Раздвигая границы. Воспоминания дипломата, журналиста, историка в записи и литературной редакции Татьяны Ждановой

1. Семейная мифология

В нашей семье из поколения в поколение передается несколько занимательных легенд. Начну с наиболее яркой. О ней, в частности, упоминается в небольшой статье о моей деятельности в России, опубликованной в 1995 году журналом «Новое время»: «Кто бы мог подумать, что потомок великого мореплавателя Христофора Колумба, завершившего эпоху Средневековья открытием Нового Света, обитает в России? Известный греческий журналист Яннис Николопулос действительно ведет свой род от знаменитого генуэзца»[1].

Откуда идут корни этой легенды? Дело в том, что моя мама принадлежала по бабушке к многочисленному генуэзскому роду Коломбо, один из членов которого в XV веке сделал выдающуюся карьеру в Испании. В качестве «адмирала Великого океана» он открыл Новый Свет и водрузил там испанский флаг. Наследники Колумба составили две партии – испанскую и генуэзскую, – между которыми шли длительные распри и судебные разбирательства из-за наследства великого мореплавателя. В итоге победу одержала испанская партия – ей достались почетные звания и открытые Колумбом земли на американском континенте. Генуэзцам же осталась только слава. Вот из этой-то семьи и вышла моя прабабушка, разъезжавшая по улицам города-порта Триеста в карете с фамильным гербом Колумбов. Там же, в Триесте, она вышла замуж за греческого судовладельца Константина Протеджико, или в греческой транскрипции Протекдикоса, – моего прадеда[2].

В упомянутой мной статье приводится ссылка и еще на одну, не менее колоритную легенду: «…его (Янниса Николопулоса. – прим. авт.) корни восходят к эгейскому пирату, женившемуся на русской красавице»[3].

Что же это за «русская красавица»? Напомню читателю, что в конце XVIII века греки принимали активное участие в русско-турецких войнах в качестве корсаров, захватывавших турецкие корабли. Семейная легенда уточняет, что в одной из таких операций предок нашего триестинского Константина Протеджико на своем корабле захватил в Эгейском море турецкое судно, перевозившее невольников из Константинополя в Александрию. Большинство невольников составляли русские люди, которых турки собирались продать в рабство в Египте. Эта работорговля была организована давно, еще в Средние века, крымскими татарами, периодически бравшими в плен мужчин и женщин в южнорусских землях. Обнаружив на захваченном турецком судне «живой груз», мой предок, как было принято в то время, перерезал экипаж и сбросил тела в море. Затем собрал добычу и поделил ее между членами своей команды. Капитану досталась самая красивая русская пленница, которая таким образом стала моей прапрабабушкой.

Свою жену мой предок-пират поселил на острове Кеа, где она родила ему семерых детей. Похоже, что, помимо красоты, эта женщина обладала еще и склонностью к авантюризму. Она без промедления объявила себя русской княжной. Не исключено, что она действовала по примеру княжны Таракановой, красивой авантюристки, утверждавшей, что она родом из царской семьи. Забавная могла быть интрига: сама Тараканова – «псевдокняжна», а моя покойная прапрабабушка – «псевдотараканова». И хотя ее княжеское происхождение до сих пор в семье никто не оспаривал, я лично полагаю, что прабабушка, скорее всего, была шустрой украинкой, создавшей о себе романтическую легенду. Она благополучно закончила свою жизнь на Кеа, а ее потомки, как истинные греки, бесстрашно покоряли разные моря. Одна их ветвь и поселилась в Триесте.

А вот еще одна история – уже не легенда. Мой прадед по отцу Антониос Леонардос жил на полуострове Пелопоннес в Аркадии, в большой горной деревне под названием Каритена. Деревня располагалась на склонах горы при входе в ущелье, где протекает река Алфей. Однажды Антониос, из-за своей крайней вспыльчивости и общей свирепости известный всей Аркадии под кличкой «Туркандонис» (буквально – «Андонис-турок», или «злой Андонис»), не поделил с соседом речную воду и в припадке ярости убил его. Совершив это тяжкое преступление, мой прадед был вынужден покинуть деревню и стать изгоем-скитальцем. Думаю, что в горы он бежал не только из-за угрозы кровной мести и стремления избежать ареста. Туркандонис хорошо усвоил культурные традиции горного Пелопоннеса, наделявшие, между прочим, таких «абреков» героическими чертами и популяризировавшие их как защитников бедных. Сейчас мы знаем, что это были обычные разбойники, получавшие дань с местных землевладельцев и коммерсантов. Последние разбойничьи банды такого типа исчезли в Греции только во время Второй мировой войны. В эти годы почти все они – как, например, известная банда Караливаноса – из бандитов переквалифицировались в примитивных повстанцев и влились в отряды партизан-коммунистов, сражавшихся против немцев.

Как бы то ни было, у Туркандониса имелась любимая дочь Элени. Учитывая криминальную историю отца, девушка вряд ли могла рассчитывать на хорошую партию, и отец выдал ее замуж за местного вдовца по фамилии Николопулос, жившего с несколькими детьми. Впоследствии эта пара каритенцев стала моими бабушкой и дедушкой. В приданое бабушка получила тот самый участок земли с водяной мельницей, из-за которого ее отец вынужденно стал местным изгоем.

Элени воспитала пятерых детей своего мужа и родила еще шестерых. Двое из них, в том числе мой отец, выросли и прожили свою жизнь на исторической Родине, в Греции. Остальные дети Иоанниса и Элени и большинство многочисленных отпрысков этих детей были в разное время рассеяны обстоятельствами по странам Европы и Америки. Так что за пределами Греции сейчас живет большая «диаспора» Николопулосов, в которой рождаются и вступают в жизнь все новые поколения нашего не вполне ординарного рода.

Одна из бабушкиных правнучек, сделавшая прекрасную оперную карьеру в США и ставшая лауреатом нескольких престижных международных конкурсов вокалистов, лет десять назад наведалась в Каритену[4].

Там она просила показать ей место под названием «Кавия» («Пещера»), на котором и по сей день стоят разрушенная мельница и церквушка – историческое напоминание о местных нравах и горячей крови наших общих предков.

2. Семейная история

А теперь оставим в покое семейные предания и перейдем к семейной истории. Мой отец, Антониос Николопулос, родился в 1896 году в Аркадии, в вышеупомянутой Каритене, в семье землевладельца и нотариуса Иоанниса Николопулоса. Антониос ходил в начальную школу в Каритене, а среднее образование получил, как и другие местные дети, в соседней деревне Андрицене. Там он окончил гимназию, возникшую на базе известной библиотеки дальнего родственника моего прадеда – Константиноса Николопулоса.

Этот Константинос, носивший псевдоним Агатофрон («тот, кто правильно думает»), был композитором и историком музыки, сыгравшим большую роль в воссоздании византийской музыкальной традиции в период греческого просвещения (XVIII век) и тем самым обозначившим основы преемственности греческой музыкальной культуры как составную часть движения за национальное возрождение Греции. В этом качестве он отмечен в истории новогреческого эллинизма[5].

Агатофрон родился в Смирне, но большую часть жизни провел в Париже, где стал большим эллинистом и, к моменту революции 1830 года, главным библиотекарем французского короля Карла Χ. Всю свою жизнь Константинос собирал книги и в итоге оказался владельцем одной из богатейших классических библиотек в Европе. Свою библиотеку из 4000 томов он и послал незадолго до своей кончины в родную деревню, где плодами его трудов смогли воспользоваться несколько поколений юных каритенцев, в том числе мой отец и почти все мои родственники. От них я слышал не один рассказ о том, как, жалея обувь, дети преодолевали путь между двумя деревнями босиком, закинув связанные между собой ботинки за спину. В Андрицене они жили в сьемных комнатах, посещая свой дом раз в неделю.

Кстати, примерно в то же время, когда Константинос собирал свою замечательную библиотеку, Каритена заняла важное место в греческой истории, став штаб-квартирой Теодороса Колокотрониса, самого выдающегося военного лидера периода греческой революции 1821 года. Всем известен памятник Колокотронису, установленный в центре Афин, перед старым зданием парламента. Однако я с детства помню памятник в Каритене с двумя артиллерийскими орудиями по бокам, располагающийся перед входом в крепость на горе. Сохранился и дом Колокотрониса, недавно отреставрированный государством и ставший музеем. Кстати, сам герой бывал в нашей семье и общался с моими предками. Рассказы об этом передаются моими родственниками из поколения в поколение.

Был у меня и еще один замечательный предок-выходец из Каритены – Василис Николопулос. Василис, живший в XIX веке, был родным братом моего прапрадеда. Он стал известен в Греции, в частности, тем, что был первым выпускником юридического факультета Афинского университета, после учреждения последнего в 1837 году. Василис занимал ответственные посты в государственных учреждениях независимой Греции, в частности, работал министром по делам образования и церкви и избирался депутатом греческого парламента. Его женой была дочь тогдашнего премьер-министра Вулгариса.

Надо сказать, что потомки Василиса Николопулоса, двоюродные братья моего отца Спирос и Димитриос Николопулосы сыграли довольно важную роль в профессиональной карьере и политической жизни моего отца. В значительной степени благодаря этим родственным связям, а также дружбе и совместной работе с кузенами, особенно со Спиросом, мой отец вошел в греческую политическую элиту и занял одно из ключевых мест в партии и близком окружении великого греческого либерального лидера XX века Элефтериоса Венизелоса.

