Рай милостью Божией. Изгнание

4

Китти лежала, растянувшись во весь рост на большом обломке известняка, уперевшись щекой в самый его край. Пальцами правой руки она словно граблями водила по прозрачной и холодной воде. Жаркие солнечные лучи грели ей спину. Стояла все еще не по сезону теплая погода, хотя до Рождества оставалось только два дня. Она стянула с себя шерстяную шаль.

Покончив со стиркой и устав от нудного перемалывания маисовых зерен, Китти выскользнула из дома — решила провести часок на своем любимом месте в устье ручья. Вспоминая о танцах, устроенных два дня назад в одном из блокгаузов, она чувствовала, как розовеют ее щеки от испытанной там радости.

Изекиэл Тернер прекрасно играл на скрипке, а слуга-негр страстно отбивал ритм на самодельном барабане. Под их музыку поселенцы лихо кружились то в одном танце, то в другом. Китти танцевала до самозабвения, как и все женщины форта — даже те, кто совсем не любил танцы.

Мужчины выстроились у стены в своих лучших нарядах и широко улыбались, выискивая партнершу. Их волосы свежевымыто блестели, а бородки были аккуратно подстрижены.

Фландерс Кэллоувэй, черноволосый красавец, приглашал Китти раз шесть, если не больше, столько же он станцевал и с Джеминой Бун. Брат судьи, молодой Сэмюэл Гендерсон, как выяснилось, оказался отличным танцором и не отходил от Бетси Кэллоувэй, а Израил Бун и вовсе удивил всех: забыв о своей робости, юноша отплясывал не хуже остальных.

Китти было приятно, что даже ее родители пару раз выходили в круг. Только один Роман весь вечер просидел в углу, как всегда равнодушно наблюдая за всеобщим весельем и вежливой улыбкой пресекая все попытки девушек Кэллоувэев увлечь его в хоровод.

Китти вынуждена была признаться себе, что разочарована его безразличием и тем, что он не сделал с ней ни одного круга, хотя время от времени и замечала, как молодой человек задерживает на ней взгляд зорких глаз… особенно когда папа рассказал гостям, что она всегда пела на светских вечерах в Ватауге, после чего все стали упрашивать ее спеть. Оказалось, что Джозеф втайне от нее запихнул в багаж ее цимбалы, и теперь к ее большому удивлению принес их сюда, в блокгауз. Этот продолговатый струнный инструмент смастерил для нее отец, унаследовавший мастерство от дедушки, а тот, в свою очередь, научился всему у одного старика француза, родившегося в далеких Вогезских горах.

Китти, преодолевая смущение, запела, и ее чистому сопрано удалось справиться с трудными верхами в балладе «Барбра Эллен». Роман не спускал с девушки глаз. Он был совсем не похож на мужчин, которых она видела прежде, — такой тихий, сдержанный, никогда не теряющий самообладания…

Она вспоминала об этом вечере под монотонное журчание воды у самой ее головы. Нежно, тоскующе пискнула какая-то птичка, и вдруг другая ответила ей. Пора возвращаться домой, подумала она, Амелия могла уже хватиться ее. Но лучи солнца, казалось, проникали в самую душу, и она все медлила…

Китти села, скрестив ноги, и вдруг увидела в воде медленно ползущую черепаху, которая неуклюже переставляла коротенькие, похожие на обрубки лапки. Продолжая следить за неказистым созданием, она непроизвольно подалась вперед, но в это мгновение кто-то схватил ее сзади: сильная рука обвила ее талию.

Перепугавшись, она попыталась ослабить железную хватку. Ее худшие страхи подтвердились, когда она, изловчившись, обернулась и увидела натертую салом голую грудь индейца. На его блестящей, обтянутой темной кожей бритой голове болталась прядь волос, которую индейцы обычно оставляли как вызов врагам.

— Папа! — взвизгнула она, и ее отчаянный вопль пронзил застывший от зноя воздух, но в эту минуту еще двое воинов-индейцев набросились на нее. Ей сдавили ладонью рот, она почти задыхалась от бьющего в ноздри отвратительного терпкого запаха медвежьего сала, ужас сковал ее всю изнутри.

Ее поволокли куда-то. Китти сопротивлялась что было сил, но тщетно: ее стреножили, быстро связали руки за спиной, а в рот запихнули вонючую тряпку. Потом ее бросили тюком на дно каноэ, которое индейцы прятали в высокой траве на берегу реки. Она слышала всплески воды от шеста и время от времени недовольное ворчание, когда допотопное судно сносило течением. При попытке поднять голову она почувствовала на шее мокасин индейца и решила лежать тихо, без движения.

