Разные люди

1

С самого утра не переставая шел мелкий холодный дождь, на улице было промозгло, и все попрятались по рабочим местам.

«Унылая пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса! Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса…» — невзначай припомнила Таня Корсакова и тут же скептически усмехнулась. Нарядные краски осени необыкновенно хороши, с этим никто не спорит, а что можно сказать об остальном? Например, о скользких кочнах капусты, которые приходится по шесть часов подряд выгружать на овощной базе? Или о непролазной грязи на полях подшефного совхоза, куда ее ежегодно посылают на уборку кормовой свеклы? Или о душных испарениях мокрой одежды и человеческих тел в переполненном в часы пик городском транспорте? Они особенно заметны после чудных летних месяцев, когда в метро и в автобусах людей вполовину меньше, окна открыты настежь, никто не рвет твои чулки хозяйственными сумками, не толкает локтями, не топчет тебе ноги и не обдирает последние выходные туфли, которые не так-то легко купить на ее зарплату. Таня грустно вздохнула. Больше всех других времен года она любила весну, причем позднюю, когда только-только распускаются почки, а деревья за одну ночь одеваются в нежную зелень; пусть по утрам все еще холодно, пусть льют дожди, пусть люди укрываются под зонтиками, нахохлившись от порывов колючего, пронизывающего насквозь ветра, но весной в душе живет радостная мысль: тебя ждет тепло, солнце и, главное, то счастье, какое непременно должно быть у каждого из нас в пору цветения. А осень — это осень, и этим все сказано…

Научно-исследовательский институт, куда Таню четыре года тому назад приняли старшим инженером в лабораторию технико-экономических обоснований, находился поблизости от Сокольников, в тупике между Яузой и старым кладбищем, где давным-давно: никого не хоронили, и занимал обширную территорию, обильно поросшую деревьями и кустарниками. Ее стол стоял у самого окна, и сквозь зеленовато-желтую листву Таня видела утопавший в зарослях сирени деревянный домик дачного типа, занятый бухгалтерией, здравпунктом и отделом снабжения, пустынные аллеи среди чинных, аккуратно подстриженных газонов, а в отдалении — многоэтажные махины корпусов из бетона и стекла, в которых размещались экспериментальные отделы, дирекция, общественные организации и громадная библиотека. Там, по ее представлению, вовсю кипела насыщенная событиями жизнь, раздвигались границы познания и совершались открытия, тогда как здесь, в группе нормирования сырьевых ресурсов, все или почти все наглухо затянулось тиной дремливого равнодушия, отчего временами травило совесть и так угнетало психику, что хотелось завыть по-волчьи. В самом деле, почему одни люди работают напряженно и продуктивно, принося пользу и, вдобавок к денежному вознаграждению, получая моральное удовлетворение от своего труда, в то время как другие, внешне неотличимые от первых и, кстати говоря, втрое или вчетверо менее загруженные, усматривают в работе только ярмо или тачку, к которой прикованы цепью нужды и зависимости? Что тому виной — их нерадивость и безынициативность или же отсутствие надлежащего руководства? А может быть, все вместе? Что делала их группа за все годы тягучего существования? Зимой, с февраля по март, они сводят отчетность по расходу сырья и материалов, поступающую с двадцати трех заводов подотрасли, затем, после месячного перерыва, обобщают и готовят к утверждению в министерстве предложения тех же заводов по нормам на будущий год, а с августа по январь включительно свистят в кулак, дружно делая вид, будто без устали, в поте лица анализируют динамику экономии сырьевых ресурсов, чему, по правде, грош цена в базарный день. Однако, как ни странно, никому от этого ни жарко, ни холодно: их шеф, начальник лаборатории ТЭО Шкапин, не интересуется ничем, кроме завершения своей докторской диссертации, а заведующий группой Левка Тананаев нахально трубит на всех перекрестках, что им, дескать, невмоготу, и требует дополнительную штатную единицу. Неужели так же будет и дальше?

Таня отвернулась от окна и перевела взгляд на сослуживцев. В противоположном углу комнаты низко склонился над газетой Гриша Добкин, сутулый, долговязый, застенчивый и чрезвычайно близорукий холостяк сорока пяти лет от роду; ближе к двери, на равном расстоянии от Тани и Гриши, флегматичный толстяк Юшин чинил чей-то настольный вентилятор, фальшиво напевая популярный мотив из кинофильма «Семнадцать мгновений весны», а остальные четверо трудились на овощной базе, где осенью каждый сотрудник их лаборатории должен был отработать не менее пятнадцати смен, если, конечно, не полностью утратил стыд и совесть. Сама Таня, прямо скажем, занималась складированием, переборкой и расфасовкой сельскохозяйственной продукции без малейшего энтузиазма, но понимала, что это нужно, и шла туда без уговоров, а Юшин считал физический труд ниже своего достоинства, симулировал радикулит и, страхуясь от нападок въедливого Тананаева, запасся медицинской справкой, запрещавшей поднимать любые грузы тяжелее авторучки. Именно поэтому Таня смерила Юшина презрительным взглядом, вложив в него всю ненависть, на какую была способна, и тотчас отвела глаза, чтобы окончательно не испортить и без того сумрачное настроение.

Она провела на базе две субботы и два воскресенья подряд, была там вчера и собиралась пойти завтра вечером, имея на то достаточно вескую причину: за выход в вечернюю смену полагался один отгул, а за труд в нерабочие дни — два отгула, благодаря чему у нее появлялась возможность наряду с летним отпуском отдохнуть три-четыре недели зимой или весной, а ради этого, по ее мнению, стоило мерзнуть в сырых подвалах овощехранилища, мокнуть под дождем на разгрузке вагонов, портить себе руки и даже нервы. Ведь подчас там бывало всякое. Вчера, например, попалась на редкость отвратная кладовщица — наглая и жирная бабища, которая ругалась не хуже биндюжника, а в обеденный перерыв нарочно закрыла на ключ решетчатую дверь, заставив их сидеть взаперти, точно арестантов. Зато в январе Таня провела школьные каникулы с дочкой Иринкой в Рузе, вдоволь покаталась на лыжах и напропалую повеселилась в Доме творчества театральных деятелей, а Майские праздники и еще неделю после их окончания она пробыла в Сочи, рядом с Гурамом… Господи, когда это имя перестанет неотвязно преследовать ее?

Таня непроизвольно тряхнула головой, а затем достала из сумки пачку сигарет «Ява» в мягкой упаковке, коробок спичек и вышла покурить. В полутемном и тесноватом коридорчике она присела на краешек стула, закурила и огляделась по сторонам, тщетно пытаясь отвлечься от воспоминаний. Рядом с дверью висел ярко-красный огнетушитель, а вплотную к нему — поясной портрет Дмитрия Ивановича Менделеева, в 1904 году гравированный академиком М. В. Рундальцовым по фотографии Ф. И. Блумбаха. Когда-то он наверняка был замечательным произведением искусства и, судя по всему, занимал достойное место, но за три четверти века массивная рама покоробилась и перекосилась, а картон немилосердно изгадили мухи, отчего поверхность портрета стала янтарно-желтой и рыхлой. Немного правее изображения автора периодической системы элементов на стену наклеили донельзя аляповатый плакат, призывающий всех трудящихся страховать принадлежащие им автомашины, мотоциклы, аэросани, катера и яхты, а под плакатом в качестве подставки для пепельницы установили колченогий однотумбовый стол, покрытый некогда зеленым, а теперь порыжевшим от времени и испещренным чернильными кляксами сукном. Других сколько-нибудь заслуживающих внимания предметов в коридорчике не водилось.

Таня отвернулась, чтобы не видеть этого убожества, и тотчас представила себе Гурама, его проницательные, доверчивые и отчасти насмешливые глаза с девичьими ресницами, тонкую черточку угольно-черных усов над белозубым ртом и, конечно, улыбку. Его улыбка была настолько обезоруживающей, что ей, кажется, невозможно противостоять… Гурам — единственное светлое за все три года, прошедшие с тех пор, как она, буквально до остервенения издерганная скандалами, решительно выставила за дверь Женьку Корсакова. Где ты сейчас, Гурам?

Они познакомились в день его приезда, 4 марта, стоя в очереди за билетами в театр «Современник». Все началось с шутки Гурама, а затем, слово за слово, Таня узнала, что ему тридцать девять лет и что он командирован в Москву ровно на месяц в один из ныне многочисленных институтов повышения квалификации. В тот же вечер он повез ее в загородный ресторан «Иверия», что на Минском шоссе, на следующий день они обедали в «Берлине», а потом… потом практически не расставались, проводя вместе все свободное время. По профессии Гурам оказался строителем, по должности — главным инженером проектной организации с ужасно длинным и труднопроизносимым названием, по складу ума — ироничным и при всем том бесхитростным, а по натуре — щедрым и необыкновенно добрым. Сперва Таня не поняла, чем Гурам покорил ее, но произошло это мгновенно, помимо воли и сознания и именно таким образом, что ей сразу же стало ясно: иначе, собственно говоря, и быть не могло! Однако яркая вспышка чувства не ослепила Таню, и если в «Иверии», где было шумно, забавно и — к чему скрывать? — чертовски приятно, она как-то вдруг разгулялась, чуть ли не до упаду танцевала с Гурамом и, в сущности, особенно к нему не приглядывалась, то уже назавтра, в «Берлине», смотрела за ним во все глаза и подметила кое-что важное.

Как только их посадили за с гол, Гурам вежливо, на равных поздоровался с пожилым официантом, выяснил его имя и отчество, представился сам и попросил подать им все лучшее. Он не пожелал пить трехзвездочный армянский коньяк, который прежние Танины знакомые считали верхом блаженства, и с виноватой улыбкой спросил: «Неужели в таком фешенебельном ресторане не найдется хотя бы одной бутылочки марочного грузинского коньяка?» Им моментально принесли «Энисели», и он остался доволен. Точно так же было и со всем остальным.

— Себе в чем-нибудь отказывать? — в величайшем, ничуть не наигранном недоумении воскликнул он, когда в середине обеда Таня робко попыталась удержать его от мотовства. — Ара! Для чего мы живем? Чтобы радоваться!

— Но ведь это безумно дорого, — смущенно вымолвила Таня. — Кто в состоянии все это себе позволить?

— Мы с вами, очаровательная Танечка, — с улыбкой заверил Гурам. — Сегодня праздник у меня на душе и нам все доступно.

— А что будет завтра?

— Завтра будет еще лучше, — Гурам беззаботно рассмеялся. — Все будет к вашим услугам!

— Гурам Акакиевич, не пора ли подавать шампиньончики в сметане? — подлетел расторопный официант.

— Несите, Петр Степанович, несите, — разрешил Гурам. — Теперь в самый раз.

— Слушаюсь! — Официант поклонился и тут же умчался на кухню.

— Простите, Гурам, но я все-таки хотела бы знать, откуда у вас столько денег? — преодолевая неловкость, спросила Таня.

— От вас у меня нет секретов, — просто ответил он. — В моем проектном институте, клянусь хлебом, бизнесом не пахнет. У меня обычная зарплата, но я не стеснен в расходах, потому что мне помогают дедушка и бабушка.

— Какого же они возраста? — поинтересовалась Таня.

— Дедушке восемьдесят два, а бабушке семьдесят пять. Только они не муж и жена, а… как это по-русски?.. в общем, дедушка — отец моей мамы, а бабушка, наоборот — мама моего отца.

— Они, наверное, пенсионеры?

— Конечно.

— И вы берете у них часть пенсии? — не поняла Таня.

— Зачем мне ихняя пенсия? — искренне удивился Гурам. — Они дают мне тысячу в месяц. Мой дед — сельский врач, у него под Кутаиси дом с садом. Там одним грецким орехам, клянусь хлебом, нет цены. У нас в Тбилиси очищенный орех идет не меньше пятнадцати рублей за килограмм. А фрукты? Их столько, что деревья гнутся от тяжести. А бабушка — учительница музыки, она живет в Аджарии, в двух шагах от Кобулети, разводит мандарины и…

— Они что же, торгуют на базаре? — перебила его Таня, невольно воскресив в памяти детские воспоминания о кавказских людях на Центральном рынке.

— Ара! — энергично возразил Гурам. — Они только выращивают, а продают совсем другие. Вы как экономист лучше меня понимаете, что разделение труда способствует росту его производительности. К ним на дом приходят сборщики, снимают урожай, платят и прощаются до будущего года.

— Удобно ли брать деньги у таких старых людей? — продолжала допрос неугомонная Таня.

— Я никогда не прошу деньги, они сами навязывают. Кроме меня и моих детей, у них никого нет, и они счастливы, что есть кому помогать. Мы — грузины — широкий народ. Я тоже кое в чем помогаю им, весной и осенью беру полную машину товарищей и на несколько дней еду сначала к бабушке, а потом к деду. Мы делаем всю тяжелую работу в саду, а старики только следят за растениями. У нас в Тбилиси лучше других живут те люди, у кого остались родственники в селениях.

— Таких много? — полюбопытствовала Таня.

— Не считал! — Гурам усмехнулся. — Какая разница, когда всех нас кормит щедрая грузинская земля, хвала ей и слава! Танечка, давайте отдадим ей должное и выпьем до дна за многострадальную в прошлом и счастливую в настоящем Грузию! — предложил он, высоко подняв рюмку. — За мою красивую и могучую Грузию!

Позднее он рассказал Тане, что на поездку в Москву старики специально выделили ему две с половиной тысячи рублей. Кроме того, он захватил немного своих денег и, разумеется, получил семьдесят восемь рублей суточных. Квартирные ему не полагались, поскольку институт повышения квалификации обеспечивал слушателей бесплатным общежитием то ли в Клязьме, то ли в Пушкине.

Гурам поселился в люксе гостиницы «Россия», свободно тратил деньги, но отнюдь не швырялся и тем более не кичился ими, а напротив — делал все удивительно скромно и с незаурядным тактом. Например, если не принимать во внимание поездок в такси, он ни с кем не рассчитывался на глазах у Тани, а постоянно отходил в сторонку и платил незаметно. К Международному женскому дню он подарил ей французские духи «Баленсиага», но, по правде говоря, до глубины души тронул Таню вовсе не этим подарком. Одновременно он достал детский шерстяной костюмчик для Иринки, темно-синий, с желто-белой отделкой рукавов джемпера и обшлагов брюк. За день до праздника Гурам в разговоре как бы между прочим поинтересовался Иринкой и ее габаритами, но тогда Таня сочла это простым любопытством и не придала ему значения. А спустя неделю он принес ей бежевые австрийские сапожки на тонком каблучке, о которых можно мечтать лишь в сладком сне.

Прежде она ни в коем случае не позволила бы себе принять столь дорогой подарок, однако сейчас взяла сапожки без колебаний, потому что даже в мыслях не осмелилась оскорбить Гурама отказом. И еще потому, что раньше никто так не относился к ней. Чаще всего ее знакомые мужчины после близости мало-помалу утрачивали былой интерес, становились менее внимательными и экономили время, сводя встречи только к постели, тогда как Гурам относился к Тане с возрастающей нежностью, в буквальном смысле боготворя ее, как Петрарка — Лауру. Он был настоящим кавалером, настойчивым и вместе с тем необычайно деликатным, ласковым и изобретательным во всем, что могло доставить ей наслаждение, не говоря уж об удовольствиях. Они день за днем ходили по театрам, выставкам и концертам, так что за этот месяц Таня увидела намного больше, чем за все годы после замужества. А потом настало утро, когда она отправилась провожать его во Внуково. По дороге в аэропорт они шутили и смеялись, однако у нее на душе были грусть и пустота. Прощаясь, Гурам долго целовал ее похолодевшие от волнения руки и обещал устроить грандиозную встречу в Сочи, где они договорились провести Майские праздники.

После его отъезда Таня какое-то время ходила словно во сне, натыкаясь на людей и не различая предметов. Что это было? — спрашивала она себя. Мираж или реальная жизнь, но совершенно иная, в другом измерении, с яркими и сочными красками, с подлинными чувствами, без малейшей примеси лжи и фальши? Неужели и вправду существует такая жизнь, точь-в-точь похожая на восхитительную сказку? Если да, то, видимо, не для всех? Не ровная и размеренная, угнетающая однообразием и монотонностью, а пульсирующая, как человеческое сердце, до краев наполненная глубоким содержанием и, главное, той безмерной радостью бытия, которая непрерывно пронизывает все твое естество?

Таня, разумеется, днем и ночью думала о Гураме и однажды попыталась представить себе, как бы обстояло дело, если бы он жил в тех же условиях, что и она сама. Был бы Гурам другим, если бы, подобно ее сослуживцу Грише Добкину, получал 135 рублей в месяц, не имея за спиной кутаисского дедушки и кобулетской бабушки? Неужели он тоже носил бы рубашки с растрепанными манжетами, ходил с бахромой на замызганных, пузырящихся на коленях, брюках, обедал в диетической столовой на 70 копеек, тратя сдачу с рубля на покупку морковных котлет для ужина, и так же беспрекословно подчинялся бесцеремонному Левке Тананаеву? Нет, этого не может быть! Как бы там ни было, а Гурам — это Гурам, он и без состоятельных предков, в любой обстановке все равно был бы человеком с высоко поднятой головой!

Через две недели Гурам прислал телеграмму, в которой просил Таню вылететь в Сочи 28 апреля, и перевел ей 100 рублей на дорожные расходы. Она купила билет, написала заявление на имя шефа с просьбой предоставить отпуск на шесть рабочих дней в счет отгулов за овощную базу и словно по мановению волшебной палочки очутилась в аэропорту Адлер. В ожидании багажа Таня беспокойно вертелась и смотрела по сторонам в поисках Гурама, но, к ее огорчению, его нигде не было. Она нервно закурила свою «Яву», и в тот же миг кто-то прикрыл ее глаза теплыми ладонями.

— Гурами? — обрадованно воскликнула Таня.

— Вы обознались, девушка! — ответил ей гортанный голос Гурама.

Они обнялись и несколько минут простояли молча.

— Где ты прятался, Гурами? — немного успокоившись, спросила Таня. — Я уже бог знает что думала.

— Я стоял вон за той будкой и подглядывал! — Гурам хитро улыбнулся. — Хотел посмотреть, что бы ты стала делать без меня?

Они прождали еще четверть часа, но багаж упорно не везли.

— Что за безобразие! — начали ворчать стоявшие рядом люди. — Сколько можно ждать?

— Зря они нервничают! — В агатовых глазах Гурама забегали веселые искорки. — Если тратить нервные клетки на пустяки, то, клянусь хлебом, раньше времени окажешься в раю.

Когда они наконец получили ее чемодан и вышли из здания аэровокзала, Гурам подвел ее к темно-красной машине «Жигули-2106», подле которой стояла небольшая группа людей.

— Дорогая Танечка, познакомься с моими друзьями, — напевно произнес Гурам. — Эту достойную супружескую пару зовут Тина и Тенгиз, а одинокий покамест юноша с горящим взором носит благородное имя Ираклий!

Тина — сухощавая брюнетка с преждевременно поблекшим, изможденным лицом, и ее муж — угловатый и застенчивый человек лет сорока, понравились Тане с первого взгляда, а вот людям типа Ираклия она, мягко выражаясь, не слишком симпатизировала. Он был примерно ее возраста, стройный, как тростинка, русоволосый парень с близко посаженными маслянистыми глазами, вполне откровенно раздевшими ее догола.

Таня села в машину Гурама, Ираклий посадил в свою Тину с Тенгизом, и они стартовали. У перекрестка с шоссе Сочи — Сухуми ехавший впереди Ираклий почему-то повернул не на север, а на юг.

— Куда мы едем, Гурами? — Таня нежно притронулась к загорелой руке, уверенно переключавшей кулису.

— Сюрприз, моя девочка! — Гурам подмигнул. — Совсем маленький гастрономический сюрпризик!

После того, как они миновали мост через Псоу и оказались на территории Грузии, Гурам вслед за Ираклием свернул в сторону пляжа и остановился у небольшого каменного здания, где, к вящему удивлению Тани, находился уютный ресторан. Она привыкла к тому, что все рестораны так или иначе снабжены рекламой, зачастую кричащей и изрядно безвкусной, а здесь не было даже элементарной вывески. Гурам несколько раз нетерпеливо просигналил и начал сдвигать брови над переносицей, что служило признаком растущего недовольства, прежде чем к ним вышел лысый старик в тапках на босу ногу и в белой куртке не первой свежести, откуда в полном смысле слова выпирало наружу необъятное, устрашающих размеров брюхо. Между Гурамом и стариком завязался оживленный и, по-видимому, отнюдь не дружелюбный разговор на грузинском языке, перемежавшийся обоюдной жестикуляцией и выкриками, но стоило Тане испуганно прижаться к плечу Гурама, как вихрь страстей мигом сменился штилем, а старик лукаво усмехнулся и кивнул головой в направлении лестницы. Мужчины, как по команде, вылезли из машин и пошли за стариком, а Тина повела Таню мыть руки.

— Из-за чего они ссорились? — простодушно спросила Таня.

— Они не ссорились… — Тина внимательно посмотрела на Таню, и в ее взгляде промелькнуло что-то материнское. — Они обсуждали меню. Наши мужчины всегда так делают.

Когда они поднялись наверх, их уже ждал красиво накрытый стол. К обеду подали множество всяких вкусных блюд с замысловатыми названиями, большую часть которых Таня попробовала впервые в жизни. Безмерная радость встречи с Гурамом, пережитое за последние недели волнение, ласка нежаркого апрельского солнца, запахи моря и выпитый натощак бокал «Твиши» расслабили Таню, и она не сразу сообразила, что обед был устроен не только в честь ее прибытия, а имел и другое смысловое назначение. Из реплик Гурама и Тины выяснилось, что к Ираклию тоже прилетает какая-то девушка из Одессы, но ее самолет должен приземлиться на три часа позже Таниного. Времени было вполне достаточно, они не спеша утолили голод, посмеялись над Ираклием, излишне часто посматривавшим на часы, и возвратились в аэропорт. Самолет из Одессы совершил посадку точно по расписанию, но выдачу багажа опять задержали, и Ираклий со своей девушкой появился на стоянке машин, когда уже сгустились сумерки.

— Моя подруга Ида! — воскликнул сияющий Ираклий, представляя им броско одетую веснушчатую особу, завитую барашком и державшуюся с жеманностью.

— Рада с вами познакомиться, — проворковала та, протягивая для пожатия вялую бескостную ладошку, и одарила каждого из встречавших одинаковой улыбкой в тридцать два зуба. Зубы, кстати, были что надо, на порядок лучше Таниных, да и сама Ида казалась моложе ее лет на семь-восемь. Ида вела себя так, будто прилетела не из Одессы, а, по крайней мере, из Рима или Лондона и тем самым озолотила их всех буквально с головы до ног. Противная девка, подумала Таня и решила держаться от нее как можно дальше.

Всю дорогу до Сочи Гурам сетовал на то, что в этом году на праздники понаехала куча народу, а он, шляпа, не догадался позаботиться обо всем заблаговременно. Сегодня они с Тенгизом с раннего утра тыкались, можно сказать, во все концы, но так и не смогли устроиться ни в «Жемчужину», ни в «Москву», ни в «Ленинград». Только в гостинице «Сочи» им с превеликим трудом удалось выбить три двойных номера без удобств.

У стойки администратора Таню огорошили крайне неприятной новостью: ей придется жить в одном номере с одесситкой. От досады Таня закусила губу. Только этого ей не хватало!

— Девочки, на переодевание вам отводится полчаса, — сообщил Ираклий, проводивший их до комнаты с чемоданами в руках. — Ровно в девять нас ждут в ресторане «Жемчужина». Мы будем внизу.

Таня и Ида принялись распаковывать вещи, и тут Танино настроение окончательно испортилось. Одесситка с неприступным видом доставала из громадного импортного чемодана фирменные платья, джинсы, белье и кофточки несусветной красоты, тогда как в Танином обшарпанном чемоданчике была одна-единственная приличная миди-юбка, две водолазки, каждой по сто лет в обед, и выцветший от стирок батник, из тех, что иной раз увидишь на рослой школьнице. Лишь туфли были, что называется, на уровне мировых стандартов, но они были в единственном числе, а одесситка небрежно выложила рядом три пары, одна лучше другой. Взглянув на косметику Иды, Таня на миг остолбенела и не отважилась выложить свою: у спесивой одесситки абсолютно все — духи, пудра, помада, тушь, тени для век, утренний крем, ночной крем, лак для ногтей и даже дезодоро были французского производства с товарными знаками «Кристиан Диор» и «Ланком», по сравнению с чем Танины польские штучки-дрючки фирмы «Поллена» годились разве что для шпаклевки стен и потолков.

Таня молча надела любимую юбку, чуточку припудрила нос и в расстроенных чувствах спустилась вниз. Что за наваждение, убеждала она себя, стоит ли портить кровь из-за тряпок и характера этой Иды? Да пропади она пропадом!

— Что случилось, Танечка? — озабоченно спросил Гурам, сразу же заметивший ее дурное настроение. — Пусть ослепнет тот, кто тебя обидел!

— Гурами, милый, я не хочу жить бок о бок с этой противной Идой, — жарко зашептала Таня. — Умоляю тебя, сделай так, чтобы ее убрали куда-нибудь подальше.

— Это проще простого! — успокоил ее Гурам. — Клянусь хлебом, ты будешь жить только со мной! Я устрою тебя как сосед?

— О чем ты спрашиваешь? — Таня обрадованно стукнула его кулачком в грудь. — Но как ты это сделаешь?

— Все давным-давно продумано! — Гурам ухмыльнулся. — Твое вселение в один номер с Идой — всего лишь инсценировка, рассчитанная на то, чтобы ввести в заблуждение противника — администрацию гостиницы. К ночи, когда мы вернемся из ресторана и якобы уляжемся спать, у них притупится бдительность, после чего Ираклий и я осуществим длинную рокировку.

— Но это на сегодняшнюю ночь… — разочарованно протянула Таня. — А как же дальше? Ведь ты обещал, что мы будем в Сочи одиннадцать дней.

— Дальше еще проще, — заверил Гурам и объяснил ей свой план. В его номере официально проживают Ираклий Цанава и Гурам Гогичайшвили, а в ее номере — Таня Корсакова и Ида Зингер. Подробные данные о каждом постояльце есть только внизу, у администратора, а на этажах известны лишь их фамилии. Утром, после смены дежурных, он, Гурам, возьмет себе фамилию Зингер, а Ида автоматически превратится в Цанаву или, если ей очень захочется, даже в Гогичайшвили. А через три дня та дежурная по этажу, которая их вселяла, или забудет, кто с кем живет, или ей помогут забыть, бодро закончил Гурам.

И начался длинный, упоительный, ни с чем не сравнимый праздник, где буквально все действительно было к их услугам. Если они обедали в «Приморской», то ужинали в «Камелии»; если днем забирались в «Москву», то вечером перекочевывали в «Лазурный» или в «Катюшу», а если не хотели рано обедать, то к пяти часам отправлялись в «Кавказский аул» и развлекались там до поздней ночи. А однажды, когда Тане и Тине осточертели рестораны, они на двух машинах поднялись на Орлиные скалы, и Гурам приготовил на углях потрясающий шашлык по-карски. У него в машине был вмонтирован стереомагнитофон, и после шашлыков с коньяком и шампанским они танцевали почти до изнеможения.

Им повезло с погодой, и утренние часы на интуристовском пляже, по мнению Тани, были поистине верхом блаженства. Она вполглаза дремала на надувном матрасе, нежась под солнечными лучами и возмещая нехватку сна, ближе к полудню, восстановив силы и ощутив желание размяться, с азартом играла в пинг-понг в паре с Гурамом против Тины и Тенгиза, а затем принимала душ и, в то время как их кавалеры удалялись в бар, чтобы не спеша выпить по коктейлю, шутливо пикировалась с Тиной, обнаружив в ней интересную и на диво ироничную собеседницу, знавшую цену меткому и вовремя сказанному слову. Положа руку на сердце, Таня нигде не чувствовала себя так раскованно, как на пляже, где ее купальник ничуть не уступал тем, что были на других женщинах, а стройное, покрывшееся легким загаром тело, судя по вязким взглядам мужчин всех возрастов, приманивало наметанный глаз куда чаще и устойчивее, чем бело-розовые окорока увешанных золотом и бриллиантами толстух, до отказа запрудивших сочинские гостиницы. Вечером же более чем скромная экипировка вынуждала не чуждую мнительности Таню мучительно краснеть и ежиться, поскольку на фоне блистательно одетых Тины и Иды она, как ей казалось, производила впечатление этакой замарашки, бог знает каким образом затесавшейся в привилегированную среду. Несомненный и разносторонний приоритет Тины ни в коей мере не угнетал Таниного самолюбия, тогда как вызывающе бесцеремонные манеры одесситки, нарочито подчеркивавшей громадную разницу в их возможностях, раздражали, бесили. Тина — пианистка, дипломант международных конкурсов, у нее, в конце концов, есть завоеванное талантом и трудом право выделяться, а что за душой у конопатой Иды, кроме спеси, денег и непомерных претензий на светскость? Гурам, как мог, успокаивал Таню, но все было без толку, пока он мельком не обмолвился о том, что Ида — всего-навсего рядовая фарцовщица. У Тани словно гора с плеч свалилась — уж кому-кому, а всяким спекулянткам и воровкам она ни при каких обстоятельствах завидовать не станет, чем бы те себя ни тешили, как бы ни украшали и в сколь обалденных нарядах ни щеголяли!

9 мая в ресторане «Каскад» торжественно отмечался Танин день рождения. Это был их прощальный вечер, так как ее самолет должен был вылететь из Адлера завтра в семнадцать десять. Во главе стола сидел Гурам, бывший у них бессменным тамадой, а рядом с ним — Таня в изумительном бальном платье, которое он купил у Иды и преподнес ей в качестве якобы общего подарка от всей компании. Может быть, тактичный маневр Гурама остался бы неразгаданным, но его случайно разоблачила Тина, за завтраком подарившая Тане очаровательную итальянскую косметичку.

— Дорогие друзья! — хмуря брови, без обычного подъема начал Гурам. — Сегодня особый день… Прежде чем пить за Таню, поднимем бокалы за тех, кто не вернулся с войны. За нашим столом шестеро, из них у Тенгиза и у меня отцы погибли на фронте, а отец Тани пришел домой на костылях и, бедный, скончался совсем молодым, не дожив до тридцати лет. Наш долг…

— Извини, Гурам, мой папа тоже погиб, — перебила его Тина.

— Халбатоно Тина, прости ради бога, что я забыл о твоем замечательном отце! — Гурам почтительно склонил голову, выдержал паузу и встал. — Почтим память этих достойных людей, пусть земля будет им пухом!

Танин отец умер, когда ей еще не было пяти лет, поэтому она смутно помнила, как он выглядел, и представляла себе его лицо в основном по фотографиям. И, по правде говоря, почти не задумывалась о том, что обязана ему жизнью не только в утилитарном, но и в более широком смысле — как советскому солдату, вынесшему на своем горбу неимоверные тяготы войны. Негромкие, далекие от всяческой помпезности слова Гурама проникли в душу, отчего ее глаза заблестели, а горло перехватила судорога. В том, что она сейчас чувствовала, превалировала не сглаженная временем горечь утраты, а нелицеприятное, но, увы, вполне естественное ощущение собственной ущербности. Почему Гурам каждый день с неподдельной сердечностью произносит тост за родителей, которых давным-давно нет в живых, тогда как она, Таня, — стыд и позор! — вспоминает о маме лишь по мере надобности в ее помощи, а об отце и того реже — только в годовщину его смерти, когда вместе с мамой и Иринкой ездит на кладбище? Неужели из-за черствости и эгоизма? Весь вечер эта мысль без конца варьировалась у нее в мозгу, отгоняя все остальные, и как бы Гурам и Тина ни пытались развеселить ее — их усилия не увенчались успехом.

А потом была последняя, незаметно, как и все предыдущие, пролетевшая ночь, насыщенная не столько страстью, сколько безмерной нежностью с ощутимой примесью печали, последнее утро, последняя прогулка по пляжу, пятиалтынный, брошенный в море, последний обед в «Камелии» и последняя поездка на машине Гурама в аэропорт. У регистрационной стойки она расцеловалась с Тиной, кивком простилась со всеми остальными, а Гурам проводил ее до самолета.

— Желаю тебе счастья, Танечка… — через силу выговорил он, виновато опустив голову. — Сама понимаешь, у меня семья, дети.

Таня предчувствовала все это, а потому не захотела затягивать прощания. Быстро поцеловав его в щеку, она застучала каблучками по трапу и ни разу не обернулась. Ни в самолете, ни позднее, дома, она, к своему удивлению, так и не разревелась. Думала до ломоты в затылке, переживала, мучилась, но обошлась без слез. Что же, они любили друг друга и разошлись. В жизни чаще всего именно так и случается. Их роман был ярким, прошел под крикливый аккомпанемент вокально-инструментальных ансамблей московских и сочинских увеселительных заведений, а расстались они просто, без сцен, без упреков. И до самого конца не фальшивили, не изображали то, чего не испытывали в действительности, и уж подавно ни в чем не лгали друг другу. Словом, все было со всех точек зрения замечательно, но, увы, слишком коротко.

Гурам, видимо, первым ощутил неизбежность конца и не довел их любовь до ненужной агонии. А может быть, заметил, что дело далеко зашло, и вовремя нажал на тормоза? Как знать? Очень возможно, потому что у него семья, а он — человек с развитым чувством долга. Он не сказал ни единого слова о своей жене, а Таня, разумеется, ничего не спрашивала, но о детях рассказывал увлеченно, с теплом в голосе и с таким мягким юмором, какой может быть только у преданного отца. Даже если он полностью охладел к жене, детей он все равно бы не бросил. Это совершенно ясно.

Жаль, конечно, что их любовь была короткой, страшно жаль, но, с другой стороны, длинной любви не бывает, рассудила Таня, привычно прибегнув к спасительному скепсису. Длинным, а точнее, долгим может быть только счастье. В самом деле, в лучших сказках о принцессах, принцах, добрых молодцах и красных девицах все по-настоящему интересное заканчивается тем, как их ведут под венец, а дальше следует лапидарный хэппи энд примерно такого типа: они жили долго и счастливо, имели икс детей, игрек внуков и зет правнуков, и в одночасье покинули грешную землю тихими и умиротворенными, в окружении убитых горем родственников, а также волшебных и простых, но одинаково искренне преданных им животных (собак, лошадей, слонов, мулов, кошек, зайцев, львов — ненужное зачеркнуть). Случайно ли это? Едва ли. Уж кто-кто, а сказочники ведали толк в любви и счастье. К тому же, как известно, большая часть сказок — плод народного творчества, а народ редко ошибается. Разве не так?

Им выпала другая судьба, они с Гурамом не состарятся вместе и не наживут общих детей, внуков и правнуков. Их ничего больше не свяжет, кроме разве что воспоминаний о весне 1978 года. Гурам, вероятно, мог бы и не обрывать их отношений, одним махом полоснув ножом по живой ткани. Впрочем, трудно сказать, что лучше? Когда любовь вынужденно проявляется лишь в эпистолярной форме — это бессмысленная мука. Да, кстати, сантименты вообще не в характере Гурама. При всех бесспорных достоинствах он вполне современный человек, реалист, не больно-то склонный возводить воздушные замки.

Наряду с этими мыслями после возвращения из Сочи Таня передумала добрую сотню других, касавшихся ее прошлого и настоящего, и постепенно пришла к выводу, что вступила в ту полосу жизни, которую, как это ни горько сознавать, не обозначишь иначе, чем р а н н е й о с е н ь ю. В тридцать два года нужно стиснуть зубы, сжать волю в кулак, научиться терпеть нестерпимое и выдерживать все, с чем волей-неволей придется сталкиваться. С наступлением ранней осени все чаще и чаще на смену удачам приходят неудачи, радости оборачиваются печалями, развлечения — скукой, а надежды — разочарованиями. От этого, увы, никуда не денешься.

Сигарета давно погасла, однако Таня продолжала сидеть в коридорчике до тех пор, пока из комнаты не выглянул Добкин.

— Что случилось? — Она заметила, что Гриша чем-то озабочен.

— Таня, вас сг’очно вызывает Константин Константинович! — произнес Добкин, сильно грассируя. — Свег’хсг’очно!

2

Кабинет шефа находился этажом ниже. Таня постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, отворила ее.

— Вызывали? — Она кивком головы поздоровалась со Шкапиным.

— Рад вас приветствовать, Татьяна Владимировна! — Шкапин церемонно поклонился, символически приподняв с кресла грузное тело. — Сделайте одолжение, проходите, не стойте в дверях. Я, знаете ли, опасаюсь сквозняков.

Таня приблизилась к загроможденному бумагами столу и выжидательно посмотрела на шефа.

— Присаживайтесь, — Шкапин шевельнул пухлой рукой в направлении стула, а его мучнисто-белое, заплывшее нездоровой полнотой лицо озарилось радушной улыбкой. — К слову сказать, я пригласил вас, а не вызвал. Это, смею заметить, существенная разница. В ипостаси профорга лаборатории вы, если хотите, моя правая рука, мозговой трест и опора во всем, что касается…

— В чем дело? — сухо перебила Таня.

— Какая вы, однако, нетерпеливая. Поелику на нас с вами сызнова ополчились громы небесные, — Шкапин, изображая испуг, вобрал голову в плечи, отчего двойной подбородок на миг стал тройным, — мне не обойтись без вашего содействия. Только что звонили из месткома и в ультимативной форме потребовали вывести на овощную базу еще восемь душ. Причем в третью смену, то бишь за отгулы. Так вы уж поговорите с народом, потрудитесь составить списочек и к исходу дня передайте его нашим профсоюзным лидерам. Нет возражений?

— Хорошо, — Таня кивнула и поднялась.

— Куда вы спешите? — остановил ее Шкапин. — Посидите, нам есть о чем поговорить… обменяться мнениями.

— Слушаю вас, Константин Константинович. — С этими словами Таня послушно присела на стул, продолжая думать о том, кого же включать в тот список.

— Видите ли, Татьяна Владимировна, наш коллектив стоит на пороге радикальных перемен преобразовательного характера. Я имею в виду не всю лабораторию, а лишь вашу группу нормирования. — Тут в тоне шефа отчетливо зазвучали заискивающие нотки, заставившие Таню насторожиться. — Так вы уж не сочтите за труд посвятить меня в то, что — хе-хе! — с известной натяжкой можно назвать общественным мнением. Как, например, реагирует Тананаев?

— Сегодня Лева на базе, а вчера… — Таня осеклась. — О каких переменах вы говорите?

— А вчера? — эхом отозвался Шкапин, игнорируя ее вопрос. — Что было вчера? Поверьте мне на слово, это очень и очень важно.

— Ничего не было.

— Нет-нет, вы, пожалуйста, договаривайте, — настаивал Шкапин. — По ряду соображений мне желательно знать, как вел себя Тананаев и что болтал относительно… Вы, надо полагать, уже в курсе дела?

— Вы о чем? Ни я, ни Лева, ни все наши ровным счетом…

— …ничего не слышали? — договорил за нее Шкапин и радостно потер ладони. — Превосходно, поистине превосходно!

— А что, собственно, ожидается? — Таня догадалась, что шеф затеял разговор вовсе не затем, чтобы поделиться с ней важной новостью, а с единственной целью — аккуратно разнюхать, что известно низам, и повторила вопрос в расчете на его словоохотливость, граничащую с краснобайством.

— Завтра в десять ноль-ноль я созову экономическую секцию научно-технического совета и оглашу чрезвычайно важное решение дирекции. По согласованию с министерством ваша группа преобразуется в сектор, ее, так сказать, научный потенциал возрастет, и, наконец… Впрочем, будет лучше, если вы запасетесь терпением. — Шкапин многозначительно повел глазами из стороны в сторону, давая понять, что и у стен есть уши. — Не скрою от вас, Татьяна Владимировна, я опасаюсь инсинуаций Тананаева.

— Кажется, завтра Лева прямо из дому поедет в военкомат, — вслух подумала Таня. — Ему прислали повестку.

— Превосходно! Вы не представляете себе, как я доволен этим известием. — Шкапин пригладил остатки волос, кое-как прикрывавших обширную лысину, и без всякой связи с предыдущим спросил: — Что поделывает «Падший ангел»?

— Чинит вентилятор, — бесстрастно ответила Таня.

— Вот до чего нас доводит доброта и доверчивость! — сокрушенно вымолвил Шкапин. Он со злостью причмокнул губами и, повернув голову к окну, вперил взор в хмурое небо. Не иначе как черт его дернул протянуть руку помощи «Падшему ангелу», будь он трижды неладен! Надо же было так вляпаться! Ни за что ни про что нарвался на неприятности, да еще какие… Шкапин припомнил последний разговор с директором института и, начисто забыв о профорге Корсаковой, протяжно застонал.

«Падшим ангелом» он, Шкапин, окрестил Федора Юрьевича Юшина, ибо тот вплоть до лета прошлого года занимал весьма ответственную должность начальника отдела в одном из управлений их министерства. Устроившись туда в организационный период, когда аппарат комплектовался в спешке, без тщательной проверки деловых и моральных качеств претендентов на вакантные посты, и, благодаря феноменальному везению, получив в подчинение десяток толковых и работящих сотрудниц, вполне удовлетворенных тем, что их начальник не мелочен, не въедлив и не склонен к наушничеству, Юшин успешно акклиматизировался, был если не на хорошем, то, во всяком случае, на пристойном счету у руководства, и окажись он чуть-чуть похитрее, продержался бы в министерстве неопределенно долгий срок, но его форменным образом погубили простодушие и, как это ни парадоксально на первый взгляд, отменная чистоплотность. Дело в том, что сорокалетний Федор Юрьевич по праву относился к числу выдающихся знатоков банного ритуала и повадился дважды в неделю — по вторникам и четвергам — ходить в Сандуны, используя для этого рабочие часы и притом не только не скрывая, а напротив — активно пропагандируя свое хобби среди сослуживцев адекватного ему ранга. Словом, до поры до времени все было, как говорят, шито-крыто, а затем с неба грянул гром: представители службы, ведающей подбором, расстановкой и воспитанием кадров, средь бела дня взяли благоухавшего березовым веником и чистого, точно слеза новорожденного, Юшина, что называется, с поличным, когда он, сидючи под простынкой, принимал «стопаря», и, невзирая на мольбы и клятвенные заверения, что «бес попутал» и что «подобное больше не повторится», после непродолжительного разбирательства уволили без шума, по собственному желанию. Подумать только, вместо того, чтобы проштамповать Юшина как злостного прогульщика, они, видите ли, не нашли ничего лучшего, чем навязать этого охламона на его, Шкапина, ни в чем не повинную голову! Ну не свинство ли это?