Спирос был литератором и владельцем ежевечерней политической газеты «Этнос» («Нация»). О газете «Этнос» я расскажу чуть ниже. О самом Спиросе добавлю, что он писал повести и пьесы, с успехом исполнявшиеся в нескольких афинских театрах. Димитриос был видным греческим дипломатом. Все должности и места его дипломатической службы мне неизвестны, но я знаю, что одно время Димитриос работал греческим консулом в Аддис-Абебе, а затем был временным поверенным в делах Греции в СССР и возглавлял посольство в Москве. Там он, кстати, и погиб в 1938 году при странных обстоятельствах, якобы совершив самоубийство[6]. Димитриос проявился и как талантливый писатель, оставивший после себя несколько книг[7].

И Спирос, и Димитриос, тяготевшие к Венизелосу и находившиеся в самой гуще событий того времени, тесно общались и очень хорошо дружили с моим отцом.

Обращает на себя внимание склонность обоих моих родственников к литературному творчеству. Надо сказать, что в нашей семье писатели не такая уж большая редкость. Помимо Спироса и Димитриоса, писательский талант обнаружился также у племянника Спироса Костаса Кириазиса – автора многочисленных исторических романов. Обилие литераторов в нашей семье и тот факт, что, кроме моих родственников, никто из известных мне каритенцев по писательской стезе не пошел, наводит меня на мысль о нашем влахском происхождении.

Влахи представляли собой остатки латиноязычных чиновников и солдат Западной Римской империи, которые осели в более или менее изолированном положении в горах Византии и поэтому не эллинизировались, когда после VI века н. э. остальное население Византийской империи перешло на греческий язык. Они всегда стремились к образованию и культуре и легко воспринимали европейские языки, возникшие на основе латыни.

Однако так далеко в семейную историю не заглянешь. Что же касается семьи моего отца Антониоса, то в ней, кроме него самого, было еще десять детей. Пятеро старших – Элени, Константинос, Христос, Николаос и Спирос были рождены в первом браке моего деда Иоанниса Николопулоса. Его жена Эфросини Мадзурани рано умерла, и дедушка женился во второй раз, как было сказано выше, на Элени Леонардос, дочери свирепого Туркандониса. От этого союза родились Василис и Стаматина, умершие в младенчестве, а также мой отец Антониос, дочь Фотини (Фотула) и еще два сына – Йоргос и Гераклис. Все выжившие дети окончили гимназию в Андрицене, но их дальнейшая жизнь сложилась по-разному.

Элени вышла замуж за начинающего юриста Теодороса Каридиса и принесла ему в приданое нотариальную контору своего отца в Каритене. Эту контору они с мужем держали потом всю жизнь. У Элени и Теодороса было пятеро детей, и все они, кроме погибшего в 1940 году на войне в Албании Василиса, со временем перебрались в Афины. Христос получил экономическое образование и много лет работал генеральным директором крупнейшей в Греции шоколадной мануфактуры Павлидиса.

Все остальные дети, за исключением моего отца, пошли по пути, давно проторенному сотнями тысяч греков – они эмигрировали. Толчком к этому послужили разразившиеся в начале XX века эпидемии дакоса и филлоксеры, заболеваний, поразивших, соответственно, оливы и виноградники в Италии, Греции и Северной Африке. Эти эпидемии имели трагические последствия не только для сельского хозяйства, но и для всей экономики Греции, учитывая вызванный ими резкий спад экономической активности. В результате тысячи греков, и не только крестьян, были вынуждены отправиться в Новый Свет в поисках лучшей жизни.

Первым, около 1900 года, уехал в США мой дядя Константинос Николопулос, который обосновался в Нью-Йорке, в Бруклине, где занимался коммерцией и делами местной греческой общины. О нем я еще буду писать, потому что не раз встречался с ним в годы моей жизни в Америке. Примерно тогда же уехали за границу еще два сводных брата моего отца – Николаос (Никос) и Спирос. Никос поехал учиться во Францию, где вскоре умер от туберкулеза, а Спирос некоторое время работал в Кот-д’Ивуаре в торговом бизнесе магната Тангалакиса (дальнего родственника и уроженца Каритены) и тоже умер молодым от неизвестной тропической болезни.

Младшая сестра отца Фотула вышла замуж за Костаса Матцикаса и вместе с мужем также эмигрировала. Точно не помню, где в США жили Матцикасы – то ли в Нью-Йорке, как Константинос, то ли в одном из небольших городков Новой Англии. В эмиграции они родили четверых детей (еще один ребенок родился у них позже в Греции). К 1912 году в США оказались уже и Йоргос с Гераклисом. Йоргос уехал из Греции один в возрасте 13 лет, сев на корабль в Патрасе. Он жил в Чикаго и работал полицейским, а позднее занимал пост шерифа в городе Гэри в штате Индиана. От этого периода у него осталась шерифская звезда, долго производившая впечатление на всех юных членов семьи. Что касается Гераклиса, то он уезжал очень молодым и, вероятнее всего, как другие греки-иммигранты, работал официантом в каком-нибудь чикагском ресторане.

Неизвестно, как сложились бы в Америке судьбы всех моих родственников, но через пятнадцать-двадцать лет там разразилась Великая депрессия, и Николопулосам и Матцикасам пришлось вернуться в Грецию, где жизнь на тот момент была все-таки легче, чем на американской земле. Все они, кроме Константиноса, оставшегося в Нью-Йорке, приехали в первой половине 1930-х годов и осели в Афинах. Матцикасы привезли некоторое количество заработанных в эмиграции денег и купили дом в симпатичном афинском районе Патиссия.

Йоргосу после работы в полиции было трудно найти занятие по профессии, и он держал мини-магазин – периптеро, где ему помогали дети и юные племянники. Его семья жила в старинном пригороде Петралоне в старом двухэтажном доме, приобретенном Йоргосом на деньги от приданого его жены Пенелопы. (Пенелопа была красивой дочерью вышеупомянутого Тангалакиса, брак которой с выписанным для этой цели из США в 1935 году Йоргосом был устроен ближайшими родственниками, в том числе моим отцом.) У Йоргоса родились дочь и два сына, один из которых, врач по специальности, впоследствии стал начальником главного военно-морского госпиталя и дослужился до звания адмирала греческих ВМС. Гераклис получил юридическое образование. И он сам, и многие другие родственники в начале 1930-х годов работали в издательском комплексе моего отца Антониоса, к которому я и хочу сейчас перейти в моем рассказе.

Добавлю только, что родным отца пришлось по-настоящему нелегко, потому что в Греции все их намечающиеся успехи и дальнейшие жизненные планы опрокинула Вторая мировая война. В 1945 году, уже после окончания войны, четверо из пятерых детей Фотулы вернулись в США. Сама Фотула к этому времени уже умерла, а Йоргос и Гераклис были в слишком преклонном возрасте, чтобы еще раз начать все сначала. Несколько позже для продолжения образования в Америку поехал и единственный сын Христоса Иоаннис, ставший там электроинженером и работавший в известных фирмах Вестингауз и Саноко.

Но вернемся к жизненному пути моего отца Антониоса. Завершив учебу в Андрицене, он уехал в столицу, где, как и его отец до него, с успехом окончил юридический факультет Афинского университета. В отличие от моего деда, отец не пошел по юридической линии и стал профессиональным журналистом. Он работал главным редактором ежевечерней газеты «Этнос» – вышеупомянутого семейного издания, которым владел кузен отца Спирос[8].

Газета «Этнос», основанная Спиросом Николопулосом в 1913 году, была первой газетой, которая поддерживала политическую карьеру Элефтериоса Венизелоса с того момента, когда будущий «великий грек» приехал с Крита в Афины. В начале 1930-х годов Венизелос приступил к созданию широкой либеральной политической платформы и стремился взять под свое крыло всех социалистов, за исключением коммунистов, в которых он видел опасных конкурентов в борьбе за власть. Для этого ему нужна была газета нового типа, не отягощенная бременем политической грызни предыдущего десятилетия.

Учитывая, что основное влияние на политику в Греции оказывали тогда не вечерние, а утренние газеты, Венизелос учредил новое политическое издание и выбрал моего отца, которого очень любил как журналиста, в качестве главного редактора. Так в 1932 году появилась на свет ежедневная утренняя либеральная газета «Неос Космос» («Новый мир»), а спустя два года – еще несколько других газет и журналов, во главе которых встал мой отец и которые стали своего рода «рупором» для партии Венизелоса.

Учрежденные либеральной партией издания объединились в издательский концерн «Та Граммата» («Беллетристика»), где отец занял пост председателя правления. Эта группа изданий выпускала и распространяла книги и периодику, в частности, экономическую газету «Эргасия» («Труд», выходила в 1930–1960-х годах), где, как и в газете «Неос Космос», часто печатались статьи и комментарии отца, а также заметки и статьи самых видных представителей греческой интеллигенции – т. н. «поколения 30-х годов».

Под эгидой «Та Граммата» выходили еще женский журнал, книжное обозрение и спортивная газета, а также популярные серии греческой и мировой классики, издававшиеся в целях просвещения греческого населения. Кроме того, концерн торговал бумагой и другой продукцией, необходимой для издательской деятельности.