Они добрались до другого берега всего за несколько минут. Китти ощущала, как вытаскивают каноэ на берег, слышала странный гортанный индейский говор. Через минуту ее выволокли из лодки и бросили на землю. Она, заледенев от ужаса, вспомнила истории об индейцах, которые ей не раз приходилось слышать: о страшных пытках, о пленниках, которых заставляли принять вызов и сразиться с дюжиной дикарей, вооруженных дубинками и ножами, о несчастных ведьмах, с которых живьем сдирали кожу или поджаривали их на костре. Причем, индейцы проделывали все это нарочито медленно с целью продлить агонию несчастных жертв…

В конце концов она оказалась на спине и смогла взглянуть на лица своих похитителей. Все трое были обнажены по пояс — лишь в кожаных набедренных повязках и кожаных чулках — и их бронзовые торсы блестели на солнце. На шее одного из них, внешний вид которого был самым устрашающим, болталось ожерелье из перьев куропатки. Двое других выглядели моложе, но такими же страшными. Один из них держал ружье.

Развязав ей ноги, дикари подняли ее и вытащили изо рта кляп, тем самым, вероятно, давая ей понять, что здесь она может кричать сколько влезет.

— Прошу вас, пожалуйста… — эти слова вырвались у нее против воли.

Заметив, с каким презрением они разглядывают ее своими суровыми черными глазами, Китти крепко сцепила зубы и поклялась себе: им никогда — что бы они с ней ни делали! — не услышать от нее мольбы о пощаде.

Двое из них спрятали в траве каноэ. Тот, что был постарше, прогавкал несколько слов, отвернувшись на мгновение в сторону, и она инстинктивно рванулась прочь, но тут же резко остановилась, почувствовав, как глубоко впились в локти кожаные ремни. На лице полонившего ее индейца мелькнула легкая тень насмешки, и она поняла, что привязана к нему: от кожаной полосы на ее груди отходил длинный тонкий линь, который индеец намотал на свое жилистое запястье.

Когда каноэ было надежно спрятано, старший кивнул, и дикари двинулись через высокие заросли. Китти приходилось поспевать за ними, чтобы индеец, дернув за линь, не повалил ее на землю. Двое других замкнули процессию. Индеец шел обычной своей упругой и размашистой походкой, но если она была для него привычна, то ей давалась с трудом, и все же Китти упрямо старалась не отставать, отлично понимая, что если упадет или станет им досаждать, хуже от этого будет только ей.

«Не теряй рассудка!» — убеждала она себя. Из любого, даже из такого положения можно найти выход, и она должна это сделать! Теперь ее наверняка уже разыскивает мать и, не обнаружив нигде, побежит к отцу на участок, а уж папа, конечно, придет ей на помощь!

«Нет… — вдруг с ужасом осознала она. — Ведь он даже не знает, где меня искать!» Никто не знал о ее любимом уголке… Она не говорила о нем никому, даже Присс.

Индеец впереди без видимых усилий шел довольно быстро, а она чувствовала, как с каждым шагом ей становится все труднее дышать, как легкие обжигает воздух. Она попробовала дышать медленнее, глубже, ритмичнее. Нужно прибавить шагу, иначе ей за ним не угнаться, и тогда… последствия могли оказаться столь ужасными, что ей и думать об этом не хотелось.

Местность здесь была неприветливой, почва под ногами — неровной и твердой. Повсюду росли высокие деревья с жестким подлеском. В каком же направлении они идут?

Китти бросила вверх быстрый взгляд, пытаясь определить положение солнца, но тут же заморгала из-за попавших в глаза ручейков пота. Солнце находилось чуть дальше от ее левого плеча… Они шли на северо-восток.

Когда Китти поняла это, ее охватило глубокое отчаяние. Тропа войны. Они шли по древним следам краснокожих, которые когда-то пересекли Кентукки и отправились через Огайо вверх. Она слышала, как Роман с отцом разговаривали об этом… Если им удастся переправить ее через реку Огайо в свои земли, то она исчезнет навсегда. Даже если ей и посчастливится выжить, она уже никогда не увидит свою семью.

Как раз тогда, когда уже каждый шаг давался ей с трудом, потянулись заросли куманики, которые своими колючками рвали ей одежду, больно вонзались в тело, прутьями хлестали по нежной коже и трепали ее распущенные волосы. Впереди замаячили крутые холмы, по склонам которых нужно было взбираться, а потом с вершины скользить на ногах по скользкой гряде… Они переходили мелкие, с каменистым дном ручьи, с трудом продирались, утопая, через кучи опавших листьев. Несколько раз девушка все-таки падала, и тогда ее мучитель тащил Китти за собой волоком до тех пор, пока, выбившись из сил, не останавливался; после чего возвращался к ней, поднимал на ноги и заставлял снова идти вперед.

