Разделяй и властвуй. Нацистская оккупационная политика

§ 1. ВОЗВРАТ К «СОВЕТСКОМУ ПАТРИОТИЗМУ»: Политика СССР на оккупированной и освобожденной территории

В результате решающего наступления Красной Армии, к началу 1944 г. перелом в войне стал необратимым. Вопрос спасения СССР от опасности был решен, и война с Германией стала идти под лозунгом: «Разбить немецко-фашистских захватчиков в их собственной берлоге»^{1600}. К этому времени советско-германский фронт проходил по приблизительной линии Ленинград — Новгород — Витебск — Мозырь — Житомир — Кировоград — Запорожье — Херсон. К концу мая 1944 г. под германской оккупацией оставались юго-западная часть Ленинградской и Калининской обл., полностью Литва, Латвия и Эстония, большая часть Белоруссии, часть Западной Украины. К концу июля 1944 г. были освобождены полностью территории РСФСР, Украины и Белоруссии, ²/₃ территории Литвы (Вильнюс, Каунас, Шяуляй), около половины территории Латвии (Даугавпилс, Елгава) и юго-восток Эстонии (Тарту). К концу ноября 1944 г. территория СССР была полностью освобождена, за исключением западной части Латвии (Курляндия), где в окружение попала мощная группировка вермахта (остатки ГА «Север»), державшая оборону вплоть до мая 1945 г. В заключительный период войны численность населения, находившегося под оккупацией, стремительно снижалась: на 1 января 1944 г. — 20,4%, на 22 июня 1944 г. — 10,5%, на 2 августа 1944 г. — 2,7% населения СССР^{1601}.

Советская национальная политика на оккупированной территории в заключительный период войны, в целом, продолжалась на основе использования русского национального фактора, «национально-советского» фактора (в отношении «нерусских» народов), а также антигерманизма. В то же время она имела особенности, характерные только для этого периода. Так, пропаганда антигерманизма применялась для предотвращения ухода населения оккупированной территории с вермахтом — подчеркивалось, что у народов СССР нет ничего общего с немцами и Германией и оккупационные власти призывают население уходить не потому, что обеспокоены его судьбой, а с целью навредить Советскому Союзу. Было объявлено, что власти СССР не будут «наказывать тех, кто остался в селах и городах, занятых немцами», так как они не по своей воле «не смогли уйти с Красной Армией» и вынесли «страдания и муки… под немецким сапогом»^{1602}. В дополнение советская пропаганда обращала внимание населения на результаты германской оккупации: «Там, где прошли немецкие бандиты, грабители и поджигатели, остались только руины и смерть. Города и села сожжены, а население уничтожено или вывезено в Германию в рабство»^{1603}.

Наибольшее место в советской политике заняла дискредитация коллаборационистских формирований, мобилизация в которые была развернута на оккупированной территории. Так как этнические территории русского народа были, в основном, освобождены, пропаганда, направленная на русское население, нацеливалась в большей степени на разложение коллаборационистов, которые отступали вместе с вермахтом. Им напоминали о постыдности «драться… на чужбине за чужое, позорное дело, за проклятую немчуру, против братьев своих русских и других славян», и сообщали о безнадежности положения Германии, которая будет разгромлена Красной Армией и русским народом^{1604}.

На Западной Украине упор делался на объединенную антигерманско-антиоуновскую пропаганду, которая велась под лозунгом: «Смерть немецким оккупантам и их прислужникам — украинским националистам!» Противодействие вербовке в УПА, дивизию «Галиция» и другие украинские формирования осуществлялось с помощью утверждений о том, что оуновцы «всеми способами под лозунгом “свободной Украины” дурят украинских крестьян и вербуют несознательную молодежь для борьбы против Красной Армии, красных партизан, помогая немцам поработить Украину». Политическая платформа украинских националистов, основанная на «борьбе на два фронта», была разъяснена следующим образом: «Немцы разрешили националистам критиковать их порядки, чтобы они могли замаскировать свои изменнические дела против украинского народа»^{1605}.

В Белоруссии советская политика была направлена на дискредитацию созданного оккупантами «самоуправления» — «Белорусской центральной рады» (БЦР) — и коллаборационистских формирований («Белорусской краевой обороны»). Глава БЦР Р.К. Островский именовался немецким «шпиком, подлым врагом белорусского народа». Белорусам сообщали о том, что, объявив мобилизацию, «гитлеровские мошенники хотят заставить их воевать против их же братьев — бойцов Красной Армии и народных мстителей, ведущих священную борьбу за освобождение Белоруссии от немецкого ига». 25 марта 1944 г. советские подпольщики даже издали «обращение» якобы от имени вице-президента БЦР Н.О. Шкеленка, в котором сообщалось, что «для окончательной ликвидации немецко-фашистских войск» производится роспуск БЦР, полиции и самозащиты, отменяется приказ о создании «Белорусской краевой обороны», а «всем добровольцам и полицейским» приказывается «повернуть оружие против немцев… убивать их и переходить к белорусским партизанам». «Обращение» заканчивалось призывом: «Все на борьбу с немцами, на помощь Красной Армии»^{1606}.

Политика в отношении населения Прибалтики была построена на аналогичных призывах. Прибалтов призывали стать «участниками… последней битвы против немецко-фашистских извергов», вступать в советское партизанское движение и дать «вооруженный отпор немцам путем их безжалостного истребления», чтобы «отстоять себя, свой народ, свою страну от нависшей угрозы полного опустошения»^{1607}. Очевидно, эти призывы были направлены и на противодействие уходу населения вместе с оккупантами.

На советской стороне было известно о распространенности проамериканских и пробританских настроений в Прибалтике, что пытались использовать в своих целях советские власти. В 1944 г. абвер разоблачил агента советской разведки — бывшего руководителя партии «Вапсов» в Тарту, который был депортирован со своей семьей в тыл СССР в июне 1941 г. и затем был заброшен в Эстонию с заданием «установить связи с влиятельными соотечественниками и побудить их к диверсиям и сопротивлению». При этом агент должен был попытаться под видом якобы направляемого Великобританией эстонского движения «Комитет свободной Эстонии» установить контакт и связь с «антибольшевистскими кругами эстонского самоуправления»^{1608}.

С июля 1944 г., в связи со стремительным освобождением почти всей оккупированной территории СССР (к этому времени под германской властью осталась только западная часть Прибалтики), наиболее важной задачей для советской национальной политики стало устранение негативных морально-политических последствий оккупации. Положение на освобожденной территории было особенно тяжелым в плане снижения авторитета коммунистической идеологии. Население регионов, освобожденных в 1944 г., на протяжении трех лет фактически не испытывало воздействия коммунистической пропаганды — как уже говорилось, советская политика, направленная на население оккупированной территории, в основном, была построена на использовании национального (в крайнем случае — «национально-советского») фактора. В период оккупации фактически было сведено на нет влияние коммунистических организаций, которое в ряде регионов и после освобождения было слабым. Так, в Краснинском и Руднянском районах Смоленской обл. к июню 1944 г. (через 8 мес. после освобождения) было выявлено, что «в преобладающем большинстве колхозов нет ни партийных, ни комсомольских организаций, а имеющиеся коммунисты и комсомольцы — одиночки — никакой политической работы среди населения не ведут»^{1609}. На Западной Украине политическое влияние партии на население было «незначительным», в том числе по причине «отсутствия актива, который бы связывал малочисленные [партийные] организации с массами»^{1610}. В Эстонии к 1 сентября 1944 г. было всего 1949 членов и кандидатов в члены партии и 542 комсомольца. К 1 января 1945 г. их численность возросла ненамного — до 2409 чел. и 1196 чел., соответственно. Пионеров в республике в начале 1945 г. также было мало — 8 тыс. чел.^{1611}

Допущенное с утилитарными целями в тяжелые периоды войны ослабление коммунистического диктата, усиление русского национального фактора и «великодержавия» теперь рассматривались советским руководством в качестве одной из угроз целостности страны и безопасности режима. В марте 1944 г. начальник УПиА ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров сообщил А.С. Щербакову, что «за последнее время печать ослабила внимание к вопросам пропаганды марксистско-ленинской теории», «истории и теории партии»^{1612}. В советской пропаганде и публицистике превалировали материалы, основанные на национально-патриотическом факторе, а не на коммунистической идеологии. «Великодержавные» тенденции среди научной интеллигенции ярко проявились в ходе совещания историков, организованного в ЦК ВКП(б) в мае — июле 1944 г.^{1613} Среди офицеров Красной Армии и ВМФ усилилась тяга к возвращению дореволюционных традиций^{1614}.

С целью усилить коммунистическую основу государственной идеологии, в заключительный период войны в основу национальной политики была положена доктрина, сформулированная в ЦК ВКП(б) по результатам совещания историков^{1615}. Было предписано умерить прославление «далекого прошлого»^{1616} и «национального», а не «советского» патриотизма. Пропаганда «советского патриотизма» должна была обязательно связываться с «революционными традициями»^{1617}. Было провозглашено, что «только наличие советского социалистического общества… могло спасти человечество от порабощения немецким фашизмом», и предписано вернуться на «генеральный путь нашего развития», основанный на «чистоте марксистско-ленинской идеологии»^{1618}. На освобожденной территории СССР был налажен выпуск брошюр для агитаторов, в которые вошли, в том числе материалы о постановлениях партии и правительства за время войны, работе колхозов в условиях войны и опыте восстановления коллективной системы сельского хозяйства в освобожденных областях^{1619}.

Особенно тяжелым, с точки зрения советских властей, было положение на Западной Украине, в Западной Белоруссии и Прибалтике. Здесь была поставлена задача усилить политическую работу среди крестьян-единоличников и интеллигенции. На национальных языках были изданы книги, подчеркивавшие «советский патриотизм» (например, на украинском языке — роман М.А. Шолохова «Они сражались за Родину»^{1620}). В выпущенной весной 1944 г. директиве ГлавПУР РККА указывалось, что «воспитание солдата и офицера в духе интернационализма имеет сейчас особое значение» — особенно в связи с тем, что «в армию пришли сотни тысяч призывников из Западной Украины и Западной Белоруссии»^{1621}. В освобожденной Прибалтике особое внимание было уделено пропаганде исторических связей с Россией^{1622} — «воспитанию среди трудящихся чувства дружбы и благодарности к великому русскому народу», «мобилизации традиций совместной борьбы и исторической дружбы» с русским народом. Пресекался малейший намек на вражду между прибалтами и русскими. Так, 21 февраля 1944 г. УПиА ЦК ВКП(б) подвергло жесткой критике труд М.Н. Тихомирова «Ледовое побоище и Раковорская битва» за утверждения, что «отношения русских князей с народами Прибалтики якобы преследовали грабительские цели» и «что русские грабили и разоряли западные области ливонов и эстов», а также за подчеркивание «жестокости русских в отношении жителей Прибалтики»^{1623}.

Наряду с политикой укрепления «советского патриотизма» и интернационализма, одно из основных мест в политике на освобожденной территории Западной Украины, Западной Белоруссии и Прибалтики заняло усиление борьбы с местным национализмом^{1624}. В конце 1943 г. — начале 1944 г. была развернута кампания по осуждению «националистических проявлений» в творчестве известного украинского кинодраматурга и режиссера А.П. Довженко^{1625}. Кроме него, под удар попали другие украинские историки и публицисты, которые, по мнению властей, утверждали, что во время германской оккупации «попали под тяжкий гнет только украинские земли», «воюют против немцев… одни украинцы», а также не показывали «связь украинской культуры с русской культурой». Было выявлено, что выпускавшиеся на Украине газеты «крайне мало публикуют материалов о дружбе народов СССР, о совместной борьбе украинского народа и всех других народов СССР против немецких поработителей», «не публикуют материалов, разоблачающих подлую роль украинско-немецких фашистов»^{1626}.

Сложность политической ситуации на Западной Украине определялась деятельностью ОУН и УПА. 1 марта 1944 г. Н.С. Хрущев на сессии Верховного Совета УССР, материалы которой были опубликованы в «Правде», открыто заявил о проблеме украинского национализма, усилившейся во время оккупации^{1627}. Положение на Западной Украине осложнялось слабостью советской пропаганды. В сентябре 1944 г. было выявлено, что на Западной Украине почти не было библиотек, большинство агитаторов не проводили никакой работы, и население не получало почти никакой советской политической информации. Из числа имевшейся в УССР 791 киноустановки, на Западной Украине работало всего 12^{1628}. В этом регионе и после освобождения были широко распространены антисоветские книги, в том числе на историческую тематику, а советских книг практически не было^{1629}. В свою очередь, партийные и советские работники на Западной Украине «с недоверием относились ко всему местному населению» и не опирались на «прорусские» настроения интеллигенции Ровенской, Волынской и других областей, немалая часть которой до Октябрьской революции 1917 г. училась в России и, по данным советских властей, «благоговела перед русской культурой»^{1630}.

С целью исправления ситуации, 27 сентября 1944 г. Оргбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О недостатках в политической работе среди населения западных областей УССР», в котором указало принять все меры к «укреплению советских порядков». В том числе предписывалось «усилить политическую и идеологическую борьбу против украинско-немецких националистов», разоблачая их идеологию и деятельность «как злейших врагов украинского народа, как цепных псов гитлеровских империалистов», чтобы «показать населению, что именно эти враги украинского народа срывают восстановление нормальной жизни населения в западных областях Украины»^{1631}. В Красной Армии для контингента, призванного из Западной Украины, проводились лекции на темы «Враги Советского Союза — враги украинского народа», «Украинско-немецкие националисты — пособники Гитлера и злейшие враги украинского народа»^{1632}. Тем не менее проблему национализма и бандповстанчества на Западной Украине в 1944–1945 гг. решить не удалось, равно как и достигнуть ресоветизации этого региона. В Львове не издавалось газет на русском языке, не было русского театра, все вывески были на украинском языке^{1633} (русскоязычная газета («Львовская правда») стала издаваться с марта 1946 г., а русский театр открылся только в 1954 г. (его функции выполнял театр Прикарпатского военного округа).

В заключительный период Великой Отечественной войны были сделаны первые шаги по принятию в состав СССР Закарпатья, где в пользу такого шага выступали широкие слои населения. 29 июня 1945 г. этот регион был официально включен в состав СССР (в январе 1946 г. в составе УССР была образована Закарпатская обл.). Положение в Закарпатье отличалось от ситуации на Западной Украине. Национальный фактор здесь ярко проявился во враждебном отношении не к русским (как это было на Западной Украине), а венграм, которые властвовали здесь во времена Австро-Венгерской империи (до 1918 г.) и в 1938–1944 г. Эти настроения советские власти пресекали^{1634}.

На территории Западной Белоруссии вплоть до начала 1945 г. были слабо развиты советские средства пропаганды, в том числе издание газет, работа радиостанций и кинотеатров^{1635}. Ситуация осложнялась тем, что в этом регионе отсутствовали «советские» кадры. Так, в Молодечненской обл. к октябрю 1945 г. имелось 2408 учителей, врачей и агрономов, значительная часть которых, по сообщению ЦК КП(б) Белоруссии, «окончила польскую школу и формировалась под влиянием помещичье-буржуазной идеологии». В школах Западной Белоруссии не было русской и советской литературы^{1636}. Мало того, во многих школах учителя были по национальности поляками и не знали белорусский язык^{1637} (очевидно, не знали они и русского языка). Власти пытались исправить сложившееся положение. 9 августа 1944 г. ЦК ВКП(б) принял постановление «О ближайших задачах партийных организаций КП(б) Белоруссии в области массово-политической и культурно-просветительской работы среди населения»^{1638}. 20 января 1945 г. аналогичное постановление было издано в отношении Западной Белоруссии. Оно предписывало «систематически разъяснять населению, что только Советское государство, основанное на дружбе народов, обеспечит трудящимся западных областей Белоруссии подлинную свободу, материальное благосостояние и быстрый культурный подъем», «показывать трудящимся западных областей БССР, что белорусско-немецкие националисты были и остаются наймитами немецких захватчиков, соучастниками их преступлений против белорусского народа»^{1639}. В целом проблема белорусского национализма не была столь выраженной, как деятельность ОУН и УПА на Западной Украине, и значительных бандповстанческих проявлений в Белоруссии отмечено не было.

К осени 1944 г. советскому руководству стало ясно, что сопротивление ресоветизации Прибалтики оказалось неожиданно более серьезным и активным, чем можно было ожидать от остатков германских частей и «полицаев»^{1640}. С целью усиления контроля над ситуацией, 11 ноября 1944 г. были созданы Бюро ЦК ВКП(б) по Литве и Эстонии, 29 декабря 1944 г. — по Латвии. В задачу этим органам ставилось, в том числе «пресечение деятельности буржуазных националистов и других антисоветских элементов». С целью подготовки кадров для идеологической борьбы с националистами, согласно Постановлению ЦК ВКП(б) от 23 января 1945 г., в Москве и Ленинграде были организованы двухмесячные курсы по подготовке партийных работников для Латвийской, Литовской и Эстонской ССР. Перед пропагандистами были поставлены задачи «разъяснить основные принципы советского строя, ленинско-сталинской политики дружбы народов СССР, необходимость соблюдения советских законов и государственной дисциплины, раскрыть перед народом истинное лицо… буржуазных националистов, как злейших врагов… народа», обнародовать «факты зверств, издевательств и насилий, творимых презренными буржуазными националистами… привлекать к ответственности соучастников зверств немецких оккупантов», воспитывать население «в духе дружбы народов, уважения к русскому народу и другим народам СССР». В Прибалтике были сформированы группы «советского актива», организованы съезды крестьян, молодежи, интеллигенции, женщин, работников отдельных отраслей промышленности. Работали агитаторы, многомиллионными тиражами были изданы книги, календари, плакаты, портреты и пр.^{1641}

Одной из трагических акций, осуществленных советскими властями в заключительный период войны, стали депортации некоторых народов СССР, решения о которых были связаны с реакцией советского руководства на «поведение» представителей этих народов во время оккупации и после нее. С целью борьбы с бандповстанческим движением, в апреле 1943 г. из Карачаевской АО было выселено 673 члена семей «бандглаварей и активных бандитов»^{1642}. Однако эта мера советскому руководству показалась недостаточной. 12 октября 1943 г. был издан Указ Президиума ВС СССР и 14 октября 1943 г. — Постановление СНК СССР о выселении всех карачаевцев в Казахскую и Киргизскую ССР. Этот шаг был «обоснован» тем, что «в период оккупации… многие карачаевцы вели себя предательски… а после изгнания оккупантов противодействуют проводимым советской властью мероприятиям, скрывают от органов власти врагов и заброшенных немцами агентов, оказывают им помощь». Всего было депортировано 59 506 карачаевцев^{1643}. 27 декабря 1943 г. Карачаевская АО была ликвидирована, а ее территория была поделена между Краснодарским, Ставропольским краями и Грузинской ССР.