Но тогда он, Шкапин, во-первых, еще не знал всех подробностей, а во-вторых, по вполне понятным причинам не осмелился перечить телефонному указанию, исходившему из столь авторитетной инстанции, из-за чего без проволочек оформил «Падшего ангела» заведующим группой перспективного планирования и — проклятье! — неофициально утвердил его вторым лицом в лаборатории, чего ни в коем случае нельзя было делать, ибо вскоре обнаружилось, что флегматичный и на вид абсолютно безобидный охламон либо напрочь разучился работать, либо ничего толком не знал и не умел. Нужно было принимать неотложные меры, и Шкапин, изрядно поломав голову, решил втихомолку сплавить «Падшего ангела» во вновь создаваемую лабораторию автоматизированных систем управления промышленным производством, а там будь что будет. Но, к сожалению, сей хитроумный замысел потерпел фиаско. Стоило Шкапину на каких-то три дня отлучиться в Киев, как «Падший ангел» в приступе бог знает откуда взявшейся активности состряпал докладную записку о повышении уровня экономической работы в институте и на свою же погибель отнес ее в секретариат директора. Когда Шкапин после возвращения из командировки прочел эту докладную, он ужаснулся и в отчаянии схватился за голову: по существу это была невообразимая ахинея, а по форме — образец вопиющей безграмотности! И начались неприятности. Директор института вызвал к себе Шкапина и, вопреки неизменно корректной манере обращения, орал благим матом: «Вы в своем уме? Кого вы мне рекомендовали? Сундук с дерьмом! Что я вам — золотарь?! Здесь научное учреждение, а не ассенизационный обоз!» — и, грохнув кулаком по столу, потребовал в кратчайший срок убрать Юшина с глаз долой, а сам Константин Константинович стоял перед ним ни жив ни мертв и, чтобы унять сердцебиение, по давней привычке стал считать в уме: «…652, 653, 654…»

Что греха таить, приказать легко, а вот выполнить приказание куда как трудно, поскольку для увольнения работника по инициативе администрации надобна чертова пропасть веских оснований. А что дипломированный специалист не умеет работать — это, если хотите, ненадежный, неимоверно скользкий довод, нечто вроде палки о двух концах, так как в трудовых спорах первым долгом всплывает заковыристый вопрос: «Зачем принимали на работу?» Что на него ответишь? Увы, крыть нечем. Сослаться на звонок из министерства — смерти подобно, предательства ни за что не простят, а брать чужую вину на себя — это, знаете ли, занятие на любителя.

Шкапин предложил Юшину собирать манатки и топать подобру-поздорову, а чтобы охламон не волынил с трудоустройством — задвинул подальше от себя, организовав в группе Тананаева ячейку информационного обеспечения и подключив туда Докукину — старую деву бесцеремонного и вдобавок чрезвычайно коварного нрава. Ему казалось, что Тананаев и Докукина скорехонько допекут «Падшего ангела» и тот без оглядки, пулей вылетит из института, однако минул без малого год, а Юшин как ни в чем не бывало пользовался авторучкой только при контакте с платежной ведомостью, в погожие дни безмятежно прохлаждался в тенистой беседке за центральным складом, покуривая вонючие сигареты «Дымок», а с наступлением холодов либо ремонтировал электроприборы бытового назначения, либо смотрел телевизор в комнате отдыха вневедомственной охраны. Между тем тучи над головой Шкапина сгустились до черноты, директорский гнев нарастал и грозил вот-вот перейти в устойчивую неприязнь, что могло привести к непредсказуемым последствиям на стадии предзащиты докторской диссертации.

Шкапин рассеянно провел ладонью по лицу, словно снимая паутину, и нарушил затянувшееся молчание:

— Объясните мне, почему наглецы часто оказываются хозяевами положения?

Таня не снизошла до ответа.

— Должен же быть какой-то выход… — Шкапин овладел собой и произнес более уверенным тоном: — Как это в песне поется? «…с этим что-то делать надо, надо что-то предпринять…» К слову сказать, откуда это — из «Кубанских казаков» или из «Свадьбы с приданым»?

Таня безразлично пожала плечами.

— Пятьдесят один год, и уже склероз! — Шкапин покачал головой. — Что же будет дальше?

Таня не поняла, к чему относился вопрос — к Юшину или к склерозу, и продолжала отмалчиваться.

— Татьяна Владимировна, у меня к вам конфиденциальная просьба. — Шкапин на секунду умолк, собираясь с мыслями. — Как вам известно, «Падший ангел» объявил мне бойкот, считая меня подлым интриганом, поэтому вам предстоит взять на себя миссию, так сказать, посреднического характера… и то ли в лоб, то ли окольным путем довести до сведения этого дегенерата, что в конце месяца директор собирается пропустить его через аттестационную комиссию, чтобы — хе-хе! — понизить в должности до лаборанта. И, будьте уверены, приведет угрозу в исполнение. Как вы полагаете, на сей раз «Падший ангел» дрогнет и обратится в бегство?

— Кто его знает. — Таня снова пожала плечами и не сразу добавила: — Другой бы на его месте давным-давно сделал карьеру в службе быта и заработал бы там вдвое больше прежнего, а он…

— Какая вы, однако, непонятливая, — укоризненно заметил Шкапин. — Не учитываете элементарных вещей. Деньги — деньгами, а как быть с престижем? Ведь, согласитесь, электрослесарь неровня экономисту. Впрочем, мы, кажется, отвлеклись от темы. Поверьте на слово, на данном этапе для нас с вами нет ничего важнее, чем спровадить «Падшего ангела». В этом деликатнейшем деле я, так сказать, всецело уповаю на вас. Нет возражений?

— Хорошо, я попробую, — нехотя пообещала Таня.

— Рад слышать! За вами я как за каменной стеной.

Глядя вслед Корсаковой, воспрявший духом Шкапин мельком подумал, что она заслуживает того, чтобы повысить ее оклад. Этак, скажем, рубликов на десять — пятнадцать. Но, само собой разумеется, не сейчас, а где-нибудь после Нового года или, еще лучше, к женскому празднику. Сейчас не время, а когда «Падший ангел» смотает удочки и директор сменит гнев на милость — вот тогда посмотрим. Благое намерение в свою очередь настроило Константина Константиновича на игривый лад, и он сказал себе: «Татьяна Владимировна — женщина хоть куда! Натуральная блондинка, глаза с поволокой, одинокая… и не болтливая. Тананаев знает подноготную каждой сотрудницы и с наслаждением поливает их грязью, а о ней ни разу не сказал дурного слова. Бедра, пожалуй, узковаты, а в остальном — персик! Гм, сбросить бы мне килограмм пятнадцать — двадцать, чтобы не так мучила одышка, я бы — ей-ей! — тряхнул стариной с превеликим удовольствием! Скорей бы защитить докторскую, а там…»

Тем временем Таня поднялась наверх. Туманный намек на грядущие изменения звучал интригующе, но, достаточно изучив характер шефа, она не спешила с выводами. Поживем — увидим.

Наступил обеденный перерыв, в комнате было пусто, а на ее столе белела записка, в которой каракулями Юшина было начертано:

Райка? — Таня удивленно повела бровью. Любопытно, что ей понадобилось?

Таня потянулась к телефону, сняла трубку, в раздумье подержала ее в руке и медленно опустила обратно.

Рая Ударова — разбитная, прошедшая огонь, воду и медные трубы, но при всем том по-своему славная девчонка пятью годами моложе Тани — работала в лаборатории цен и себестоимости, тоже не так давно развелась с мужем и, по ее признанию, жила «на всю железку». Больше всего на свете Раю интересовали мужчины и модные тряпки, поэтому она развлекалась напропалую, взяв за правило не тратить даром ни дня, ни часа, ни даже мига той бесшабашной поры, которую гуляки именуют быстротечной молодостью. Таня и Рая никогда не были подругами, однако в какой-то мере сблизились летом прошлого года, трудясь бок о бок на установке по приготовлению травяной муки в подшефном совхозе, где неунывающая Рая подкупила Таню своей бесхитростной доброжелательностью и завидной жизнестойкостью. Но дальше взаимной симпатии дело не пошло, потому что Рая…

Телефонный звонок прервал ее мысли. Таня подняла трубку и услышала напевный голос Раи Ударовой:

— Татуленька, приве-ет! Какие новости?

— Абсолютно никаких.

— А у меня шикарные! — Рая цокнула языком. — Ты свободна вечером? Если да, то радуйся, для тебя приготовлен сюрприз.

— Что ты имеешь в виду?

— Это не телефонный разговор. Встречаемся у бочки минут через пять. Идет?

«Бочкой» называлась наружная курилка. По соображениям пожарной безопасности курение на территории института допускалось только в специально отведенных местах, для чего на полпути между зданием лаборатории ТЭО и бухгалтерией установили две садовых скамейки, а перед ними зарыли в землю отслужившую все сроки железную бочку, вместо воды заполненную месивом из опавшей листвы, окурков и пены.

— Хорошо, — поколебавшись, ответила Таня и положила трубку.

Выглянув в окно, она убедилась в том, что дождь закончился, но на всякий случай решила накинуть плащ. На улице она в первый момент чуть-чуть поежилась от озноба, глубоко вдохнула поднимавшийся с земли запах прели и по ассоциации вспомнила, что обещала Иринке свозить ее за город, по грибы. Если ничего не помешает и в воскресенье снова не зарядит проливной дождь, то они непременно отправятся либо в Абрамцево, либо куда-нибудь по Павелецкой дороге. Не успела Таня пройти и десятка шагов, как из-за бухгалтерии показалась шедшая навстречу Рая. Глядя на ее точеную фигурку и легкую, танцующую походку, Таня улыбнулась и ощутила что-то вроде доброй зависти. Как бы там ни было, а такая красотка, как Райка Ударова, не может не кружить мужские головы.

— Ну, Корсакова, ты обалденно глядишься! — издалека закричала Рая. — На верную тысячу рублей! Не сойти мне с этого места! Знаешь небось секрет вечной молодости? Поделись, я в долгу не останусь.

— Будет тебе дурачиться! — отмахнулась Таня, приближаясь к Рае. — Вот уж на кого приятно смотреть, так это на тебя. Я, ей-богу, жалею, что не родилась мужчиной и не…

— Нашла о чем печалиться! — перебила Рая. — Пусть мужики нам завидуют, а не мы — им. Татуленька, откуда у тебя колечко? Какая прелесть! Дай-ка полюбоваться! Небось подарок? А?

— От мамы, ко дню рождения. — Таня сняла кольцо с двумя крошечными бриллиантами и протянула его Рае. — Камни пустяковые, хороша только работа.

— От мамы? — подозрительно переспросила Рая и игриво погрозила ей пальцем. — Нашла кому темнить! Меня не проведешь, я тебя насквозь вижу! А что, так и надо! Раз мужики получают удовольствие, им сам бог велел потратиться. И не только на оплату ресторанного счета, а на кое-что посущественнее.

— Честное слово, кольцо от мамы, — заверила Таня.

— Учти, в ресторанах они прогуливают денежки в основном ради самих себя, а не ради нас, так что это им не в зачет, — продолжала Рая, оставив без внимания Танину реплику. — Я смотрю на подарки как на вещественные проявления любви и обожаю получать их. Никогда я собой не торговала и впредь не стану, но против подарков ничего не имела, не имею и иметь не буду. Чего теряться? Бабий век короток, после сорока мы по большому счету никому не нужны… На, носи на счастье! — с этими словами Рая вернула Тане ее кольцо.

Если начало и конец фразы более или менее соответствовали действительности (разумеется, в той мере, в какой окружающий мир субъективно преломлялся в сознании Раи), то в середине она слегка погрешила против истины, поскольку задалась целью реабилитировать себя в глазах Тани. На самом же деле Раю интересовали вовсе не материально-вещественные проявления любви, а лишь их денежные эквиваленты, ибо она полным ходом копила на кооперативную квартиру и двигалась к намеченному рубежу напролом, точно танк по густому перелеску.

— Так что ты хотела сказать? — спросила Таня, надевая кольцо на безымянный палец левой руки.

— Слушай, Татуленька, для тебя есть перспективный вариантик! — темные, похожие на вишенки глаза Раи засверкали. — Меня на днях познакомили с мировым парнем. Зовут Алексеем Сергеевичем, высокий шатен, отдельная хата в Астраханском переулке, свои «Жигули-люкс», начальник отдела в солидной конторе, костюм от «Брук бразерс», холост, остроумен и все такое. Находка!

— Ну и что?

— Московские ребята меня не интересуют, а тебе он — не сойти мне с этого места! — придется в самый раз. Так вот, он только что предложил подъехать в семь к гостинице «Москва», куда встал на постой его дружок, из Ленинграда. Алексей Сергеевич специально просил не задавать ленинградцу лишних вопросов, тот, мол, этого не любит. Усекла? Короче, я беру на себя ленинградца, а ты займешься москвичом. Идет?

— Даже не знаю, что сказать, — задумчиво произнесла Таня.

— Что тебя смущает?

Таня смотрела себе под ноги и царапала землю носком туфли, подбирая для отказа такие выражения, чтобы Рая не обиделась.

— Ну, Корсакова, телись, — поторапливала Рая.

— Я не привыкла… Меня коробит, когда кто-то видит во мне искательницу приключений.

— Ну, Корсакова, ты даешь! — Рая уперла руки в бедра и перешла в решительную атаку. — По-прежнему ошибаешься у разбитого корыта и ждешь, когда с неба на парашюте спустится принц? «Ваше благородие, госпожа удача…» Ты на нее рассчитываешь? Верно я говорю?

— Уже нет, — выдавила из себя Таня.

— Тогда брось валять ваньку и скажи спасибо, раз я нашла тебе перспективный вариантик! — Рая перевела дух и для пущей убедительности прибавила: — Они — технократы! Это о чем-то говорит?

— Пойми, Раечка, я не могу так, с бухты-барахты. К тому же Иринка на продленке, а я не предупредила маму, чтобы она забрала ее из школы… И потом, я не одета. Посмотри на себя и на меня! — Таня окинула взглядом джинсовое платье Раи, поверх которого та небрежно набросила французское пальто из черной лайки. — А ехать домой, переодеваться и снова возвращаться в центр — целая история.

— Смотри, Корсакова, дело твое, — с подчеркнутым безразличием сказала Рая, теребя уголок яркой косынки, мягким узлом завязанной в вырезе платья. — Раз ты не хочешь, я позову другую девочку.

Рая почувствовала, что Таня поддается нажиму, и нарочно ужесточила тон, чтобы до конца сломить ее сопротивление. Таня была нужна ей как воздух, потому что, во-первых, Рая получила заказ на длинноногую блондинку, и, во-вторых, при этом было подчеркнуто, что требуется не «верняк», а приличная женщина, способная поддержать компанию.

— Мне надо подумать, — после паузы вымолвила Таня.

— Отпросись у шефа и мигом намыливайся домой, — наставительно сказала Рая. — Встречаемся в семь у «третьего» гастронома. Идет?

— Раечка, давай сделаем так, — предложила Таня. — Я сяду на телефон, дозвонюсь до мамы и дам ответ в течение часа?

— Но не позже! — строго сказала Рая. — А то я подведу порядочных людей. Ну, до скорого!

Вернувшись в лабораторию, Таня села за стол, придвинула к себе телефон, но не стала звонить и вновь задумалась. Так идти ей с Раей или не идти? То, что женщине в ее годы никуда не годится быть одной, — это аксиома, но ведь у каждой медали есть изнанка. С другой стороны, Райка в чем-то права, под лежачий камень вода не течет. После Гурама у нее никого и ничего не было. Летом она пять недель провела с Иринкой на даче в Валентиновке, а потом… Однажды Гриша Добкин пригласил ее в зал Чайковского, она зачем-то согласилась, а впоследствии корила себя за неосмотрительный шаг. Она украдкой взглянула на Добкина, сосредоточенно разгадывавшего кроссворд в «Огоньке», зябко поежилась, представив его в роли Ромео. «Господи, пронеси и помилуй! — мелькнула у нее в голове бабушкина присказка. — Пусть сия чаша минует меня!»

Таня решительно сняла телефонную трубку, договорилась с матерью насчет Иринки, отзвонила Рае, быстро составила список для месткома, благо нашлись желающие заработать отгул, а затем отпросилась у шефа и поехала переодеваться.

3

До дому Таня добиралась почти час. Сперва трамваем до метро, потом на метро до Измайловского парка, а уж затем на «двадцатом» автобусе от кольца до кольца. Жила она на самой окраине Москвы, в Ивановском, и из окон ее двухкомнатной кооперативной квартиры открывалась панорама города Реутово, отделенного от столицы кольцевой автодорогой. Даль, конечно, была несусветная, но, прежде чем подвернулся этот самый кооператив, ей безумно надоело мыкаться по чужим углам, и она согласилась, а позднее привыкла.

Войдя в квартиру, Таня взглянула на себя в зеркало, подумала, что не худо бы помыть голову, но, покосившись на часы, поняла, что об этом не может быть и речи. Итак, что же надеть? Райка не сказала, а вероятнее всего, и сама не знала, пойдут ли они в ресторан или поужинают в номере гостиницы, где вечерний туалет может показаться излишне претенциозным. Значит, лиловое платье побоку. Ну а если все-таки ресторан? Пожалуй, стоит надеть голландскую юбку и светло-кофейную водолазку. А что, это идея. И в номере она не покажется белой вороной, и в ресторане не сойдет за девку-чернушку. Танино настроение поползло вверх. Выбранная ею водолазка как нельзя лучше сочеталась с бежевыми австрийскими сапогами, а те следовало надеть потому, что ее безукоризненно прямые ноги были чуть-чуть тонковаты, тогда как сапоги полностью вуалировали этот незначительный дефект.

Таня дважды провела за ушами пробочкой от флакона «Баленсиаги», переоделась, слегка повозилась со своим лицом, схватила плащ и сумку, захлопнула дверь и метнулась к лифту. По закону бутерброда, падающего маслом вниз, ей пришлось ждать лифта гораздо дольше, чем когда-либо, и, спускаясь, она окончательно решила, что, как это ни прискорбно для ее кошелька, без такси или «левака» никак не обойтись.

К счастью, как только она подошла к проезжей части улицы Сталеваров, ей сразу же подвернулся «левак» — новенькая светло-серая «Волга», за рулем которой сидел длиннорукий дядька с лошадиным лицом.

— Куда тебе, милая? — спросил он, приоткрыв дверцу.

— В центр, к гостинице «Москва».

— Садись, нам по пути.

— Вы не против, если я закурю?

— Кури сколько хочешь, — кивнул водитель. — Сегодня я добрый.

У подъезда гостиницы «Москва» Таня спросила:

— Сколько я вам должна?

— Дай сколько не жалко, — просто сказал водитель. — У тебя, сразу видать, лишних-то нету.

— Двух рублей хватит? — Таня робко протянула деньги.

— Сойдет, — ответил водитель, пряча их за пазуху. — Удачи тебе, милая!

У входа в «третий» гастроном рядом с миниатюрной Раей стоял приятный мужчина атлетического сложения, на вид лет тридцати пяти — сорока, одетый в щегольской плащ.

— Алексей Кузнецов! — театрально представился он, с улыбкой пожимая Танину руку. — Очень рад! Признаюсь, с раннего детства питаю слабость к женщинам с голубыми глазами. Первой была няня, потом учительница, а дальше я сбился со счета.

— Купите калькулятор, — шутливо порекомендовала Таня.

— Непременно воспользуюсь вашим советом.

Они вошли в подъезд гостиницы, пересекли холл и поднялись на десятый этаж. Там Алексей довольно небрежно поздоровался с дежурной и провел их налево, где в самом конце коридора трижды постучал в последнюю дверь. Почти сразу же дверь отворилась, и Таня увидела стоявшего на пороге немолодого человека с бледным, морщинистым, мятым от усталости лицом и полуседыми, коротко стриженными волосами. Он был без пиджака, в белой хлопчатобумажной сорочке с расстегнутым воротничком и в подтяжках. Человек вежливо предложил им пройти в номер, немногословно извинился за свой внешний вид и ушел переодеваться. Номер состоял из нескольких комнат, а та, куда они вошли, по современным понятиям была громадной, никак не меньше сорока метров. Впечатляющие апартаменты! — признала Таня, разглядывая массивную мебель, стилизованную под старину.

До возвращения хозяина Алексей успел не только помочь им раздеться, но и рассказать забавный анекдот про чудака, безуспешно разыскивавшего своего приятеля в кооперативном доме, чем заслужил одобрительную улыбку Тани и аплодисменты более экспансивной Раи. Хозяин номера появился в гостиной минут через пять. На нем был строгий темно-серый костюм с черно-фиолетовым галстуком.

— Меня зовут Вениамином Анатольевичем, — негромко сказал он. — Еще раз прошу простить за то, что встретил вас не по форме одетым.

— Что-нибудь стряслось? — спросил Алексей, видя сумрачное выражение лица Вениамина Анатольевича.

— Да, Алеша, именно стряслось. Как известно, беда не приходит одна, — вздохнул тот. — Только что позвонили из Ленинграда и сообщили, что час назад скоропостижно умер Матвеев.

— Михаил Петрович? — Алексей открыл рот от удивления.

— Да, Михаил Петрович Матвеев. Двадцать лет он, как говорят, верой и правдой служил с нами. Я приметил его, когда он был начальником инструментального цеха на заводе у Нестерова, перетащил к нам и назначил сперва главным инженером, а года через три — директором опытного завода. И, поверь, ни разу не пожалел об этом.

— Чем он болел?

— Ничем не болел… А если и болел, то ни с кем не делился. Не знаю, Алеша, не знаю, — Вениамин Анатольевич пожал плечами. — Мне доложили, что он понервничал на оперативке, схватился за сердце, рухнул на пол и скончался вскоре после прибытия медиков, так и не придя в сознание.

— Да, такова наша жизнь, — сочувственно произнес Алексей и медленно покачал головой. — Сегодня ты жив-здоров, а завтра под музыку товарищей Шопена, Моцарта и Бетховена опустят тебя в сырую землю и поминай как звали. И что самое обидное — спустя год-другой ни одна собака…

— Я полагаю, Алеша, что эта тема вряд ли по нутру девушкам, — остановил его Вениамин Анатольевич. — Поэтому вношу предложение сменить пластинку. Я ненадолго спущусь в вестибюль, чтобы отправить телеграмму с выражением соболезнования семье Матвеева, а ты тем временем закажи ужин по всем правилам русского гостеприимства.

— Все будет сделано, — тотчас заверил Алексей.

— Чтобы долго не ждать, не заказывай горячее, а набери побольше закусок. И, пожалуйста, не забудь о кофе, — продолжал инструктировать Вениамин Анатольевич. — В спальне, между шкафом и тумбочкой, найдешь «Юбилейный» и коллекционное шампанское. Такой репертуар всех устроит? Если нет, заказывайте что угодно.

Рая тут же захлопала в ладоши, а Таня молча кивнула и проводила взглядом мрачноватого ленинградца. Похоже, что они явились сюда не вовремя. У человека и без того какие-то неприятности, а тут неожиданно умер его соратник. Однако Алексей, которому, казалось бы, следовало проявить такт и предложить перенести ужин на более подходящий день, как ни в чем не бывало позвонил в ресторан, сделал дорогой заказ и попросил поторопиться. Потом он и Райка развлекали друг друга старыми анекдотами, а Таня, чтобы не обижать их, время от времени улыбалась, тогда как занимало ее совсем другое.

Кто же такой Вениамин Анатольевич? — спрашивала она себя. На ученого он не похож. Что-то в его манере держаться и в повелительном тоне разговора выдает администратора высокого ранга, скорее организатора науки, нежели ее творца. Сквозь бесстрастные черты лица ленинградца временами проглядывались, а чаще угадывались твердость, властность, непреклонность и, что удивило и озадачило Таню, очевидное нежелание афишировать свою значительность. Видимо, не зря Алексей предупредил Раю о том, чтобы она не приставала к Вениамину Анатольевичу с ненужными вопросами. Чем это объяснить?

Вениамин Анатольевич вернулся в номер, когда официантка заканчивала накрывать стол. Он мельком взглянул на счет, положил деньги на поднос, жестом дал понять, что оставляет ей сдачу, и попросил убрать грязную посуду завтра утром, после его ухода.

За ужином ленинградец вежливо, но отнюдь не навязчиво потчевал гостей, изредка слабо улыбался, слушая шутки Алексея, а в основном был задумчив и малоразговорчив.

— Про что вы все время думаете, Вениамин Анатольевич? — со свойственной ей бесцеремонностью спросила Рая. — Я должна понять это как намек, что пришлась не ко двору? А?

— Как вы уже знаете, меня, к сожалению, выбила из колеи смерть одного из моих товарищей, — признался ленинградец. — Как ни стараюсь отвлечься, а он все стоит перед глазами.

— Да бросьте вы о нем думать, — воскликнул Алексей. — Все равно мы его не оживим, так что нет смысла портить настроение.

— Ты еще молод, Алеша. Откуда тебе понять, что, переживая смерть ровесников, мы умозрительно, не признаваясь порой даже самим себе, примеряемся к этой ситуации? — как бы размышляя вслух, произнес Вениамин Анатольевич. — Почему на похоронах мы часто замечаем людей, которые плачут, хотя не числились в списках ближайших друзей покойника? Только ли из-за показной сердечности? Нет, они, в первую очередь те, кто постарше, видят в гробу себя и, естественно, горько сожалеют об этом. Отсюда и видимые миру слезы.

— Вениамин Анатольевич, — недовольно протянул Алексей.

— Вениамин Анатольевич, продолжайте, — попросила Таня.

— Я старше всех вас, и мой образ мыслей во многом не совпадает с вашим. Алеша достаточно долго знаком со мной и может подтвердить, что я оптимист и отнюдь не меланхолик.

— Но сейчас я бы такой справки не выдал, — вставил Алексей.

— Не спорю с тобой. А теперь, раз уж девушки проявили любопытство, я попытаюсь кое-что вам объяснить. С некоторых пор каждый человек, едущий с ярмарки, эпизодически испытывает ощущение расставания с окружающим миром. Влюбленные парочки на садовых скамейках действуют на нервы, потому что все это — уже не для тебя, захватывающий дух спуск на горных лыжах — тоже… ну и прочее в том же духе. Но это еще цветочки, а есть и ягодки. Когда смерть внезапно хватает кого-нибудь близко от тебя, рядом с тобой, невольно задумываешься: награды, чины, почести, деньги — к чему они?

— Ну уж вам-то рано думать о смерти, — бодро заявил Алексей.

— Как сказать. Михаил Кузьмич Янгель умер в шестьдесят лет, Сергей Павлович Королев — в пятьдесят девять, Александр Андреевич Расплетин — в пятьдесят восемь, а Георгий Николаевич Бабакин не дожил трех месяцев до пятидесяти семи. Эта статистическая выкладка тебе ни о чем не говорит? — Ленинградец сделал паузу. — Молчишь… А мне говорит, что я на ближних подступах к опасной зоне.

— Эта мысль часто приходит вам в голову? — спросила Таня.

— Обычно мне некогда думать об этом. Но иногда она, увы, проявляется во всей своей сути. Видите ли, Таня, когда сидящий рядом с вами молодой человек еще агукал и учился выговаривать слово «мама», я был штурманом на пикирующем бомбардировщике и навсегда запомнил ощущение, которое испытал в 1943 году, попав в огневой заслон над целью в районе Курска. Казалось, минуту назад не было никакой войны, светило солнышко, кругом — синь безбрежная, а над тобой — надежная крыша из истребителей сопровождения. И вдруг — плотное кольцо разрывов зенитных снарядов, так что все небо в крапинку. Вот примерно такое же ощущение у меня при мысли о жизни и смерти. Я двадцать третьего года рождения, и мой «Петляков», — тут Вениамин Анатольевич похлопал себя по левой стороне груди, — вошел в зону интенсивного заградительного огня.

— Спеть вам частушки? — неожиданно предложила Рая. — Хотите?

— С удовольствием, — любезно ответил Вениамин Анатольевич.

— С удовольствием — дороже! — выпалила Рая.

— Не понял? — заметил он.

— Это шутка! — Рая подмигнула ему и звонко пропела с десяток куплетов донельзя примитивного содержания.

Алексей громко расхохотался, Таня опустила глаза, а на лице ленинградца промелькнула тень улыбки, вызванной, вероятно, не самими частушками, а крутым поворотом беседы. Между тем довольная успехом Рая тут же выложила засаленный от длительного употребления анекдот про сумасшедшего.

Таня вполголоса обратилась к Вениамину Анатольевичу:

— Вы не любите анекдоты?

— Почему вы так думаете?

— Вы ни разу не засмеялись.

— Шутки шуткам рознь, — с усталой полуулыбкой ответил ленинградец. — Душевные заболевания — не лучший повод для смеха. Понимаете, Таня, я — инженерный человек, до чертиков замороченный работой, и все эти байки не застревают в моей памяти. Я избирательно запоминаю лишь то, что действительно необходимо.

Наблюдая за ним, Таня мало-помалу утвердилась в мысли, что у Вениамина Анатольевича случилась большая беда, свалившаяся, судя по всему, как снег на голову, что встретил он беду по-бойцовски, без дрожи в коленках и без криков о помощи, что не дал вырваться наружу отчаянию и что он неотступно думал о другой, меньшей беде — смерти Матвеева, чтобы отвлечься от той, большой.

Ровно в десять Алексей поднялся из-за стола и начал прощаться. Рая незаметно пожала Танин локоть, и Таня тоже собралась уходить. Вениамин Анатольевич поблагодарил их за компанию и проводил до лифта.

В лифте Алексей в упор посмотрел на Таню и небрежно спросил:

— Довольна?

Она кивнула головой. А что, собственно, он хотел услышать? Что она в диком восторге? По правде сказать, ей понравился Вениамин Анатольевич, причем отнюдь не потому, что он был каким-то крупным деятелем. Просто в те немногие минуты, когда он становился самим собой, Тане казалось, что гость из Ленинграда интересен и привлекателен. А сущности Алексея она вообще не уяснила. То ли он был недалеким, то ли из карьерных соображений последовательно играл роль организатора развлечений при Вениамине Анатольевиче. Во всяком случае, на фоне ленинградца он выглядел букашкой, живущей бездумно и беззаботно.

На улице Алексей посмотрел по сторонам в поисках такси и как бы невзначай обронил:

— Махнем ко мне?

— Нет, я — домой.

— А может быть, все-таки поедем? Время еще детское! Угощу вас отличным кофе по-турецки, и коньяк у меня получше, чем у Вениамина свет Анатольевича. Что вы предпочитаете — «Мартель» или «Наполеон»?

— Не уговаривайте меня, это бесполезно.

— Танечка, не знаю, как вы, а я панически боюсь спать один.

— Заведите добермана или немецкую овчарку.

— Ну, как хотите, — с обидой произнес Алексей.

Таня молча свернула за угол.

4

Наутро, по дороге на работу, Таню окликнули в метро. Услышав свое имя, она обернулась и нежданно-негаданно очутилась нос к носу с бывшей сокурсницей Леночкой Гречишниковой, которую не видела буквально со студенческих времен.

— Ой, Танюша, как я рада! С ума сойти! Глазам не верю! — Располневшая Леночка была заметно возбуждена и чуть-чуть задыхалась. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком… Куда ты запропастилась?

— Никуда.

Таня отвечала без всякого выражения. Не то чтобы она ничуть не обрадовалась при виде Леночки, напротив, ей всегда было приятно встречать старых знакомых, однако сегодня, прямо скажем, такая встреча пришлась некстати. Зная, что вечером ей предстоит выход на овощную базу, Таня напялила на себя старье и сейчас испытывала вполне понятную неловкость.

— Где ты? Что ты? У тебя семья, муж, дети? Рассказывай!

— Муж? — Таня на миг скривила губы. — Это пройденный этап. С мужем я рассталась. Живу в Ивановском, вдвоем с дочкой Иринкой. Ей восьмой год, она школьница. А работаю в лаборатории технико-экономических обоснований одного НИИ.

— А я, представь себе, начальница планового отдела огромного механомонтажного треста. Работы невпроворот, не вылезаю из командировок, управляющий душу из меня вынимает, так что волей-неволей приходится засиживаться там допоздна. Муж ворчит и ест меня поедом, но я не поддаюсь! — Леночка сияла, как сияет всякий человек, у которого все в порядке и которого прямо-таки распирает не столько от желания прихвастнуть, сколько от неодолимой потребности поделиться удачей и успехом. — Он у меня кинооператор, снимает уже третью картину о достижениях молекулярной биологии. Юрий Замараев — может, слышала?

Таня не увлекалась научно-популярными фильмами и понятия не имела ни о каком Юрии Замараеве, однако зачем-то кивнула головой.

Они стояли вблизи эскалатора, на границе встречных людских потоков, их толкали и обжигали неприязненными взглядами, но Леночка, казалось бы, не замечала всего этого и взахлеб рассказывала:

— У нас с Юрой двое мальчишек-близнецов, Сережа и Саша, так что я бы пропала, если бы не свекровь. Не поверишь, Танюша, это не женщина, а чудо, ангел во плоти! Не дает мне ни стирать, ни готовить, все делает сама. И как делает. Конец света! Такого «наполеона», какой печет Марфа Тихоновна, не получишь ни в одном ресторане! Ей-богу, после родов я набрала лишний вес только из-за свекрови. Нипочем не отвяжется, пока не съешь добавку. Танюша, какой у тебя оклад?

— У меня? — Внезапный поворот разговора крайне удивил Таню. — Сто пятьдесят. А что?

— Все работодатели почему-то начинают именно с этого глупого вопроса. И я в том числе! — Леночка какую-то долю секунды оценивающе смотрела на Таню и тут же бесхитростно рассмеялась. — Нам добавили численность, и я ищу замшу. Оклад всего сто восемьдесят, зато премия как часы — сорок процентов. Трест новый, коллектив подобрался молодой, и управляющий у нас тоже молодой — на два года старше меня. Ты ведь после института работала в Стройбанке? Он уважает профессионалов.

— Работала, — с опозданием, вяло подтвердила Таня. — Но уже почти все позабыла.

— Вспомнишь! Ты же писала диплом по низовому планированию в подрядных организациях? Иди к нам, не пожалеешь. Я посажу тебя на любой участок по выбору, — соблазняла Леночка. — Хочешь — забирай себе прибыль, а если нет, то труд и предельные ассигнования. Принято?

— У вас командировки, а это меня не устраивает, — ответила Таня и выразительно взглянула на часы, давая понять, что спешит. — Мама уже старенькая, ей не справиться с Иринкой.

— Насчет командировок можешь не беспокоиться — раз на тебе дочка, я не позволю гонять тебя без удержу, — заверила Леночка. — Четыре, ну, самое крайнее, пять поездок в год, и баста! Вообще говоря, командировки у нас — всем на зависть, потому что зона деятельности треста — без малого весь Союз. От Прибалтики до Байкала в длину и от Архангельска до Закавказья в ширину. Представляешь себе? В августе я побывала в Ташкенте и в Самарканде, в сентябре полторы недели ревизовала бакинцев, а на днях лечу на кустовое совещание в Тюмень, где мы монтируем…

Таня не сводила глаз с оживленно жестикулировавшей Леночки, но видела перед собой не ту счастливую и, несомненно, самоуверенную женщину, какой она стала за прошедшие годы, а тоненькую, растерянную, прибитую бедами девчонку с распухшим и покрасневшим от слез носом, истуканом замершую на койке в общежитии и не ведавшую, что же ей делать. Случилось так, что на третьем курсе Леночка неудачно влюбилась в капитана КВН, бывшего в полном смысле слова кумиром студенческой молодежи, потеряла голову, наделала массу глупостей и вдобавок пропустила множество лекций и семинаров, из-за чего в деканате подготовили приказ об ее отчислении. Таня (тогда она была членом комитета комсомола) дважды ходила на прием к ректору и в конце концов сумела отстоять Леночку.

— …потому что на будущий год тресту занарядили шесть сверхмощных кранов, а шеф договорился с руководством Аэрофлота об аренде вертолетов для монтажа уникальных конструкций, — продолжала агитировать Леночка. — У нашего шефа мертвая хватка, он нипочем не отвяжется до тех пор, пока не добьется своего! Так что скоро мы станем монополистами и заставим заказчиков ходить перед нами на цырлах! Иди к нам, Танюша, ей-богу, не пожалеешь!

— Нет, Лен, спасибо тебе, но это не для меня, — со вздохом сказала Таня.

— Танюша, ты подумай как следует, — наставляла Леночка. — Запиши-ка мои телефончики и брякни мне недельки через две-три. Я вернусь из Тюмени, ты подъедешь ко мне домой, и мы…

Таня раскрыла сумку, обнаружила, что оставила дома записную книжку, и с грехом пополам нацарапала две семизначных цифры на распечатанной пачке «Явы». Она точно знала, что не позвонит Леночке ни домой, ни на работу, и рассматривала этот жест как дань вежливости.

— Не забудь переписать, а то выбросишь пачку — и концы в воду, — на прощание сказала Леночка. — В общем, Танюша, я на тебя рассчитываю!

Позднее, покачиваясь в такт толчкам трамвайного вагона, мчавшегося к Преображенской площади, Таня снова невольно позавидовала бывшей соученице. У Леночки Гречишниковой, превратившейся теперь в Елену Васильевну Замараеву, имелось многое — любящий муж, которым она откровенно гордилась, серьезная работа, где неподдельная увлеченность по достоинству вознаграждалась уважительным отношением и соответствующим заработком, и даже до самоотверженности заботливая свекровь, тогда как у самой Тани… Кто знает, почему одним достается все, что необходимо женщине для настоящего, невыдуманного счастья, а другим — лишь жалкие крохи? Неужели все сколько-нибудь важное и значимое в нашей жизни происходит по изначальному предопределению судьбы? Или же мы, люди, сами повинны в том, что не обретаем счастья? А может быть, здесь незримо переплетено и то, и это? Если да, то в чем, собственно, заключается ее конкретная вина? В распаде семьи? Нет, нет и еще раз нет! Она мучительно долго и отчаянно боролась за Женьку, пытаясь сперва по-доброму, а потом и с помощью наркологов отвратить его от пагубного пристрастия к спиртному, но разве на ее совести то, что все усилия оказались тщетными? В неудачном выборе профессии? Трудно сказать. Да, она полностью и окончательно охладела к тому, чем вынужденно занимается на работе, хотя училась в институте охотно, даже с жадностью, и, уж во всяком случае, намного успешнее той же Леночки. Что скрывать, в студенческие годы ей казалось, что будущая работа в большей или меньшей степени явится творчеством, однако действительность опровергла ее чаяния. Сначала был Стройбанк, куда ее направили по распределению и где от нее требовалась скрупулезная исполнительность при полном отсутствии инициативы, а пять лет спустя она прельстилась лишней тридцаткой, перешла в лабораторию к Шкапину и столкнулась там с тягомотиной, доступной каждому, кто сносно владеет четырьмя действиями арифметики. Она без колебаний отказалась от предложения Леночки вовсе не из-за командировок, а прежде всего потому, что уже разуверилась в себе. Другими словами, ее смутили не объем и сложность работы, а постыдное положение довеска, в котором неизбежно оказывается равнодушный человек, могущий противопоставить энтузиазму окружающих одну лишь элементарную добросовестность. Работать без интереса, без желания, только по необходимости — это беда, но Таня давно поняла, что в этой беде она отнюдь не одинока. Мало ли вокруг таких же бедолаг?

В институтской проходной дежурил член производственной комиссии месткома, который направил Таню на инструктаж по составлению документации для подтверждения звания «коллектив высокой культуры». Председатель месткома раздал профоргам лабораторий новые формы отчетности, пояснил порядок их заполнения и ответил на немногочисленные вопросы, после чего Таня с получасовым опозданием пришла на свое рабочее место.

В комнате царили тишина и спокойствие: Юшин с отверткой в руке возился с вентилятором, а Добкин прилежно изучал газету «Советский спорт».

— Еще в министерстве я краем уха слыхал эту фамилию, но убей меня — не знаю, кто он был такой? — ни к кому не обращаясь, проговорил Юшин, когда Таня снимала плащ. — Должно быть, философ? А может, кто другой.

Добкин поднял голову и странно усмехнулся.

— Но все одно — башковитый мужик, смекалистый. Вот так! — Юшин закончил собирать отремонтированный аппарат и любовался делом своих рук. — На носу выходные, самое времечко сдать работу заказчику. Авось подкинут чего-нибудь, кроме «спасибо». Ты как мыслишь, Добкин?

Таня знала, что Юшин принципиально не брал деньги за труд, поскольку тот был уже оплачен государством.

— Затг’удняюсь сказать, — отозвался Добкин, не отрываясь от «Советского спорта».

— Сразу видать, что ты не Копенгаген, — презрительно заметил Юшин и для ясности покрутил указательным пальцем возле правого виска. — Старей меня годами, а чистое дитя, в простом деле ни шиша не тумкаешь. Куда тебе до того, до башковитого. Ну, братцы, в добрый час!

С этими словами он завернул вентилятор в газету и вышел из комнаты.

— О ком это он? — спросила Таня.

— О Бег’наг’де Шоу! — Добкин застенчиво улыбнулся. — Наш Федог Юг’ьевич вычитал в «Неделе» какой-то афог’изм Шоу и все утг’о безудег’жно востог’гается им.

— Ничего себе. Гриша, меня никто не спрашивал?

— Вам звонил мужчина. — Улыбка тотчас сползла с лица Добкина, сменившись выражением застарелой скорби. — Судя по голосу — гг’узин или аг’мянин. Он обещал позвонить позднее. И еще — на десять назначено заседание секции НТС.

— Это… была междугородняя? — сбивчиво спросила Таня.

— Не похоже.

Кто же звонил? Кто — Танино сердце учащенно забилось. Неужели Гурам? Вздор, быть этого не может! Столько времени не давать знать о себе и вдруг… Нет, это не в натуре Гурама. Пожелай Гурам сохранить их отношения в какой бы то ни было форме, он бы не поторопился рубить по живому. Ведь она, Таня, ни на что, собственно, не претендовала и уж подавно не ставила его перед выбором: или — или. Гурам счел лишним выяснять ее мнение и решил все сам, а это могло означать лишь одно — полный и окончательный разрыв. Будь на его месте какой-нибудь другой, менее благородный и, уж во всяком случае, не обремененный избытком щепетильности человек, он бы, возможно, не отказался от мысли использовать ее как объект для эпизодических развлечений, тем более что она сама — стоит ли скрывать очевидное? — не нашла бы в себе сил воспротивиться этому, но Гурам… В нем есть непритворное рыцарство, он органически не способен на низость и ни при каких обстоятельствах не позволит себе превратить ее в игрушку. Но если звонил не Гурам, то кто же? Кроме него, у нее нет и не было знакомых мужчин с характерным для кавказцев акцентом. А может быть… Гурам мало-помалу пришел к выводу, что тогда, в Адлере, прощаясь с нею у трапа, допустил роковую ошибку? В самом деле, отчего не может быть так, что его чувство в конце концов пересилило доводы разума? Нет, это чистейший вздор! Если бы Гурам действительно пошел на попятную, он не стал бы звонить в институт, а скорее всего примчался бы в Ивановское с охапкой роз, пустил в ход обворожительную улыбку и… Нет, свойственная ему деликатность исключает внезапное появление. Мало ли что могло произойти за эти пять месяцев? На ее пути мог встретиться достойный человек, и она… А если Гурам по-прежнему незыблемо уверен в ней? Нет, незачем напрасно обольщаться, это не Гурам! И тем не менее…

Сумбурные, донельзя противоречивые и подчас абсолютно чуждые логике предположения безостановочно наслаивались друг на друга и до такой степени заполонили ее разгоряченную голову, что Таня едва не опоздала на заседание секции. Когда она вошла в кабинет Шкапина, выяснилось, что ждали только ее.

Шкапин строго посмотрел на Таню и спросил подчеркнуто доброжелательным тоном:

— Татьяна Владимировна, что с вами? Вас кто-то обидел?

— На лестнице… — Она сказала первое, что пришло в голову, и осеклась под любопытными взглядами сослуживцев.

— Что же случилось на лестнице? — галантно осведомился Шкапин. — Надеюсь, ничего из ряду вон выходящего?

— Нога подвернулась, — вымученно солгала Таня.

— Будьте осторожнее, — по-отечески посоветовал Шкапин и тут же постучал карандашом по столу. — Что же, друзья мои, приступим к делу.

