Равнина Мусаси

1

Осень была на исходе. Чувствовалось приближение зимы. В эту пору морское побережье выглядит печально. Грустно было и в Камакура[40]. На берегу можно встретить только деревенских, приморских жителей или рыбаков, иногда бродячего торговца. Горожане же, если не считать таких, как я, живущих здесь круглый год, встречаются здесь редко.

Однажды по обыкновению я отправился на прогулку к берегу реки Намэригава и поднялся на холм, но там дул такой резкий северный ветер, что мне пришлось поспешно спуститься вниз и отыскивать уютный уголок, где можно было бы растянуться и почитать в своё удовольствие. Мне пришлось немало побродить, прежде чем я нашёл подходящее место. Холм был крут, и корни травы удерживали песок от осыпания. У подножия образовался обрыв. Здесь можно было сесть, прислонившись спиной, вытянуть ноги и облокотиться правой рукой на бугорок. Место было удобное, словно софа. Я достал книгу, которую прихватил с собой, и принялся читать. Солнце пригревало, высоко над головой раскинулось голубое небо. Отсюда не было видно моря, не было слышно человеческих голосов; доносилось лишь приглушённое шуршание волн. Кругом царил покой, и вскоре я углубился в книгу.

Вдруг послышались шаги. Я поднял голову и с удивлением увидел, что в нескольких шагах от меня стоит человек. Он словно вырос из-под земли. Я не заметил, когда и откуда он появился. Это был молодой человек лет тридцати, стройный, худощавый, с крупными чертами лица, судя по одежде и по манере держаться — кто-нибудь из здешних дачников или проезжий из гостиницы.

Он стоял неподвижно, уставившись на меня. Мне стало не по себе. Глаза его светились бессильной злобой, словно перед ним был его заклятый враг. Взгляд был мутным и подозрительным. Так не смотрят на человека, к которому относятся равнодушно.

«Вот странный тип», — подумал я, рассматривая его. Вскоре он уткнулся глазами в песок и потихоньку отошёл. Но не ушёл совсем, а продолжал ходить поблизости, то и дело бросая в мою сторону недружелюбные взгляды. Всё это было очень странным, настроение у меня испортилось, я решил переменить место и встал. Поднявшись по склону, я оглянулся. Этот странный человек уже был там, откуда я только что ушёл. Он даже не дождался, пока я скроюсь, и уселся, обхватив руками колени и опустив на них голову.

Это было так необычно, что я заинтересовался. Расположившись на сухой траве в тени, я начал читать книгу, изредка поглядывая из-под неё на незнакомца.

Он всё ещё не поднимал головы и только минут через десять выпрямился. Теперь он походил на больного, измождённого человека. Мне показалось, что он хочет встать, но он только повернулся лицом к холму и принялся разгребать песок правой рукой.

Вскоре он извлёк большую бутылку, достал из рукава платок и обтёр её, вынул небольшую рюмку, выдернул пробку и начал раз за разом наливать и пить. Затем осторожно опустил бутылку на землю и, не выпуская рюмки из рук, задрал голову и стал смотреть на небо.

Выпив ещё одну рюмку, он вдруг обернулся в мою сторону, вскочил на ноги и решительно направился ко мне с рюмкой в руке. Теперь вид у него был воинственный.

Я не на шутку струсил, хотел было даже бежать, но передумал и остался на месте. Незнакомец подошёл и, как-то странно улыбаясь, спросил:

— Вы видели то, что я сейчас делал? — У него был слегка охрипший голос.

— Видел, — прямо ответил я.

— Вы что же, считаете, что подглядывать чужие тайны хорошо? — его улыбающиеся губы ещё больше исказились.

— Нет, не думаю.

— Так почему же подсматривали?

— А разве я не имею права читать здесь?

— Я не об этом говорю. — Он бросил взгляд на мою книгу.

— Почему не об этом? И вы, и я — мы оба вольны делать что нам угодно, если это не во вред другому. Если у вас есть тайна, вы сами должны сохранять её.

Он нервно взъерошил волосы левой рукой, словно хотел выдрать их.

— Да, да. Я должен сохранять её. — Он некоторое время молчал, потом, собравшись с мыслями, сказал:

— Я напрасно вас обидел… Но очень прошу держать в тайне всё, что вы здесь видели.

— Если вы просите, почему бы и нет? Ведь это меня не касается.

— Благодарю. Теперь я спокоен. Я виноват перед вами, но у меня это получилось невольно… — От его воинственного вида не осталось и следа. Он так виновато извинялся, что мне стало жаль его.

— Да что вы, пустяки! Мне просто показалось странным, что вы так с самого начала смотрели на меня, и я перешёл сюда и действительно следил за вами. Но вам нечего беспокоиться. Если это и есть ваша тайна, то я никому её не выдам.

Он молча посмотрел на меня, затем сказал дрожащим голосом:

— Да, вы никому не расскажете. А не выпьете ли и вы рюмочку?

— Сакэ? Нет, сакэ я предпочитаю не пить.

— Вы не пьёте! Не пьёте! Да, конечно. О, вот если бы мне удалось не пить! И ведь мне нельзя… Но я пью. Это и есть моя тайна. Но то, что мы с вами вот так встретились, это судьба, удивительная судьба, и я прошу вас выпить рюмочку этой моей «тайны». А? Ну, пожалуйста.