Политическое решение о депортации калмыцкого народа было принято еще летом 1943 г.^{1644} В декабре 1943 г. Президиум ВС СССР и Политбюро ЦК ВКП(б) приняли постановление «о ликвидации Калмыцкой АССР и образовании Астраханской области в составе РСФСР». Калмыки, в том числе проживавшие в сопредельных с Калмыцкой АССР регионах, подлежали депортации в Алтайский и Красноярский края, Омскую и Новосибирскую области. «Основанием» для депортации было обвинение калмыков в сотрудничестве с оккупантами, сдача в плен воинов 110-й калмыцкой кавалерийской дивизии, а также бандповстанческие проявления в Калмыкии^{1645}. К 3 января 1944 г. было депортировано 93139 калмыков, а также арестовано 750 чел. из числа «бандпособников, пособников оккупантов, антисоветских элементов»^{1646}.

Решение о депортации чеченского и ингушского народов, по данным А. Некрича, было принято 11 февраля 1943 г., однако И.В. Сталин и другие руководители государства высказались за то, чтобы отложить этот шаг до окончательного изгнания оккупантов с Северного Кавказа^{1647}. Акция по депортации была осуществлена в период с 23 по 29 февраля 1944 г., в результате чего в Казахстан и Киргизию было депортировано 520 055 чел., а также арестовано 2016 чел.^{1648} 7 марта 1944 г. Президиум ВС СССР издал указ «О ликвидации Чечено-Ингушской АССР и об административном устройстве ее территории», на основании которого был образован Грозненский округ (с 22 марта 1944 г. — Грозненская область). Южная часть территории ЧИАССР была передана Грузинской СССР, некоторые восточные районы — Дагестанской АССР, западные районы — Северо-Осетинской АССР. Советское руководство официально «обосновывало» депортацию чеченцев и ингушей как наказание за прогерманское поведение во время войны^{1649}.

Планы по депортации балкарского народа в наказание за «предательство» и «неспособность защитить Эльбрус» родились у Л.П. Берии в январе 1944 г.^{1650} 8–9 марта 1944 г. была проведена операция по выселению балкарцев, в рамках которой в Казахстан и Киргизию было депортировано 44 415 чел. 8 апреля 1944 г. Кабардино-Балкарская АССР была переименована в Кабардинскую АССР. Территория Балкарии, прилегающая к Эльбрусу, была передана Грузинской ССР. 20 мая 1944 г. Л.П. Берия запросил у И.В. Сталина разрешение выселить из Кабарды 2467 «немецких ставленников и предателей». В «обоснование» недоверия к кабардинцам, Л.П. Берия предоставлял И.В. Сталину информацию о заброске на Кавказ германских агентов из числа кабардинцев в июле — августе 1944 г.^{1651}. Однако тотальной депортации кабардинского народа не последовало.

К апрелю 1944 г. руководство Крымского обкома ВКП(б) прямо обвиняло крымско-татарский народ «в пособничестве немцам», а в других документах отмечалось, что крымские татары «не приветствуют возвращение Красной Армии». 2 апреля и 11 мая 1944 г. ГКО издал постановления о выселении крымских татар из Крымской АССР в Узбекскую ССР, 29 мая 1944 г. — из Краснодарского края и Ростовской области в Марийскую АССР, Горьковскую, Ивановскую, Костромскую, Молотовскую и Свердловскую области РСФСР. Операция по депортации крымских татар была проведена с 18 по 21 мая 1944 г. 2 июня 1944 г. Л.П. Берия предложил И.В. Сталину выселить с территории Крымской АССР проживавших там болгар, греков и армян, что было поддержано. В итоге к 4 июля 1944 г. из Крыма было выселено 183 155 крымских татар, 12 422 болгар, 15 040 греков, 9621 армян, 1119 немцев, 3652 «иноподданных», а также «изъято» 7833 чел. из числа «антисоветского элемента»^{1652}. 30 июня 1945 г. Крымская АССР была преобразована в Крымскую область^{1653}.

16 июня 1944 г. состоялась депортация ряда «антисоветских элементов» из Прибалтики. В ночь с 5 на 6 февраля 1945 г. было выселено 673 чел. немцев и лиц без гражданства из Риги, которые были отправлены эшелоном в Коми АССР «для трудового использования»^{1654}. Массовая депортация из Прибалтики была проведена после войны — в 1948 г. (операция «Весна»)^{1655}. На Западной Украине депортация семей «оуновцев» планировалась еще до освобождения этого региона. В этом регионе за период с 1 февраля по 31 декабря 1944 г. было выселено 13 320 чел., за первое полугодие 1945 г. — 5395 семей 12 773 чел.^{1656}.

Всего за годы Великой Отечественной войны с исконных мест проживания в СССР было переселено: немцев — 949 829 чел., чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев — 608 749 чел., крымских татар, болгар, греков и армян — 228 392 чел., калмыков — 91919 чел., «немецких пособников» и «фольксдойче» — 5914 чел. и др. Положение депортированных людей («спецпереселенцев») на новых местах проживания было тяжелым. Депортация привела к резкому росту смертности среди репрессированных народов: в 1944–1946 гг. умерли 23,7% чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев, 19,6% крымских татар, греков, болгар и армян, 17,4% калмыков^{1657}. В настоящее время депортации народов признаны преступлением — 14 ноября 1989 г. была принята Декларация Верховного Совета СССР «О признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечении их прав», 26 апреля 1991 г. Верховный Совет РСФСР принял закон «О реабилитации репрессированных народов».

В заключительный период Великой Отечественной войны, в том числе при помощи Всеславянского антифашистского комитета (ВСАК), советские власти приняли меры по урегулированию «польского вопроса». Был проведен «обмен населением» между Польшей и СССР. Подписание советско-польского договора в апреле 1945 г. было представлено советской пропагандой как укрепление славянского единства, направленного, в том числе против Германии^{1658}. В целом политика по отношению к зарубежным славянам, государства которых были освобождены Красной Армией, с помощью ВСАК была направлена на формирование советской сферы влияния в Европе^{1659}.

В конце войны произошло ослабление антигерманской пропаганды и перевод ее с «национальных» на «классовые» рельсы^{1660}. Нагнетание ненависти и мстительности по отношению к вражеской нации становилось нецелесообразным, поскольку могло привести к усилению сопротивления наступающим советским войскам со стороны гражданского населения Германии. К тому же у советского руководства впереди была перспектива взаимодействия с германским народом после войны. 6 ноября 1944 г. И.В. Сталин подчеркнул, что «советские люди ненавидят немецких захватчиков не потому, что они люди чужой нации, а потому, что они принесли нашему народу и всем свободолюбивым народам неисчислимые бедствия и страдания»^{1661}. Особенно ярко изменение политики по отношению к немецкой нации проявилось в «осаждении» И.Г. Эренбурга, который в опубликованной 11 апреля 1945 г. статье «Хватит!», фактически призывал к поголовной ответственности всех немцев за преступления нацистского режима^{1662}. В ответ 14 апреля 1945 г. начальник УПиА ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров опубликовал статью под красноречивым названием «Товарищ Эренбург упрощает», в которой подверг жесткой критике тезис И.Г. Эренбурга о том, что «все немцы одинаковы и что все они в одинаковой мере будут отвечать за преступления гитлеровцев», и поэтому «все население Германии должно разделить судьбу гитлеровской клики». Г.Ф. Александров подчеркнул, что «Красная Армия… никогда не ставила и не ставит своей целью истребить немецкий народ»^{1663}. Статья Г.Ф. Александрова имела настолько высокое политическое значение, что была перепечатана в советской региональной прессе (например, в дальневосточной газете «Тихоокеанская звезда»^{1664}).

Приглушив антинемецкую пропаганду, советское руководство, тем не менее, не собиралось допускать уклона в обратную сторону. Постановление ГКО от 3 февраля 1945 г. предписывало «жестоко расправляться с немцами, уличенными в террористических актах». Распоряжение Ставки ВГК от 20 апреля 1945 г. предостерегало: «Улучшение отношения к немцам не должно приводить к снижению бдительности и к панибратству с немцами»^{1665}. Пресекалось излишнее «очеловечивание» немцев в материалах пропаганды^{1666}. В августе 1945 г., во время Советско-японской войны, опыт антигерманской пропаганды и разожженные среди населения СССР антинемецкие настроения были использованы для повышения эффективности антияпонской пропаганды. Советская пресса утверждала, что японцы действовали так же, как германские нацисты, — «вероломно, коварно, по-волчьи», называла их «дальневосточные гитлеровцы», разоблачала сходство японской империалистической идеологии с нацистской, в том числе «японские планы господства над миром», «бредовую теорию “высшей расы”» и «доктрину “нации без земли”»^{1667}.

В заключительный период Великой Отечественной войны в СССР в советской политике возобновился изоляционизм. С одной стороны, советская пропаганда говорила об ожидавшемся более сильном росте патриотизма и национального самосознания после Великой Отечественной войны, чем это произошло после Отечественной войны 1812 г.^{1668} С другой стороны, советское руководство опасалось того, что если из Европы «декабристы несли прогрессивные идеи», то теперь «просачивается реакция, капиталистическая идеология». Поэтому была поставлена задача отслеживать, «какое впечатление остается у солдата и офицера от пребывания в иностранном государстве», и своевременно реагировать на настроения военнослужащих, прибывших из освобожденных стран Европы домой^{1669}. Действительно, попав в Западную Европу, советский солдат убедился, что об уровне жизни в европейских странах советская пропаганда говорила неправду^{1670}. Например, в 69 сд 65-й армии некий капитан Б. (в докладной записке ПУР особо подчеркивалось, что он выполнял обязанности «агитатора») «стал ярым поклонником всего немецкого»^{1671}. Характерно, что и германская пропаганда в конце войны отмечала как положительный для Германии факт, что «русский народ получил возможность узнать, что представляет собой Западная Европа»^{1672}. Поэтому в СССР, а также в подразделениях Красной Армии, расквартированных за рубежом, была развернута борьба с «низкопоклонством»^{1673}. В том числе не допускалось распространение германофильских и других «прозападных» взглядов в науке^{1674}. Под предлогом борьбы с «космополитизмом» — «идеологией, чуждой трудящимся»^{1675}, после войны в СССР была развернута борьба с положительным образом стран-союзников, который во время войны активно создавался самой советской пропагандой^{1676}. Несомненно, эта политика касалась и западных территорий Советского Союза — особенно Прибалтики, где, как уже говорилось, во время оккупации возникли сильные «прозападные» настроения, связанные с ожиданием помощи от Великобритании, США, Швеции и Финляндии.

В целом оценка советской национальной политики, реализованной в завершающий период Великой Отечественной войны, сформулированная на германской стороне, была достаточно точной. Нацисты считали, что политика СССР имела сходство с политикой дореволюционной России, однако воздействие первой было более сильным, потому что она использовала «коммунистические лозунги, которые часто маскировались под “национальные”», с помощью которых «возможность деморализации других наций стала гораздо сильнее, чем у царской политики». Политика советского руководства по отношению к «нерусским» народам оценивалась следующим образом: «В Москве… видят большую угрозу в национальном вопросе. Большевистское правительство не смогло устранить националистические претензии отдельных народов… Для ослабления национальной силы нерусских этнических групп постоянно осуществляется переселение нерусских народов с их родины» (упоминались украинцы, белорусы, кавказцы, карелы и др.)^{1677}.

Таким образом, советская национальная политика на оккупированной и освобожденной территории СССР в заключительный период войны была масштабной — в первую очередь, ввиду необходимости исправления тяжелой морально-политической ситуации на западных территориях страны. На оккупированной территории советская политика была связана с противодействием германской политике, включая попытки властей Третьего рейха использовать в антисоветских целях местный национализм и расширить рамки коллаборационизма народов СССР. После освобождения оккупированных территорий советская политика была направлена на борьбу с местным национализмом — в первую очередь в Прибалтике и на Западной Украине.

Советская национальная политика проявила значительную вариативность — в первую очередь, путем выравнивания возникшего в предыдущие периоды крена политики в сторону усиления национального фактора. Усиление «советского патриотизма» и коммунистической идеологии служило борьбе с местным национализмом, «низкопоклонством перед Западом» и другими негативными проявлениями в сфере национального вопроса. Во-вторых, в советской политике произошло угасание антигерманской составляющей, что было связано с долгосрочными планами советского руководства в послевоенной Германии.

§ 2. «БОРЬБА ЗА НОВУЮ ЕВРОПУ»: Политика Германии — попытка разжигания гражданской войны в СССР и ее провал

В заключительный период Великой Отечественной войны политика германских властей на оккупированной территории СССР была направлена, прежде всего, на тотальную военную мобилизацию населения. Для этого в национальную политику были внесены определенные корректировки. В первую очередь, была доработана доктрина «Новой Европы» как «сотоварищества всех народов», в котором «господствует единый принцип: европейская общая польза стоит выше собственной национальной пользы». Очевидно, что последнее утверждение расходилось с идеологией германского национал-социализма и доктриной «Германия превыше всего». Нацистские власти указали, что «уважение народов является непреложным законом, на основе которого мы устанавливаем взаимоотношения с ними»^{1678}. Таким образом, в свете поражений Германии нацистское руководство предприняло попытку перестроить свою политику, отказавшись — хотя бы формально — от расизма и шовинизма, с целью привлечь на свою сторону население оккупированных территорий. Для народов СССР борьба за «Новую Европу», по замыслу германских властей, должна была превратиться в «гражданскую войну против большевизма»^{1679}. Пропаганда «Новой Европы» велась нацистами даже среди военнослужащих Красной Армии^{1680}.

Воплощение в жизнь политики разжигания «гражданской войны» для русского населения выразилось в «популяризации всеми средствами русского национально-освободительного движения и РОА»^{1681}. При вербовке в коллаборационистские формирования применялись «националистические» лозунги — призывы сражаться за «свободную, национально-трудовую и независимую Россию», «служить русскому народу, спасая его от неминуемой гибели, которую ему подготовил большевизм»^{1682}. Национально-патриотическая доктрина советской политики была провозглашена «тактической хитростью», которая помогает руководству СССР «сохранить свою власть» через «одурачивание русского народа… новым обманом о “родине”». Германская пропаганда утверждала о сохранности «национального духа» в русском народе, несмотря на его «одурманивание советским гипнозом». Пропагандистские материалы утверждали, что «наиболее тяжелая ноша в борьбе с большевизмом пала на плечи русской молодежи», так как «война идет на полях нашей Родины». Отмечался «нескончаемый поток» заявлений в коллаборационистские формирования, в которых «сотни тысяч русских добровольцев делят фронтовые невзгоды и радости с немецкими солдатами»^{1683}. Таким образом, нацистская пропаганда пыталась создать иллюзию развернувшейся «войны русского народа против СССР», которая якобы велась «в союзе с Великогерманией»^{1684}.

Активная пропаганда «воссоздания России» входила в противоречие с пропагандой «воссоздания» Украины, Белоруссии, прибалтийских республик, казацкой державы и пр., которая велась германскими властями среди соответствующих народов. Поэтому в пропаганде, направленной на русских, было провозглашено, что в «Новой России» будет объявлена «свобода национального самоопределения» и в нее войдут «многие народы» на принципах «братства и равноправия»^{1685}.

Пропаганда, направленная на казаков, оказавшихся на оккупированной территории (перемещенных лиц и военнопленных), базировалась на утверждении, что «победа… Германии и ее союзников несет… возрождение нашей родной Казакии». Казакам объявили о «ложности» позитивных изменений в советской политике и напомнили, что в СССР «выжигали каленым железом понятия о казачестве, а также называли казаков белобандитами»^{1686}. Следует отметить, что такие пропагандистские посылы могли относиться к политике СССР до официальной реабилитации казачества в 1936 г., и устарели уже к началу войны.

Германские власти продолжали делать высокие ставки на расширение украинского коллаборационизма. Новацией в пропаганде, направленной на украинцев, стало утверждение о партизанской войне украинского народа против СССР, якобы развернувшейся на территории Украины, освобожденной Красной Армией (в частности, говорилось об «окрестностях Киева»). В целом пропаганда, как и прежде, была основана на антисоветской, антироссийской и прогерманской риторике. Украинцы рассматривались как «наиболее сильный нерусский народ в СССР», который сохранил «старые исторические традиции и… чувство национальной независимости, направленное против русского империализма… и против коммунистической системы». Педалировались такие «преступления» советской власти, как «Голодомор» и депортации украинского населения^{1687}. Агитационные материалы, призывавшие население Украины вступать в дивизию СС «Галиция» и другие коллаборационистские формирования, использовали антироссийскую («антимосковскую») риторику — так, были выдвинуты призывы защитить Украину «от московского хищника»^{1688}, под которым понималась наступающая Красная Армия. Германская пропаганда напоминала украинскому народу о том, как он «радостно встречал героический германский вермахт на своей земле» в 1941 г. Утверждалось о положительном воздействии германской оккупации на украинцев, которые якобы и в 1944 г. «делали нелестные для большевиков сравнения нового советского господства со временами германской оккупации». Как далеко заходили германские планы в отношении украинцев, можно судить о намерении нацистов разжечь антисоветские и антирусские настроения среди украинского населения советского Дальнего Востока^{1689}. Эта задача, даже если и прилагались усилия по ее реализации, как известно, решена не была.

В Белоруссии германские власти усилили политическую работу. В марте 1944 г. в Бобруйске был создан «Союз борьбы против большевизма» (СББ) во главе с М.А. Октаном, редактором антисоветской газеты «Речь» (ранее издавалась в Орле). Деятельность СББ, которая осуществлялась «в союзе с Германией, с признанием ее руководящей роли», была направлена, в том числе на «непримиримую борьбу против иудо-большевизма и его союзников», «активную работу по включению наших народов в содружество народов Новой Европы»^{1690}. СББ проводил митинги, организовывал лекции и «вечера вопросов и ответов»^{1691}, вел другую «политико-массовую работу» при полной поддержке германских властей^{1692}. Оккупанты приступили также к созданию «Белорусской националистической партии», организационные съезды которой были проведены в Полоцке и Витебске в середине мая 1944 г.^{1693} 27 июня 1944 г. (за неделю до освобождения Минска) был созван «Второй всебелорусский конгресс», который заявил о союзе с Германией и борьбе против России^{1694}.