Солнце неумолимо клонилось к закату, минуты превращались в часы, но Китти не имела никакого представления ни о времени, ни о пройденном расстоянии, только все шла и шла, механически переставляя ноги, словно это была какая-то бесконечная агония ходьбы… Наконец ее остановили, и надсмотрщики прогавкали сиплые команды. Она упала на колени, не имея сил оглядеться.

Через какое-то время один из воинов приложил к ее губам полую тыкву, служившую им бутылью, и Китти начала жадно глотать воду, вдруг осознав, что у нее настолько пересохло в горле, что каждый глоток вызывает адскую резь.

Солнце почти село, и Китти дрожала от быстро охлаждающегося воздуха. Она видела, как напоивший ее молодой воин возвращается к своим товарищам, которые сидели неподалеку от нее и что-то жевали, доставая еду из своих кожаных мешочков, привязанных к поясу. Девушка заметила, что это был поджаренный маис. Индейцы, отправив горсть зерен в рот, принимались громко чавкать, обмениваясь при этом короткими фразами, словно находились на пикнике. Один из них даже улыбался.

Когда силы вернулись к ней, Китти осмотрелась. Они сидели на лужайке, окаймленной тесно росшими деревьями. Ее привязали к крепкому молодому деревцу, так что пленница могла передвигаться лишь в радиусе полутора метров. Один из индейцев встал и подошел к платану в нескольких шагах от нее. Китти видела, как он опустил руку в дупло и вытащил из него какой-то сверток.

Быстро развернув промасленную кожаную обертку, индеец вынул просторные, вроде рубашек, одежды из оленьей шкуры; одну из них он натянул на себя, две оставшиеся бросил своим сотрапезникам, которые, довольно кивая и не прекращая жевать, тут же последовали его примеру.

Китти почувствовала, как начало сводить судорогой ноги, и села на землю, кривясь от боли, причиняемой каждым движением. После краткого осмотра девушка пришла к выводу, что пока еще серьезно не пострадала — только царапины и синяки.

Она окоченела от холода и теперь отчаянно сожалела о той шали, которую небрежно сбросила несколько часов назад… Китти подгребла под себя сосновые иголки и палую листву — они хоть чуть-чуть уберегали ее от холодной сырости земли — и прислонилась спиной к стволу деревца, пытаясь восстановить кровообращение в онемевших руках. Переполненный мочевой пузырь постоянно напоминал о себе резкими болями, и Китти сильнее сжала бедра. Полушерстяное платье разорвалось в нескольких местах, верхняя пуговица лифа отскочила, открыв взгляду мягкий верхний изгиб ее упругих грудей; юбка в одном месте была располосована от талии до подола, чулки же вообще превратились в лохмотья. Она попыталась обрывком платья прикрыть ноги, но с лифом ничего не могла поделать…

У ее удивлению, все тот же молодой индеец снова подошел к ней, поставил на ноги и развязал ей руки. Потом обмотал ремнем ее талию, прочно прикрепив к нему сзади тонкий кожаный линь, снова усадил на землю и, сложив ладони горстью, что-то несколько раз пробормотал.

Китти поняла, что он призывает ее так же сложить ладони. Когда она выполнила его приказ, индеец отвязал мешочек от своего пояса, высыпал ей в руки большую горсть жареного маиса и вернулся к своим товарищам.

Китти меньше всего хотелось есть, но она понимала, что нужно восстановить силы, и потому отправляла в рот по одному твердые зернышки, стараясь тщательно их пережевывать.

Солнце уже село, унеся с собой дневное тепло, а Китти все продолжала жевать, не спуская глаз с трех индейцев, сидевших чуть поодаль. Рано или поздно они улягутся спать, подумала она, и если у нее будут свободны руки, ей, может быть, удастся отвязать кожаный линь и ускользнуть. Может, они решат, что нет нужды бдительно следить за ней сейчас, когда она так далеко от дома…

Мочевой пузырь просто разрывался, и она понимала, что уже очень скоро не выдержит, как бы плотно ни сжимала бедра. Китти, раскачиваясь взад и вперед, поглядывала на индейцев. Нет! Она ни за что не обмочится перед этими дикарями! Она помнила, что линь позволял ей сделать несколько шагов в сторону.

Она встала, и дикари подозрительно посмотрели на нее. Когда же она попыталась превратить маленькое деревце в непроницаемый заслон между собой и ими, один из них многозначительно подтолкнул другого. Это нежное тонкое деревце, конечно, не могло обеспечить ей полного уединения, но тут уж ничего нельзя было поделать, и она постаралась поднять лохмотья подола так, чтобы продемонстрировать индейцам как можно меньше интимных частей своего тела.