Во всём его облике — и в том, как он говорил, и в звуке его голоса, и в глазах, и в лице, — казалось, скрывается какая-то большая и тяжёлая тайна.

— Хорошо! Но не больше одной.

Как только я ответил, он направился на своё прежнее место, и мне ничего не оставалось делать, как последовать за ним.

2

— Первоклассное бренди. Я достал его недавно в Токио, на Гиндза[41], в магазине Мамэя, высший сорт. Я тайком купил три бутылки и спрятал здесь. Одну уже выпил и выбросил в реку. Это вторая. Одна ещё зарыта в песке. Кончатся, ещё куплю.

Я взял предложенную мне рюмку и, потягивая вино, слушал. С каждым его словом удивление моё возрастало. Но у меня и мысли не было проникнуть в его тайну.

— А сегодня я пришёл к своему заветному местечку и вдруг вижу — вы уже заняли его. Ну, я, конечно, перепугался. Я почему-то решил — ведь всякие бывают люди, — что вы обнаружили мой винный склад, выпили за моё здоровье и теперь преспокойно почитываете книжечку. Вот поэтому-то я смотрел так на вас и не уходил отсюда.

Он горько улыбнулся. По его глазам было видно, что в душе он добрый и честный человек. Жалость к нему вновь поднялась во мне, и я, улыбнувшись, ответил:

— Так вот в чём дело! Значит, если бы не ваше подозрение, вы не смотрели бы на меня так враждебно, с такой ненавистью?

— Нет, не с ненавистью, скорее с отчаянием. Я просто проклинал свою судьбу, ведь надо же было расположиться чужому человеку как раз на том месте, где я спрятал вино. Проклинал — может быть, это слишком громко сказано, ведь у меня и на это не хватит духа. Это судьба прокляла меня… А вы верите в судьбу? Да, в судьбу. Как, ещё рюмочку? — Он поднял бутылку.

— Нет, не нужно, — ответил я и вернул ему рюмку. — В судьбу? Нет, я не фаталист.

Он выпил ещё. От него запахло вином.

— Так вы, значит, верите в случайность?

— Я верю только в закон причины и следствия.

— Но причина не всегда зависит от человека, а следствие не всегда обрушивается на него. Часто бывает и так, что человек становится жертвой следствия, порождённого причиной, не зависящей от его воли. Разве вы не признаёте, что бывают вещи, не зависящие от человека? Это и есть судьба.

— Признаю. Но это не что иное, как силы природы. Я убеждён, что в мире природы всё происходит по закону причины и следствия, и поэтому я не могу давать этой естественной силе таинственные названия вроде судьбы.

— Так, понимаю. Значит, вы полагаете, что в мире нет никаких тайн? Одним словом, для вас смысл жизни прост и ясен как дважды два — четыре. По-вашему, мир не куб, а плоскость. И такая вещь, как вечность, тоже не представляет для вас никакого интереса, не вызывает благоговейного страха и не пробуждает глубоких мыслей. Вы, вероятно, относитесь к числу математиков, которые пытаются объяснить вечность бесконечной величиной.

Он глубоко вздохнул. Он говорил холодно, как будто с насмешкой.

— Но, между прочим, так оно удобнее. Выражаясь моим языком, вы благословлены судьбой, а с вашей точки зрения я — несчастное следствие.

— Извините, мне пора. — Я встал.

Он как будто испугался, что я уйду.

— Вы обиделись? Если я сказал что-нибудь лишнее, простите. Когда страдаешь вот так в одиночку, чего только не передумаешь, какие только глупости в голову не лезут. Потому-то я и болтаю что попало. Но я до сих пор ни с кем так не разговаривал, а вот перед вами почему-то хочется открыть душу. Ну, вот я и начал. Не знаю, может быть, вам покажется смешным, но я чувствую, что это судьба свела нас вместе. Я несчастный человек. Побудьте со мной ещё немного, прошу вас…

— Я, право, не знаю, о чём нам с вами разговаривать…

— А вы и не говорите! Просто побудьте здесь, хотя бы немного… О! И что это я всё пустое несу? Пьян, наверное. Судьба, судьба. Хорошо, если вам нечего мне рассказать, то буду говорить я, а вы только слушайте, внимательно слушайте, я расскажу вам о моей несчастной судьбе!

Этот страдальческий крик тронул бы всякого. Я остался на месте.

— Я готов вас выслушать до конца, если никто не помешает нам.

— Хорошо! Но не забывайте, я тот, кого преследует судьба. Если вы предпочитаете называть это законом причины и следствия, как вам будет угодно. Но всё-таки причина и следствие не всегда зависят от воли людей, и если бы вы знали, в какие трагические обстоятельства попал один молодой человек, вы бы не удивлялись, что он уверовал в таинственный рок. Возьмём такой случай. По улице, ничего не подозревая, идёт человек, и вдруг откуда ни возьмись прямо ему на голову падает камень. Он умирает. Оставшиеся после него жена и дети голодают, в семье начинаются всякие неполадки, ссоры, дело доходит чуть ли не до кровопролития. Вы верите в такой трагический случай?