То, что Шкапин подразумевал под «делом», свелось к заслушиванию информации о работах, завершенных в прошлом квартале. Надо сказать, что все четыре лаборатории так называемого «экономического крыла» института функционировали независимо одна от другой, выполняя как постоянные, так и разовые, но одинаково далекие от науки задания тех или иных служб вышестоящей организации, однако дирекция, невзирая на это обстоятельство, неукоснительно требовала, чтобы каждая работа выносилась на обсуждение научной общественности, для чего создала экономическую секцию НТС, доверив председательский пост Шкапину. А бывалый Константин Константинович ничтоже сумняшеся штамповал положительные заключения без оглядки на качество, благодаря чему заседания секции носили сугубо формальный характер и каждый из выступавших говорил только то, что было нужно для протокола: на скольких страницах отпечатана пояснительная записка к отчету, какое число таблиц приведено в нем, каковы были фактические трудозатраты, выраженные в человеко-месяцах, и как они соотносятся с плановыми, когда получен отзыв заказчика и есть ли в нем упоминание о якобы высоком научном уровне проведенного исследования (последнее учитывалось при подведении итогов соревнования и, таким образом, влияло на размер квартальной премии). И сегодняшнее заседание шло по раз навсегда установленному трафарету, с той лишь разницей, что рядом со Шкапиным в напряженной позе сидел не знакомый Тане мужчина с румянцем во всю щеку и с изрядно оттопыренными ушами, который с редкостным усердием записывал в блокнот чуть ли не каждое слово. Должно быть, новый куратор из министерства, решила Таня и вновь погрузилась в хаос мыслей, вызванных загадочным телефонным звонком. Только сейчас вместо бессистемного чередования надежд и сомнений в ее сознании зародилось и крепло предчувствие надвигающейся беды, ввергнувшее ее в нечто сходное со ступором. Вывели ее из этого состояния металлические нотки в голосе шефа.

— …придавая большое значение всемерному сбережению дефицитных видов сырья и принимая во внимание возросшую актуальность проблем снижения материалоемкости продукции, принято решение преобразовать группу нормирования сырьевых ресурсов вверенной мне лаборатории в сектор того же наименования и поставить во главе данного сектора специалиста высшей квалификации, — подражая диктору Левитану, торжественно вещал Шкапин. — Друзья мои, позвольте представить вам кандидата экономических наук Нарцисса Тимофеевича Шурыгина, которому оказана честь возглавить вновь созданный сектор!

Румяный сосед шефа привстал со стула и неуклюже поклонился.

— Поелику наш новый друг Нарцисс Тимофеевич посвятил ряд лет углубленному изучению структуры материальных затрат в сфере промышленного производства, у нас есть все основания полагать, что под его руководством работа сектора будет проходить успешно. Так пожелаем же Нарциссу Тимофеевичу успехов на его нелегком поприще!

Шкапин истово зааплодировал, но, против ожидания, его не поддержали: прозвучали два или три жиденьких хлопка, после чего наступила томительная пауза. У Шурыгина покраснели уши. Что же касается Тани, то она восприняла новость безучастно: ей, в сущности, было почти все равно, кто будет руководить группой — Тананаев или Шурыгин.

— Два слова о бывшем заведующем группой Тананаеве, — Шкапин понизил голос. — Учитывая заслуги товарища Тананаева, дирекция сочла возможным назначить его заместителем заведующего сектором, сохранив за ним ранее получаемую заработную плату. У кого есть вопросы?.. Нет? Превосходно! Тогда, друзья мои, в заключение мне остается лишь поблагодарить вас за внимание, что с вашего разрешения я не премину сделать!

Шкапин театрально раскланялся и, не дожидаясь, пока все разойдутся, повел Шурыгина наверх, чтобы познакомить с подчиненными. Проходя мимо Тани, он легонько пожал ее локоть и зашептал:

— Наш с вами долг — на первых порах помочь Нарциссу Тимофеевичу. Вы же знаете Тананаева, он на все способен. В этом вопросе я всецело полагаюсь на вас. Нет возражений?

Таня кивнула и пошла следом за ними.

Наверху они застали только Добкина, занятого разгадыванием кроссворда.

— Хе-хе, принимайте пополнение в лице нового начальника! — покровительственно произнес Шкапин и мысленно пожурил себя за то, что так и не удосужился запомнить имени и отчества долговязого недотепы. — Нарцисс Тимофеевич, прошу любить и жаловать, это — наш ветеран, инженер Добкин!

— Гг’игог’ий Ефимович, — назвался Добкин, растерянно переминаясь с ноги-на ногу.

— Татьяна Владимировна и Григорий Ефимович — это, смею заметить, старая гвардия, основная ударная сила вашего сектора. А с остальными… — Шкапин задержал взгляд на отвертке, украшавшей стол «Падшего ангела», и нервно сглотнул слюну, — …с остальными вы познакомитесь, так сказать, в рабочем порядке. Временно займите место Красношеевой, она… мм… мы редко видим ее. Ну, не буду мешать.

Стоило шефу удалиться восвояси, как Шурыгин с облегчением вздохнул и по-простецки предложил Тане:

— Курнем? Мне прямо-таки невтерпеж.

В коридоре новичок закурил, жадно втянул в себя дым, а затем вытер ладонью вспотевший лоб и неожиданно разоткровенничался, поведав Тане и Добкину, что не намерен сидеть в общей комнате. Ему должны предоставить служебный кабинет, о чем Шкапин уже договорился с кем-то из дирекции. Раз уж ему доверили сектор, то должны создать условия для плодотворной работы. Пусть никто не думает, что при наличии ученой степени он и дальше будет прозябать в безвестности. Нет, он не карьерист, но… Раньше он тянул лямку старшего научного сотрудника во второразрядном институтишке, — дыра дырой, даже своего помещения не было, теснились друг на дружке в арендованном полуподвале, — а теперь настал его звездный час. Перевод к ним в лабораторию принес ему — сколько вы думаете? — сторублевую прибавку к окладу, которая как нельзя кстати, потому что они с супругой копят деньги на мебель. Вчетвером тесновато в малюсенькой квартирке, но в скором времени исполком должен выделить им как очередникам района просторное жилье, в связи с чем понадобится мебель.

Желательно добыть таллинскую или же рижскую, потому что импортная им с супругой не по карману. А еще хотелось бы ковер два на три, но с этим, видно, придется обождать, потому что…

Добкин слушал Шурыгина не отрывая взгляда и ловя каждое слово, а Таня — вполуха, ибо ее заботила не столько личность нового начальника, сколько боязнь прозевать звонок. Тем не менее в простодушных откровениях Шурыгина ее насторожила одна оригинальная деталь — по его словам, все почему-то были должны ему, а он, напротив, никому и ничего не должен. «Странно, — машинально подумала она. — А может быть, мне показалось?»

Вскоре Шурыгин и Добкин ушли обедать в диетическую столовую, а Таня, съежившись и стиснув щеки похолодевшими от волнения ладонями, не сводила глаз с черного телефонного аппарата.

Ее сослуживцы успели отобедать, а звонка все не было. И тут в комнате появился Тананаев.

— Здорово, Нарциссик! — бодро воскликнул Тананаев, снимая шляпу фасона «дипломат». — Как поживает подвал? Потолок еще не обвалился?

— Держится, — неуверенно отозвался Шурыгин, явно не обрадованный встречей.

— Гляди-ка! — Тананаев подошел к Шурыгину и небрежно похлопал его по плечу. — Ты, говорят, вымучил кандидатскую?

— Защитил, — поправил Шурыгин, ерзая на стуле.

— Тогда с тебя причитается! — Тананаев так хлопнул Шурыгина по плечу, что тот едва не рухнул на пол вместе со стулом. — Я, ей-богу, не верил, что из тебя выйдет что-нибудь путное, больно уж ты глуп. А чего ради ты приперся к нам? Для обмена опытом?

Таня догадалась, что они когда-то работали в одном учреждении, и не без интереса ждала, чем закончится их разговор. Хотя она относилась к Тананаеву, мягко выражаясь, с прохладцей, сейчас ее симпатии были на его стороне. Хорош ли Тананаев, плох ли, — все равно обошлись с ним не по-людски.

— С сегодняшнего дня я приказом зачислен к вам в лабораторию, — с задержкой ответил Шурыгин, глядя на Тананаева снизу вверх.

— Кем?

— Завсектором. А ты — мой заместитель.

У Тананаева моментально отвалилась челюсть, а глаза стали круглыми, точно у мартовского кота. Он криво улыбнулся, невнятно пробормотал несколько слов и выскочил за дверь.

Телефон зазвонил только в половине четвертого.

— Слушаю! — не своим голосом сказала Таня, мигом сняв трубку.

— Татьяна Владимировна? — медленно, скрипучим тоном спросил какой-то горец.

— Да, это я, — холодея, ответила Таня.

— Привет вам от Гурама Акакиевича, — проскрипел горец, немилосердно растягивая гласные и выговаривая «э» вместо «е». — Я его друг. Он кое-что вам прислал. Когда встретимся?

— Я… я не знаю. Когда вам удобно?

— Давай прямо сейчас, — предложил горец, тотчас перейдя на «ты». — Хочешь покушать в «Арагви»?

— Я смогу быть в центре не раньше шести. И вообще… — Только теперь Таня вспомнила, что оделась в расчете на овощную базу, и от досады больно прикусила губу.

— Ты о чем?

— Я не одета для ресторана, — смущенно призналась Таня.

— А! — В тоне горца отчетливо прозвучало пренебрежение к условностям. — Пойдем в «Арагви», покушаем, поговорим о том, о сем. Жду тебя в полседьмого прямо у ресторана.

— Хорошо, — после паузы согласилась Таня. — Как я вас узнаю?

— Меня не надо, я сам тебя узнаю. Мне Гурам прямо картину нарисовал про тебя, как будто он — Нико Пиросмани!

— Простите, а как вас зовут?

— Дмитрий Мелитонович Вашапидзе! — На этом он закончил разговор.

Тане хотелось кричать от избытка радости, но стоило ей оглядеться, как это желание тотчас пропало. Гриша Добкин вобрал голову в плечи и болезненно морщился, а глаза Шурыгина искрились от любопытства. Таня вышла покурить, безуспешно пытаясь успокоиться или хотя бы унять нервную дрожь, а затем упросила Добкина сходить вместо нее на овощную базу и едва дождалась конца рабочего дня.

Горец оказался маленького росточка, примерно по Танину переносицу. Он отличался внушительной степенностью и двигался плавно, короткими шажками.

— Моди, кацо, моди! — требовательно проскрипел он и поманил указательным пальцем сидевшего в углу официанта. — Почему не обслуживаешь гостей?

— Вы же только что зашли, — оправдывался официант.

— Зачем споришь? Если гость сел, ты обязан не мешкая подойти к столу, чтобы…

Вашапидзе строго отчитывал официанта, сердился и, по-видимому, из-за этого начал забавно подергивать носом: нос чуточку приподнимался, а по бокам, у самого кончика, появлялись и тут же опадали две ямочки размером с ноготь Таниного мизинца.

«Какой смешной старикашечка!» — решила про себя Таня. Знакомясь с нею, Вашапидзе продемонстрировал Тане вставную челюсть, и она дала ему лет шестьдесят или около того.

Сделав обстоятельный заказ и отпустив официанта, Вашапидзе переключил внимание на Таню и рассказал ей о том, что он — известный в республике ученый-винодел, специализирующийся на утилизации отходов винного производства. Он долго был директором винзавода, а потом ему надоело. Уж если человек сколотил пару копеек на жизнь, то куда лучше быть ученым, чем хозяйственником. Чтоб она знала, при брожении винограда появляется сколько хочешь того, что сегодня выбрасывают на помойку: кожица, косточки, мелкие веточки и еще кое-что. А их можно отлично использовать в народном хозяйстве. Например, получить из них алкалоиды, пригодные для синтеза физиологически активных соединений и лекарственных препаратов. Короче, он в январе защитил докторскую диссертаций и приехал в Москву провести отпуск и мало-мальски развлечься. Если сказать Тане правду, то не только развлечься, но и разнюхать, как его диссертация рассматривается в новом ВАКе.

Таня внимательно выслушала его речь и лишь после этого несмело спросила о том, что же прислал Гурам?

— Хороший подарок, — интригующе ответил Вашапидзе. — Прямо скажу тебе — царский подарок. Будешь довольна!

— А все-таки? — От нетерпения Таня подалась вперед.

— Не спеши, всему свое время.

Когда им подали коньяк и холодные закуски, по настоянию Вашапидзе они первым долгом выпили за приятное знакомство.

— Танечка, очень прошу, не зови меня Дмитрий Мелитонович, — невнятно произнес он, пережевывая лобио. — Друзья зовут меня Мито. А бедная мамочка, царство ей небесное, называла Митошенькой. Выбирай, что тебе по душе? Я чувствую, что мы поблизимся и станем совсем свои люди.

— Скажите, Дмитрий Мелитонович, вы близкий друг Гурама? — поинтересовалась Таня.

— Если честно, то не друг, а знакомый, — проскрипел Вашапидзе, заново наполняя рюмки. — А если совсем честно, то не просто знакомый, а старший брат его директора — Зураба Мелитоновича. А Зураб и Гурам — не разлей вода, друг без друга шагу не ступят. Но дело даже не в этом. Гурам Гогичайшвили — грузин, и я, Мито Вашапидзе, тоже грузин. Значит, между собой мы близкие люди, можно сказать, одна кровь. Оба дети солнечной Грузии, за которую мы сейчас выпьем!

Таня припомнила рассказы Гурама о некоторых особенностях мышления и поведения типичных представителей основных этнографических групп, населяющих Грузию, и спросила у Вашапидзе, откуда он родом?

— Из Кахетии! — с гордостью сообщил Дмитрий Мелитонович и важно расправил плечи. — Я — чистокровный кахетинец. Мой отец из Ахметы, а мамочка — гурджаанская. А что?

Сославшись на Гурама, Таня завела разговор о беспредельном радушии имеретинцев, о суровой замкнутости сванов, о коммерческих способностях мингрелов, о медлительности рачинцев и о блистательном остроумии карталинцев, но Вашапидзе прервал ее на полуслове и безапелляционно проскрипел:

— Ерунда! Чтоб ты знала, настоящие грузины — только кахетинцы, чьи предки вышли из Алазанской долины.

Он дернул носом и беспокойно зашевелил усами, напомнив Тане таракана. Еще раньше она заметила, что у него тупые пальцы с плоскими, неопрятно отросшими ногтями, и это не могло не вызвать брезгливого ощущения. К тому же он без конца произносил напыщенные тосты, но сам почти ничего не пил. От ее внимания не укрылось, что он, стараясь действовать незаметно, раз за разом выплескивал под стол «Варцихе», который только что расхваливал на все лады за исключительный вкус и тончайший аромат. В итоге ей стало не по себе; она решительно отказалась от цыпленка табака, не захотела пить кофе и упорно отмалчивалась, сосредоточившись на мыслях о посылке Гурама. В ней наверняка что-нибудь вроде чурчхелы, гранатов и инжира, но это не имеет никакого значения. Главное — это письмо Гурама. Скорей бы прочесть, что в нем написано.

Они вышли на улицу около девяти часов вечера. Вашапидзе остановился в гостинице «Минск» и пожелал ехать туда на машине. Усаживаясь в такси, он назвал адрес, и Таня увидела, что водитель недоуменно пожимает плечами.

— Не переживай, кацо, я тебя отблагодарю, — проскрипел Вашапидзе и подмигнул Тане. — Если на счетчике будет сорок копеек, я дам тебе шестьдесят.

В номере гостиницы Вашапидзе прежде всего снял с головы широченную кепку, а затем попытался поцеловать Таню.

Таня вывернулась и резко сказала:

— Дмитрий Мелитонович, передайте мне то, что прислал Гурам, и я немедленно отправлюсь домой.

— Девочка, брось философничать! — со злостью выкрикнул Вашапидзе. — Зачем строишь из себя… это… как это? сама знаешь что! Меня он тебе послал, понимаешь, меня!

Кровь бросилась в Танину голову, и она в гневе воскликнула:

— Вы… Как вы смеете так грязно врать?

— Я, Дмитрий Вашапидзе, смею врать? — Он дернул носом и выпучил глаза. — Да я никогда не вру!

И он, не особенно затрудняясь в выборе выражений, выложил Тане то, от чего она остолбенела, а ее руки бессильно повисли вдоль тела. Вашапидзе начал с перечисления полученных ею подарков, точно называя суммы, потраченные Гурамом, а в заключение привел такие подробности, касающиеся привычек и темперамента Тани, что она буквально опешила от навалившихся на нее отчаяния, стыда, ужаса и презрения ко всем на свете, включая самое себя.

Между тем Вашапидзе, превратно истолковав ее состояние, вытащил из брючного кармана пакет, завернутый в газету, извлек оттуда пачку денег, отделил сторублевку и, на ощупь проверив пальцами, не прилипла ли к ней вторая, величавым жестом запихнул ее в Танину сумку.

— Вот тебе первый подарок, девочка! — назидательным тоном проскрипел он, подойдя вплотную к Тане. — Будешь старательной, я тебе много чего подарю. Гурам — мальчишка, а Мито Вашапидзе — настоящий мужчина. Чтоб ты знала, кахетинцы — самые неистовые мужчины, лучше не бывает!

Таня не шелохнулась.

Вашапидзе счел ее молчание за знак согласия и, для удобства приподнявшись на цыпочки, принялся обеими руками расстегивать пуговицы на Танином платье. Толчком отбросив от себя Вашапидзе, она выхватила из сумки сторублевку, плюнула на нее и с маху припечатала к его вспотевшему лбу.

— Сволочи, чтоб вы все передохли с вашими проклятыми деньгами! — срывающимся голосом крикнула Таня и бросилась вон из номера.

Она не помнила, как добиралась до дому, и всю ночь не смыкала глаз. «Сволочи, сволочи, сволочи! — без устали твердила Таня в мокрую от слез подушку. — Какие же они сволочи! А самая мерзкая, самая законченная сволочь — это Гурам, будь он проклят на веки вечные! За что мне наплевали в душу? Разве я виновата в том, что в моей жизни все пошло вкривь и вкось? Что я ему сделала плохого? В чем провинилась перед ним? За что же он так жестоко унизил меня? За что?!» Она представляла себе лицо Гурама, вглядывалась в знакомые черты, пыталась понять, что побудило его к оскорблению, и не находила сколько-нибудь вразумительного ответа. Только под утро ей стало ясно, что, фигурально выражаясь, она ломилась в открытую дверь. Разве Гурам, Вашапидзе и им подобные — люди? Нет, нет и еще раз нет! Во все времена человеческое общество с осуждением относилось к издевательству сильного над слабым, а тем более над беззащитным, но эти сволочи свысока поплевывают на правила морали! Они, должно быть, испытывают особое, утонченное удовольствие, когда им выпадает случай использовать человека, как заблагорассудится, а потом не просто отбросить, — но и непременно унизить, показать ему собственную ничтожность, наивность, глупость и дурацкую, непростительную доверчивость в кривом зеркале их павианьих шуток? Разве у них есть хоть какое-нибудь право считать себя мужчинами? Черта с два! Они просто-напросто мерзавцы, притворяющиеся людьми ради постановки грязных спектаклей вроде того, какой в недобрый час выпал на ее долю!

Оба выходных дня Таня мучилась, попеременно то распаляясь, то застывая в каменной неподвижности, ни за что ни про что отшлепала подвернувшуюся под руку Иринку, вогнав ее в слезы, и в довершение всех бед нагрубила матери, силившейся защитить внучку.

— Ничего, как-нибудь проживу, — неустанно твердила она сквозь зубы, — Как-нибудь проживу…

5

По понедельникам рабочий день в лаборатории технико-экономических обоснований начинался с продолжительного проветривания служебных помещений. На то была достаточно веская причина: за два дня и три ночи из трухлявых стен деревянного дома, прежде принадлежавшего химикам-органикам, выделялось столько запахов, что их ударное действие представляло очевидную опасность для здоровья скромных пахарей экономической нивы. Поэтому Таня ничуть не удивилась, застав в коридоре разбившихся на группы женщин, которые оживленно обсуждали — кто моды на предстоявшую зиму, а кто достоинства и недостатки разнообразных диет, позволяющих избавиться от лишнего веса. Таня поздоровалась с ними и, не задерживаясь, поднялась наверх, где и обстановка, и темы разговоров носили совершенно иной характер. Уже на лестнице из густой пелены табачного дыма до нее донесся бодрый голос Юшина:

— …боровинка, анис, розмарин. А антоновка у братана — ну всем на загляденье! Нагрузилися мы, как говорят на флоте, по самую ватерлинию и аж семь километров пехом перли до электрички. И не тащилися, как калеки, а вышагивали размашисто, по-суворовски, ровнехонько семьдесят минут. Я по часам засек. И с Ярославского вокзала к себе на Хорошевку — тоже не фунт изюму. Дома прикинули на напольных весах и подивилися: хотите верьте, а хотите нет, только мешок у сынка потянул полтора пуда, а мой — два с четвертью!

— Я, пг’изнаться, не вег’ю, — скептически заметил Добкин.

— Какой мне расчет врать? — с обидой спросил Юшин и, увидев Таню, почтительно сказал: — Наше вам, Татьяна Владимировна!

Тананаев отреагировал на ее появление сухим кивком, а Добкин склонил голову в глубоком поклоне и с едва заметной иронией поддел Юшина:

— Федог Юг’ьевич, вы манкиг’уете: овощной базой по мотивам хг’онического г’адикулита, а тут запг’осто поднимаете тяжести и устанавливать г’еког’ды по ског’остной выносливости. Пг’остите, не вег’ю.

— Чудной ты, Добкин! — Юшин сокрушенно покачал головой. — Старей меня годами, а чистое дитя, пустяшных вещей не понимаешь. Заладил: база, база. Да гори она синим огнем, твоя база! Мы на пару с сынком на горбе на своем ту антоновку перли от братана с Хотьково не для шутки ради, а для нашего семейного интереса. Мы днями капусту солим, а антоновское яблочко там ух как к месту! Зимой, бывает, придешь из баньки, примешь стопаря, заешь капусткой хрустящей с тем самым яблочком, и — ё моё! — душа горит. Разве ты способный все это понять, Добкин?

Юшин махнул рукой и громко рассмеялся, а хмурый Тананаев с презрением покосился на него, потушил окурок и сказал Тане:

— Вот, полюбуйся! Раздулся и с утра всех нас поучает. Мы, мол, безмозглые дурни, а он великий умник и никому не позволит сесть на себя верхом.

— Небось завидуешь мне, Левик? — беззлобно спросил Юшин.

— Еще чего! Не надейся! — отрубил Тананаев и вприпрыжку спустился вниз.

Таня достала из сумки пачку «Явы».

— Левик тоже меня не понимает… — Юшин предупредительно поднес Тане зажженную спичку. — Пропылился я в вашем дохлом заведении, Татьяна Владимировна. Тесно мне у вас, развернуться негде. Я, понятное дело, кажный божий день держу кукиш в кармане. Ишь чего захотели, заразы, чтоб я с моим-то опытом руководящей работы заделался рядовым исполнителем. На-кось, выкуси! Я еще потружуся на высоких горизонтах!

Напыщенные сентенции Юшина напомнили Тане о поручении шефа, и она решила, что сейчас самое время припугнуть «Падшего ангела». Но прежде она обратилась к Добкину и негромко спросила:

— Гриша, а где наш новый босс?

— Наг’цисс Тимофеевич сказал, что по г’екомендации Константина Константиновича он намег’ен посвятить весь сегодняшний день ознакомлению с нашей библиотекой.

— Гы-гы-гы! — захохотал Юшин, растягивая губастый рот. — Ну, Добкин, ты даешь. Шкапин, скотина мохнатая, сунул вам в начальники недоноска, чтобы ублажить ихнего родича, доктора каких-то наук, а ты — гы-гы-гы! — стелешься перед ними. Константин Константинович, Нарцисс Тимофеевич. А по мне они — тьфу, плюнуть и растереть!

— Что вы подразумеваете, Федог Юг’ьевич? — осторожно осведомился Добкин.

— А то, дурья твоя башка, что Шкапин шельмует, а ты — ё моё! — разинул варежку! Гы-гы-гы!

То ли Добкин обиделся на Юшина, то ли убоялся обсуждать скользкую тему, но факт остается фактом — он вздрогнул всем телом и со словами: «Пог’а закг’ывагь фог’точку!» — тотчас скрылся за дверью, что вполне устраивало Таню.

— Аж поджилки затряслися! — заметил Юшин, провожая Добкина презрительным взглядом. — А еще значится мужиком. Тьфу!

— Я слышала, что в один из ближайших дней вас вызовут на аттестационную комиссию, — как бы между прочим сказала Таня. — По-моему, назревают грозные события.

— Ишь чего захотели, заразы! — Лицо Юшина разом посуровело.

— У дирекции есть мнение понизить вас в должности, — с нажимом добавила Таня.

— Шкапин шурует, не иначе. На-кось, выкуси! — Толстые пальцы Юшина сложились в фигу, которую он почему-то поднес к портрету Менделеева. — Измором меня не возьмешь, не на того напали!

— Что же вы собираетесь делать? — поинтересовалась Таня.

— А ничего, — глухо отозвался Юшин. — Не пойду на комиссию — вот и весь сказ.

— Как же? Ведь существует какой-то порядок, дисциплина.

— Да гори она синим огнем, ваша дисциплина! — Он с видом заговорщика склонился к Тане и перешел на шепот: — Возьму больничный — вот и всего делов! Чем хорош радикулит? Нипочем не установишь, когда болит, а когда — нет.

Таня отстранилась от Юшина, с недоверием замечая, как к чувству отвращения, которое она испытывала с самого начала разговора, примешивается ощущение внутренней силы, исходившей от «Падшего ангела». Не настолько он примитивен и бесхитростен, как старается казаться, — прозревая, подумала она. Посмотришь на него — он, что называется, валенок валенком, а копнешь поглубже…

— Не-эт, дешево я не дамся! — с угрозой в голосе продолжал Юшин, будто читая Танины мысли. — Ишь чего захотели — замарать мне послужной список. Кишка тонка! Они меня еще узнают! Да я сам так проучу Шкапина, что он век помнить будет!

А что, мелькнуло в голове у Тани, все может быть. Если Юшину повезет и он снова где-то станет начальником, то, покамест в нем разберутся и найдут способ избавиться от его услуг, пройдет минимум год-полтора, а стоит шесть-семь раз повторить этот трюк, как он дотянет до пенсии.

— Спасибо вам, что загодя упредили. — Юшин прикурил новую сигарету от старой. — И без того я бы не сплоховал, а теперь покажу им, откудова ноги растут.

Таня сочла свою миссию исполненной и ушла в комнату, чтобы составить отчет, требуемый для подтверждения звания «коллектив высокой культуры». На заполнение форм и написание справки у нее ушло около часа, и примерно столько же времени она потратила на его сдачу в месткоме. Возвратившись оттуда, она уже не застала Юшина; Добкин сгорбился над газетой «Труд», а взъерошенный Тананаев с остервенением вращал ручку арифмометра.

— Ты чего, Левик? — полюбопытствовала Таня.

— Чего, чего? — злобно переспросил Тананаев и ткнул пальцем в сторону Добкина. — В пятницу я из-за него заявился домой поздней ночью! Чего уткнулся в газету? Расскажи-ка Тане про свои художества!

Добкин поднял голову и сквозь толстые стекла очков посмотрел на Тананаева таким взглядом, каким состарившийся мерин смотрит на жестокосердного конюха.

— Чего уставился как баран на новые ворота? — закричал Тананаев. — Бесстыжих глаз и чад неймет?

Тананаева понесло, и, перескакивая с пятого на десятое, он выложил Тане, что разгильдяй Добкин снова опоздал на: базу, из-за чего их бригаду не только бросили на самую грязную работу — выгребать и выносить из овощехранилища осклизлые листья капусты, но и отпустили тютелька в тютельку — ровно в одиннадцать часов вечера, тогда как ему, Тананаеву, постоянно назначавшемуся бригадиром, всегда удавалось столковаться с кладовщицами об урочном задании и распускать народ по домам задолго до окончания смены.

Таня ожидала, что Лева, как это часто бывало, выговорится и затихнет, но, вопреки ее предположениям, он закусил удила, гневно ощерился и перешел на визг. Хватит, все ему давным-давно стало поперек горла! — выкрикивал Тананаев, вперив поистине испепеляющий взгляд в испуганно съежившегося Добкина. Мало того, что он работает один за всех, так над ним еще издеваться вздумали? Этот номер не пройдет, он этого так не оставит! Расплодили бездельников, коим несть числа, во всем им потакают, а его, трудящегося человека, зажимают и держат в черном теле! И все это — следствие гнусных проделок Шкапина!

— Лева, сейчас же прекрати! — потребовала Таня.

— Ну, погоди! Он у меня дождется! Он у меня допросится! — разъяренный Тананаев вскочил на ноги и пулей умчался на первый этаж.

Хотя Таня воспринимала выходки Тананаева с омерзением, она не могла не признать, что в чем-то он отчасти, с некоторой натяжкой, но все-таки прав. Непомерная расхлябанность Добкина чуть ли не вошла в поговорку, и, как бы крепко ему за нее ни доставалось, он не менялся ни на йоту. Однако, восхваляя себя как труженика, Лева изрядно перебарщивал: он действительно выполнял столько же работы, сколько Таня и Добкин, вместе взятые, но объяснялось это не тем, что он трудился с энтузиазмом, а лишь его неуемной жаждой всеми правдами и неправдами показать, что именно он, Тананаев, — самый знающий, усердный и незаменимый. К Таниному удивлению, в министерстве находились-таки наивные чудаки, которые верили в это.

Несколько минут укрывшийся за газетой Добкин приходил в себя, а затем, гордо выпрямив спину, спросил у Тани:

— Как вам нг’авится этот подзабог’ный хам?

— Гриша, почему вы молчаливо терпите издевательства Левки?

— Тег’плю? — с усмешкой переспросил Добкин. — Я его в упог не вижу! Он не человек, а жалкая маг’ионетка, котог’ую дег’гают за ниточки безкультуг’ие и пг’едг’ассудки сг’еды мещан. Повег’ьте, Таня, я выше его.

Таня внимательно посмотрела на Добкина.

— Ненамного, но все-таки выше. — Добкин смутился и отвел глаза. — Между пг’очим, это помогает мне сдег’живаться, а остальное я г’ешаю с помощью вообг’ажения.

— Каким образом? — уточнила Таня.

— Пг’ивяжется ко мне Тананаев, а я тотчас пг’едставляю себе, как он лежит в мог’ге — голый, на дег’евянном столе, покг’ытом оцинкованным железом.

— Гриша, сейчас же прекратите пугать меня! — оборвала его Таня и после короткой паузы добавила: — Нечто подобное я, кажется, где-то читала.

— Вы же сами пг’осили, чтобы я откг’ыл секг’ет моего хладнокровия. Г’екомендую взять на воог’ужение.

— Спасибо, как-нибудь обойдусь! — Таня досадливо поморщилась.

— Вы обиделись на меня? — с тревогой спросил Добкин.

— Нет. Гриша, меня никто не спрашивал?

— Виноват, память у меня стала дыг’явая, — начал оправдываться Добкин. — Вам дважды звонила Г’ая Удаг’ова.

Рая Ударова? Что ей понадобилось? — Таня машинально пожала плечами и нехотя набрала номер ее телефона. Неужели опять какая-то вечеринка? Нет уж, хватит.

— Татуленька, приве-ет! — услышала она радостный голосок Раи. — Ты мне нужна! Сро-о-чно!

— Что случилось?

— Это не телефонный разговор. Встретимся у «бочки» минут через десять. Идет? Ну, что молчишь?

— Ты можешь объяснить, в чем дело? — холодно уточнила Таня.

— Не могу! Ну, до скорого!

Когда Таня подошла к «бочке», Рая уже ждала ее.

— Татуленька, удача! — весело защебетала Рая, взяв Таню под руку. — Алеша Кузнецов — не сойти мне с этого места! — прямо-таки изнемогает от желания увидеться с тобой. Я решила малость набить цену и сказала, что ты в тот раз на него обиделась. Он умолял дать ему твой телефон, но я сказала, что без Таниного согласия об этом не может быть и речи. Ты рада?

— Знаешь, он показался мне примитивным.

— Брось валять ваньку! Советую не упускать великолепный шанс!

— Мне претят самодовольные люди, Раечка, — грустно сказала Таня. — К тому же настроение у меня — хуже некуда.

— Смотри, дело твое, — с явным неодобрением заметила Рая. — Только я бы на твоем месте не бросалась бы престижными кадрами. Возраст у тебя не тот, чтобы носом крутить, и, между прочим, готовый ребенок на руках. Учти, Корсакова, это не так уж здорово, как тебе кажется. Усекла?

— Что же, раз мне за тридцать и у меня есть Иринка, то я, по-твоему, должна цепляться за первого встречного?

— Кузнецов — не первый встречный, а человек с положением, — веско возразила Рая. — И симпатичный, женщины к нему так и липнут, уж это точно.

— Ну и пусть липнут, а мне…

— Татуленька, не упрямься! — затараторила Рая. — У Кузнецова самые серьезные намерения, не сойти мне с этого места! Уж я-то знаю! Присмотрись к нему, от этого у тебя не убудет. Так я дам ему твой телефон? Идет?

— Даже не знаю, что сказать.

— Слушайся меня, Корсакова, и ты будешь в полном порядке, — заверила Рая и цокнула языком, что служило признаком удовлетворения. — Ну, я пошла.

Алексей Кузнецов позвонил Тане через четверть часа.

— Таня? Чертовски рад, что поймал вас на месте. — В его тоне не осталось и следа от того снисходительного барства, которое покоробило Таню в прошлый раз. — Предлагаю занятное меню на сегодняшний вечер: на первое — просмотр американского детективчика в «Совэкспортфильме», на второе — ужин в Доме журналистов, а с десертом определимся при встрече. Ну, так как?

— Вас пускают в Дом журналистов? — с оттенком недоверия спросила она.

— С распростертыми объятьями. Начальство замкнуло меня на связь с прессой и прочими средствами массовой информации, поэтому я везде желанный гость.

Нотки бахвальства резанули Танин слух и мгновенно напомнили ей те пошлые анекдоты, которые Кузнецов рассказывал в номере у Вениамина Анатольевича.

— Танечка, что же вы молчите? Может быть, вы боитесь меня? — Кузнецов бархатисто рассмеялся. — Не бойтесь, не съем, я и каннибализм — это несовместимые понятия.

— Я не боюсь.

— Тогда позвольте узнать, за чем задержка?

Вопрос сопровождался смешком, и Таня невольно восстановила в памяти ухмылку Кузнецова, когда он звал ее к себе на кофе по-турецки с французским коньяком.

— За тем, что у меня нет желания встречаться с вами.

— Гм… Почему? Если вы обиделись, что я не проводил вас, то, видит бог, я готов просить прощения. Вот, уже мысленно стою на коленях, низко опустил буйную головушку, закрыл глаза и смахнул набежавшую слезу раскаяния.

— Вы напрасно паясничаете.

— Танечка, умоляю — в смысле прошу!

Таню подмывало ответить ему резкостью, но она сдержалась и промолчала.

— Тогда объясните причину! — раздраженно произнес Кузнецов.

Боже мой, как он глуп! — подумала Таня и, не скрывая иронии, спросила:

— Это обязательно?

— Обязательно!

— Скучно мне с вами, дорогой товарищ, ведь у вас все сводится к одному. Слишком уж это примитивно, убого.

— А у тебя, интересно знать, к чему сводится? — заверещал Кузнецов, задыхаясь от злобы. — Знаешь, кто ты?..

Таня положила трубку и посмотрела в окно. Свинцово-серые тучи сплошь затянули небо, пожелтевшие листья деревьев испуганно вздрагивали под ветром, а с улицы через неплотно прикрытую форточку веяло сыростью. Беспросветно! — подумала Таня, поеживаясь от нервного озноба.

После работы Таня забрала Иринку из школы, накормила ее ужином, вместе с нею посмотрела телевизионную передачу «Спокойной ночи, малыши!», на сон грядущий прочитала ей вслух рассказ Чарльза Робертса «Царь зверей», а когда девочка уснула — приняла душ и, вытираясь перед зеркалом, долго разглядывала собственное тело. Да, ей тридцать два года, но разве она не хороша? Кажется, лицо тоже покамест не подводит. И вроде бы не дура? Неужели Райка права и неудачное замужество вкупе с рождением Иринки раз навсегда перечеркнуло все ее будущее?

Таня смогла заснуть, лишь приняв снотворное, утром поднялась с тяжелой головой, а днем началась полоса неприятностей. Сперва на уроке физкультуры Иринка упала со шведской стенки, из-за чего Таню попросили срочно приехать, толком не объяснив причины. Она примчалась в школу на такси, повезла рыдавшую Иринку на рентген, чуточку успокоилась, выяснив, что у девочки нет ни переломов, ни трещин, а потом опять не находила себе места и курила сигарету за сигаретой, потому что Иринкина ножка чудовищно распухла и хирург предположил, что порвано ахиллово сухожилие. К счастью, все закончилось благополучно: Иринкины связки оказались не порванными, а только травмированными, ей наложили тугую повязку и прописали постельный режим. Через пять-шесть дней опухоль спала и Иринка понемножку начала ходить по комнате. Правда, она заметно хромала, но лечащий врач заверил Таню, что хромота вскоре пройдет. Только-только наладилось с Иринкой, как жесточайший приступ почечнокаменной болезни разом свалил с ног Танину маму. Какое-то время Таня буквально разрывалась на части между Иринкой, и мамой, а позднее, когда маме стало чуть-чуть лучше, перевезла ее к себе. На первую неделю она оформила больничный лист, а затем вынужденно использовала большую часть отгулов, накопленных за работу на овощной базе. Но все плохое рано или поздно заканчивается, и Танина жизнь мало-помалу вошла в нормальную колею.

За эти три утомительные недели Таня похудела, подурнела и перестала следить за собой, а теперь, когда у нее снова появилось свободное время, она заботливо привела в порядок свою скромную экипировку и половину субботы просидела в дамском салоне, отдавшись в руки парикмахера, косметички и маникюрши. Выйдя оттуда, Таня воспряла духом и на радостях пообещала Иринке завтра же сводить ее в зоопарк.

Они начали собираться в зоопарк сразу же после завтрака и изрядно повздорили из-за того, что Иринка неожиданно заупрямилась и ни в какую не соглашалась надеть теплые красные сапожки, подаренные бабушкой ко дню рождения, утверждая, что они якобы не подходят к ее темно-синему костюмчику. То, что может пойти дождь, ее ни капельки не тревожило; она букой сидела на стуле, с глазенками, полными слез, и упиралась до тех пор, пока Таня не разрешила ей надеть лакированные полуботинки. Мигом повеселевшая Иринка обрядилась в оранжевую нейлоновую куртку, повязала голову Таниной любимой косынкой и вертелась перед зеркалом до самой последней минуты. Таня уже не помнила, какой была сама в восьмилетнем возрасте, и втихомолку поражалась, откуда у такой пигалицы столько кокетства? В Танины детские годы возможности у людей были куда скромнее, да и дети разительно отличались от теперешних. А вот курточку для Иринки она купила необыкновенно удачно. Девочка из соседнего подъезда выросла из нее, курточка досталась Тане почти что за полцены и после химчистки выглядела как новенькая.

Иринка прихватила на дорожку яблоко, они спустились вниз, вышли на улицу, взялись за руки и, слегка сощурившись от скупого осеннего солнца, потихоньку направились в сторону автобусной остановки. Проходя мимо детской площадки, Иринка уставилась на розовощекого карапуза, с криками раскачивавшегося на качелях под присмотром морщинистого мужчины в тренировочном костюме, и бесхитростно спросила:

— Мамочка, у нас тоже когда-нибудь будет папа?

Тут Таня не совладала с собой и затряслась от подступивших к горлу рыданий.

— Мамочка, миленькая, не нужно! — без конца повторяла Иринка, уцепившись ручонками за Танин плащ.

Надкушенное яблоко упало на землю и, подпрыгивая, покатилось под горку.

— Да-да, солнышко мое. Я… я больше не буду. Честное слово!

6

— Рад вас приветствовать, Татьяна Владимировна! — воскликнул Шкапин, поутру встретив Таню на подходе к институтской проходной. — Неделя началась так, что лучше быть не может. Не скрою, все это время мне вас весьма недоставало.

Массивный, неповоротливый, раскачивавшийся при ходьбе, в черной фетровой шляпе котелком и с японским зонтом, которым он пользовался как тростью, Шкапин казался Тане похожим на пастора и одновременно на пингвина.

— «Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, наша лодка, плыви, сердцу хочется ласковой песни и…» И так далее. — Шкапин резко оборвал пение и с озабоченным выражением лица спросил у Тани: — К слову сказать, откуда это — из «Первой перчатки» или из «Поезд идет на восток»?

Таня молча пожала плечами.

— Мда, склероз… А встретил я вас очень кстати. Поелику в высших сферах намечено с утра пораньше провести совет богов в виде совместного заседания дирекции и профсоюзного актива, дабы подвести итоги соцсоревнования, мы с вами, так сказать, прямехонько направим свои стопы в конференц-зал, — продолжал Шкапин. — А до того позвольте мне выразить вам сердечную благодарность.

— За что? — с удивлением спросила Таня.

— За вашу поистине неоценимую помощь в усекновении головы нашего с вами «Падшего ангела», — витиевато пояснил просиявший от радостного возбуждения Шкапин. — Вы не ослышались, Татьяна Владимировна, лед тронулся.

— Он что, подал заявление? — уточнила Таня.

— Какая вы, однако, быстрая. Пока еще нет, но этак с недельку тому назад ко мне обратились очень и очень ответственные товарищи и наводили справки о его, так сказать, деловых качествах. — Шкапин сглотнул слюну. — Словом, на него клюнула какая-то крупная рыбина.

— Что же вы сообщили тем товарищам, которые интересовались Юшиным? — полюбопытствовала Таня.

— Естественно, я ответил уклончиво, — с улыбкой признался Шкапин. — Согласитесь, я же не враг самому себе? «Падшего ангела» я особо не расхваливал, но и ничего порочащего в его адрес тоже не вымолвил. Пусть сами разбираются, что он за фрукт.

— Ваш ответ удовлетворил их?

— Удовлетворил? Не скрою от вас, Татьяна Владимировна, что подобного рода справки наводят, как правило, для проформы, когда решение уже принято, — философски заметил Шкапин, уловив в тоне ее вопроса нечто вроде подвоха. — Поэтому было бы несправедливо считать, что я взял большой грех на душу. В ваше отсутствие «Падший ангел» инсценировал жесточайший приступ радикулита и дипломатично отсиживается дома, но интуиция подсказывает мне, что в ближайшие дни он соизволит дать прощальный гудок.

— С чем вас и поздравляю.

— Только бы не сглазить! — Шкапин нарочито возвел глаза к небу. — Только бы не сглазить! Уж я… Если все закончится благополучно, то — ей-ей! — я с превеликим удовольствием тряхну стариной и осмелюсь пригласить вас в «Звездочку».

Заседание в конференц-зале длилось более трех часов и, к вящей радости шефа, принесло им классное место среди неэкспериментальных подразделений института, причем заместитель директора и председатель месткома специально подчеркнули, что коллектив лаборатории технико-экономических обоснований проявил высокую сознательность при закладке овощей на зимнее хранение.

— Бесценная вы моя! — прочувственно произнес Шкапин, с поклоном расшаркиваясь перед Таней у двери своего кабинета. — Что верно, то верно: за вами я как за каменной стеной! Если бы не ваш талант находить общий язык с народом, не видеть нам классного места как собственных ушей. Примите мои искренние уверения в неизменно благожелательном к вам отношении. К слову сказать, из всех сотрудников вверенной мне лаборатории вы, без сомнения, самая добросовестная.

