Разграбленный город

6

Отправившись в следующий раз к Саше, Гарриет захватила с собой миску абрикосов и свежий выпуск L’Indépendance Romaine. В газете объявили дату начала суда над Дракером. Эту новость затмило сообщение о том, что венгерский премьер-министр и министр иностранных дел отправились на аудиенцию к фюреру. Что задумали венгры?

За одиноким ужином Гарриет прочла статью о Трансильвании: «Le berceau de la nation, le Cœur de la Patrie»[25]. Претензии Венгрии на эту территорию не упоминались, но в конце статьи автор вопрошал: разве недостаточно румыны пострадали в своих попытках сохранить мир на Балканах? Неужели от них потребуют очередной жертвы? И сам отвечал: нет, это невозможно. Всякие слухи о подобном надо немедленно опровергать.

В тот вечер Принглов пригласили на ужин к супругам-евреям, которые получили визу в США и хотели знать, как вести себя в англоязычном мире. Подобные приглашения были нередки. Хотя все свои знания об Америке Гай почерпнул из кино, он всегда был рад поделиться советом. Гарриет, однако, это уже наскучило.

– Иди один, – сказала она. – Меня там никто не ждет.

Ей хотелось снова навестить Сашу.

Взобравшись по железной лестнице на крышу, она была поражена великолепием закатного неба, расцвеченного переливами охряного, алого и лилового. Цемент светился, словно мрамор, но воздух был тяжелый, будто перед грозой, хотя грозы здесь бывали редко.

Саша сидел на парапете и что-то рисовал – одинокий напряженный силуэт. Вдруг он поднял голову и посмотрел в сторону собора, который был выстроен на холме и возвышался над городом. Его золотые купола пылали, и очертания рельефно выделялись на фоне меркнущего сияния.

Заслышав ее шаги, он оглянулся и так просиял, увидев Гарриет, что она не стала даже придумывать повод для своего визита.

Она спросила, где собака.

– Она тут и не жила, – ответил Саша. – Деспина приютила ее для кого-то. Теперь ее отправили домой.

– А кто-то из слуг живет на крыше?

– Я здесь один.

Как она и думала, широко разрекламированные «вторые комнаты для слуг» призваны были поднять престиж этого дурно спроектированного дома, выстроенного на скорую руку. Никто не мог позволить себе лишнюю прислугу, да и не нуждался в ней.

Ей стало жаль мальчика, живущего тут в одиночестве.

– Это тебе, – сказала она, поставив миску с абрикосами на парапет, после чего взгляд ее упал на набросок собора, выполненный на цементе куском угля, который Саше принесла Деспина. – Хорошо нарисовано.

– Правда? – с энтузиазмом переспросил он. – Вам нравится?

Он был так поражен ее оценкой, так доверял ей, что она устыдилась своей бездумной похвалы и стала разглядывать набросок внимательнее. Линии были размашистые, а неровная поверхность комически искажала пропорции.

– Да, очень нравится, – подтвердила она, и Саша заулыбался наивно и радостно.

– Значит, вам бы понравились вещи, которые я видел в Бессарабии, – сказал он. – Просто отличные.

Она устроилась на парапете и спросила:

– А где именно ты был в Бессарабии?

Он был на границе, в крепости, где было так же холодно, пусто и темно, как и в Средние века. В округе не было ничего, кроме деревни, состоявшей из двух рядов заброшенных хижин по обочинам размытой грязной дороги. Налеты здесь были такими частыми, что в этих краях селились только вконец отчаявшиеся: это было всё равно что жить у подножия вулкана. Зимой эту землю трепало бурями и метелями, а весной снег таял, и окрестности превращались в болото.

– Очень странная была деревня, – сказал Саша. – Там жили только евреи.

– Но почему они решили поселиться именно там?

– Не знаю. Возможно, их отовсюду выгнали.

Гарриет думала, что Сашу будет нелегко уговорить рассказать о пережитом, но он вел себя так, словно всё это было уже далеко позади. Теперь он считал Гая и Гарриет своей семьей и, ощущая себя в безопасности, болтал как ни в чем не бывало. Слушая его, она думала, что только простая душа могла бы так быстро восстановиться.