— Я не слыхал чего-либо подобного, но думаю, что это вполне вероятно.

— Значит, вы признаёте, что человек может погибнуть по не зависящей от него причине, как, например, в этом случае. Вот так же и в моей жизни. Трудно даже поверить, какую злую шутку сыграла со мной судьба. Да, я говорю — судьба, потому что не могу назвать этого иначе, — он тяжело вздохнул. — Однако вам ещё не надоело?

— Нет, что вы… Пожалуйста, продолжайте.

— Ну, тогда я вам сначала расскажу, почему я начал пить. Вам, возможно, покажется удивительным, но ведь в этом мире не редкость, что горе глушат наркотиками. Вот так и я, прячу в песок и пью потихоньку, дома не позволяют обстоятельства, а кроме того, здесь так тихо и спокойно, и потом мне нравится, что здесь нет тени, откуда зловещий дьявол судьбы мог бы наблюдать за мной. Напившись, я растянусь и гляжу в это необъятное небо, и тогда-то моя душа обретает свободу. Но крепкое вино всё больше разрушает моё и без того слабое сердце, и думаю, в конце концов доконает меня.

— Так вы что же, задумали самоубийство? — спросил я испуганно.

— Нет, не самоубийство, а постепенное самоуничтожение. Судьба не предписывает мне самоубийство. Видите ли, у дьявола судьбы есть очень искусное орудие — «сомнение». И это «сомнение» превращает печаль в страдание, возводит душевные муки в высшую степень. Самоубийство требует решимости. А откуда страдающему, но слабому человеку взять эту решимость? Вот и получается: чтобы избавиться от «сомнений», этого тупого и мучительно тяжёлого состояния, нет другого способа, кроме такого самоуничтожения. — Он говорил искренне, его лицо выражало отчаяние.

— Я, правда, не знаю причин, побуждающих вас искать смерти, но среди моих знакомых были самоубийцы, и поэтому я не могу оставаться равнодушным. Ведь это ваше самоуничтожение нисколько не отличается от самоубийства.

— Но в самоубийстве человек волен, — сказал он с улыбкой.

— Возможно. Но другой также волен и даже обязан предотвратить его, если он только в состоянии.

— Согласен. Да и у меня нет такого большого желания покончить с собой, и если вы, выслушав меня, найдёте выход, я буду только счастлив.

Я не мог не ответить:

— Что ж, хорошо! Расскажите всё подробно. Теперь я вас прошу.

3

— Меня зовут Синдзо Такахаси. Но фамилию Такахаси я принял, когда женился, а раньше меня звали Оцука[42].

Я начну рассказ с того времени, когда я был Синдзо Оцука. Отец, Годзо, как вы, может быть, слышали, служит в апелляционной палате в Токио; довольно известный судья, прямой и справедливый человек, достойный своего имени — Годзо[43]. Он очень заботился о моём образовании. Но я почему-то с детства невзлюбил науки. Больше всего мне нравилось уединиться где-нибудь в укромном уголке и, ни о чём не думая, сидеть там часами. Помню, было мне тогда двенадцать лет. Стоял конец весны, и вишня в саду почти вся осыпалась, только кое-где на ветках остались розовые лепестки. Повсюду прорезалась молодая листва. Я всё это прекрасно помню. Как всегда, ничего не делая, я сидел на каменной ступеньке сарая и глядел в сад. Косые лучи вечернего солнца пробивались сквозь ветки деревьев. Сад был всегда тихим, но в тот раз он, казалось, совсем замер. В моём сердце приятно защемила весенняя тоска.

Тот, кто знает, как удивительно человеческое сердце, поверит, что и ребёнок способен чувствовать грустную прелесть тихого весеннего вечера.

Так или иначе, в детстве я был таким. Отец был очень недоволен мною и даже называл меня маленьким бонзой. «Если ты бонза, — говорил он, — отправляйся в храм». Мой брат Хидэскэ отличался бедовым характером, хоть и был на два года младше меня и натурой весь в отца, не то что я.

Когда отец ругал меня, мать и брат только посмеивались. Мать О-Тоё казалась молчаливой и приветливой, хотя в действительности была женщиной с характером. Она не ругала, но и не ласкала меня, относясь ко мне совершенно равнодушно.

Таким я был от природы. Хотя, может быть, и не от природы, а оттого, что с самого детства был поставлен в ненормальные условия, жил маленьким отшельником.

Отец, конечно, переживал за меня. Но в его беспокойстве не было обычной родительской любви. Он говорил: «Если ты родился мужчиной, то и будь им. Велика радость растить тебя девчонкой». Уже в этих словах можно было услышать первые отзвуки злосчастной доли. Но я был ребёнком и не понимал этого.

Я забыл вам сказать, что в то время отец ещё работал главным судьёй в Окаяма и вся наша семья жила там же. В Токио мы переехали позже.

Как-то раз я вышел в сад, уселся под сосной и погрузился в свои туманные грёзы, как вдруг подошёл отец.

— О чём это ты думаешь? — серьёзно и строго сказал он. — Уж если ты от природы такой, ничего не поделаешь, но мне очень не нравится твой характер. Тебе бы следовало быть потвёрже.

