Разбитые скрижали

45

На Волгаконе со спиртным было туговато, магазины тогда работали лишь до девяти. А посидеть по душам, в тесной компании хотелось. Мы с Вершининым, после трудных переговоров, купили у швейцара гостиницы бутылку водки на троих (с одним рижским писателем, которого я больше никогда не встречал; Копти, по-моему, его фамилия). Не хотели больше никого видеть, да и самим едва в самый раз. А куда пойти, если толпы гуляют по номерам?

Сидим у Вершинина, в темноте, якобы никого в номере нет. Постучат-постучат, уйдут. Общаемся шепотом, но — здорово, даже спорим о чем-то. Вдруг кто-то чересчур настойчивый попался. Лева нашел выход: расстегнул рубаху, выдернул подолы из брюк и приоткрыл дверь:

— Извини, друг, я не один…

— Понял, Лева, все понял, наслаждайся дальше. Зайду завтра…

Кстати, через несколько лет я воспользовался схожим приемом против самого Вершинина.

Лев Рэмович, повесть которого на Интерпрессконе-97 с отрывом всего в несколько голосов уступила вещи Успенского, был очень расстроен этим обстоятельством и, усиленно залив горе в баре, начал плакаться всем в жилетку, задавая риторический вопрос: «Почему?»

Признаться, обычно искрометный и обаятельный Вершинин в тот день порядком всех утомил. И когда на фуршете я увидел, что Лев Рэмович шатающейся походкой, но целенаправленно направляется ко мне, я не выдержал и шепнул стоявшей рядом Татьяне Приданниковой: «Спасай!». Она мгновенно обняла меня и, когда Лев Рэмович появился рядом, томно-непередаваемым голоском, перед этим чмокнув меня в щеку, протянула:

— Потом, Левочка, потом… Не видишь — мы заняты?