвыла нечеловеческим голосом. Рахманин навалился сверху, припечатал локтем в нос, обеими руками вырвал гранату — и успел на ощупь определить, что усики не отогнуты, чека на месте…

Он так и выпрямился, не выпуская гранаты. С трудом верилось, что все кончилось — редко случается, чтобы прошло так быстро, а главное, бескровно.

Рахманин отступил в сторонку, почувствовав под ногой что-то твердое, наклонился и поднял «Макаров». На лежащего супостата уже навалились, выкрутили руки, подняли за них и за ноги и головой вперед бегом поволокли на вольный воздух. Перемещаемый груз, будучи дважды раненным, все это время орал от боли, но никого это не трогало, не самое подходящее было время, чтобы заморачиваться всевозможными гуманными конвенциями, подписанными черт знает когда и черт-те где.

Выходя следом из мастерской, полковник надеялся на чудо — теоретически рассуждая, это свободно могло случиться… Однако нет, господь бог не фраер и редко расщедривается на сюрпризы. Когда задержанного поставили на ноги и рывком, за волосы вздернули ему голову, открывая рожу для обозрения, полковник тут же убедился, что эта харя не имеет ничего общего с засевшими в подкорке, как гвоздь в доске, фотоснимками Накира и Абу-Нидаля. Совершенно незнакомая рожа, небритая, перекошенная болью… Ну ладно, в конце концов у них наконец-то был долгожданный «язык», самую малость потерявший товарный вид, но в ближайшее время явно не собиравшийся покидать наш грешный мир. А это именно то, что позарез требовалось Москве. Не может же быть так, чтобы эта скотина совсем ничего не знала. Так не бывает, ребята, небольшая банда, что маленькая деревенька: все обо всех знают предостаточно.

Обстановка давно уже нормализовалась: возле духана батоно Тенгиза еще разбирались с последними любителями съемок на мобильники, но машины уже ехали в обе стороны без задержек, белую «шестерку» откатили подальше на обочину, и вокруг нее колготились опера.

А генерал Кареев успел отдохнуть от горячки мгновенной схватки и кое-что обдумать, холодно и тщательно. Ситуация не была такой уж провальной и безнадежной — как всегда бывает, при здравом размышлении обнаружились даже кое-какие интересные нюансики, которые можно обернуть к собственной выгоде…

Он вернулся в домик. Радисты молчали, следовательно, его еще никто не вызывал, и рапорт отодвигался на какое-то время.

— Давайте того, что на абрека похож, — распорядился Кареев негромко, старательно притворяясь перед самим собой, что слева в груди под ребрами вовсе не сидит тупая противная иголочка.

Автоматчик привел молодого… точнее, попытался направить его в комнату, деликатно поддерживая под локоток. Незнакомец бесцеремонно отпихнул бойца и прямо-таки ворвался в помещение, накаляясь от ярости так, что от него, право слово, свободно можно было прикуривать.

Как и следовало ожидать, он с порога заорал:

— Вы ответите!

Сохраняя непроницаемое выражение лица, Кареев про себя тяжко вздохнул: нечто подобное, слышанное сто раз, было жутко банально и непроходимо скучно. И правозащитники на него наседали, и сварливые тетки, именовавшие себя «солдатскими матерями», и всевозможные врачи без границ, которых люди понимающие с ухмылочкой именовали «врачами без лекарств» и «ЦРУ без границ», — да мало ли какая фауна слюной брызгала и грозила мировым общественным мнением, Генеральной Ассамблеей, президентами и премьер-министрами, и чуть ли не господом богом. И ничего, перетерпелось как-то, обошлось…

— Вы ответите! — с нешуточным пафосом провозгласил чернявый джигит, происхождения явно не заокеанского и даже не западноевропейского.

— За что? — скучным, будничным тоном осведомился генерал.

— За произвол!

— Это за какой же такой произвол? — тем же скучным голосом продолжал Кареев. — Я, честное слово, никакого произвола в отношении вас не чинил…

— Вы не имеете права меня арестовывать!

