Разговор с Горенштейном

Фридрих Горенштейн. Каково качество «белого»[2]

— Ты — мой старый товарищ, и ты для меня — редкий пример того, как мальчик, маленький мальчик мог оказаться между двумя гигантскими жерновами — сталинского социализма и гитлеровского национал-социализма. Что ты помнишь из детства?

— В детстве, как говорится, не было детства. Я родился в 1932 году, а в январе 1935-го арестовали отца, арестовали сразу же после убийства Кирова. Отец был — молодой профессор экономики, один из основателей киевского кооперативного института. Он был сторонником кооперативной экономики, которая противостояла как капиталистической форме, так и колхозной форме эксплуатации человека. Отец был арестован, отправлен в лагерь, там его убили. Я самого ареста не помню, мне было меньше трех лет. От матери потребовали в парткоме, чтобы она отказалась от отца. Она бросила партбилет. Это я знаю, конечно, только с ее слов. Моя мать, учительница, работала тогда директором интерната для трудновоспитуемых подростков. В день ареста отца она просто взяла меня и скрылась. Они ведь приходили обычно ночью, но ночью они нас уже не застали. И потом, когда была так называемая реабилитация, кагэбист очень удивлялся, почему нас не арестовали... Мы просто скрылись. Можно было скрыться, многие могли спастись тогда, но шли, как кролик к удаву. Мать моя была человек разумный. Она меня много раз спасала от смерти, это я знаю, это я помню. Мы скрывались несколько лет до тех пор, пока не сняли Ежова.

— А где вы скрывались?

— В маленьких городах, она жила с другим паспортом, т. е. фактически ушла в подполье. Это редко кто делал. Он работала в разных местах, в частности на швейной фабрике, но когда сняли Ежова — это был 1939 год, — взяла меня, и мы поехали в Москву. И она сама пришла в НКВД, во главе которого встал Берия. Некоторых к тому времени уже выпустили... И я помню еще, — может быть, это лишняя деталь, — что в те дни на улицах Москвы снимался фильм «Подкидыш», и мы видели эту съемку.

К слову хочу сказать, что недавно, работая над книгой, я еще раз перечитал Светлану Аллилуеву, которая все валит на Берию, что, мол, Берия организовал убийство Кирова, Берия, мол, во всем виноват... Но Берия был одной из небольших фигур рядом с непростой фигурой Иосифа Виссарионовича... Тогда, при Берии, была некоторая легкая либерализация, и мою мать посадили на полгода, потом выпустили, разрешили работать...

— А где ты был, когда мать посадили?

— Оставался у хороших знакомых, у которых мы по приезду остановились. Когда мать выпустили, она даже устроилась в Москве на работу в детский сад. Но вскоре началась война, и нас выслали. Нас не пустили обратно в Киев, а разрешили жить только в Бердичеве, где у матери были родные. О Бердичеве я потом написал пьесу. Теперь я знаю, что Бердичев, как и многие другие города, был обозначен на немецких картах как «стратегически важный объект». А стратегически важного в нем было только наличие еврейского населения. В Бердичеве мы жили несколько недель и чудом спаслись. Нас спасли... бомбы, об одной из них я, может быть, еще когда-нибудь отдельно напишу. Это моя бомба. Я помню ее. Она чудом нас не убила.

— Когда немцы уже были в Бердичеве?

— Нет, когда они шли на Бердичев. За несколько дней. Это было 4 июля. Я это помню. А вошли они 7-го. А мы 5-го утром просто пошли на вокзал, сели на платформы с оборудованием и поехали — это был один из последних поездов, который уходил в эвакуацию.

— А что было с бомбой? Ты так и не рассказал.

— Ну, я о ней напишу. Бомба упала так близко, что рухнула стена дома, где мы жили. В 44-м году я приехал туда и нашел эту воронку. Она была буквально в нескольких метрах от дома. Потом были еще бомбы, были и пули и бомбы, но эту бомбу я помню, и я про нее напишу. Это моя бомба. Интересно, кто же сидел тогда в самолете? Я много летал потом на самолетах, но звук того самолета я до сих пор забыть не могу. Это какой-то странный, удивительно странный звук. Сначала такой... далекий, а потом стал таким, как будто бы самолет сел [мне] на голову — очевидно, он пикировал, я не знаю... Мы сидели на кухне... Немцы вошли 7-го, точнее, приехали, просто приехали. На танках. Вечером. Когда люди шли с работы, приехали немецкие танки.

Мать Василия Гроссмана жила в Бердичеве, и ее там убили. А мы ехали через всю Украину, много раз нас обстреливали. Помню один самолет, который, очевидно, забавлялся. Летчик же все видит. Видел людей, сидевших на платформах. Он летел низко, так что можно было и его, пилота, видеть, и он начал стрелять из пулеметов. К счастью, он не бросал бомбы — или жалел, или что... Все побежали, все поле было усеяно ранеными. Мы остались на платформе, и это нас спасло, так как он стрелял по тем, кто соскочил с платформы и побежал в поле. Потом мы доехали до Краснодарского края и жили в одной из станиц. Прошло несколько месяцев, опять начались бомбежки — немцы наступали тогда на юг, к Ростову. Пришлось опять уезжать. Дорога была перерезана, и мы поехали назад, к Ростову. Если помнишь историю, то немцы тогда, взяв Ростов, находились в городе всего несколько дней. Наш поезд остановился в темноте. Ни вперед, ни назад, разные слухи: то ли он поедет, то ли надо уходить. Все сидят, прижавшись друг к другу. Слышна стрельба. И мама взяла меня — второй раз это было, и мы просто ушли в ночь. От всех. Мы шли, там, на пути, было какое-то село, нерусское, то ли татарское, то ли какое-то другое. Не знаю, за кого они нас приняли, но они нас приняли. Тогда и из разных сел люди тоже уходили, спасаясь от бомбежек... Мы там жили в помещении школы... Я видел красновских казаков, которые пришли с немцами. Они проезжали мимо этого села... С гармошкой. Несколько эскадронов, и я помню эти эскадроны с гармошками. Прошло несколько дней — не помню сколько — и опять пришли советские части, и мы поехали дальше. Мама, к счастью, записала тогда нас, зарегистрировала. Тогда записывали всех — был приказ Сталина (так говорили) переписывать всех, кто находился в бегах, ехал в эвакуацию, был ли на вражеской территории и так далее... И это мне здесь, в Германии, очень сильно помогло. Русский Красный Крест выдал в 1997 году соответствующую справку, на основе которой я признан в Германии расово преследуемым со всеми вытекающими отсюда последствиями. Потом мы с мамой пересекли Каспийское море под бомбами, жили в эвакуации, я об этом времени написал недавно рассказ.[3] Ну а потом мама умерла.