Я молча слушал, не поднимая головы. Он сел возле меня.

— Слушай, Синдзо, — он заговорил тихим голосом, — может быть, кто-нибудь наболтал тебе что-либо?

Я не понимал, о чём он говорит, виновато посмотрел на него и вдруг расплакался. Увидев слёзы, отец немного побледнел и ещё тише попросил:

— Не нужно скрывать. Если слышал что, то скажи. Мне это нужно знать. Ну же, не скрытничай. Слышал что-нибудь?

Вид у отца был взволнованный. У него даже голос изменился. Мне стало страшно, и я уже ревел не на шутку. Отец совсем расстроился.

— Да говори же ты! Слышал, так и скажи. Чего ты скрываешь?

Он сердито глядел на меня, и мне стало ещё страшнее.

— Простите меня, простите, — бормотал я.

— Да кто тебе велит извиняться? Просто я подумал — может быть, кто-нибудь тебе что-нибудь сказал, поэтому ты такой странный. Вот я и решил спросить. Если ничего не слышал, тем лучше. Только скажи честно. — На этот раз он рассердился всерьёз.

А я ничего не понимал и только бормотал в ответ, словно сделал что-то дурное:

— Извините, извините.

— Ну что за болван! Кто тебя просит извиняться? Парню двенадцать лет, а он чуть что — в слёзы.

Он ругал меня, а я, перепугавшись, плакал навзрыд. Потом я взглянул на него и увидел, что он стоит молча, пристально смотрит на меня полными слёз глазами.

— Ну, не плачь, я уже не спрашиваю. Иди домой. — От этих ласковых слов повеяло теплотой.

С тех пор отец не говорил со мной на эту тему, но в мою душу закралось подозрение. Именно тогда дьявол судьбы запустил когти в моё сердце.

Я не мог выкинуть из головы слова отца. Обыкновенный ребёнок, наверное, скоро забыл бы об этом, а я не только не забыл, но беспрестанно думал: почему отец так настойчиво спрашивал меня? Наверное, это очень важное дело, раз он так разволновался. В конце концов я уверовал в то, что всё это касается моей судьбы.

Почему? Я и теперь удивляюсь. Отчего я был так уверен, что речь шла о моей судьбе?

Тот, кто долго находится в темноте, привыкает к ней и начинает различать предметы; так, наверное, и ребёнок, поставленный в неестественные условия, умеет различать тёмные пятна в своей мрачной жизни.

Но только позже я узнал, что это за тёмное пятно. А тогда мне оставалось мучиться сомнениями, так как я не решался спросить обо всём у отца или тем более у матери, и моё маленькое сердце изболелось. Так шли дни за днями. В пятнадцать лет я переехал в школьное общежитие. Но до этого произошёл ещё один случай.

По соседству с домом Оцука находилось большое тутовое поле, на краю которого стоял маленький домик, где жили престарелые супруги со своей шестнадцатилетней дочерью. Когда-то это была богатая самурайская семья, но теперь от всего их богатства осталось одно тутовое поле. Со стариком соседом мы были друзьями. Как-то он взялся выучить меня игре в го. Несколько дней спустя за ужином я похвастался об этом родителям. И вдруг отец, который никогда не обращал внимания на мои игры, страшно рассердился. И даже мать испуганно уставилась на меня. То, что мать с отцом взволнованно переглядываются исподтишка, было так необычно, что я опять заподозрил недоброе.

Почему я не должен был играть в го, тоже стало мне понятно только позже, когда я был уже в лапах дьявола судьбы. С того времени и начались все мои несчастья.

4

Когда мне было шестнадцать лет, отца перевели в Токио, и вся семья уехала вместе с ним, только я остался жить в школьном интернате в Окаяма.

Мне кажется, я только и жил эти три года, пока находился там. Школьные товарищи любили меня.

Моя душа впервые обрела свободу. Я как будто ускользнул из рук злой судьбы, мои сомнения постепенно рассеивались, даже странности моего характера исчезли, как снег под лучами солнца. Я стал обыкновенным весёлым юношей.

Когда мне исполнилось восемнадцать, я вдруг получил письмо от отца из Токио, в котором он настоятельно просил меня приехать. Моя робкая душа смутилась, я словно предчувствовал, о чём будет разговор, и даже хотел написать отцу, чтобы он разрешил мне доучиться последний год. Хотел, но не написал, и сразу выехал в Токио. Когда я вошёл в дом на Кодзимати, отец немедленно позвал меня к себе.

— Прости, что так срочно вызвал тебя, но мне нужно посоветоваться. Скажи, нет ли у тебя желания изучать законы?

Этот вопрос был настолько неожиданным, что я растерялся и, ничего не отвечая, смотрел на отца.

— Я думал сначала написать тебе обо всём в письме, но потом решил, что лучше переговорить. Ты, наверное, хотел кончить школу и потом поступить в институт, но ведь ты не будешь спорить, что лучше всего для человека побыстрее встать на ноги. Так почему бы тебе не поступить в частную юридическую школу? Через три года окончишь и будешь держать экзамен на адвоката. Потом один мой друг поможет тебе поступить в юридическую контору, пройдёшь практику лет за пять и откроешь собственную. Разве плохо? Тебе ещё не будет тридцати, а ты уже самостоятельная персона. Пожалуй, это самый короткий путь, как ты думаешь?