Политическим советником всего этого предприятия Венизелос назначил близкого к себе перспективного либерального политика и будущего премьер-министра Греции Георгиоса Папандреу, который, таким образом, на долгие годы вошел в жизнь нашей семьи.

О судьбе политической газеты я скажу позже. Пока лишь подчерк ну, что мой отец Антониос Николопулос был одним из самых блестящих и влиятельных журналистов своего поколения, оставившим по себе добрую профессиональную и человеческую славу. Однако эта слава дорого стоила отцу, с точки зрения интересов семейного бизнеса и личного благосостояния. Уйдя из «Этноса» в «Неос Космос» и «Та Граммата», он потерял право на участие в наследстве Спироса Николопулоса, рано умершего бездетным, и не смог стать владельцем газеты, в итоге доставшейся молодым племянникам кузена.

Я точно не знаю, из каких средств финансировалась весьма масштабная издательская деятельность моего отца. Общая финансовая поддержка политической партии Венизелоса и его важнейших инициатив в значительной степени исходила от крупнейших греческих предпринимателей – судовладельцев, текстильных и зерновых королей, видных коммерсантов. В основном это были представители международной греческой диаспоры, поддержавшие в Первой мировой войне Великобританию и Антанту, в то время как в Греции правила королевская династия с датскими, германскими и русскими корнями.

Если более широко посмотреть на роль и место этих людей не только как благодетелей либеральных греческих СМИ, но и как важной самостоятельной силы в греческой истории XX века, думаю, можно сказать, что именно эти люди финансировали становление и развитие современной Греции, в первую очередь ее промышленности, банковского сектора и морского флота. Между двумя мировыми войнами основные инвестиции в страну шли от греков из Лондона.

Сам Венизелос был тесно связан с кругом людей диаспоры не только политически, но и лично, через свой брак с Еленой Скилицци, происходившей из богатой семьи лондонских греков. Именно пробританская позиция Венизелоса, толкнувшего в свое время Грецию на участие в Первой мировой войне вопреки нейтралистской позиции короля Константина I, с одной стороны, привела к т. н. «национальной схизме» (буквальному расколу страны на две части в этот период), а с другой – создала условия для развития «особых отношений» между Грецией и Великобританией в 1920–1930-х годах и активного вмешательства британцев в греческие дела во время и после Второй мировой войны.

Замечу мимоходом, что в здании на проспекте королевы Софии в Афинах, где когда-то находилась личная резиденция греческого лидера, в наши дни располагается посольство Великобритании.

В международную диаспору уходит своими корнями и моя семья со стороны матери. Моя мать Роза, урожденная Протекдикос, родилась в 1900 году в Афинах, но происходила из банковских и коммерческих кругов греческой диаспоры в Триесте – главном торговом порту Австро-Венгерской империи, своего рода средиземноморской Одессе. Ее предки по отцовской линии, выходцы с греческих островов, были моряками, капитанами парусных кораблей и благополучными триестинскими банкирами. Одним из таких моряков-капитанов был дед моей мамы Константинос, уроженец острова Кеа. Его жена Нина Коломбо родилась в Генуе и была итальянкой-католичкой из рода Колумбов.

Сын Константиноса и Нины, мамин отец Эммануил Протекдикос, был видным коммерсантом и, кстати сказать, масоном тридцать третьего философского градуса. Его положение как греческого масона хорошо показывает сохранившаяся у меня фотография членов масонской ложи Афин, с дедом Эммануилом в самом центре живописного собрания. А propos замечу, что свою старшую дочь и сестру моей матери Нину дед также выдал замуж за мастера-масона по фамилии Сеферлис. От дяди Сеферлиса у меня остался маленький крестик, привезенный им из очередной поездки в Иерусалим. (Как вообще все масоны и особенно мастера масонских лож, он с трепетом относился к этому городу и часто посещал места, где находятся с вященные для «вольных каменщиков» каменоломни царя Соломона, заложившего на их основе древний иерусалимский Храм.)

Мамина мама и моя бабушка Вирджиния Мацалор была родом из местных словенцев. Имен ее родителей я не знаю, но слышал, что они, как и сама Вирджиния, которую многие звали «Фурланой», происходили из сельскохозяйственного региона Фурли между Триестом и Венецией, где жило довольно много славян. Известно, что бабушкины братья работали в пароходной компании «Ллойд Триестино», перевозившей пассажиров между Триестом и другими средиземноморскими портами. Насколько я знаю, и другие члены ее семьи работали на кораблях или в порту Триеста.

По-гречески Вирджиния говорила плохо, но по мере сил поддерживала греческий язык в собственной семье в интересах детей. Со своими родственниками бабушка говорила на триестинском диалекте итальянского языка. Об одном из кузенов Вирджинии было известно, что он служил офицером в австро-венгерской армии и во время Первой мировой войны попал в плен к британцам. Последние сохраняли в то время «джентльменское» отношение к военнопленным офицерам, и мой родственник провел годы плена довольно сносно, время от времени даже играя в футбол со своими товарищами по лагерю. Как рассказывали у нас в семье, Англия произвела на него неизгладимое впечатление. Вообще, все мои родные по бабушкиной линии были чистой воды «западниками», так как их культура была западной.

В Грецию бабушка Вирджиния попала в конце 1890-х годов в связи с тем, что ее муж Эммануил был назначен главой триестинской представительской фирмы в Афинах. К сожалению, через десять-пятнадцать лет благополучной жизни мой дедушка заболел и умер, оставив в столице в трудном положении вдову, почти не говорившую по-гречески, и четверых детей. Все это происходило на фоне Первой мировой войны, расчленившей Австро-Венгерскую империю на несколько новых государств, так что возврат домой был для бабушки крайне затруднителен, если вообще возможен.

В результате Вирджиния и большинство ее детей осели в Греции, и только самый старший сын, мой дядя Константин Протеджико, учившийся и начинавший работать в Триесте, остался жить на родине, став там со временем видным банкиром – директором местного Итальянского банка. Старшая дочь Нина, также задержавшаяся вначале в Триесте, после смерти отца добралась до Афин и стала первой помощницей матери в воспитании своих братьев и сестер. Все эти дети семьи Протекдикос родились в Триесте. Моя мама, шестая по счету и самая младшая, – одна из всех родилась в Афинах.

Моя бабушка была католичкой, а дедушка православным греком. По закону о смешанных браках, действовавшему в Триесте в то время, все мальчики, родившиеся от таких браков, «наследовали» вероисповедание своих отцов, а девочки – матерей. Таким образом, сыновьям Вирджинии предстояло стать православными, а дочери должны были воспитываться в католической традиции. Однако, когда моя бабушка осталась одна в Греции с маленькими детьми, она решила всех детей сделать православными, в том числе и девочек. Детей своих бабушка держала в ежовых рукавицах. Сама она при этом до конца жизни оставалась ревностной католичкой.

Все дети прекрасно учились в греческих школах и впоследствии заняли достойные места в греческом обществе. Например, мамин брат Димитриос Протекдикос, которого в семье звали Мимисом, стал одним из директоров коммерческого банка «Этники трапеза» («Национальный банк»), и по сей день являющегося одним из крупнейших банков Греции. Он был женат, но детей не оставил. Другой брат, Никос, стал директором коммерческого Ионического банка в Афинах. У него был один сын Теодорос (Дори), воевавший во время Второй мировой войны в Северной Африке и ставший впоследствии успешным коммерсантом в области купли-продажи кораблей.

О моем дяде Константине Протеджико и тете Нине Сеферли я уже упоминал чуть выше. Добавлю лишь, что у дяди был один сын, который умер в возрасте восемнадцати лет от пневмонии после высокогорного похода по Альпам. Нина и Сеферлис имели трех дочерей, работавших в Афинах банковскими служащими. Одна из них – Вирджиния, названная в честь своей бабушки, вышла замуж за Мицоса Леонардоса, кузена моего отца и его доверенного лица в «Та Граммата».

Вторая сестра мамы, Мария, стала женой бизнесмена Вангелиса Заппаса, который происходил из семьи греческой диаспоры в Румынии. Наиболее состоятельные члены этой семьи давно известны в Греции как крупные благотворители. В частности, миллионеру и меценату Евангелосу Заппасу, одному из богатейших европейцев конца XIX века, греки обязаны появлением в центре нашей столицы известной достопримечательности – элегантного выставочного павильона «Заппион», гармонично вписавшегося в зеленый парковый массив вокруг здания греческого парламента на площади Конституции[9].

Кем приходился Евангелису наш родственник Заппас я точно сказать не могу, – по-моему, он происходил из менее состоятельной ветви знаменитой семьи, – но родство определенно было. Вангелис и Мария родили одного сына, который впоследствии заведовал компьютеризацией Национального банка Греции.

У мамы Розы были и другие родственники, сделавшие прекрасные карьеры. В частности, трое из ее кузенов, носившие фамилию Лазаридис и происходившие с острова Кеа (из ветвей, образовавшихся от уже известных читателю предка-пирата и «русской княжны»), также стали известными людьми. Аристидис Лазаридис много лет занимал пост главы государственного Центрального банка Греции (аналога российского Центробанка). Его брат Михалис возглавлял крупный банк в Салониках. Третий брат Иоаннис, был кадровым государственным служащим и работал генеральным директором Министерства внутренних дел Греции. Он, кстати, потом сыграл не последнюю роль в моей жизни.