С целью привлечь население оккупированной территории Белоруссии на свою сторону, германские власти в первой половине 1944 г. приняли экстренные меры по улучшению его жизни в социальной сфере. Эти меры включали открытие детских садов, библиотек и изб-читален. Так, в Осиповичском районе Могилевской обл. в мае 1944 г. работали восемь школ (шесть начальных, одна народная и одна гимназия), в которых учились 882 чел. и работали 43 учителя. Германские власти «для поднятия настроения населения» также предписали провести широкую разъяснительную работу «о героической борьбе Немецкой Армии на всех фронтах, а также о принимаемых мерах со стороны Немецкого Командования для решительной борьбы с бандитами-партизанами и их агентурой»^{1695}.

В Прибалтике оккупанты сформировали новые антисоветские организации. В июне 1944 г. в Литве был создан «Союз жертв большевистского террора», который 22 июня 1944 г. провел митинг «против большевизма» и в дальнейшем осуществлял «антибольшевистскую пропаганду среди населения». Германские власти подчеркивали статус этого «Союза», как «первой политической организации в Литве»^{1696}. 20 февраля 1945 г. в Потсдаме был создан «Латвийский национальный комитет» (ЛНК). 19 марта 1945 г. в Лиепае была проведена торжественная церемония вступления на должность главы ЛНК командующего латышскими войсками СС Р. Бангерскиса, который в своей речи сказал: «Благодаря мужеству латышских легионеров и усердию народа, сейчас снова создана возможность урегулирования государственных дел. Целью является свободная и независимая Латвия»^{1697}. 7 мая 1945 г. было сформировано «временное правительство Латвии» во главе с Р. Осисом и Я. Андерсоном^{1698}, деятельность которого по объективным причинам развернуть не удалось. В Эстонии германские власти 14 июня 1944 г. провели широкие мероприятия в рамках годовщины депортации, осуществленной советскими властями 14 июня 1941 г. 22 июня 1944 г. было организовано празднование «годовщины начала войны против Советского Союза», в том числе проведены массовые митинги, опубликованы воззвания, по радио транслировалось выступление главы «Эстонского самоуправления» X. Мяэ^{1699}. При подходе Красной Армии к территории Эстонии оккупанты распространяли слухи о том, что «начались переговоры о мире между Англией и Германией», и что этот «мир будет заключен против Советского Союза»^{1700}. В такой пропаганде очевиден был расчет на прозападные настроения среди эстонцев.

Для склонения населения оккупированной территории СССР к коллаборационизму или к уходу вместе с вермахтом, германские власти разжигали страх перед возвращением Красной Армии и советской власти. На оккупированной территории СССР распространялись сообщения о «жестоком и бесчеловечном поведении» советских войск в освобожденных ими местностях^{1701}. Казакам сообщали, что «победа большевизма несет… полное уничтожение казачества»^{1702}. В Западной Белоруссии запугивали население «тем, что якобы у советской власти есть особые счеты с “западниками”», и поэтому после прихода Красной Армии «начнутся репрессии»^{1703}. В Латвии германская пропаганда распространяла слухи, что «русские в Риге камня на камне не оставят, все будет сожжено», что в освобожденной части Эстонии «у всех эстонцев на лбу выжжена буква “Э”, и что большевики всех в Сибирь увозят». После освобождения Риги, в декабре 1944 г. нацисты в Курляндии опубликовали фотографию, на которой был изображен рижский памятник Свободы, вокруг которого «повешено несколько человек на деревьях»^{1704}, а в январе 1945 г. сообщила, что советские власти отправляют латышских учителей на принудительную работу в Донбасс «для изучения русского языка»^{1705}. В Эстонии еще с 1943 г. оккупанты разъясняли населению, что «если вернется советская власть, то все эстонцы будут угнаны в Сибирь, как угнали часть населения в 1941 году». Интересным аспектом политики запугивания было распространение информации о том, что «СССР… утратил свою независимость и находится под влиянием США и Англии, имеет огромные долги, и в уплату по этим долгам будет выколачивать все из населения»^{1706}.

Уход населения вместе с вермахтом был выгоден для Германии, так как советская власть получила бы безлюдную территорию, а Рейх — сохранил контингент для пополнения коллаборационистских формирований и трудовой эксплуатации. Германские власти убеждали население уходить с вермахтом, утверждая, что якобы его «подавляющее большинство [уже] решило идти на запад». Уход подавался как «забота» о тех, «кто искренне и бесповоротно связал свою судьбу с судьбой великой семьи европейских народов»^{1707}. Осуществляли германские власти и насильственный угон населения. Так, в сентябре и начале октября 1944 г. они провели «добровольно-принудительную» эвакуацию населения из Риги, в том числе при помощи облав^{1708}.

Следует отметить, что страх перед Красной Армией разжигался также в Германии и других странах Европы, где обывателей запугивали грядущей «большевизацией»^{1709}. В Германии геббельсовская пропаганда муссировала сфальсифицированные советские приказы «насиловать немок»^{1710}. Оккупанты распространяли слухи, что советские руководители призывают «отомстить за злодеяния немецких солдат», «разжигают самые низменные инстинкты и ненависть ко всему немецкому»^{1711}, и поэтому «Красная Армия будет всех поголовно истреблять». Эти слухи инспирировали самоубийства среди мирного населения Германии, в том числе целыми семьями^{1712}. Даже после капитуляции в Германии ходили слухи, что «на [Потсдамской] конференции решится вопрос об ответственности всех семей, у которых кто-либо служил в армии и принимал участие в походе на Россию», и впоследствии «русские потребуют еще более жестких и тяжелых мер по отношению к [немецкому] населению»^{1713}.

Кроме пропагандистских мер, германские власти предприняли серьезные усилия по практическому развитию военного коллаборационизма народов СССР. 1 января 1944 г. начальником Инспекции добровольческих войск вермахта был назначен генерал Э. Кестринг, который до 1941 г. был германским военным атташе в Москве^{1714}. Нацистская пропаганда подчеркивала, что «генерал Кестринг родился и воспитывался в России[54]» и «считается одним из лучших знатоков Советского Союза и населяющих его народов». Был опубликован «новогодний» приказ Э. Кестринга, в котором он желал русским коллаборационистам «военного успеха и возвращения на освобожденную Родину»^{1715}. В результате усиленной мобилизации, к середине 1944 г. «восточные формирования» достигли своей наибольшей единовременной численности — 500 тыс. чел.^{1716} Как известно, после покушения на Гитлера, организованного офицерами вермахта 20 июля 1944 г., в Рейхе резко усилилась роль СС. Коснулось это и «восточных войск». В июле 1944 г. в Главном штабе войск СС был создан отдел по работе с «восточными формированиями». 26 августа 1944 г. по приказу Гитлера все «инонациональные» воинские части были переданы в подчинение СС^{1717}.

Переломным моментом в развитии «русского коллаборационизма» стала состоявшаяся 16 сентября 1944 г. встреча Г. Гиммлера и А.А. Власова, на которой первый дал официальное согласие на создание «русского правительства»^{1718} и «русской армии» в составе двух дивизий, взамен чего выдвинул следующие условия: борьба с большевизмом, после победы над которым Россия должна была быть восстановлена в границах до сентября 1939 г., отказ от Крыма, широкая автономия для казаков и национальных меньшинств^{1719}. Эти планы, очевидно, были блефом — как известно, к этому времени от германской оккупации была освобождена не только территория России, но и Украины, Белоруссии, а также половина Прибалтики.

Согласно договоренности между Г. Гиммлером и А.А. Власовым, 14 ноября 1944 г. в Праге было провозглашено создание «Комитета освобождения народов России» (КОНР). Видимость того, что КОНР был создан как альтернативное советскому «правительство», была создана присутствием официальной делегации от правительства Рейха в лице статс-секретаря Протектората Богемии и Моравии К. Франка и представителя МИД Германии Лоренца. Последний выступил с речью, в которой сказал о «восточных войсках» как о «полноправном союзнике» Германии. Создание КОНР приветствовал своей телеграммой Г. Гиммлер. В качестве программы действий КОНР был принят «Манифест», в котором были провозглашены следующие цели: «Свержение сталинской тирании, освобождение народов России от большевистской системы и возвращение народам России прав, завоеванных ими в народной революции 1917 года; прекращение войны и заключение почетного мира с Германией; создание новой свободной государственности без большевиков и эксплуататоров». Таким образом, руководство КОНР пыталось привлечь симпатии населения СССР путем апелляции к идеям Февральской революции 1917 г. Германская пропаганда широко распространяла информацию о создании КОНР и публиковала Манифест, указывая, что теперь «русский человек стал партнером немцев в политической области»^{1720}.

Руководящим органом КОНР стал возглавленный А.А. Власовым Президиум. Сам «Комитет» состоял из 50 членов и 12 кандидатов^{1721}. В КОНР, кроме русских по национальности, входили также украинцы, белорусы, представители народов Кавказа и Средней Азии^{1722}. КОНР предложил национальным меньшинствам, в частности украинцам, отложить решение вопроса о независимости до того момента, пока советская власть не будет свергнута. Тем не менее большинство лидеров «национальных комитетов» отказалось вступить в КОНР, направив письмо А. Розенбергу с просьбой о помощи против подрыва их политических позиций^{1723}. Такая позиция нашла поддержку А. Розенберга, при которой 18 декабря 1944 г. было проведено «Заседание представителей порабощенных Россией народов»^{1724}. Было решено создать отдельные политические и военные формирования для «нерусских» народов, в том числе «Украинскую освободительную армию», «Кавказскую освободительную армию» и «Национальную армию Туркестана». Последние две «армии» остались только в виде проекта^{1725}. Против вступления в КОНР также выступила часть лидеров коллаборационистского казачества во главе с П.Н. Красновым, который обосновывал несостоятельность объединения с КОНР тем, что подчиненные ему казаки принесли присягу на верность Германии^{1726}. Однако молодое поколение казаков, далекое от Гражданской войны, разделяло идеи КОНР, и в конечном итоге большинство казаков-коллаборационистов предпочло вступление в вооруженные силы КОНР^{1727}. Так, в состав КОНР вошло «Объединение казаков в Германии» во главе с Е.И. Балабиным^{1728}.

Вопрос о формировании вооруженных сил, подчиненных КОНР, был поднят, как важнейший, на первом же его заседании. Были образованы «Штаб вооруженных сил КОНР» и «Главное управление казачьих войск»^{1729}. 28 января 1945 г. Г. Гиммлер назначил А.А. Власова «верховным главнокомандующим вооруженных сил КОНР». Кроме двух наспех созданных дивизий (1-я — в составе 10 тыс. чел., 2-я — 13 тыс. чел.), А.А. Власов получил в подчинение некоторые «русские» и «казачьи» формирования вермахта численностью до 40 тыс. чел.^{1730} В составе войск КОНР были русские, украинцы (до 30–45% личного состава, включая командира 1-й дивизии генерала С.К. Буняченко)^{1731}, а также представители многих других народов СССР.

Уже в момент создания КОНР его руководство понимало, что нацистская Германия близка к своему краху, и поэтому пыталось установить контакт с Великобританией и США^{1732}, однако безуспешно^{1733}. 13 апреля 1945 г. по приказу германского командования 1-я дивизия вооруженных сил КОНР была направлена на советско-германский фронт. Однако согласно решению, принятому КОНР на своем последнем заседании 27 марта 1945 г. о выводе вооруженных сил КОНР в Югославию^{1734}, 15 апреля 1945 г. командир дивизии С.К. Буняченко вывел ее с фронта на территорию Чехословакии, где, по некоторым данным, войска КОНР оказали помощь чешским повстанцам в освобождении Праги от германских войск^{1735}. После капитуляции Германии вооруженные силы КОНР, как и другие «восточные формирования», сдались в плен войскам стран Антигитлеровской коалиции. Согласно решению Крымской конференции, все граждане Советского Союза, находившиеся в распоряжении Третьего рейха во время войны, должны были быть возвращены в СССР после ее окончания^{1736}. Поэтому в мае 1945 г. союзники передали советскому военному командованию большую часть «восточных солдат», оказавшихся в их плену^{1737}. А.А. Власов был схвачен красноармейцами 12 мая 1945 г. в районе чешского города Пльзень при попытке пробраться к союзникам^{1738}. После поимки А.А. Власов передал приказ сдаться Красной Армии всем военнослужащим вооруженных сил КОНР^{1739}. В итоге 13–14 мая 1945 г. в районе Пльзеня сдались до 20 тыс. чел.^{1740}

В августе 1946 г. ряд деятелей КОНР во главе с А.А. Власовым (всего 12 чел.) был приговорен Верховным Судом СССР к смертной казни^{1741}. Та же участь постигла в январе 1947 г. П.Н. Краснова, А.Г. Шкуро, С.-Г. Клыча, Т.Н. Доманова и Г. фон Паннвица^{1742}. Бывшие офицеры Красной Армии, служившие в коллаборационистских формированиях, как правило, подвергались уголовному преследованию на основании ст. 58 УК РСФСР^{1743}. Наказание для рядовых военных коллаборационистов было достаточно мягким — в подавляющем большинстве они были отправлены в ссылку на спецпоселение^{1744} — в основном, сроком на шесть лет^{1745}. На наш взгляд, причиной этого является понимание советским руководством жестоких условий содержания в германских лагерях для военнопленных, которые вынуждали многих пленных искать спасения во вступлении в «легионы», а также принудительного характера вовлечения определенной части военнопленных в коллаборационистские формирования. Понимание этой ситуации было отражено в советской пропаганде уже в годы войны^{1746}.

В заключительный период войны германские власти приняли меры по расширению военного коллаборационизма казаков. 10 ноября 1943 г. начальник штаба ОКВ В. Кейтель и министр «восточных территорий» А. Розенберг издали обращение к казакам, в котором последним гарантировалось сохранение всех традиционных прав, самобытности, наделение землей. По причине того, что к этому времени все казачьи земли были освобождены Красной Армией, руководство Третьего рейха предложило устроить «казачью жизнь» на другой территории. В ответ командующий эмигрантским «Кубанским казачьим войском» В.Г. Науменко призвал казаков «поддержать доверие» Рейха, встав ему на службу^{1747}. 31 марта 1944 г. при Министерстве «восточных территорий» было создано Главное управление казачьих войск во главе с П.Н. Красновым. Этот орган занимался в основном пропагандистской работой^{1748}, а также формированием ряда институтов, включая «банк» и «трибунал», для казачьего «квазигосударства в изгнании», которое было создано в районе города Тольмеццо в северно-восточной Италии на основе «Казачьего стана» Т.Н. Доманова^{1749}. К октябрю 1944 г. в составе войск СС был создан «Казачий резерв» во главе с генералом А.Г. Шкуро, для пополнения которого была развернута мобилизация казаков, находившихся на территории Рейха. Казачья дивизия Г. фон Паннвица в декабре 1944 г. перешла в подчинение СС и была развернута в 15-й казачий кавалерийский корпус, формирование которого было завершено в феврале 1945 г. (18 тыс. чел., включая более 5 тыс. немцев). В конце апреля 1945 г. «Казачий стан» отступил из Италии в Австрию, где в мае 1945 г. около города Лиенц сдался в плен британским войскам, которые, в свою очередь, передали военнослужащих и гражданское население «Казачьего стана» Красной Армии^{1750}.

Как уже говорилось, еще в апреле 1943 г. Г. Гиммлер распорядился создать на территории Генерал-губернаторства дивизию СС из числа украинского населения, которая получила наименование «14-я дивизия войск СС “Галиция”». Ее создание было поддержано большинством политических кругов Галиции. Командующий УПА Р. Шухевич приказал украинцам записываться в дивизию с целью обеспечить украинской молодежи военную подготовку. По мнению ряда исследователей, поддержка ОУН военного сотрудничества с СС парадоксальным образом была связана с их уверенностью в поражении Германии и надеждой на помощь со стороны англо-американцев. Оуновцы надеялись, что с помощью дивизии «Галиция» они смогут удержать продвижение советских войск до прибытия «западных союзников»^{1751}. Дивизия рассматривалась в нацистских кругах как подразделение, созданное из числа «германизированных элементов», якобы сформировавшихся в течение почти 150 лет австрийского господства в Галиции^{1752}. На создание дивизии было потрачено более 12 месяцев. Всего в нее записалось около 80 тыс. чел., из которых было отобрано 13 тыс. чел. Летом 1944 г. руководство СС решилось использовать дивизию на фронте в сражении под Бродами, в результате которого к 20 июля 1944 г. она была разбита. 20% личного состава дивизии ушло с германскими войсками за Карпаты, а многие из оставшихся влились в УПА^{1753}.

В конце 1944 г. был создан украинский аналог КОНР — «Украинский национальный комитет» (УНК), главой которого был назначен генерал бывшей польской армии П.Ф. Шандрук, вице-президентами — глава «Украинского центрального комитета» Галиции В.М. Кубийович и бывший бургомистр Харькова во время оккупации А.П. Семененко. Таким образом, в составе УНК были представлены «старая эмиграция», Западная и Восточная Украина. В марте 1945 г. УНК был официально признан руководством Рейха в качестве «правительства Украины». В воззвании УНК, изданном 17 марта 1945 г. в Веймаре, была провозглашена борьба за независимость Украины, причем без упоминания об альянсе с Рейхом^{1754}. А.А. Власов пытался склонить П.Ф. Шандрука к вступлению в КОНР. Однако, несмотря на их личную встречу, это сотрудничество не состоялось, либо потому, что КОНР и А.А. Власов были для П.Ф. Шандрука лишь продолжателями дела «старых русских империалистов»^{1755}, либо потому, что не удалось найти баланс между ними по поводу разделения сфер политического и военного влияния^{1756}.

В конце апреля 1945 г. было провозглашено создание «Украинской национальной армии» (УНА) под командованием П.Ф. Шандрука. Ее планировавшаяся численность составляла до 180 тыс. чел. (не только этнических украинцев, но и других уроженцев этого региона). В состав УНА вошли остатки дивизии «Галиция», переименованные в «1-ю украинскую дивизию “Галиция”», и 2-я украинская дивизия, созданная на базе «Украинской освободительной армии» (украинские коллаборационистские подразделения, разбросанные по фронту и тылу вермахта)^{1757}. Однако по объективным причинам создание УНА не вышло за пределы стадии планирования. Украинские части были брошены на подавление восстания в Словакии, затем — в Австрию и Словению, где в начале мая 1945 г. они сдались в плен британским войскам^{1758}.