Она вся дрожала от унижения. Выйдя из-за деревца, девушка увидела, что вся троица внимательно и с полнейшим равнодушием разглядывает ее.

Китти опустилась на землю и, подтянув колени к подбородку, сгорбилась, пытаясь сохранить тепло от прелых листьев под ней. «Не буду больше обращать на них внимание, — решила она. — Пусть глазеют…» Неужели они считают, что этим еще больше запугают ее?

Вот только почему дикари не разводили огня, когда стало так холодно, когда над ними висело черное безрадостное небо? Может, они чего-то опасались? Боялись, что кто-то, заметив огонь и дым от костра, может прийти за ней? Папа, несомненно, уже переполошил весь форт… Но ведь пройдут долгие часы, прежде чем они поймут, что она исчезла… Да еще нужно потратить час или два на ее поиски… И потом дорога до Бунсборо… Она чувствовала, как быстро улетучивается ее мужество.

Услышав хриплый низкий голос старшего из воинов, который, судя по всему, был их вождем, она отказалась от своего намерения не обращать на них внимания. Ее мучители бросали быстрые взгляды в ее сторону, лихорадочно жестикулируя и что-то говоря друг другу приглушенными голосами. Она напрягла всю свою волю, чтобы достойно встретить ожидавшее ее впереди. «Боже милосердный! — молча молилась она, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. — Если уж мне суждено умереть от рук дикарей, то дай мне сил смело пойти на смерть… и когда придет этот страшный час, пусть она наступит поскорее!»

Один из молодых индейцев подтолкнул локтем другого, и когда старший одобрительно кивнул, вытащил что-то из своей набедренной сумки. Он тщательно разгреб сосновые иголки и опавшие листья, очистив от них небольшое пространство, и бросил, разжав ладонь, что-то перед собой. Все они тут же наклонились, уставившись на землю, и заворчали, обмениваясь короткими фразами. Китти, скосив глаза в их сторону, разглядела предметы, которыми заинтересовались индейцы: это были маленькие, гладкие и круглые камешки — не крупнее лесного ореха. Кивнув в знак одобрения, старший собрал их в кулак и тоже бросил на землю. Все они принялись изучать их с еще большим интересом, и в эту минуту старик, вскинув голову, вожделенно поглядел на нее.

С замирающим сердцем она наблюдала за третьим, который в свою очередь зажал в кулаке камешки. Ее вдруг осенило: они бросают жребий, и главным призом в этой игре будет… она, Китти!

Девушка, обхватив покрепче колени, вся сжалась от отчаяния. Как же ей ослабить этот проклятый линь и убежать?! Но все трое постоянно бросали на нее взгляды. Если она побежит, индейцы будут преследовать ее как гончие кролика и разорвут на части. Девушка, окаменев от ужаса, взирала, как камешки в третий раз упали на землю и банкомет издал триумфальный вопль победителя.

Больше он не терял времени даром. Пока двое, оставшись на месте, с напускным безразличием пускали слюни, третий решительно направился к ней и резким рывком поставил ее на ноги. Индеец с любопытством дотронулся пальцем до ее предплечий и, наклонив голову, заглянул в ее фиалковые глаза. Китти судорожно сглотнула, когда он с таким же любопытством начал расстегивать пуговицы на платье, которое просто приклеилось к ее бледной коже.

— Нет!! — закричала она, изо всех сил оттолкнув его.

Но индеец еще крепче схватил ее за руки и, заломив их за спину, спокойно завершил начатое: обнажил ее от шеи до талии, — а выплывшая в эту минуту луна осветила рассеянным светом ее голые груди, на которых соски казались темно-розовыми бутонами.

Девушка снова попыталась отстраниться, но дикарь так крепко держал ее, что она отказалась от дальнейшей борьбы и молча стояла перед ним с гордым видом. Хотя все внутри нее кричало и плакало, она не проронила ни звука, еще раз поклявшись себе, что они не услышат от нее мольбы о пощаде и не увидят ее слез.

Лысина индейца поблескивала в холодном лунном свете, а разящий от него мерзкий запах прогорклого сала душил ее. Его глубоко запавшие глаза вдруг расширились, и он, уставившись на Китти и издав какой-то заунывный вопль, вдруг отпрянул от девушки.

В полном смущении, ничего не понимая, она увидела, как двое других, вскочив на ноги, подбежали к ним и все трое с мистическим ужасом уставились на ее груди. Они обменивались короткими, похожими на тявканье фразами. Пленница попыталась лохмотьями платья прикрыть грудь, но они, отбросив ее руки в стороны, продолжали глазеть на нее, покачивая головами и завывая. Боже мой, что случилось?! Что так напугало их?