— Господи, да что вы такое говорите… — с невыразимой скукой процедил Кареев, сидя на уголке стола. — Никто вас, любезный, не арестовывал, у меня и права такого нет, что вы, как маленький. Вас просто задержали на короткое время до выяснения некоторых обстоятельств, ну тут уж вы сами виноваты, поскольку оказались в самой гуще спецоперации, проводимой достаточно серьезными конторами… Контртеррористическая операция проходила, понимаете ли. А тут вы вперлись среди здесь, фотографировать начали… Вот вас чисто автоматически и придержали до выяснения.

— Я иностранец!

— Ух ты! Поди из США будете? — спросил Кареев, глядя с детской наивностью, не хуже героя классической кинокомедии, разве что не моргая при этом часто-часто. — А вот кстати, на документики ваши можно взглянуть?

— Я вам не обязан документы показывать!

— Ну как же это не обязаны? — ласково сказал Кареев. — Как раз очень даже обязаны, коли уж представитель власти требует. — Он поправил завернувшийся воротник милицейского бушлата, глядя все так же наивно, с дурацкой улыбочкой. — Есть такое положение в законодательстве Российской Федерации. Представитель власти, кратенько излагая, имеет право… А ежели у вас, иностранный товарищ, дипломатическая неприкосновенность, так это опять-таки следует доказывать предъявлением соответствующих документов. Это в каменном веке без документов обходились, всех документов было — усы, лапы и хвост, а в нашем веселом столетии все наоборот обстоит. Не я же это придумал… — Он лучезарно улыбнулся собеседнику, прекрасно зная, что подобное вежливое дуракаваляние порой приводит в большую ярость, нежели грубость и хамство. — Вы, конечно, можете ничего мне не показывать: права человека и все такое… Но уж тогда-то придется мне вас задержать для выяснения, доставить куда следует, чтобы все по закону было. Думайте, я не тороплю…

После короткого молчания типчик полез во внутренний карман, извлек оттуда бумажник, а из него несколько разноцветных книжечек, каковые протянул Карееву со столь саркастическим видом, словно и впрямь был Генеральным секретарем ООН, путешествовавшим по здешним местам инкогнито.

Кареев, и бровью не поведя, бегло ознакомился со всем этим богатством. ООН тут и не пахло — равно как и дипломатической неприкосновенностью. Перед ним, надувая щеки и изничтожая взглядом, помещался всего-то навсего не облеченный дипломатическим рангом гражданин суверенной Грузинской республики с оформленной по всем правилам российской визой в паспорте, опять-таки по всем правилам аккредитованный корреспондент газеты с непроизносимым названием, в котором согласных было гораздо больше, чем гласных, и размещались они в самых неожиданных сочетаниях. Даже мысленно это название удалось прочитать лишь с третьей попытки, и Кареев накрепко его запомнил на всякий случай.

Он сложил документы аккуратной стопочкой, протянул их владельцу и безмятежно улыбнулся:

— Ну вот, личность установлена, претензий к вам не имеется, можете следовать далее по своим надобностям.

— Да неужели?

— Ну разумеется, — сказал Кареев. — Не в кандалы ж вас забивать, в правовом государстве живем… У нас даже парламент есть, если вы не знали.

— Я требую объяснений! — вскинулся иностранный виртуоз пера. — Ваши солдаты разбили мне фотокамеру стоимостью…

— И у вас, конечно, свидетели имеются? — тем же ласковым до издевки тоном осведомился Кареев. — А по-моему, вы вашу камеру сами нечаянно уронили, в потасовку ввязавшись…

«Сейчас хрюкнет „Это возмутительно!“ — подумал он лениво. — Или что-то в этом роде. Какая скука…»

— Это возмутительно! — оправдывая предчувствия, возопил собеседник. — Я буду жаловаться!