В Белоруссии 6 марта 1944 г. глава БЦР Р. Островский по указанию оккупационных органов отдал распоряжение о мобилизации лиц в возрасте от 18 до 56 лет^{1759} в «Белорусскую краевую оборону» (БКО), предназначавшуюся для борьбы с партизанами. Мобилизация проводилась «добровольно-принудительными» методами, включая повальные облавы^{1760}. В мае 1944 г. была объявлена еще одна мобилизация, которая проходила под лозунгом: «Каждый белорус должен встать на защиту своей родины Белоруссии от нашествия Красной Армии». Попытка создания БКО спровоцировала массовый уход населения к советским партизанам. Оккупанты смогли сформировать только 20 неполных батальонов БКО^{1761}.

В заключительный период оккупации германские власти предприняли шаги по налаживанию отношений с польским подпольем. 8 февраля 1944 г. в Вильнюсе было проведено совещание, на котором было принято решение о вступлении в переговоры с «белопольскими бандитами»[55] с целью создать позитивную среду для дальнейшей «мобилизации рабочей силы для использования в Германии». К польскому подполью выдвигались следующие требования: «Обмен данными, установление границ охраняемой территории, обеспечение поставок и рабочей силы». Со своей стороны, оккупанты предлагали «перемирие», снабжение поляков вооружением, а также гарантию «отказа от расстрелов заложников и взятия заложников в будущем». 13 февраля 1944 г. в Вильнюсе состоялась встреча между представителями германских властей и польского подполья^{1762}, после чего было достигнуто практическое сотрудничество между ними. Так, в Вилейской обл. Белоруссии в начале июля 1944 г. значительная часть мужского населения из числа поляков ушла по направлению к Вильнюсу для вступления в отряды АК. При этом родственники ушедших не были репрессированы германскими властями, из чего советские органы сделали вывод, что «это мероприятие было проведено немцами»^{1763}.

В Литве с февраля по май 1944 г. была развернута кампания по мобилизации, которую осуществляли Управление пропаганды, СС, полиция и особый штаб генерала Люфтваффе Бонзе^{1764}, в результате которой было мобилизовано до 30 тыс. добровольцев, часть которых, однако, вскоре дезертировала. В Латвии к середине 1944 г. с применением «добровольно-принудительных методов» была достигнута пиковая численность латышских коллаборационистских формирований — 60 тыс. чел.^{1765} В мае — июне 1944 г. латышские коллаборационистские формирования совместно с вермахтом и РОА предприняли карательную экспедицию против советских партизан^{1766}. Впоследствии латышские части были разбиты Красной Армией. В эстонской «Омакайтсе» к концу 1943 г. состояло 20 тыс. мужчин и 4,5 тыс. женщин. В январе — феврале 1944 г. была проведена мобилизация в «Ома-кайтсе» всех мужчин в возрасте от 17 до 60 лет^{1767}, в результате чего было призвано от 38 до 40 тыс. чел.^{1768} К августу 1944 г., когда в «Омакайтсе» состояло уже 73 190 чел., ее 14 батальонов были брошены против Красной Армии^{1769}. Воевали эстонские легионы и на стороне Финляндии^{1770}. Германская пропаганда оперировала наличием в рядах вермахта прибалтийских национальных вооруженных формирований^{1771}.

Пропаганда военного коллаборационизма среди представителей народов Кавказа и Крыма в заключительный период войны по известным причинам могла проводиться только в отношении советских военнопленных и перемещенных лиц. В этой работе участвовали «национальные комитеты» и другие организации, которые издавали периодические издания (например, газету «Газават»), листовки и т.п. 16–19 сентября 1944 г. в Центре по изучению континентальной Европы Министерства «восточных территорий» была проведена «конференция по вопросам истории Кавказа», в которой приняли участие представители Министерства «восточных территорий», Берлинского университета, общественные деятели, в том числе бывший председатель парламента Горской республики В.-Г. Джабаги, ученый А. Абегян, писатели Г. Робакидзе и М.Э. Расулзаде^{1772}. Практическая деятельность по расширению военного коллаборационизма включала создание в конце 1943 г. дивизии СС «Новый Туркестан» в составе четырех туркестанских, азербайджанского и волжско-татарского батальонов. Эта дивизия была дислоцирована в Белоруссии, затем участвовала в подавлении Варшавского восстания. В конце октября 1944 г. дивизия была переброшена в Словакию, где 24–25 декабря 1944 г. ее солдаты подняли бунт, перебили офицеров и перешли к словацким партизанам^{1773}. На Западном фронте «туркестанские» и «кавказские» части были разгромлены войсками союзников СССР, а также частично разоружены германскими властями по причине ненадежности.

Летом 1944 г. в Лионе (Франция) поднял бунт армянский легион, в сентябре того же года туркменский батальон, дислоцировавшийся в Албании, перебил немецких офицеров и перешел на сторону Сопротивления. В апреле 1945 г. на острове Тексель в Нидерландах поднял восстание 822-й грузинский батальон^{1774}. После разгрома германских войск во Франции, большая часть «добровольцев» была отправлена на строительство укреплений. 30 тыс. «добровольцев» были захвачены в плен союзниками^{1775}.

Нацисты пытались вести пропаганду и среди тюркского населения тыла СССР. Так, диверсионная группа А. Агаева, высаженная с самолетов 3–6 мая 1944 г. в Гурьевской обл., распространяла листовки на казахском языке (латинской графикой), в которых призывала «не подчиняться русско-еврейскому большевизму»^{1776}. Листовки, предназначенные для военнослужащих Красной Армии из числа казахов и узбеков, информировали их о том, что «Советы принудили… [их] сражаться для русских за их родину», тогда как «при царской власти тюркские народы и мусульмане не должны были служить», и призывали не позволять использовать себя «в русских захватнических планах». Германские пропагандисты утверждали, что «советская власть 26 лет обманывала мусульман», и от имени В. Каюм-хана агитировали «освободить любимый народ»^{1777}.

Германские власти прилагали усилия по разжиганию в тылу СССР антисоветского бандповстанчества путем засылки своих агентов. Однако в заключительный период войны был отмечен общий спад этой деятельности на территории Кабардинской АССР и Астраханской области (последняя включала большую часть территории бывшей Калмыцкой АССР). Только в мае — июне 1944 г. на территорию бывшей Калмыцкой АССР было заброшено 45 парашютистов. На территории Кабардинской АССР в июне 1944 г. были высажены две группы диверсантов из числа балкарцев, которые должны были связаться с повстанцами^{1778}. В начале 1945 г. попытки германских властей разжечь повстанчество в тылу СССР сошли на нет.

В заключительный период войны по объективным причинам завершилась нацистская программа «фольксдойче». Результат поиска «немецкой этничности» в СССР разочаровал оккупационные власти. На Украине было выявлено, что «национальные черты фольксдойче выражены слабо, зачастую мало кто может говорить на немецком языке»^{1779}. В 1944 г. органы СС докладывали, что из 200 тыс. немцев, эвакуированных из Советского Союза в Вартеланд^{1780},[56] многие говорили только на польском, русском или украинском языках и не обладали «настоящими немецкими качествами». Таким образом, вместо того чтобы, как ожидалось, найти очаги «истинной немецкости», на оккупированных Германией территориях было обнаружено, что немцы слились с коренным населением, попали под влияние его культуры^{1781}. Оккупационные власти, которые стремились выполнить «план» по поиску «фольксдойче», постепенно вынуждены были смягчить свои требования. По воспоминаниям очевидцев, к 1944 г. нередкими были случаи, когда статус «фольксдойче» предоставлялся даже русским по национальности, которые состояли в браке с немцем-«фольксдойче»^{1782}.

Главной причиной принятия статуса «фольксдойче» для многих этнических немцев было не стремление примкнуть к нацистам, а возможность получения продуктового пайка, что в тяжелых условиях жизни под оккупацией имело первостепенное значение^{1783}. На западных территориях страны в принятии статуса «фольксдойче» проявились общие для населения этих регионов антисоветские настроения^{1784}. Однако сам факт принятия статуса «фольксдойче» не всегда означал наличие желания бороться с советской властью.

Так, в Белоруссии значительное число «фольксдойче» принимало участие в партизанском движении и даже стояло у руководства партизанскими отрядами^{1785}. В целом среди немецкого населения СССР предателей и изменников в процентном отношении было не больше, чем среди русских, украинцев или литовцев^{1786}. Из материалов НКВД следует, что с германскими войсками не ушли не менее 10,4 тыс. этнических немцев, оказавшихся на оккупированной территории, а более 4 тыс. чел. из ранее ушедших впоследствии добровольно возвратились на территорию Советского Союза^{1787}.

Несмотря на катастрофические военные поражения и оставление оккупированной территории СССР, нацистское руководство так и не изменило свое отношение к русскому народу, который по-прежнему именовался «азиатскими степными ордами»^{1788}. Истинные планы Рейха продолжали включать «разрушение России». Хотя пропагандировалось создание «государственной независимости Украины, народов Урала, Кавказа и Туркестана»^{1789}, отношение к этим народам осталось также неизменно шовинистическим. Проявилось это, например, в разграблении Украины при отступлении вермахта^{1790}, разрушении украинских городов (в том числе нацисты намеревались разрушить Львов^{1791}).

В конце войны Гитлер попытался обелить Рейх, указав в своем «Завещании» на то, что войну «жаждали и спровоцировали именно те государственные деятели других стран, которые либо сами были еврейского происхождения, либо действовали в интересах евреев»^{1792}. После войны на Нюрнбергском процессе А. Розенберг пытался оправдать свою деятельность на оккупированной территории СССР. Приглашенные им свидетели зашиты, в том числе директор «Латвийского самоуправления» О. Данкерс и глава БЦР Р.К. Островский, должны были опровергнуть «советское обвинение в том, что Розенберг участвовал в формировании такого мировоззрения, которое проповедовало истребление славян». Защита А. Розенберга утверждала, что он «ходатайствовал перед Гитлером за автономию Прибалтийских государств в будущем», и его «политика… по отношению к народам Прибалтики заключалась не в том, чтобы ограбить их, а в том, чтобы способствовать их дальнейшему развитию». Адвокаты А. Розенберга подчеркивали, что осенью 1941 г. он дал рейхскомиссару «Украины» Э. Коху предписание осуществлять «правильное поведение и справедливое обращение в отношении населения», в декабре 1941 г. издал «приказ относительно терпимости в вопросах религии», а в середине 1944 г. прилагал усилия, направленные на «установление в будущем сотрудничества с народами Восточной Европы»^{1793}. Эти оправдания не были приняты Нюрнбергским трибуналом, и А. Розенберг, наряду с другими верховными деятелями Рейха, был приговорен к казни — в том числе за преступления, совершенные в отношении народов СССР.

Оккупанты уничтожили 6,8 млн. чел. из числа гражданского населения Советского Союза^{1794}. На работу в Германию было вывезено 5,27 млн. чел., из которых 2,16 млн. чел. погибли^{1795}. В германском плену оказалось 5,74 млн. военнослужащих Красной Армии^{1796}, из которых 3,9 млн. чел. погибли^{1797}, что составляло 68% попавших в плен (ср.: во время Первой мировой войны в плену погибло 2,9% военнопленных солдат и офицеров Русской армии)^{1798}. Примеров бесчеловечного, изуверского отношения германских оккупантов к советскому мирному населению и военнопленным — бесчисленное множество. Они представлены в общеизвестных источниках, среди которых материалы ЧГК, документы Нюрнбергского процесса, воспоминания людей, переживших оккупацию. Причиной и основанием для такого отношения была нацистская, «расовая» основа германской политики, направленная на геноцид народов СССР. Она проявилась и в уничтожении населенных пунктов, культурных и образовательных учреждений, национального достояния народов СССР: оккупанты разрушили 1710 городов и более 70 тыс. деревень, уничтожили 82 тыс. школ, 334 вуза, 39 тыс. медучреждений, 427 музеев^{1799}.

Подводя итоги германской национальной политики на оккупированной территории СССР, следует отметить, что она имела ряд общих черт с политикой Германской империи во время Первой мировой войны 1914–1918 гг. В тот период Германия поддерживала сепаратизм малых народов России, а также пыталась «революционизировать» их против центральной власти. Проводилась активная работа с эмигрантами из России, в том числе с «националами». Весной 1916 г. в Швейцарии была создана «Лига инородцев России» (с филиалами в Швеции и США), в которую вошли представители финнов, украинцев, эстонцев, литовцев, поляков. В июне 1916 г. была проведена Лозаннская конференция малых народов Европы, целью которой было показать, что национальная политика Германии является более гуманной, чем политика Антанты, и, в особенности, России. В лагерях для российских военнопленных был введен особый режим содержания, в зависимости от национальности^{1800}. В то же время национальная политика Германии на оккупированной территории СССР, как по объективным (захват огромной территории), так и по субъективным причинам («национально-расовая» окраска войны), была многократно более масштабной, чем политика Германской империи во время Первой мировой войны.

В заключительный период войны масштабность германской национальной политики в отношении народов СССР существенно снизилась в связи с объективным обстоятельством — потерей оккупированных территорий Советского Союза. Последние полгода войны целевой группой нацистской политики были, фактически, только граждане СССР из числа перемещенных лиц и военнопленных.

Вариативность германской национальной политики в заключительный период войны проявилась в сужении ее направленности. Основной целью политики стало максимальное расширение военного коллаборационизма и форсирование угона населения оккупированной территории для трудовой эксплуатации в Рейхе. Нацистское руководство, ввиду катастрофической ситуации на фронте и потери ранее оккупированных территорий СССР, отказалось от факторов, ранее сдерживавших развитие сотрудничества с народами Советского Союза на национальной основе — особенно ярко это проявилось в запоздалой попытке мобилизации народов СССР в рамках КОНР под «общероссийским знаменем» и главенством русского народа. Создание КОНР и других «политических организаций» имело своей целью разжигание «гражданской войны» на территории СССР, а также склонение военнослужащих Красной Армии к переходу на сторону Германии.

§ 3. СОЮЗ ГОСУДАРСТВА И ЦЕРКВИ: Религиозный вопрос на освобожденной территории СССР

Перемены в религиозной политике СССР, осуществленные во второй период войны, которые на оккупированной территории страны были восприняты как «церковный НЭП»^{1801}, заставили германские власти внести определенные коррективы в свою политику. Министерство «восточных территорий» и РСХА инициировали проведение в первой половине 1944 г. серии конференций украинских, белорусских и прибалтийских православных архиереев. Министерство «восточных территорий» также готовило выпуск книги «Правда о религии в России» («ответ на вышедшую в 1942 г. под таким же названием книгу Московского Патриархата»), которую планировалось издать в Женеве в сентябре 1944 г. тиражом 40 тыс. экз. Однако этот проект осуществлен не был^{1802}. Религиозный фактор продолжал использоваться в пропаганде на оккупированной территории — например, в агитационных материалах, призывавших вступать в дивизию СС «Галиция» и другие коллаборационистские формирования, содержался призыв «За веру православную, за землю украинскую»^{1803}, а также в пропаганде, направленной на запугивание населения приходом Красной Армии — так, в Западной Белоруссии оккупанты внушали местному населению, «что как только вернется советская власть… костелы будут закрыты»^{1804}.

В то же время на оккупированной территории произошло углубление религиозного кризиса. Оно было связано, во-первых, с объективным обстоятельствами — потерей Рейхом захваченных территорий СССР (так, все основные территории с традиционно православным населением были утрачены уже в июле 1944 г.). По этой причине не были реализованы предложения о расширении борьбы с православием, — в частности, идея Г. Гиммлера о направлении германской секты «Исследователи Библии» («Свидетели Иеговы») на пропагандистскую работу на оккупированной территории СССР, для чего предлагалось освободить членов секты из концлагерей^{1805}.

Предложения, исходившие от руководства РК «Украина», о создании единой православной церкви на оккупированных территориях СССР в качестве противовеса Московской Патриархии или о проведении общей конференции православных архиереев в Берлине были отвергнуты^{1806} — возможно, из-за сохранившегося отрицательного отношения министра «восточных территорий» А. Розенберга к усилению православия. Этому способствовали и «общерусские» настроения некоторых православных иерархов. В мае 1944 г., несмотря на противодействие главы БЦР Р.К. Островского^{1807}, митр. Пантелеймон (Рожновский), несмотря на свой антисоветский настрой^{1808}, инициировал признание решений церковного собора, состоявшегося в августе 1942 г., о выходе Белорусской церкви из состава РПЦ недействительными. Экзарх Прибалтики митр. Сергий (Воскресенский) отказался признать неканоническим избрание Патриарха РПЦ, как этого требовали от него оккупанты. 29 апреля 1944 г. митр. Сергий был убит — его машина на шоссе Вильнюс — Каунас была расстреляна мотоциклистами в немецкой форме^{1809}. Исследователи расходятся во мнении о том, кто стоял за этой акцией, так как митр. Сергий мог быть равно неугоден как германским властям, так и советскому руководству^{1810}.

Углубление религиозного кризиса на оккупированной территории проявилось в усилении просоветских настроений и авторитета Московской Патриархии среди некоторых православных священнослужителей и верующих, даже ранее антисоветски настроенных. В частности, белорусский архиеп. Филофей (Нарко) через партизан пытался наладить контакты с Патриаршим Местоблюстителем, митр. Сергием (Страгородским), сообщив, что все решения, связанные с расколом православной церкви в Белоруссии, якобы «исходили не от него», и «заявив о готовности сотрудничать»^{1811}. Рядовые священники, сохранившие верность РПЦ и признавшие легитимность вновь избранного Патриарха, подверглись преследованию со стороны германских властей^{1812}. Об авторитете Московской Патриархии говорит тот факт, что после освобождения Риги, 13–14 октября 1944 г. в православных церквах города прошли молебны в честь освобождения от немецких оккупантов и «во славу русского оружия»^{1813}.

Перед советским руководством в заключительный период Великой Отечественной войны остро встал вопрос о формах и методах религиозной политики на освобожденной территории СССР. Реализация этой политики должна была учитывать несколько факторов, первым из которых было существенное укрепление положения РПЦ. К началу 1944 г. епископат Церкви стал насчитывать 25 архиереев, значительно укрепилась ее материально-техническая база. Сотни священников были выпущены из тюрем и лагерей^{1814}. К концу 1945 г. у РПЦ было 58 епархий, 10 547 церквей, три духовных учебных заведения, одно церковное периодическое издание^{1815}, 61 архиерей в СССР, 17 архиереев за границей, 9254 священника, 30% из которых начали службу в годы войны^{1816}. Положение РПЦ на освобожденной территории укрепилось еще и потому, что многие антисоветски настроенные священнослужители УАПЦ, УПЦ и Белорусского экзархата РПЦ ушли вместе с оккупантами^{1817}.