Я слушал отца, и сердце моё готово было разорваться. И не удивительно. Со мной разговаривал чужой человек. Это была забота постороннего. Доброта учителя к своему ученику-нахлебнику.

В Оцука Годзо восторжествовали его истинные чувства и теперь незаметно для него вылились наружу. Три года я жил отдельно от него. За это время всю свою любовь он отдал своему родному сыну Хидэскэ. Три года, за которые человек приблизился к вратам в мир иной, к могиле. Три года, в течение которых одержала верх любовь к родной плоти. Но он сам не признавался себе в этом и по-прежнему считал себя моим отцом, а меня — своим сыном.

Я, конечно, не посмел высказать свои соображения, ответил только, что подчиняюсь его желанию, и вышел из комнаты.

Но не один отец — мать тоже как-то переменилась ко мне. С каждым днём я всё больше убеждался, что в моей жизни есть какая-то тайна. И чем я больше наблюдал за матерью и отцом, тем больше крепло во мне это подозрение.

Иногда я думал, что, может быть, всё дело в моей подозрительности, но вспомнил тот разговор в саду, когда мне было двенадцать лет, и больше не сомневался.

Так прошли три мучительных месяца, с тех пор как я начал ходить в юридическую школу в Канда, пока наконец не решил, что сегодня непременно поговорю с отцом и выясню, действительно ли от меня что-то скрывают, или мне так кажется. Я вернулся из школы к вечеру, поужинал и отправился к нему в кабинет. Отец сидел за столом и при свете настольной лампы разбирал какие-то бумаги. Увидев меня, он рассеянно спросил: «Чего тебе?» — и продолжал работать. Я молча сел возле хибати поближе к нему. Слышно было, как под градом дребезжит карниз. «На улице, наверное, непогода», — подумал я. Отец положил кисть и не спеша повернулся ко мне.

— У тебя ко мне дело? — спросил он дружелюбно.

— Да, я хотел спросить кое о чём, — ответил я еле слышно.

— О чём же? — спросил он серьёзно и подвинулся ко мне.

Тогда я решился и спросил напрямик:

— Отец, я действительно ваш сын?

Глаза его сверкнули.

— Что ты хочешь сказать? — резко сказал он, но тут же взял себя в руки и уже спокойнее спросил: — Да, интересно, почему ты об этом спрашиваешь? Может быть, мы к тебе недостаточно хорошо относились?

— Нет, я этого сказать не могу, но я уже давно, сам не знаю отчего, начал терзаться подозрениями и не находил себе покоя. Может быть, это такая тайна, о которой мне не следовало знать, и поэтому вы молчали, но я должен знать правду. — Я говорил тихо, но твёрдо.

Отец, скрестив на груди руки, некоторое время сидел молча, потом медленно поднял голову.

— Я тоже замечал, что ты что-то подозреваешь, и сам подумывал рассказать тебе обо всём. Но ты опередил меня. Может быть, в самом деле лучше сказать тебе правду.

Он рассказал мне следующую историю. Ещё раньше отец служил в местном суде в Суо, провинция Ямагути. В том же городе жил один хороший игрок в го — Баба Кинноскэ. Они с отцом были большими друзьями, жили как братья. Этот Баба был необыкновенным человеком, и отец уважал его, конечно, не только за хорошую игру. Его-то сыном я и был.

Отцу в то время было тридцать восемь, а матери тридцать четыре года, и они уже отчаялись иметь ребёнка. Но получилось так, что Баба заболел и вскоре умер. Спустя некоторое время за ним последовала его жена. У них остался двухлетний мальчик, отец с радостью взял его к себе на воспитание и полюбил его, как родного сына. Он поступал так не ради доброго дела.

Мои родные отец и мать умерли ещё молодыми, отцу было тридцать два года, матери двадцать пять. Когда я родился, мать ещё не была внесена в семейный список Баба, и моё рождение не было зарегистрировано. И Оцука, как только взял меня, сразу же записал на свою фамилию.

Рассказав всё это, он добавил:

— Вскоре после этого я уехал из Ямагути, поэтому почти никто не знал, что ты не родной мой сын. Мы с женой воспитывали тебя как собственного ребёнка. И сейчас ведь ничего не изменилось, ты оставь свои подозрения, считай нас за родных и живи с нами до самой нашей смерти. Хидэскэ наш родной сын, но он ничего не знает о твоей истории, и ты оставайся ему старшим братом, будь ему опорой, — в глазах отца появились слёзы. Сам я расплакался ещё раньше.

Мы дали друг другу обещание и впредь хранить тайну. Отец взял с меня слово, что я не буду заходить на кладбище на могилу родителей, если случайно окажусь по делам в Ямагути, чтобы люди ничего не заподозрили.

С тех пор моя жизнь потекла спокойнее. Легче стало и на душе у отца. К своим приёмным родителям, оценив их доброту, я стал относиться с большим уважением. Даже занятия у меня пошли на лад.

Теперь я стремился как можно скорее встать на ноги. В глубине души я решил, получив самостоятельность, выйти из семьи Оцука, чтобы всё наследство по праву досталось Хидэскэ.