— Да бога ради, это ваше право, — сказал Кареев с величайшим терпением. — Только вы уж, душевно вас прошу, жалуйтесь в местах, специально для этого отведенных, и согласно установленному порядку. Ладушки? А здесь, если вы не знали, — служебное помещение, для подачи жалоб никак не предназначенное. Мы люди простые, мы проверки на дорогах осуществляем, это вам куда повыше нужно… Если вы тут и дальше будете концерты устраивать, это будет воспрепятствование деятельности федерального учреждения, на что в уголовном кодексе статья имеется. Я вас более не задерживаю, товарищ иностранец.

Отбросив маску простака-лентяя, генерал смотрел на собеседника цепко и холодно, всем видом давая понять, что в интеллигентские дискуссии вступать не намерен. Тот, должно быть, понял, что говорильня закончилась. Крутанулся на каблуках и, излучая нешуточную ярость на три метра вокруг, прямо-таки бросился к выходу, бормоча под нос стандартный набор пустых угроз на великолепном русском: он-де этого так не оставит, с крыльца позвонит президенту Бушу, и всем имперским солдафонам выйдет десять лет расстрела без права переписки… Слышно было, как он, грохоча подошвами, споткнулся на выщербленных ступенях из потрескавшихся бетонных плит, едва не полетел носом вперед, но удержался на ногах, громогласно выругался уже, надо полагать, на языке своей суверенной державы — а там его и след простыл.

— Посмотри там, — сказал Кареев Васе Хусаинову, дернув подбородком в направлении двери. — На чем уедет, номера… не пешком же он сюда притопал по большой дороге.

Хусаинов кивнул и проворно выскочил за дверь.

— Там еще второй экземпляр, — сказал Уланов, куривший на корточках у двери.

— Лексикончик у тебя, Володя… — сказал Кареев, непонятно улыбаясь. — Это не экземпляр, это форменная ностальгия. Меня, ей-же-ей, так и тянет прочувствованно затянуть: «Как молоды мы были…»

Уланов улыбнулся неуверенно, конечно же не представляя, в чем тут подтекст. Беззлобно фыркнув, Кареев слез со стола и направился в соседнюю комнату, где на ветхом стуле посреди пустого помещения уныло сидел Нидерхольм, пузатый и обрюзгший, от былых патлов вокруг еще более увеличившейся лысины у него остался только скудный венчик, морщин прибавилось, да и цвет лица очень уж нездоровый. И время гонит лошадей, как писал Александр Сергеевич, опять-таки отметившийся, если не в этих местах, то в «горячей точке», располагавшейся не так уж и далеко отсюда…

Над задержанным монументально, во все свои метр восемьдесят возвышался капитан Россошанский — ноги расставлены широко, руки лежат на автомате, забрало шлема откинуто, суровый взгляд прикован к понурившемуся пленнику. Это он так развлекался от скуки, изображая типичного представителя имперской военщины. А на клиента действовало наилучшим образом, сразу же отметил Кареев, клиент ерзает, потеет, глазоньки отводит… Особенно ему не нравится, конечно, что автоматное дуло едва ли не в ухо упирается — а кому нравилось бы?

Жестом отослав Россошанского, Кареев подошел вплотную, утвердил ногу в высоком ботинке на перекладинку хлипкого стула, прямо меж расставленных ног клиента, чуть наклонился и стал разглядывать полнощекую морщинистую физиономию с таким видом, словно всерьез раздумывал, какого уха лишать лысого в первую очередь, правого или левого.

Уланову он не соврал ничуть: помимо всех прочих, чисто профессиональных мыслей и эмоций, где-то на периферии при виде Нидерхольма и в самом деле вспыхнула натуральнейшая ностальгия. Не касаемо этого типа, конечно, просто ностальгия по временам восьмилетней давности, когда он был не только моложе, последние недели в подполковниках дохаживал, а вдобавок еще не таскал на плечах тяжеленной ноши генеральской ответственности — не то что отделом не командовал, группы водил…

Нидерхольм, робко пытаясь установить контакт с этим загадочным субъектом, так и не проронившим ни единого слова, негромко начал:

— Я журналист агентства «Информ-Евроньюс» и оказался здесь совершенно случайно. Мои документы в совершеннейшем порядке.