Таня предпочла бы менее помпезное одобрение в виде прибавки к окладу, но она не хотела и, откровенно говоря, не умела клянчить.

Когда Таня поднялась наверх, ее сослуживцы с увлечением слушали радиопередачу «В рабочий полдень». Бодрости их духа способствовали не только эстрадные песни в исполнении Аллы Пугачевой, но и то немаловажное обстоятельство, что сегодня после обеденного перерыва должны были выдать аванс. Шурыгин с блаженной улыбкой ковырял прыщик на подбородке, Женя Докукина вязала, Добкин сосредоточенно разгадывал кроссворд, а Тананаев чистил ногти перочинным ножиком. Кроме них, в комнате коротали время Люся Мухина и Лилия Витальевна Красношеева, расположившиеся за пустующим столом Юшина.

— Неужели ты свяжешь шапочку и шарфик всего за три дня? — спросила Люся, не отводя завороженных глаз от мелькающих пальцев Жени Докукиной. — Невероятно!

Простодушная Люся числилась лаборантом их сектора, однако род ее занятий едва ли соответствовал наименованию должности. Правда, не так давно Люся выучилась с грехом пополам стучать на машинке, но по вполне понятным причинам ее машинописное творчество всерьез не воспринималось: с весны до осени она со всей семьей выезжала в деревню, где ее муж — слесарь институтского гаража — занимался ремонтом сельскохозяйственного оборудования и инвентаря, а сама Люся готовила пищу для сотрудников, направленных в совхоз; за работу в выходные дни у нее накапливались отгулы, которые вкупе с отпуском и больничными листками по уходу за слабыми от рождения детьми освобождали ее от необходимости посещать лабораторию в зимнее время года.

Женя Докукина — плотно сбитая тридцатилетняя девушка с толстым бесформенным носом и короткопалыми, ухватистыми руками — дождалась, пока Алла Пугачева допела песню «Все могут короли», и лишь после этого ответила Люсе:

— Запросто! Я трудолюбивая, у меня любое дело спорится. Если бы не овощная база, я бы связала тебе кофту не за девять, а за пять, ну самое крайнее — за шесть дней.

— Подумать только! — Люся была потрясена. — Женька — нет слов! Ты — гений! Будь добренькой, научи меня вязать, а? Сколько надо учиться?

— Все зависит от способностей, — назидательно произнесла польщенная Докукина. — Если не будешь отвлекаться, то, думаю, за месяц многому научишься. Гляди, я беру…

Техминимум по вязанию на спицах в самом начале был прерван неожиданным появлением баскетбольного роста фифочки в белом халате. Крашенные в морковный цвет волосы, стрижка под мальчика и неумелое пользование косметикой делали ее похожей на циркового клоуна, что, впрочем, не совсем портило славненькую мордашку и, как уже не раз замечала Таня, магически действовало на стареющих ловеласов.

— Вы откуда? — тотчас спросил Шурыгин.

Нарцисс Тимофеевич приосанился и для солидности придвинул к себе пухлую папку с прошлогодним отчетом о расходе топливно-энергетических ресурсов, из чего можно было заключить, что он явно не прочь пофлиртовать с фифочкой.

— Из лаборатории изотопной масс-спектрометрии. — Фифочка растерянно захлопала приклеенными ресницами.

— Что же, крепить связь между физикой и экономикой — наша святая обязанность! — Шурыгин произнес эти слова тоном отставного полковника, беседующего с приглянувшимся ему допризывником. — Так какой же у вас вопрос?

— У меня не вопрос. — Фифочка еще больше смутилась и порозовела.

— Может быть, вам требуется консультация? Тогда присядьте на стульчик. — Шурыгин преисполнился сознанием своей значительности и, судя по всему, перестал обращать внимание на реакцию окружающих. — Давайте знакомиться. Меня зовут Нарциссом Тимофеевичем, я — заведующий сектором, кандидат наук. А вас как величают?

— Света.

На носу у фифочки выступили капельки пота.

— Вот и познакомились! — промурлыкал он. — А теперь рассказывайте, что привело вас ко мне?

— Мне бы чайник.

— Что? — В отличие от подчиненных, Шурыгин не сразу сообразил, о чем шла речь. — Какой еще чайник?

Тананаев злорадно ухмыльнулся, Докукина прыснула в ладошку, а Добкин так замотал головой, что очки едва не слетели с его носа.

— Электрический, — еле слышно пролепетала фифочка. — На двести двадцать вольт. У него испортился нагреватель.

— Вы, девушка, того… ошиблись адресом! — Шурыгина будто подменили. — Еще чего. Мы занимаемся технико-экономическими исследованиями, а не…

— А как же наш чайник? — Глаза фифочки наполнились слезами.

— Света, мастер болен, — сжалившись над фифочкой, быстро сказала Таня и, не найдя в себе сил удержаться от соблазна, добавила: — Нарцисс Тимофеевич не шутит — мы крупные специалисты, мелкий ремонт не по нашей части.

Шурыгин смерил Таню грозным взглядом.

— Наведайтесь к нам через недельку, — продолжала Таня, в отместку Шурыгину подражая знакомой приемщице из «Металлоремонта». — С базы завезут нагреватели, и мастер, даст бог, пойдет на поправку. А за чайник не бойтесь, он не пропадет.

Не успела фифочка закрыть за собой дверь, как насупившаяся Красношеева произнесла каркающим голосом:

— Что с Федором Юрьевичем?

— Г’адикулит, — нехотя ответил Добкин.

— Как самочувствие Федора Юрьевича? — осведомилась Красношеева. — Кто его навещал?

Все молчали и старательно делали вид, что это их не касается.

— Да, сразу видно, что здоровье товарища по службе здесь ни в грош не ставят. Человек страдает, а им хоть бы что! — после минутной паузы выпалила Красношеева. — Работаешь как вол, а свалишься с ног, так никому до тебя нет дела!

Докукина переглянулась с Тананаевым и, не переставая вязать, вполголоса пропела:

— «Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко» песню допел до конца…»

— Безобразие! Куда смотрит общественность? — сверля Таню глазами, заорала Красношеева и, не дождавшись ответа, гордо ушла.

— Здорово ее разобрало! — торжествующе заметил Тананаев.

— Одно слово — грымза, — поддержала его Докукина.

Для Тани подобные сцены были не в новинку; с теми или иными вариациями они повторялись дважды в месяц, и, вероятно, происходили бы куда чаще, если бы пятидесятилетняя Лилия Витальевна появлялась здесь в обычные дни. Но она не появлялась, целиком и полностью отдавая себя министерству, где, по ее же выражению, «числилась сверх штата». Очевидная скудость ума позволяла Красношеевой гордиться тем особым, приближенным к «верхам», а в действительности — холуйски-побегушечным положением, в каковом она пребывала вот уже шестой год подряд, и свысока смотреть на институтскую мелюзгу, представлявшуюся ей жалким сбродом, шушерой отраслевой экономики. Исключение составляли только двое — Шкапин и Юшин; первого она почитала как видного ученого, а второго помнила в ореоле столоначальнического величия и относила к безвинно пострадавшим. Как известно, высокомерие неизменно порождает ответную неприязнь, а что касается внешних проявлений, то они прежде всего зависят от человеческой культуры и воспитания, вследствие чего Таня и Добкин попросту игнорировали Красношееву, а Докукина и в особенности Тананаев пользовались малейшей возможностью, чтобы уязвить ее как можно чувствительнее.

Тем временем Шурыгин окончательно оправился от конфуза, в который, как ему казалось, был ввергнут не столько из-за собственной оплошности, сколько в результате выходки старшего инженера Корсаковой, и требовательным тоном заявил:

— Займемся-ка лучше делом. Татьяна Владимировна, вы познакомились со служебной запиской?

— С какой еще запиской?

— С моей, — сухо пояснил Шурыгин. — Она у вас в столе.

Таня выдвинула средний ящик стола и обнаружила там пространное послание, в котором ей поручалось до конца квартала создать картотеку расхода тканей на производственные нужды, для чего надлежало затребовать в отделе снабжения карточки из плотной бумаги размером 11,5 на 15 сантиметров, разлиновать их согласно прилагаемому образцу и перенести туда данные за три года текущей пятилетки.

— Для чего все это? — изумленно воскликнула Таня.

— Мы с Константином Константиновичем обменялись мнениями и пришли к выводу о необходимости создания справочно-информационного фонда, — внушительно произнес Шурыгин.

— Ради чего? — Таня обвела глазами каждого из присутствовавших, ища у них поддержки. — Эти данные есть в сводных таблицах. Даже профан без труда сможет найти там все, что ему…

— Картотека удобнее для пользования, — перебил ее Шурыгин. — Это первое. А второе — откуда у вас эта манера вступать в спор по любому поводу?

— Я привыкла к тому, что в работе должна быть хотя бы крупица здравого смысла, — отпарировала Таня. — Скажите, к чему нам служебные записки? Мы же сидим на расстоянии полутора метров. Раньше у нас не было ничего похожего. Правда, Лева?

Тананаев предпочел не отвечать и отвернулся от Тани.

— А теперь будет по-новому! — властно сказал Шурыгин.

С его же слов Таня знала, что прежде Шурыгину не доводилось командовать людьми, но ей, разумеется, не могло прийти в голову, что все его более чем скромные познания о труде руководителя были в спешном порядке позаимствованы из учебного пособия «Основы экономики и управления производством». А там, в частности, было написано черным по белому, что управление — это творческий процесс, своего рода искусство, где письменное указание — наилучший способ передачи информации сверху вниз, ибо, с одной стороны, в науке управления действует правило: «Все, что можно записать, — надо записать», а с другой — подчиненному легче следовать предписанному, нежели услышанному, в то время как начальнику проще контролировать исполнение.

Заметив, что Корсакова прикусила губу и как будто приуныла, Шурыгин решил несколько видоизменить тактику воздействия и миролюбиво предложил:

— Курнем?

Приглашая Таню в коридор, он преследовал двоякую цель: в зародыше ликвидировать опасный для его авторитета очаг сопротивления (как-никак Корсакова — профорг лаборатории, а это значит, что с нею надо держать ухо востро) и одновременно проявить максимально возможный такт, ибо в проштудированном им учебном пособии содержался на редкость мудрый совет: похвала действует лучше, когда она выражается публично, а внушение предпочтительнее делать конфиденциально, чтобы щадить самолюбие подчиненного и лишний раз не унижать его в глазах товарищей.

В коридоре Шурыгин угостил Таню «Опалом», несколько раз глубоко затянулся, а затем вкрадчиво произнес:

— Татьяна Владимировна, я вас очень уважаю. С какой же стати нам ссориться? А ведь вы того… вынуждаете меня к этому. Посудите сами, кому это на пользу? Вам ли не знать, что есть главное в нашей работе? Слаженность и сознательная исполнительность. Хочу поставить вам в пример Григория Ефимовича Добкина, который без препирательств, по-деловому взялся за составление картотеки расхода горюче-смазочных материалов и за короткий период времени выполнил громадный объем…

Далее Шурыгин собирался доверительно упомянуть о том, что сам Константин Константинович рекомендовал Таню как образцового сотрудника и что при добросовестном отношении к своим служебным обязанностям Таня могла бы рассчитывать на должность второго заместителя заведующего сектором, но вышедший в коридор Тананаев спутал ему все карты.

— О чем это вы воркуете? — бесцеремонно спросил Тананаев. — А? Нарциссик, предупреждаю тебя, не пытайся клеить Татьяну.

— Лев, как ты можешь? — возмутился Шурыгин. — Мы беседовали о работе сектора!

— Ах, о работе? — У Тананаева сузились глаза. — Шепотом?

— Лева, Нарцисс Тимофеевич сказал правду, — вступилась Таня.

— Ой ли? Что-то не верится.

— Тем не менее это так. — Таня повернулась к Шурыгину и спросила: — Кажется, вы уже освоились на новом месте?

— В какой-то мере, — осторожно ответил Шурыгин. — А что?

— Хотелось бы знать, как и когда мы перераспределим наши обязанности? — Таня стряхнула пепел. — Надеюсь, это не секрет?

— В каком смысле? — У Шурыгина заалели уши.

— Какой участок работы вы намерены взять на себя? — упростила вопрос Таня.

— Моя задача — осуществлять общее руководство.

Еще месяц назад подобный вопрос показался бы Шурыгину каверзным, а сейчас он ответил без запинки, потому что в «Основах экономики и управления производством» было ясно сказано, что организаторские качества руководителя подразумевают умение не терять способности к управлению в непредвиденных ситуациях.

— Общее руководство? — насмешливо переспросила Таня. — Тогда все понятно.

Она в самом деле попыталась понять, что же представляет собой ее новый начальник, и поневоле пришла к неутешительным выводам. В их и без того излишне пеструю компанию затесался еще один трутень, который будет лишь надзирать над тем, как работают Тананаев, Добкин и сама Таня. Вот и весь «рост научного потенциала»! Таня вспомнила помпезную формулировку Шкапина и саркастически усмехнулась.

Шурыгин хотел мягко, по-товарищески объяснить Корсаковой, что основная обязанность руководителя заключается в умении эффективно использовать рядовых членов коллектива, а его трудовой вклад, как неоднократно подчеркивалось в учебном пособии, можно измерить только по конечным результатам работы подчиненного ему подразделения, но сейчас ее усмешка вывела его из равновесия. Он раздул ноздри, взъерепенился и повысил голос:

— Вы, Корсакова, того, много себе позволяете! Вы на что намекаете?

Таня демонстративно повернулась спиной к Шурыгину и лишь теперь заметила, что за время ее отсутствия на стене коридорчика появился новый плакат, на котором были изображены два черных пса, с жуткой свирепостью оскалившихся один на другого. А под собачьими мордами шел пояснительный текст: «Не уподобляйтесь!»

— Очень славные песики! — воскликнула Таня. — Лева, сделай одолжение, подскажи мне, кого они напоминают?

— Вы… Какое вы имеете право? — задыхаясь от гнева, возопил Шурыгин. — Ну, знаете… Этого я вам не прощу!

Он отшвырнул недокуренную сигарету и юркнул за дверь.

— Татьяна, а ты язва! — Тананаев схватился за живот, корчась от смеха. — Саданула ему прямо в сопатку. Песик! Надо же так!

— Лева, ты о чем? — не поняла Таня.

— Как, ты ничего не знаешь? Хотя да, тебя же не было! Так слушай и мотай на ус.

Тананаев был никудышным рассказчиком, ежеминутно сбивался с мысли, без конца перемежал свои слова приступами смеха, подолгу облизывал губы и вообще говорил так, будто рот у него набит горячими макаронами, однако Таня все же уяснила суть. Оказалось, что Шкапин, желая улучшить условия труда кандидата наук Н. Т. Шурыгина, дважды ходил на прием к заместителю директора по общим вопросам и слезно вымолил у него распоряжение очистить кладовку под лестницей, где с незапамятных времен хранились канцтовары. Замдиректора любил творить добрые дела и сам пришел вселять в кабинет нового хозяина, шутливо приговаривая, что по такому случаю у порядочных людей исстари заведено ставить магарыч. То ли замок у кладовки был не совсем исправен, то ли замдиректора взял не тот ключ, но так или иначе дверь долго не отпиралась, и в коридоре как бы невзначай завертелись любопытные, от которых Лева и узнал всю подноготную. Когда же упрямая дверь наконец поддалась, то все несказанно удивились: их взорам открылся крошечный закуток с наклонным потолком и подслеповатым окошком, похожий на теплую уборную в пригородном доме среднего достатка; для тождества там не хватало только унитаза или его деревянного собрата. Шкапин как-то странно взглянул на замдиректора, тот молча пожевал губами, а лицо Шурыгина заиграло красными пятнами: «Я в эту конуру не сяду! — завопил он, размахивая указательным пальцем в непосредственной близости к носу замдиректора. — Я вам не пес!» Если бы ту же самую филиппику произнес кто-нибудь другой, то в лаборатории его сочли бы остроумнейшим человеком, но Шурыгину вместо популярности она принесла плакат с черными кобелями, который намертво приклеил к стене какой-то неизвестный.

Таня положила погасший окурок в пепельницу и вернулась в комнату. Шурыгин даже не взглянул в ее сторону, а Добкин подошел к ней и тихо сказал:

— Я уже затг’ебовал у снабженцев каг’точки для всех сотг’удников сектог’а. Дать их вам?

— Спасибо, Гриша.

Делать было нечего, и Таня принялась линовать карточки. Механическая работа отчасти успокоила ее, и меньше чем за час она подготовила добрую половину карточек. В обеденный перерыв она сходила в буфет, на обратном пути получила причитающиеся ей деньги, а затем начала собирать профсоюзные взносы.

Где-то около пяти часов зазвонил телефон; Шурыгин (аппарат перенесли к нему на стол) снял трубку и, по-прежнему не глядя на Таню, пробурчал в пространство:

— Спрашивают Корсакову.

Таня взяла трубку и, стараясь держаться как можно дальше от Шурыгина, сказала:

— Я слушаю.

— Танюша, как ты думаешь, кто с тобой говорит? — спросила женщина с суховатым, ломким голосом.

От неожиданности Таня едва не уронила трубку.

— Не узнаешь?

— Тина? Ты откуда?

— Из гостиницы «Пекин». Прилетела утренним рейсом. Послезавтра у меня сольный концерт в институте Гнесиных. Хочу пригласить тебя. Мы встретимся?

— Обязательно, а как же иначе! — обрадованно отозвалась Таня. — Сегодня? Моя Иринка у мамы, так что я ничем не связана.

— Приходи ко мне вечером, — предложила Тина.

— Нет, мы соберемся у меня. Как-никак Москва — это моя территория, здесь я хозяйка.

Таня назвала свой адрес и стала подробно объяснять, как лучше добраться с площади Маяковского до улицы Сталеваров, но Тина мягко остановила ее, заверив, что как-нибудь отыщет дорогу. Таня запоздало сообразила, что Тина воспользуется такси, и мысленно упрекнула себя за тупость.

После работы Таня забежала в гастроном, потратилась на шампанское и полдюжины пирожных, у выхода из метро «Измайловский парк» купила букетик фиолетовых астр, чтобы как-то украсить свое жилище, и едва успела навести в доме подобие порядка, как раздался звонок в дверь.

— Заходи! — радушно воскликнула Таня и тут же упавшим голосом укоризненно вымолвила: — Тина, ну зачем ты?

Тина принесла с собой подарочную коробку конфет и торт.

— У нас не принято приходить с пустыми руками. Раз уж ты подружилась с тбилисцами — принимай нас такими, Какие мы есть! — Тина быстро разделась, мельком посмотрела на себя в зеркало и шагнула в глубь квартиры. — Показывай, как живешь?

Пожухлая обивка чешского гарнитура из самых недорогих, старый телевизор «Рекорд» с непривычно маленьким экраном, голые стены, потертый коврик на полу детской комнаты, самодельные абажуры из вощеной бумаги — буквально все кричало о том, что здесь каждый рубль на строжайшем учете. Единственное, что по-настоящему привлекло ее внимание — это книги; их насчитывалось не так уж много, сотни полторы, от силы две, но Тину заинтересовало не число, а подбор.

— Бальзак, Достоевский, Голсуорси, Чехов, Шолохов, Хемингуэй, Куприн, — называла авторов Тина, неторопливо водя пальцем по корешкам, — Мопассан, Булгаков, Ремарк, Кронин, Стефан Цвейг, Грэм Грин, Трифонов. О, даже Гамсун! У нас совпадают вкусы.

— Это мои друзья, — со вздохом призналась Таня. — Самые верные.

Она не сводила глаз с гостьи, отдала невольную дань ее скромному и вместе с тем подчеркнуто изящному платью из светло-бежевой шерсти машинной вязки с воротом фасона «хомут», только-только вошедшим в моду, и с затаенной болью в душе отметила, что внешне Тина изменилась к худшему — синие полукружья в глазных впадинах потемнели и углубились, окаймлявшая их желтизна растеклась к вискам, а едва намечавшиеся морщинки проступили с безжалостной отчетливостью, точно отретушированные.

— Ты не жалуешься на здоровье? — как бы между прочим спросила Таня, когда они выпили по бокалу шампанского.

— Я плохо выгляжу? — Тина вскинула голову и пристально посмотрела на Таню. — Да?

— Нет, что ты! — невинно солгала Таня. — Но вид у тебя усталый. Как ты переносишь самолет?

— Знала бы ты, как я вымоталась за последний месяц, — огорченно поведала Тина. — Сольный концерт у вас, в столице, — это экзамен. Готовилась, старалась, работала без отдыха, а перед самым отъездом Тенгиз вдруг надумал созвать университетских товарищей. И все — насмарку.

— Как же так?

— Не спрашивай! Два дня и две ночи не вылезала из кухни, чтобы накрыть стол так, как любят наши мужчины. После ухода гостей мыла посуду до четырех утра, а за час до вылета еле-еле успела упаковать чемодан. Хорошо хоть, что не поранила пальцы. Как вспомню о концерте, так принимаюсь клацать зубами от страха!

— Не волнуйся, — подбодрила ее Таня. — Вот увидишь, концерт пройдет на «ура». Выпьем за твой успех!

Тина суеверно постучала по дереву, пригубила бокал и перевела разговор на другую тему. Какое-то время они болтали о всякой всячине, а потом Тина спросила:

— Гурам часто звонит тебе?

— Умоляю, не произноси при мне его имя! — воскликнула Таня и, превозмогая горечь, рассказала о встрече с Вашапидзе.

— Мерзавцы! — Тину судорожно передернуло от отвращения. — Какая гадость!

— Тина, скажи, за что они так со мной обошлись? За что?

— С Зурабом Вашапидзе я знакома, он бывал у нас в доме, — издалека начала Тина, делая двух, трехсекундные паузы между фразами. — А о его братце я только слышала. Он — делец, а мы не общаемся с дельцами. Зураб — гуляка и заводила, он подмял под себя Гурама и вертит им как ему вздумается. Тенгиз пробовал вмешаться, но без толку. Я полагаю, что они где-то кутили вместе с Вашапидзе-старшим, Гурам подвыпил, расхвастался и…

— Ты оправдываешь его? Разве мыслимо оправдать человека…

— Я не оправдываю, а объясняю! — в свою очередь перебила Тина и, тотчас смягчив тон, продолжала: — Я и прежде замечала, что во хмелю Гурам невыдержан на язык, но не предполагала, что он способен на гадость. Мне и сейчас не верится. По-видимому, Зураб подпоил и расчетливо подначил его, а Гурам выболтал о тебе все. Мне только не совсем ясно, как братья Вашапидзе узнали твой телефон, а в остальном…

— В остальном ты считаешь, что все в порядке вещей? — сквозь слезы, с гневным упреком спросила Таня.

— Я так не говорила! — Тина обиженно вскинула голову. — Наши мужчины… В них есть размах, широта, доброта, энергия, наконец, ум, всего этого не отнимешь, но бахвальства, спеси, бесцеремонности, черствости, эгоизма им тоже не занимать. И у вас, у русских, мужчины не сотканы из одних достоинств, только это не так бросается в глаза. Гурам — бесхарактерный, слабовольный, податливый, легко поддающийся дурному влиянию. Ты была влюблена и поэтому многого не замечала, а мы… Тенгиз ценит его за дружелюбие, за остроумие, но знает, что он собой представляет. То, что я услышала от тебя, лишний раз подтверждает мои слова. Однако подлецом его не назовешь, это было бы слишком.

— От этого мне не легче! — раздраженно бросила Таня, закуривая сигарету, и, сама не ведая зачем, залпом рассказала о всех своих невзгодах.

— А кому легко? — В тоне Тины прозвучал вызов. — Думаешь, мне легко? Знала бы ты, какой сложный характер у Тенгиза. И наш мальчик пошел в него.

— Боже мой, о чем ты говоришь! Разве мыслимо сравнивать твое положение с моим?

— Не горячись! — Тина прикрыла рукой Танины пальцы. — Знала бы ты, сколько мне пришлось пережить, когда Тенгиз увлекся молоденькой аспиранткой.

— Ты живо вправила ему мозги?

— Как бы не так! — У Тины пересохло в горле, и она выпила глоток шампанского. — Больше года я делала вид, будто ничего не замечаю, хотя из вечера в вечер мне названивала какая-то женщина и елейным голоском нашептывала: «Тина Георгиевна, ваш супруг спит с Этери Гогисванидзе. Весь университет сходит с ума: аспирантка совратила профессора! Вах-вах-вах, какое несчастье! Смотрите, как бы она не увела его от вас!»

— И ты все это терпела? — От удивления Таня изменилась в лице. — Как же так?

В Таниной голове упорно не укладывалось, как обостренно самолюбивая, гордая и независимая по натуре Тина могла смириться с тем, что Тенгиз обманывал ее, и как этот малоразговорчивый и по сравнению с Тиной в общем-то заурядный человек сумел до такой степени поработить жену.

— Такова уж наша женская доля! — У Тины заблестели глаза. — Что мне оставалось? Унижать Тенгиза попреками — все равно что потерять его. А хранить семейный очаг — это удел женщины.

— Недавно я перечитывала Андрея Платонова, — задумчиво сказала Таня, заметив, что Тине трудно говорить. — В одном из его рассказов — точно не помню, в каком именно, — описан мальчуган, который ловил воробьев и сажал их в клетку. А воробьи ложились навзничь и умирали. В конце концов мальчик догадался, что они не как люди — не хотят мучиться. В самом деле, откуда в нас так развито терпение?

— Мы наделены способностью любить и ненавидеть. — Тина залпом допила шампанское. — Я безумно люблю Тенгиза. Когда в начале нашего знакомства он брал меня за руку, я теряла сознание от счастья. С тех пор прошло восемнадцать лет, но я по-прежнему… Знала бы ты, какой он! У нас творится что-то невообразимое, когда Тенгиз выступает с публичными лекциями по истории грузинского театра! В него влюбляются все девчонки. Танюша, у тебя найдется кофе?

— Сварить?

— Только покрепче.

За кофе они было заговорили о детях, но разговор пошел вяло, с натугой, и Таня, чувствуя, что многое осталось недосказанным, без всякой связи с предшествовавшей репликой Тины спросила:

— Значит, несмотря ни на что, ты все-таки счастлива?

— Счастлива? Не знаю… По-моему, наше счастье — это не состояние, а ощущение.

— Может быть, — выжидательно согласилась Таня.

— Я счастлива, когда удается выспаться, — говорила Тина, словно размышляя вслух, — когда Тенгиз улыбается мне, возвращаясь домой, когда нашего мальчика хвалят на родительских собраниях в школе. Если не провалюсь на концерте — тоже буду счастлива. А если Тенгиз с цветами встретит меня в Лило — тем более. Каждый человек должен найти себя, свое место в жизни. Мне кажется, что я нашла. В Тенгизе, в сыне, наконец в консерватории. А слезы, горести, отчаяние — без них никто не обходится.

— Ты нашла свое место, — тоскливо констатировала Таня, — а я — нет. Училась в Плехановке, воображая, что выбрала профессию по душе, а вышло наоборот. Потом возомнила, что мое настоящее призвание — быть любящей женой и матерью, и снова проскочила мимо. По правде сказать, мать из меня получилась никудышная. Боюсь, что при моем характере второе без первого невозможно. Иринка растет избалованной неряхой; я злюсь и без конца воюю с ней, зачастую срываясь с верного тона и поступая глупее глупого. Словом, куда ни кинь — всюду клин!

— Рано ты хоронишь себя, — спокойно возразила Тина. — Будет и у тебя праздник. Только надо уметь ждать.

— Мама без устали твердит то же самое, — с предельным разочарованием вымолвила Таня. — Сколько можно ждать? И чего, собственно, ждать?

И что бы ни говорила Тина, пытаясь переубедить Таню, она ничего не добилась.

Уходя, Тина дала ей пригласительный билет в концертный зал Института имени Гнесиных. Билет был на два лица, но Таня пошла одна. Она сидела в шестом ряду и вначале переживала за Тину, а позднее расслабилась, отдавшись течению мыслей, навеянных музыкой Листа. Тина играла раскованно, с полузакрытыми глазами, начисто отрешившись от публики, настроенной, кстати, весьма доброжелательно, и, как показалось Тане, стремилась теперь уже не словами, а интерпретацией мелодий продолжить тот разговор о счастье, которое рано или поздно приходит к каждому, кто этого достоин. «Только надо научиться терпеливо ждать и ни в коем случае понапрасну не тратить себя, размениваясь на мелочи, — послышалось Тане, когда Тина вдумчиво, с проникновенной задушевностью исполняла «Грезы любви». — И ждать не так, как ждут у разбитого корыта, а с уверенностью в завтрашнем дне, в том, что он непременно окажется счастливым…»

7

Два дня спустя Таня притаилась на своем рабочем месте, как мышка-норушка, и от нечего делать (придуманные Шурыгиным карточки были разлинованы в точном соответствии с образцом и демонстративно разложены на столе, но она заполняла их по три штуки в день, чтобы растянуть этот мартышкин труд до конца года) прилежно изучала рубрику «Знакомства» в рекламном приложении к вечерней газете «Ригас балсс», которое мама, надо полагать не без умысла, подбросила ей в качестве пищи для размышлений. Если не считать читанного в детстве «Дня мира» Горького и Кольцова, Таня нигде не встречалась с чем-либо подобным. Сперва она, читая между строк, со смесью сострадания и заурядного любопытства вникала в довольно-таки тривиальные неурядицы тех, кто, отчаявшись найти спутника жизни обычными путями, вынужденно прибегнул к помощи брачного объявления, а чуть позже, пытаясь постичь кое-какие закономерности, провела нечто вроде беглого социологического исследования. В итоге она установила, что из 47 призывов лиц, жаждущих «обрести верного, отзывчивого друга», «связать свою судьбу с добрым человеком, готовым разделить радости и невзгоды» или — менее вычурно — «познакомиться с целью создать прочную семью», лишь 5 принадлежали мужчинам, да и то поголовно пожилым. Что же до оставшихся 42-х, то, за вычетом 4-х, помещенных пенсионерками, почем зря именовавшими себя «хорошо сохранившимися», «мобильными», «жизнерадостными» и даже «спортивными», и одного-единственного, написанного двадцатилетней воспитательницей детского сада из Северного Казахстана, все они вышли из-под пера женщин Таниной возрастной группы, в подавляющем большинстве успевших побывать замужем, воспитывавших сына или дочь и обладавших — придерживаясь типичной для брачных объявлений терминологии — «материальной самостоятельностью», равно как и «подходящими условиями для совместной жизни». Так что вывод оказался, прямо скажем, обескураживающим. Выходит, что она, Таня Корсакова, объективно представляет собой среднестатистическую одиночку. Как бы, интересно знать, выглядело ее объявление? При чтении рубрики ей бросилось в глаза, что все объявления принадлежали к трем основным типам — от первого лица, в третьем лице и нешаблонные, исполненные в этакой, что ли, игриво-манящей манере, — и Таня принялась писать, слепо копируя наиболее распространенные обороты и характеристики:

«Мне 32 года, русская, рост 164 см, вес 56 кг, блондинка с серо-голубыми глазами, веселая и общительная, с высшим образованием и с широким кругом интересов, была замужем, живу в двухкомнатной квартире вдвоем с дочерью 8 лет. Хочу познакомиться с интеллигентным, непьющим мужчиной моего возраста, можно старше, но молодым по духу, который любит театр, книги и музыку, предпочитает домашний уют компаниям, готов стать наставником моей дочери и всерьез тяготеет к созданию стабильной семьи».

Таня, чтобы как-то убить время, стала шутки ради сочинять другие варианты объявления:

«Материально самостоятельная (читай — при зарплате, но без гроша за душой!), получившая высшее образование (кто подскажет — зачем?), однажды побывавшая замужем (кому не доводилось садиться не в свои сани?), но при всем том еще не утратившая чувства юмора (уж это точно!) блондинка 32 лет, имеющая голубые глаза, кооперативную квартиру с невыплаченным паем, стройную фигуру (живой вес 56 кг!), привлекательную внешность (по крайней мере, так говорят все, уж поверьте!), отнюдь не ангельский характер (правдой надо дорожить!) и дочь-капризулю 8 лет от роду, была бы не прочь связать свою судьбу с по-настоящему порядочным, скромным человеком, можно с ребенком».

«Если к 35—40 годам Вам порядком поднадоела холостяцкая жизнь, если к тому же Вы отдаете безусловное предпочтение стройным блондинкам с голубыми глазами, соблазнительной внешностью, недурным вкусом и сносным характером, и, наконец, если Вы духовно созрели для того, чтобы обрести неглупую, по-своему добрую и, уж во всяком случае, потенциально преданную Вам жену 32 лет с готовым ребенком младшего школьного возраста, рожденным в законном, но, увы, вовсе не упоительном браке, напишите по адресу: Москва, улица Сталеваров, дом 4, корпус…»

Таня не успела дописать третий вариант, потому что ее срочно вызвал Шкапин. Выяснилось, что нежданно-негаданно к нему позвонили из месткома и велели в пожарном порядке вывести на овощную базу бригаду из десяти человек, против чего он даже не пытался возражать. Таня издавна привыкла, что шеф без зазрения совести переваливает все заботы и хлопоты по базе на ее плечи, и безропотно отправилась на поиски добровольцев. Вдохновив сослуживцев личным примером, она меньше чем за полчаса скомплектовала бригаду, доложила Шкапину о выполнении его поручения, забежала в местком, чтобы сдать туда список, и, запыхавшись, догнала ушедших вперед товарищей на подходе к трамвайной остановке. На базе их ждал приятный сюрприз: бригаду поставили не на капусту, а на разгрузку молдавского рефрижератора со сливами. По команде Тананаева они разбились на два звена — по одному мужчине и по четыре женщины в каждом — и сноровисто принялись за дело, но вскоре та пятерка, где трудилась Таня, начала отставать от звена Тананаева. Поскольку мужчины вынимали из кузова десятикилограммовые ящики, а женщины передавали их по цепочке и ставили в восемь рядов на деревянные поддоны, которые один за другим увозились на электропогрузчике, темп работы зависел прежде всего от подающего, а вялый Добкин не шел ни в какое сравнение с Тананаевым.

Через час объявили перекур. Многоопытный Тананаев тут же обежал громадное овощехранилище, отыскал место, где лежали арбузы, прихватил столько, сколько смог унести, и за горой поломанной тары справедливо поделил добычу. Всем досталось по три больших ломтя, и они с наслаждением утоляли кто жажду, а кто и голод. Добкин попытался бочком подобраться к арбузу, но Левка рявкнул на него, и бедный Гриша моментально спрятался в тень.

В дальнейшем бригада работала без перекуров, и за три с небольшим часа все было закончено. Тананаев подмигнул дородной кладовщице-приемщице, вполглаза надзиравшей за ними, фамильярно потрепал ее по пухлой ладошке и получил нужную для отчета справку с печатью, после чего изрядно намаявшиеся экономисты поплелись переодеваться. У Тани гудела спина и подгибались ноги; со слов водителя рефрижератора она знала, что там было тринадцать тонн груза, а это значило, что через ее руки прошло чуть меньше половины.

Они добирались до Преображенской площади на трамвае. По дороге Добкин с нежностью посматривал на Таню, а затем преодолел робость и пригласил ее в Дом актера на литературный вечер, посвященный 150-летию со дня рождения Льва Николаевича Толстого.

В эту минуту Добкин был настолько жалок и вместе с тем настолько искренен, что Таня согласилась.

Во вторник Таня и Добкин в половине шестого вышли из институтской проходной и направились к станции метро «Сокольники». Спешить было незачем, и они решили сделать крюк вдоль ограды парка.

— Вы не повег’ите, как я г’ад, что вы пг’иняли мое пг’иглашение! — Добкин оглянулся назад и, убедившись, что за ними не увязались неуемно любопытные дамы из лаборатории, позволил себе взять Таню под руку. — Стг’ашно не люблю в одиночестве посещать зг’елищные мег’опг’иятия.

К вечеру потеплело, на город опустился туман, воздух насытился мельчайшими частичками влаги, приятно холодившими лицо, а рассеянный свет уличных фонарей, опавшая листва под ногами и тишина, нарушаемая лишь шорохом шин редких автомобилей, настроили Таню на задумчивый лад.

— Почему только зрелищные? — с задержкой спросила она.

Добкин пространно объяснил, что привык к одиноким прогулкам и к туристическим походам в обществе незнакомых попутчиков, а театр, кино и концерты, по его мнению, требуют, чтобы рядом непременно был человек, близкий ему по духу. Затем он снова оглянулся и без перехода пылко заговорил о своих чувствах.

— Гриша, умоляю вас. Вы же обещали раз и навсегда…

— Я всегда был и останусь неудачником, а кг’асивые женщины не жалуют неудачников, — со вздохом заметил Добкин и завел разговор о том, что, кроме Тани и Шурыгина, в их лаборатории не с кем словом обмолвиться.

— Вы находите, что Шурыгин человечнее других? — с сомнением в голосе спросила Таня.

— Наг’цисс Тимофеевич во много г’аз умнее Тананаева, — не сразу ответил Добкин. — Гуманнее, отзывчивее.

Он хотел было добавить, что Шурыгин по собственной инициативе и в весьма категорической форме пообещал довести его оклад до 150 рублей, но, зная Танин скепсис, удержался от этого, дабы не разрушать веры в лучшее.

— По-моему, он — пустое место, — сухо обронила Таня. — Болтун с кандидатским дипломом.

— Константин Константинович возлагает на него большие надежды, — почтительным тоном сказал Добкин. — А он неплохо г’азбиг’ается в людях.

— Разбирается? — насмешливо переспросила Таня. — Тогда почему же в лаборатории столько непривлекательных личностей?

Она задала этот вопрос лишь затем, чтобы увести Добкина подальше от лирических излияний, а он принял все за чистую монету и с глубокомысленным видом начал объяснять, что безделье всегда порождало недобрые чувства — зависть, наушничество и неуемную тягу к мелочным интригам. Да что говорить, он сам тоже не избежал общей участи, разучился работать по-настоящему и, фигурально выражаясь, выпал в осадок. Если быть до конца искренним, то на сегодня вся разница между ним, Добкиным, и остальными только в одной частности — он иногда стыдится своей никчемности, а они — никогда. Периодически он тешит себя мыслью, что его загрузка в лаборатории соответствует размеру заработка, но…

Он сделал многозначительную паузу в расчете на то, что Таня вознаградит его за предельно уничижительную откровенность какой-нибудь ободряющей репликой, но ока не проронила ни слова.

Тогда Добкин вынул из кармана платок и прочистил нос, после чего осыпал Таню комплиментами по поводу бездонной синевы ее ласковых глаз, чарующих звуков голоса и на редкость изысканного, прямо-таки чеканного профиля, словно сошедшего с древнеримских камей из агата или оникса.

— Будь я начальством, — перебила его Таня, — я бы завтра же прикрыла нашу лабораторию, а то, чем мы занимаемся, передала на электронно-вычислительную машину. Уверена, что это не так уж сложно осуществить, если математики как следует подготовят программу. Гриша, вы согласны?

— Электг’онно-вычислительная машина — не выход из положения, — осторожно заметил Добкин. — Возможности этих машин отнюдь не безгг’аничны.

— Что вы подразумеваете? — уточнила Таня, уловив в его словах грустную иронию.

— Машину не пошлешь ни на овощную базу, ни в подшефный совхоз, а нас — пожалуйста, лишь бы дали отгулы.

Таня с жаром принялась возражать, разгорелся спор, и они чуть-чуть не опоздали в Дом актера, сумев устроиться на самых неудобных местах в конце зала. Сперва Таня внимательно слушала полузабытые ею «Севастопольские рассказы», а когда Валерий Токарев начал читать отрывок из «Войны и мира», где описывался приезд князя Андрея в Отрадное, лунная ночь и нечаянно подслушанный разговор Наташи с Соней, она отключилась и задумалась о странностях человеческой жизни, о счастье и несчастье вообще и о своей судьбе в частности.

Почему она несчастлива? Разве это справедливо? Разумеется, есть тысячи женщин умнее и тоньше, но только ли в этом кроется причина ее несчастья? Нет, нет и еще раз нет. Тогда в чем же соль? Быть может, она просто-напросто невезучая? А что, так бывает сплошь и рядом. Вроде бы есть все данные для того-то и этого-то, а между тем человек раз за разом проскакивает мимо цели. Ведь и само понятие успеха отнюдь не однозначно. К тебе без конца льнут люди, каких ты на дух не выносишь, а тот единственный, кто нужен по-настоящему, всерьез, на всю жизнь до последнего твоего вздоха, ходит где-то поблизости, но ваши дороги никогда не пересекутся…

Однажды Таня после работы забежала в магазин за сыром и случайно услышала там обрывок примечательного разговора. Немолодая продавщица с массивными ювелирными поделками на обеих руках отпускала сливочное масло и попутно делилась тайнами своего ремесла с тремя старушками, стоявшими в очереди перед Таней: «Мы тут с товарками советовались, как ловчей сметаной торговать — то ли разбавлять кефиром, то ли вас обвешивать? Судили, рядили, а потом порешили: будем обвешивать, но продукт не спортим». — «Большое спасибо, душечка!» — хором ответили старушки. Так вот, проблема Таниного счастья чем-то сродни той сметанной, про которую толковали в магазине. Либо ее вообще бессовестно обманут, либо под видом одного всучат другое, дешевле и хуже настоящего, либо все произойдет в точном соответствии со старой поговоркой — нос вытащишь, хвост увязнет. А раз так, то пора кончать с мечтами о несбыточном и, что называется, по одежке протягивать ножки. Но одно дело понять, то есть дойти до этого умом, а совсем иное — найти в себе силы примириться и влачить существование, возведя его в ранг жизненной нормы. Как, например, сидящий рядом Гриша Добкин. Он примирился и уже не способен бороться даже за самое дорогое. Смогла бы она жить точно так же? Боже сохрани!

Чтение «Войны и мира» закончилось, и после аплодисментов ведущая объявила антракт.

— Знаете, Гриша, я не люблю «После бала» и больше не хочу возвращаться сюда, — сказала Таня, выходя из зрительного зала. — Проводите меня в гардероб.

— Может быть, заглянем в г’естог’ан и скг’омненько побг’ажничаем? — с надеждой предложил Добкин.

Он не сомневался, что в ресторане Таня повеселеет, подобреет и будет менее решительно возражать против его ненавязчивых признаний. Что поделать, неразделенная любовь диктует свою особую, специфическую тактику измора: раз скажешь, что влюбился до гробовой доски, два раза скажешь, три раза, а, как известно, капля камень точит. В конце концов, Корсакова же не каменная.

— У меня разболелась голова, — соврала Таня.

— На часок, не больше, — умоляющим тоном произнес Добкин.

— Нет… Да и настроение у меня не для ресторана… — Таня попыталась мимолетной улыбкой смягчить отказ.

Добкин почувствовал, что уговоры ни к чему не приведут, инстинктивно вобрал голову в плечи и умолк. Они оделись, молча прошли до метро и так же молча простились.

