Разлитая вода

Витька пришел в себя от того, что в лицо плеснули холодной водой. Разлепил глаза, увидел над собой незнакомую угрюмую рожу, разглядел красный бант на гимнастерке и обрадовался: свои.

– Вставай, морда белогвардейская!

Витька повел глазами из стороны в сторону, но вставать было больше некому. Жесткий носок кирзового сапога с маху заехал под ребра.

– Что, оглох, сучье благородие?

Витька скрежетнул зубами от боли, сдержал стон.

– Ты что, гнида? Комиссара ногой лупцуешь?!

– Комиссара? – хохотнул обладатель угрюмой рожи. Витьку ухватили за ворот, вздернули и ткнули в плечо, в боку вновь взорвалось болью. – Ну-ну. Шагай, сволочь золотопогонная.

Витька смолчал. С полчаса топали по разбитой войной деревне. Потом распахнулась дверь уцелевшей избы на окраине, Витьку толкнули вовнутрь.

– Заходь, благородие! – пригласил рассевшийся за ветхим столом мордатый усач. – Ну, рассказывай. Как звать, с какого полка, сколько в том полку сабель. Что притих? Забыл, паскуда, как наших допрашивал?

– Товарищ, – сказал Витка проникновенно. – Ты ошибся, товарищ. Меня зовут Виктор Сулеев, я комиссар Красной армии… Слушай, Семку Михеева прикажи разыскать. Комроты он в четвертом полку и дружок мой закадычный.

– Ну, ты наглец, – удивился усатый. – Михеева, говоришь? А шинелишку офицерскую тебе тоже Михеев выдал?

Витька понурился. Происхождение шинели он объяснить не мог.

– Павлов, Семеренко! – позвал усач. – А ну суньте этого «комиссара» в погреб. Пускай помучается ночку. Как рассветет – в расход его!

Витьку столкнули в погреб, крышка люка над головой захлопнулась. На ощупь Витька нашел лавку у стены, опустился на нее и закрыл глаза.

Умирать не хотелось. Совсем. Одно дело в бою – там пулю поймаешь и не заметишь. А тут… И не в том дело, что страшно. Обидно было, что вот так, дуриком, свои же шлепнут. А еще оказалось, что умирать жалко. И неба жалко, на которое не насмотрелся, и пичуг, чириканья которых не наслушался. И даже черемухи, которую Витька терпеть не мог, было жалко. Маруську жалко – пропадет, дура образованная. Подобрал ее Витька в Петрограде. Маруська тогда шла по Невскому и ревела, даже слез не вытирала. Оказалось – гимназистка, маму-папу убили, квартиру реквизировать собрались. Витька тогда вместе с Маруськой двинул в домком и кузькину мать уполномоченному показал. Да и сам остался заодно. Сначала просто так остался – приглядеть за дурёхой. А потом… Витька зубами скрипнул, когда припомнил, как пахнет Маруськин затылок по утрам.

Ох, тошно… Последний раз было Виталию так тошно в Новочеркасске. Он выписался из госпиталя в тот день, когда пришла новость о том, что император отрекся. Город пестрел синими фуражками и багровыми рябиновыми гроздями, хныкал мелким дождем. Виталий шагал по Троицкой площади и недоумевал: как же так, почему мир в одночасье перевернулся…

Что за чертовщина? Он ведь не был ни разу в Новочеркасске. Витька помотал головой. С чего бы ему, красному комиссару, о государе императоре переживать? Ему белых рубить полагается, рубить этих гадов, вражин этих, иуд…

На ум пришла Катенька, черноглазая сестра ротмистра Полянского. Она всегда смотрела на Сулеева с восхищением и забавно протягивала букву «а» в его имени. У Виталия же в ее присутствии слабели пальцы. Как-то раз он трижды пытался поднять с пола Катенькин платок, а тот выскальзывал…

Да что же это?! Какой ротмистр, какая еще Катенька?.. Витька знать ее не знал. Но вот же – вспомнил. Память как вода. Как вода, в два стакана разлитая. И весь он, Витька, как разлитый на два стакана.

Вспомнился Суворовский проспект, с его лепными фасадами, стычка с матросами… Узкий двор, где брат бежал навстречу. Глаза чужие, злые, холодные. Выхватил наган… Трехлинейку же! Трехлинейку он вскинул, выстрелил, но Сулеев вперед успел. Брат повалился, и Сулеев бросился к нему, рядом упал, на колени. И видел уже, чувствовал, как жизнь из того вытекала. Как в песок – уходила половина Сулеева, и ничем было ее не задержать, не поймать. Как вода – вливалось в него что-то иное, новое и притом знакомое…

– Не умирай, – умолял Витька. Или Виталий. Нет, Витька же! Виталий! Витька!

Пленный схватился за голову. Он не знал. Не помнил, кто он такой. Его благородие штабс-капитан Сулеев или красный комиссар товарищ Виктор. Или… или оба.

Погребной люк внезапно распахнулся.

– Где он? – узнал пленный голос ротного Семки Михеева, затем по полу зашарил фонарный луч, уперся в лицо.

– С ума посходили?! – загремел Семка. – Комиссара решили шлепнуть?

Михеев, бранясь, спрыгнул вниз.

– Витюха! – радостно забасил он. – Живой! Вовремя я успел.

Сулеев вскинулся с лавки навстречу и медленно опустился обратно. Кто же он? Витька или Виталий? Неважно, понял он вдруг. Неважно кто. Кто бы он ни был, он – злодей, братоубийца, Каин.

– Витюха, да ты чего скуксился? – басил Семка.

Витька поднялся. Медленно, чеканя слова, выдохнул незваному спасителю в лицо:

– Я – штабс-капитан Второго Конного полка Добровольческой армии Виталий Сулеев. Понял, ты, быдло?!