Не в «полном», а в «совершеннейшем», изволите видеть, ухмыльнулся Кареев мысленно. За промелькнувшие восемь лет Нидерхольм значительно улучшил свой русский — специалист по России, зараза лысая…

— Ваши документы мне без надобности, — сказал Кареев, сияя обаятельной улыбкой. — Я командую суперсекретным подразделением российской армии: группой военно-полевых экстрасенсов. Ну и сам, соответственно… Минуточку… — он растопырил два пальца, коснулся ими лба Нидерхольма, несколько секунд постоял, закрыв глаза и гримасничая, потом улыбнулся вовсе уж широко. — Никаких загадок. Андреас Нидерхольм, шестидесяти одного года, родился в Арнеме, женат, двое детей по имени Марта и Питер, назвать вам имя и фамилию вашей нынешней любовницы?

В первый миг клиент выглядел словно ударенный доской по лысине. Кареев даже забеспокоился: инфаркт бы не хватил… Но журналистская хватка оказалась все же сильнее: лысый на глазах отошел от шока, попытался бледно улыбнуться:

— Вы шутите, наверняка посмотрели где-то там у себя…

— Да нет, — сказал Кареев, ухмыляясь. — Мы с вами, Андреас, встречались восемь лет назад в беспокойном месте, которое звалось Чечней. У вас тогда было гораздо больше волос… а у меня гораздо более скромные звезды на погонах. Вы нелегально перешли российско-грузинскую границу и болтались по горам в компании террористов, а мы вас случайно сграбастали. Ну, включайте профессиональную память!

От неожиданности воскликнув что-то на родном языке — по мнению Кареева, вовсе неблагозвучном, — Нидерхольм тут же перешел на русский:

— Ах, вот оно что…

Он ничуть не обрадовался, наоборот, нахмурился, насупился еще больше. Ну, ничего удивительного, если вспомнить, что его тогда крепенько прижали, и хотя у лютеран, к коим этот тип принадлежал, нет такого понятия, как «исповедь», Нидерхольм именно что исповедался до донышка.

— Я помню, — сообщил он сумрачно. — И нельзя сказать, что это лучшие воспоминания в моей жизни. Вы мне совали под нос жуткий кинжал…

— Да что вы! — энергично воскликнул Кареев. — Мы все для вас, надо думать, были на одно лицо, и вы перепутали… Лично я вам ничего под нос не совал, ни холодного, ни огнестрельного, я с вами беседовал как раз вполне вежливо, светски, можно сказать… Помните наши беседы?

Помнит прекрасно, констатировал Кареев, глядя, как клиент, судя по его отрешенно-грустной физиономии, погружается в пучину не самых приятных воспоминаний. Хрен тут забудешь, хотя, конечно, попытаешься из головы выкинуть…

Нидерхольм торопливо сказал:

— На сей раз у меня документы в полном порядке, я получил визу законным образом, и аккредитация…

— Ну вот видите, каким вы стали законопослушным и правильным, — сказал Кареев, ухмыляясь. — Приятно посмотреть. Не то что в старые времена… Вот только, Андреас, вы снова ухитрились вляпаться в дерьмо. Позвольте уж без дипломатии, но именно так все и обстоит… Вы фотографировали, когда мы работали.

— Это не есть нарушение законов, — огрызнулся Нидерхольм. — Это место не объявлялось заранее запретной зоной, не было никаких оцеплений, патрулей, всякий имел право тут находиться. Вы мне не можете ничего пришить.

— Пришить… — повторил Кареев с безмятежной улыбкой. — Ваш русский все лучше и лучше…

— К тому же ваши солдаты разбили мне камеру стоимостью…

— Случайность, — кивнул генерал. — Неразбериха, потасовка, можете жаловаться, права качать… вам знакомо последнее выражение, я полагаю?

— Да.