— Сколько ж тебе лет было?

— Одиннадцать. Я остался один, я был в детском доме.

— А отчего мама умерла?

— Во-первых, здоровье ее было подорвано. Полгода в тюрьме оказалось для этого достаточно. Она была очень красивая женщина, а после тюрьмы ее было не узнать: опухшее лицо...

— Ее пытали в тюрьме?

— Не знаю, пытали ли ее. Этого я не знаю. Но сидеть в тюрьме... А может, и пытали. Хотя не думаю. Тогда было либеральное время. Но были, наверное, достаточно тяжелые условия, камера... Она заболела. Тут еще и война. И она умерла. Я был в детском доме, а потом меня нашли мои тетки, и я жил у них (в Бердичеве). Но я скрывал свою биографию. Это было очень опасно. Я имел фальшивую биографию. Поэтому я не мог поступить туда, куда я хотел поступить...

— А ты куда хотел?

— Хотел в университет, а поступил в Горный институт, но тоже было опасно. Могли проверить. Я помню 1952 год. Это был Днепропетровск. Ужасная атмосфера была. И если бы они узнали, мои соученики-студенты, они бы тут же донесли. Я думаю, что если бы меня посадили, я бы не выдержал. Я знаю, люди приходят оттуда, я бы не пришел. Но как-то меня в последний момент спасает, скажем так, судьба. Потом было тоже много трудного, но это уже другие дела.

— Фридрих, после войны прошло уже много лет, и вот у нас в России, в бывшем Советском Союзе, появились люди в черной фашистской форме, появилось огромное количество антисемитсткой литературы... Как ты расцениваешь эти явления? Как это может повторяться после всего, что было? Объясни мне. Тем более что ты живешь в Германии, где тоже, так сказать, есть эти проявления... Недавно раскрыли неонацистскую организацию в Австрии. Что это? Почему это происходит?

— Виноваты либералы. Может быть, мое объяснение будет неприятно: виноваты либералы, либеральное мышление. ... Я много занимался так называемым антисемитизмом слева. Я написал о пьесе Фассбиндера «Мусор, голод и смерть».[4] Это — не антисемитизм в обычном смысле этого слова — это такой интеллектуальный романтизм расистский... И немецкие театры хотят это ставить. И при этом они защищают эту пьесу этого, с позволения сказать, уцененного Брехта. Это очень бездарная пьеса, но там есть несколько поразительно искренних монологов. И это как раз те монологи, где говорится о нацистской расистской ненависти к евреям... Я, кстати говоря, хотел бы, чтобы это прозвучало со сцены, и жалею (я об этом написал), что еврейская община Германии приняла меры, я считаю, неправильные, чтобы предотвратить постановку этой пьесы. Это должно было прозвучать со сцены.

Что же требовать от этих тупоголовых, которые мне звонили по телефону несколько лет назад. Я улыбаюсь, потому что это и смешно, и грустно. Они звонили по поводу моего романа «Псалом», который не читали, но читали, очевидно, рецензию, — этого для них было достаточно. Звонили с угрозами. Но что с них требовать, если Фассбиндер, который считается здесь левым и прогрессивным, если Гюнтер Грасс, если Гельмут Шмидт, который прошел с армией от границы до Твери, до тогдашнего Калинина, и при этом говорит, что он тоже ничего не видел... Вот глухо-слепота: ничего не слышал, ничего не видел. Я согласен с Андреем Андреевичем Громыко, который, как я читал, так сказать, «по долгу службы», заявил, что он этому не верит. Я тоже этому не верю. Так что проблема не в том, что такое «черное», а в том, каково качество «белого», каковы качества тех, кто этому противостоит. Проблема в том, что те, кто противостоят или сами «темноваты», или сами неумны, или сами, хоть может быть в других вопросах и умны, — или сами аморальны. Суть того, что неонацисты поднимаются, состоит в том, что им противостоят хлипкие и неумные силы.

— Ну а что надо делать? Что бы ты посоветовал молодым людям?

— Молодым людям? Да дело не в молодых людях, а дело во властях... С одной стороны — в каком-то лживом подходе, с другой стороны — в глупом подходе. В этом суть. Ни в чем другом. А что могут сделать молодые люди? Ничего они не могут сделать.

— Ну как не могут? Могут. Молодые люди делают революции...

— Молодые люди делают революции, если ими руководят настоящие деятели. А если власть ведет себя так либерально, если либералы говорят «нельзя, надо словом бороться»... Словом бороться? Хорошо. Но есть же Крылов, который все давно про это написал, про Ваську и повара. «А Васька слушает, да ест».

Публикацию подготовил Юрий Векслер