Митр. Алексий (Симанский), который после кончины Патриарха Сергия 15 мая 1944 г. вступил в должность Патриаршего Местоблюстителя, продолжил политику укрепления государственно-церковного «конкордата», заявляя о лояльности РПЦ советской власти^{1818}, которая подкреплялась продолжением материальной помощи государству. К 1 октября 1944 г. РПЦ пожертвовала на нужды обороны 150 млн. руб.^{1819}, а к концу войны — 300 млн. руб. Проведенный в январе — феврале 1945 г. Поместный Собор РПЦ в «Послании к преосвященным архипастырям, пастырям и всем верным чадам Русской Православной Церкви» предписал делать все, «чтобы… Церковь, как и древле, сияла верою и благочестием, и служила опорой могущества и процветания нашей Родины»^{1820}. Поместный Собор избрал митр. Алексия Патриархом Московским и всея Руси.

Советское государство, в свою очередь, выражало лояльное отношение к Церкви. На упомянутом выше Поместном Соборе председатель Совета по делам РПЦ Г.Г. Карпов заявил, что «ни в какой мере не вмешиваясь во внутреннюю жизнь Церкви, Совет способствует дальнейшей нормализации отношений между Церковью и государством, наблюдая за правильным и своевременным проведением в жизнь законов и постановлений правительства, относящихся к Православной Русской Церкви»^{1821}. 28 января 1945 г. СНК СССР утвердил «Положение об управлении РПЦ», которое определило полномочия и функции Поместного Собора, Патриарха и Священного Синода. 10 апреля 1945 г. Патриарха Алексия приняли И.В. Сталин и В.М. Молотов^{1822}.

Вторым фактором, оказывавшим воздействие на религиозную политику СССР, был рост религиозности населения страны — в первую очередь, на территории, освобожденной от оккупации. Например, в Белоруссии высокой была посещаемость храмов, в том числе молодежью^{1823}. После освобождения религиозность не снизилась — так, в Днепропетровской обл. среди населения были широко распространены религиозные листовки, распространением которых занимались даже школьники. Население освобожденной территории активно интересовалось изменениями в религиозной политике СССР^{1824}. Призывники, прибывшие в Красную Армию с освобожденной в 1944 г. территории СССР, в большинстве своем были верующими. Так, от группы призывников из Западной Украины сразу по прибытию в воинскую часть поступили «заявления о разрешении… исполнять религиозные обряды и посещать церковь»^{1825}. Усилилась религиозность и в тылу СССР — возросли посещаемость храмов и выполнение религиозных обрядов, проходили массовые молебны и религиозные шествия. Рост религиозности в Советском Союзе продолжался и после войны^{1826}.

На освобожденной территории СССР были выявлены факты сотрудничества местных властей с религиозными структурами. Некоторые руководители райкомов ВКП(б) и сельсоветов просили священнослужителей об оказании помощи в мобилизации населения на работу, выполнение плана поставок государству и участие в займах, а также о выделении средств для организации детских домов. Некоторые комсомольцы посещали церковь, партийные и советские работники — крестили детей и венчались. Правление колхоза им. Тельмана в Курской обл. по собственной инициативе передало местному священнику для переоборудования под церковь здание колхозного клуба. Секретарь Ставропольского крайкома В.В. Воронцов на пленуме, когда один из выступавших употребил термин «антирелигиозная работа», поправил его: «Не антирелигиозная работа, а научно-просветительская пропаганда»^{1827}.

1 декабря 1944 г. было издано постановление СНК СССР «О порядке открытия церквей и молитвенных зданий на территории, освобожденной от немецкой оккупации», которое предписывало «не проводить кампании по огульному возврату зданий, переданных немцами под церкви», а делать это постепенно, изыскивая возможность предоставления верующим других зданий. Ввиду «религиозного возрождения» на освобожденной территории, власти посчитали невозможным закрыть храмы, открытые во время оккупации, тем более что священнослужители и прихожане таких церквей оказывали сопротивление их закрытию^{1828}.

Взаимовыгодное сотрудничество советских властей и РПЦ на освобожденной территории СССР, где государственно-церковные отношения были установлены и на уровне союзных республик (в частности, на Украине)^{1829}, было, в первую очередь, направлено на укрепление положения Церкви. Во-первых, была прекращена деятельность прогермански и антисоветски настроенных церковных сепаратистов на Украине, в Белоруссии и Эстонии^{1830}. Во-вторых, укреплению РПЦ, как уже говорилось, способствовала одобренная советскими властями постепенная ликвидация «Обновленческой церкви». К августу 1944 г. в СССР осталось только 147 обновленческих храмов. После смерти главы «обновленцев» А. Введенского в 1946 г. эта конфессия прекратила свое существование. Были ослаблены, в том числе с помощью репрессий, и со временем исчезли такие сектантские движения, как «Истинно-православные христиане», «григориане», «иосифляне»^{1831}.

Одной из главных акций по укреплению положения РПЦ и одновременно по упразднению потенциально «антисоветского гнезда» стала ликвидация Украинской Греко-Католической Церкви (УГКЦ). Наличие на территории СССР Униатской Церкви с ее 3,5 млн. членов, без сомнения, могло рассматриваться как проблематичный момент для Советского руководства, потому, что униатство, во-первых, связывалось с проблемой украинского национализма, а во-вторых, рассматривалось как «инструмент чуждого влияния» со стороны Ватикана^{1832}. В то же время ликвидация УГКЦ изначально не была единственным запланированным выходом из этого положения. Советские власти рассчитывали на то, что удастся «советизировать» эту конфессию, так как к лету 1944 г. митр. А. Шептицкий четко обозначил свою лояльность к советской власти. Он поверил в реальность перемен в советской религиозной политике и настраивал священнослужителей УГКЦ таким же образом. В сентябре 1944 г. митр. А. Шептицкий выступил на Соборе униатского духовенства с речью, в которой провозгласил, что он не выступает против коммунизма, а также осудил УПА и ОУН-Б (в то же время это было его личным мнением, которое не разделяло большинство священнослужителей УГКЦ). Советские власти приняли решение развить сотрудничество с митр. А. Шептицким^{1833}, который, получив чрезвычайные полномочия от Папы Пия X, пользовался большим уважением среди населения Западной Украины и даже советских властей этого региона^{1834}. Однако это начинание не удалось воплотить в жизнь, так как 1 ноября 1944 г. митр. А. Шептицкий скончался. На его похоронах присутствовал Н.С. Хрущев^{1835}.

После смерти митр. А. Шептицкого советский режим продолжал действовать осмотрительно по отношению к УГКЦ. Немедленного отказа от диалога с ней не последовало — так, в декабре 1944 г. в Совете по делам религиозных культов был принят представитель УГКЦ архимандрит К. Шептицкий^{1836}. Однако преемник А. Шептицкого митр. И. Слипый не имел просоветской политической ориентации^{1837}. Поэтому советское руководство решило форсировать решение «униатского вопроса» в связи с ростом повстанческого движения на Западной Украине^{1838} и взятым в СССР курсом на борьбу с международным влиянием Ватикана (были опасения, что УГКЦ может полностью перейти в католичество). К февралю 1945 г. руководство СССР приняло решение о ликвидации УГКЦ. Властям удалось склонить на свою сторону униатского священнослужителя Г. Костельника^{1839}, который возглавил в апреле 1945 г. движение за воссоединение УГКЦ с РПЦ. В марте 1945 г. был арестован митр. И. Слипый, пять епископов и несколько священников УГКЦ^{1840}. В 1946 г. была осуществлена официальная ликвидация УГКЦ и перевод греко-католических приходов в РПЦ.

Закономерным образом РПЦ приняла непосредственное участие в ликвидации УГКЦ. Как минимум с начала 1944 г. идеи о ликвидации Униатской Церкви возникали даже среди простых верующих. Так, член церковного совета церкви с. Черкизово Московской обл. С.И. Плотицын направил в «Журнал Московской Патриархии» статью под названием «Борьба за веру и народность в Галицкой Руси», в которой «выражал удовлетворение по поводу того, что теперь, наконец, в Галиции полностью восторжествует православие над католицизмом»^{1841}. (Интересно, что грядущее освобождение Западной Украины Красной Армией он рассматривал как залог укрепления РПЦ в этом регионе.) 19 марта 1945 г. Патриарх Алексий издал послание «Пастырям и верующим греко-католической церкви, проживающим на древле-галицкой земле, в западных областях Украинской ССР», в котором призвал униатов порвать «узы с Ватиканом, который ведет… к мраку и духовной гибели», и «вернуться в объятия… родной матери — Русской Православной Церкви». В такой редакции послание Патриарха Алексия было санкционировано В.М. Молотовым^{1842}.

РПЦ оказала помощь руководству СССР в решении «закарпатского вопроса», чему способствовала просоветская ориентация православного клира Закарпатья^{1843}. 20 ноября 1944 г. в РПЦ поступила петиция от Мукачевско-Пряшевской (Закарпатской) епархии Сербской Православной Церкви о приеме ее в РПЦ^{1844}. В декабре 1944 г. Москву посетила делегация православного духовенства Закарпатской Украины, которая была принята Патриаршим Местоблюстителем и в Совете по делам РПЦ. Цель приезда делегации заключалась не только в решении вопроса о переходе Закарпатской епархии в РПЦ, но и о присоединении Закарпатья к СССР^{1845}. Советские власти оказали прямую поддержку ликвидации в этом регионе униатства. После вхождения Закарпатья в состав СССР, как сообщал в ноябре 1945 г. Н.С. Хрущев, среди верующих «развернулось движение за переход из римско-католической[57] веры в православную». По его данным, к этому времени «уже более 40 приходов перешло в православную веру». На собраниях верующих происходили ожесточенные споры между сторонниками православия и униатами. Н.С. Хрущев, в свою очередь, «посоветовал» председателю Народной Рады Закарпатской Украины И.И. Турянице «поддержать православных священников в их борьбе против униатов»^{1846}. Униатство в Закарпатье было ликвидировано одновременно с ликвидацией УГКЦ в 1946 г.

В связи с вступлением Красной Армии в Румынию, Болгарию, Югославию, Чехословакию и другие страны внешнеполитическая деятельность РПЦ была направлена на укрепление лояльности Советскому Союзу среди православных народов Европы^{1847}. 25 августа 1944 г. митр. Алексий издал послание к румынскому народу, 7 сентября 1944 г. — к болгарскому народу. Через ВСАК в славянских странах распространялись материалы РПЦ, утверждавшие, что в СССР царит свобода совести, а между государством и Церковью — полное взаимопонимание. В апреле 1945 г. состоялся церковный визит в Болгарию и Югославию, в мае 1945 г. — в Румынию^{1848}. РПЦ достигла успеха и на Ближнем Востоке — в мае 1944 г. многие русские монахи и монахини в Иерусалиме перешли в ее лоно^{1849}. Среди других внешнеполитических акций РПЦ были обращение к православным верующим в Синьцзяне в феврале 1944 г. (советское руководство имело особые виды на эту территорию^{1850}), заявление Патриарха Алексия с приветствием и благословением решений Крымской конференции^{1851}, послание верующим Америки (апрель 1945 г.). После окончания войны РПЦ при поддержке советского руководства командировала своих представителей в зарубежные страны: в сентябре 1945 г. — в Австрию, Германию и Чехословакию, в октябре 1945 г. — в Китай (Харбин), в ноябре 1945 г. — в Финляндию^{1852}.

В заключительный период Великой Отечественной войны были урегулированы отношения Советского государства не только с РПЦ, но и другими традиционными конфессиями. Руководство СССР склонилось к их более широкомасштабному использованию в своих внутри- и внешнеполитических интересах. 19 мая 1944 г. при СНК СССР был создан Совет по делам религиозных культов, в задачу которому было поставлено «осуществление связи между Правительством СССР и руководителями религиозных объединений: армяно-григорианской, старообрядческой, католической, греческо-католической, лютеранской церквей и мусульманского, иудейского, буддийского, сектантского вероисповеданий»^{1853}.

На освобожденной территории СССР было развернуто сотрудничество с этими конфессиями. Так, в июле 1944 г. НКГБ СССР распространил два обращения РСПЦ «к старообрядцам освобожденных районов Бессарабии, Молдавии и Румынии»^{1854}. Поддержка созданного в октябре 1944 г. «Всесоюзного совета евангельских христиан и баптистов» (ВСЕХБ) была нужна Советскому руководству в работе с протестантскими общинами на освобожденной территории^{1855}. С этой целью евангельские христиане и баптисты получили разрешение на создание собственного центра на Украине^{1856}. В то же время значительная часть протестанского клира Латвии и Эстонии покинула эти регионы вместе с оккупантами, после чего в них в течение нескольких лет шло восстановление религиозной жизни^{1857}, которое советские власти старались держать под контролем.

Положение католической конфессии на освобожденной территории СССР было противоречивым. В целом католицизм рассматривался руководством страны как орудие в руках зарубежных антисоветских кругов. Власти СССР негласно поддерживали антикатолические выступления РПЦ — в частности, осуждение призыва Папы Пия XII к милосердию по отношению к немцам и обвинение Ватикана, который именовался «воинствующий католицизм», в «агрессии» против РПЦ^{1858}. В феврале 1944 г. Г.Г. Карпов просил указаний от А.С. Щербакова о возможности опубликования в «Журнале Московской Патриархии» статьи Патриарха Сергия «Есть ли у Христа наместник в Церкви?», которая была «направлена против католицизма и римского папы»^{1859}. Такая статья соответствовала политике СССР и была опубликована в № 2 «Журнала Московской Патриархии» за 1944 г.^{1860}

Тем не менее резкая антикатолическая пропаганда в заключительный период войны не допускалась. В апреле 1944 г. И.В. Сталин принял польско-американского ксендза С. Орлеманьского, в беседе с которым высказался о возможности «сотрудничества с папой Римским против насилия и преследования католической церкви». Указание умерить антикатолическую пропаганду, данное УПиА ЦК ВКП(б) в мае 1944 г., стало особенно актуальным после освобождения западных регионов СССР. Так, опасения о преследовании религии советскими властями занимали большое место в настроениях католического населения Белоруссии. Поэтому для нормализации обстановки власти реализовали специальные пропагандистские мероприятия — в частности, был показан американский фильм «Битва за Россию», в котором говорилось о восстановлении нормальных государственно-церковных отношений в СССР. Просмотр этого фильма настроил католический клир на нужный властям лад^{1861}. В целом, несмотря на начавшуюся борьбу с влиянием Ватикана, меры по преследованию католиков в СССР в период Великой Отечественной войны выявлены не были.

Роль ислама на освобожденной территории СССР после депортации балкарцев, ингушей, карачаевцев и крымских татар существенно снизилась. В то же время следует отметить, что советские власти прилагали усилия по укреплению позиций патриотически настроенного мусульманского духовенства^{1862}. 16 мая 1944 г. Президиум Верховного Совета СССР принял решение «удовлетворить ходатайство группы мусульманского духовенства Северного Кавказа и разрешить организовать в г. Буйнакске Духовное Управление мусульман Северного Кавказа»^{1863}. 20–23 июня 1944 г. в Буйнакске состоялся съезд представителей мусульманского духовенства и верующих Дагестанской, Кабардинской, Северо-Осетинской АССР, Краснодарского и Ставропольского краев. На этом съезде было принято обращение к мусульманам региона^{1864}. С конца 1944 г. в Совете по делам религиозных культов рассматривался вопрос о создании единой организационной структуры для всех мусульман СССР. Такую инициативу поддерживали руководители ДУМ и органы власти многих «мусульманских» республик — шести союзных и, как минимум, двух автономных^{1865}. Однако всесоюзное Духовное управление мусульман так и не было образовано. В целом в период Великой Отечественной войны значительная часть мусульманского духовенства СССР заняла патриотические позиции. Исламские священнослужители помогли советскому руководству поднять моральный дух граждан Советского Союза мусульманского вероисповедания и мобилизовать их силы на борьбу с германским агрессором^{1866}. Патриотизм, проявленный советскими мусульманами в годы Великой Отечественной войны, имел множество примеров как на фронте, так и в тылу. Исламские структуры инициировали сбор денежных средств и иных материальных ценностей в фонд Победы, информация о чем распространялась советской пропагандой[58].

Роль буддийской конфессии на освобожденной от оккупации территории СССР после депортации калмыцкого народа была практически сведена на нет. Тем не менее, в целом, положение буддийской конфессии в Советском Союзе в завершающий период войны укрепилось. В 1944 г. была фактически восстановлена деятельность Духовного управления буддистов^{1867}. В 1945 г. в Бурятии был открыт Иволгинский дацан — первый буддийский храм на территории СССР после тотального разгрома буддийской конфессии в конце 1930-х гг.

После депортации армянского населения Крыма на освобожденной территории СССР снизилась роль и Армянской Апостольской Церкви (ААЦ). На остальной территории страны ее положение усилилось. В октябре 1943 г. при Совнаркоме Армянской ССР был создан Совет по делам ААЦ. 4 сентября 1944 г. Политбюро ЦК ВКП(б) дало согласие на созыв Собора ААЦ^{1868}. 19 апреля 1945 г. состоялась личная встреча И.В. Сталина, В.М. Молотова, И.Н. Полянского с главой ААЦ, архиеп. Г. Чорекчяном. В июне 1945 г. в Эчмиадзине состоялся Собор ААЦ, на котором архиеп. Г. Чорекчян был избран Католикосом всех армян.

Укрепление положения религии в СССР было связано и с прет крашением деятельности «Союза воинствующих безбожников» (СВБ). Как уже говорилось, эта организация фактически свернула деятельность уже с начала войны. К концу войны деятельность бывших функционеров СВБ, которые пытались продолжать антирелигиозные акции, стала подвергаться жесткой критике^{1869}. К началу 1947 г. дальнейшее существование СВБ было признано «нецелесообразным» и он был ликвидирован с передачей функций Всесоюзному обществу по распространению политических и научных знаний^{1870}.

В то же время, несмотря на укрепление религии, оно было дозированным и находилось под жестким контролем властей. Как указывал УПиА ЦК ВКП(б), перемены в религиозной политике не означали, что «партия и советская власть меняют свое принципиальное отношение к религии и церкви», которое, на основании «учения марксизма-ленинизма о религии как антинаучной идеологии остается незыблемым». Поэтому осуществлялось противодействие несанкционированному распространению религиозного влияния. В марте 1944 г. на совещании в УПиА Г.Ф. Александров сообщил, что в украинских газетах сотрудники его ведомства «обнаружили попов, архиереев, монахов, священников». Об этом «негативном факте» было поставлено на вид первому секретарю ЦК КП(б)У Н.С. Хрущеву. УПиА издало для партийных и советских органов директиву о борьбе «с теми церковниками, которые пытаются всячески расширить рамки своей деятельности»^{1871}.