— Вот и отлично. Можете писать бумаги, ходить по инстанциям, правозащитников поднимите по старой памяти.

— Издеваетесь?

— Да ничуточки, — серьезно сказал Кареев. — Зачитываю вам ваши права, как в голливудских боевиках принято.

— Вы собираетесь меня арестовать? — настороженно поинтересовался Нидерхольм.

— С какой стати? — удивился генерал. — У нас правовое государство… Я всего-навсего хочу получить у вас ответ на парочку вопросов, и не более того. Как получилось, Андреас, что вы оказались здесь? Удивительно кстати оказались… Можно, конечно, объяснить все случайностью, но я человек циничный и приземленный, в такие случайности не верю. Вариантов всего два: либо утечка информации от нас… что абсолютно нереально, либо… Ну, вы понимаете? Вы же не ребенок, много лет в этих местах отираетесь. Вам заранее сказали, что здесь будет происходить, именно те, кто все это устроил. То есть люди, которых международное право именует боевиками, террористами, преступниками…

— Вообще-то это тема для дискуссии! — бросил Нидерхольм.

— Я вас умоляю, Андреас, не надо дискуссий, — отрезал Кареев. — Давайте говорить исключительно о конкретных вещах. Кто вас сюда направил? Абу-Нидаль? Али по кличке Накир? Или кто-то еще? Уж не господин ли Бакрадзе из грузинской газеты с непроизносимым названием? Вы оба держались очень уж синхронно, не вместе ли сюда приехали?

Какое-то время стояло тягостное молчание. Потом Нидерхольм, глядя в сторону, произнес, явно собрав максимум присущей ему решительности и твердости:

— У вас нет никаких доказательств. Это все ваши домыслы, и вы ничего не сможете мне предъявить.

— Друг мой, — проникновенно сказал генерал Кареев. — А с чего вы, собственно, взяли, будто я собираюсь вам что-то предъявлять, что-то доказывать? Вы сейчас преспокойно уйдете отсюда, насвистывая нечто бравурное, составляя в уме текст жалобы в Кремль, Белый дом и ООН… — он сделал хорошо просчитанную паузу. — Но я конечно же не на шутку обижусь, даже рассержусь из-за того, что вы ушли, так и не став со мной откровенным… и начну вредничать.

Еще одна хорошо рассчитанная пауза. И ворохнувшаяся в глазах Нидерхольма тревога.

— Что вы имеете в виду? — бросил он, стараясь говорить уверенно и небрежно.

— А вы как думаете, старина? — ласково спросил Кареев. — Ничего не приходит в голову? Или память подводит? Вообще-то у сложившейся ситуации есть два нюанса, оба для вас крайне невыгодные. Первый: если мы начнем прижимать вас законно, то на этом пути вас ожидают крупные неприятности. Рано или поздно нам удастся разговорить кого-то, кто знает о ваших контактах с Накиром, Абу-Нидалем и их людьми… а у вас конечно же такие же контакты есть. Что-то нам рано или поздно удастся доказать, и тогда у вас возникнут проблемы, я не трения с российской юстицией имею в виду… Вернее, не только их. Вы ведь прекрасно понимаете, что со времен нашего первого знакомства многое изменилось и в России, и в мире, верно? Что до России, то общественное мнение, знаете ли, здорово переменилось. Уже нет оравы крикливых правозащитников, которые бросятся вас защищать. Уже не осталось почти людей, которые всерьез считают здешних боевиков героическими борцами за свободу. А главное, за пределами России тоже многое переменилось. Особенно после одиннадцатого сентября и башен-близнецов… Вы ведь знаете, что Накир и Абу-Нидаль повязаны с «Аль-Каидой»? Не можете не знать — с вашим-то стажем и опытом. Так что, если российская Фемида изящной ручкой сграбастает вас за… скажем, за попу, мировая общественность уже не будет орать о мытарствах героического журналиста, подвергающегося преследованиям за связь с борцами за свободу. Мировой общественности предъявят другую формулировку: мы задержали человека, самым активнейшим образом сотрудничавшего с «Аль-Каидой». Как это будет звучать в нынешних условиях, вам объяснять? Или не надо? И в США у вас могут возникнуть проблемы, и в Европе. Быть сообщником «Аль-Каиды» нынче совершенно непрестижно, наоборот… Или я сгущаю краски, Андреас?