Наконец, четвертый брат Лазаридис, чье имя я, к сожалению, забыл, много лет возглавлял муниципалитет острова Кеа. Насколько я помню, моя мама и другие Протекдикосы часто ездили в гости и отдыхать на Кеа. Когда я и сам, уже взрослым, впервые приехал на этот живописный остров, мой родственник-мэр настойчиво уговаривал меня купить там участок земли. (Возможно, это имело смысл – за прошедшие годы Кеа превратился в популярное место отдыха афинской интеллигенции.)

Что касается самой моей мамы Розы, то она получила образование в престижном женском институте «Арсакион». Когда маме было двадцать лет, руководство «Арсакиона» послало ее в Египет, чтобы она организовала школу для детей греков-строителей Суэцкого канала в Порт-Саиде[10]. Роза, сама еще тогда молодая девушка, блестяще справилась с этой задачей, проработав на посту директора порт-саидской школы около пяти лет. В Порт-Саид с мамой отправилась и бабушка Вирджиния, которая все эти годы лично держала их дом и освобождала маму от бытовых забот. Надо сказать, что маме хорошо платили, потому что на деньги, заработанные в Египте, она смогла позже купить дом в уже упоминавшейся Патиссии, где с XIX века селились семьи представителей афинского среднего класса. Похоже, мама была первой из девушек семьи Протекдикос, которая как-то связывала свое будущее с полученной профессией и работала в ней, по крайней мере, некоторое время.

Вернувшись в Грецию, Роза Протекдикос преподавала в своей alma mater, «Арсакионе», занималась общественной и благотворительной деятельностью, участвовала в проектах социальной и образовательной помощи бедным слоям населения и женщинам. Она также непрестанно организовывала помощь беженцам, в огромном количестве прибывавшим в Грецию в 1920-х годах из Малой Азии[11].

Именно в это время мама увлеклась журналистикой и начала печатать свои статьи об образовании в газете «Этнос». Там она познакомилась с моим отцом, и в 1930 году мои родители поженились. Мама была правой рукой отца при создании газеты «Неос Космос». Она также работала в руководстве благотворительного фонда, занимавшегося проблемами матери и ребенка, и даже возглавила первый женский журнал «Гинека» («Женщина»), созданный в 1936 году под эгидой «Та Граммата». Однако с появлением детей (я родился 25 марта 1935 года, а моя сестра Элви – 21 мая 1937 года) отец настоял, чтобы мама оставила работу, и стал типичным греческим домашним деспотом. Он старался ограничивать жизнь жены кухней и детьми и всячески отлучал ее от всего, что выходило за рамки патриархальной семейной жизни.

С одной стороны, мама приняла такую перемену как неизбежность, отошла от профессиональных дел и отдала свою жизнь этой миссии – воспитанию детей, хозяйственным обязанностям и беззаветному служению интересам мужа и семьи.

С другой стороны, таланты и способности в землю не зароешь. Мама всю жизнь много читала на пяти иностранных языках и хорошо писала как журналистка.

И хотя когда-то она вошла в афинскую общественную жизнь дилетанткой, стремившейся реализовать свои представления о социальном благе, в течение жизни у мамы развились хорошее деловое чутье и незаурядные способности к менеджменту. Она стоически держала семью и хозяйство в любых, порой весьма сложных, обстоятельствах, рационально и дальновидно используя имевшиеся в нашем распоряжении материальные и финансовые ресурсы.

Разумеется, родители совершенно по-разному относились к воспитанию детей. Следуя в русле западноевропейской традиции, мама не забывала, что когда-то занималась вопросами защиты прав ребенка. Отец же проявлял себя как классический эллинист и постоянно ссылался на идеи Платона и других древних философов, говоривших о пользе сурового воспитания. При этом он считал, что своим «западническим всепрощением» его супруга портит нас. Мы, дети, страдали от этого разлада в воспитании и в меру своих сил пытались его сгладить.

К слову сказать, уже тогда я начал ощущать некую двойственность восприятия, сохранившуюся во мне, как я думаю, и поныне. С одной стороны, пока я рос и формировался как личность, я настойчиво стремился следовать современной западной культуре, которая казалась мне более цивилизованной, чем греческая. С другой стороны, став взрослым, я часто испытывал чувство утраты, вспоминая, как в детстве бывал счастлив, ощущая блаженный дух и волшебную атмосферу греческой церкви в афинском предместье Психико, где проходили мои ранние годы.

Оценивая под этим углом зрения трудности и испытания, выпавшие на долю нашей семьи в 1930–1940-х годах, надо сказать, что именно мама с ее практическим и рациональным подходом оказалась в итоге нашей спасительницей, уберегла нас от голода в тяжелые времена. Благодаря ее усилиям наша семья не только выжила в войне, но и избежала экономического краха в тяжелые послевоенные годы. На протяжении всей жизни с отцом мама неоднократно помогала ему выходить из трудных ситуаций и кризисов, возникавших из-за его импульсивных и зачастую недальновидных действий.

Будучи профессиональным журналистом и издателем, заложившим фундамент крупного предприятия – группы газет, типографии и издательства, – отец с азартом жонглировал всем этим, принося экономические интересы своей семьи в жертву собственным принципам и политическим убеждениям. Можно сказать, что в жизни он следовал призывам великого греческого писателя Казандзакиса, который внушал своему читателю: «Ты должен любить ответственность и говорить: я один могу спасти землю. А если она не спасается, то это моя вина»[12].

Вот и папа считал, что он в ответе за все.

Так, ведя тщетную борьбу против довоенной диктатуры генерала Метаксаса, протестуя и не желая подчиняться требованиям цензуры, мой отец прекратил в 1936 году издание своей газеты «Неос Космос». Устроенный им по этому поводу демарш был предельно выразительным: в один печальный день газета вышла с броским заголовком о своем закрытии, под которым зияла дыра из сплошных белых полос, оставленных цензором. В то время как остальные греческие газеты продолжали выходить под цензурой и действовали в пределах возможного, отец делал театральные жесты и повторял свое решительное «нет!». А когда пришли немцы, он и вовсе прикрыл деятельность всех своих издательских предприятий, – не только чтобы избежать цензуры, но и чтобы оккупанты не смогли воспользоваться их материальной базой. Результаты этого саботажа были плачевны: немцы все захватили или уничтожили, а уцелевшие остатки отцовского имущества достались его конкурентам.

Что же касается мамы, то она, в принципе поддерживая моральные основания поведения отца, оставалась в большей степени европейкой и старалась мыслить и действовать рационально. Именно это помогло ей спасти кое-что из собственности семьи во время войны и поддерживать нас, пока я и моя сестра подрастали.

Еще в 1935–1941 годах мама вложила небольшое количество скромных семейных сбережений в почти даровые земельные участки на пустырях уже упомянутого района Психико. Можно только поражаться ее рачительности – мама сумела обратить в выгодную и нвестицию те скудные деньги, которые ей удавалось отложить, экономя на хозяйственных расходах, – и экономической прозорливости. Спустя сорок-пятьдесят лет бывшие пустыри превратились в цветущие сады, где располагаются иностранные посольства и роскошные виллы греческой буржуазии. Сегодня здесь находится самая дорогая земля в Греции.

Забегая вперед, скажу, что в конце 1960-х годов мама организовала на купленных участках строительство трех-четырех жилых домов, где мы получили долю в виде некоторого количества квартир. Эти квартиры вскоре начали приносить нашей семье весьма приличный доход. К этому моменту мы, дети, уже выросли и начали «вершить великие дела» за океаном, – я стал историком и дипломатом, а моя сестра Элви – психотерапевтом и известной коннозаводчицей в штате Индиана. Понимая, что в Греции мы ничего не сможем добиться, не имея под ногами прочной финансовой базы, мама всеми силами старалась сохранить и приумножить в наших интересах столь удачно обретенное богатство.

Мастерски управляя семейной недвижимостью, мама вновь повернула фортуну к нам лицом и предоставила мне и сестре возможность реализовывать свои профессиональные устремления. А мы, будучи уже взрослыми, под влиянием генофонда нашего отца не сумели сохранить достижения этого нового этапа маминой деятельности. Нас увлекали то мечты о завоевании американских ипподромов, то интеллектуальные фантазии о возможностях манипулирования политикой сверхдержав, и в этих наших экзистенциальных экспериментах мы беспечно растратили практически все мамины завоевания.

Во всяком случае, история нашей семьи – хорошая иллюстрация к уже прозвучавшей на этих страницах мысли о внутреннем конфликте между греческой и европейской культурами. Рискну предположить, что этот конфликт нашел свое выражение не только в спорах и разногласиях между близкими мне людьми, но и в зигзагах и коллизиях послевоенной истории моей страны, и явился не последним из факторов, приведших к серьезным проблемам в жизни современной Греции.

Мой папа был индивидуалистом и одиночной звездой. Он мог, как Геракл, совершать подвиги, но в одиночку. А мама обладала даром социальной организации и могла вдохновлять и успешно организовывать коллективную деятельность, налаживать сотрудничество между отдельными людьми и группами.

Папа олицетворял собой тип героя, а мама – тип хорошего политика. Она старалась не высовываться, а координировать. Как журналистку, маму трудно было себе представить пишущей пламенную статью, хотя, когда надо было, она умела это делать. Потому что как носительница европейской культуры мама была рационалистка, а не оппортунистка, т. е. она всегда решала проблемы, полагаясь на разум, и не бросалась немедленно использовать любую открывающуюся возможность. И при этом у нее была глубоко моральная душа.