Незаметно прошли три года. Я успешно окончил школу и, следуя совету отца, прозанимался ещё год и выдержал экзамен на адвоката. Отец, не ожидавший такого успеха, был очень обрадован и сразу же помог мне устроиться в юридическую контору своего знакомого — доктора прав Иноуэ.

Став адвокатом, я каждый день ходил в контору в Кёбаси. Если бы так продолжалось по сей день, то и отец был бы доволен, что осуществилось его желание, и я бы жил себе спокойно, вкушая радость преуспевания.

Но я недаром был на примете у злой судьбы. Трудно даже представить, какая ловушка оказалась на моём пути, и дьявол судьбы безжалостно толкнул меня в неё.

5

У доктора Иноуэ была ещё одна контора в Иокогама. Когда мне исполнилось двадцать пять, я с самой весны начал служить в этой конторе. И хотя официально считался только помощником Иноуэ, фактически все дела вёл самостоятельно. Для моего возраста это было довольно удачное начало.

Там же в Иокогама находился магазин Такахаси. Торговля в нём шла бойко. Владелицей магазина была женщина по имени Умэ. Её муж умер года три тому назад, и теперь она жила одна с дочерью Сатако. Жили они в довольстве.

По делам службы мне приходилось бывать в этом доме. Получилось так, что мы с Сатако полюбили друг друга, не прошло и полгода, как мы уже не могли разлучиться.

Иноуэ взял на себя роль посредника, я вышел из семьи Оцука и вошёл в дом Такахаси.

Мне, конечно, неловко судить, но, хотя Сатако и нельзя назвать красавицей, её внешность очень привлекательна. Она очень милая, обаятельная женщина. Может быть, неудобно говорить об этом, но она безумно любит меня. Правда, эта любовь теперь один из источников моих страданий. Если бы мы не любили так друг друга, я мучился бы меньше.

Моей тёще Умэ сейчас пятьдесят, но ей не дашь и сорок. Это невысокая, красивая женщина со строгим и упрямым характером. Но сразу можно заметить, что с рассудком у неё не всё в порядке. То она в весёлом настроении, болтает и смеётся, то вдруг помрачнеет, так что даже страшно станет, и за полдня не проронит ни слова. Я и раньше замечал за ней некоторые странности, и когда женился на Сатако и поселился у них в доме, обнаружил удивительные вещи.

Каждый вечер в девять часов мать запиралась у себя в комнате и принималась молиться доброму духу Фудо Мёо[44]. Она становилась на колени перед изваянием бога огня, стоявшим в нише, и кланялась ему, бормоча молитвы. Так до десяти, одиннадцати часов, а то и за полночь. Особенно усердно она молилась, когда днём была не в духе.

Я сначала делал вид, что ничего не замечаю, но всё это было так странно, что я не утерпел и спросил однажды о ней у Сатако. Сатако замахала на меня руками и почти шёпотом ответила:

— Лучше не спрашивай. Это у неё началось года два тому назад. Когда с ней заговоришь об этом, она ужасно злится. Уж ты делай вид, будто не обращаешь внимания. Наверное, помешательство.

Больше она ничего не сказала, я и не стал её расспрашивать.

Однажды спустя примерно месяц, я, как обычно, вернулся из конторы, поужинал и стал болтать со своими домочадцами, как вдруг мамаша спросила:

— А что, злой дух никогда не исчезает, сколько бы лет ни прошло?

На что Сатако спокойно ответила:

— Да ведь никаких духов не существует, ни злых, ни добрых.

Но мать не унималась:

— Не болтай чепуху. Не видела, вот и говоришь.

— А вы видели?

— Может быть, и видела.

— О, как интересно! А какое у него лицо? Мне тоже хочется посмотреть, — подшучивала над ней Сатако. Но матери, как видно, было не до шуток.

— Совсем с ума сошла, девчонка! Ишь, злого духа захотела увидеть! — Она поспешно ушла в свою комнату.

— Мамаша странно себя ведёт. Если не обращать внимания… — начал я.

Сатако с беспокойством перебила:

— Мне так неприятно! Мать, конечно, воспринимает это всерьёз.

— Просто нервы у неё не в порядке, — сказал я.

На следующий день всё шло по-прежнему. Она только ещё усерднее молилась по ночам, но мы привыкли к этому и не обращали внимания.

Но однажды в мае этого года я вернулся с работы на два часа раньше обычного. День был пасмурный, и в доме стоял полумрак, особенно в комнате тёщи. У меня к ней было какое-то дело, и я без предупреждения открыл фусума и вошёл в её комнату. Она сидела возле хибати. Увидев меня, она вдруг вскрикнула, хотела вскочить, но упала навзничь. Глаза её были устремлены на меня. Какое у неё в эту минуту было лицо! Я решил, что с ней обморок, и поспешил на помощь.

— Что с вами? Что случилось? — закричал я. Услышав мой голос, она немного приподнялась.

— А, это ты! А я… я… — она говорила, поглаживая грудь, и продолжала всё ещё недоверчиво смотреть на меня. Мне стало не по себе.

— Мама, что же случилось?

— Да ты так неожиданно вошёл, что я не узнала тебя. Вот и испугалась. — Она тут же расстелила постель и легла.