Ах да, ее родимое пятно! Дикари не отрываясь смотрели на него — на небольшую розоватую, похожую на лунный серп отметину в расщелине между грудями. Она с трудом сдерживала слезы облегчения, неслышно молясь, чтобы нечто, напугавшее их в этом пятне, не позволило им прикоснуться к ней. Дрожащими руками она снова начала застегивать лиф, и на этот раз они ее не остановили. В руке у нее осталась еще одна оторванная пуговица.

Китти устало прислушивалась к спору индейцев, которые, скривив физиономии, жестами указывали на нее. Наконец старший резким махом руки вниз дал понять, что все решено, и что-то приказал. Двое понимающе кивнули, подошли к ней и крепко связали ей руки за спиной. Китти снова медленно опустилась на землю, снова и снова убеждая себя, что жива и невредима.

Трое индейских воинов растянулись на земле почти рядом с ней, а Китти, опять подтянув колени, свернулась калачиком. Зубы ее выбивали дробь от холодного пронизывающего ветра. Какое-то время она прислушивалась к далекому печальному уханью совы, но вскоре задремала, время от времени просыпаясь от дрожи и снова засыпая.

Услышав сухой треск кустов и шорох листьев, Китти вздрогнула и открыла глаза. Подняв голову, она увидела, что это один из индейцев углублялся в темную чащу, чтобы облегчиться. Двое остальных неподвижно лежали на земле.

Руки ее, казалось, все еще продолжали спать, и она, пошевелив ими, поняла, как болят у нее все мускулы, как ноет от боли все тело… Вдруг из-за кустов, куда скрылся индеец, донесся шум глухого удара. К удивлению Китти, его соплеменники сразу вскочили, выхватив оружие, но не успели сделать и шага, как раздался распоровший тишину ружейный выстрел, и старший, с пронзительным воплем схватившись за грудь, повалился на землю. Оставшийся в живых индеец с ружьем в руках завертелся волчком, и в это мгновение Китти увидела всполох растрепанных рыжих волос, бриджи из оленьей шкуры, и на лужайку стремительно выбежал…

— Роман… Боже, да это же Роман… — прошептала она, чувствуя, как от радости рванулось из груди сердце. Он с разбега бросился на индейца и выбил у того ружье.

Сцепившись, оба покатились по земле. Индеец крепко схватил Романа за запястье и старался оттолкнуть от себя его руку, в которой был зажат нож.

У Китти от этого неистового мелькания переплетенных рук и ног остановилось на миг дыхание. Все часы, проведенные в неволе, она подавляла то и дело подступавший страх, и теперь ей пришлось даже закусить губу, чтобы сдержать рвавшийся наружу вопль.

Роман нанес индейцу сокрушительный удар в челюсть, и когда тот от боли разжал хватку на его запястье, нож, грозно сверкнув, с размаху вонзился дикарю в руку возле локтя. Индеец взвыл, хватая широко открытым ртом воздух. Китти застонала, едва не лишившись чувств: она увидела, как полуоторванная рука индейца беспомощно задергалась, как из нее хлынул, пузырясь, поток крови. Через секунду Роман вонзил нож ему под ребро.

Лежавший на земле индеец задрожал, губы его беззвучно зашевелились… наконец, издав протяжный стон, он откинул голову назад и затих.

Роман тяжело и прерывисто дышал, все еще подминая под себя противника, пока не убедился, что индеец мертв. Затем вытащил из застывшего тела нож и быстро вытер его о сухие листья. Через секунду он уже стоял рядом с Китти и взмахом ножа перерубал кожаные путы.

— Все в порядке? — спросил он.

— Кажется… да, — с трудом пролепетала Китти.

— Тогда пошли!

Подняв ее на ноги и схватив за руку, он стремительно повлек девушку от лужайки. Роман только на секунду остановился, чтобы поднять с земли ружья — индейца и свое.

— Может, неподалеку шатается еще один отряд: совсем рядом с фортом захватили двух мальчишек.

Больше разведчик ничего не сказал, и Китти теперь приходилось уповать только на резвость своих онемелых ног. Он упрямо тащил ее за собой, и вот уже впереди при неясном лунном свете она увидела массивного коня Романа. Он усадил ее в седло, а сам устроился за ее спиной.

Хорошо тренированная лошадь пошла беззвучно, уверенно выбирая дорогу среди деревьев, словно отлично знала, куда идти. А Китти чувствовала спиной его теплое тело… Расслабившись, она уронила голову Роману на грудь.

Они ехали уже около часа, когда Роман вдруг направил лошадь в небольшую лощину между двумя островерхими горными кряжами и остановился под свисающим выступом меловой скалы. Спешившись, он опустил Китти на землю и привязал коня к одной из пышных сосен, приютившихся в расщелинах, после чего жестом пригласил ее в это естественное убежище.