27 сентября 1944 г. ЦК ВКП(б) принял постановление «Об организации научно-просветительской пропаганды», которое предписывало, «с целью преодоления пережитков бескультурья, суеверий и предрассудков», укрепить пропаганду, направленную на «материалистическое объяснение явлений природы»^{1872}. По мнению В.Н. Якунина, это постановление явилось следствием возобновления антирелигиозных усилий^{1873}. По мнению Т. А. Чумаченко, постановление lie было антирелигиозным, так как руководство страны лишь хотело «подчеркнуть свою приверженность учению марксизма»^{1874}. Очевидно, верны оба эти вывода. Хотя постановление не было направлено на усиление антирелигиозной пропаганды, она не была отброшена, а лишь замаскирована «научно-просветительской». Этот вывод подтверждается тем, что в тезисах УПиА ЦК ВКП(б), изданных в 1944 г., была признана необходимость «осторожного и вдумчивого подхода к делу антирелигиозной пропаганды» — в основном, через распространение естественно-научных знаний. Были подвергнуты критике местные власти, которые чрезмерно увлеклись политической реабилитацией религии (вплоть до признания «благородного лица, репутации» и «приукрашивания передовой роли» РПЦ и даже отрицания того, что «большевики являются безбожниками»). Таким образом, все перемены в религиозной политике СССР были сугубо утилитарными, что было подытожено в докладной записке УПиА ЦК ВКП(б), представленной на имя А.А. Жданова: «Церковь объединяет еще в своих рядах большие массы верующих, десятки миллионов людей. Для нас вовсе не безразлично, в каком направлении церковь будет на них влиять… будет использовать религиозные настроения верующих — в дружественном советской власти или во враждебном»^{1875}.

Поворот Советского руководства в религиозной политике и заключение «конкордата» с РПЦ и другими конфессиями значительная часть населения СССР оценивала положительно. После опубликования в советской печати материалов о Поместном соборе РПЦ в феврале 1945 г. были отмечены такие высказывания: «Хорошо, что исчезает нетерпимое отношение к Богу»; «Теперь можно коммунистам беспрепятственно ходить в церковь, молиться Богу, крестить детей и венчаться». Среди студентов МГУ ходили слухи, что в университете будет создан факультет богословия. В то же время бытовали и отрицательные оценки происходящего — поддержка РПЦ расценивалась как некая хитрость со стороны государства, высказывались мнения, что правительство пошло навстречу Церкви под давлением Великобритании и США. Некоторые люди считали, что совершается ошибка, так как Церковь могла начать сама влиять на политику государства и оказывать чрезмерное воздействие на население. Часть граждан СССР не понимала причин изменений в религиозной политике, считая их «провокацией», или высказывала надежду на то, что союз государства с Церковью заключен только на период войны. Бытовали и такие оригинальные суждения: «Церкви открыли потому, что они дают большой доход государству»^{1876}.

Таким образом, в заключительный период войны масштабность и вариативность германской религиозной политики были небольшими. Германские власти не предприняли значимых мер в религиозной сфере, что не позволило им мобилизовать религиозные настроения населения оккупированной территории СССР в свою пользу. Эффективность германской религиозной политики была низкой.

Масштабность советской религиозной политики была многократно расширена. В заключительный период войны развернулось сотрудничество советских властей с конфессиями — в первую очередь, с РПЦ — в сфере ресоветизации освобожденных территорий. Вариативность советской политики проявилась в дифференциации форм взаимодействия с разными конфессиями — причем не только с теми, которые были настроены лояльно к советской власти. В частности, руководство СССР искало возможность наладить сотрудничество с УГКЦ, антисоветская настроенность которой ярко проявилась в годы войны, а также не форсировало антикатолическую пропаганду.

Эффективность советской религиозной политики была, в целом, высокой. Ее положительные стороны обеспечили мобилизацию просоветских настроений православного клира и верующих на оккупированной и освобожденной территории СССР. Однако послабления в сторону религиозных институтов имели жесткие пределы, а функции этих институтов стали противоречивыми. Развитие государственно-церковных отношений в СССР в последующем показало, что никакого реального потепления по отношению к религии со стороны Советской власти не произошло, и все изменения в политике, происшедшие во время войны, были продиктованы лишь стремлением государства использовать религиозные институты в собственных интересах.

§ 4. «КРАСНУЮ АРМИЮ ВСТРЕЧАЛИ С РАДОСТЬЮ»: Этнополитические последствия германской оккупации

Заключительный период оккупации характеризовался окончательным разочарованием населения оккупированной территории СССР в германской власти. В Латвии повсеместным стало мнение о том, что оккупационные власти для нее «ничего не сделали, и вместо самостоятельной она стала восточной провинцией Германии»^{1877}. Массовая мобилизация в этом регионе в целом потерпела провал — так, в восточной части Латвии на призывные пункты явились только 15% призывников^{1878}. В Эстонии было выявлено широко распространенное отрицательное отношение населения к германским властям — ив городах, и в сельской местности. Не помогло и создание прогерманских организаций, к которым эстонское население «отнеслось сдержанно»^{1879}. Крымско-татарские национальные деятели в начале 1944 г. строили планы, более принимавшие в расчет поражение Германии, чем ее победу^{1880}.

В то же время германская политика запугивания населения оккупированной территории местью со стороны советской власти смогла оказать некоторое воздействие — в первую очередь, в западных регионах СССР^{1881}, а также на родственников коллаборационистов, ушедших с оккупантами^{1882}, и перемещенных лиц, находящихся в Рейхе. Однако попытки германских властей осуществить массовый «добровольно-принудительный» увод населения оккупированной территории на запад провалились. Например, в Пскове уже со второй половины 1943 г. население пряталось от увода в погребах, подвалах, землянках^{1883}, в Риге значительная часть горожан при отходе вермахта скрылась в подвалах и на чердаках, ушла в лес и на хутора^{1884}.

В заключительный период войны на оккупированной территории усилились просоветские настроения. Этому способствовали и военные достижения, и национальная политика СССР, эффективность которой признавали сами германские власти^{1885}. Воздействие политики проявилось в восприятии русским населением оккупированной территории войны как битвы «за русскую родину, за независимость, свободу русского народа»^{1886}, а также в положительном восприятии возвращения атрибутов «великодержавия»^{1887}. В восточной и центральной части Белоруссии, по сообщению Военного совета 1-го Прибалтийского фронта, «Красную Армию встречали с радостью». Местное население, как только уходили немцы, начинало «вылавливать полицейских и передавать их частям Красной Армии или расправляться с ними самосудом». Вступление советских войск приветствовало городское население Западной Белоруссии, которому оккупанты «принесли больше горя и страданий, чем сельскому»^{1888}. В определенной мере просоветские настроения проявились среди городского населения Западной Украины. Так, некоторые жители Львова при вступлении Красной Армии «активно помогали» ей, а те, «кто был на стороне немцев… убежали еще до [ее] прихода»^{1889}. Среди некоторых представителей западноукраинской интеллигенции была еще жива приверженность идеям «галицких русофилов» XIX — начала XX в. Ситуация в Закарпатье была в значительной степени «прорусской» и просоветской. Здесь практически не было антисоветской активности, и население не оказывало поддержки украинским националистам, приходившим из Галиции^{1890}. Определенные просоветские настроения бытовали в Латвии. Так, по данным Политуправления 3-го Прибалтийского фронта, «основная масса населения Риги встретила части Красной Армии тепло и радушно» (в докладной записке на имя А.С. Щербакова приводилась масса примеров такого отношения)^{1891}. В Эстонии просоветские настроения разделяла часть крестьянства^{1892}. В заключительный период оккупации в Прибалтике активизировалась деятельность советских партизан. По советским данным, в Латвии 3–4 тыс. чел. из числа местного населения стали помогать советским партизанам, которым удалось привлечь на свою сторону даже некоторых представителей несоветского сопротивления и германских «легионеров»^{1893}. К апрелю 1944 г. абвер отмечал усиление советского партизанского движения в Эстонии, в том числе вовлечение в эту деятельность учительской интеллигенции и духовенства^{1894}.

Однако в целом на западных территориях СССР сопротивление населения оккупантам вплоть до конца оккупации было слабым. В Западной Белоруссии оно носило в большинстве случаев пассивный характер и выражалось в затяжке уплаты натуральных и денежных налогов, а также уклонении от участия в деятельности созданных германскими властями организаций, в том числе БЦР и «Союза борьбы против большевизма», отбывания трудовой повинности и выезда на работу в Германию^{1895}. Несоветское сопротивление в Прибалтике проявлялось, в основном, в уклонении сельского населения от выполнения норм производства продукции^{1896}. Местные несоветские антигерманские организации значимой деятельности не осуществляли, хотя в Риге были проведены в январе 1944 г. — литовско-латышская, в апреле 1944 г. — две всебалтийские конференции по сопротивлению^{1897}. Созданный в 1943 г. «Верховный комитет освобождения Литвы» (ВКОЛ), фактически, бездействовал^{1898}. Удар по латвийскому несоветскому сопротивлению нанес арест лидеров «Латвийского центрального совета» и их депортация в Германию осенью 1944 г.^{1899} В июне 1944 г. в Эстонии был создан «Национальный комитет Эстонской республики», который поставил своей целью создание временного правительства в период между отступлением вермахта и приходом советских войск. 18 сентября 1944 г. эстонский политический деятель Ю. Улуотс и его соратники предприняли попытку провозглашения независимости Эстонии, для чего было создано «правительство» во главе с О. Тийфом^{1900}. Эта деятельность была прекращена вступлением 22 сентября 1944 г. в Таллин Эстонского стрелкового корпуса РККА^{1901}, после чего Ю. Улуотс и другие национальные деятели бежали в Швецию^{1902}. Эффективности несоветского сопротивления в Прибалтике мешали отсутствие организованного центра и единой политической линии. Так, одни национальные деятели призывали «срывать мобилизацию и госпоставки», другие — наоборот, «идти в легионы», которые якобы должны были стать «ядром будущей национальной армии». Впоследствии некоторые жители Прибалтики оправдывали свое бездействие тем, что они были не вооружены^{1903}.

Сравнение эффективности советской и германской национальной политики, реализованной на оккупированной территории СССР в течение всего периода войны, можно осуществить по нескольким аспектам, из которых одним из наиболее показательных является анализ численности военных коллаборационистов из числа представителей народов Советского Союза. Оценка этой численности у разных исследователей существенно отличается — 77 тыс. чел.^{1904}, 750–800 тыс. чел.^{1905}, 1 млн. чел.^{1906}, около 1,2 млн. чел.^{1907}, не более 1,5 млн. чел.^{1908}, — что обусловлено как недостатком источников, так и разными подходами к включению в число военных коллаборационистов полиции, невооруженных «Хиви» и пр. По нашему мнению, наиболее близкой к реалиям оценкой численности коллаборационистов в составе вермахта являются данные, полученные Б. Мюллер-Гиллебрандом, — 500 тыс. чел.^{1909} Также на оккупированной территории СССР к маю 1943 г. в полиции состояли до 370 тыс. чел.^{1910}

Таким образом, если принять за основу численность вооруженных коллаборационистов из числа граждан СССР в 870 тыс. чел., то она составляла менее 1% от численности советских граждан, оказавшихся на оккупированной территории (84,85 млн. чел. гражданского населения[59] и 1,84 млн. оставшихся в живых советских военнопленных^{1911}), или 2,8% от числа граждан СССР, призванных за годы войны в Красную Армию (31 млн. чел.^{1912}), и было меньше численности советских партизан (1 млн. чел.^{1913}).

Показательным также является сравнение численности представителей попавших под оккупацию национальностей, воевавших в рядах Красной Армии и в коллаборационистских формированиях. Численность русских военнослужащих Красной Армии составляла до 20,3 млн. чел., украинцев — 5,5 млн. чел., белорусов — 1,3 млн. чел.^{1914} В коллаборационистских формированиях русские составляли, оценочно, до 300 тыс. чел. (1,5% от численности русских в РККА), украинцы — до 250 тыс. чел. (4,5% от численности в РККА), белорусы — до 70 тыс. чел. (5,7% от численности в РККА)^{1915}. Таким образом, нацистская политика мобилизации русского, украинского и белорусского населения оккупированной территории СССР потерпела провал.

В рядах Красной Армии сражались не менее 126 тыс. литовцев^{1916}, 94 тыс. латышей^{1917} и 70 тыс. эстонцев^{1918}. В составе коллаборационистских формирований численность литовцев составляла, по разным оценкам, от 36,8 тыс. до 50 тыс. чел. (от 29,2% до 39,7% от численности в РККА), латышей — от 104 тыс. до 150 тыс. чел. (от 115,6% до 166,7% от численности в РККА), эстонцев — от 10 тыс. до 90 тыс. чел. (от 14,3% до 128,6% от численности в РККА)^{1919}. Таким образом, масштаб мобилизации германскими властями коллаборационистов в Литве был в 2–3 раза меньше, чем уровень призыва в Красную Армию, а в Латвии и Эстонии был сравним с ним. В то же время, если боевые заслуги прибалтийских формирований Красной Армии (в первую очередь, 16-й литовской сд, 130-го латышского ск и 8-го эстонского ск), принимавших активное участие в войне, включая освобождение Прибалтики, широко известны, то боеспособность и военная эффективность созданных оккупантами прибалтийских коллаборационистских формирований была низкой, а их участие в боевых действиях на фронте крайне ограниченным.

Мотивация к коллаборационизму среди населения оккупированной территории СССР, в основном, имела психологические причины — стремление выжить, защитить себя и спасти свои семьи, получить экономические выгоды, отомстить большевистской власти за причиненные обиды. Основная масса вовлеченных в коллаборационизм советских военнопленных сделала свой выбор под давлением тяжелейших обстоятельств. «Национальные» мотивы были присущи, в основном, только лидерам коллаборационистского движения. Например, И.Н. Кононов, не понимая реального содержания нацистской политики по отношению к России, решил, что сможет сформировать ядро «антисоветской русской армии», после чего к нему присоединятся «миллионы его страдающих от большевизма соотечественников»^{1920}. Несомненно, большую роль сыграли национальные мотивы в развитии коллаборационизма среди «нерусских» народов оккупированной территории — особенно в Прибалтике, на Западной Украине и в Крыму.

В целом роль коллаборационистов из числа представителей народов СССР на всем протяжении войны с политической и военной точки зрения была незначительной, поэтому нет оснований для утверждений об «Освободительном движении народов России» или «антисталинской революции». В свою очередь, советские власти смогли развернуть на оккупированной территории СССР значительное партизанское движение. Среди советских партизан Украины представители титульной нации составляли 59%^{1921}, среди партизан Белоруссии — 71%^{1922}. В Прибалтике представители титульных наций среди советских партизан также составляли подавляющее большинство^{1923} (всего в Прибалтике в годы войны действовали до 23 тыс. советских партизан^{1924}).

Во-вторых, сравнение эффективности советской и германской политики можно выяснить через оценку того, насколько они повлияли на развитие на оккупированной и освобожденной территории просоветских и прогерманских настроений, соответственно. «Прогерманские» настроения на освобожденной территории, в основном, проявлялись в бытовых аспектах — в частности, некоторые молодые женщины Эстонии были «восхищены» поведением немцев, их «культурностью», «вежливостью», тем, что они «делали хорошие подарки»^{1925}. Высказывания представителей русского населения об ожидании возвращения германских оккупантов (например, «Я эту власть ненавижу, я ожидаю немцев, мне при немцах жилось в несколько раз лучше»^{1926}) были обусловлены скорее обидами на советскую власть, а не действительным тяготением к Германии. Прогерманские настроения в тылу СССР бытовали, в основном, среди представителей депортированных народов и других ссыльных^{1927}, что также было инспирировано обидой на советскую власть. Уже в годы войны эти настроения сменились на ожидание помощи от Великобритании и США.

Воздействие германской политики проявилось в усилении национальной розни на освобожденной территории СССР. Особенно тяжелым был украинско-польский конфликт. В результате геноцида польского населения, осуществленного ОУН-УПА, было уничтожено от 20 тыс. до 40 тыс. чел.^{1928} Взаимный геноцид достиг таких пределов, что глава УГКЦ митрополит А. Шептицкий и польские епископы Галиции были вынуждены издавать пастырские письма, призывая к миру между украинцами и поляками^{1929}. Перед вступлением Красной Армии в Галицию УПА усилила нападения на польские села^{1930}. В некоторых местностях командование УПА прямо заявляло командованию Красной Армии: «Не мешайте нам истреблять поляков, тогда и мы не будем трогать ваших бойцов». По советским данным, в «жестокости и бесчеловечности расправ с мирным населением, в особенности с поляками, украинские националисты не уступали немцам»^{1931}. В свою очередь, АК уничтожала украинское население. В результате конфликта, многие поляки были изгнаны из сельской местности, многие украинцы — из городов. Польское население Львова проявляло отрицательное отношение к тому, чтобы он именовался «украинским городом»^{1932}. В ночь с 21 на 22 ноября 1944 г. в Львове на стенах домов и учреждений были расклеены лозунги на польском языке: «Польский город Львов был и будет польским». На здании львовского горсовета был вывешен польский флаг. Эта акция совпала с празднованием дня св. Михаила — праздника западно-украинского населения^{1933}. Случаи вражды между украинцами и поляками были отмечены среди бойцов Красной Армии из числа нового пополнения^{1934}. Украинцы, репатриированные в 1945 г. из Польши в рамках программы «обмена населением», отмечали, что во время переезда поляки их «обирали, забирали имущество, нападали на повозки, даже избивали». В Западной Белоруссии была выявлена неприязнь к литовцам и латышам — из-за того, что во время оккупации здесь действовали полицейские части, набранные из числа представителей этих народов. Польское население Западной Белоруссии «называло себя белорусами, нарочито скрывая свою польскую национальность»^{1935}, с целью избежать преследований по национальному признаку.