Мама обладала сильно развитым чувством ответственности, а также умением работать вместе с отцом и быть ему преданным другом и партнером во всех делах. Прекрасно сознавая все недостатки своего мужа, мама тем не менее глубоко уважала его и считала героем. Вдвоем мои родители всегда действовали как одна команда. После смерти отца в 1950 году мама собрала все оставшиеся в доме ресурсы и продолжила издание отцовской газеты «Неос Космос». Под маминым руководством газета выходила еще целых десять лет[13].

Жаль, что женщины маминого поколения не занимались политикой, иначе она могла бы подняться до больших высот и сыграть важную роль в тогдашней политической жизни Греции. Кстати, благодаря маме я всегда с пониманием и уважением относился к участию женщин в профессиональных и общественных делах и имел, в отличие от многих моих соотечественников, более адекватные представления о роли женщин в истории и современном обществе.

Я рад тому, что воспринял от мамы ее убеждение в ценности коллективной деятельности и сотрудничества. Свойственная европейской культуре способность к эффективной коммуникации и координации на уровне обычных людей – это то, чего до сих пор так не хватает греческой общественной культуре. Да, похоже, и близкой к ней и глубоко небезразличной мне общественной культуре России.

3. Самые ранние воспоминания. Мои домашние. Политическая и культурная среда в Психико

Помню ранние проявления чувства ревности, или, выражаясь языком современной психологии, «эдипова комплекса». Мама надела уличный костюм и накрасилась. У меня, видевшего такое первый раз, это вызвало острую реакцию. Я подумал, что мама украшает себя для кого-то другого, начал топать ногами и бешено орать. Мама ушла, оставив меня с няней Деспиной, которая долго не могла меня успокоить. Я просто взорвался. Такого бешенства, мне кажется, я не чувствовал потом никогда в жизни.

Детская ревность порой находила выход в мстительности. Издательство и типография «Та Граммата», где работал мой отец, располагались в афинском районе Псири, недалеко от площади Омония. Оттуда папа обычно приезжал домой обедать на служебной машине. Появлялся он часа в два. Кухарка накрывала стол и подавала, а мама присутствовала. Помню, как-то раз папе чрезвычайно понравился обед, и после еды он долго сидел один в столовой с довольным видом.

Я залез под сиденье его раттанового стула и через дырку кольнул папу в зад какой-то булавкой. Папа отобрал у меня булавку и начал бегать по дому в поисках мамы, а затем читал ей лекцию о безобразных последствиях ее воспитания. Я смотрел на всю эту сцену с крайним злорадством. Выпустив пар, папа выбросил булавку в туалет и спустил воду, чтобы орудие преступления снова не попало ко мне в руки. Мне было тогда всего два года.

Примерно в то же время родилась моя сестра. Я помню, как мама отправилась в родильный дом, а меня забрала к себе на какоето время моя крестная, тетя Фросо Карапанос. Фросо была родом из богатой греческой семьи в Александрии. Греки Египта, проживавшие главным образом в Александрии и Каире, в первой половине XX века составляли костяк национальной египетской буржуазии. Они держали в своих руках практически всю текстильную индустрию и торговлю хлопком в стране и, разумеется, относились к «сливкам» египетского общества. Дедушка Фросо был крупным хлопковым магнатом и при этом мультимиллионером. Кроме всего прочего, он стал известен тем, что финансировал археологические раскопки храмового комплекса Зевса в греческом Эпире. Находки от этих раскопок позже заполнили целое крыло здания Национального археологического музея в Афинах.

Семья Фросо вынуждена была оставить Александрию после начала деколонизации в Египте, когда собственность ее семьи была национализирована. В Афинах бывшие египетские греки должны были как-то обеспечивать себя, и Фросо, как и другие, пошла работать. Она без труда нашла себе место в Национальном банке Греции, где была назначена в офис одного из директоров банка – уже упоминавшегося мной Димитриоса Протекдикоса, брата моей матери и моего дяди Мимиса. Мимис пленился красотой и умом Фросо и женился на ней. Когда я родился, тетя Фросо стала моей крестной матерью. Своих детей у нее не было, и тетя активно занималась моим воспитанием.

К сожалению, замужество моей крестной оказалось неудачным. После десяти лет супружеской жизни Фросо завела роман с британским офицером, – как я подозреваю, не без задней мысли вернуться с ним в Египет. Роман закончился несчастливо и разрушил ее брак. Мимис уехал в Лондон и жил там один, пока не встретил молодую женщину-польку, которая на склоне лет скрасила его одиночество своей любовью и заботой. Полька работала официанткой в ресторане и жила вместе со своей пожилой матерью в небольшом домике в лондонском пригороде Кью-Гарденз. В этом домике дядя Мимис и провел последние годы своей жизни. Там он наконец обрел душевное равновесие и семейное тепло.

Но все это было уже много позже. А пока что крестная Фросо забрала меня в свой дом в Кифисии, старейшем аристократическом предместье на севере Афин, у подножия горы Пендели. Там в те годы проживали многие богатые горожане. Кифисия славилась замечательными сосновыми рощами и буколическими полянами, где бродили бесчисленные стада овец. Идиллические пейзажи вызывали почти что курортный интерес к этим местам и привлекали многих зажиточных греков из диаспоры. Конечно, я был тогда еще слишком мал, чтобы понимать прелесть афинских предместий. Единственное, что я хорошо понимал, – это то, что мама куда-то исчезла, поэтому я несколько дней проплакал без остановки до момента, когда крестная вернула меня домой. Там я впервые познакомился со своей новорожденной сестрой Элви, мирно спавшей в маленькой кроватке. Я как-то сразу понял, что я больше не один, что нас, детей, у мамы двое.

Это было очень хорошее, теплое чувство. И хотя я продолжал ревновать маму ко всему свету, к сестре я ревности никогда не испытывал и был счастлив ее рождением, на всю жизнь обретя в лице Элви верного друга и товарища. Бывали, однако, между нами и смешные моменты. Например, мама часто вспоминала наши скитания во время войны, когда мы жили то у одних, то у других родственников в Каритене и Афинах. Спальных мест всегда не хватало, и мы с сестрой спали с мамой, по обеим сторонам от нее. При этом каждый из нас крепко хватался за мамину руку и тянул ее к себе. Вспоминая впоследствии эти сцены, мама, с присущим ей мягким и отчасти «черноватым» юмором, называла нас с сестрой двумя разбойниками с Голгофы.

Но пойдем дальше. Итак, мое детство прошло в афинском предместье Психико, куда мы переехали из квартиры при отцовской газете вскоре после моего рождения в 1935 году. Там родители арендовали большой дом на улице Стратигу Калари, в котором, кроме нас, поселилось еще много каритенских родственников, приглашенных папой. Папе нравилась коммунальная жизнь его родственников в Петралоне, и он хотел завести в нашем доме такие же порядки. Мама протестовала, и мы потом дважды переезжали в дома меньшего размера, где жили уже без родственников. Все эти дома находились неподалеку друг от друга.

Психико – старое, давно известное место. Свое название оно получило в память о благородном поступке святой девы Филофеи, устроившей там в XVI веке общественный колодец с питьевой водой. В переводе с древнегреческого, «психико» означает «от души» и к психиатрии не имеет никакого отношения.

В 20–30-х годах XX века эта афинская окраина начала застраиваться и постепенно превращаться в новое популярное место обитания греческой элиты. Здесь стали селиться иностранные негоцианты, сотрудники международных фирм и особенно состоятельные деятели диаспоры, вернувшиеся на Родину. Возникли предвестницы зеленых улиц и площадей, которым в будущем предстояло радовать обитателей здешних мест своими цветниками, красивыми мощеными тротуарами, а также «говорящими» названиями: улица Камелий, улица Нарциссов, площадь Эвкалиптов… Появились роскошные виллы и известные афинские школы – женский институт «Арсакион», мужская гимназия «Варвакион», лицей «Афинский колледж». Все эти учебные заведения были открыты на благотворительные пожертвования богатых греческих филантропов.

Так, например, «Арсакион», где, как я уже писал, обучалась моя мама, основал зажиточный бухарестский врач Арсакис. «Варвакион» был учрежден на средства известного негоцианта греческой диаспоры из России Варвакиса, бывшего, кстати сказать, до 1820 года монопольным владельцем производства каспийской икры. Что же касается «Афинского колледжа», то он был обязан своим появлением щедрости баснословно богатого мецената Бенакиса – «короля» египетского хлопка и основателя одного из главных афинских музеев. Ученики этих школ и вообще все маленькие психикиоты, среди которых, кстати сказать, было очень много иностранцев, вели себя как настоящие «аристократы» и «люди мира» – в духе обитателей Царского села или московской Немецкой слободы.

В связи с филантропией и Варвакисом стоит заметить, что представители греческой диаспоры из дореволюционной России вообще сыграли немаловажную роль в создании инфраструктуры образования и культуры в Греции после завоевания ею независимости. Они жертвовали крупные денежные средства на строительство школ и лицеев по всей стране, а также внесли свой вклад в развитие важнейших научных учреждений в греческой столице – Афинского университета Национальной библиотеки и Афинской академии наук.