8

Дома Таня приняла душ, накинула халат и приготовила чай, а потом забралась под одеяло и вновь надолго задумалась. Жить так, как она жила до сих пор, дальше нельзя. Надо что-то сделать. Но что именно? Прежде всего как можно быстрее уйти с этой дурацкой работы. Факт, что там не только тупеешь, но и мало-помалу теряешь человеческий облик. Кстати, как Гриша называл это состояние? Кажется, выпасть в осадок? Бедный Гриша… Впрочем, бедный ли? Слов нет, он аморфный, безвольный и тусклый, но его якобы вынужденное смирение — это, пожалуй, не что иное, как чехол или футляр, защищающий от ударов болезненную и трухлявую сердцевину, а еще вернее — удобная ширма, за которой ловко прячется гипертрофированная лень, вытеснившая прочь большую часть обычных людских устремлений. Одни подрабатывают переводами в реферативных журналах, вторые занимаются репетиторством, третьи в период отпусков строят коровники в сельской местности, четвертые разводят попугайчиков, канареек или живородящих рыбок, пятые ремонтируют битые автомашины, и, наконец, наименее способные утром и вечером разносят почту или же устраиваются прибирать служебные помещения. Но все это не для Добкина, он никогда не ударит пальцем о палец ради того, чтобы как-то улучшить условия собственного существования. Он предпочитает не вынимать рук из карманов, но, в отличие от туповатого Юшина, держит там не одну фигу, а целых две: первая — для всех окружающих, которых он эпизодически мысленно помещает в морг, а вторая — для себя лично, о чем сам Гриша, видимо, не догадывается. Между тем жизнь проходит мимо, как бы стороной, точно за окном мчащегося поезда, потому что он не ее участник, а всего лишь бесстрастный зритель, полностью и окончательно выпавший в осадок. Нет, с лабораторией Шкапина пора прощаться, не то будет поздно. Те, кто хотел работать по-настоящему, у них подолгу не задерживались. Именно поэтому уволились Кира Стеблинская, Майя Кондратьева, Коля Перевозчиков и Лара Вороненко. И она, Таня, тоже должна уйти. Надо завтра же созвониться с Леночкой Гречишниковой и условиться о встрече. Пусть в их тресте окажется во сто крат труднее и вместо двух отпусков ей придется довольствоваться одним, все равно другого пути для нее нет! Правильно сказала Тина: «Каждый человек должен найти себя».

Что же, с этим как будто все ясно, а как быть с личной жизнью? Круто изменить ее, увы, невозможно. Это, к сожалению, не в ее власти. Хотя Тина по-дружески советовала терпеливо ждать, но… Не пора ли проще смотреть на некоторые вещи, реже задумываться об истинной ценности обещаний, нежных слов и красивых жестов и жить сегодняшним днем, ориентируясь на короткие радости? В самом деле, стоит ли надеяться на что-то серьезное, коль скоро она раз за разом вытягивает пустышку? Есть ли смысл дальше морочить себе голову, когда налицо один и тот же отрицательный результат при переменной реакции внешней среды — в диапазоне от щелчка по самолюбию до оплеухи, мгновенно сбивающей с ног? Может быть, ей мало пощечин, полученных в этом году? Ну хорошо, предположим, что она начнет жить так же бездумно, как, например, Рая Ударова. А чем это лучше? Что, собственно, она выиграет в итоге? Будет меньше тоскливых вечеров и больше оснований презирать себя. Если положить на чаши весов и то и другое, что перетянет? Господи, как хочется жить по-человечески! Чтобы рядом был достойный мужчина, умный, сильный и добрый друг, способный заменить Иринке ее непутевого отца. Честное слово, она не ищет богатства или чего-то особенного, из ряду вон выходящего. Только человека. Много это или мало?

С этой мыслью Таня попыталась уснуть, но из ее попыток не вышло ничего до тех пор, пока она не приняла целую таблетку эуноктина вместо привычной половинки. Под действием снотворного она окунулась в плотный сумрак, а под утро ей приснился необыкновенный, поистине упоительный сон…

Таня пришла в Бетховенский зал Большого театра на концерт ансамбля скрипачей Юлия Реентовича, познакомилась там с князем Андреем Болконским, и они полюбили друг друга с первого взгляда. В жизни князь Андрей оказался совсем не таким, каким некогда предстал перед нею с киноэкрана, а вполне современным человеком сорока с небольшим лет, немногословным, с затаенной печалью в глазах и с обильной сединой на висках. Так, наконец, в ее жизнь вихрем ворвалось долгожданное счастье. Князь Андрей ласково называл ее Яночкой, не догадываясь о том, что когда-то, в раннем детстве, именно так звал Таню только отец.

Окончательно не оговорив планы на будущее, они по настоянию князя Андрея отправились в круиз по Черному морю, сошли с теплохода в Сочи, чтобы провести там несколько дней, и в один из вечеров собрались поужинать в «Камелии». В зале было полным-полно. Когда метрдотель провожал их к маленькому столику у стены, накрытому на две персоны, Таня увидела Гурама и Ираклия с его Идой, окруженных галдящей компанией подвыпивших пижонов. Гурам изменился в лице и стыдливо поклонился Тане, но она сделала вид, будто не заметила его.

Сперва князь Андрей и Таня не спеша поели, а потом много танцевали. Прежде Тане не случалось танцевать с таким упоением; князь Андрей тонко чувствовал ритм, а в каждом движении его статной фигуры было столько благородства, что другие женщины с неприкрытой завистью косились на Таню.

— Яночка, ты не устала? — заботливо спросил князь Андрей, когда они присели передохнуть.

— Что ты, Андрюша! Мне никогда еще не было так хорошо и легко! Никогда и ни с кем! — ответила Таня и тотчас похолодела при мысли: достойна ли она стать женой такого замечательного человека?

— Прошу прощения! — сказал им неслышно подошедший официант. В руке он держал поднос с двумя бутылками шампанского. — Это подарок вашему столу.

— Минутку! — остановил его князь Андрей. — Будьте добры сказать, кто оказывает нам внимание?

— Мне велели не раскрывать секрет.

— Тогда вот что, молодой человек, — твердо произнес князь Андрей, — отнесите это обратно и передайте дарителю, что мы не привыкли к щедротам со стороны незнакомых людей.

— Но…

— Без всяких «но». Я, кажется, ясно выразился?

Таня закурила, повернулась вполоборота и заметила, что вся компания Гурама внимательно следит за этой сценой.

— Ты знаешь этих людей, Яночка? — мягко спросил князь Андрей.

— Когда-то знала.

Они станцевали еще несколько танцев подряд и, вероятно, продолжали бы, но оркестр по заказу какого-то гуляки в пятый или в шестой раз заиграл популярную в сочинских ресторанах мелодию «Семь сорок», и князь Андрей проводил Таню к их столику. Они сели на свои места, улыбнулись друг другу, подняли бокалы, и тут Таня увидела, как к ним нетвердой походкой приближается краснолицый крепыш из компании Гурама. Она вгляделась в его лицо и безошибочно определила, что это Зураб, младший брат Вашапидзе.

Наткнувшись на неприязненный взгляд Тани, Вашапидзе-младший остановился и, борясь с икотой, невнятно сказал:

— Пардон!

— Пардон вам, — подняв голову, насмешливо ответил князь Андрей и с интересом оглядел Вашапидзе. — Позвольте узнать, что дальше?

— Разрешите… эк!.. пригласить вашу даму?

— Моя дама не желает танцевать с вами.

— Со мной все жела… эк! — Вашапидзе развязно ухмыльнулся. — Пардон!

Князь Андрей встал рядом с Вашапидзе, его глаза сузились, а от былого благодушия не осталось и следа.

— Убирайтесь вон!

Вашапидзе побледнел от гнева, отступил на шаг, низко нагнул голову и, по-видимому, собрался боднуть князя Андрея, но неожиданно для себя забился в мускулистых руках двух граждан, одетых в одинаковые темно-серые костюмы. Втроем они образовали тесную группу, которая в ритме танца быстро заскользила к выходу.

— Какая дрянь! — брезгливо произнес князь Андрей, усаживаясь за стол. — Мерзавец, подражающий суперменам из гангстерских фильмов.

— Андрюша, уйдем отсюда, — попросила Таня, опасаясь скандала.

Они вышли из «Камелии», поднялись к «Интуристу», спустились по лестнице к морю и сели на скамью у бездействовавшего фонтана, любуясь лунной дорожкой.

— Прости, что вышло не очень складно, — вымолвил князь Андрей.

— Забудем об этом, — предложила Таня.

Небо было усыпано звездами, снизу вместе с запахом водорослей доносился приглушенный шум моря, а в кустарнике заливались цикады.

— Яночка, я прошу твоей руки, — помолчав, сказал князь Андрей.

— Я люблю тебя больше жизни, но… — Спазма перехватила ей горло, и Таня умолкла.

— Окажи мне честь и стань моей женой.

— На днях я поняла, что до встречи с тобой никогда не жила по-настоящему, — глотая слезы, призналась Таня. — Девчонкой по-глупому выскочила замуж, потом сколько-то лет безрадостно существовала, думая, что так живут все, а сейчас я не узнаю себя и не ведаю, что со мной происходит. Я люблю тебя и уверена, что не смогла бы полюбить так ни в восемнадцать, ни в двадцать пять лет. Кажется, что все должно быть наоборот и в молодости наши чувства сильнее, а у меня по-другому.

— Молодости свойственна щедрость, — вдумчиво заметил князь Андрей. — В пору цветения мы раздаем свою нежность без конца и края. Именно поэтому в то время, когда запас душевных сил уже небезграничен, мы способны отдать все лучшее одному человеку — тому, кто дороже всех.

— Как это ни странно, почти вся моя нежность так и осталась неистраченной. Порой мне казалось, что я не узнаю разделенной любви и моя жизнь пройдет впустую. Тогда мне становилось жутко. А теперь у меня есть ты…

…Сон был прерван ошеломляющим треском будильника «Севани», который Таня по дурости купила за пять с полтиной две недели назад, когда больная Иринка вдребезги разбила их старенькую «Славу», и который явно предназначался не для того, чтобы будить людей, а чтобы возвестить о наступлении судного дня. Таня испуганно вздрогнула, открыла глаза, узнала свою комнату, мгновенно припомнила события последних дней, включая вчерашнее посещение Дома актера, и догадалась, откуда пришел к ней Андрей Болконский.

Несчастный «Севани» безбожно отставал, но каждую ночь по-разному. Таня взяла со столика свои наручные часы и спохватилась, что опаздывает. На завтрак не оставалось ни минуты, поэтому она успела лишь кое-как умыться и буквально на ходу проглотить стакан простокваши. На остановке толпились люди, и Тане удалось втиснуться только в четвертый автобус: три предыдущих смогли взять штурмом одни мужчины, не имевшие ровным счетом ничего общего с князем Андреем из Таниного сновидения. В итоге она опоздала на работу. Как нарочно, в это утро кадровики устроили проверку, и Таню вместе с добрым десятком других нарушителей дисциплины занесли в «черный список», что не столько расстроило, сколько взвинтило ее. По издавна установленным в институте канонам тот, кто попадал туда дважды, автоматически недосчитывался какой-то доли квартальной премии, но Тане не грозили штрафные санкции, так как она аккуратно соблюдала правила внутреннего трудового распорядка и прежде ни разу не опаздывала. Бурлившая в ней злость была обращена не на кадровиков — те по долгу службы отвечали за дисциплину и делали нелицеприятное, но, несомненно, нужное дело, — а на себя и еще больше на тех горе-руководителей, которые извращали самую основу всяческого порядка. Черт побери, есть ли хоть крупица здравого смысла в том, чтобы сотрудники являлись точно к назначенному времени, когда потом они маются от безделья? И она сама тоже хороша — плесневела здесь целых четыре года, вместо того чтобы работать там, где ее труд мог принести ощутимую пользу! Попадись ей сейчас Шкапин, она, кажется, разорвала бы его на части!

9

Придя в лабораторию, Таня скупым кивком поздоровалась с сослуживцами и прежде всего отыскала в столе пустую пачку сигарет в телефонами Гречишниковой. Звонить было еще рано, и она приготовила себе чай, а как только в девять часов по радио прозвучали сигналы точного времени — набрала номер Леночки.

— Попросите, пожалуйста, Елену Васильевну.

— Это я. А кто говорит?

— Лен, это Таня.

— Ой, Танюша, богатой будешь, я тебя не узнала. Ну как, надумала перейти к нам в трест?

— Если возьмете.

— Возьмем, как не взять! — с теплотой в голосе воскликнула Леночка. — Не зря я на тебя рассчитывала, Танюшка! Обожди, не вешай трубку, я сейчас свяжусь по селектору с Соболевым, чтобы он назначил время для приема.

Пока Леночка договаривалась со своим управляющим, Таня успела заметить, что Женька Докукина перестала вязать, Тананаев навострил уши, а Гриша Добкин оторвался от газеты.

— Танюша, сегодня Константин Алексеевич в цейтноте, а завтра он ждет тебя в восемнадцать ноль-ноль. Принято?

— Большое тебе спасибо!

— Не за что. Заполни личный листок по учету кадров, чтобы упростить разговор, и появляйся у меня что-нибудь без четверти шесть. Сперва доберешься на метро до «Колхозной», потом пойдешь по Сретенке до улицы Хмелева, а там свернешь…

— Лен, а где достать листок по учету кадров? — спросила Таня, записывая адрес треста.

— У тебя нету? Не беда, обойдемся без него. Коротенько набросай автобиографию: где родилась, где училась, где и кем работала и все такое. Принято? Ну, Танюша, до завтра!

Таня положила трубку с чувством невыразимого облегчения.

— На кого оставляешь нас, Корсакова? — жалобной скороговоркой спросила Докукина, игриво поглядывая на Шурыгина. — Нарцисс Тимофеевич, срочно принимайте меры, не то все кадры разбегутся!

Шурыгин почесал в затылке и неопределенно хмыкнул, на лице Добкина отразилась мука, а Тананаев тотчас сорвался с места и умчался, чтобы разнести сенсационную новость.

— Пойду объясняться с шефом, — сказала Таня.

— Корсакова, не пори горячку, — предостерегла ее Докукина. — Прежде сговорись насчет оформления на новой работе, а уж после того можешь выдать Шкапину все, что ты о нем думаешь.

Таня не ответила, быстро спустилась вниз и решительно отворила дверь кабинета Шкапина.

— А-а, Татьяна Владимировна! — Шкапин отложил в сторону автореферат своей диссертации, над которым с переменным успехом бился восьмой день подряд, и его лицо просветлело. — Рад вас приветствовать! Присаживайтесь. На ловца и зверь бежит. Я как раз собирался пригласить вас, чтобы, так сказать, поделиться радостью.

— В чем дело? — с неприязнью спросила Таня.

— «Так громче, музыка, играй победу, мы победили, и враг бежит!» — ликующе пропел Шкапин, в такт размахивая руками, точно хормейстер. — Ура, «Падший ангел» по всей форме подал в отставку! Вот его собственноручное заявление. Пришло ко мне с утренней почтой.

Несмотря на то что Таня настроилась на серьезный разговор, она не смогла удержаться от любопытства:

— Куда же он уходит?

— На какой-то завод, заместителем директора, — Шкапин утробно засмеялся, отчего валик жира под его подбородком заходил ходуном. — Воображаю, сколько горя они хлебнут! Хе-хе-хе! Он доведет их до ручки и пустит по миру. «То, как зверь, они завоют, то заплачут, как дитя…» К слову сказать, откуда это — из «Зимней дороги» или из «Бесов»?

— «Буря мглою небо кроет»? Из «Зимнего вечера». Чей же этот завод? Неужели нашего министерства?

— Не нашего, а вот чей именно… Сие покрыто мраком неизвестности, поелику «Падший ангел» не без оснований опасается утечки информации и покидает нас по собственному желанию, а не в связи с переходом на другую работу. Но, заметьте, каков прохвост? Я, знаете ли, его недооценивал, числил в охламонах, в то время как он — ей-ей! — проявил себя выдающимся тактиком, — с уважением произнес Шкапин.

Таня язвительно усмехнулась.

— Своевременно навострить лыжи — это, смею утверждать, высочайшее искусство. Успех любого дела, Татьяна Владимировна, в значительной мере зависит от безошибочного выбора дня и часа отступления: не раньше и не позже, а в тот момент, когда начинает гореть земля под ногами, — увлеченно философствовал Шкапин. — Впрочем, я, кажется, отвлекся от темы. Заглянем вечерком в «Звездочку» и отметим радостное событие парочкой бутылок шампанского? Нет возражений?

— Есть, — с нажимом произнесла Таня. — Я тоже ухожу от вас и хочу, чтобы вы знали об этом заранее.

— Вы?! — Шкапин открыл рот и замер.

— Да, я, — подтвердила Таня. — У меня всего лишь одна просьба: отпустите меня сразу же после подачи заявления.

— Татьяна Владимировна, да вы меня без ножа режете, — упавшим голосом вымолвил Шкапин. — Я к вам, так сказать, всем сердцем, а вы… Может быть, передумаете? Тогда я берусь убедить дирекцию в необходимости установить вам персональную надбавку в размере… мм… двадцать рублей. А?

«Оригинальная психология у некоторых руководителей, — мелькнуло в голове у Тани. — В девяти случаях из десяти возможных вопрос о повышении зарплаты возникает в их сознании при уходе работника. Почему же они своевременно не думают о нас? Спросить его об этом? Не стоит, все равно он не скажет мне правду».

— Константин Константинович, дело не в деньгах, а в характере самой работы. Я решила уйти потому, что мне надоело заниматься ерундой. До смерти надоело!

— Простите, не понял. — Шкапин дернул себя за подбородок. — Вы находитесь на ответственнейшем участке сектора, блестяще разбираетесь во всех тонкостях нормирования расхода тканей и, к слову сказать, шутя справляетесь с порученной работой. Если хотите знать правду, я бы на вашем месте без колебаний просидел тут до пенсии.

— В том-то и соль, что меня не устраивает безделье. Поймите, вокруг нас работают такие же люди, но они создают что-то новое, двигают порученное им дело, а мы топчемся на месте и зря изводим тонны бумаги.

— Не мы первые, не мы последние, Татьяна Владимировна. Что нам велят, то мы и исполняем.

— Но ведь рано или поздно наступит день, когда каждый спросит самого себя: а что ты сделал полезного людям? Оглянешься на свое прошлое — и станет стыдно! — с жаром продолжала Таня. — Уже стыдно! Ученые нашего института только в этом году получили больше сотни авторских свидетельств на изобретения, группе молодых исследователей присудили премию Ленинского комсомола, а три работы выдвинуты на соискание Государственной премии СССР. А мы? Что сделали мы?

Гнев и возмущение Корсаковой помогли Шкапину оправиться от неожиданности, и он перешел в контрнаступление.

— И вам захотелось получить Государственную премию?

Издевка в тоне Шкапина подсказала Тане, что она стучится в наглухо закрытую дверь. Что ему ни скажи, все равно ничего не изменится: он уже выпал в осадок. Его уже не трогают ни безделье подчиненных, ни бессмысленность их занятий, а по-настоящему заботит только шкурный интерес — любой ценой удержаться в удобном кресле.

— Нет, вы ошиблись, — устало выговорила она. — Мне захотелось большего — почувствовать себя человеком.

— Какая вы, однако, несознательная, — укоризненно заметил Шкапин. — Удивляюсь… Разве вы не читаете прессу? Все газеты и журналы пестрят призывами экономно расходовать материальные ресурсы, а вы… Так недопонимать народнохозяйственного значения вышеуказанной проблемы! Дойти до того, чтобы в официальной беседе назвать это важнейшее дело ерундой, топтанием на месте и зряшным бумагомаранием! Благодарите господа бога, что перед вами я, а не Тананаев. Но даже я, при всей моей снисходительности…

— Не передергивайте! — потребовала Таня. — Я говорила с вами не о проблеме, а лишь о том, как она решается в стенах нашей лаборатории. Кстати, решается — это не то слово.

— Ах, не то слово! — наигранно бравым тоном подхватил Шкапин. — Надеюсь, вас не затруднит как-нибудь поточнее обозначить роль экономической науки?

И пока Таня, опустив голову, вновь взвешивала, стоит или не стоит называть вещи своими именами, Константин Константинович истолковал ее молчание как неуверенность в себе и мысленно одобрил предпринятый им маневр. Сейчас он ей покажет!

— Говорите, коли начали, — он легонько подстегнул Таню. — В спорах рождается истина. Я слушаю.

— Что же, я скажу! — Таня приняла вызов и смело взглянула на Шкапина. — Мы — пятое колесо в телеге! А наука здесь вовсе ни при чем, ею у нас и не пахнет. Ну какие мы, по правде сказать, научные работники? Из последних никудышные. Именуемся так для отвода глаз, а на самом деле…

— Я рекомендую вам воздерживаться от обобщений! — повелительно оборвал ее Шкапин. — Наука, позволю себе заметить, состоит не только из заурядных исполнителей, есть и деятели!

— Хотите услышать правду, так не затыкайте мне рот! — огрызнулась Таня и, уже не сдерживаясь, в резкой форме выложила Шкапину, что реальная экономия людских и материальных ресурсов образуется на производстве, в цехах заводов и фабрик, на полях и на фермах, в шахтах и на стройках, а не там, где почем зря транжирят средства на содержание остепененных и дипломированных писарей и счетоводов, подыхающих от тоски и скуки; что имитация трудовой деятельности у них в лаборатории точь-в-точь похожа на поведение тех недоумков, которые толкают набирающий скорость железнодорожный состав, пребывая в твердой уверенности, что он движется исключительно за счет их усилий, и, наконец, что он, Шкапин, как никто другой, повинен в творящихся безобразиях. Не он ли фактически самоустранился от всяческого дела, пустив лабораторию в плавание без руля и ветрил? Не по его ли милости приняли на работу Юшина? Не успели избавиться от одного маркированного трутня, как на них свалился следующий — Шурыгин. Кто приложил руку к этому? В запальчивости Таня не следила за выражением лица и позой Шкапина, а выговорившись, заметила, что он откинулся на спинку кресла, закатил глаза к потолку и еле слышно шевелил губами: «…124, 125…»

— Что значит сто двадцать пять? — оторопело крикнула она, по наивности предположив, что у Шкапина сердечный приступ.

— Ничего, ничего, — растерянно произнес Шкапин, выпрямляясь и приглаживая лысину от уха до уха. — Это я так, в унисон своим мыслям… Итак, на чем мы остановились?

— Эх вы, деятель науки! — До Тани только сейчас дошло, что он не слушал ее, и она вложила в эту реплику все презрение, на какое была способна. — Смотрите, как бы вам самому не сплоховать, потому что нашу лавочку прикроют задолго до вашего ухода на пенсию. Да-да, вы не ослышались, прикроют, в этом я ни минуты не сомневаюсь. Придет время, когда вас и подобных вам деятелей выведут на чистую воду! И — запомните мои слова! — это время не за горами, потому что…

— Замолчите! — Шкапин позеленел и саданул кулаком по столу. — Я категорически отказываюсь продолжать разговор в столь беспардонном тоне! Вознамерились уйти из лаборатории — скатертью дорожка, я вас не задерживаю!

— И на том спасибо!

После ухода Корсаковой Константин Константинович тотчас положил под язык таблетку валидола, снова откинулся на спинку кресла и повторил про себя все числа от единицы до тысячи, однако на сей раз это не принесло ему желанного облегчения. Сердце чуть-чуть поумерило удары, но звон в ушах и ломота в затылке не проходили. Кто бы мог подумать — Татьяна Владимировна, чуть ли не единственный порядочный человек в лаборатории, и вдруг такие речи! Ну не свинство ли это? Но, с другой стороны, стоит ли портить себе кровь из-за этой ехидны? Нет худа без добра: Корсакова уберется к чертям собачьим, а на освободившееся место можно взять малютку Делямуре, благо ее мамаша слезно молила посодействовать в том вопросе. Хотя нет, у малютки всего лишь два курса института, а посему кадры не пропустят Делямуре на старшего инженера. Как же быть? А вот как — повысить в должности недотепу Добкина и зачислить малютку на ставку рядового инженера. Эврика! Сама по себе мамаша Делямуре всего-навсего ученый секретарь докторского спецсовета, но — ей-ей! — ублажить ее не грех. «Собачке дворника, чтоб ласкова была…» Уж где-где, а в науке любая услуга — шаг к успеху. Подтверждений тому сколько угодно. Не успел он принять на работу Нарцисса Тимофеевича, как его дядюшка мигом изъявил готовность выступить официальным оппонентом на предстоящей защите. Правда, профессорский племянничек оказался, фигурально выражаясь, не семи пядей во лбу, но, в конце-то концов, сие не суть важно; работа у них — не бей лежачего, с нею справится каждый, кто еще не забыл таблицу умножения, а, внедрив Шурыгина в сектор нормирования сырьевых ресурсов, он, Шкапин, изящным маневром отмежевался от интригана Тананаева. Вот это достижение, ради которого ничего не жалко! И с «Падшим ангелом» все устроилось как нельзя лучше.

Не меняя позы, Шкапин придвинул к себе незаконченный автореферат своей диссертации, но ему долго не удавалось сосредоточиться, ибо его душу по-прежнему бередили сигналы тревоги, автоматически сработавшей после того, как профорг Корсакова безапелляционно предрекла ему неизбежный и достаточно близкий крах. «Прикроют лавочку, — мысленно повторял он, сверху вниз проводя ладонью по лицу и с досадой фиксируя не унимавшуюся дрожь пальцев. — Прикроют лавочку. Мда…»

Собственно говоря, в гневной сентенции Корсаковой не содержалось принципиально новой для Шкапина информации, поскольку сам Константин Константинович с некоторых пор перестал принимать всерьез деятельность вверенной ему лаборатории и отнюдь не заблуждался по поводу ее более чем сомнительной полезности. Правда, в отдаленные времена, когда он, новоиспеченный кандидат наук, только-только воцарился в этом кабинете, у него были две-три небезынтересные идеи по части совершенствования планирования и управления производством в подотрасли, но, по мере того как руководство главка с легким сердцем перекладывало на лабораторию громоздкие и, по существу, несложные, канцелярского типа работы, которые прежде выполнялись аппаратными работниками с эпизодическим подключением заводских специалистов, он со всей очевидностью уяснил себе, что от него не ждут каких-либо инициатив, связанных с коренным преобразованием сложившейся практики. Что же, здраво рассудил он, кто платит, тот и музыку заказывает. Он адаптировался и стал смотреть на лабораторию как на сугубо временное пристанище, а еще точнее — как на некий промежуточный этап карьеры, длительность которого определялась в зависимости от обретения им докторского диплома. Почему бы не заняться чистой наукой, коль скоро трудно придумать более удобное место для достижения намеченной цели? Под рукой масса оригинального цифрового материала, никто не мешает процессу углубленного исследования, а лаборатория отлично барахтается сама по себе, благо ее тематический план проще пареной репы. Но если до разговора с Корсаковой он был незыблемо уверен, что понимание никчемности экономических ячеек, подобных его лаборатории и расплодившихся, как грибы после дождя, есть удел узкого круга избранных, то сейчас от былой уверенности не осталось камня на камне.

«Лавочку прикроют, не могут не прикрыть, — в поисках спасительной лазейки напряженно размышлял Шкапин, — но, вероятнее всего, это произойдет не так скоро. Покамест горизонт чист и нет признаков надвигающейся грозы, а это значит, что я успею получить докторскую степень, прежде чем загорится земля под ногами. Должен успеть! В конце концов, у меня скромная лаборатория, каких-нибудь тридцать душ, кому втемяшится раздувать кадило из-за такой малости? Слов нет, пользы от нас — кот наплакал, но зато и вреда мы не приносим».

«Скромная лаборатория в тридцать душ? — сея панику, издевательски нашептывал внутренний голос. — А мало ли аналогичных? А? И почти все они едят, по сути, незаработанный хлеб. Ты же лучше других знаешь, что будущее за крупными научно-экономическими центрами в отраслях промышленности и в прочих сферах народного хозяйства, а все карликовые отростки обречены на гибель. Это тебя не озадачивает?»

Шкапина прошиб холодный пот. Несколько минут он просидел с закрытыми глазами, наглядно представляя, как рушится карточный домик его благополучия, а затем, мобилизовав волю, подавил в себе страх. Паниковать — это заведомо бесполезное дело! В его положении нужно не суетиться, а трезво взвесить все, так сказать, «про» и «контра». Вопрос стоит так: кто кого перегонит? Он — беду или беда — его? Или ему удастся завершить все дела и вовремя смыться с дырявой ладьи, прежде чем та опустится на дно морское, или он, фигурально выражаясь, окажется между молотом и наковальней. Как избежать беды? Выход только один — всемерно форсировать сроки! Во что бы то ни стало умолить директора института заслушать его доклад на совете не позднее конца года, в феврале-марте без проволочек, любой ценой провернуть заседание кафедры, чтобы получить допуск к защите, и штурмовать последний рубеж где-нибудь в четвертом квартале будущего года. Потом, конечно, придется еще год или около того ждать решения ВАКа, но тогда уже не так страшно, в случае чего можно навострить лыжи и до вручения докторского диплома. Он пройдет по конкурсу в вуз на должность и. о. профессора, немного погодя получит соответствующий аттестат, а вслед за тем и кафедру, так что милейшая Татьяна Владимировна угодила пальцем в небо, утверждая, что его, Константина Константиновича Шкапина, выведут на какую-то чистую воду!

Интенсивный аутотренинг принес свои плоды: Константин Константинович ощутил прилив энергии, приосанился, по привычке пригладил остатки волос и принялся добивать реферат, но не прошло и четверти часа, как его внезапно ошеломила мысль: Корсакова перескажет содержание их разговора Тананаеву, тот в мстительной ажитации состряпает анонимку в десяток высоких адресов, начнутся проверки, в институт зачастят разнообразные комиссии, лаборатория попадет под микроскоп, а он, Шкапин, будет застигнут врасплох! Как же это сразу не пришло ему в голову?

Леденящий страх сдавил сердце, по спинномозговому каналу проник в область таза и, не задерживаясь там, ринулся в ноги. Константин Константинович жалобно застонал и тихо произнес:

— Прикроют лавочку. Ей-ей, прикроют.

10

До середины дня Таня попеременно то сортировала содержимое своего стола, поражаясь обилию накопившегося там хлама и решая, что выкинуть, а что взять с собой, то выходила курить, а в обеденный перерыв отправилась в столовую.

— Татуленька, приве-ет! — окликнула ее Рая Ударова. — Подсаживайся ко мне.

Рая сидела в одиночестве и призывно размахивала рукой.

— Какие новости? — по-деловому осведомилась она, когда Таня выставила тарелки и отнесла пустой поднос к буфетной стойке. — Ну, выкладывай!

Рая говорила с улыбкой на лице, но по выражению ее глаз Таня догадалась, что та не в настроении.

— Все у меня, что называется, ни шатко ни валко, Раечка, поэтому выкладывать, собственно, нечего.

— Брось темнить! — Рая фыркнула от обиды. — Ты же увольняешься. Верно я говорю?

— Увольняюсь, — подтвердила Таня, прихлебывая борщ. — А ты откуда знаешь?

— Спроси лучше, кто об этом не знает. Ваш Левка еще утром прискакал к нам сам не свой и вопил, что Шкапин на пару с этим новеньким… как его?.. с Шурыгиным будто бы катят на тебя бочку и норовят сжить со света. — Рая допила компот и выплюнула в стакан абрикосовую косточку. — Небось врет?

— Тананаев в своем репертуаре! — Таня брезгливо поморщилась. — Интересно знать, зачем ему понадобилось полоскать мое имя в сплетнях? Я ухожу прежде всего потому, что мне опостылело бездельничать, а он…

— Нашла о чем тужить! — сквозь зубы процедила Рая. — Горбатого могила исправит. Куда?

— В монтажный трест, к подруге по Плехановке. Буду заместителем начальника планового отдела, если меня не забракуют.

— Умничка! — Рая достала из сумки зеркальце, не спеша осмотрела свое лицо, мизинцем пригладила левую бровь и вытерла салфеткой размазавшуюся в уголке рта помаду. — Где сегодня Ирина?

— У мамы. А что?

— Есть кое-какой вариантик. Если ты свободна, после работы можем подъехать в «Будапешт». Там остановился один добрый дядька из Еревана. Поболтаем, угостимся армянскими деликатесами и убьем вечер. Идет?

Таня продолжала есть борщ и ничего не ответила, испытывая противоречивые чувства. Она отнюдь не забыла, что дала себе слово впредь никуда не ходить с Раей, но именно сегодня, после звонка к Леночке и объяснения со Шкапиным, ей, по правде сказать, вовсе не хотелось уныло куковать в стенах пустой квартиры.

Рая уловила ее колебания и задумчиво добавила:

— Был у меня знакомый директор бетонного завода из Армении, за которого я чуть-чуть не вышла замуж. Его звали Сурик, Сурен. Неужто я тебе не рассказывала?

— Нет.

— Любил он меня, ох как любил! Задарил подарками, беспрерывно уговаривал переехать к нему в Ереван, да я чего-то струхнула. А потом он погиб в автокатастрофе, — Рая тяжело вздохнула. — Так Вартан Артавазович — ну этот, из «Будапешта», — он его ближайший друг. Как прилетит в Москву, так сразу звонит, чтобы повидаться и выпить за помин души Сурика. Такая у нас с ним традиция. Вот и сегодня намечается то же самое. Кроме меня, Вартан позвал племянника, летчика Аэрофлота, так что соберемся вчетвером. Я его разок мельком видела — в общем-то приличный парень, чем-то похож на Бубу Кикабидзе в «Мимино», только молчун. Оба они ничего особенного из себя не корчат, просто люди как люди.

«А что, может быть, в самом деле пойти? — размышляла Таня. — Простые, обыкновенные люди, которые ничего из себя не корчат…»

— Ну, Корсакова, решай, — поторопила Рая, вставая из-за стола. — Дело твое, я тебя не неволю.

— Знаешь, Раечка, я согласна.

— В полшестого жди меня у «бочки». Ну, до скорого!

В седьмом часу Таня и Рая молча шли по шумной, запруженной людьми Неглинке. Было ветрено, и с неба, кружась в свете уличных фонарей и тая на асфальте, сеялся мелкий, первый в эту осень снежок. Вот уже и зима на носу, отметила про себя Таня, ловя ладонью пушистые снежинки. Завтра она поедет к Леночке, познакомится с управляющим трестом и окончательно сговорится о переводе, а с будущей недели, если Шкапин почему-либо не затеет волынку, приступит к новой работе. Сперва будет трудно, потому что придется приноравливаться к напряженному ритму, но это отвлечет от неурядиц в личной жизни, позволит найти себя и…

— Татулька, ты встречалась с Кузнецовым? — спросила Рая, когда они поравнялись с Петровским пассажем.

— Нет. А что?

— Ну и умничка. На днях мне сказали, что Кузнецов угодил в переплет. У него, оказывается, была постоянная женщина, какая-то медичка, хирургическая сестра или что-то вроде, причем ревнивая и отчаянная. Эта медичка накрыла Кузнецова с девушкой, устроила сцену, раскровянила сопернице физиономию, а потом попыталась отравиться. Короче, дело попало в милицию и Кузнецову придется сменить место работы. У них солидная контора, скандалы там не в моде. Усекла?

— Усекла, — безучастно повторила Таня.

— Вот я и подумала, что такой вариантик тебе совершенно ни к чему, — помолчав, добавила Рая. — Невелика радость быть сменщицей у чокнутой медички.

У подъезда гостиницы «Будапешт» какая-то длинноволосая красавица в жакете из голубых песцов и в вельветовых джинсах, заправленных в высокие сапоги, небрежно кивнула Рае, а та в ответ пробормотала нечто такое, от чего Таня вытаращила глаза. Ей захотелось узнать, что все это значило, но тут в дверях появился сухощавый брюнет в синей форменной одежде пилота гражданской авиации и, вежливо отстранив швейцара, жестом предложил им подняться наверх. По дороге он непрерывно покашливал в кулак, чтобы скрыть смущение, назвал лишь свое имя: «Роберт» — и больше не проронил ни слова. Не желая усугублять создавшуюся неловкость, Таня избегала смотреть на него, но все же отметила упрямый подбородок, твердую линию губ, сросшиеся над переносицей иссиня-черные брови и точно такого же цвета глаза с почти неразличимыми зрачками.

Когда они поднялись на третий этаж и вошли в одноместный, незатейливо меблированный номер, их почтительно приветствовал грузный человек со смуглым лицом, с первого взгляда интуитивно понравившийся Тане. На вид ему было под шестьдесят, а его жесткие курчавые волосы настолько поседели и поредели, что напомнили ей побитый молью каракулевый воротник маминого старого пальто.

— Я — Вартан Артавазович! — представился он. — А вас звать Татьяна, мне Рая уже говорил. Очень хорошо, что вы пришли вместе, веселей будет… Я кое-чего захватил с собой — бастурму, суджук, лаваш, персики, виноград, кафанский яблоки, коньяк «Ахтамар». Хотите — тихо-тихо посидим номере, не хотите — ресторан пойдем, музыка закажем.

— Остаемся здесь, — сказала Рая и, сбросив туфли, с ногами уселась в кресло.

Вартан Артавазович держался с таким радушием, что невольно располагал к доверию, и Таня, догадываясь, что ему приятнее побыть в номере, поддержала Раю.

— Совсем хорошо! — Вартан Артавазович просиял и обратился к племяннику: — Робик, я как хозяин буду накрывать на стол, а ты сходи в буфет, захвати шоколады и «Арзни».

— Дядя Вартан, откуда здесь «Арзни»? — Роберт улыбнулся и разом помолодел лет на десять. — Мы в Москве, а не в Ереване.

— Не учи старших, — с притворной строгостью проворчал Вартан Артавазович. — Возьмешь, что будет.

После ухода Роберта он достал из большой дорожной сумки несколько пакетов и остро отточенным перочинным ножиком начал тонко нарезать узкие полоски темно-красного мяса, объяснив Тане, что это и есть бастурма. Таня с интересом прислушивалась к речи Вартана Артавазовича и обратила внимание на то, что он вольно обращается со склонениями, спряжениями и падежами, а также не жалует предлоги и мягкие знаки.

— Хочу вам сказать, что Робик — замечательный человек, — негромко произнес Вартан Артавазович, искоса поглядывая на Таню. — Не потому, конечно, что он мне родственник. И не потому, что я сам его воспитал, когда брат погиб на войне.

— Чем же ваш Робик замечателен? — лениво полюбопытствовала Рая.

— Присмотрись — сама увидишь, — загадочно ответил Вартан Артавазович, сопроводив свои слова тяжким вздохом. — Только вот беда — счастья нет. Пять лет назад схоронил жена, двадцать семь, бедной, не исполнилось. Так хорошо жили, весь Ереван завидовал ихнему согласию. Как две птицы жили, а потом у ней на руке опухоль появился, с фасоль размером, сарком называется. Опухоль вырезали, а она через месяц взял и скончался. Мальчик остался маленький, Хачик ему имя, моем доме живет, второй класс школу ходит. Умный мальчик, одни пятерки носит, только грустный. Мы ему не чужие, а как дед с бабкой, но все равно не то… Что ему скажешь, как успокоишь? Отец в небе, а мать в земле.

— Нашли о чем тужить, — бросила Рая. — Жените вашего замечательного Робика, и делу конец!

— Думали женить, как же… У соседа дочка — красавица вырос, глаза — огонь, и семья хороший, но он не захотел. Молодая, говорит, своенравная, Хачика обижать станет. Мы с женой и так и этак, а он — ни в какую… Теперь здесь курсах учится, квалификация повышает. Он — второй пилот, а как кончит курсы — командир корабля назначат. Может, познакомится здесь хорошей женщиной, счастье себе найдет, а?

В ответ Таня улыбнулась и ободряюще закивала головой.

Вскоре вернулся Роберт, и они сели ужинать.

— Наш стол простой, зато теплый, — заявил Вартан Артавазович. — В общем, армянский стол. Не такой обильный, как был бы Ереване, где я угостил бы вас ишхан — так зовут севанский форель, — но все равно душевный стол. Угощайтесь!

— Надолго в Москву? — поинтересовалась Рая, панибратски подмигнув Вартану Артавазовичу.

— Сам не знаю, — он пожал плечами. — Дело у меня сложный, не решится — другой работа на старости лет искать надо.

— У вас неприятности? — участливо спросила Таня.

— У меня семь лет неприятности, — Вартан Артавазович безнадежно махнул рукой. — Я начальник ремонтно-строительного управления, рабочий есть, механизм есть, даже свой автотранспорт есть, а стройматериал не дают. Говорят, бери у заказчика, такой, мол, порядок. Прихожу заказчику, а он кричит: «Ты зачем ко мне кабинет ходишь, Вартан? Где твой цемент? Где твой лесоматериал? Где твой плитка облицовочный и плитка метлахский? Может быть, у тебя есть стекло, битум и рубероид? Если есть — садись, будешь дорогим гостем, а если нет — вот дверь, ты мне не нужен!» А у меня ничего этого нет, зато план есть. Мне, дорогие, декабре пятьдесят девять лет будет, я единственный кормильщик своего семья… Вот поэтому предлагаю тост за то, чтобы мои овцы были сыт, а я был бы цел!

— Вартан Артавазович, вы, должно быть, оговорились, — мягко поправила Таня. — Следовало сказать: «Чтобы волки были сыты и овцы целы».

— Ничего я не оговорился, — с усмешкой возразил он.

— Почему?

— Такой уж мы народ, не похожи на вас, на русских. Поэтому и говорят у нас по-другому… Пока трудно, мы горой стоим друг за друга, а как становится хорошо — зависть начинается. Отчего у тебя тарелка больше, а у меня меньше? А когда зависть, тогда клевета, каждый сам по себе. Работы нет — хлопоты есть…

Вартан Артавазович жаловался, шутил, произносил тосты в память своего друга Сурика, потом снова жаловался, но теперь Таня слушала его вполуха. Она ловила на себе пристальные взгляды Роберта и спрашивала себя: что же такое человеческое счастье? Когда у тебя есть все и больше ничего не хочется? Или когда ничего нет и всего хочется? Или же оно где-то посредине? Какие глупые мысли. Разве дело в этом? Просто каждый из нас должен жить достойно, согревая своим теплом чью-то жизнь. И непременно быть добрым, очень добрым, без этого никакого счастья нет и быть не может. Кроме того, Таня думала о Роберте. О том, какой он деликатный и как сильно любит своего мальчика со странным именем Хачик.

Между тем Рая машинально отщипывала виноградины от тяжелой грозди и с не свойственной ей сосредоточенностью клала их в рот. На душе у нее было коломытно: с раннего утра, сразу же после звонка Вартана Артавазовича, она бог весть в какой уж раз пожалела о том, что не вышла замуж за Сурика, который в этом случае, разумеется, не попал бы в катастрофу, а сейчас поносила себя последними словами за то, что напрасно приперлась в «Будапешт». «Из уважения к Вартану поторчу здесь еще немного, а потом намылюсь домой, — решила она. — А Корсакова, не сойти мне с этого места, с ходу заарканила Роберта, тот положил на нее глаз. Чего она в нем нашла, чудачка? Тоже мне кавалер — двух слов путем связать не умеет! Замечательный человек. Ха-ха, какой же он замечательный, когда слепому видно, что у него в кармане — вошь на аркане? Эх, Татулька, куда тебя несет?»

Около десяти часов Рая решительно поднялась и сказала:

— Варта-ан, пора закругляться!

На улице Рая быстро подхватила такси и отправилась в Марьину рощу, а Таня и Роберт свернули на Петровку, прошлись до площади Революции, спустились в метро и за разговором незаметно доехали до Измайловского парка. Там им пришлось дожидаться автобуса, но это нисколько не тяготило Таню, потому что наедине с нею Роберт преодолел смущение и оказался неплохим собеседником. У подъезда ее дома они выкурили по сигарете, после чего Таня стала прощаться.

— Мы увидимся завтра? — с надеждой спросил Роберт, задержав ее руку в своей.

— Завтра я не смогу, поздно освобожусь. Может быть, в субботу?

— А раньше нельзя?

— Раньше? — Таня заметила, что он огорчился, и тотчас предложила: — Знаете что, позвоните мне завтра вечерком. Всего доброго!