Почва под ногами оказалась устланной мягким ковром упругого мха, и Китти наконец укрылась от холодного ветра, от которого у нее посинели губы и онемели руки и ноги. Через минуту Роман принес грубое шерстяное одеяло, отвязанное от седельной луки.

— Сп… спасибо, — сказала она, не попадая зуб на зуб, и плотно завернулась в него. — Мы здесь в безопасности?

— Мы разделаемся со всяким, кто сюда сунется! — ответил Роман, уязвленно вскинув голову.

Они выбрали хорошо защищенное от ветра место и сели рядом. Роман осторожно поставил ружье между ног, вытащил из сумы вяленую строганину из буйволятины и протянул ей горсть.

Китти отрицательно покачала головой и лишь посильнее натянула на себя одеяло.

— Не знаю, было ли мне еще так приятно видеть… кого-нибудь…

— Такая уж у меня работа, — широко улыбнулся Роман.

Его голубые глаза тоже улыбались, когда они вспоминали детали его неожиданного появления на лужайке. Мужчина жадно поглощал вяленое мясо.

— Вы говорили, что индейцы схватили еще двух мальчиков…

Он кивнул.

— Да, Сэма Маккинли и Дэвида Сандерса. Вы их знаете?

— Знаю.

— Старший сын Генри Портера, Марк, и с ним еще двое обследовали местность. Когда они переправлялись через реку, индейцы схватили Сэма и Дэвида. Марк все видел. Это были шоуни. В мальчика стреляли, но он успел убежать и предупредить всех в форте.

Китти с содроганием представила, как чувствуют себя эти мальчишки в плену в такую холодную ночь… Их жизнь зависела теперь от милости дикарей.

— А как вы узнали о том, что меня схватили? — спросила она. — Вам папа сказал?

Роман покачал головой.

— Я ничего не знал. Дэниэл собрал отряд, чтобы отправиться на розыски ребят, но я не пошел с ними: я сделал вывод, что индейцы пойдут к Тропе войны. Очень скоро я натолкнулся на одну примету, по которой понял, что здесь прошли трое индейцев с пленником, и подумал, что они уже убили одного из мальчишек.

Китти наблюдала, как Роман, закончив есть, потянулся за бурдюком с водой. Откупорив его, он предложил ей выпить.

— Выходит, вы не знали, что пленник — это я, когда выскочили на лужайку? — спросила Китти.

Он помолчал.

— Я там немного понаблюдал.

— Так близко?

— Да, в кустах.

Она почувствовала, как загорелись ее щеки.

— Почему же вы не вмешались раньше? — обиженно спросила она и отвернулась.

— Боялся, что они могут убить вас, опоздай я на долю секунды. Ждал подходящего момента. А вообще-то… я готов был вмешаться и раньше, — медленно добавил Роман, — но вдруг заметил, что они чего-то страшно испугались.

Она кивнула, чувствуя жар в щеках.

— Их напугало родимое пятно.

— В виде луны?

Она прямо взглянула ему в лицо.

— Нет, полумесяца.

— Так я и думал. Я достаточно знаю язык шоуни… Они сочли, что вы помечены знаком их богов — эти язычники поклоняются Луне и Солнцу. Индейцы решили отдать вас одному из своих вождей… или убить, так как, по их представлению, вы никому не годились в жены.

У Китти перехватило дыхание. Все, что ей пришлось пережить до этого, меркло в сравнении с грубой реальностью, в которую он ее посвятил.

— Не думаю, чтобы они причинили вам зло, — торопливо продолжал он. — Вернее, только не таким образом… Индейцы шоуни обычно не насилуют пленных женщин.

Роман поднялся. Бесшумно ступая в своих мокасинах, он вышел из убежища и зашагал к рощице сосен, но через несколько минут вернулся.

— Я бы не стал рисковать и разводить костер. К тому же у нас только одно одеяло, — сказал он, не спуская с нее глаз.

— Ах… ну да, конечно, — ответила она заикаясь, когда до ее сознания дошел смысл сказанных им слов. Китти тоже встала. — Я просто…

Она устремила взгляд в сторону сосновой рощицы. Девушка чувствовала необычную робость, хотя и не понимала, почему. На протяжении многих недель путешествия никто из поселенцев не удивлялся, когда кто-нибудь вдруг исчезал в кустах в поисках укрытия для своего вынужденного уединения: отправление нужды было частью их повседневной жизни. Теперь же, когда она присела на корточки в темных, отбрасываемых деревьями тенях, она была так рада, что под ногами у нее толстый слой сосновых иголок, и Роман наверняка ничего не услышит! А разве она не делала этого же прямо на глазах у индейцев шоуни?!