– А что за вещи ты видел в Бессарабии? Картины?

– Нет, рисунки. Это были вывески.

Он рассказал о евреях в той деревне: мужчины словно костлявые призраки в лохмотьях, женщины в черных шерстяных париках (они брили головы, поскольку мучились какой-то кожной болезнью, в других местах уже исчезнувшей). Держались они скрытно и раболепно, и Саша, привыкший, что евреи – самые богатые члены любого общества, был потрясен их поведением.

– Они даже читать не умели, – пояснил он. – Совершенно нищие, но прекрасно рисовали.

– И что это были за рисунки?

– Фантастические. Люди, животные, предметы, все невероятно ярких цветов. Я при любом удобном случае ходил на них посмотреть.

Казалось, что эти вывески были единственным его развлечением, и Гарриет спросила:

– А у тебя были какие-то друзья в армии?

– Я познакомился с одним деревенским мальчиком. Его отец держал кабак, куда солдаты ходили пить țuică. Это была обычная комната, очень грязная, но солдаты говорили, что этот человек – страшный жулик и купается в деньгах.

Саша описал этого мальчика – худого, бледного, в черной кипе, бриджах, черных чулках и ботинках. На гладких белых щеках проступал рыжий пух, а за ушами свисали традиционные рыжие кудряшки.

– Никогда не видел ничего подобного, – сказал Саша.

– Но так выглядят все ортодоксальные евреи, – заметила Гарриет. – Ты же видел их в Дымбовице?

Саша покачал головой. Он никогда не подходил к гетто. Тетки не разрешали ему ходить туда.

– А ты разговаривал с этим мальчиком? – спросила Гарриет.

– Пытался, но мало что получалось. Он говорил только на идише и украинском и очень стеснялся. Иногда он убегал, завидев меня на улице.

– А из солдат ты ни с кем не подружился?

– Ну… – Несколько мгновений Саша молча глядел вниз, потирая ладонью грубый край стены, а потом заговорил с трудом, словно через боль. – Был у меня один друг. Тоже еврей. Его звали Маркович.

– Он сбежал вместе с тобой?

Саша потряс головой.

– Он умер.

– Как это произошло?

Саша несколько минут молчал, и Гарриет поняла, что пережитое было настолько несовместимо с его прирожденной невинностью, что ему тяжело было возвращаться к этому опыту.

– Расскажи мне, – сказала она настойчиво.

– Ну… Сами понимаете, как тут всё устроено, – сказал Саша как бы буднично. – Если что-то случается, сразу говорят, что виноваты евреи. В армии было то же самое. Они винили евреев в потере Бессарабии. Говорили, что мы вызвали русских из-за новых законов против нас. Как будто они бы откликнулись! Это всё глупости, конечно.

Он коротко хохотнул и взглянул на нее, и эта неловкая попытка продемонстрировать умудренность опытом еще раз напомнила ей, как он на самом деле молод.

– Они плохо с тобой обращались? – спросила она.

– Не очень-то. Некоторые были приличными людьми. Тяжело было всем, кого мобилизовали. Бараки кишели клопами. Поначалу меня так искусали, что казалось, будто у меня корь. И кормили только маисом или фасолью, да и того доставалось мало. Деньги на еду были, но офицеры всё забирали.

– Ты поэтому сбежал?

– Нет.

Он снова взял уголь и начал подчернять линии эскиза, который уже плохо был виден в меркнущем свете.

– Из-за Марковича.

– Того, который умер? Что с ним случилось?

– Когда нас выслали из Бессарабии, мы ехали в поезде, и он ушел дальше по коридору и не вернулся. Я всех спрашивал, но все говорили, что не видели его. Пока мы ждали в Черновцах – мы три дня жили на платформе, потому что не было поездов, – сказали, что на путях нашли тело, наполовину съеденное волками. Один из солдат сказал мне: слышал, мол, что случилось с твоим другом Марковичем? Это его тело. Постерегись, ты же тоже еврей. Тогда я понял, что его сбросили с поезда. Мне стало страшно. Со мной могло случиться то же самое. Ночью, когда все заснули, я убежал по путям и забрался в товарный поезд. Он привез меня в Бухарест.