В центре Психико находился дворец, где жили престолонаследник Павел с супругой, принцессой Фредерикой, и другие члены многочисленной греческой королевской семьи. Надо сказать, что дворец был достаточно скромным. Он сохранился и по сей день, но совершенно заброшен и разваливается на глазах.

А окружающие его современные виллы, как говорится, «цветут пышным цветом». Больно смотреть, как переименовавшие улицу Фредерики в улицу Демократии нувориши демонстрируют стране «реальную демократию», играя на левых настроениях избирателей и набивая свои карманы за их же счет. Неудивительно, что страна уже давно находится в тяжелейшем кризисе, а в последние годы балансирует на краю полного банкротства…

Тем не менее, каким бы благополучным ни выглядел нынешний Психико на фоне остальной современной Греции, на его долю и долю его жителей в XX веке выпало немало тяжких испытаний, в том числе в период второй мировой войны, немецкой оккупации и гражданской войны в Греции. Прожив в Психико до пятнадцатилетнего возраста, я стал очевидцем и в какой-то степени участником этих событий. Их бешеный накал во многом повлиял на становление моего поколения, определил мой собственный характер.

Однако не будем забегать вперед – до войны Психико жил относительно мирной, хотя и динамичной в общественном смысле жизнью. Мы, дети, росли в окружении ярких людей, в атмосфере, как губка напитанной политическими идеями, культурными влияниями и человеческими связями. Все это переплеталось порой самым удивительным и причудливым образом и было густо замешано на греческой истории и особенно греческой политике. Греки вообще очень «политические» люди и обычно идентифицируют себя с той или иной политической идеологией или партией. Так и мы с Элви с детства слышали от мамы о нашей семье, что «мы – социалисты». При этом надо сказать, что сами политические партии в Греции представляли собой в то время свободные коалиции, возникавшие главным образом вокруг харизматических деятелей, а не вокруг определенных политических принципов и платформ.

Как я уже говорил, мой отец входил в круг ближайших сподвижников выдающегося государственного деятеля Греции Элефтериоса Венизелоса (1864–1936). В греческой политике Венизелос представлял элиту так называемой новой Греции – территорий, освободившихся от турецкого ига до и в ходе Балканских войн XX века. Свою политическую карьеру он начал на Крите в конце турецкого периода и выдвинулся во время событий, связанных с греко-турецкими столкновениями на острове и выходом Крита из-под турецкого правления на рубеже XIX и XX веков (между прочим, в то время на Крите, по решению великих европейских держав, использовались в качестве миротворцев русские войска). Критский политик выражал интересы значительной части греческого среднего класса.

Находясь у власти в Греции с 1910 по 1932 год (с перерывами), Венизелос много сделал для модернизации государственной системы страны, возвращения ей исконных греческих земель и укрепления греческих позиций на Балканском полуострове. Греческий лидер лелеял т. н. «большую идею» о восстановлении былого величия греческого (византийского) государства. На достижение этой цели были направлены его усилия по организации совместной борьбы Балканских стран против Турции еще до Первой мировой войны, а позже – его действия по вовлечению Греции в эту войну на стороне Антанты и дипломатическая работа по обеспечению выгодных для греческой нации условий заключения мира.

Нельзя, однако, забывать и о том, что две Балканские войны, имевшие место в период правления Венизелоса, – в 1912–1913 годах и в 1913 году, – закрепившие присоединение Крита к Греции и приведшие к освобождению Македонии, Эпира, Эгейских островов и других греческих территорий, лишили жизни более 140 000 людей, а Малоазийский поход греческих войск, начатый с санкции союзников в 1919 году также при Венизелосе[14], завершился для Греции полным разгромом, результатом которого стали в том числе трагедия Смирны в 1922 году и т. н. греко-турецкий обмен населением в 1922–1923 годах, закрепивший массовый исход греческого населения из Турции в Грецию (около 1,5 млн. беженцев из Малой Азии, Восточной Фракии и горных территорий Северной Анатолии и Кавказа) и перемещение в Турцию 400 000 мусульман из районов континентальной и островной Греции[15]. Эти события, которые для греков неразрывно связаны с именем Венизелоса, резко увеличили территорию и численность населения Греции в 1920-х годах, обеспечив приток довольно хорошо образованной и при этом дешевой рабочей силы для развития экономики. Одновременно они обострили политические и социокультурные конфликты, с которыми приходилось иметь дело греческим политикам.

По сути, главным таким конфликтом было противостояние двух Греций – старой и новой, – двух обществ, двух экономик. Старая Греция опиралась на королевскую династию и круги земельной аристократии, в первую очередь Пелопоннеса, а также на армию, традиционно поддерживавшую правящего короля. Греческие короли (в ΧΧ веке их было шесть) состояли в той или иной степени родства с германскими и датскими монархами и являлись частью системы протектората европейских держав по отношению к Греции после достижения ею независимости[16]. Правление Венизелоса, о котором я пишу, проходило в основном при короле Константине I (1913–1917, 1920–1922) и сопровождалось практически непрерывным противостоянием между премьер-министром, с одной стороны, и консервативными группировками землевладельцев-роялистов во главе с активно вмешивавшимся в политику монархом.

Движение за обновление Греции представляли внутри страны круги либеральной буржуазии, а также формирующийся средний класс и просвещенная интеллигенция. Особую роль в этом движении играли представители нескольких поколений международной греческой диаспоры. Так, после греческой революции 1821–1827 годов, в Грецию бежали из Оттоманской империи изгнанные султаном Махмудом II фанариоты Константинополя (компактно проживавшие греки, занимавшие высокие посты в османской административной иерархии). В период после Первой мировой войны продолжился исход греческих элит из регионов Оттоманской, Российской и Австро-Венгерской империй. Большое количество зажиточных греков, разбогатевших в Египте, Румынии и России, вынуждены были оставить эти страны в связи с происходившими там социально-экономическими и политическими потрясениями и вернуться на историческую Родину.

Все эти люди, составившие костяк среднего класса «новой» Греции, стремились играть активную роль в греческой политике и греческом обществе и поддерживали партию Венизелоса, выступавшего в качестве своеобразного «толкача» модернизации. Собственно, модернизация и составляла суть идеологии партии «великого грека». Именно при Венизелосе Греция добилась первых успехов в преобразовании своего традиционного уклада: в 1910–1920-х годах были проведены конституционная, административная, налоговая и аграрная реформы, учреждены крупные банки – национальный «Греческий банк» и «Сельскохозяйственный банк» для кредитования крестьянских хозяйств, – создано министерство авиа ции и построен первый афинский аэропорт «Татой», открылись 3000 новых школ. Кстати, эти и другие экономичееские программы, инициированные нашим лидером и давшие работу в том числе многочисленным грекам диаспоры, оказавшимся в Греции после Первой мировой войны, отчасти смягчили положение в Греции в период мирового экономического кризиса 1929–1933 годов по сравнению с другими странами.

Надо заметить, что многие из греков диаспоры, вернувшихся в Грецию в этот период, приехали без средств к существованию и стали коммунистами. Так, например, в Салониках, бывших при османах экономической столицей Балкан и в более позднее время сосредоточивших значительную часть греческой промышленности, они пополнили ряды первой Социалистической партии Греции, созданной там в 1920 году образованными испаноязычными еврейскими рабочими[17]. О роли греков-беженцев из Малой Азии в греческом сопротивлении в годы Второй мировой войны и об их участии в греческой гражданской войне я еще напишу отдельно.

Тогдашнее афинское общество было небольшим, и люди круга Венизелоса, многие из которых жили в Психико, с детства были у меня на глазах. Конечно, главной фигурой там был сам великий политик, но он умер, когда я был очень маленьким, поэтому я его, к сожалению, не помню. Однако в офисе моего отца всегда висел его портрет, позже переехавший в наш дом. Этот портрет я храню как семейную реликвию в моей афинской квартире. Особенно близкие дружеские отношения поддерживал с моим отцом сподвижник Венизелоса и либеральный политик Кафандарис, являвшийся самой серьезной фигурой в движении за обновление страны, во главе которого стоял Венизелос. Он тоже умер рано.

После вынужденного отъезда из Греции в 1923 году короля Константина Греция двенадцать лет жила при республиканском правлении. В 1933 году национальные выборы выиграла роялистская партия, и Венизелосу пришлось уйти в отставку. Спустя два года в стране была восстановлена монархия. В 1936 году король Георг ΙΙ посадил на пост премьера генерала Иоанниса Метаксаса, который руководил страной до апреля 1941 года и умер во время хирургической операции при не вполне ясных обстоятельствах перед самой немецкой оккупацией. Многие сравнивают Метаксаса с Пилсудским и называют диктатором и фашистом. Генерал действительно ненавидел коммунизм, либерализм и парламентскую демократию и упразднил все политические партии и свободные профсоюзы, но он не был расистом и не преследовал этнические меньшинства. И именно он отказался сотрудничать с Гитлером и произнес вошедшее в историю категорическое «οχι!» («нет!») в ответ на требование Муссолини пропустить итальянские войска на территорию Греции для оккупации стратегически важных военных районов[18].

