Разлитая вода

Над головой было бело, и стоял вокруг монотонный полушум-полушепот. Виталий хотел заговорить, спросить все, но из пересохшего рта высыпалось только:

– Где?..

На лоб легла прохладная рука.

– Тише, голубчик. Вы в госпитале. Это станица Петровская.

В госпитале. Значит, ранен. Наплыло откуда-то воспоминание: он ползет, стискивая зубы, чтобы не кричать. Ползет, падает лицом в жирный кубанский чернозем, и тот одуряюще пахнет весной, парной землей… Долго, бесконечно долго это было, а сколько времени на самом деле прошло – неизвестно.

Затормошили, защипало в груди, дали проглотить что-то горькое, и снова навалился вязкий сон. В следующий раз Виталий очнулся более основательно и начал оглядываться. Выбеленные стены, ширмы, койки, и на соседней – поручик Елагин, еще более тощий, но блеска в глазах не утративший.

– С возвращением, штабс, – ухмыльнулся Елагин и на непонимающий взгляд Виталия добавил: – К живым.

– Спасибо. А вы какими судьбами сюда?

– Обычными. Поймал пулю, загремел в лазарет, потом, как водится, в госпиталь, – махнул рукой Елагин. – Ну а вы, штабс, где вас носило?

– В каком смысле «носило»? – удивился Виталий.

– Вы исчезли под Ольгинской. Ротмистр Полянский своими глазами видел, как вы падали с коня. А потом три недели вас не было. Ни в полку, ни в полковом лазарете вас не видели.

Три недели?.. Виталий судорожно пытался вспомнить. Ничего. Кроме того, что полз куда-то недавно, раненный, ни воспоминания, ни даже обрывка – пусто было. Виталий покачал головой.

– Рад бы вам ответить, поручик. Только я сам ничего не помню… Должно быть, казаки подобрали. В беспамятстве.

Менялись дни, менялись перевязки, лица сестер милосердия в косынках под подбородок стали знакомы до родственности и руки узнаваемы по прикосновению.

Елагин отчего-то взял манеру внимательно разглядывать сослуживца, когда думал, что тот не видит. Как-то раз Виталий не утерпел.

– Поручик, я ведь не барышня неглиже. Что вы меня рассматриваете?

Елагин замялся.

– Понимаете, штабс, в последнем бою мне примстилось кое-что странное…

Виталий поднял бровь, и Елагин продолжил:

– Я видел кавалериста, похожего на вас, как две капли воды. У красных, когда они шли на нас конной лавой.

Виталий посмурнел, уставился в потолок. Затем вновь обернулся к Елагину.

– Это долгая история, поручик. Долгая и малоприятная. Когда-то у меня был брат-близнец. Возможно, он и сейчас жив, но я считаю – брата у меня нет больше. На войне наши пути разошлись, а после Виктор подался к голодранцам. Последний раз мы с ним виделись в Питере, на Суворовском, он командовал матросней и всяким сбродом. Там он стрелял в меня. Из нагана… – Виталий прикусил губу и замолчал.

– Простите, штабс. Не хотел напомнить вам… – смутился Елагин.

Больше поручик не задавал вопросов и оценивающе приглядываться к Виталию перестал.

Наступило лето. Офицеров выписали из госпиталя одновременно. На казацкой подводе двинулись они догонять Добровольческую армию. Запряженная двумя ледащими клячами подвода медленно тащилась по просёлку. Возчик, вислоусый, дряхлый под стать лошадям дед в выцветшей папахе, клевал носом, похрапывал. Виталий, вытянувшись на спине, жевал травинку, размышлял о невесёлом. Брат Витька… Виталий однажды едва не застрелил вестового, доложившего, что видел его в компании полковых смутьянов-агитаторов. Дрянь, быдло, красная сволочь. Продал Россию и пропивает её в кабаке вместе с этими.

На кавалерийский разъезд подвода нарвалась за огибающим речную излучину проселочным поворотом.

– Красные, – ахнул поручик Елагин.

С двадцати шагов грохнул выстрел. Возчик запрокинулся, выпустил вожжи, повалился навзничь.