Она поднялась на лифте к себе на седьмой этаж, вошла в квартиру, разделась, включила свет на кухне и посмотрела в окно. Роберт стоял под уличным фонарем и, задрав голову, разглядывал фасад ее дома. Она отодвинула занавеску и помахала ему рукой. Он увидел Таню, улыбнулся и долго махал в ответ. Таня показала рукой на остановку автобуса, давая понять, что ему пора ехать, но он не обратил внимания на ее жест. Тогда она прошла в свою комнату, где было темно и где он не мог ее видеть. Роберт простоял перед домом еще минут пять, а затем, оглядываясь, медленно отошел в темень и тотчас растворился в ней. Таня затаила дыхание и долго не отводила глаз от окна, но теперь видела не расплывчатые контуры пустынной улицы Сталеваров, а по-праздничному украшенную, залитую полуденным майским солнцем набережную Москва-реки, где она, прижав к груди ветку белой сирени, шла рядом с Робертом, а впереди, взявшись за руки, вприпрыжку носились ее Иринка и его Хачик. Их окружали люди с радостными улыбками на лицах, а откуда-то сверху, то затихая, то вновь усиливаясь, доносились кристально чистые звуки трубы Тимофея Докшицера, игравшего «Ларгетто» Генделя. Роберт… У него сказочно добрые глаза… Разве так уж редко случается, что на незаметном житейском перекрестке два человека нечаянно находят друг друга?

1

Представьте себе громадную комнату с высоченным лепным потолком. Собственно говоря, даже не комнату, а скорее нечто вроде зала, вытянутого в длину. Громоздкая, низко висящая люстра из причудливо отлитой старинной бронзы ярко освещает только обеденный стол, стоящий неподалеку от двери, и небольшое пространство вокруг него, а все остальное — массивная, обтянутая гобеленами мебель с резными головами львов, добрый десяток картин в багетовых рамах с потускневшей и местами сошедшей позолотой и белая изразцовая печь в углу — окутано мягким сумраком. За столом сидят четверо: трое мужчин примерно одинакового возраста — им по сорок с небольшим — и румяная тридцатилетняя женщина с крашенными хной волосами. Судя по изрядно опустошенным тарелкам, их трапеза продолжается по меньшей мере минут тридцать — сорок и вступает в ту фазу, когда первый голод почти утолен и всем хочется устроить перекур.

— Ну что, дорогой Анатолий свет Григорьевич, ты принимаешь мой план к руководству и исполнению? — спросил худощавый брюнет с умным и чуточку надменным лицом, обращаясь к сидящему напротив хозяину дома — сутуловатому полному человеку, протиравшему очки с помощью кусочка серой замши. — Учти, брат, под лежачий камень вода не течет! Понятно?

— Э-э… Видишь ли, Станислав Антонович, все это очень и очень проблематично. — Хозяин дома близоруко сощурился и улыбнулся виноватой улыбкой. — В чем-то ты, по-видимому, прав, но…

— Увы, я вижу лишь то, что ты ровным счетом ничегошеньки не понял! — недовольно перебил брюнет. — Дорогой Анатолий Григорьевич, проснись. Неужели ты, дожив до седых волос, так и не постиг азбучной истины, которую в наш век бурного, в буквальном смысле всеобъемлющего научно-технического прогресса знают даже дошкольники: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Прошу прощения у очаровательной Валерии Семеновны, но я просто-таки вынужден заново разжевать суть проблемы вашему чересчур наивному супругу. Признаться, ты меня удивил.

— Ради бога! — Женщина глубокомысленно кивнула головой и с ласковой требовательностью сказала мужу: — Толик, лапочка, Станислав Антонович советует тебе от доброго сердца, и ты должен сделать так, как он учит. Подумай о детях.

— Так вот, вопрос о новой структуре института в свете возросших задач, поставленных перед экономической наукой на современном этапе, уже обсуждался на самом высоком уровне, — с апломбом продолжал брюнет. — Между нами говоря, вчера Епископосов доверительно шепнул мне, что все решено окончательно и бесповоротно. Ему доподлинно известно, что наш отдел делится на два, а вместо трех секторов будут созданы пять. Назначение Рябокобылко на должность завсектором финансирования строительства уже не секрет, а на ваш сектор долгосрочного кредитования капитальных вложений, претендует Канцеляристов. Понятно?

В словах брюнета проскальзывал едва уловимый, но все же заметный оттенок покровительственной снисходительности, свидетельствовавший не столько о пренебрежении к собеседнику, сколько о несомненном самомнении говорившего. Да и сама его речь с расхожими штампами выдавала в нем заправского краснобая, привыкшего к не слишком взыскательной аудитории.

— Это несерьезно! — Хозяин дома водрузил очки на нос, аккуратно сложил замшу и спрятал ее в нагрудный карман мешковатого темно-серого костюма. — В институте и машинистки знают, что Канцеляристов потрясающе бездарен и, более того, в общепринятом смысле малограмотен. Не представляю себе, как ему удалось защитить кандидатскую диссертацию? Коль скоро ему неведомы азы экономики, как же он, по-твоему, будет заведовать сектором?

— Младенец! — театрально воскликнул брюнет. — Наивный младенец! Да кого это волнует? Имей в виду, что Канцеляристов — тонкая штучка. Георгий Аристакесович с тревогой сообщил мне, что за Канцеляристова настойчиво ходатайствует сам профессор Семибратов из Высшей аттестационной комиссии. Доподлинно известно, что Семибратов уже дважды звонил нашему директору. А что касается Семибратова… Знаешь, какая он сила?

— Ага, Епископосов все-таки тревожится! — обрадованно сказал хозяин дома. — Ты сам себе противоречишь, заявляя о том, что это якобы никого не волнует. А?

Он всячески старался показать, что чрезвычайно заинтересован ходом разговора, хотя на самом деле не испытывал ничего, кроме бессильной досады.

— Эх ты, святая простота! — не на шутку рассердился брюнет. — Я толкую тебе про Ерему, а ты мне про Фому! Георгий Аристакесович как замдиректора по научной работе тревожится только потому, что хочет иметь на этой должности преданного ему человека. Когда же ты наконец поймешь, что для нормального продвижения по службе требуется не столько знание дела, сколько умение правильно строить свои отношения с начальством? Или ты намерен уйти на пенсию старшим научным сотрудником? Если это так, то я просто-таки зря теряю драгоценное время.

— Станислав Антонович, объясните мне, что должен сделать мой Толик? — спросила женщина, беспокойно ерзая на стуле.

— Милая Валерия Семеновна! — предупредительно откликнулся брюнет и сопроводил свои слова обворожительной улыбкой. — Пока вы занимались кулинарными делами, в чем вы, признаться, большая мастерица, я без экивоков, по-мужски, довел до сведения Анатолия Григорьевича, что у него есть неплохие шансы стать завсектором. А это может коренным образом изменить его жизнь и, кстати сказать, принесет вам долгожданный материальный достаток, что весьма немаловажно, так как семья у вас по современным понятиям большая. Во-первых, его оклад сразу же повысится на сто рублей в месяц, во-вторых, наши ученые, начиная от завсектором, почти автоматически обретают право на работу по совместительству, и, наконец, в-третьих, должностной рост приведет к тому, что ваш супруг без особых хлопот сможет печататься в толстых журналах, а также вдобавок к вышеперечисленному, недурно подрабатывать рецензированием рукописей у нас в издательстве. Понятно?

Женщина нетерпеливо подалась вперед и слушала затаив дыхание. Соблазнительная перспектива настолько увлекла ее, что она ладонью вытерла рот и измазала подбородок в губной помаде.

— Так что же мы должны сделать? — с готовностью спросила она.

А дамочка, между прочим, хоть куда! — подумал брюнет, критически оглядывая собеседницу. Никому даже не придет в голову, что у нее двое детей школьного возраста. Она, надо полагать, пойдет на все, лишь бы ее Толик выбился в люди. И, пожалуй, не станет корчить из себя недотрогу… Что же, проведем разведку боем!

Брюнет прижал ногу к коленке женщины и, почувствовав ответный толчок, любезно продолжил разговор:

— Сущие пустяки! Понимаете, Валерия Семеновна, ваш дражайший супруг и мой старый товарищ по службе из-за присущей ему скромности и… как бы это сказать?.. ну, что ли, недостаточной коммуникабельности производит двойственное впечатление и тем самым отпугивает от себя нужных людей. Поверьте, я неоднократно пытался приблизить Анатолия Григорьевича к нашему шефу Епископосову, но, увы, все мои попытки, если так можно выразиться, раз за разом терпели фиаско. Например, не так давно Георгий Аристакесович одобрительно отозвался о прошлогодней статье Анатолия Григорьевича в журнале «Деньги и кредит», и тогда я, удачно воспользовавшись моментом, уговорил его взять вашего супруга в Ленинград, на теоретическую конференцию по воспроизводственным аспектам фондоотдачи. Я был стопроцентно уверен, что Анатолий Григорьевич не упустит такой блистательный шанс, а — черт возьми! — вышло наоборот. Вернувшись в Москву, Епископосов недовольно заявил, что мой протеже Аристархов чурался его и все свободное время проводил бог знает где. Зачем, спрашивается, он обидел Георгия Аристакесовича?

— Глупости! — усмехнулся хозяин дома. — С какой стати мне было чураться Епископосова? Ерунда какая-то! Просто я восемь лет не был в Питере и по вполне понятным причинам предпочел посвятить досуг музеям и визитам к дальним родственникам. И потом…

Он собрался было сказать, что ему претит заискивание и по складу характера не подходит взвалить на себя ответственность за труд подчиненных, которых, слава богу, у него никогда не водилось, но, заметив настороженное движение жены, убоялся вспышки ее гнева и вовремя осекся.

— Что потом? — с нажимом уточнил брюнет.

— Нет, ничего.

— Ты, брат, до сих пор не понял главного! — упрекнул брюнет. — Так вот, на днях в беседе с Епископосовым я заикнулся о твоем выдвижении, а он досадливо поморщился и промолчал. Но я, Валерия Семеновна, не из тех, кто малодушно пасует перед трудностями и останавливается на полпути. «Георгий Аристакесович, наш Аристархов — бесспорно, наиболее достойный кандидат на должность завсектором! — твердо сказал я. — Он человек знающий, на редкость трудолюбивый и архипорядочный». — «Все может быть, — задумчиво ответил мне Епископосов, — но относительно порядочности вашего протеже я, знаете, не вполне уверен. Он, думается мне, мужчина себе на уме». — «Что вы! — горячо запротестовал я. — Клянусь честью, он — свой в доску». — «Будь Аристархов, как вы говорите, своим в доску, он бы вел себя по-иному, — мудро заметил Епископосов. — По-настоящему порядочный человек в наши дни не должен бояться публично продемонстрировать свою преданность. Я, знаете, тертый калач и опасаюсь, что, выдвинув Аристархова, рано или поздно получу нож в спину». Вот так-то!

— Как же быть? — огорченно произнесла женщина и призывно надавила туфелькой носок ботинка брюнета. — Неужто все пропало?

— Другой бы на моем месте махнул рукой и пустил все на самотек, но я не отступился! — с гордостью сообщил брюнет, закуривая сигарету «Мальборо». — Мы с Аркашей детально обсудили сложившуюся ситуацию и, кажется, нашли выход из положения. Если ваш супруг согласится, то мы завтра же договоримся с Епископосовым относительно скромного товарищеского застолья в тесном мужском кругу на Аркашиной даче в Кратово. Приготовим там любительские шашлычки и задушевно потолкуем о нашей многотрудной деятельности во славу экономической науки. От Анатолия Григорьевича требуется сущий пустяк: потратить семьдесят — восемьдесят рублей на покупку мяса, овощей и выпивки, а также не держаться букой. Поверьте мне, у него не убудет, если он разок-другой похвалит последнюю книжку Епископосова. Георгий Аристакесович это любит и, смею вас заверить, воспримет как должное. Наш зам. по науке — это перспективнейшая фигура! Учтите, Валерия Семеновна, за него горой стоит академик Тер-Согомонянц!

— К слову сказать, книжица у Епископосова, на мой взгляд, слабенькая, — вяло ухмыльнулся хозяин дома. — Я называю подобного рода творчество околонаучным ширпотребом. Да и не только я.

— Ты, Анатолий Григорьевич, сперва защити-ка докторскую, получи в ВАКе аттестат профессора и сам стань таким, как Епископосов, а потом на здоровье критикуй других, — наставительно произнес брюнет, пожимая рукой крепкую коленку соседки. — Имей в виду, что в твоем теперешнем положении опасно быть святее папы римского. А ты как считаешь, Аркаша?

Четвертый участник трапезы — высокий, угловатый и удивительно тощий человек с веснушчатой кожей при огненно-рыжей шевелюре — в отличие от остальных, изрядно осоловел. Его бледное лицо покрылось нездоровым румянцем, а на носу и на лбу выступили капли пота. Он не принимал участия в общем разговоре и, сосредоточенно манипулируя чуткими пальцами музыканта, лепил фигурки из хлебного мякиша. Услышав свое имя, он испуганно вздрогнул и тотчас прикрыл салфеткой горку испорченного хлеба.

— Я?.. Гм, я с-согласен… с-с тем, что с-сказал Стас, — заикаясь, ответил он и жалобно взглянул на хозяина дома. — Анатолий Григорьевич, мне… это… п-пардон! Где у в-вас находится… это?

Хозяин дома без промедления встал из-за стола и помог тощему гостю выйти из комнаты, после чего брюнет снял руку с соседкиной коленки и, нежно взяв ее за локоток, вполголоса вкрадчиво сказал:

— Я могу называть вас Лерочкой? Прекрасно. Так вот, Лерочка, я очень хотел бы встретиться с вами завтра, часиков около семи, чтобы… как бы это выразиться?.. с глазу на глаз дать парочку советов по поводу поведения вашего благоверного. Поверьте, он остро нуждается в твердой руке. Я подъеду к площади Пушкина и припаркуюсь напротив редакции «Известий». У меня ярко-красные «Жигули» с зеркальным номером «28—82». Понятно?

— Нет, Стасик, завтра мне нипочем не вырваться, — кокетливо зашептала женщина. — А вот послезавтра я смогу прийти…

— В то же время? Принято!

Брюнет передвинул руку на плечо женщины и указательным пальцем пощекотал ее щеку, а она наклонила голову и нежно, по-кошачьи потерлась об его запястье.

Вскоре тощий гость и хозяин дома вернулись к столу, и брюнет мигом наполнил их рюмки.

— Товарищи, у меня есть тост! — громогласно заявил он. — Среди всех достойных вещей, которыми, к сожалению, не больно-то изобилует наша жизнь, я хотел бы выделить чувство дружбы и обусловленную им мужскую солидарность. Именно она помогает нам успешно преодолевать разнообразные барьеры, стоящие на нашем тернистом пути ученых. Уважаемый Анатолий Григорьевич, сегодня мы с Аркашей, подчеркиваю, бескорыстно помогаем тебе, а завтра ты, брат, придешь к нам на выручку. Пьем за надежную мужскую солидарность!

— С-странная у в-вас квартира, — сказал тощий гость, морщась и тщетно пытаясь подцепить вилкой скользкие маринованные маслята. — Эти с-самые… п-пардон… места общего п-пользования выглядят с-самодельными, кухня обширная, но темная, п-проходная и п-поэтому б-бестолковая, а комнаты — как во д-дворце. Т-только не п-пойму, с-с какой целью в-вы п-поставили этот комод п-поперек гостиной?

— У нас там, за буфетом, живет бабуся, — безмятежно ответила хозяйка дома.

— Какая б-бабуся? — оторопело спросил тощий гость. Во время прогулки по квартире он, кроме всего прочего, сполоснул голову под краном и теперь чувствовал себя гораздо лучше. — Она и с-сейчас т-там?

— Толикина мама Валентина Даниловна очень слабенькая и почти что не встает с кровати, — объяснила женщина.

— А как же мы т-тут… это? — продолжал удивляться тощий гость. — И накурили т-так, что в-впору т-топор в-вешать?

Хозяин дома побагровел и смущенно опустил голову.

— Вы, ради бога, не беспокойтесь! — засуетилась женщина. — Позвольте угостить вас винегретиком и подбавить кусочек ветчинки?

— В-ветчинки… это можно, но мне как-то неловко.

— А вы об этом не думайте, — успокоила его женщина. — Мы ей нисколечко не мешаем. Валентина Даниловна уже лет пять как совсем оглохла, а табачный дым она очень даже любит.

Между тем хозяин дома сдвинул брови, и его высокий лоб прорезала жесткая вертикальная морщинка, придавшая одутловатому лицу несвойственное ему выражение мрачной решительности.

— Да, квартирка у тебя, брат, действительно странная, — разряжая обстановку, подтвердил брюнет, успевший лихо расправиться с очередной порцией холодных закусок. — Давненько я таких не видывал. Потолки, должно быть, метра четыре, не меньше?

— Это деленная квартира, — сумрачно буркнул хозяин дома, по-прежнему не поднимая глаз от столешницы. — Когда-то она была шести- или семикомнатной, а в двадцатых годах ее поделили на части. Не сегодня-завтра мы уедем отсюда.

— Каким образом? — живо полюбопытствовал брюнет.

— Нас переселяют. Под нами располагается крайне агрессивное снабженческое учреждение с головоломным названием. И растет будто на дрожжах: пять лет тому назад оно вселилось в подвал, потом отвоевало цокольный этаж, следом за ним второй, а теперь добралось до нас. Несколько семей уже выехали…

— Так это же баснословная удача! — возопил брюнет. — Анатолий Григорьевич, ты подкинул мне тезис для следующего тоста! Товарищи, я предлагаю выпить за грядущее новоселье семейства Аристарховых! Ура!

Бравурный тост не изменил настроения хозяина дома, и вертикальная морщинка на его лбу все еще не разгладилась.

— Новая квартира — это, конечно, заманчиво, — без выражения процедил он, — но я, откровенно говоря, привык к старому дому, где родился, вырос и прожил столько лет.

— А я жду не дождусь, когда мы наконец-то выберемся из этого сарая! — мечтательно промолвила женщина. — Кругом все живут как люди, квартиры имеют солнечные, а здесь даже летом мрак и сырость. Двор узкий и глубокий, а рядом дома один выше другого. Дети без конца простужаются, а Семочка, наш старшенький, уж год как в очках ходит.

— Выше голову, милая Валерия Семеновна! — бодро воскликнул брюнет, пожимая ее коленку. — Все ваши горести и печали позади, вы стоите на пороге новой светлой жизни.

— Все отнюдь не так просто, как это кажется на первый взгляд, — вдумчиво возразил хозяин дома. — Видишь ли, Станислав Антонович, для нас предстоящий переезд представляет собой запутанный клубок поистине неразрешимых проблем.

— На тебе! — Брюнет недоуменно пожал плечами. — Ты, брат, меня поражаешь. А бываешь ли ты когда-нибудь безоговорочно довольным? Аркаша, как тебе нравится та лабуда, которую выдает нам дорогой Анатолий Григорьевич?

Тощий гость прервал возню с хлебным мякишем и невпопад закивал головой:

— Я с-согласен… с-согласен с-с тем, что с-сказал Стас.

— Каждое приобретение сопровождается некоторой потерей! — провозгласил брюнет. — Это, товарищи, основополагающий закон всякого движения и развития вещей, ядро диалектики.

— На словах все легче легкого, — скептически произнес хозяин дома. — В новых квартирах, как ты знаешь, довольно-таки низкие потолки, поэтому вся наша мебель будет выглядеть там по меньшей мере дико. Это, кстати, в том случае, если она вообще войдет туда. А картины? Что с ними делать? Маленькие и средние, разумеется, не вызывают сомнений, а большие?

— Скажи, Анатолий Григорьевич, это ценные вещи? — поинтересовался брюнет, оглядываясь по сторонам. — Антиквариат?

— Не знаю. Вон тот Клевер, наверное, чего-то стоит, но он в плохом состоянии: полотно в нескольких местах пробито насквозь. «Тайная вечеря» и «Мария с младенцем» — копии с известных картин итальянской школы. Им не меньше чем по сто лет, однако, сам понимаешь, копия — это не оригинал. В углу Лагорио, ученик Айвазовского, тоже с дырками. А по поводу мебели я вообще в панике. Чтобы продать нашу, ее следует предварительно отреставрировать, а у меня нет ни мастеров, ни денег. В то же самое время новая мебель нам не по карману. Словом, кругом тупик.

— Стой! Анатолий Григорьевич, у меня вдруг мелькнула гениальная мысль! — брюнет восторженно засверкал глазами. — Совершенно случайно я вспомнил, что Епископосов усиленно собирает старину. Да-да, разную там бронзу, фарфор, живопись и, представь себе, мебель. Ходит по старушкам и скупает все, что попадается под руки. В январе мы рядышком сидели на банкете, так Георгий Аристакесович разоткровенничался. «Люблю, — говорит, — антикварные вещицы покупать по сходной цене, потому что с одного выстрела поражаешь как бы сразу две цели: и деньги в товаре, и глаз радуется, глядя на принадлежащие тебе произведения искусства. Раньше я, остолоп, ушами хлопал, когда умные люди скупали все за бесценок, а теперь уразумел, что старина — оптимальное помещение капитала. А еще считаюсь видным экономистом с хорошими шансами на член-корреспондента Академии наук!» Понятно? На даче, за шашлычком, мы подкинем ему мою идейку, и, я уверен, он примчится к вам как на пожар!

— Удобно ли мне продавать Епископосову эти вещи? — усомнился хозяин дома.

— А что тут такого? — воскликнул брюнет. — Он — мужик ушлый и купит то, что ему понравится, а ты, Анатолий Григорьевич, тоже с одного выстрела убьешь сразу двух зайцев: войдешь в доверие к Георгию Аристакесовичу и выручишь неплохую деньгу за свою рухлядь. Ты, брат, слушайся меня и, как говаривали древние греки или римляне, всегда будешь со щитом, а не на щите. Понятно?

— Н-не с-связывайтесь с-с Епископосовым, Анатолий Григорьевич, обдерет он в-вас как л-липку, — тихо сказал тощий гость.

— Аркадий, что ты мелешь? — взвился брюнет.

— Молчу. П-пардон, молчу!

— Толик, лапочка, а ведь Станислав Антонович подсказал очень даже мудрую мысль! — вмешалась женщина. — Если профессору Епископосову понравится что-либо из нашего старья, так не жалко отдать это, раз он такой нужный человек. Если ты станешь завсектором и получишь полставки доцента, то мы разом выиграем рублей триста в месяц? Верно я говорю?

— Триста не триста, а двести шестьдесят наверняка, — веско подтвердил брюнет, продолжая сердито коситься на тощего гостя. — Впрочем, что я! Если посчитать приработки от публикаций и от рецензирования, то на круг выйдет триста с гаком. То есть вдвое против теперешнего.

— Тогда не о чем даже думать! — безапелляционно заявила женщина, нервно облизывая губы. — Только бы не сорвалось.

— Тебе, Анатолий Григорьевич, просто-таки повезло! Судьба послала тебе умную женушку! — рассмеялся брюнет. — Валерия Семеновна схватывает все с полуслова. Георгий Аристакесович — фактический глава Института повышения квалификации строителей, и будем надеяться, что с осени ты поможешь нам с Аркашей вправлять мозги хозяйственникам и учить их уму-разуму.

Хозяин дома промолчал. Трескучее многословие брюнета угнетало его все больше и больше, но выхода не было, оставалось лишь одно — терпеть.

— Толик, раз Станислав Антонович сказал очень даже замечательно, так не спи, развлекай гостей. — Женщина встала из-за стола. — А я пойду на кухню, разогрею вам уточку с яблоками.

2

Гости успели уйти восвояси, а хозяева — лечь спать, когда за шкафом послышался скрип, затем приглушенный стон, а после продолжительной паузы стук палки и шаркающие шаги Валентины Даниловны.

«Третий час ночи, а мне все не спится, — думала она, медленно выбираясь из-за шкафа. — Как неприятно пахнут неубранные окурки. Неужели так трудно очистить пепельницы? Нет, это совсем не трудно, просто об этом никто не подумал».

Валентина Даниловна впотьмах доковыляла до стены, на ощупь прислонила палку к резному креслу, похожему на царский трон в допетровской Руси, левой рукой крепко ухватилась за подлокотник, а правой нащупала выключатель. Осветив комнату, она снова взялась за палку и заковыляла к столу: переставит палку, сделает крошечный шажок левой ногой и волоком подтягивает больную правую. Пять шажков — метр, еще пять шажков — еще метр, но тут приходится делать перерыв, чтобы отдышаться и спокойно постоять, опираясь на палку обеими руками. Так легче.

«А это еще что такое? — поразилась она, заметив на полу растоптанные хлебные корки. — Эх, люди, люди! Разве мыслимо так бесцеремонно обращаться с хлебом? Неужели они не знают, что хлеб — это святыня не только для тех, кто пережил голод?»

Она сама голодала дважды — в гражданскую и в Отечественную войны, — но до своего смертного часа не посмеет позволить себе выбросить в мусорное ведро кусок хлеба. Когда она была крепкой, еще не утратившей способности превозмочь старческие немощи, то каждый день подбирала хлеб, остававшийся у невестки Валерии, нарезала его на квадратики и сушила в духовке, а крошки выносила на двор, прикармливая птиц. Их тоже надо пожалеть, особенно зимой. Валерия уже тогда посмеивалась над нею, подозревая в скупости, но Валентина Даниловна даже не пыталась оправдываться. Зачем? Одно дело, когда люди понимают друг друга, тогда объяснить, что хочешь, не зазорно, а совсем другое, если они говорят на разных языках.

Валентина Даниловна огорченно помотала головой, тяжко вздохнула и, сделав еще десяток шажков, добралась до стола. На ее беду, окурки оказались не только в двух переполненных пепельницах, но и в трех тарелках. Пепельницы она вытряхнет в предусмотрительно захваченный бумажный кулек, а с теми окурками, что в тарелках, придется волей-неволей смириться. Лет пять тому назад она взяла бы поднос, сложила бы на него грязную посуду, отнесла на кухню и перемыла ее за милую душу, а нынче нет сил даже на то, чтобы обойти вокруг стола и собрать чужие, отсыревшие в тарелках окурки. Слов нет, сдала она за эту лютую зиму, заметно сдала. Так ее скрутило, что и в майском тепле все еще не придет в себя. Что тут скажешь, старость не радость.

Покончив с пепельницами, Валентина Даниловна доковыляла до туалета, а затем так же медленно, с девятью продолжительными остановками для отдыха, возвратилась на свое место за шкафом. Прежде чем лечь под одеяло, она долго сидела на кровати, потому что ей было боязно. Как ни трудно ковылять, по существу, на одной ноге, все же вставать и ложиться куда хуже, так как при изменении положения суставов все тело пронизывает острая боль. И самое горестное, что эта боль день ото дня сильнее и длительнее, а таблетки, некогда рекомендованные Шурочкой, почти не помогают.

Валентина Даниловна решилась улечься лишь тогда, когда начали коченеть ноги, до крови закусила губу, но все равно не удержалась от стона. Она нисколько не опасалась, что ее услышат и что тем самым она кого-нибудь потревожит, потому что вторая комната, где спали Толя с Валерией и их дети, находилась в противоположном конце квартиры. Просто донельзя противно, когда твоя боль прорывается наружу.

На земле живет великое множество людей, и все они устроены по-разному: одним кажется, что муки легче переносить в слезах и стонах, а другим наоборот. За семьдесят восемь лет жизни Валентина Даниловна достаточно изучила себя и пришла к выводу, что куда пристойнее страдать молча.

Минут через двадцать боль мало-помалу утихла, и Валентина Даниловна, восстановив в памяти казусные перипетии разговора гостей ее младшего сына, углубилась в раздумья о том, почему теперь в окружающей ее действительности многое складывается далеко не так, как обстояло в дни ее молодости и зрелости…

Здесь придется ненадолго прервать ход мыслей героини нашего повествования и признаться, что она отнюдь не страдала глухотой, как утверждала ее невестка. Валентина Даниловна не любила да и не очень-то умела кривить душой, но тягостные обстоятельства вынудили ее солгать. Почему и во имя чего? Просто так, с помощью какого-нибудь десятка слов, этого, пожалуй, внятно и не объяснишь. Примерно лет пять тому назад тяжелый приступ полиартрита надолго приковал ее к постели, и она впервые оказалась отрезанной от внешнего мира, потому что лишилась возможности подходить к телефону. Сын с невесткой по утрам отводили малышей в детский сад и сами уходили на работу, а Валентина Даниловна оставалась одна и переживала, слушая тревожные телефонные звонки. Она попросила Толю позвать монтера и установить длинный шнур, чтобы можно было переносить аппарат к ее кровати, и в течение месяца дважды напоминала ему о своей просьбе, однако шнур так и не появился. В ту пору ее часто навещали задушевные подруги Катюша и Шурочка, и Валентине Даниловне было неловко сказать им, что сын попросту игнорировал просьбу матери. Столь мучительного стыда она, бесспорно, никогда в жизни не испытывала. И тогда она солгала, будто ее глухота так бурно прогрессирует, что препятствует пользоваться телефоном.

Узнав об этом, Толя хотел было вызвать на дом квалифицированного оториноларинголога из платной поликлиники, но Валерия отсоветовала. «В старости все глохнут, — философски заметила она, — так чего ради швырять восемь рублей кошке под хвост?» Валентина Даниловна боготворила Чехова и сразу же вспомнила чудный рассказ «Скрипка Ротшильда», где гробовщик Яков Иванов по прозвищу Бронза возил больную жену Марфу к фельдшеру Максиму Николаевичу, а тот, не мудрствуя лукаво, поинтересовался, сколько ей лет, и сказал, что старушка пожила, а теперь пора и честь знать.

После ложного признания в глухоте Валентина Даниловна некоторое время опасалась, что ей будет трудно притворяться, но все оказалось проще простого. Домочадцы начали говорить с нею преувеличенно громкими голосами, а она раз-навсегда перестала пользоваться телефонной связью, только и всего. Катюша и Шурочка по-прежнему навещали ее, а когда их почему-либо долго не было, Валентина Даниловна писала им письма.

В каждой не совсем обычной ситуации наряду с недостатками могут обнаружиться и достоинства, и вскоре она с удивлением заметила, что ей стало интереснее жить. И вот почему. Если прежде Валентину Даниловну раздражала привычка дурно воспитанной Валерии постоянно шептаться с Толей в ее присутствии или, хуже того, с помощью выразительного жеста, сопровождаемого соответствующим по жесткости взглядом, вызывать его для объяснения в другую комнату, то отныне абсолютно все говорилось, что называется, открытым текстом, и ее близкие предстали перед нею такими, какими они были в действительности. Сперва это шокировало Валентину Даниловну, но впоследствии она пришла к выводу, что на склоне лет лучше не обольщаться иллюзиями, а видеть все в истинном свете. Недаром, должно быть, народная мудрость гласит, что без правды жить легче, да помирать тяжело.

«…Неприятные они люди — эти экономисты из Толиного института, — продолжала рассуждать Валентина Даниловна, — в высшей степени неприятные и скользкие… Причем не только потому, что во главу угла ставят личный успех, а не интересы дела. На карьеристов я вдоволь нагляделась за свою жизнь, так что соль в другом. Раньше карьерист скрывал за семью замками свое гнилое нутро ото всех и вся, а сослуживцы Толи, можно сказать, бравируют циничным отношением к долгу, к коллективу. Они, конечно, не осмелятся декларировать подобные мысли с трибуны, однако в своем кругу делятся ими без малейших признаков стеснения, рассказывая о грязненьких делишках и закулисных маневрах с такой же гордостью, как солдаты о походах и сражениях. Почему?..»

В середине двадцатых годов ее покойный муж Григорий Петрович ходил на рабфак и мечтал сделаться астрономом, чтобы постигать тайны Вселенной, но его вызвали в Краснопресненский райком партии и сказали, что страна создает тяжелую индустрию и, как никогда, остро нуждается в надежных кадрах, знающих финансы и кредит. И Гриша без колебаний принял поручение, закончил вечерние бухгалтерские курсы и стал главным бухгалтером треста станкопринадлежностей. Прошло каких-нибудь пять или шесть лет, и в 1933 году его послали на укрепление районного треста столовых, где бывшее руководство финансово-счетной службы погрязло в мздоимстве и было осуждено к длительным срокам лишения свободы.

— Как же так, Гришенька? — всплеснула руками Валентина Даниловна, когда муж пришел домой и огорошил ее новостью. — Зачем же ты согласился пойти в эту лавочку? Ты ведь на хорошем счету, а получается так, что тебя понизили. Там и оклад чуть ли не вдвое меньше. С тобой поступили несправедливо!

— Эх, Валюша, Валюша! Какая же ты у меня еще несознательная! — с улыбкой ответил ей Гриша. — Для большевика нет такого понятия, как повышение или понижение по службе. Запомни: принадлежность к партии выше должностей!

Что говорить, Валентина Даниловна многому научилась у мужа и девять лет спустя, получив извещение о его гибели в боях с немецко-фашистскими захватчиками, в августе 1942 года подала заявление о приеме в партию. В самом конце войны она вернулась из эвакуации, пришла на старую службу в городской совет промкооперации и снова стала работать бухгалтером-ревизором. Прошел год, и Валентина Даниловна с удивлением и с досадой заметила, что люди в чем-то определенно изменились и беззастенчиво запускают руки в карман государства. Она скрупулезно разбиралась в учете и отчетности артелей системы промкооперации, глубоко вникала в несложную технологию их производства, находила всевозможные лазейки, используемые недобросовестными субъектами для выпуска неучтенной продукции с целью ее недокументированного сбыта через торговую сеть, и после каждой второй ее ревизии возникало уголовное дело. Поскольку жулики шли под суд неохотно, они пытались подкупить Валентину Даниловну иногда напрямую, а чаще с помощью третьих лиц.

— Вы женщина одинокая, малоимущая, имеющая на иждивении двух подростков-школьников, — вкрадчиво увещевали ее посредники. — Вам сносно не прожить на 690 рублей в месяц и на ту пенсию, которую выдают на детей. Мы… в некотором роде подумали, посоветовались и решили понемножку сложиться друг с дружкой и безвозмездно оказать вам единовременную материальную помощь в сумме… ну, скажем, 25 000 рублей. Поверьте, дорогая Валентина Даниловна, все это от души, от чистого сердца! Мы даже не претендуем на благодарность. От вас требуется только одно: самую чуточку поумерить свой пыл. Ну посудите сами, зачем вам влезать во все дырки? На здоровье выявляйте, пожалуйста, грубые нарушения финансовой дисциплины и передавайте прокурорам наших дураков, благо их пруд пруди, но не трогайте деловых людей. Вы же женщина интеллигентная, гуманная, притом вы ничем не рискуете, потому что ревизор даже высшей квалификации может разоблачить хорошо замаскированную панаму, а может и не заметить ее. Не так ли? За это, в случае чего, не похвалят и по головке не погладят, но под суд не отдадут ни при каких обстоятельствах. Если наши люди, не дай бог, попадутся на реализации левого товара, вас все равно никто не продаст, это мы вам гарантируем. Соглашайтесь и смело берите деньги. В будущем мы намерены ежегодно к вашему отпуску делать вам такой же презент. А может быть, вам удобнее брать помесячно?

Валентина Даниловна терпеливо выслушивала сладкие речи и недрогнувшей рукой передавала следственным органам как махинаторов, так и посредников. Через несколько лет определенная часть «тружеников» артельного производства за глаза называла ее мерзавкой, упивавшейся человеческой кровью, и при удобном случае старалась насолить ей, а жены осужденных расхитителей социалистической собственности узнали домашний адрес Валентины Даниловны и приходили на Петровский бульвар, чтобы выкрикивать под ее окнами разные поносные слова.

Валентина Даниловна не реагировала на их надсадные крики и по-прежнему безжалостно разоблачала все хитроумные попытки незаконного обогащения. Пусть обзываются, пусть кричат, что с них возьмешь? Разве она вправе поступать по-другому? Ведь расхитители и взяточники не только наносят прямой вред экономике; вдобавок к этому они заражают бациллами стяжательства здоровых, но недостаточно устойчивых в моральном отношении людей, разлагая их души. Как же можно оставлять на свободе тех, кто не желает жить по нашим законам?

Так она работала изо дня в день и из месяца в месяц, а в середине пятидесятых годов пришла к своему руководству и попросила отпустить ее на преподавательскую работу.

— Да ты в своем уме, Аристархова? — расстроился председатель. — Ежели я тебя отпущу, так большой вред делу будет. Ты ревизорское ремесло назубок знаешь, а мне глазастый ревизор ох как нужен. Я же по проволоке хожу — производства мелкие, разбросанные по подвалам и сараям чуть ли не всей Москвы. Опять же: сырья недодаем, а план — кровь из носу! — требуем. Не маленькая, сама понимаешь, что для жулья у нас вроде бы санаторий. Оттого и грязи сколько хочешь. Нет, ежели ты сознательная, то должна свой пост не бросать!

— Мне ведь уже пора на пенсию, Василий Трофимович, — примирительно сказала Валентина Даниловна. — Надо смену готовить, вот потому и прошусь на педагогическую стезю.

— А ты готовь смену вечерами, — схитрил председатель. — Ты, помнится, давно уже преподаешь в каком-то техникуме. Сколько лет я тебе разрешения на совместительство выправляю?

— Шесть.

— Ну и продолжай по-старому.

— Трудновато в мои годы работать в два поста, — посетовала Валентина Даниловна.

— А мне, думаешь, легко? Я тут хожу как по минному полю, а ты, Аристархова, для меня все равно что миноискатель. Без тебя я как без рук!

— Василий Трофимович, не пришла ли пора изменить всю нашу систему работы? — неожиданно спросила Валентина Даниловна.

В ответ председатель безнадежно махнул рукой.

— У артелей нет будущего, — вполголоса добавила она.

— Я об этом самом начальству все уши прожужжал, а меня и слушать не хотят, — сокрушенно признался председатель.

— Как же быть?

— Знаешь что, Аристархова, напиши-ка об этом куда следует, — помолчав, посоветовал председатель. — Артельное хозяйство ты изучила вдоль и поперек, видишь его насквозь безо всякого рентгена, вот и напиши всю правду, ничего не утаивая. Ты человек маленький, можно сказать, рядовой трудящийся, так что тебе за это ничего не будет.

— А куда писать, Василий Трофимович?

— Вот это ты, Аристархова, сама соображай, — лукаво усмехнулся председатель. — Не маленькая, голова на плечах есть, догадаешься. Для верности загляни в Устав партии, ежели чего подзабыла, и сообразишь.

— Все понятно.

— Ну и молодцом! — подытожил председатель. — Ежели бы кто знал, как мне обрыдло это недоперевыполнение плана… Будь я образованный и с дипломом, так дня бы лишнего в этом вот кабинете не просидел!

Валентина Даниловна написала мотивированное письмо в Центральный Комитет партии. Примерно через месяц ее пригласили на беседу.

— Мы внимательно ознакомились с вашим письмом, товарищ Аристархова, — сказал ей седой человек со значком депутата Верховного Совета, — и у нас возник ряд вопросов, которые следует прояснить. Вы пишете, что артели промкооперации необходимо обеспечивать сырьем и материалами наравне с государственной промышленностью?

— Именно так, и никак иначе, — твердо ответила Валентина Даниловна.

— Как это сочетать с общими задачами промкооперации? — поинтересовался собеседник. — Она же специально создана для кооперирования кустарей, превращения их из потенциальных предпринимателей в сознательных тружеников нашего общества и для производства товаров широкого потребления из сырья собственных заготовок, а также из отходов. Нет ли здесь противоречия?

— Кооперирование кустарей завершилось еще в довоенное время, а то, что артели работают на отходах — миф, который пора развеять! — запальчиво возразила Валентина Даниловна. — Нет, не так… Какая-то часть отходов, безусловно, используется, но это капля в море. В основном промкооперация перерабатывает кондиционное сырье, которое ловкие люди достают всеми правдами, а еще чаще — неправдами!

— Простите, Валентина Даниловна, сколько лет вы работаете в промкооперации?

— В общей сложности семнадцать, в том числе одиннадцать лет в должности старшего бухгалтера-ревизора.

— И вы незыблемо убеждены в том, что система промкооперации в определенном смысле изжила себя?

— Да, полностью уверена в этом.

— Может быть, следует укрепить руководство артелями и действительно ориентировать их на выпуск товаров для населения только из отходов? Как вы относитесь к этому пути?

— Опыт подсказывает мне, что артели… им не под силу справиться с задачей обеспечения товарами широкого потребления… — Валентина Даниловна страшно волновалась и боялась сбиться с мысли. — Можно, конечно, открыть еще сотню и даже тысячу карликовых цехов, но государство не получит… Артели не в состоянии нарастить объем выпуска продукции, не говоря уж о ее качестве. Я не инженер и не берусь судить о технической стороне дела, но чувствую, что надо идти другим путем.

— Чувствуете? — Собеседник чуть заметно улыбнулся. — Как же вы мыслите себе этот другой путь?

— Я думаю, что артели нужно преобразовать в государственные заводы или фабрики и на общих основаниях снабжать их как кондиционным сырьем, так и отходами, годными для переработки. Ведь есть немало государственных предприятий, работающих на фондируемых отходах чужого производства?

— У нас есть такие предприятия, — подтвердил собеседник. — А что еще не устраивает вас в действующей системе промкооперации?

— Прежде всего то, что хищения в артелях носят массовый характер, тогда как на государственных предприятиях они, как правило, единичны, — пояснила Валентина Даниловна.

— Может быть, дело в людях?

— Люди и у нас, и на государственных предприятиях одинаковые, — улыбнулась Валентина Даниловна, — а вот условия разные.

— Большое вам спасибо, товарищ Аристархова! — сказал хозяин кабинета, на прощание пожимая ей руку. — Вы своевременно подняли вопрос о реорганизации системы промкооперации. У нас есть ряд других сигналов о неблагополучии в этом секторе, так что придется принимать надлежащие меры. Всего вам доброго!

Спустя некоторое время система промкооперации была ликвидирована, а ее производственные подразделения вошли в состав местной промышленности. Валентина Даниловна отчетливо сознавала, что это не явилось следствием только ее инициативы, а произошло потому, что, по всей вероятности, многие десятки или даже сотни людей ставили этот вопрос и активно добивались его решения. В то же самое время ей было по-своему приятно, что и она внесла свою скромную лепту в общую копилку.

При реорганизации она осуществила свою давнишнюю мечту и целиком посвятила себя преподавательской деятельности в финансово-кредитном техникуме, где проработала до шестидесяти шести лет. Право на пенсию — это, конечно, большое благо, но ей не хотелось сидеть дома сложа руки. Дети выросли и зажили самостоятельной жизнью, а ходить в прислугах у Валерии ей как-то не пристало. Поэтому Валентина Даниловна с удовольствием работала до тех пор, пока не пошатнулось ее здоровье.

«…Вот так жили люди моего поколения, — вспоминала она, лежа на спине с закрытыми глазами. — Быть может, мы были наивнее или даже глупее тех, кто живет сегодня? Нет, здесь что-то другое… Жизнь, естественно, не стоит на месте, и люди от поколения к поколению узнают все больше и больше, так и должно быть, но знания, ум, честь, совесть и гражданственность — это понятия не одного ряда, и связи между ними куда сложнее, чем кажется с наскока. В чем же разница между нами и ими, представителями следующего поколения? В нас было больше романтики и непреложной веры в то, что частица твоего труда ложится в основание новой жизни. Да, мы и они, они и мы… А почему, собственно, я противопоставляю их и нас? На каком основании? Из-за этих гостей Толи? Стоят ли они этого? Стоить, может быть, и не стоят, однако полностью игнорировать их существование едва ли следует. Откуда они взялись?»