Когда я начал взрослеть и интересоваться политикой, в послевоенной Греции оставались только два деятеля и две группировки, боровшиеся друг с другом за политическое наследие либеральной партии Венизелоса. С одной стороны, это были сын и наследник Венизелоса Софоклис и находившаяся под его началом критская родня. С другой – либеральный деятель и член правительства Венизелоса Георгиос Папандреу и его семья, представлявшие регион Пелопоннеса – тогдашний центр греческой политической кухни. Именно пелопоннессца Папандреу Венизелос в 1932 году назначил политическим советником издательского концерна «Та Граммата», которым руководил мой отец. И именно с его семьей мы позже соседствовали в Психико, о чем я расскажу чуть ниже.

Борьба за влияние между семьями Венизелоса и Папандреу продолжилась и в следующем поколении – между сыном Георгиоса Андреасом Папандреу и племянником Венизелоса Константиносом Мицотакисом, сыном родной сестры великого лидера Катинго Венизелос, вышедшей замуж за местного критского политика Кириакоса Мицотакиса. Поскольку сын Венизелоса умер бездетным, его племянник претендовал на руководство партией, основанной и выпестованной дядей. В конце концов, в единоборстве между старыми и новыми либералами победили деятели из старой элиты – семья Папандреу.

Говоря о борьбе греческих политических элит, необходимо иметь в виду, что их положение на протяжении XX века менялось в связи с изменениями относительного веса и политического влияния различных регионов Греции. Если до Второй мировой войны века политическим центром новой Греции был освободившийся еще в 1893 г. Крит, то с 1950-х годов его место в этом качестве заняли территории Северной Греции, в первую очередь Македония, получившие свободу от османского владычества на полтора десятка лет позже. Их главным политическим представителем стал Константинос Караманлис, также создавший свою династию.

Таким образом, мы видим, что в греческой политике прошлого столетия главную роль играли три семейные династии – Венизелосы, Папандреу и Караманлисы, а также королевская семья. Перипетии и катаклизмы первой половины века неизбежно подрывали власть короля, а новая элита во главе с Папандреу усиливала позиции, так что греческая монархия постепенно слабела.

Однако, по иронии судьбы, последний удар по ней был нанесен не либеральными оппонентами короля Константина II (1964–1974), а военной хунтой «черных полковников», которые, придя к власти в 1967 году, наплевали на короля и фактически выгнали его из Греции, уничтожили всю политическую жизнь в стране и заставили покинуть Родину огромное число представителей политической и культурной элиты. В 1972 году «полковники» провозгласили Грецию республикой. В 1974-м они были отстранены от власти, но монархия так и не вернулась. Сейчас греки по-прежнему живут при республиканском правлении.

Кстати, греческие военные активно вмешивались в политику на всем протяжении XX века. Еще до 1967 года они организовали несколько попыток государственных переворотов, первый из которых был в 1909 году. В 1922–1930-х годах в Греции имели место т. н. «военная революция» во главе с полковником Пластирасом 19, а затем две военные диктатуры – генералов Пангалоса и Кондилиса. Во время одной из попыток захвата власти группой офицеров-венизелистов против правительства Цалдариса я и родился. Мое появление на свет в 1935 году в афинской клинике Маяку сопровождалось артиллерийской канонадой, которую моя мама приняла за салют в честь Дня независимости.

Очевидно, что военные хунты в Греции – не что иное, как наследие военно-бюрократической системы в Османской империи, где, как во всех неразвитых обществах, более или менее эффективное функционирование достигалось за счет опоры на простейшие формы человеческой организации – применение грубой силы. Этим также обьясняется определенный параллелизм в хронологии и технологии военных переворотов в Греции и Турции, ведь четыреста лет греки и турки жили бок о бок в одной стране.

Но вернемся к моему детству в Психико. Осенью 1940 года мы переехали на улицу Хризантем, по-гречески – «Хрисантемон», – в дом номер 17, которому суждено было стать нашим семейным домом на долгие годы. Впоследствии при смене нумерации он стал домом 23, и так его и помнят по сей день все мои родственники и друзья. Инициатором переезда был мой отец, который говорил, что скоро будет война и что нам надо перебираться поближе к полиции и рынку.

В новом доме мы арендовали верхний этаж и мансарду. Позже, уже во время войны, мои родители выкупили у наших хозяев эту часть дома, а также небольшой домик в саду, где жила семья садовника. Смысл этой покупки был в том, чтобы избавиться от большей части наших денег, постоянно обесценивавшихся ужасающей инфляцией периода оккупации.

До переезда на новое место мы провели все лето на море, в Каламаки. Родители сняли небольшой павильон, и мы жили там с мамой и няней Деспиной, а отец приезжал к нам на выходные. Это была моя первая встреча с морем. Мы с Элви не вылезали из него три месяца.

В Каламаки мы познакомились с семьей греков из Америки по фамилии Папасидери. Они жили на вершине горы с видом на море, в деревянном доме фермерского типа. Вокруг дома Папасидери располагалась гигантская плантация фисташковых деревьев с водяной мельницей, приспособленной для полива фисташек, заполнения бассейна и других хозяйственных нужд. И сама плантация, и технические устройства на ней нас очень поразили. В семье было четверо детей – две девочки и два мальчика. Все они родились в США. Имен девочек я не помню, а мальчиков звали Мелетис и Михалис. Им было лет семь – девять, то есть они были старше нас с Элви года на четыре, но они тем не менее с удовольствием играли с нами. Мы провели в компании детей Папасидери много счастливых часов.

В 1945 году, когда закончилась война, мы с мамой и Элви поехали навестить наших друзей в Каламаки. Мы рады были обнаружить, что ни они сами, ни их дом за годы войны не пострадали. Однако вокруг было много разрушений, поскольку рядом находился военный аэродром и его во время войны бомбили. Там я впервые увидел дома, разрушенные авиационными бомбами. Это было очень страшно.

Но это было через пять долгих лет. А пока что, осенью 1940 года, мы вернулись из Каламаки в Психико и стали устраивать жизнь на новом месте.

В доме номер 17 по улице Хрисантемон бок о бок с нами жили весьма интересные люди. Сейчас или чуть позже я расскажу немного обо всех.

Я хорошо помню мою няню Деспину, происходившую с острова Наксос.

В то время все более или менее благополучные афинские дома имели прислугу из провинции – с островов или из деревень материковой Греции. Эти люди, особенно женщины, обычно оставались в семьях своих хозяев на всю жизнь и становились практически членами этих семей. Наша Деспина появилась у нас в семье, когда я родился, и прожила с нами несколько лет, помогая маме растить меня и Элви, а потом уехала к себе домой на Наксос. Я ее прекрасно запомнил, потому что она была очень хорошая.

Позже Деспина прислала себе замену – свою внучку с тем же именем, которое мы переиначили на свой лад, превратив в Деспину́. Деспину́ было тогда лет пятнадцать, и она два или три года работала у нас как помощница по всем домашним делам. До Деспину́ у нас ненадолго появилась столь же юная девица из Каритены, по имени Политими. Для меня, четырех-пятилетнего мальчика, Политими стала идеалом женской красоты. Я помню, как следовал за ней по комнатам дома, когда она по очереди закрывала в них окна и зажигала камины. Пока разгорался камин в кабинете отца, я усаживался с Политими в отцовское кожаное кресло, обнимал ее руками за шею и был счастлив, ощущая себя совсем взрослым. Конечно, моя мама это быстро прекратила.

Вообще, можно без преувеличения сказать, что наш новый дом оказался микрокосмом тогдашней Греции и в огромной степени театром. Семья, у которой мои родители арендовали и потом купили полдома, была из Константинополя.

Это были муж и жена Атанасиос и Пенелопа Эфстратиадис, а также их дочь Маро, впоследствии вышедшая замуж и носившая фамилию Папандропулу.

В Константинополе Атанасиос был крупным дельцом, производившим операции на международном нефтяном рынке. Он встретил шестнадцатилетнюю франко-левантинку Пенелопу, когда та работала певицей в одном из местных кафешантанов и состояла фавориткой у некоего влиятельного паши.

Атанасиос влюбился без памяти, умыкнул красотку вместе с вещами и погрузил ее на эгейский парусник «каик», шедший в сторону Греции. Вместе с Пенелопой он прихватил и большой контейнер для оливкового масла, который предварительно доверху загрузил золотыми монетами. В Афинах именно на эти деньги Атанасиос купил одно из главных зданий на известной площади Омония, где он держал свою контору, а также дом 17 по улице Хрисантемон, где родилась Маро и где позже стала жить и наша семья.

Маро рано убежала из дома, выйдя замуж за красивого парня из Патраса, который учился на инженера-строителя. С началом войны этот парень, Харилаос Папандропулос, был призван в армию и отправился воевать на Ближний Восток.

Маро вернулась к родителям в Афины и вскоре родила мальчика. Этого мальчика, Танасакиса, или как его все звали, Накиса, я увидел первый раз младенцем в коляске, в нашем садовом домике, куда мы ходили по воздушной тревоге прятаться от итальянских самолетов, с конца октября 1940 года бомбивших военный аэродром Татой и порт Пирей. Кстати, когда Накис вырос, он стал известным журналистом и даже руководителем двух европейских союзов журналистов – работников печатных и электронных СМИ.

Я также помню, что, когда мы впервые пришли в наше импровизированное убежище, мы обнаружили там незнакомую полосатую кошку, только что родившую пятерых или шестерых котят. В какой-то момент кошка, утомившись от созданного нами шума и гама, взяла за холку одного из котят и понесла его в наш дом. Таким же образом она методично перенесла к нам в детскую комнату всех своих новорожденных. Разумеется, вся компания осталась у нас жить.