Иней блестел под ногами. Она быстро вернулась. Роман уже лежал, завернувшись в одеяло. Заметив ее, он приподнял его край, и Китти с благодарностью проскользнула под него, инстинктивно прижимаясь к его теплому телу.

Недавняя племянница сама так сильно дрожала, что не почувствовала, как Роман задрожал всем телом, открывая ей свои объятия. И она, проникнув в них, уютно устроилась — словно зверек, ищущий теплую норку.

— Ах, Роман… — сказала она, подчиняясь пробежавшему по ней импульсу, — ведь вас могли убить, когда вы пытались спасти меня.

— Все… — сказал он. — Спите.

Китти улыбнулась, чувствуя усталое облегчение, и закрыла глаза. Но несмотря на изнурение, она вдруг с особой остротой начала ощущать терпкий мускусный запах его тела, чувствовать твердые мышцы его груди и бедер. Роман лежал наполовину отвернувшись от нее, но она чувствовала его напряжение.

— Роман… — Она плотнее прижалась к нему, пытаясь спросить, что с ним, но это порывистое движение заставило ее натолкнуться на его затвердевшее мужское естество. Сладкие чувства, которых она никогда прежде не испытывала, волной пробежали по ее телу, между ног она ощутила разливающуюся теплоту, а соски ее так набухли, что готовы были лопнуть.

Из груди Романа вырвался стон, его руки крепче сжали тело девушки, а раскрытые губы просили пустить его к ней, словно он хотел выпить ее всю и позволить ей испить себя до дна. Он все сильнее прижимал ее к себе своими мускулистыми руками, передавая ей свое растущее нетерпение.

Условности, принятые на востоке, казалось, отошли на задний план: даже в поселках по берегам реки Ватауги овладеть девушкой обманом не было таким уж неслыханным позором, и все старались этого не замечать. Сам проповедник не выражал по этому поводу особенного беспокойства, если только молодой человек выполнял взятые на себя перед девушкой обязательства. И хотя Китти было об этом хорошо известно, она преисполнилась решимости не позволять ни одному мужчине прикасаться к ней до свадьбы. Сейчас она мимолетно подумала об этом, но рука Романа покоилась на ее груди, его рот все еще дразнил, возбуждал ее губы, она чувствовала убыстренный бег крови в венах, словно слишком много выпила бузинной настойки…

«Так вот что это такое! — подумала она, — И все произойдет сейчас, сию минуту…» Она хотела, чтобы это произошло, произошло сейчас… Все тело ее ныло от желания. Но Роман вдруг оторвал свои губы.

— Китти! — шумно выдохнул он, отталкивая ее так неистово, словно в него вселился бес. — Клянусь кровью Господа! — воскликнул он, выбираясь из-под одеяла. Подтянув к себе колени, он сидел, опершись спиной о твердую холодную скалистую стену.

Пораженная, Китти молча лежала несколько секунд, утратив дар речи. Она не могла разобрать выражения его лица, скрытого плотной черной тенью, но видела, как дрожали руки Романа, как хватался он ими за свои ноги в бриджах из оленьей кожи, словно хотел пригвоздить себя к месту.

Поднимающийся ветер прошелестел по веткам сосен, и где-то рядом с приглушенным стуком упала на покрытую инеем землю шишка.

— Что с тобой, Роман? — спросила она чуть слышно. Тело ее все еще мучилось памятью о его теплом прикосновении. Не получив ответа, спросила:

— Все из-за меня? Может, я что-то не так сделала?

— Ты? — взорвался он. — Боже мой!.. Да ты… самая сладостная, самая очаровательная девушка, никого другого и желать не стоит, Китти Джентри! И я не намерен тебя здесь, сейчас обесчестить!

— Но, Роман…

— Спи, черт тебя подери! — оборвал он ее. — Мы вместе нуждаемся во сне. — С этими словами Роман встал и, захватив ружье, вышел из-под выступа.

Китти осталась на месте — несчастная, пристыженная. Царапины и синяки отзывались теперь лишь тупой болью, а в лодыжке, которую она, вероятно, вывихнула во время сегодняшнего мучительного перехода, нудно пульсировала кровь. Девушка свернулась калачиком и, закрыв глаза, натянула одеяло на голову.

Минуты медленно текли, сменяя одна другую… Она была так утомлена, у нее болело все тело, а сон все не приходил в растревоженную душу… Скоро холод пробрал ее до костей, несмотря на одеяло, и Китти трясло как в болотной лихорадке.

— Роман… — наконец позвала она его тихим, едва слышным из-под одеяла голосом. — Я… так… замерзла… — Она с трудом произнесла эти слова клацающими от холода зубами.