После этого случая нервы матери совсем расшатались. Теперь ей было мало Фудо Мёо, она достала какие-то неизвестные амулеты и развесила их в своей комнате. И что ещё было удивительно — до этого случая она молилась одна, а теперь велела и мне поклоняться Фудо, а когда я спросил у неё, для чего это мне нужно, она ответила:

— Молчи и молись. Сделай это ради меня.

— Конечно, мамаша, если вам так угодно, я буду молиться, но не лучше ли это делать О-Сато?

— Нет, О-Сато не нужно. Она здесь ни при чём.

— Значит, я при чём?

— О, не спрашивай меня. Молись только, заклинаю тебя.

Сатако, услышав слова матери, удивилась:

— Мама, а почему же всё-таки Фудо-сама имеет отношение только к тебе и к Синдзо, а ко мне не имеет?

— Это моя просьба. Ничего я больше не скажу. А если не хотите, то и просить не буду.

— Но странно, зачем Синдзо молиться Фудо-сама. Да в наше время это и не принято…

— Ну так и не надо! — Тёща всерьёз рассердилась, и я поспешил её успокоить:

— Нет, почему же, я не отказываюсь. Но вы всё-таки объяснили бы причину. Я не знаю, в чём дело, но, по-моему, между детьми и родителями не должно быть секретов.

Я надеялся, что после того, как мать признается, удастся разуверить и успокоить её. Она немного подумала, вздохнула и как можно тише начала рассказывать:

— Ну, ладно. Я об этом никому ещё не говорила. Это случилось, когда я была молодой, ещё до того, как выйти замуж за отца О-Сато. В меня был без ума влюблён один человек. Но у меня не лежало к нему сердце. Вскоре он заболел и умер и, говорят, перед смертью очень ругал меня. Всё это мне было неприятно. Но, выйдя замуж и переехав сюда, я больше не вспоминала о нём. Зато после смерти мужа начал появляться дух этого человека. Он всегда смотрит на меня с такой ненавистью, с таким искажённым лицом, что мне кажется, он хочет моей смерти. А когда я молюсь Фудо-сама, этот злой дух постепенно исчезает. И потом, — она заговорила ещё тише, — в последнее время, по-моему, дух начал преследовать и Синдзо.

— Да что ты говоришь! — возмутилась Сатако и нахмурила брови.

— А почему же мне иногда кажется, что у Синдзо такое же лицо, как у этого духа?

Вот почему она уговаривала меня молиться Фудо-сама. Но так как я не умею притворяться, то вместе с Сатако попытался уверить её, что никаких духов не существует. Всё было бесполезно. Мать твёрдо верила и нисколько не сомневалась. Мы в конце концов решили, что ей лучше поселиться в Камакура, там ей будет спокойнее, и, уговорив её, в мае этого года переехали сюда на дачу.

6

Синдзо Такахаси замолчал и поднял голову, провожая печальным взглядом последние лучи солнца. Ему было, видимо, очень тяжело, и он быстрым движением осушил ещё одну рюмку.

— У меня не хватает духа подробно рассказывать о том, что было потом, я только вкратце передам факты, а об остальном вы сами догадаетесь.

Тёща, Умэ Такахаси, оказалась моей родной матерью. Сатако — жена — родной сестрой. Только отцы у нас были разные. Что же это, по-вашему, если не игра судьбы? Этого не объяснишь законом причины и следствия. А если этот случай можно подвести под какой-нибудь закон, то это жестокий закон, и я заранее ненавижу его.

Я вам кратко расскажу, как мне всё стало известно. Спустя месяц после того, как мамаша переехала в Камакура, мне по судебным делам пришлось поехать в Нагасаки. По дороге я решил заехать в Ямагути и Хиросима. Когда перед отъездом я посетил мамашу и рассказал ей о предстоящей поездке, она почему-то разволновалась и попросила меня не заезжать в Ямагути. Я обещал ей, но мне очень хотелось повидать могилы родителей, и я нарушил обещание.

В Ямагути я без труда отыскал храм. О нём мне рассказал ещё Оцука. Но почему-то мне удалось найти только могилу Баба Кинноскэ. А могилы матери, которая, по рассказам, тоже умерла, нигде не было видно. Мне показалось это странным, и я спросил о ней у старого священника. Я не сказал, что довожусь ей сыном, и благодаря этому узнал правду.

Он рассказал, что могилы жены Баба Кинноскэ, которую звали О-Нобу, здесь не может быть, так как она и не думала умирать. Во время болезни Кинноскэ она связалась с его учеником в го, братом какого-то богатого купца, бросила больного с грудным ребёнком и скрылась с любовником, не подумав даже о том, что это ускорит смерть мужа.

Священник ещё рассказал мне, что больной проклял мать и перед смертью поручил ребёнка своему другу Оцука Годзо.

Но никто не знал, что Такахаси Умэ и есть та самая О-Нобу. У меня тоже не было точных доказательств, но как только старик рассказал мне про неё, я сразу понял, что это и есть моя тёща.

Я хотел умереть там же, в Ямагути. Что у меня тогда творилось на душе! Если бы хватило решимости покончить с собой, я был бы счастливее.