Кошка-мать получила от моей мамы кличку «Трисевгени» («Трижды аристократка») и стала ее любимицей. Я помню детей Трисевгени: белоснежного Аспрулиса, с годами превратившегося в вальяжного кота, лениво надзиравшего за порядком в доме, и особенно серого в белых пятнах Пицициса, который выбрал моего отца своим хозяином, спал у него в ногах на кровати, и каждый день встречал с работы на автобусной остановке. (К началу войны папа уже распрощался со служебной машиной и пользовался городским транспортом.)

Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами: впереди, словно знаменосец, медленно шествует кот, как бы сигнализируя, что ведет отца домой и что пора накрывать на стол. За ним, с газетой под мышкой, мой отец. Отец, как правило, возвращался из издательства примерно в одно и то же время, но я до сих удивляюсь тому, как точно Пицицис соображал, когда наступало время покидать дом и двигаться к автобусной остановке. Когда я и Элви были детьми, мы, конечно, считали, что животные думают и чувствуют, как люди.

Говоря об обитателях нашего дома, нужно упомянуть еще о трех живших с нами людях, к двум из которых я питал и до сих пор питаю глубокое уважение.

Я уже писал о походах в садовый домик. Там жили садовник Костис Мартакис, который, кроме нашего общего сада, работал еще в каменоломне неподалеку, на склоне горы Турковунья, и его жена Гарифо. Костис приехал в Афины с острова Хиос, а Гарифо была беженкой из Малой Азии. У нас на Хрисантемон она работала кухаркой на две семьи – нашу и семью Эфстратиадис.

Гарифо очень вкусно готовила и в зрелые годы, уже после смерти Костиса, поехала работать кухаркой в семью богатого судовладельца-хиота, жившего в Нью-Йорке. Она была в курсе всех дел нашей семьи, но никогда этим не злоупотребляла и вообще была очень честной и порядочной женщиной. У меня сохранились о ней самые теплые воспоминания.

Столь же добрые воспоминания сохранились у меня и о человеке, арендовавшем подвал нашего дома со стороны сада. Там жил старик-беженец из Трапезунда, которого звали Корнелиус. Видимо, семья Корнелиуса была довольно богатой, потому что его племянники смогли открыть в Греции фабрику по производству носков. Сам старик говорил по-гречески, используя много понтийских выражений, и мы не всегда хорошо его понимали, но он также говорил и по-французски. Корнелиус был замечательным, стойким и морально крепким человеком. Я еще расскажу о нем чуть ниже.

Но довольно о моих домашних. Люди, окружавшие нас в Психико, были не менее интересными. Так, в одном квартале с нами на нашей улице жила первая семья будущего лидера Греции Георгиоса Папандреу: его бывшая супруга София и сын Андреас. София дружила с моей матерью, и я мог наблюдать ее жизнь довольно близко. Андреас был старше меня на шестнадцать лет и, как и я много лет спустя, учился в «Афинском колледже». Сам Георгиос Папандреу оставил семью и жил в районе Экали со своей второй женой – актрисой Кивели Андриану и рожденным в этом браке сыном Йоргакисом.

Я хорошо помню, что каждый день в нашем доме начинался с телефонного разговора между моим отцом и старшим Папандреу по текущим политическим вопросам. Обычно эти разговоры происходили во время завтрака, за которым мы с Элви присутствовали, поэтому я помню не только сам факт, но и бурный характер этих обменов мнениями. Меня всегда поражало то, как страстно мой отец и Папандреу обсуждали злободневные моменты. Обыкновенно это кончалось тем, что отец в сердцах обругивал своего советника последними словами и швырял трубку. То же самое повторялось на следующий день. Так продолжалось годами.

За это время умер великий Венизелос, сменились две военные диктатуры, сопровождавшиеся полным крушением либеральной партии, и в конце концов, Вторая мировая война, которая опрокинула все, как цунами, и остановила эти звонки. Они возобновились после войны, когда мы все вернулись в свои дома – наша семья из Каритены и наших временных пристанищ, а Георгиос Папандреу из Египта, где он возглавил в 1944 году греческое правительство в изгнании (до отъезда в Каир в течение всей оккупации Папандреу оставался в Афинах). Звонки продолжались вплоть до смерти моего отца в 1950 году.

Поскольку мы близко общались семьями, мы знали, что бывшие супруги София и Георгиос Папандреу познакомились через госпожу Афину Фотини Ксенос, близкую подругу нашей семьи. София была дочерью гречанки и польского генерала Минейко, бежавшего в Грецию после одного из польских восстаний в Российской империи во второй половине XIX века. Знакомство греческого политика и Софии Минейко случилось в литературно-музыкальном салоне, который держала госпожа Афина Ксенос в 1920-х годах в Берлине в период Веймарской Республики. София и Георгиос родили Андреаса Папандреу, будущего многолетнего лидера Греции и, между прочим, на одну четверть поляка.

Я еще буду писать о представителях семьи Папандреу, которая играла важную роль в современной греческой истории, и в том числе об Андреасе, с которым я так или иначе сталкивался в разные периоды моей жизни. Пока лишь упомяну об эпизоде, который случился незадолго до описываемого мной времени и о котором я слышал в пересказе моей соседки Маро Папандропулу.

Маро как-то проходила по улице в Психико и увидела группу юношей, оживленно обсуждавших предстоявшие общенациональные выборы. (Вероятнее всего, это были выборы 1936 года.) Среди этих юношей был Андреас Папандреу, который активно агитировал собравшихся против своего отца. Маро, шокированная поведением нашего соседа, отозвала Андреаса в сторону и принялась ругать за сыновнюю нелояльность. Молодой Папандреу сощурил глаза и презрительно процедил: «Молчи, дура! Ты ничего не понимаешь в политике».

Года три спустя, Андреас вынужден был уехать из Греции в Америку после скандала, развернувшегося вокруг его участия в организации троцкистского кружка сначала в «Афинском колледже», а затем на юридическом факультете Афинского университета.

Он был ненадолго арестован и подвергся избиениям в «асфалии» (политической полиции), после чего, по разным данным, был отправлен в США то ли своей матерью, сумевшей организовать ему трехмесячную американскую визу, то ли отцом, уладившим дело с «асфалией» через договоренность с министром внутренних дел Маньядакисом. В Грецию Папандреу-сын вернулся только в 1964 году, чтобы делать греческую политику – так, как он ее понимал.

Госпожа Афина Ксенос заслуживает отдельного внимания. Афина была из семьи богатых греческих промышленников – производителей табачных изделий, на протяжении нескольких поколений живших в Германии. Она была очень хорошо образованной женщиной, с крупным музыкальным талантом, и одно время даже концертировала. Мужем Афины был грек-фабрикант, производитель табачных изделий в Берлине. Двери их берлинского дома были широко открыты для политиков, представителей литературной и художественной интеллигенции и греческих студентов, ходивших туда для расширения образования и знакомства с интересными людьми. Перед войной муж госпожи Ксенос, предвидя будущие потрясения, убедил ее в необходимости переехать в Афины и купил участок для строительства виллы в Психико, а также доходный дом в городе. К сожалению, однако, сам господин Ксенос не дожил до этого переезда, скоропостижно скончавшись в Берлине.

Таким образом его вдова попала к нам в Психико вместе со своим пятилетним сыном, неизменно одетым как маленький лорд Фаунтлерой. Со временем Фрау Ксенос подружилась со своими новыми соседями, в том числе с моей матерью и с семьей Папандреу, уже давно дружившими между собой.

А я подружился с ее сыном Ламбисом, который стал моим ближайшим школьным другом вплоть до самого моего отъезда в Америку. Позже мы с Ламбисом возобновили нашу дружбу и часто виделись во время моих наездов в Грецию.

При переезде из Германии Афина Ксенос привезла с собой в Психико все содержимое своего берлинского салона: мебель, картины, скульптуры, а также два прекрасных рояля. Мы все прошли через этот дом, где психикиоты прикасались к европейской культуре с большой буквы. Многие ходили в салон госпожи Ксенос семьями, в том числе госпожа София Папандреу, водившая туда сначала Андреаса, а потом и нескольких своих внуков. Ее маленькая внучка, тоже София и сестра будущего премьера Георгиоса Папандреу, была любимой ученицей замечательной пианистки. Кстати, надо сказать, что занятия с госпожой Ксенос дали творческий старт нескольким крупным греческим музыкантам международного уровня – например, Георгиосу Даскулису, а также брату и сестре Манолису и Матине Коккалисам.

После войны в доме Ксеносов часто бывали музыкальные концерты, и я до сих пор вспоминаю безупречный вкус и порядок этих любительских вечеров. Мой друг Ламбис Ксенос тоже прекрасно играл на фортепиано и, конечно, очень любил свою маму и гордился ею. К сожалению, от уникальной виллы-музея госпожи Ксенос ничего не осталось. Оба ее обитателя умерли, в том числе и мой друг Ламбис, а на месте их дома возведена стандартная «поликатикия» – городской дом из нескольких квартир. В память о вилле Ксеносов я храню кусок напольной плитки из нашей музыкальной гостиной, подобранный мной на этом «пепелище».