Разогретый во время германской оккупации бытовой антисемитизм проявился на освобожденной территории СССР — в частности, на Украине и в Латвии^{1936}. Так, в некоторых районах Западной Украины даже местные власти иногда отказывались вывешивать портрет Л.М. Кагановича среди портретов других советских руководителей. Там, где этот портрет был вывешен на улице, он был изрезан. Антисемитские проявления были выявлены и в глубоком тылу СССР^{1937}, где продолжались проявления чиновничьего антисемитизма^{1938}. Тем не менее, как выявили советские власти, факты антисемитизма не были массовыми и, в частности на Украине, носили «случайный характер и возникали, как правило, на почве хулиганства или квартирных и других бытовых вопросов»^{1939}.

Очевидно, германская политика в определенной мере повлияла на невозвращение в СССР части советских перемещенных лиц, которые во время войны оказались в Западной Европе. К маю 1946 г. было учтено до 300 тыс. чел., отказывавшихся вернуться на Родину. Как указывал начальник Управления уполномоченного СМ СССР по делам репатриации генерал-полковник Ф.И. Голиков, «основной причиной отказа от возвращения на Родину является боязнь ответственности перед Советским государством за пребывание в плену или на работе на территории стран Западной Европы в дни Отечественной войны»^{1940}. Однако представляется, что намного сильнее, чем нацистская пропаганда, «невозвращению» способствовала агитация со стороны бывших союзников СССР. Старший редактор Совинформбюро М.Н. Долгополов, который в 1945 г. побывал в западных зонах Германии, выяснил, что американские власти сообщали советским перемещенным лицам, что в СССР «их арестуют и вышлют»^{1941} (то есть отправят в ссылку). Закономерным образом, «невозвращенцы» преобладали среди перемещенных лиц из западных территорий Советского Союза: из оставшегося к 1 января 1952 г. на Западе 451 561 гражданина СССР, 50% составляли представители народов Прибалтики, 32% — украинцы, 2,2% — белорусы^{1942}.[60] Кроме того, из республик Прибалтики бежали в Швецию, Финляндию и другие страны не менее 250 тыс. чел.^{1943} В Финляндии оказались также 60 тыс. беженцев — ингерманландцев из Ленинградской обл.^{1944}

На практике наиболее тяжелым для СССР последствием германской оккупации в заключительный период войны и послевоенные годы стало бандповстанческое движение на западных территориях страны, развитие которого было в заключительный период войны поддержано нацистской Германией.

Эффективность советской политики, как мы уже выяснили ранее, постоянно повышалась с ходом войны — в первую очередь, на оккупированной территории России и на основной территории Украины и Белоруссии. Воздействие советской национальной политики сыграло одну из главных ролей в морально-политической и военной мобилизации населения оккупированной территории на борьбу с германскими оккупантами.

Однако на Западной Украине, в Прибалтике и Западной Белоруссии эффективность советской политики осталась невысокой. Член югославской военной миссии генерал М. Джилас, побывавший на Западной Украине сразу после ее освобождения, вспоминал, что «скрыть пассивное отношение [западных] украинцев к советским победам было невозможно»^{1945}. Враждебное отношение к советской власти в этом регионе проявлялось, как минимум, в массовом уклонении от участия в организованных ею мероприятиях. В отдельных случаях отказы выполнять распоряжения советского командования «перерастали в вооруженные выступления». В Западной Белоруссии значительная часть населения встретила Красную Армию с настороженностью^{1946}. В Латвии была широко распространена поддержка независимости республики от СССР^{1947}. В Эстонии отмечались невысокая тяга молодежи к вступлению в комсомол, а также опасения, что «на лето пошлют в Сибирь работать», и общее неприятие «русских»^{1948}. Такие настроения отразились на призыве в Красную Армию на освобожденной территории СССР. Так, в Львовском военном округе к 27 августа 1944 г. на пункты не явились 28,3% призывников (58 330 чел.), которые скрылись «в лесах и горах»^{1949}. Исходя из того, что всего в УССР в 1944 г. уклонилось от призыва в армию 87 052 чел., Западная Украина дала 67% от общего числа уклонистов. Мобилизация была сорвана во многих районах Западной Белоруссии, где наблюдалось «массовое уклонение» с уходом в леса. Всего в БССР в 1944 г. уклонилось от призыва в Красную Армию 34 756 чел., в Литве — 20 120 чел., в Латвии — 1962 чел. Уклонившиеся от призыва в УССР, БССР, Прибалтике и Молдавии в 1944 г. составили 49,1% от общего числа уклонившихся от призыва граждан СССР^{1950}.

Сложно определить, насколько повлияла на формирование антисоветских настроений в западных регионах СССР германская политика. Несомненно, определенное воздействие она оказала в Западной Белоруссии, где во время оккупации наблюдалось лояльное отношение германских властей к местному населению. Поэтому здесь население более терпимо относилось к местным коллаборационистам — старостам и полицейским. В отличие от Восточной Белоруссии, в западной части республики полицейские уходили с германскими войсками только сами, а свои семьи оставляли дома, рассчитывая на то, что местное население их не выдаст^{1951}.

Однако для антисоветских настроений были более веские причины — в первую очередь, общий антисоветский настрой, бытовавший и до войны на территориях, вошедших в состав СССР в 1939–1940 гг., — особенно широко были распространены антиколхозные настроения^{1952}. Положение усугублялось слабостью советской пропаганды в этих регионах во время войны, а также политикой националистических кругов — в частности, одна из причин трудностей с призывом состояла в том, что оуновцы сжигали дома изничтожали семьи лиц, ушедших в Красную Армию^{1953}.

Отсутствие массовых прогерманских настроений среди основной части населения западных регионов СССР доказывают несколько фактов. Во-первых, антисоветские настроения населения Западной Украины, инспирированные оуновцами, усугубленные слабостью советской пропаганды и общей малограмотностью, достаточно легко преодолевались. Так, Политуправление Московского военного округа выяснило, что основная часть пополнения из Западной Украины «сравнительно быстро поддается нашей агитации и правильно воспринимает стоящие перед ними задачи»^{1954}.

Во-вторых, в Эстонии не бытовали антисоветские настроения. Население этого региона ожидало безболезненное восстановление независимости Эстонии от СССР после окончания войны. В связи с этим эстонцы были «очень довольны» наличием в Красной Армии эстонских национальных частей, выражая «надежду, что [Эстонский] корпус станет ядром будущей эстонской армии»^{1955}. По мнению ряда эстонских исследователей, в этой республике даже коммунисты надеялись на некоторую автономию^{1956}. В лесах скрывались только отдельные группы членов «Омакайтсе», а также солдаты созданных оккупантами коллаборационистских формирований. Проведенная в августе — сентябре 1944 г. мобилизация на освобожденной к тому времени юго-восточной части Эстонии не выявила массового уклонения от мобилизации. Мало того, имелись «случаи добровольной явки на пункт призыва молодежи, скрывавшейся в лесах от немецкой мобилизации»^{1957}. В 1944 г. в Эстонии от мобилизации уклонилось всего 160 чел.^{1958} Таким образом, утверждения некоторых исследователей о том, что мобилизация августа — сентября 1944 г. в Эстонии имела лишь «частичный успех» и «поэтому призыв был повторен в марте 1945 г.»^{1959}, не соответствуют действительности. Призыв в начале 1945 г. был вновь объявлен потому, что территория ЭССР была полностью освобождена лишь в конце ноября 1944 г.

В-третьих, распространенность в Прибалтике надежд на помощь со стороны США и Великобритании, которые усилились в заключительный период оккупации. В апреле 1944 г. в Эстонии абвер раскрыл деятельность подпольной организации в составе около 100 чел., связанной с разведцентром эстонских эмигрантов в Стокгольме, который работал на Великобританию. В июне 1944 г., после открытия Второго фронта, по признанию германских властей, «англофильские настроения» в Эстонии еще более усилились^{1960}, а также широко распространялись слухи, что Эстония «отойдет к Швеции», чему способствовало то, что при подходе Красной Армии «шведские корабли подходили к эстонским и латвийским портам… и перевозили всех желающих в Швецию». В Латвии деятели несоветского сопротивления уверяли, что ее независимость будет восстановлена при помощи Великобритании и США^{1961}. После освобождения Красной Армией надежды прибалтов на помощь «западных демократий» не уменьшились. Ожидалась их война против СССР^{1962} или получение от них прямой военной^{1963} и дипломатической помощи с целью принудить советское руководство признать независимость прибалтийских республик на основании «Атлантической хартии»^{1964}. Слухи обещали «непременный отход Советов под давлением с Запада»^{1965}, и даже то, что Красная Армия «уже уходит», а США и Великобритания объявили войну СССР. Подстегивала такие ожидания неопределенная позиция стран Запада, в которых активно муссировалась «прибалтийская проблема». Госдепартамент США продолжал официально признавать дипломатический корпус Литвы, Латвии и Эстонии, а правительство Великобритании занимало неопределенную позицию^{1966}. Таким образом, во время оккупации Прибалтики — в основном, в ее первый период — нацистская Германия рассматривалась не как «идеологический союзник», а как «оказия» в борьбе за независимость от СССР.

Таким образом, германская национальная политика на оккупированной территории СССР, в целом, проявила невысокую эффективность, не достигнув прогерманской морально-политической мобилизации населения, включая его антисоветски настроенные слои. В заключительный период оккупации ярко проявилось окончательное разочарование населения оккупированной территории СССР германскими властями. В первую очередь этому способствовала ригидность нацистской политики, ее жесткая нацеленность на колонизацию территории СССР с сопутствующим порабощением и уничтожением местного населения.

Советская национальная политика, напротив, показала достаточную эффективность. Если в начале войны на оккупированной территории СССР она оказывала не очень значительное воздействие на население, то проведенная в течение войны грамотная корректировка политики, сообразно настроениям населения и текущему положению на фронте, привела к постепенному повышению ее эффективности. Сама победа в войне, достигнутая в том числе усилиями населения оккупированной (партизанская деятельность, подпольная работа, саботаж и диверсии) и освобожденной территории СССР (миллионы ее жителей были призваны в Красную Армию в 1943–1945 гг.), говорит о том, что советская политика, построенная на позитивных началах — патриотизме, защите Родины, единстве народов СССР, — одержала верх над германской политикой, построенной на низменных, «расовых», шовинистических основах, пропаганде национальной розни и разжигании «гражданской войны».

§ 5. ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА НА ЗАПАДЕ: Бандповстанческое движение на освобожденной территории СССР и борьба с ним

Одним из наиболее тяжелых и долговременных последствий германской оккупации стал всплеск бандповстанческого движения на западных территориях СССР. Нацистские власти сыграли существенную роль в развитии этого движения в заключительный период войны.

На Западной Украине оккупанты взяли под свое покровительство созданную ранее оуновцами «Украинскую повстанческую армию» (УПА), которая стала позиционироваться германской пропагандой в качестве «основы вооруженных сил… будущей [Украинской] державы», наряду с коллаборационистской УВВ, которая, как уже говорилось, состояла из разрозненных украинских частей в составе вермахта. Галичан призывали «вступать в Украинскую освободительную армию и Украинскую повстанческую армию», внушая, что вместе с УПА и УВВ воюет «плечом к плечу их друг — немецкий солдат, который поможет… задушить московскую гадину и создать… [Украинскую] державу»^{1967}.

К началу 1944 г. в составе УПА насчитывалось 11 дивизий, объединенных в три корпуса, в том числе были несколько артиллерийских и кавалерийских подразделений кавалерии, а по некоторым данным — танки и самолеты^{1968}. В январе 1944 г. командование УПА отдало ее участникам категорический запрет «эвакуироваться вглубь Германии в связи с наступлением Красной Армии». Было предписано «оставаться на местах и вести активную подготовку к вооруженному выступлению против советской власти», «активизировать антисоветскую агитацию среди населения, бойцов Красной Армии, лиц, прибывших с Востока, и других народностей СССР», с целью «не позволить советской власти закрепиться на отвоеванной территории ни идейно, ни хозяйственно»^{1969}.

Хотя план УПА состоял в том, чтобы избежать сражений с Красной Армией, «пропустив» ее на запад, и лишь затем, оказавшись в тылу советских войск, начать активные действия, тем не менее, в апреле 1944 г. подразделения УПА действовали против Красной Армии совместно с вермахтом на территории Станиславской^{1970}, Ровенской, Тернопольской, Черновицкой и других областей^{1971}. После отступления германских войск с территории Украины, УПА продолжала держать с ними связь, предоставляя информацию о дислокации Красной Армии в обмен на снабжение вооружением^{1972} — в частности, германские власти поддерживали сношения с подразделением УПА, действовавшим в районе Львова в апреле 1945 г.^{1973} Германская пропаганда широко оперировала фактами о деятельности УПА на освобожденной территории СССР, сообщая об антисоветском «восстании на Украине»^{1974}.

В 1944 г. ОУН начала готовиться к расширению деятельности на всю территорию Украины. В программу этой организации были внесены изменения, которые имели целью убедить «восточных» украинцев, что «национализм — это единственный путь к достижению политической свободы и социального благосостояния»^{1975}.

С целью привлечения к деятельности ОУН всех кругов украинского населения, программа УПА, изданная в 1944 г., использовала знакомую «восточным» украинцам антикапиталистическую риторику (построение «Украинской независимой соборной державы» «без помещиков и капиталистов»), а также не соответствовавшие действительности уверения в том, что УПА борется не только против СССР, но и против Германии^{1976}.

ОУН предприняла попытку институционализации будущей «Украинской державы» — в июле или сентябре 1944 г. (по разным источникам) на конференции ОУН-Б был создан «Украинский верховный освободительный совет» (УГВР)^{1977}.[61] Его номинальным президентом был избран К.И. Осьмак, бывший член украинской Центральной Рады (1917–1918 гг.), который до войны проживал в Киеве, и, таким образом, символизировал «единство Восточной и Западной Украины». Руководителем Генерального секретариата УГВР был назначен Р. Шухевич — главнокомандующий УПА. После отступления германских войск с территории Украины, в сентябре 1944 г. из концлагеря Заксенхаузен были освобождены оба лидера ОУН — С. Бандера и А. Мельник^{1978}, которые включились в ее деятельность на территории СССР.

Среди гражданского населения Украины оуновцы вели активную агитацию о неподчинении органам советской власти и Красной Армии^{1979}, распространяли слухи о повышении норм хлебопоставок, насильственном создании колхозов, конфискации имущества, переходе Германии в контрнаступление, увозе советскими властями детей старше 8 лет на восток. Использовались передвижные радиостанции и типографии, в которых издавались газета «Самостийник», ежемесячный бюллетень «О международном положении» и еженедельный «Вестник украинской информационной службы», книги и брошюры^{1980}. Повсеместно распространялись листовки, на стенах размещались лозунги^{1981}.

По данным о бандповстанческих проявлениях в первом полугодии 1945 г. можно выявить тенденцию — чем ближе к западной границе СССР, тем сильнее на Украине было развито бандповстанческое движение^{1982}. На Западной Украине ОУН сформировала разветвленную подпольную сеть — в 1946 г. советские органы выявили 14 окружных, 37 межрайонных и 120 районных отделений («проводов») ОУН^{1983}. УПА действовала также в южной части Белоруссии (на территории Брестской и Пинской обл.)^{1984} и на прилегающей к Украине территории Польши^{1985}. Советские власти выявили, что на Западной Украине «известная часть населения… поддерживала националистов»^{1986}, в том числе «продовольствием и информацией о передвижениях [советских] войск»^{1987}. В деятельность ОУН и УПА было вовлечено до 7% населения Западной Украины (около 500 тыс. чел. из 7 млн. чел. населения). В то же время часть повстанцев состояла из насильно мобилизованных крестьян, не желавших воевать^{1988}. На основной территории Украины ОУН за время оккупации смогла создать лишь небольшие подпольные группы, которые после освобождения были выявлены советскими органами^{1989}. Деятельность УПА, ранее отмечавшаяся в районах Киева, Житомира и Винницы, к началу 1945 г. также ослабла^{1990}. Таким образом, на основной территории Украины ОУН и УПА не смогли найти сколько-нибудь значительного числа сторонников^{1991}.

Как уже говорилось, в заключительный период оккупации были достигнуты договоренности между германскими властями и «польским подпольем», в результате которых они не предпринимали враждебных действий в отношении друг друга. Германские власти снабжали «Армию крайову» (АК) вооружением и способствовали ее деятельности против советских партизан и гражданского населения в Белоруссии и Виленской области^{1992}. В заключительный период оккупации АК также препятствовала проведению советским партизанам «общей мобилизации молодежи в советские отряды»^{1993}. АК продолжила свою деятельность и на освобожденной территории СССР^{1994}, поставив «задачу борьбы с советской властью и Польским национальным комитетом освобождения[62], с целью создания Польского государства в границах 1939 г.». К началу августа 1944 г. советские власти сумели разоружить 7934 польских повстанцев, однако окончательно деятельность «польского подполья» была пресечена только акцией по «обмену населением» между СССР и Польшей, осуществленной в 1945–1946 гг. Хотя эта акция встретила сопротивление среди той части польского населения, которая верила, что СССР под давлением западных союзников будет вынужден признать границу Польши по состоянию на 1 сентября 1939 г., к маю 1946 г. из УССР, БССР и Литовской ССР в Польшу выехало 1016 тыс. чел. и было записано на выезд еще 713 тыс. чел., а из Польши въехало 379 тыс. украинцев и 33 тыс. белорусов и было записано на выезд еще 30 тыс. чел.^{1995}

Перед вступлением Красной Армии в республики Прибалтики на их территории уже была подготовлена база для дальнейшего антисоветского сопротивления. При этом в Латвии и Эстонии антисоветские подпольные группы были созданы при прямом участии германских властей, а в Литве — без их участия^{1996}.

В Латвии первые месяцы после освобождения основной территории республики, по данным советских властей, «прошли сравнительно спокойно, и случаи открытых выступлений повстанцев были редкими. В этот период повстанцы «связывались между собой» и «организационно оформлялись». К декабрю 1944 г. антисоветская повстанческая сеть в Латвии была сформирована в единую организацию. В середине января 1945 г. этот подпольный центр созвал совещание представителей повстанческих групп, на котором были назначены руководители групп по уездам и было принято решение о расширении деятельности групп на местах. К февралю 1945 г. повстанцы распространили свою деятельность на территорию шести уездов Латвии, при этом были отмечены 3–4 крупных повстанческих центра (450–500 чел.). В конце 1944 г. — начале 1945 г. НКГБ Латвийской ССР раскрыл деятельность ряда подпольных антисоветских организаций, в том числе «Стражи Латвии» и «Майский флаг»^{1997}. К 1 апреля 1945 г. в Латвии было ликвидировано 56 бандповстанческих групп, арестовано и задержано около 8 тыс. «враждебно настроенных лиц», изъято три типографии и большое количество оружия. К 1 мая 1945 г. около 100 групп повстанцев действовало в Абренском и Мадонском уездах Латвии — обычно в их составе было от 3 до 15 чел. (редко — до 50 чел.). По советским данным, они были связаны с германской военной группировкой в Курляндии^{1998}.