Валентина Даниловна тревожно заворочалась, потому что подобного рода мысли возникли у нее не впервые, а исчерпывающие ответы упорно не шли на ум. Неоднократно ее в полном смысле слова подмывало списать все на пресловутые пережитки прошлого, прочно угнездившиеся в сознании людей, но что-то раз за разом восставало против этого заведомо поверхностного умозаключения. Путь наименьшего сопротивления часто кажется соблазнительным, но редко приводит к искомой цели.

«Уж не связано ли их появление с вещизмом? — продолжала размышлять Валентина Даниловна. — Нынче в газетных статьях на темы морали частенько мелькает это новое словечко, которым называют болезнь, вызванную безудержной жаждой потребления. Только при этом с излишней горячностью выставляют потребление как антипод созиданию. Справедливо ли подразделять людей на созидателей и потребителей? Ведь может сложиться впечатление, будто одни только созидают, а другие только потребляют созданное первыми. Соль даже не в том, кто потребляет больше, а кто меньше. Во имя чего же мы повышаем благосостояние народа, как не ради того, чтобы поднять уровень потребления? Нет, ценность каждого члена общества определяется его сущностью — тем, что он ставит во главу угла: созидать или потреблять? Если беспристрастно взглянуть на новое поколение, то нельзя не признать, что по сравнению с нашим временем доля тех, для кого потребление — основное, а созидание — второстепенное, относительно возросла. Это конечно же озадачивает. Чем это объясняется? Надо полагать, не вещизмом. Сам по себе вещизм скорее не болезнь, а всего лишь ее симптом. А что, если… ответ на мой вопрос кроется в недооценке такого явления, как равнодушие? Ведь равнодушие не менее вредно и опасно, чем вещизм, потому что оно приводит к пассивности. С паразитизмом и жульничеством мы прежде справлялись и теперь справляемся, а равнодушие вроде бы проморгали…»

Валентина Даниловна закусила губу и, открыв глаза, посмотрела на заднюю стенку шкафа, где в рамках, под стеклом висели ее семейные фотографии. «Гриша, Андрюшенька! Как же могло случиться, что рядом с нами расплодились равнодушные?» — безмолвно вопрошала она, вглядываясь во тьму.

Скупой отсвет уличного фонаря еле-еле освещал прилегавшую к окну часть потолка, поэтому она могла лишь мысленно представить себе дорогие лица. Но и это вселило в ее душу заряд бодрости.

«С чего я поддалась панике? — осадила она самое себя. — Пусть равнодушный прагматик сегодня не единичное явление, но есть великое множество людей, которыми гордится наша страна и которые составляют ее золотой фонд. Это думающие люди, однако их главная мысль — не сколько я получу, если сделаю то-то и то-то, а смысл жизни — не в приобретении вещей или в получении тех или иных благ, наград и отличий. Таким был мой Гриша, таким стал наш Андрюша… А Катюшин сын Сева? Именно на них лежит самая трудная ноша, и они с честью несут ее!»

Валентина Даниловна успокоилась и незаметно задремала.

3

Наутро она проснулась с больной головой, весь день испытывала слабость и головокружение, почти ничего не ела и провела его в полудреме, изредка нарушаемой шалостями внука и внучки. Может быть, на нее подействовали те не слишком веселые думы, может быть — жара и внезапное изменение атмосферного давления, а может быть, еще что-нибудь. Кто это знает? Много ли надо старому человеку, чтобы почувствовать себя хуже? Однако к вечеру следующего дня она приободрилась и с аппетитом съела полтарелочки борща и один блинчатый пирожок с творогом. А позднее, когда она доковыляла до своего угла за шкафом и снова улеглась в постель, к ней подошел внук, только что вернувшийся с прогулки.

— Ку-ку! — крикнул он. — О чем задумалась, бабусь?

Русые с рыжеватым отливом волосы, зеленые глаза с точечными зрачками, острый подбородок с ямочкой посредине — все в нем напоминало Валентине Даниловне черты лица невестки, но внук есть внук, на кого бы он ни был похожим.

— Прошлое вспомнилось, детка, — с теплом в голосе ответила она. — Мне есть что вспомнить. А ты где пропадал, Семочка? У Володи?

— Неа, — мрачнея, сказал внук. — Мы с Володькой больше не дружим.

— Почему? Володя прекрасно воспитанный мальчик, он производит очень хорошее впечатление.

— Гад он! — Внук опустил голову и сморщил веснушчатый носик. — Гад и предатель!

— Почему? — удивилась Валентина Даниловна. — Что произошло между вами?

— Знаешь, бабусь, наш отряд готовился к сбору «Пионер — смена комсомола», и каждому задали тему выступления. Нам с Володькой велели сказать, почему мы хотим стать рабочими.

— Ты мне никогда не говорил о том, что хочешь стать рабочим, — остановила его Валентина Даниловна, — Я помню, что сперва ты мечтал пойти в подводники, а зимой изменил намерение и собрался в хоккеисты.

— Бабусь, ты дослушай! — требовательно воскликнул внук. — А Володька наотрез отказался, потому что хочет быть физиком. «Ты, Зайцев, будь кем хочешь, — сказал ему вожатый, — но тематический сбор отряда мне не срывай!» А Володька упрямо: «Мой папа физик, и я тоже буду физиком!»

— Неужели вы поссорились из-за этого?

— Бабусь, ты дослушай! Володька отказался, а я согласился, взял у вожатого бумажку и выучил ее наизусть. Там разговора на полстранички и стишок легонький.

— Зачем же ты согласился, если всерьез не хочешь быть рабочим? — озабоченно спросила Валентина Даниловна.

— Чудна́я ты, бабусь! — свысока ответил внук, усаживаясь в ногах у Валентины Даниловны. — Это же не по правде, а понарошке! А раз вожатый просит, пионер должен ему помогать. Разве ты позабыла, что я член совета отряда? Сбор прошел так, что нас похвалили на линейке. А на другой день Надька Воронина нарисовала меня на доске. С двумя головами в разные стороны. Это Надька, я точно знаю! — убежденно заявил он. — Больше никто в классе так рисовать не умеет. Одна голова говорит: «Горжусь я званием рабочим!» Это из того стишка, что вожатый дал. А другая говорит: «Не верьте мне, потому что я пролезу в начальники!» А про то, что я хочу стать начальником, знал один Володька, больше я никому не говорил. А Володька теперь дружит с Надькой, их в кино видели.

— Значит, ты хочешь стать начальником, детка?

— Ага!

— Начальником чего? — уточнила Валентина Даниловна.

— Все равно чего.

— Зачем это тебе, Семочка?!

— Чудна́я ты, бабусь! — повторил внук. — Старая, а простых вещей не знаешь. Начальников на машинах возят. Это раз! Начальники командуют, а все их слушаются. Это два! А потом, дедушка говорит, что им много платят. Это три! Вон у Кольки Богатырева отец — начальник, так ему знаешь какой велик купили? Настоящий гоночный! А у меня что?

— Ты, детка, не расстраивайся и не завидуй тем, кто живет богаче. Не в деньгах счастье, — утешила его Валентина Даниловна. — И быть начальником совсем не так просто, как тебе кажется. Чтобы стать хорошим начальником, надо очень много знать и уметь, а плохим начальникам быстро дают по шапке. И не горюй по поводу велосипеда, Семочка. Будет и у тебя гоночный велосипед.

— Знаю я вас! — безнадежно произнес внук. — Вы все обещаете, а толку? Один только дедушка Семен своему слову хозяин. Ладно, бабусь, пойду делать уроки.

Внук давно ушел, а Валентина Даниловна все еще думала об их разговоре. Семе двенадцать лет, он совсем ребенок. Дети — это дети, они в точности копируют поступки взрослых, не отдавая отчета в том, где хорошее, а где плохое. Раньше Валентина Даниловна бдительно оберегала внука и внучку от влияния родственников Валерии, но силы были неравными. Пока Сема и Света были крошечными, Валентина Даниловна оставалась для них самым близким после матери человеком. В тех сравнительно редких случаях, когда Валерия увозила их на субботу и воскресенье к другой бабушке, они горько плакали и цеплялись ручонками за ее юбку, а Валентина Даниловна ласково утешала малышей, торжествуя в глубине души. «Родные вы мои, — думала она, перебирая их русые волосики, — а ведь вы крепко любите свою старую бабку! Ваши чувства непритворны, а ваши слезки чисты и искренни!» Но дети подрастали, а она сперва захромала, а позднее совсем обезножела, больше не водила их ни в зоопарк, ни в цирк, ни в кукольный театр и не делала таких дорогих подарков, какие они получали от родителей Валерии, потому что вносила в общий котел всю пенсию, оставляя себе сущие пустяки.

Когда Света пошла в первый класс, а Сема учился в третьем, отец Валерии принес в дом две донельзя безобразных копилки в виде черных кошек со щелью во рту, куда следовало опускать деньги.

— Будете слушаться папочку с мамочкой, — не спеша вразумлял внуков Семен Борисович, — так родители кажный божий день сунут в ротик кискам по пятиалтынному. Это раз! Кто поможет мамочке накрыть стол или в чем другом подсобит — еще гривенничек. Это два! Если за неделю не нахватаете троечек — еще полтинничек! Это три! А если учительша похвалит за примерное поведение — так целковый вам обеспечен! Это четыре! Накопите к весне кучу денег, и мы купим вам чего пожелаете. Можно электрическую железную дорогу, а можно и живую собачку. А вот вам почин!

Семен Борисович опустил в каждую из копилок по три пятидесятикопеечных монеты и торжественно вручил их малолетним потомкам, которые тут же вприпрыжку удалились, радостно бренча полученными приспособлениями для сбора и хранения денег.

— Семен Борисович, зачем вы это сделали? — с укором спросил Анатолий.

— Ты, зятек, хоть и слывешь среди нас ученым человеком, но многого, видать, толком не понимаешь, — наставительно ответил ему тесть. — Пусть они с малолетства учатся бережному, хозяйскому отношению к трудовой копеечке. Что ты делаешь, когда Семочка из школы пятерочку приносит? Гладишь его по головке, и привет из Ташкента? А ты прояви родительскую сметку, раскинь умишком и поступи по-мудрому: одной рукой погладь по головке, а другой сунь ребенку монетку. Я в жизни, ей-богу, кой-чего кумекаю!

Семен Борисович постоянно рассуждал с поражавшим Валентину Даниловну апломбом и всерьез считал себя знатоком человеческих душ.

— Толик, лапочка, папуля дело говорит, — поддержала Валерия. — Деньги не испортят детей, мы же не в руки им даем. Приучатся считать и со временем проявят хозяйское отношение к жизни. Кока мне с трех лет деньги дарила, и, как видишь, вышло все путем.

— Гм, Макаренко убедительно не рекомендовал соблазнять подростков деньгами, — осторожно возразил Анатолий.

— Бог с ним, с твоим Макаренкой! — отмахнулся Семен Борисович. — Твой Макаренка и мне знаком, я его тоже в руках держал. Он с беспризорниками работал, с мазуриками, а тут детишки от хороших родителей. Разве Семочка и Светочка им ровня?

— Тем не менее я не вижу ни малейшего смысла развивать в них любовь к деньгам, — попытался настоять на своем Анатолий.

— Ты, зятек, даром меня кажный раз на прынцип берешь! — Семен Борисович набычился. — Я в огне не сгорел и в воде не утонул!

— Толик, кончай заедаться! — прикрикнула на него Валерия. — После драки кулаками не машут! Копилки уже у детей, а отбирать их я не позволю. Семочка такой обидчивый мальчик, очень даже нервный.

Анатолий привычно стушевался и смирился с копилочной реформой, а дети были в восторге и не выпускали копилок из рук. Они по нескольку раз в день подходили к Валентине Даниловне, призывно трясли кисками и так выразительно смотрели в ее глаза, что она против воли вынимала из-под подушки кошелек и опускала монеты в бездонные кошачьи пасти. Когда у нее кончились деньги, Сема перестал подходить к бабушке, а менее искушенная Света по-прежнему терлась щечкой об ее руку в надежде выцыганить монетку. История повторилась после того, как пришел почтальон и принес Валентине Даниловне ее пенсию, но вскоре дети сами догадались, что их старая бабушка отличается от остальных взрослых тем, что у нее туговато с деньгами, и мало-помалу утратили к ней былой интерес. Правда, Света еще какое-то время ласкалась к бабушке и бегала к ней переплетать косичку, но позднее у внучки, очевидно не без влияния Валерии, появилось нечто вроде страха, а может быть, даже отвращения к ней. Во всяком случае, Валентина Даниловна много раз замечала, что Света ходит по комнате на цыпочках, не желая обнаружить себя и без нужды приближаться к ее кровати. Именно поэтому она с такой надеждой и любовью часто смотрела на фотокарточку другой своей внучки — Танечки.

В семь часов вечера вернулся с работы Анатолий.

— Как ты себя чувствуешь, мамочка? — прокричал он, заглядывая за шкаф.

— Спасибо, Толенька, сегодня, кажется, чуточку получше. Ты будешь дома или куда-нибудь уйдешь?

— Видишь ли, мамочка, Лера прямо со службы отправилась к портнихе и предупредила, что задержится у нее допоздна. Следовательно, я, так сказать, прикован к тачке. А что?

— Мне хочется помыться, — стеснительно призналась Валентина Даниловна. — Дни стоят душные, я потею… Ты мне поможешь?

— Разумеется.

Сын тотчас же ушел в ванную, а Валентина Даниловна облегченно вздохнула. Дело в том, что болезнь и слабость не позволяли ей мыться без посторонней помощи. Точнее говоря, мылась она сама, но своими силами попасть в ванну и тем более выбраться из нее было неосуществимо. В другой обстановке, при нормальных отношениях, она бы воспользовалась услугами невестки, но Валентина Даниловна принципиально не желала одалживаться у Валерии и мылась тогда, когда той не бывало дома. Она, конечно, испытывала ужасную неловкость из-за того, что сын видит ее голой, однако непритупившееся ощущение стыдливости меркло на фоне блаженства, которое Валентина Даниловна обретала, нежась в расслабляющей горячей воде.

— Мамочка, все готово! — отрапортовал Анатолий, подходя к ней вплотную. — Я добавил в воду немножко бадузана, и ванна буквально утопает в пене. Отнести тебя туда?

— Спасибо тебе, Толенька, я дойду сама. А вот обратно ты меня отнесешь, сынок…

Лежа в ванне, Валентина Даниловна на какое-то время забылась, а затем, вынув из воды правую руку, отряхнула пену и пошевелила пальцами. «Надо будет попросить Толю подстричь мне ногти, — подумала она. — Как болезнь изуродовала руки. Страшно смотреть! А ведь когда-то они были красивыми…»

Она с давних пор избегала пользоваться зеркалом, чтобы не видеть ни морщин, ни дряблых складок кожи, ни выцветших глаз, ни редких седых волос, едва прикрывающих беловато-желтое темя. Да, уплыли годы, как вешние воды. А кажется, что ее жизнь началась только вчера… Скоротечное детство в Екатеринославе, потом война, революция, непрерывная смена власти, эпидемия сыпного тифа, в один день унесшая ее родителей, и приезд в Петроград к старшей сестре Жене, впоследствии умершей от голода в блокаду. Работа делопроизводителем в жилтовариществе, а чуть позже — учеба на Высших торгово-промышленных курсах, помещавшихся в доме № 102 на Невском, который тогда переименовали в проспект 25 октября. По окончании счетно-финансового отделения Валентина Даниловна не без труда устроилась на работу в бухгалтерию завода станкопринадлежностей, находившегося на Предтеченской улице. Именно там летом 1927 года она познакомилась с Гришей.

Их завод находился в ведении одноименного московского треста, откуда прибыла на ревизию строгая комиссия под руководством нового главного бухгалтера Аристархова — высокорослого, спокойного и застенчивого человека тридцати с небольшим лет. Сослуживцы Валентины Даниловны панически боялись Аристархова, бледнели и тряслись, когда приходилось предъявлять ему те или иные документы, потому что стоустая молва приписывала Григорию Петровичу качества вампира, а она сама, напротив, нисколько не робела перед приезжим, смело вступала с ним в споры и, в ответ на его просьбу, с радостью согласилась показать ему город. В выходной день они с раннего утра гуляли по набережным Невы, посидели в Летнем саду, вдоволь покатались на лодке по Фонтанке, а ближе к вечеру отправились в кинематограф «Сплендид-Палас», позднее переименованный в «Аврору». Сначала Аристархов держался скованно, но постепенно разговорился и рассказал кое-что о себе. Еще подростком он пошел работать в мастерские Белорусско-Балтийской железной дороги, в 1915 году по мобилизации попал на Юго-Западный фронт, год спустя стал большевиком и закончил гражданскую войну в Крыму командиром гаубичной батареи. После демобилизации он вернулся на прежнюю работу, учился по вечерам и не так давно сделался бухгалтером. Семьи у него нет, и живет он один. Это, конечно, не дело, но все как-то недосуг заняться налаживанием личной жизни; когда тебе за тридцать, это не так-то просто.

Они еще несколько раз встречались по вечерам, бродили по тихим ленинградским улицам, а во время дождя прятались в кинематографе «Солейль» на Караванной улице, где в ту пору жила Валентина Даниловна. Так прошло две недели. А когда ревизия близилась к концу и надвигался день отъезда Григория Петровича, Валентина Даниловна ощутила на душе горечь и пустоту. Вернется к себе домой этот приветливый и немногословный человек, и что-то уйдет из ее жизни. Она нарочно не стремилась уточнять, как называется это «что-то», но, разумеется, догадывалась, что оно означало.

Валентина Даниловна никогда не была красавицей и не обольщалась по поводу своей внешности. Прежде, до знакомства с Аристарховым, ей нравились некоторые мужчины, но, судя по всему, она не нравилась им. А те, кто пытался ухаживать за нею, не пришлись ей по вкусу. Был, например, сын богатого нэпмана, имевшего мясную лавку близ Сенной площади, здоровенный верзила с напомаженной шевелюрой соломенного цвета. Он пришел к ним на Караванную с неподъемным пакетом телятины вскоре после того, как Женя, бывшая членом губернской коллегии защитников, миром покончила занудливую тяжбу, которую его отец вел со своим поставщиком. Молодой мясник с первого взгляда влюбился в Валентину Даниловну и несколько дней спустя подкараулил ее около подъезда с чуть ли не полупудовой коробкой самых дорогих конфет. Он был добродушный, по-своему искренний, но абсолютно примитивный и безликий. Настолько, что она даже не запомнила его имени. Был еще Ростислав Олегович Болховитинов, счетовод Коммунального банка, но он держался до такой степени боязливо и приниженно, что, несмотря на несомненный ум и безупречное воспитание, вызывал у Валентины Даниловны только сочувствие, смешанное с не всегда вежливой иронией.

Григорий Петрович Аристархов уезжал в Москву ночным поездом и в последний вечер впервые пришел к ним домой, неумело пряча за спиной маленький букет фиалок. Женя сразу же все поняла, извинилась и ушла к соседке, а взволнованная Валентина Даниловна предложила ему сесть за стол и выпить чашку чая.

Аристархов рассеянно поблагодарил и продолжал стоять у двери.

— Валентина Даниловна! — сбивчиво начал он, опустив глаза. — Я… Валюша! Я прошу вас стать моей женой! Я… Мне… Я люблю вас…

Валентина Даниловна растерялась и выронила из рук чашку.

— Валюша! — Григорий Петрович подошел к ней вплотную и осторожно взял за руку. — Я очень люблю вас! Если вы согласитесь, я буду вам верным мужем!

Валентина Даниловна подняла на него мигом заблестевшие глаза, неуклюже закивала головой и, ощутив ком в горле, неожиданно расплакалась.

Когда она увольнялась с работы, вся бухгалтерия гудела, будто растревоженный улей, а мнения о ней разделились примерно поровну. Одни от всей души радовались за Валентину Даниловну и желали ей большого счастья, а другие посчитали ловкой интриганкой, подцепившей на свой крючок такого завидного мужчину, как главбух треста. Она быстренько собрала немудреный скарб и приехала в Москву. Гриша встретил ее на вокзале и привез к себе на Третью Мещанскую, где в двадцатиметровой комнате стояла никелированная кровать с облупившимися шарами, простой стол и две табуретки, а на подоконниках и на полу стопками громоздились книги. Они прожили там без малого два года, а затем удачно поменялись и съехались с Варварой Герасимовной, двоюродной теткой Валентины Даниловны.

Бездетная Варвара Герасимовна овдовела и жила на Петровском бульваре в двухкомнатной квартире, занимая в ней сорокапятиметровую комнату, сплошь заставленную старинными вещами. Вторая комната, вдвое меньше площади, принадлежала служителю цирка, который издавна не ладил с Варварой Герасимовной и мечтал перебраться в другое место. Они оформили обмен, переехали на Петровский бульвар и зажили втроем душа в душу. Варвара Герасимовна по-свойски поделилась с ними мебелью, а шесть лет спустя, когда у них родился Андрюша и Валентина Даниловна ждала Толю, настояла на том, чтобы уступить им большую комнату. Тетя Варя обладала властным характером, но в то же самое время отличалась необыкновенной добротой. С утра и до поздней ночи она пропадала в Ленинской библиотеке, где служила старшим библиографом, а в выходные дни бродила по квартире с толстой папиросой в зубах, для вида ворчала, но втайне ждала той минуты, когда ее любимец Андрюша наконец-то приласкается к ней. Тогда она преображалась и тотчас потчевала его заранее купленными ирисками.

Валентина Даниловна и Григорий Петрович любили друг друга, счастливо прожили почти четырнадцать лет, работали и заботливо растили детей, а потом грянула война. Гриша прослушал речь Молотова и молча полез на антресоль за вещевым мешком.

— Что ты задумал, Гришенька?! — не своим голосом закричала Валентина Даниловна.

— Пора собираться, — просто ответил Григорий Петрович.

— Зачем? — Валентина Даниловна разом похолодела. — Ведь твой возраст не призывают! К тому же ты забронирован!

— Война будет тяжелая, — объяснил Григорий Петрович. — Немцы — крепкие вояки, недаром они захватили почти всю Европу. А я, Валюша, старый артиллерист, такие сейчас понадобятся… И насчет призыва ты, родная моя, тоже не совсем права. Большевик считается призванным со дня вступления в партию.

Так он ушел и не вернулся. В середине октября 1941 года Валентина Даниловна вместе с детьми эвакуировалась в Челябинск и каждый день с нетерпением ждала писем с фронта. Григорий Петрович аккуратно посылал ей по два письма в неделю, а летом 1942 года пришла похоронка. И с нею маленькое письмо, которое она запомнила наизусть:

Валентина Даниловна больше не выходила замуж. Осенью 1949 года ее премировали путевкой в санаторий, и там она познакомилась с симпатичным немолодым человеком по имени Михаил Николаевич, тоже приехавшим из Москвы. Они понравились друг другу, и постепенно ледок недоверия и скептицизма, естественный для немало испытавших в жизни людей, растаял и уступил место устойчивой привязанности, продолжавшейся чуть больше семи лет. Они изредка ходили в театры и ежегодно вместе ездили на курорт. Дважды на Рижское взморье, в Кемери, трижды в Сочи и последний раз в Кисловодск. До тех пор, пока он не скончался от инфаркта. Валентина Даниловна ничего не знала об этом и как-то, не дождавшись очередного телефонного звонка Михаила Николаевича, сама набрала номер его служебного телефона, чего никогда прежде не делала, А в Минвнешторге ей сухо ответили, что Михаил Николаевич уже похоронен. И все!

— Мамочка, ты случайно не уснула? — через дверь спросил Анатолий.

— Нет, сынок, я не сплю.

4

Сема возвратился из школы и застал Валентину Даниловну на кухне.

— Привет, бабусь! Ты, вижу, собралась обедать. А меня заодно не накормишь?

— С удовольствием, детка! — радостно закивала Валентина Даниловна.

Она не любила садиться за стол в одиночестве, но за последние годы вынужденно приноровилась к этому. Приноровиться-то приноровилась, а вот привыкнуть так и не сумела.

После обеда она помыла посуду, с трудом доковыляла в свой угол за шкафом и в изнеможении опустилась на кровать. «Почти ничего не делала, а утомилась так, будто поднялась на высокую гору, — с горечью сказала она себе. — Да, силы тают прямо на глазах».

Валентина Даниловна попыталась задремать, но услышала звонок в дверь, а чуть позже — вежливое покашливание.

— Даниловна, ты как, незваных гостей пускаешь? — послышался хрипловатый голос секретаря их партийной организации, в прошлом модельщика с завода «Серп и молот».

— А, Федор Степанович, заходи! — приветливо ответила Валентина Даниловна. — Бери стул, садись… Я тебя позавчера ждала. Рада тебя видеть.

Этот кряжистый, широкоскулый, не согнувшийся под грузом прожитых лет человек с седым чубчиком и аспидно-черными, редко моргавшими глазами оставался для нее чуть ли не единственной живой связью с внешним миром, с той полной, до предела насыщенной событиями жизнью, которая теперь доходила до нее лишь отраженно — в отзвуках уличного шума и в той информации, что она черпала из газет.

— Ты извини, Даниловна, недосуг мне было, — откашливаясь в кулак, сказал гость и присел неподалеку от кровати. — Мы Виктора Никитовича хоронили.

— Что ты говоришь?! — расстроилась Валентина Даниловна. — Бедный Виктор Никитич, вечная ему память! Душевный был человек.

— Большой человечище был наш Виктор Никитович, — согласился секретарь. — На кладбище заворг из райкома здорово о нем сказала. Сперва, мол, она его не понимала. Старый человек с персональной пенсией союзного значения, на кой ему, спрашивается, во все вмешиваться? Ну, думаю, привык к большой власти, вот ему дома на месте не сидится. А потом, дескать, пригляделась и вижу, что Виктор Никитович не о власти думает, а о долге, о пользе людям, которую он усматривал в том, чтобы не проходить мимо любого непорядка. А его глаз на неправду был острее, чем у нас, у молодых. Мы, мол, кое с чем смирились, делаем вид, будто бы все в полном порядке, а Виктор Никитович такого не допускал… Ну ладно, Даниловна, давай сюда партбилет и плати взносы за май.

— А я уж было подумала, что ты сам внес за меня тридцать копеек, — сказала Валентина Даниловна, протягивая ему партийный билет и деньги.

— Как можно! — возразил секретарь, расстегивая молнию на принесенной с собой папке. — Разве в копейках смысл? Я обязан соблюдать уставные требования и навещать болеющих коммунистов. Вдруг у них дело есть ко мне или, скажем, какая-нибудь просьба? Тебе хорошо, Даниловна, ты у сынка под крылышком, а другие, бывает, обиды испытывают от молодых. А иной раз и притеснения. Куда это я подевал очки?

— Они торчат у тебя из кармана, — подсказала Валентина Даниловна.

— Точно… Внук-то тебя не больно тревожит? Сема у вас, примечаю, паренек задиристый. На, расписывайся.

— Нет, Федор Степанович, я на своих не жалуюсь, — не дрогнув, солгала Валентина Даниловна.

— Твоего младшего сынка я частенько встречаю… — Секретарь подышал на штампик и прижал его к раскрытому партбилету. — Вот и порядок! Твой младший вежливый, со мной всегда первым здоровается. Все забываю спросить у тебя: а как твой старший? По-прежнему там же, в Канаде?

— Ты, Федор Степанович, спутал. Мой Андрюша в Америке. Зимой его наградили орденом Дружбы народов!

— Молодец у тебя Андрей! И ты молодец, Даниловна, добрых хлопцев воспитала! — Секретарь спрятал в папку штампик и ведомость. — Это дело совсем не простое. Я заметил, что родительское дело в чем-то сродни партийной работе: сколько чего ни перелопатишь, а все недоработки выплывут. Вон у Харламовых какие родители были, помнишь? А дети выросли с изъяном — пьют, как сапожники. А ты молодец! Ну, Даниловна, пора мне. Еще к семерым болеющим коммунистам зайти надо.

Простившись с секретарем, Валентина Даниловна уставилась в потолок. Разве она удовлетворена поведением своих близких? Разве Валерия и Толя относятся к ней так, как она заслужила? Но Валентина Даниловна не только не любила, но и не умела жаловаться. Еще в екатеринославской женской прогимназии она уяснила себе, что жалобщиков и доносчиков презирали во все времена. Например, в Древней Греции они котировались наравне с волками. Да и у нас, на Руси, их никогда не жаловали. Недаром в повести Пушкина «Капитанская дочка» комендантша Василиса Егоровна послала поручика Ивана Игнатьевича рассудить гарнизонного капрала с бабой, подравшихся в бане из-за шайки с горячей водой, и снабдила его такой инструкцией: «Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи». С какой стороны ни посмотреть, жаловаться Валентине Даниловне бессмысленно. Ну, предположим, расскажет она Федору Степановичу о бездушии невестки. Что он может сделать? Практически ничего. Пристыдит ее и Толю, и делу конец. А что это изменит? Только поползут по дому никому не нужные разговоры.

Валентина Даниловна повернула голову набок и посмотрела на фотографии. На одной, еще довоенной, она сидела рядом с Гришей, державшим сыновей на коленях. На второй — ее Андрюша с женой Наташей, а между ними годовалая Танечка. И на третьей — тоже Танечка, но уже совсем большая.

Сперва она приласкала глазами Танечку, а потом надолго остановила свой взгляд на старшем сыне. «Андрей Григорьевич Аристархов, Андрюшенька. Давно ли ты был маленьким, мой хороший? Я горжусь тобой. Я привыкла к этому с того страшного августовского дня, когда мы осиротели. Ведь ты был моим надежным помощником с самых первых дней войны. И в Москве, и по приезде в Челябинск…»

Тогда, поздней осенью 1941 года, их поселили не в самом Челябинске, а в пригороде, на его отдаленной окраине, в избе, разгороженной тесом на крошечные клетушки. Валентину Даниловну сразу же направили на работу в орс оборонного завода, и она ежедневно уходила из дому рано утром, а возвращалась поздно вечером. Первое время она тревожилась о детях, но вскоре убедилась в том, что Андрюша не только смотрит за братом, но и заботится о ней. В самые что ни на есть лютые морозы он ходил за водой, колол дрова и старался сделать максимум того, что было в его силах. За все четыре года войны она лишь однажды отругала Андрюшу.

Соседнюю с ними, но, правда, более просторную клетушку занимал заместитель начальника орса Яков Борисович Гонопольский. Он был ленинградцем и потерял жену и детей при бомбежке их эшелона. Валентина Даниловна очень жалела Якова Борисовича и сочувствовала ему до тех пор, пока случайно не заметила, что он хранит в кладовке подозрительно большое количество дефицитных продуктов. Она и ее дети жили впроголодь, а запасы Гонопольского превышали годовую выдачу по рабочей карточке. Скандал разразился весной 1943 года. Как-то вечером Валентина Даниловна пришла домой и застала ужасную картину. Гонопольский стоял на крыльце и держал ее детей за уши. Маленький Толя плакал навзрыд, а Андрюша молчал и злобно косился на Гонопольского.

— Сию же минуту отпустите моих детей! — закричала Валентина Даниловна. — Не смейте их трогать! Что они вам сделали?!

— Ворюги они у вас, гражданка Аристархова! — пробасил Гонопольский, неохотно отпуская малиновые детские ушки. — Сегодня я поймал их с поличным!

— Что они могли украсть у вас? — спросила потрясенная Валентина Даниловна. — Дети, это правда?

Толя уткнул свою мордочку в ее юбку и продолжал плакать, вздрагивая от страха, а Андрей виновато опустил голову и молчал.

— Я еще с осени обратил внимание, что мне часто попадаются пустые яйца, — с возмущением произнес Гонопольский, — затем сообразил, что здесь действует чья-то ловкая рука. Несколько месяцев я подкарауливал вора и сегодня поймал ваших бастрюков! Старший прокалывал яичную скорлупу швейной иглой и передавал младшему, а тот, негодяй, высасывал содержимое. Как вам это нравится?

— Андрей, это правда? — сурово спросила Валентина Даниловна.

— Правда, — пробурчал старший сын.

— Что же мне теперь делать? — Она всхлипнула. — Это же позор на всю жизнь!

— Выпороть его надо как сидорову козу! — порекомендовал Гонопольский, расстегивая широкий офицерский ремень. — Если не возражаете, могу взять это на себя.

— Замолчите! — От негодования у Валентины Даниловны закружилась голова, и плотная фигура Гонопольского, одетого в модную тогда полувоенную форму, поплыла перед ее глазами. — Не смейте! Мой муж сложил голову не за то, чтобы его сыновей пороли такие, как вы, тыловые «герои»! Я отдам вам все до рубля!

В 1951 году Андрюша окончил среднюю школу с серебряной медалью и втайне от Валентины Даниловны поступил в вуз не на дневное, а на вечернее отделение.

— Андрюша, почему ты так решил? — поразилась Валентина Даниловна, узнав правду. — Я работаю в два поста лишь затем, чтобы ты и Толя смогли получить высшее образование.

— Мама, я уже взрослый и не могу по-прежнему висеть на твоей шее, — смущенно объяснил Андрей. — Я буду работать и учиться.

— Но это чрезвычайно трудно, — растерянно вымолвила она. — Ты себе не представляешь как.

— Папа смог, и я смогу, — ответил ее сын. — Пойми меня, мама. Каждый раз, когда я беру у тебя деньги на кино и мороженое, мне сводит скулы от стыда, потому что у тебя нет лишнего рубля и ты осенью и зимой ходишь в одном и том же стареньком пальто, из которого торчат нитки. Уверяю тебя, что я выдержу.

Андрюша работал, успешно учился, и товарищи выдвинули его комсомольским вожаком завода. Он вовремя закончил институт и вскоре после этого был избран секретарем райкома комсомола, где проработал почти пять лет. Затем его взяли в горком партии, а спустя два года неожиданно направили в Высшую дипломатическую школу.

— Даже не знаю, что сказать, — ответила Валентина Даниловна, когда Андрей приехал к ней-поделиться новостями. — Слишком все это как-то вдруг и притом неопределенно… Тебе виднее, сынок. Кем же ты станешь?

— Дипломатом, мама.

— Как ты это себе представляешь?

— В самых общих чертах, — признался Андрей. — Нам сказали, что МИДу нужны молодые партийные кадры для ответственной работы и что направление в дипломатическую школу мы должны рассматривать как высокое доверие, оказанное каждому из нас. Быть бойцом армии мира, представляя нашу страну за рубежом, — это партийное поручение, которое дается не всем. Вот… А после спросили наше мнение.

— Что же ты ответил?

— Что готов.

— Значит, ты уже все решил. — Валентина Даниловна вздохнула. — А как Наташа?

— Что ты имеешь в виду? — уточнил сын.

— Она согласна?

— Вопросов нет! У нас так: куда я, туда и Наталья!

Андрюша женился незадолго до перехода на партийную работу. Его невеста была шестью годами моложе и в ту пору училась на историческом факультете Московского университета. Свадьбу организовали Наташины родители, милые и остроумные люди из мира журналистов. У них была просторная квартира, и они не захотели отдавать единственную дочь под начало свекрови. Андрей перебрался к ним и приходил на Петровский бульвар уже в качестве гостя.

По окончании дипломатической школы Андрей вместе с семьей выехал за границу — сперва в Африку, затем в Англию, а после непродолжительного перерыва — в Соединенные Штаты Америки. Он присылал Валентине Даниловне письма и подарки, ежегодно, пока позволяло ее здоровье, обеспечивал ей путевку на курорт и распорядился о том, чтобы ей каждый месяц переводили по пятьдесят рублей с его счета в сберкассе.

— Андрюша, зачем ты это сделал? — недовольно спросила Валентина Даниловна в один из его приездов в Москву. — Ты знаешь, что я получаю пенсию, которой вполне достаточно для моих скромных потребностей. Оставь деньги себе и потрать их на подарки Наташе и Танечке.

— Мама, прошу тебя, давай не будем возвращаться к этой теме. Я твой неоплатный должник… Никакие деньги не помогут мне расплатиться с тобой за все, что ты для меня сделала, — возразил Андрей. — Но, коль скоро они у меня есть, я буду заботиться о том, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Если сегодня они не очень нужны тебе, прибереги их до поры до времени. Может быть, они все-таки пригодятся.

Письма, подарки, путевки, деньги — это, разумеется, знаки внимания и свидетельство сыновней любви, но Валентине Даниловне было бы куда приятнее, если бы ее Андрюша жил не за тридевять земель, а поближе к ней. Но в этом ее мальчик невластен. Сначала, когда Андрюша работал в наших посольствах, он более или менее регулярно появлялся в Москве, а с тех пор, как попал в персонал Организации Объединенных Наций, лишился такой возможности и теперь приезжает в Союз изредка, только в отпуск.

В предпоследний приезд сын пробыл в Москве всего лишь неделю и почти ежедневно навещал Валентину Даниловну. Однажды он пришел в полдень, когда Толя и Валерия были на работе.

— Скажи мне, Андрюша, ты счастлив? — спросила Валентина Даниловна.

— Знаешь, мама, я как-то не задумывался… И именно поэтому полагаю, что счастлив.

— А с Наташей вы ладите?

— У Натальи отличный характер, она заботливая жена и безупречная мать, — с нежностью в голосе сказал Андрей. — Чем дольше мы с нею живем, тем полнее я убеждаюсь, что сделал наилучший выбор.

Тогда Валентина Даниловна подарила Наташе свои серьги…

Она никогда не увлекалась драгоценностями и не имела ничего, кроме золотой цепочки с медальоном покойной матери, скромненького кольца с тремя малюсенькими бриллиантами, подаренного тетей Варей, и этих серег, доставшихся ей совершенно случайно. Как-то поздним вечером, — это произошло в декабре 1934 года, — когда они укладывались спать, к ним в квартиру неожиданно позвонили. Гриша застегнул рубашку, вышел в прихожую и отворил наружную дверь. На пороге с сумрачными лицами стояли их соседи по лестничной площадке, супруги Троицкие.

— Покорно прошу простить нас за допущенную бестактность, но мы вынуждены побеспокоить вас, Григорий Петрович, — смущенно сказал профессор Троицкий. — Уделите нам четверть часа для конфиденциального разговора.

— Пожалуйста, — ответил Гриша. — Проходите в комнату.

— Григорий Петрович, Валентина Даниловна, наши печальные обстоятельства сложились таким образом, что мы вынуждены срочно покинуть Москву и выехать на Восток, — дрожащим голосом произнес Троицкий, когда они сели за стол. — Наш состав отправляется рано утром, и мы убедительно просим вас купить фамильные серьги Леночки.

Елена Сергеевна Троицкая со вздохом открыла сумку и достала оттуда изящную коробочку из красного сафьяна. Троицкий щелкнул замком и пододвинул ее ближе к Валентине Даниловне. На атласной подушке лежали изумительные серьги — крупные сапфиры в форме яичка в обрамлении десятка сверкающих бриллиантов.

— Мы не в состоянии купить такую дорогую вещь, — сухо ответил Гриша, отодвигая серьги на центр стола.

— Уважаемый Григорий Петрович, я примерно представляю себе их цену, однако не намерен запрашивать с вас много, — сказал Троицкий, нервно подергивая щекой. — Заплатите нам столько, сколько сочтете нужным.

— Я не разбираюсь в женских украшениях, но вижу, что серьги нам не по карману… — Гриша покачал головой. — Вам следует обратиться к более состоятельным покупателям.

— Вся беда в том, что у нас нет времени и мы лишены возможности предлагать серьги малознакомым людям. — Троицкий нахмурился и опустил голову.

— Валентина Даниловна, Григорий Петрович, выручите нас! — с мольбой в голосе воскликнула Елена Сергеевна. — У нас совершенно нет денег! Господи, что же нам делать?

— Сколько вы хотите за серьги? — после длительной паузы спросил Гриша.

— Сколько вам не жалко заплатить, — глухо отозвался профессор Троицкий.

— Это не ответ. Назовите цену.

— Григорий Петрович, умоляю, не мучайте нас! — сквозь слезы промолвила Елена Сергеевна. — Дайте нам хоть тысячу рублей, и мы всю жизнь будем молить бога за то, что в трудный час он послал нам добрых людей!

Гриша посмотрел на Валентину Даниловну, а она молча кивнула головой. Тогда он встал, быстро сходил к Блиновым на Рахмановский переулок и отдал профессору Троицкому тысячу семьсот рублей.

На следующий день, когда тетя Варя вернулась с работы, Валентина Даниловна показала ей серьги.

— Роскошная вещь! — восхищенно заметила знавшая в этом толк Варвара Герасимовна. — Бриллианты не очень большие, зато отличного качества, а сапфиры прямо-таки царские… Поздравляю тебя с обновкой, Валя!

— Во сколько вы их оцените, тетя Варечка?

— За такие серьги сколько ни запроси, все будет мало, — загадочно ответила ей старая женщина.

За сорок с лишним лет, прошедших с памятного декабрьского вечера, Валентина Даниловна надевала серьги считанное число раз, а после войны только дважды — на свадьбы своих сыновей. Когда ее младшая невестка Валерия впервые увидела их, она вытаращила глаза. Впоследствии Валерия многократно одалживала серьги, когда собиралась пойти в театр или на какое-нибудь торжество. Долгое время Валентина Даниловна не отказывала Валерии, но однажды та взяла серьги и забыла вернуть их. Валентина Даниловна терпеливо прождала месяц, а затем в присутствии Толи напомнила невестке о ее более чем странной забывчивости. Валерия тотчас надула губы и с оскорбленным выражением лица чуть ли не швырнула на стол сафьяновую коробочку.

…— Наташа, я не имела возможности сделать тебе подарок к пятнадцатой годовщине вашей свадьбы, — с волнением произнесла Валентина Даниловна, глядя на старшую невестку — миниатюрную брюнетку с добрыми серыми глазами. — Сердечно благодарю тебя за то, что ты дала счастье моему Андрюше, и прошу принять от меня эти серьги. Носи их, моя хорошая, а когда-нибудь, когда посчитаешь нужным, подари Танечке…

Месяца два спустя Валерия снова как ни в чем не бывало попросила одолжить ей серьги, и Валентина Даниловна сказала, что подарила их Наташе. С Валерией случилась истерика, так что Толе пришлось вызывать на дом «скорую помощь». С тех пор Валерию словно подменили. Толя ни разу не заговаривал о серьгах, но Валентина Даниловна почувствовала, что младший сын осудил ее поступок. Однако она сама не сомневалась в правильности своих действий. Где сказано, что следует поощрять человека, чуждого ей по духу и образу мыслей? На каком основании она должна делать подарки Валерии? Потому что та наверняка считала серьги своими и успела привыкнуть к ним? Ну и что из этого? Родственные отношения накладывают на нас определенные обязательства, но, согласитесь, эти обязательства должны быть взаимными, а не односторонними, не так ли? Нет, она поступила разумно. Каждый из нас вправе распорядиться своим достоянием так, как он сочтет нужным и справедливым, с учетом того отношения, которое видел со стороны близких. Близких? Какое доброе слово и как люди порой искажают его смысл. Ведь нам близки не те, кто зачастую стоит рядом, а только наши единомышленники. Именно они и есть близкие!

5

Во вторник Анатолию вручили смотровой ордер на трехкомнатную квартиру. Тотчас же все прочие проблемы отошли на задний план, и Анатолий с Валерией, отпросившись с работы, вооружились рулеткой и отправились на рекогносцировку. Тщательный осмотр продолжался несколько часов, а по возвращении на Петровский бульвар Анатолий попросил у Семы лист миллиметровой бумаги и со свойственной ему обстоятельностью вычертил планировку квартиры с расстановкой мебели, которую они вчерне наметили в ходе изучения долгожданной жилплощади.

Вечером, уложив детей, Валерия вернулась в большую комнату и подошла к мужу.

— Ну, лапочка, чего ты там намудрил? — спросила она, усаживаясь за стол.