Нидерхольм молчал, понурясь.

— Нюанс номер два, — безжалостно продолжал Кареев. — Напомнить вам, почему вас отпустили с миром восемь лет назад?

— Не надо.

— А я напомню, — твердо сказал генерал. — Отпустили вас исключительно потому, что вы тогда выложили абсолютно все, что знали о боевиках. Вам очень не хотелось отвечать по полной программе за незаконный переход границы и прочие прегрешения перед российскими законами, вы говорили много, охотно, выложили все, что знали. Ну да, тогда вас не стали вербовать, в вас тогда не было никакой нужды… но записи-то остались. Ни одна спецслужба мира подобные материалы в мусорную корзину не выкидывает, наоборот, бережет в архивах. Насколько я помню, существует не менее семи часов ваших зафиксированных на видео откровений… Ничего серьезного и важного вы, в общем, не знали, но все же дружили с боевиками достаточно долго. Вы называли тогда конкретные имена, на конкретные случаи ссылались… И по результатам тех бесед мы кое-кого все же взяли, кое-чему воспрепятствовали, кое-какие разработки смогли вашими показаниями дополнить. Ну, а если эти записи попадут в руки к вашим нынешним друзьям? Лично их это, конечно, не касается — другие времена, другие люди, иных уж нет, а те далече… Все равно. Что они о вас подумают, Андреас? Что вы и сейчас стучите. И поступят с вами соответственно. Хорошо, если просто пристукнут… а если начнут выспрашивать о вашей мнимой работе на ФСБ? Применяя свои излюбленные методы допроса?

— Вы этого не сделаете…

— Господи ты боже мой! — воскликнул Кареев с ненаигранным удивлением. — Интересно, почему это? От любой спецслужбы мира трудно ждать благородства. Вы нам не друг, вы нам ничем не помогаете, только мешаете и мелко пакостите. Официальным образом вас прижать трудновато, тут вы правы. Гораздо проще и практичнее представить вас агентом ФСБ, и ваши здешние друзья проделают за нас грязную работу. Не переживайте, потом, когда мы их повяжем, мы им обязательно припомним и то, как они содрали шкуру с респектабельного европейского журналиста… Припомним, слово офицера! Ответят обязательно.

Вот теперь смело можно было сказать, что клиент дошел до нужной кондиции. Он тут не залетный визитер, много лет болтался по здешним местам, привычки своих «друзей» давно знает… а они с него точно шкуру спустят узкими полосочками, если прокрутят кое-какие записи.

— Ну так как? — мягко спросил Кареев. — Мы договорились, или выкинуть вас отсюда к чертовой матери… и по своим каналам передать Накиру кое-какие диски? Только не надейтесь быстренько смыться из страны. Коли уж мы начнем крутить такую комбинацию, позаботимся и о том, чтобы вы у нас задержались: ну, скажем, паспорт у вас злодейски похитят, и вы застрянете в России… Ну а укрыться в родном посольстве опять-таки будет трудновато… — он резко переменил тон. — Как вы оказались здесь, Андреас? Именно в этом месте?

— Бакрадзе привез, — сказал Нидерхольм негромко, глядя в пол. — Он сказал, что здесь произойдет нечто интересное, что вы…

— …сядем в лужу, — понятливо подхватил генерал Кареев. — А с Накиром и Абу-Нидалем контактируете?

Нидерхольм вскинул на него глаза, попробовал саркастически усмехнуться:

— Если вы надеетесь получить от меня адреса явочных квартир или что-то в этом роде, зря стараетесь. Они блестяще конспирируются, я с обоими встречался в нейтральных местах, все было обставлено массой предосторожностей…

— Верю, — кивнул Кареев. — Значит, господин Бакрадзе — ваша связь с обоими нашими друзьями?