И всё же я вернулся. Во-первых, я хотел получить точные доказательства, во-вторых — увидеть Сатако. Сатако моя сестра, и поэтому наш брак безнравствен, но я никак не мог смотреть на неё как на сестру.

Нет ничего удивительнее человеческого сердца! Сознание того, что это безнравственно, не помогло преодолеть любви к ней. Вот почему, как я говорил вам, наша любовь заставляет меня страдать.

Обнимая Сатако, я плакал. Как я плакал! Я стал вроде матери — полусумасшедшим. А это было для Сатако новым испытанием. Всё это для неё страшно загадочно. Она совсем потеряла голову. Похоже, что она, как и мать, поверила в злого духа и теперь дома в Иокогама вместе с ней молится Фудо Мёо. Сатако не знает, что это за злой дух, но уверена, что из-за него страдаем мы с матерью, и пытается искренней молитвой помочь матери и мужу.

Я стараюсь не встречаться с матерью. Она тоже не испытывает большого желания видеть меня. Ведь в её глазах я похож на злого духа. Ещё бы, я его сын!

Я должен был бы любить её, так как всё-таки она моя мать. Но стоит мне вспомнить, что она бросила умирающего отца и меня вместе с ним ради любовника, во мне поднимается ненависть. У меня в ушах звучит предсмертное проклятие отца, будто я вижу, как он, измождённый, приподнимается с трудом и прижимает к груди ребёнка, а в глазах его слёзы, мужские слёзы. И вот когда я всё это себе представляю, в меня действительно вселяется злой дух.

Спускаются сумерки, я как будто цепенею, зрачки расширяются, дышу тяжело, возбуждённо и злобно смотрю на небо. Здесь убежала бы не только мать. А она, если бы увидела, упала бы в обморок.

Но когда я вспоминаю про Сатако, исчезает и злоба, и ненависть, остаётся лишь безграничная печаль, и на дне этой печали любовь борется с отчаянием.

Как-то в сентябре я, который раньше не брал капли в рот, что бы ни случилось, напился до бесчувствия и, несмотря на уговоры Сатако, валялся посередине комнаты на полу, распластавшись, как краб. Неожиданно из Камакура приехала мать. Она тут же прошла к себе и позвала Сатако. Я, хоть и был пьян, понял, что это неспроста.

Прошёл целый час, прежде чем Сатако вернулась. Лицо её было заплакано.

— Что случилось? — спросил я, но она уткнулась мне в плечо и разрыдалась.

— Она требовала развода? — закричал я. Испугавшись, Сатако попросила дрожащим голосом:

— Да что бы она ни говорила, ты не огорчайся и не обижайся на неё, ведь она больная. Прошу тебя, ради бога!

— Нет, я этого так не оставлю! — возмутился я и бросился к комнате матери. Сатако даже не успела остановить меня и вошла вслед за мной. Я сел перед матерью и сказал:

— Вы велели Сатако развестись со мной, а не скажете ли почему? Мне всё равно, разводите, даже лучше будет, но прежде я хочу знать причину, и непременно. — Я был пьян и шёл напролом. У меня было такое выражение лица, что испуганная мать не могла произнести ни слова.

— Итак, я слушаю. По-вашему, в меня вселился злой дух, поэтому вы не в настроении? Ещё бы, ведь я сын этого духа!

Мать побледнела как полотно и, ничего не говоря, выскочила из комнаты.

А я так и уснул в её комнате. Когда я проснулся, уже трезвый, то увидел у изголовья встревоженное лицо Сатако. Мать тогда сразу же уехала.

С тех пор мы с матерью не встречаемся. Я приехал сюда, так как она сейчас в Иокогама. Бедной Сатако приходится разрываться между нами. Она простодушно верит, что в наших несчастьях виновен злой дух, и не догадывается об истинной причине.

И Сатако, и врач запрещают мне пить. Но что мне остаётся делать? И разве странно, что в моём положении я пью здесь бренди?

Теперь я совсем в руках дьявола судьбы. На самоубийство не хватает сил, опустился до того, что жду, пока смерть потихоньку приберёт меня.

Ну, что вы скажете? Вот вам моя жизнь. И вы говорите — закон причины и следствия. Это посложнее математики. Родная мать — враг отца, любимая жена — сестра. Факты! Никуда от них не денешься. Это моя судьба!

Если кто-нибудь сможет избавить меня от моей судьбы, я с благодарностью последую его совету. Он будет моим спасителем.

7

Затаив дыхание, я слушал его рассказ. Некоторое время мы сидели молча. Мне было жаль этого человека, попавшего в столь трагические обстоятельства. Но что я мог сказать?

— А что, если вам развестись?

— Пусть так, но что от этого изменится?

— Так что же, нет выхода?

— Да, это судьба. Ведь если я разведусь, мать не перестанет быть врагом отца, а жену я не смогу любить как сестру. Человек не в силах изменить прошлое и, вероятно, не может изменить своей судьбы.

Я пожал несчастному молодому человеку руку, молча поклонился и расстался с ним. Солнце уже садилось, окрашивая облака в пурпурный цвет заката. Оглянувшись, я увидел, что мой фаталист одиноко стоит на вершине холма, устремив взор вдаль, в море.

С тех пор я его не встречал.

1902