Пока они говорили, с площади донесся тонкий и ясный сигнал отбоя. Облака растаяли, обнажив бирюзовое небо, на котором начали проявляться звезды. Площадь освещали не только лампы, но и отблески этого неба, словно отраженного в водной глади.

Гарриет решила, что Саше на сегодня довольно вопросов. К тому же Гай должен был скоро вернуться. Она слезла с парапета и произнесла:

– Мне пора, но я приду еще.

Перед уходом она вручила Саше газету.

– Здесь говорится, что суд над твоим отцом начнется четырнадцатого августа. Чем быстрее это всё кончится, тем лучше. Может быть, его вообще оправдают.

Читать в сумерках было невозможно. Саша взял газету и сказал: «Конечно», но было ясно, что соглашается он только из вежливости. Они оба прекрасно понимали, что Дракера осудят, чтобы изъять его состояние в пользу короны. Что толку было надеяться на оправдание?

Гарриет пошла к лестнице, а Саша вернулся в свою хижину. Обернувшись, она увидела, что он уже зажег свечу и, стоя на коленях, склонился над расстеленной на полу газетой.

7

Стоило Якимову свернуть за угол, как он увидел большой желтый автомобиль, припаркованный у Миссии. Крыша была опущена, и силуэт автомобиля казался безупречным. Якимов прослезился.

– Старушка моя, – сказал он. – Любимая.

Он и сам не знал, относилось ли это к «Испано-Сюизе» или к Долли, которая когда-то сделала ему такой подарок.

Автомобилю было уже семь лет, но Якимов заботился о нем так, как и не думал заботиться о себе. Открыв капот, он оглядел мотор, после чего закрыл капот и погладил журавля, который взлетал, опустив крылья, с крышки радиатора. Он обошел автомобиль, удостоверился, что тот запылился, но не более того, а обитые свиной кожей сиденья «в отличной форме». Спасибо югославам, подумал он. Хорошо с ней обращались.

Он так долго любовался машиной, что Фокси Леверетт увидел его в окно, спустился и отдал ключи.

– Красотка, – сказал Фокси.

Даже в дни триумфа Якимова в пьесе Фокси не уделял ему особого внимания, держась со всеми одинаково благожелательно и небрежно. Однако во владельце «Испано-Сюизы» он был готов увидеть ровню, и это сделало его словоохотливым.

– Летела как птичка. Худшие дороги в Европе, но она держала уверенные шестьдесят. Если б у меня не было моего «Дион-Бутона», я бы предложил купить ее у вас.

– Не продал бы ее ни за какие деньги, дорогой мой, – сказал Якимов надменно. – В этой стране за нее и не дадут честную цену. Одна только рама стоила две с половиной тысячи фунтов. Работы Фернандеса. Просто совершенство. У меня уже была такая. Кузов из тюльпанового дерева. Видели бы вы. Тогда у меня был шофер, конечно. Носился с ней словно с чиппендейловской мебелью.

Якимов разглагольствовал некоторое время, слишком увлекшись, чтобы замечать невыносимую жару. Усы и волосы Фокси были цвета лепестков календулы, глаза – фарфорово-голубые, и под солнцем его кожа стала розовой, словно пион. Улучив момент, он прервал воспоминания Якимова:

– В Предяле я залил двести литров. Осталось довольно много.

– Я у вас в долгу, дорогой мой, – стушевался Якимов. – Не знаю, сколько я должен, но, как только придет содержание, я всё вам отдам.

– Не беспокойтесь, – сказал Фокси.

Видя его спокойствие, Якимов решил попытать удачи.

– Хорошо бы ее помыть. У вас не найдется тысчонки?

Усы Фокси зашевелились, но он был загнан в угол и решил не сопротивляться, так что достал несколько купюр и сунул одну из них Якимову.

– Дорогой мой! – благодарно воскликнул Якимов. – Знаете, если вы достанете мне дипломатические номера, мы сможем возить что угодно. Не только деньги, знаете ли. Здесь есть спрос на рог носорога – это такой афродизиак. Продается в Турции. А гашиш…