— Да. И на сей раз я ничего больше не знаю, понятно вам? — выкрикнул он с некоторой долей истерики. — Сейчас не прежние времена, они стали в сто раз осторожнее, целая цепочка посредников… Я ничего больше не знаю, верите вы или нет!

— Ну почему же, верю, — сказал Кареев спокойно. — Бакрадзе вас, конечно же, ждет?

— Да.

— Вот и ступайте, — велел генерал. — Ну что вы так смотрите? Я верю, что ничего больше вы не знаете, к чему вас зря томить? Надеюсь, у вас достаточно мозгов, чтобы не пересказывать вашим друзьям наш разговор?

— Да уж будьте уверены!

— Вот и прекрасно, — Кареев убрал ногу с перекладины. — Ну, пойдемте, я вас провожу, а то ребята и задержать могут…

Он простер свою благожелательность настолько, что не просто вывел Нидерхольма из здания блокпоста, а пошел с ним рядом в направлении духана. Там уже все было спокойно, уехали грузовики с автоматчиками, разъехались незадачливые фотолюбители, и духан функционировал в прежнем режиме. Нидерхольм недовольно косился на спутника, ему такие провожанья, сразу видно, не пришлись по душе — но Кареев притворялся, будто ничего не видит. Ага, вон и Бакрадзе за столиком торчит, явно изнывает от нетерпения. Заметил…

— Ну все, — сказал Кареев, останавливаясь. — Желаю удачи, Андреас, и постарайтесь больше не попадаться.

Он совершенно по-дружески обнял Нидерхольма обеими руками, и они несколько секунд так и простояли, словно вынужденные с неохотой расставаться старые приятели. Ошеломленный Нидерхольм наконец опомнился, напрягся, Кареев быстренько его отпустил и, глядя вслед, помахал, опять-таки с самым что ни на есть дружеским выражением лица.

Возвращаясь к блокпосту, он тихо ухмылялся. Теперь можно посмотреть на происшедшее и под другим углом, не все так грустно и безнадежно, честное слово. Абу-Нидаль, как достоверно известно, в шахматы не играл отроду и скверно просчитывает на несколько ходов вперед, Накир тоньше, умнее и коварнее, но недавний инцидент — без сомнения, самодеятельность Абу-Нидаля, личное, так сказать, творчество. Решил, выявив агента, попутно устроить пакость недругам… ну и чего он добился, собственно? Конечно, кое-какие газетки поднимут шум, поминая гнусных федералов, беззастенчиво расстрелявших прямо в машине мирных юношей, ехавших из консерватории в филармонию… Но времена нынче, как уже было подмечено, не те. Получится мелкая пакость, и не более того. Это лет восемь назад целая рота правозащитников надсаживалась бы в крике, импортные радетели прав боевиков подключились бы, лорд Джадд бился бы в истерике… а теперь и кривозащитников по пальцем можно пересчитать, и Запад приутих, и лорд Джадд запропастился куда-то, плохо уже помнят, кто таков. И, самое главное, страна давно избавилась от иных шизофренических заморочек, не та уж страна.

В общем, мелкая пакость, и не более того. Зато Абу-Нидаль, не подумавши толком, засветил своих «придворных поэтов», на коих прежде внимания особо не обращали: передвижения Нидерхольма еще по старой памяти вяло фиксировали, а Бакрадзе вообще в разработке не числился. Ну а теперь совершенно точно известно, что эта сладкая парочка повязана с Накиром и Абу-Нидалем, а значит, оба будут служить индикаторами, мечеными атомами, так сказать, и, если взять их под присмотр, что-то полезное да выйдет рано или поздно. Та акция, которую Накир готовит где-то в России, непременно потребует своих, прикормленных журналюг, которые интерпретируют все должным образом… и вот они, оба-двое, паскуды.

Настроение повышалось, даже сердце уже почти не беспокоило.