Во втором квартале 1945 г. территориальная сфера бандповстанческой активности в Латвии расширилась, охватив девять уездов республики. При этом произошла «политизация» повстанчества, и террор в отношении советского и партийного актива стал осуществляться без сопутствовавших ему ранее грабежей. Активизация деятельности повстанцев объяснялась советскими органами как наступлением летнего периода, так и тем, что после капитуляции германских войск в Курляндии в лесах скрылась «часть солдат и почти весь командный состав Латвийского легиона и власовских соединений». Питались надежды на скорую легализацию повстанцев, которые оказались в таких группах «случайно», тем более что для этого были некоторые основания — в первой половине 1945 г. из лесов добровольно вышли 1,5 тыс. чел.^{1999}

В освобожденных районах Эстонской ССР по состоянию на сентябрь 1944 г. бандповстанческих проявлений не было, что, как уже говорилось, объяснялось бытованием в этой республике ожиданий безболезненного послевоенного восстановления ее независимости от СССР. До весны 1945 г. у повстанческих групп преобладала выжидательная, «оборонительная» тактика^{2000}. К началу мая 1945 г. бандповстанческая деятельность «заметно стала активизироваться»^{2001} в связи с тем, что надежды на признание независимости Эстонии не оправдались. Значительную помощь эстонским бандповстанцам («лесным братьям») оказывали подпольные группы, действовавшие в городах и крупных поселках («городские братья»), которые снабжали «лесных» документами, медикаментами и сообщали им о предполагаемых облавах и арестах. В эту деятельность были вовлечены молодежные организации, которые зачастую прикрывались комсомолом^{2002}. Всего в Эстонии с октября 1944 г. по апрель 1945 г. было арестовано 8909 чел. из числа «активных участников антисоветских организаций»^{2003}. К 1 мая 1945 г. в производстве органов НКГБ ЭССР находились дела «по контрреволюционным преступлениям» еще на 3896 чел.^{2004}

В Литве действовали организации «Литовский национальный фронт», «Независимая Литва», «Железный волк», «Гедиминас» и «Литовская освободительная армия», которая была самой многочисленной и имела в своем составе вооруженные отряды «Ванагай»^{2005}.[63] 13 июня 1944 г. ВКОЛ призвал литовцев «не оказывать вооруженное сопротивление Красной Армии и перейти к пассивному сопротивлению, противиться мобилизации, скрываться до окончания войны»^{2006}. Некоторые бандповстанческие отряды оказали сопротивление Красной Армии при ее вступлении в Литву в июле 1944 г. К сентябрю 1944 г. деятельность повстанческих групп активизировалась, зимой 1944–1945 гг. поутихла и возобновилась с наступлением весны. К 1 апреля 1945 г. в тюрьмах Литовской ССР находилось 9 тыс. чел., арестованных органами НКВД и НКГБ, основную часть которых составляли участники бандповстанческих формирований. В апреле — мае 1945 г. бандповстанческие проявления имели место в большинстве уездов республики. К 10 июня 1945 г. в Литве действовали 142 повстанческие группы (6246 чел.), в том числе 11 польских (1198 чел.)^{2007}.

В целом к весне 1945 г. в повстанческом движении в Прибалтике принимали участие до 30 тыс. литовцев, 10–15 тыс. латышей, 10 тыс. эстонцев^{2008}. В этот период, когда оккупанты по объективным причинам уже не могли оказывать помощь повстанцам, в Прибалтике и на Западной Украине был отмечен рост числа бандповстанческих проявлений^{2009}, по причине ожиданий помощи со стороны «западных демократий». Однако отсутствие такой поддержки свело на нет надежды антисоветских повстанцев на восстановление независимости, затруднило их деятельность^{2010} и способствовало бегству части населения Прибалтики на Запад.

Деятельность бандповстанческих организаций в западных регионах СССР проявлялась в двух основных формах — «военной» и «политической». Вооруженные акции повстанцев включали боевые столкновения с частями Красной Армии и войсками НКВД, нападения на села и райцентры^{2011}, диверсии^{2012}, индивидуальный террор в отношении представителей сельского актива (председатели и члены сельсоветов, и др.), работников районных и областных органов советской власти, компартии и комсомола, гражданских учреждений (в частности, сберкасс), сотрудников НКВД/НКГБ, военнослужащих Красной Армии, местных жителей, демобилизованных из Красной Армии, бойцов истребительных отрядов, крестьян, получивших землю от советской власти. Так, только в период с июля по август 1944 г. в Тернопольской обл. повстанцы совершили 40 терактов и 87 налетов, во время которых убили 50 чел. из числа партийного и советского актива. Польские бандповстанцы к январю 1945 г. только в двух районах Гродненской обл. (Лидском и Вороновском) убили более 120 чел.^{2013}

«Политическая» деятельность бандповстанцев включала массовое распространение листовок с требованиями к населению саботировать мероприятия советской власти — например, «не пользоваться землей и инвентарем, отобранным у кулаков, и не состоять в сельском советском активе» (в Эстонии), бойкотировать государственные займы (Литва)^{2014}, а также с призывами к служащим местных органов власти и милиции «прекратить работу», запугиванием их «расстрелом» (польские повстанцы в Белостокской обл. БССР). Пытались проводить повстанцы и «распропагандирование» воинов Красной Армии — так, некоторые участники УПА не убивали захваченных ими красноармейцев, а, разоружив, отпускали, подвергнув своей агитации и дав задание «проводить среди… бойцов [Красной Армии] антисоветскую работу, распространять разговоры о том, что бандеровцы красноармейцев не убивают, а уничтожают только коммунистов, комсомольцев, работников НКВД»^{2015}.

Кроме того, бандповстанцы оказывали противодействие мобилизации в Красную Армию в виде «возврата» призывников с призывных пунктов и проведения собраний жителей с предупреждением, что «если кто пойдет в Красную Армию, то все их родственники будут уничтожены»^{2016}. Повстанцы проводили собственные кампании по мобилизации среди местного населения. В частности, 12 октября 1944 г. УПА объявила в Ровенской области мобилизацию призывников 1927–1928 гг. рождения. Были разосланы повестки о явке допризывников на «сборный пункт», где с ними было проведено совещание, а затем они были отпущены. Там же в течение октября — ноября 1944 г. повстанцы систематически осуществляли «увод призывников из учебного пункта военкомата в лес»^{2017}.

Развернувшаяся на западных территориях СССР бандповстанческая деятельность фактически приобрела черты гражданской войны. Жертвами повстанцев были, в основном, местные жители той же национальности. Например, в данных об убитых в Литве повстанцами партработниках, активистах, милиционерах и пр., в подавляющем большинстве встречаются литовские фамилии. Очевидно, что лицами той же национальности, что и повстанцы, было подавляющее большинство убитых ими сельских активистов, членов истребительных батальонов, демобилизованных красноармейцев, и др. Бандповстанцы совершали вопиющие преступления — в частности, убийство жен и малолетних детей советских и партийных работников, семей сельских активистов, родственников бойцов истребительных отрядов, в том числе малолетних, семей военнослужащих Красной Армии, родственников тех лиц, которые добровольно покинули бандповстанческое движение, просто гражданских лиц — например, заподозренных в связях с НКВД. Известны факты зверских пыток повстанцами захваченных ими людей — в частности, на Украине и в Литве. ОУН — УГЛА проводила этническую чистку — уничтожала поляков, евреев, белорусов, цыган, а также препятствовала переселению украинцев в УССР из Польши^{2018}.

Деятельность повстанцев оказывала крайне негативное воздействие на местное население. На Западной Украине местные жители были «крайне запуганы и терроризированы»^{2019} — так, в конце сентября 1944 г. в Волынской области в семи сельсоветах председатели не работали ввиду «боязни бандитов». По сообщениям Прокуратуры Латвийской ССР, к июню 1945 г. в отдельных уездах республики бандповстанческие группировки буквально «парализовали» мирное население^{2020}. Отмечалась общая усталость гражданского населения от деятельности бандповстанцев — многим жителям «надоели беспрерывная стрельба, беспокойство, грабежи и т.д.», и они «ожидали ликвидации националистических банд». Так, в Волынской обл. некоторые крестьянки тайком являлись в военкоматы и указывали места, в которых скрывались их мужья и братья, чтобы последних власти «силой» привели на призыв в военкомат, и тогда ОУН не стала бы мстить их семьям^{2021}.

Борьба советских органов с бандповстанцами вначале шла проблематично, несмотря на то, что они оттянули на себя значительные людские и военные ресурсы СССР: к марту 1944 г. только на борьбу с УПА было брошено 38 тыс. военнослужащих НКВД и 4 тыс. военнослужащих погранвойск по охране тыла, в конце 1944 г. в Белоруссию было направлено около 19 тыс., в Литву — 6 тыс. военнослужащих НКВД. Был отмечен постоянный рост потерь НКВД, НКГБ и войсковых частей при проведении операций по борьбе с повстанцами^{2022}. К декабрю 1944 г. ЦК КП(б)У выявил существенные недостатки в ведении борьбы с повстанцами на Западной Украине: «Партийные организации проводили политическую работу, главным образом, в райцентрах и в близлежащих селах, а отдаленные населенные пункты слабо охватывали своим влиянием. Между партийными организациями и войсковыми подразделениями не было надлежащего контакта. Некоторые подразделения пограничных и внутренних войск НКВД придерживались тактики пассивной обороны, отсиживаясь в селах, не проявляли инициативы и напористости в борьбе с бандами… Слабо поставлена агентурная работа»^{2023}.

В начале 1945 г. власти скорректировали программу борьбы с бандповстанчеством, разработав и применив целый ряд разноплановых методов, направленных, во-первых, на социальную мобилизацию населения. Были проведены совещания руководителей советских и партийных органов, начальников райотделов НКВД и НКГБ, командиров войсковых частей, работников потребкооперации и пайщиков, комсомольского актива и учителей. В райцентры и села были направлены представители советских, партийных и комсомольских органов, местного актива из рабочих, служащих и интеллигенции. Были созданы постоянно действующие комиссии по борьбе с бандитизмом, организованы истребительные батальоны и «группы самообороны». В селах были назначены участковые уполномоченные и «десятихатские», которым было вменено в обязанность помогать органам власти «поддерживать надлежащий порядок»^{2024}.

Советские власти рассчитывали на обострение отношений между гражданским населением и повстанцами, так как, например, на Западной Украине с приближением зимнего периода 1944–1945 гг. оуновцы стали требовать от местных жителей все больше продуктов, одежды, обуви и пр., что вызывало недовольство последних. Считалось, что население, в целом, должно поддержать власть в борьбе с повстанцами^{2025}. Действительно, создание истребительных батальонов и групп по самоохране села послужило внесению раскола между местными жителями и повстанцами. Оуновцы признавали, что «“истребительщина” есть небезопасный и хитрый большевистский способ разъединить и деморализовать украинство». Еще одним способом отрыва местного населения от бандповстанцев было оказание материальной помощи жителям, пострадавшим от действий повстанцев, за счет конфискованного у последних имущества^{2026}.

Во-вторых, для борьбы с повстанцами власти использовали административные методы. Так, в январе — феврале 1945 г. на Западной Украине была проведена перепись населения^{2027}, целью которой было выяснить, «сколько людей находится в Красной Армии, сколько уклоняется от призыва, и кто именно, [и] кто находится в бандах». В качестве средства, мотивирующего повстанцев к легализации, была использована амнистия, объявленная на Украине еще в феврале — марте 1944 г. Информация об амнистии была сообщена на собраниях населения и напечатана тиражом более 500 тыс. экз.^{2028} Применялись «превентивные» меры, в том числе аресты и депортация «бандпособников» (в основном, членов семей участников бандповстанческих формирований^{2029}). К концу 1944 г. в Эстонии было арестовано около 200 чел., а к 10 января 1945 г. — 3887 чел. (по данным советских органов, «90% из них составляют предатели и пособники немецких оккупантов»)^{2030}. За первое полугодие 1945 г. на Западной Украине было арестовано 5717 чел., в Литве — 1241 чел., в Эстонии — 103 чел.^{2031} Население было предупреждено, что «к лицам, помогающим бандитам, будут также применяться строгие меры вплоть до выселения». При явке повстанца с повинной члены его семьи, арестованные как «бандпособники», освобождались^{2032}.

Одной из административно-судебных мер были показательные процессы и публичные казни бандповстанцев. В декабре 1944 г. в западных областях Украины начала свою работу выездная сессия Военной коллегии Верховного Суда УССР, которая к концу января 1945 г. приговорила к смертной казни через повешение 128 руководителей и активных членов ОУН. На публичных казнях оуновцев в Станиславе присутствовали 5 тыс. чел., в Дрогобыче — 15 тыс. жителей города и окрестных сел^{2033}. 27 марта 1945 г. Прокуратура Латвийской ССР также сообщила о «проведении ряда показательных процессов в наиболее неблагополучных уездах», при этом приговоры предполагалось «привести в исполнение на месте публично»^{2034}.

В-третьих, в качестве военных методов борьбы с бандповстанцами использовались облавы, блокада населенных пунктов, спецоперации (обыски, прочесывание местности), организация «случайных точек» (замаскированные базы НКВД для постоянного наблюдения за местностью). В этой работе советским органам помогала сеть агентуры и информаторов^{2035}, деятельность которой была направлена «на выявление организующих оуновских центров, местонахождение националистических активистов, руководителей банд и их замыслов»^{2036}. По германским данным, в борьбе против украинских националистов принимал участие «польский спецназ», который, как предполагалось, был создан НКВД^{2037}. В военной деятельности по борьбе с бандповстанческим движением иногда допускались серьезные перегибы, в том числе убийство мирных жителей, уничтожение и разграбление их имущества. С целью пресечь такие правонарушения, 22 марта 1945 г. ЦК КП(б)У принял постановление «О фактах грубых нарушений законности в западных областях УССР», согласно которому предписывалось обеспечить строгое соблюдение законов при осуществлении мер борьбы с бандповстанческим движением^{2038}.

В результате реализованных советскими властями мер бандповстанческая активность в западных регионах СССР несколько снизилась. На Западной Украине только в период с 10 января по 10 февраля 1945 г. было убито 8630, захвачено 6346, явилось с повинной 7364 повстанцев, а также было задержано и явилось с повинной 14 522 уклониста от службы в Красной Армии. Население некоторых сел начало отказывать повстанцам в еде и ночлеге. Н.С. Хрущев в докладной записке от 14 февраля 1945 г. отмечал, что «положение во многих районах значительно улучшилось», а «среди националистически настроенной интеллигенции идут разговоры о безнадежности борьбы украинско-немецких националистов». Тем не менее и в конце 1945 г. отмечалось, что ходить по улицам некоторых населенных пунктов Западной Украины для советских воинов и гражданских служащих даже днем было небезопасно^{2039}. В целом антисоветское повстанческое движение, сформировавшееся на западных территориях СССР в 1944 г. — первой половине 1945 г., продолжалось в республиках Прибалтики до 1949 г. (сведения о небольших бандповстанческих группах и повстанцах-одиночках появлялись до середины 1950-х гг.)^{2040}, на Западной Украине — до середины 1950-х гг.^{2041}

Таким образом, германские власти способствовали развитию бандповстанческого движения на западных территориях СССР в заключительный период Великой Отечественной войны. Однако масштабность воздействия германских властей не была широкой — основной причиной всплеска бандповстанчества была деятельность антисоветских сил, развернутая еще до войны и возросшая за время оккупации. Вариативность германской политики в отношении развития бандповстанчества проявилась в том, что германские власти прекратили в последние месяцы оккупации преследование националистов и привлекли их к сотрудничеству. Эффективность воздействия германской политики на развитие бандповстанчества сложно оценить, так как мотивацией для участия в этом движении были, в основном, антисоветские настроения местного населения, а также принуждение со стороны националистических активистов. Тем не менее на западных территориях СССР после их освобождения Красной Армией была в некоторой мере достигнута цель германских оккупантов, поставленная ими в заключительный период войны (разжигание гражданской войны).

Масштабность советской политики в сфере борьбы с бандповстанчеством была широкой. В заключительный период войны и в первые послевоенные годы, фактически, вся советская политика на западных территориях страны была подчинена этой борьбе. Вариативность советской политики проявилась в применении различных методов борьбы с бандповстанчеством (социальная мобилизация, административно-судебные, военные меры), а также в комбинировании привлечения населения к противодействию повстанцам с помощью агитации и карательных мер.

Борьба советских властей с бандповстанчеством была достаточно эффективной — в течение определенного времени (в Прибалтике — 5 лет, на Западной Украине — около 10 лет) бандповстанче-ство было ликвидировано. На советскую сторону удалось привлечь определенную часть местного населения, которая боролась с бандповстанцами. Так, на Западной Украине в истребительных батальонах принимали участие около 50 тыс. местных жителей, которые, по утверждениям советских властей, «как правило, хорошо дрались с бандами и, зная хорошо местные условия, помогали органам НКВД и НКГБ в ликвидации банд и оуновского подполья»^{2042}. В тех населенных пунктах, где был организован «советский актив» (комсомольские организации, истребительные подразделения и пр.), население стало поддерживать советскую власть^{2043}. Эффективными были и административно-судебные меры. Так, на Западной Украине после проведения переписи населения «часть бандитов и уклоняющихся от призыва в Красную Армию явились с повинной». Амнистия участникам бандповстанческих формирований «имела большое воздействие», в результате которого «некоторые… не только рядовые, но даже активные оуновцы… явились с повинной»^{2044}. Отмечалось, что депортация семей активных повстанцев привела к «значительному улучшению обстановки»^{2045}, публичное «оглашение приговоров и приведение их в исполнение вызывали одобрение среди присутствовавших», а также «отрезвляюще подействовали на многих бандитов», вследствие чего «в районах, где проходили процессы, количество бандитских проявлений заметно уменьшилось». Арестованные участники бандповстанческих формирований давали показания, что после публичных казней «многие бандиты упали духом»^{2046}.

События, связанные с деятельностью антисоветского повстанческого движения, до сих пор оказывают серьезное воздействие на внешнюю и внутреннюю политику ряда стран (Эстония, Латвия, Литва) и являются дестабилизирующим фактором во внутриполитических отношениях на Украине.