После долгого молчания она почувствовала, как он потянул на себя одеяло, проскользнул под ним к ней, повернув ее с такой легкостью, словно она была младенцем. Он обнял Китти, прижавшись к ее спине, и она сразу же ощутила тепло его рук. Никто из них не произносил ни слова, и постепенно сотрясавшая все ее тело дрожь унялась, и она заснула, даже не представляя, какой ценой ему удалось держать ее в тепле эту ночь.

Однажды мужчина поднялся, чтобы посмотреть на нее. Луна освещала ее сбившиеся в кучу черные волосы, а жемчужные блики играли на нежном изгибе подбородка, мягкой впадинке на шее… Ее густые ресницы были неподвижны, словно бахрома у глаз; она глубоко вздыхала и ворочалась во сне.

Роман придвинул ее поближе к себе, и девушка затихла. Жгучее желание исторгло тихий стон из его груди. Боже, как долго не держал он в руках женщину…

Все тело Китти одеревенело и нестерпимо болело, так что при первом же движении она скривилась от муки. Наконец она притерпелась, и размеренные тяжелые шаги коня Романа ее больше не беспокоили. Ночной ветер принес с собой холодную погоду, и солнце, проглядывавшее сквозь облака, казалось бледным, обесцвеченным. Она ехала закутавшись в одеяло, а Роман сидел сзади в седле, прижавшись к ней.

Проснувшись, они почти не разговаривали и совсем не вспоминали прошедшую ночь — лишь наскоро позавтракали остатками вяленой буйволятины и отправились в путь едва рассвело. На земле толстым слоем лежал иней, в низине стелился густой туман.

Время от времени Роман вылезал из седла, чтобы внимательно изучить землю или взобраться на крутой холм — оглядеть горизонт. Потом возвращался, снова вскакивал на коня… Вот опять не уверенное в своих силах солнце выплыло из-за густых серых облаков, будто демонстрируя, как несмотря ни на что заявляет о своих правах. День разгорался все ярче, а конь лишь тряс черной гривой и всхрапывал, подергивая красновато-рыжей шерсткой, по которой то и дело пробегала рябь.

Лошадь хорошо справлялась с неровной местностью. Она принадлежала к замечательной индейской породе, полученной от скрещивания испанских лошадей с запада с местным выводком, — об этом поведал ей Роман, когда на него нашла охота побеседовать.

Во время одной из остановок он указал на крутую горную гряду вдалеке, покрытую зеленью сосен с золотисто-красными вкраплениями кленов:

— Видишь вон ту цепь гор? Река там, за ней. До нее осталось не больше мили.

— Ты имеешь в виду Кентукки?

— Совершенно верно. Мы должны торопиться.

Китти с облегчением вздохнула при мысли, что скоро будет дома.

— Поехали! — бросила она.

— Погоди. — На лице Романа появилось гораздо более серьезное выражение, чем обычно. — Сначала мне нужно кое-что сказать тебе…

— Если это по поводу прошлой ночи, то не стоит беспокоиться! — быстро отозвалась она с деланной беспечностью.

— Думаю, что стоит.

Теперь в его облике снова появилась та спокойная и проникновенная мягкость, которую так часто замечала Китти, но в то же время перед ней стоял тот же самый человек, который с такой отвагой, с такой свирепостью вел схватку с индейцами. На его охотничьей рубахе кое-где еще виднелась запекшаяся кровь.

— Должен сказать, что во многом это зависело от неожиданных обстоятельств, — знакомая ей вымученная и кривая улыбка исказила его лицо, — но я считаю себя человеком чести, и с моей стороны было большим заблуждением поступить так… как я поступил. Тем более… — его отчаянно-голубые глаза заблестели, в них светились искренность и честность, — …что у меня отличная жена, которая ждет меня.

На какое-то мгновение Китти была настолько оглушена его словами, что только молча уставилась на него в изумлении.

— Ж… ж… же… жена? — заикаясь наконец произнесла она.

— Да… Там, в Виргинии…

— Но ты об этом никогда не говорил… — В этой фразе явно звучало обвинение, и она закусила губу, чтобы сдержаться.

Роман отвернулся.

— Не считал нужным до сегодняшней ночи.

Они сидели молча, и Китти с трудом сдерживала душившие ее слезы. Теперь ей ужасно захотелось лишь одного — вернуться снова на Выдряной ручей, подняться к себе на чердак, пахнущий старым деревом и сладким ароматом лепестков шиповника, которые она всегда собирала, чтобы посыпать ими свой тощий, набитый травой матрац.

— Теперь можно ехать? — наконец спросила она.

Он грустно кивнул.