Валентина Даниловна поправила подушку, прилегла повыше и прислушалась. Она уже знала, что сын доволен, потому что он то и дело причмокивал губами, а это издавна служило верным признаком полнейшего удовлетворения.

— Еще одно последнее сказанье — и летопись закончена моя! — с подвыванием продекламировал Анатолий, дочеркивая недостающие линии на плане. — Лерочка, это удача! Отличная квартирка, и всего в двенадцати минутах ходьбы от станции метро!

— Дай-ка глянуть.

— По-моему, все скомпоновалось весьма удачно. Смотри… Вот прихожая. Слева небольшая ниша, где превосходно размещается вешалка для пальто и шляп. Справа по коридору детская, площадью тринадцать квадратных метров. Две кровати, стол для приготовления уроков, бюро, двустворчатый платяной шкаф и два стула. Больше в детскую мы, по всей видимости, ничего не втиснем. В конце коридора, как мы с тобою решили, слева наша спальня, а справа гостиная. В спальне вот здесь и здесь — наши кровати с тумбочками, у самой двери вдоль стены — трельяж, ближе к окну — трюмо и козетка, а в углу у окна будет мой, так сказать, оазис для научной работы — стеллажи с книгами, письменный стол и старое вольтеровское кресло…

— Мне очень даже обидно, что ты, лапочка, намереваешься изуродовать спальню своим слоноподобным столом! — вмешалась Валерия. — Толик, я его на дух не переношу. Давай продадим его к лешему! Ты же обещался.

— Лерочка, где же я буду работать? — упавшим голосом вымолвил Анатолий. — Надо же когда-то и мне приняться за докторскую…

— Каждый должен работать на работе, — обрезала Валерия. — А если тебе вдруг приспичит, так сядешь вечерочком на кухне, и бог в помощь!

На сей раз грубоватый скепсис невестки почти не покоробил Валентину Даниловну, ибо серьезные намерения сына не шли дальше пустых разговоров.

— Э-э… Лерочка, я предлагаю отложить обсуждение данного вопроса… Теперь мы, так сказать, направим свои стопы в гостиную. Руководствуясь твоим желанием, я положил в основу ее интерьера гарнитур «Капри», хотя ума не приложу, откуда мы возьмем столько денег?

— Кока, даст бог, не подведет и подкинет нам на «Капри», а мы потом отдадим из того, что выручим за ваше старье.

— Допустим, — после паузы согласился Анатолий. — Как видишь, я наметил установить стенку слева, поставить в нише два кресла и журнальный столик, а справа — ломберный стол с телевизором и диван-кровать.

— Почему это телевизор справа, а не слева? — капризно спросила Валерия. — Мне хочется, чтобы он был слева.

— Видишь ли, Лерочка, тогда мы не сможем пользоваться балконом, — мотивированно возразил Анатолий.

— Ладно, будь по-твоему, лапочка.

— Далее мы возвращаемся в коридор и следуем на кухню, — бодро продолжал Анатолий. — Слева от двери я предусмотрел установку серванта и холодильника, а справа, между мойкой и газовой плитой, которую мы передвинем как можно ближе к углу, будет стоять твой рабочий столик, а над ним — полочка. Обеденный стол и табуретки мы разместим у самого окна. Вот, собственно, и все.

— Мы ничего не позабыли?

— Я, кажется, все учел… Таким образом, остался лишь один нерешенный вопрос: как быть с моим письменным столом и книгами?

— Книжные полки подвесим в коридоре, а стол продадим. Ты просил напомнить насчет списка продажных вещей.

— Да, спасибо. Я тотчас же займусь им.

— Вот и впиши туда этот несчастный стол первым номером.

— Лерочка, ты же знаешь, как я дорожу своим столом!

— Лапочка, не спорь.

— Хорошо, Лерочка, я оставляю за собой право подумать.

— А где ты намереваешься держать свою ненаглядную мамашу? — как бы невзначай поинтересовалась Валерия.

Валентина Даниловна приложила ладонь к уху.

— В гостиной, где же еще, — помолчав, с достоинством ответил Анатолий.

— На бархатном диване «Капри»? И слушать не желаю!

— Лерочка, пойми, в детской нет места, в спальне тоже нет, значит, остается одна гостиная…

— Только через мой труп! — выпалила Валерия.

— Что же, собственно говоря, предлагаешь ты? — растерянно произнес Анатолий.

— А вот что! Зачем нам два стенных шкафа — в спальне и в коридоре! Одного хватит за глаза и за уши. Давай порушим тот, что в коридоре, и поставим там ее койку.

— Глупости!

— Никакие это не глупости, Толик! — Валерия отошла на середину комнаты. — Пока ты записывал длину и ширину кухни, я смерила тот шкаф. Вместе с маленькой нишей там выходит около четырех метров. Что может быть лучше? А чтобы ей было совсем хорошо, мы вытащим с антресоли старую японскую ширму с птицами и отгородим нашу бабулю от коридора.

— Но это же все-таки мамина квартира! — воскликнул Анатолий.

— Лапочка, не пори горячку! У нас нету ни папиных, ни маминых квартир, а есть государственный жилой фонд. Все квартиры общие, и каждый жилец имеет одинаковые права на жилплощадь.

— Тебе не совестно?

— Ага! Значит, я, по-твоему, бессовестная? — Валерия прищурилась и уперла руки в бедра. — Вот как ты заговорил! Ну-ка, повтори, что ты сказал? Повтори! Анатолий потупился и промолчал.

— Ну-ка, скажи еще раз, что мать твоих детей ни к черту не годится! А? — наседала Валерия. — Как серьги кому попало дарить, так я плохая, а как горшки за ней выносить и исподнее стирать, так я гожусь? Нетушки, хватит с меня! Смолоду была дура дурой, а теперь добрые люди кой-чего подсказали!

— Лерочка, прошу тебя, успокойся и, пожалуйста, пойми, что это не по-человечески! — взмолился Анатолий. — Ты же чуткая, добрая, вовсе не злопамятная и…

— И слушать не желаю! — Валерия топнула ногой и выскочила на кухню, с грохотом хлопнув дверью.

— Лерочка, еще раз убедительно прошу тебя… — С этими словами Анатолий вышел вслед за женой.

«Он, как обычно, робко попытается отстоять свое мнение, но его попытка закончится так же, как и все предыдущие! — с душевной болью констатировала Валентина Даниловна. — Да, мой Толя не способен возражать. А на что, вообще говоря, способен мой младший сын? Выходит, я плохо воспитала его. Работала в два поста, мало бывала дома и не смогла уделить ему столько времени, сколько требовалось. Да, кивать не на кого, сама виновата! Бедная тетя Варя в ту пору была уже старенькой и помогала мне только тем, что стряпала и вовремя кормила мальчиков. Но что мне оставалось делать? Бросить техникум? Это было нереально: сыновья росли, их нужно было одеть, обуть и сытно накормить. А может быть, причина все-таки не в этом, а в чем-либо ином? Почему же Андрюша вырос одним человеком, а Толя — совсем другим? Одни родители, одинаковое воспитание, и абсолютно разные сыновья. Отчего так? С чего все началось?»

Ее младший сын с первых лет жизни любил вкусно покушать и рос рыхловатым. Правда, в Челябинске он похудел и вытянулся, но после войны снова округлился и стал похожим на молочного поросенка. В школьные годы одноклассники до слез дразнили его, однако притеснять побаивались, потому что двумя классами старше учился Андрюша, которого уважали за силу и ловкость. Если Андрюша был в полном смысле слова вожаком класса, то флегматичный Толя сторонился ровесников и предпочитал книги традиционным мальчишеским забавам. Он сносно окончил школу, поступил в институт и стал специалистом в области экономики капитального строительства, но работал без увлечения и жил тускло. Валентина Даниловна подозревала, что сын угнетен отсутствием успеха у девушек, но, согласитесь, подозрение — это не доказательство. Будучи скрытным, он ничего не рассказывал матери до тех пор, пока не произошла та история с Валерией.

Анатолию исполнилось двадцать девять лет, когда к ним в научно-исследовательский институт приняли на должность секретаря отдела восемнадцатилетнюю Валерию Безденежных, только что с треском провалившуюся на конкурсных экзаменах в вузе. В свое время сын так и не удосужился поделиться с нею подробностями, однако Валентина Даниловна сама догадалась, что достаточно искушенная Валерия сблизилась с Анатолием и вскоре забеременела. Либо она пригрозила ему скандалом, либо он так сильно влюбился, что потерял голову, но факт остается фактом — они скоропалительно поженились. На протяжении прошедших четырнадцати лет Валентина Даниловна многие сотни раз мысленно воспроизводила встречи и беседы того времени и постоянно мучила себя одним и тем же вопросом: имела ли она право сохранять нейтралитет? Ведь она сразу же раскусила Валерию и не ошиблась в своей первоначальной оценке… Может быть, ей следовало вмешаться и решительно воспротивиться их браку?

Когда родители Валерии пришли знакомиться с Валентиной Даниловной, они произвели на нее удручающее впечатление.

Для того чтобы наглядно представить главу семьи — Семена Борисовича Безденежных, лучше воспроизвести небольшую сценку, с достаточной полнотой раскрывающую его сущность.

Представим себе самую заурядную мастерскую, где ремонтируют, а правильнее сказать — чинят различные электробытовые приборы. Это средних размеров комната, разгороженная барьером, за которым заседает немолодая кикимора в патлатом парике. Перед нею с кротостью пилигримов стоят пять или шесть разнополых клиентов, держащих в руках вышедшие из строя орудия труда и быта. Стены мастерской пестрят лозунгами, призывающими людей к сбережению рабочего времени и проявлению взаимного уважения, а на заднем плане, за спиной у приемщицы, две двери, откуда на ее отнюдь не нежный зов появляются степенные лица в синих сатиновых халатах, критически осматривают сдаваемые в починку вещи и, на зависть медикам, моментально ставят диагноз.

Последним в очереди стоит интеллигентного вида человек в мягкой нейлоновой куртке, чувствующий себя как бы не в своей тарелке. Если прочие клиенты, готовящиеся стать обладателями звучного титула «заказчик», вертят в руках кто электробритву, кто миксер-кофемолку, а один ядреный дядя даже целый пылесос «Вихрь», то мужчина в куртке машинально потряхивает связкой мелких ключей, поддерживая ее за брелок в виде медвежьего зуба. Когда наконец подходит его очередь, приемщица вопросительно смотрит на него, а он не менее вопросительно — на нее.

— Что у вас, гражданин? — нарушает молчание приемщица.

— Автомобиль, — смущенно отвечает он.

— Какой марки?

— «Волга-М-21».

— Ваша фамилия, инициалы, домашний адрес, телефон и номер машины? — по-деловому спрашивает приемщица, сноровисто укладывая копирку между листками квитанционной книжки.

Мужчина в куртке облегченно вздыхает и залпом выдает требуемую информацию.

Приемщица заносит ее в квитанцию и задает следующую серию вопросов:

— Год выпуска машины, ее цвет и пробег?

Получив ответ, она продолжает писать, а затем откладывает в сторону книжку и неожиданно улыбается, поражая клиента тусклым сиянием золотых коронок.

— Пройдите на задний двор и спросите там Семена Борисыча. Он набросает дефектную ведомость, а с ней вы вернетесь ко мне, — говорит приемщица. — Следующий!

Попав во второй двор, человек в куртке обнаруживает там поместительный бокс, из которого доносятся радующие его сердце гулкие удары металла о металл.

— Прошу прощения, где я могу видеть Семена Борисовича? — спрашивает человек в куртке, заглядывая в бокс.

— Я буду Семен Борисыч, — не оборачиваясь, отвечает круглолицый зеленоглазый пузан в дубленке, пристально наблюдавший за тем, как два изможденных труженика выправляют изуродованное крыло ядовито-красного «Москвича», а третий — еще более изможденный — опаивает свинцом уже отрихтованную дверку серенького «Запорожца».

— Семен Борисович, я к вам по рекомендации Германа Карповича.

— Какого такого Германа Карповича? — Круглолицый пузан по-прежнему стоит спиной к просителю.

— Из магазина «Ткани». Он сказал, что вы поможете с кузовными работами, а насчет окраски я договорился на Хорошевке.

— Знаю такого, — нелюбезно отвечает пузан. — Ну и чего?

— В каком смысле? — мнется человек в куртке.

— С чем пришли?

— Машина у меня…

— Ясное дело, что не кобыла! — раздраженно обрывает Семен Борисович. — Вы короче, а то мне недосуг лясы точить. У меня кислород на подходе!

— Я вчера поцеловался с фонарным столбом на Волгоградском проспекте, — стыдливо признается человек в куртке. — Весь передок в лепешку!.. За ценой я не постою.

— Да ну! — с интересом оборачивается пузан, бесцеремонно оглядывая собеседника с головы до ног. — А сами?

— Сам цел и невредим.

— Сами, спрашиваю, откуда будете? — уточняет Семен Борисович таким тоном, каким взрослые разговаривают с недоразвитыми детьми.

— Я — врач-стоматолог.

— Ну и слава богу! — удовлетворенно заявляет Семен Борисович. — Здоровье — оно дороже денег! Что есть деньги? Вода! Каждый день столько народу насмерть погибает! Сила!

— Вы абсолютно правы, Семен Борисович! — подхватывает мужчина в куртке, чувствуя возрастающую симпатию к человеколюбивому владельцу здешних мест. — По сравнению со здоровьем деньги — тлен и суета!

— Один, назовем его иксом, гробится от неумения, а другой, назовем его игорем, — по пьяному делу, от алкоголя, — продолжает Семен Борисович. — Губит некоторых водка, ух как губит!

— Не говорите!

— Я в целом не против водки, — замечает подобревший Семен Борисович. — Я стою за то, чтобы кажный закусывал. Это раз! И чтоб пил без ущерба производству. Это два! Я люблю, чтобы во всем был порядок. Это три! Машину пригнали?

— На буксире, — пояснил человек в куртке, — Поглядите?

— Погляжу, как не поглядеть.

Они выходят на улицу и осматривают автомобиль.

— Левое крылышко правится. Это раз! Правое меняется. Это два! Капотик меняется. Это три! Бампер меняется. Это четыре! Облицовочка радиаторная меняется. Это пять! Ланжерончики правятся. Это шесть! Юбочка меняется. Это семь! — пулеметной скороговоркой перечисляет Семен Борисович, записывая все в малюсенький блокнотик. — Железки ваши?

— У меня ничего нет, — стоматолог беспомощно разводит руками. — Семен Борисович, вы не беспокойтесь, я отблагодарю.

— Значит, наши! — восклицает тот, столбиком складывая цифры в блокнотике. — В каком исполнении желаете? По стандарту или как для родного отца?

— Разумеется, как для родного отца.

— Тогда четыреста семьдесят пять целковых.

— А сколько всего придется заплатить? — на ходу уточняет проситель, когда они возвращаются в бокс.

— Четыреста семьдесят пять, — повторяет Семен Борисович. — Я же ясно сказал.

— А им? — стоматолог выразительно показывает глазами на рабочих.

— Мои люди на лапу не берут! — обиженно заявляет Семен Борисович. — Они не так воспитаны. Заплатите в кассу за снять-поставить, а триста мне из рук в руки.

— Когда будет готово? — осведомляется стоматолог, с энтузиазмом вынимая бумажник.

— А когда вы краситесь? — в свою очередь интересуется Семен Борисович. — Дайте сотнягу-другую на аванс под железки, а остальное потом.

— Мне назначено на седьмое декабря.

— Шестого утром можете забирать машину, — говорит Семен Борисович, протягивая записку к приемщице.

— А они не подведут? — вполголоса спрашивает стоматолог, с сомнением глядя на невзрачных мастеровых. — Загуляют, черти, после зарплаты и…

— Ни боже мой, у меня народ серьезный, — громогласно объясняет Семен Борисович. — Дооформляйте квитанцию и загоняйте машину в бокс!

Вот вам Семен Борисович Безденежных собственной персоной. Его дражайшая половина именовалась Клавдией Ивановной, служила верой и правдой в другой подотрасли бытового обслуживания — химчистке, смотрела в рот своему благоверному и отличалась от него только ростом, весом и обилием волос на голове.

Все приведенные подробности, связанные с не совсем обычной электроремонтной мастерской, Валентина Даниловна случайно узнала после свадьбы, а до нее она выдержала несколько тошнотворных бесед с Семеном Борисовичем. Будущий тесть ее Толи явился к ним в дом с двумя бутылками водки и связкой вяленой рыбы. Судя по всему, он остался доволен визуальным осмотром квартиры на Петровском бульваре. Во всяком случае, отметил прочность их мебели и одобрил живопись, особо выделив «Марию с младенцем», которую поначалу принял за большую икону. В ходе беседы выяснилось, что Семен Борисович считает своим родительским долгом справить свадьбу горячо любимой дочери не как-нибудь на ширмачка, а широко, для чего нижайше просит Валентину Даниловну поступить по совести и оплатить половину предстоящих расходов. Во сколько все это обойдется, Семен Борисович покамест не знает, но мыслит, что никак не меньше, чем по червонцу с носа, потому как среди гостей ожидаются важные лица. К примеру, его, Семена Борисовича, двоюродный братик Фима твердо обещался привести своего директора с фабрики механической игрушки, который пьет исключительно медальную, изготовляемую на экспорт водку, а из закусок уважает копченого угря с лимончиком и, на худой конец, малосольную семужку. Вообще-то пусть Валентина Даниловна даром не сомневается, Семен Борисович намеревается позвать только самых-самых близких общим числом семьдесят два человека. Насчет помещения Валентина Даниловна тоже может не сомневаться, у него есть верный корешок Измаил Ермолаевич, директор столовой в Лефортове, рубаха-парень! Он такой, что запросто может накрыть любой стол вообще безо всяких денег, но, само собой, Семен-то Борисович не какой-нибудь ханурик и в этом, понятно, не нуждается. Он, С. Б. Безденежных, человек со связями и всюду вхож, как медный грош…

Валерия слушала хвастливые речи отца, розовея от смущения, и Валентине Даниловне на минуточку показалось, что она осуждает поведение Семена Борисовича. Странная она девочка, отметила про себя Валентина Даниловна, очень странная. Явно посадского воспитания, но, пожалуй, все-таки потоньше, чем отец с матерью. И глаза у нее недобрые. Но, в конце концов, ей всего лишь восемнадцать лет. Может быть, попав в совершенно иную обстановку, она многое поймет, прочувствует, осознает и коренным образом изменится в лучшую сторону? Будем надеяться.

Толину «широкую» свадьбу она вспоминала как кошмарный сон. Валентина Даниловна пригласила только Катюшу и Шурочку с мужем, а Толя — двух товарищей студенческих лет, и они буквально затерялись среди крикливой орды родственников, свойственников и знакомых семьи Безденежных. Когда добрый десяток луженых глоток во всю мочь горланил «Горько!», а музыканты нестройно играли туш, Валентина Даниловна спасалась тем, что вспоминала свадьбу старшего сына, в глубине души радуясь, что Андрюша и Наташа не видят всего этого безобразия. Насквозь пропотевший Семен Борисович основательно нагрузился, впал в слезливую сентиментальность и навязчиво лез к Валентине Даниловне с мокрыми поцелуями, после которых тянуло под душ. Отведав котлет по-киевски, смешанный хор Безденежных во главе с крестной матерью Валерии — невеста ласково именовала ее Кокой — дурными голосами затянул ранее не известную Валентине Даниловне песню, начинавшуюся, кажется, такими словами: «Раз по морю я плыла, и вдруг случился шторм…» Все без исключения представители клана Безденежных исполняли ее по меньшей мере раз двадцать, благодаря чему Валентина Даниловна уяснила, что во время шторма отважная мореплавательница не помнит, как забеременела, хотя, по ее утверждению, без устали повторявшемуся в лихом припеве, она не была пьяна. А завершилась свадьба истерическим рыданием Клавдии Ивановны Безденежных, якобы необычайно взволнованной предстоящими перипетиями первой брачной ночи своей девочки.

Спустя пять месяцев Валерия родила Сему, а весной следующего года, когда внук начал ходить, Валентина Даниловна как-то спросила у невестки, собирается ли та поступать в вуз, а если да, то почему же она не готовится к экзаменам.

— Уж кому-кому, а мне волноваться незачем, — небрежно бросила Валерия. — Меня с ходу примут.

— Каким образом? — поинтересовалась Валентина Даниловна.

— Очень даже просто, потому что я из рабочих.

— Разве твои родители считаются рабочими?

— А вы как думали? Они — рабочие бытовой индустрии! — торжествующе ответила Валерия.

Кстати сказать, Валентина Даниловна без тени предубеждения относилась к людям из службы быта. Более того, она искренне уважала приветливую приемщицу из ближайшей прачечной и многих других тружеников сферы обслуживания. Но Безденежных? Да какие же они рабочие?

Однако это, по мнению невестки, чрезвычайно выигрышное обстоятельство никак не сказалось на ее судьбе, ибо Валерия получила двойку за сочинение и отбросила мысль о высшем образовании, оформившись в отдел кадров проектного института рядом с домом. Работа там была необременительная, а родители Валерии на первых порах регулярно снабжали ее деньгами. Но такого рода счастье не вечно. Не прошло и трех лет после свадьбы, как кузовное хобби Семена Борисовича наглухо прикрыли, а он сам чудом спасся от суда и, вздрагивая от нервного озноба, вернулся на тощую ниву мелкого ремонта электробытовых приборов, напрочь забросив соблазнительное, но опасное занятие частным предпринимательством. Когда живительный источник денежных поступлений иссяк, Валерия, выражаясь ее же словами, подраскинула мозгами и коршуном налетела на Анатолия, чтобы он любой ценой защитил кандидатскую диссертацию и тем самым хоть как-то поправил их внезапно пошатнувшееся материальное положение.

Анатолий принадлежал к тем людям, о которых справедливо говорят, что лень родилась прежде них, и нуждался в постоянном подстегивании, но Валерия делала это с фантастической бесцеремонностью, сверх всякой меры досаждавшей Валентине Даниловне. Однако за три года она добилась своего, Анатолий защитился. И тогда на повестку дня встал вопрос о получении должности старшего научного сотрудника.

— Толик, лапочка, ты меня очень даже поражаешь! — как-то заявила Валерия. — Пускай ты не чересчур умный, а так, середка на половинку, но неужто не пролезешь в старшие сотрудники? Папа говорит, что это раз плюнуть.

— Валерия, а ты что в этом понимаешь? — вынужденно вмешалась Валентина Даниловна.

— А вот что! — вскипела невестка. — Раз он добился кандидата наук, так пускай хоть в лепешку расшибется, но добудет старшего сотрудника. Думаете, я мало чего соображаю? Намекаете, что я без высшего образования?

— Зачем ты мешаешь одно с другим? — попыталась остановить ее Валентина Даниловна. — Речь идет о…

— На кой мне дипломы, когда я и так очень даже умнее вас? — Валерию форменным образом понесло. — Вон Пушкин, он тоже институтов не кончал! Только лицей! Это как профтехучилище с гуманитарным уклоном!

— Опомнись! — не выдержала Валентина Даниловна. — Как ты смеешь так говорить?! Ты и Пушкин! Что между вами…

— Смею и вашего согласия на то спрашивать не буду! — обрезала ее невестка и выскочила из комнаты.

А Анатолий виновато взглянул на мать, понурил голову и пошел успокаивать жену.

«Что со мной? — подумала тогда Валентина Даниловна. — Отчего я так негодую? Но ведь она замужем за моим сыном, а жена не башмак, с ноги не снимешь. Что же мне делать дальше? Скандалить и встать с нею на одну доску? Где баба, там рынок, а где две — там базар. Итак дома не стало покоя. Нет, лучше молчать и не вмешиваться в их жизнь».

С той поры Валентина Даниловна обособилась, старалась не вникать в их отношения и вскоре заметила, что ее Толя облегченно вздохнул. Что же, сын давно взрослый, ему жить, ему и думать. Уже не раз она убеждалась в том, что Анатолий не только не обладает правом голоса, но и отнюдь не стремится к этому. Валерия окончательно взяла верх, поэтому нет ничего удивительного, что для свекрови не нашлось места в новой квартире, кроме закутка в коридоре. Что же ей теперь делать?

Валентина Даниловна привычно повернула голову и посмотрела на фотографию Андрюши.

6

Два дня спустя Валерия и Анатолий после ужина уселись у телевизора. По свисту падающих бомб и по оглушительным взрывам Валентина Даниловна легко догадалась, что транслируют какой-то фильм про войну. И тут зазвонил телефон. Анатолий снял трубку и отвечал преимущественно односложно, но по мере разговора его тон становился все более уверенным и даже радостным.

— Лерочка, удача! — воскликнул он, положив трубку. — Угадай, кто завтра пожалует к нам в гости.

— Я никого не собираюсь звать, потому что денег у нас кот наплакал, — бесстрастно ответила Валерия, не сводя глаз с экрана телевизора.

— Звонил Станислав Антонович и сообщил, что завтра в девятнадцать ноль-ноль приведет сюда Епископосова.

— Не врешь? — вскрикнула Валерия.

— Разумеется. Придется накрыть стол?

— А ты как думал?

— Э-э… Где же мы возьмем деньги? — озабоченно спросил Анатолий. — У меня в кошельке три рубля.

— Толик, лапочка, двадцатник нам все равно погоды не сделает! — оживилась Валерия. — До получки я перехвачу у Людки. А если у ней нету, так в обед заскочу к Коке.

— На двадцать рублей особенно не разгуляешься, — уныло заметил Анатолий. — Боюсь, что Георгий Аристакесович обидится.

— Если хочешь знать, твой Епископосов будет в диком восторге от моего приема! — пылко заверила Валерия.

— Чем же ты намерена, так сказать, поразить его воображение? — усмехнулся Анатолий.

— А вот чем! Я, лапочка, не буду затевать ужин, как в тот раз, а сделаю легонький фуршетик. Подам тарталетки с сыром на чесноке, грибную икру с тостиками, лимончик с сахарком, армянский трехзвездочный коньяк, черный кофе и торт. Уразумел? Торт, ясное дело, фирменный: «Птичье молоко» или «Полет». Придется мне попросить Коку.

При всей нелюбви к невестке Валентина Даниловна отдавала ей должное как умелой кулинарке.

— Раньше я, признаться, не слишком доверялся Станиславу Антоновичу, — сказал Анатолий, расхаживая по комнате. — Что-то в его поведении постоянно смущало меня. Мне казалось, что он — беспринципный проныра, авантюрист, этакий Остап Бендер от науки, а теперь я признаю свое заблуждение. Мне думается, Лерочка, что я сам проявлял излишнюю и, кстати, совершенно ненужную деликатность, в то время как мне следовало, если так можно выразиться, без страха брать быка за рога. Станислав Антонович открыл мне глаза, развеял априорную боязнь перед руководящей работой и проявил себя настоящим товарищем. Как ты полагаешь?

— Слава богу, Толик, что ты хоть теперь уразумел, что к чему! — с удовлетворением откликнулась Валерия. — Ты слушайся Станислав Антоныча и сдружись с ним. Он хваткий. Такой ничего не упустит.

— Видишь ли, Лерочка, товарищеские отношения, на мой взгляд, во многом зависят от общности человеческих интересов, в особенности интеллектуальных, а Станислав Антонович…

— Что Станислав Антоныч? — перебила его Валерия. — Очень даже нормальный мужчина. И жизнь понимает правильно, раз пробился и вышел в люди.

— Все же, думается мне, едва ли следует возводить в превосходную степень те аспекты, на которые ты чуть ли не ежедневно намекаешь, Лерочка, — мягко возразил Анатолий. — Карьера — это, конечно, немаловажно, спора нет, но в то же самое время нельзя полностью сбрасывать со счетов и проблему, так сказать, духовной общности.

— Толик, лапочка, дружить надо с такими, кто силен в деле, а не в разных там заумных разговорах! — подытожила Валерия. — Завтра, даст бог, все решится, а покамест успокойся, сядь рядышком и не мешай смотреть фильм.

Что она понимает в дружбе и в товариществе? — втихомолку возмутилась Валентина Даниловна. Откуда ей знать о них? У Валерии есть определенный круг знакомых молодых особ, вместе с которыми она занимается куплей-продажей импортных тряпок. Купят с рук ношеную вещь, покрасуются в ней месяц или два и тут же перепродадут, стараясь нажить несколько рублей. Разве это люди, могущие поддержать в трудную минуту жизни?

Валентина Даниловна не могла похвастаться тем, что у нее было много подруг. Чего не было, того не было. Да она к этому никогда и не стремилась. Зато у нее есть Катюша и есть Шурочка!

С Катюшей они подружились еще в 1923 году, только-только начав учиться на Высших торгово-промышленных курсах в Петрограде. Катюша была моложе Валентины Даниловны на полтора года и в ту пору вызывала нездоровую зависть у однокурсниц ослепительной внешностью настоящей русской красавицы. Статная, с изумительной пепельной косой, соболиными бровями и синими-синими глазами. А какой у нее был румянец? Всем на удивление — нежно-розовый, как закат на Днепре! После окончания курсов Катюша поступила на службу в Кооперативно-промысловое слесарно-монтажное товарищество и меньше чем через год вышла замуж за симпатичного военного летчика Ильюшу Блинова. Несколько лет она ездила вслед за своим Ильюшей из конца в конец нашей страны, регулярно переписываясь с Валентиной Даниловной, а осенью 1931 года неожиданно пришла к ней на Петровский бульвар. Они обнялись, обе расплакались от радости, и Катюша рассказала, что Ильюшу направили на учебу в академию, а она сама мечтает о том, чтобы преподавать в одной из московских школ. За годы странствий Катюша сделалась учительницей литературы и буквально влюбилась в новую профессию.

А еще год спустя Катюша и Валентина Даниловна познакомились и подружились с Шурочкой Берсеньевой. В подчинении у Григория Петровича работал некий Игорь Святославович Берсеньев, в прошлом боевой штабс-капитан и георгиевский кавалер. В 1918 году он пришел под знамена рабоче-крестьянской власти, доблестно воевал с Деникиным и Врангелем, но после окончания гражданской войны его не оставили в кадрах Красной Армии и Игорь Святославович стал бухгалтером. Григорий Петрович любил его за прямоту и кристальную честность, ценил за ум и однажды пригласил вместе с женой на свой день рождения, тем самым положив начало еще одной верной дружбе. Его жена Шурочка так пришлась по душе Катюше и Валентине Даниловне, что они стали, как говорят, не разлей вода. Компанией ходили в театры, на лето снимали одну дачу в Валентиновке и по очереди обедали друг у друга, устраивая своеобразные состязания. Так Валентина Даниловна под мудрым руководством тети Вари превратилась в чемпионку по голубцам и салатам, Катюша виртуозно пекла воздушные кексы в чудо-печке, а Шурочка была вне конкуренции по блюдам из птицы и дичи. Да, было время, когда их дети — девочки-близняшки Берсеньевых, Севочка Блинов и оба малыша Валентины Даниловны — устраивали шумные игры, мужья степенно сидели за обеденным столом и обсуждали сложную международную обстановку, а Катюша, Шурочка и Валентина Даниловна с улыбкой наблюдали за ними и наслаждались тем спокойным счастьем, которое оказалось таким скоротечным.

Ильюша Блинов командовал полком тяжелых бомбардировщиков и погиб под Минском в июне 1941 года. Катюша одна вырастила Севочку, но он дожил только до двадцати пяти лет и трагически погиб в 1958 году, не успев даже жениться. У Шурочки тоже были свои беды, и ей посчастливилось только в одном — ее Игорь Святославович состарился вместе с нею, скромно отметил восьмидесятилетний юбилей и угас во сне зимой 1974 года. Жил помаленьку, а помер вдруг.

После войны Катюша, Шурочка и Валентина Даниловна еще теснее сблизились друг с другом, но безжалостные обстоятельства, вызванные болезнями и немощами, в конце концов разлучили их. Первой сдала Валентина Даниловна, а затем подошла очередь Катюши. Зимой Катюша написала ей короткое письмо и сообщила, что по ряду причин вынуждена переехать в дом для престарелых, а потом надолго замолкла. Катюша всегда была пунктуальнейшим человеком, и ее молчание настораживало. Что случилось? Почему она не пишет? Неужели Катюша… Нет, это невероятно! Валентина Даниловна тревожилась, потеряла аппетит, буквально не находила себе места и гнала прочь мысли о самом страшном. Она написала Шурочке, но та ответила, что тоже абсолютно ничего не знает о судьбе их подруги и сходит с ума от беспокойства.

И вот неделю назад Сема принес долгожданное письмо, которое Валентина Даниловна прочла залпом и с тех пор перечитывает ежедневно. Но не подряд, как в первый раз, а порциями по полстранички, потому что слезы застилают глаза и знакомые, написанные Катюшиной рукой буквы расплываются, превращаясь в синеватые спиральки…

7

Профессору Епископосову было за пятьдесят, и выглядел он, прямо скажем, с претензией на импозантность. Светло-серый костюм из дакрона с призрачным намеком на небесную синь, кремовая рубашка, бордовый галстук, породистая седина в густой шевелюре и уверенная плавность движений. Сразу видно человека с положением, решила Валерия и озарилась улыбкой, знаменующей гостеприимство.

— Георгий Аристакесович, позвольте представить вам очаровательную хозяйку дома! — стоя в дверях, провозгласил Станислав Антонович, добровольно возложивший на себя обязанности церемониймейстера. — Валерия Семеновна, прошу любить и жаловать!

— Профессор Епископосов! — бархатным голосом сказал вельможный гость, протягивая руку, обильно поросшую темно-бурой шерстью. — Я очень рад!

— Мы с Толиком тоже очень даже счастливы, что вы наконец-то пришли к нам в дом! — не переставая улыбаться, проворковала Валерия. — Дорогие гости, милости просим к нашему скромному столу!

— Мм… Станислав Антонович, я не совсем понимаю… — Епископосов перевел взгляд на брюнета. — Я полагал, что мы зашли по делу…

— Конечно, Георгий Аристакесович, конечно! — тотчас же поддакнул брюнет. — Вы правы, дело всегда должно стоять на первом месте! Анатолий Григорьевич, будь добр, покажи нам свои вещички.

Анатолий с полупоклоном пропустил Епископосова вперед и через кухню повел его в глубь квартиры, а брюнет и хозяйка дома на какое-то мгновение задержались в прихожей. Этого мгновения оказалось достаточно для того, чтобы Валерия мимолетно прижалась к груди брюнета, а тот, прикрыв глаза от блаженства, нежно прикоснулся губами к ее ушку. В тот первый вечер, когда он, человек хладнокровный, ультрапрактичный и невероятно далекий от всяческой благотворительности, вдруг решил приударить за смазливой женой Аристархова, прельстившись ее доступностью, ему показалось, что эта ни к чему не обязывающая интрижка слегка развлечет его, а вышло по-другому. Страстность Валерии ошеломила и покорила его, закружив в таком вихре, какого он не испытывал прежде, и переполнив, если не ответной любовью, то почтительной благодарностью, переходящей в благоговение. Мог ли он относиться к ней иначе, коль скоро искренне считал, что удостоился близости женщины, которая попадается не чаще, чем одна на миллион?

Валерия замыкала шествие, на ходу поправляя прическу. «Стасик сдержал слово и притащил Епископосова, — с волнением думала она, — а теперь все за Толиком! Стасик, ясное дело, подыграет, это как пить дать. Лишь бы мой муженек не оплошал. Только бы не сорвалось!»

Войдя в большую комнату, Епископосов окинул ее беглым проницательным взглядом и остался доволен первым впечатлением. Его внимание сразу же привлек изящный ломберный столик, инкрустированный ценными породами дерева, но он не подал вида. Стоит только проявить повышенную заинтересованность, как продавец заломит такую бешеную цену, что закачаешься. Он, Епископосов, тертый калач и знает все правила игры как свои пять пальцев. Хотя Аристархов не похож на знатока. Это не Игнатий Брониславович, который обчистил его, как повар картошку, при той сделке с книжным шкафом павловской эпохи. Впрочем, шкаф знатный и через год-полтора так возрастет в цене, что тот же Игнатий Брониславович горько пожалеет, что уступил его Георгию Аристакесовичу. Смеется тот, кто смеется последним, а последним наверняка окажется он, профессор Епископосов! Картины и каминные вазочки с бронзой у Аристархова, кажется, коллекционные. Любопытно. И насчет фарфора стоит поговорить, но это уже под занавес. Спокойно, не будем спешить.

— Я слушаю вас, Анатолий Григорьевич, — бесстрастно произнес Епископосов.

— Э-э… Видите ли, Георгий Аристакесович, в ближайшие дни нам предстоит переезд на новую квартиру, — робко начал Анатолий. — Поэтому мы вынуждены расстаться с частью обстановки, которая…

— Анатолий Григорьевич, нельзя ли поконкретнее, — морщась, попросил Епископосов. — Простите, но я, к сожалению, почти не располагаю временем. Завтра утром мой доклад в межведомственной комиссии по совершенствованию управления строительным производством, и мне еще предстоит поработать над материалом.

— Извините, профессор, я этого не знал, — смутился Анатолий. — Мы хотим продать гостиную, часть картин и, может быть, еще что-нибудь, ибо нам, так сказать, требуются деньги.

— Гостиная мне не подойдет, — сухо сказал Епископосов. — Я, знаете, собираю только булевскую мебель, а у вас русский ампир. А вот живопись я, наверное, куплю. Вы сами собирали эту коллекцию?

— Нет, что вы! Это собрание нашей дальней родственницы, ныне покойной тетушки моей матери. А вот и она сама в молодости, — Анатолий показал на поясной портрет Варвары Герасимовны, висевший неподалеку от двери.

— Простите, а кто эта дама с карапузом на руках? — игриво спросил Епископосов, подходя к картине с ценнейшей рамой из резного дерева. — Тоже ваша родственница?

Он расчетливо рядился под простака, по опыту зная, что это идеальная маска для покупателя.

— Георгий Аристакесович, это… э-э… дева Мария, — тихо ответил Анатолий.

— Та самая? — воскликнул Епископосов, привычно вживаясь в образ простодушного ценителя прекрасного. — Я, знаете, представлял ее по-другому, несколько старше и серьезнее. Ну, в общем, как в Лувре. А здесь у вас что за сюжетец?

— Это «Тайная вечеря».

— Что вы говорите? — Епископосов сверкнул глазами. — Как интересно! Что же они так увлеченно обсуждают?

— Видите ли, Георгий Аристакесович, это затрапезная беседа, в процессе которой Христос со своими учениками учредил таинство святой Евхаристии.

— Любопытно… — Епископосов потрогал пальцем старый холст. — Простите, Анатолий Григорьевич, вы верующий?

— Нет, я атеист.

«Тогда он, по-видимому, интеллигентный человек, — решил Епископосов. — Вот уж никогда бы не подумал. Но будем надеяться, что он не разбирается в ценах на старину».

— За сколько вы уступите деву Марию? — спросил он, критически оглядывая полотно.

— Я не знаю… — стушевался Анатолий.

— Георгий Аристакесович, раз вы сами известный коллекционер, вам и определять цену, — угодливо предложил Станислав Антонович. — Анатолий Григорьевич, ты, разумеется, не против?

При всех несомненных достоинствах предложение Станислава Антоновича, по мнению Епископосова, было излишне лобовым и, кроме того, прозрачно указывало на его компетентность, а игра с открытыми картами не входила в намерения Георгия Аристакесовича. Поэтому он снова поморщился.

— Пожалуйста, я согласен, — помолчав, ответил Анатолий.

— Глаза у нее… мм… как будто шалые, — заметил Епископосов, продолжая изучать «Марию с младенцем». — Станислав Антонович, ты не находишь?

— Определенно шалые, Георгий Аристакесович, — мгновенно отреагировал брюнет. — Анатолий Григорьевич, ты, брат, поимей это в виду. Глаза должны повлиять на цену. Понятно?

Анатолий промолчал.

— Мм… Полотно без подписи, холст в двух местах поврежден и изрядно грязен, — вслух рассуждал Епископосов, не сводя глаз с рамы, которая сама по себе стоила никак не меньше трехсот рублей. А может быть, значительно больше. — Краски пожухли и сплошь покрылись волосяными трещинками. Уверен, что реставраторы потребуют массу денег. Я полагаю, Анатолий Григорьевич, что четыреста пятьдесят рублей — это максимум, на который вы можете претендовать.

— Ну, Анатолий Григорьевич, соглашайся, — торопил брюнет. — Цена хорошая.

Валерия затаила дыхание.

— Имей в виду, Георгий Аристакесович тебе дело говорит, — добавил брюнет, с умилением поглядывая на накрытый стол.

— Я не возражаю, — ответил Анатолий, потупив взор.

У Валерии отлегло от сердца.

— А там, в углу, у вас, кажется, Клевер? — спросил повеселевший Епископосов, медленно двигаясь вдоль стены.

— Совершенно верно.

— Как называется картина?

— «Зимний пейзаж».

Сюжет картины не заинтересовал Епископосова. На полотне был изображен клюквенного оттенка закат, голые деревья, земля, покрытая рыхлым, ноздреватым и местами закоптившимся снегом и стая там и сям летавших, сидевших и прыгавших ворон, которых и по сей день можно даром увидеть в московских дворах возле баков с мусором. Но Клевер — это имя. Одна его подпись стоит не меньше тысячи рублей.

— Позвольте, она вся в дырках! — брезгливо произнес он, подойдя вплотную к картине. — Что с ней случилось?

— Видите ли, Георгий Аристакесович, во время войны мы эвакуировались в Челябинск, а нашу комнату временно занял тыловой служака. С картинами обращался, мягко говоря, небережно.

— Любопытно! — усмехнулся Епископосов. — Но почему же картина Клевера пострадала больше других?

— Птицы… Там много птиц. Может быть, он охотился на них? — сымпровизировал Анатолий.

— Логично, — милостиво согласился Епископосов. — С учетом оригинального увлечения того временного жильца я готов заплатить за Клевера триста семьдесят рублей. Больше не могу, потому что реставрация станет в копеечку. Такая сумма вас устроит?

— Да, — быстро подтвердил Анатолий. Валерия просветлела.

— А за сколько вы уступите мне ломберный столик? — осведомился Епископосов.

Анатолий сдвинул брови и сморщил лоб. Он хорошо помнил, что в свое время покойная Варвара Герасимовна несколько раз заводила разговор о том, что ломберный столик она завещает Андрею.

— Назовите цену, — предложил Епископосов.

— Видите ли, Георгий Аристакесович, я не собирался продавать его, — нерешительно произнес Анатолий, переминаясь с ноги на ногу.

— Очень жаль! — Епископосов разочарованно вздохнул. — Я бы… мм… хорошо заплатил за столик.

— Толик, лапочка, ты все позабыл! — вмешалась Валерия, заметившая, что Епископосов сразу приуныл. — Ты же сам давеча говорил про это Станислав Антонычу!

— Да-да, Анатолий Григорьевич, я припоминаю этот разговор! — энергично поддержал брюнет, отвечая Валерии исполненным приязни взглядом. — Извини, брат, но получается как-то несолидно. Так нельзя.

— Я полагаю, что нам не следует уговаривать Анатолия Григорьевича, — осторожно сказал Епископосов. — Если он не хочет…

— Что вы, Георгий Аристакесович! Муж ошибся! — воскликнула Валерия. — Мы очень даже продаем этот столик!

— Тогда другое дело! — вновь оживился Епископосов, думая о том, сколько им предложить. Похожий столик, но значительно беднее отделанный, его шурин не так давно приобрел за тысячу триста рублей. — Удивительно изящная вещь. Однако я вижу множество дефектов: ножка сильно поцарапана и сбоку недостает бронзы. Видите, вот здесь отломана лента, а в этой гирлянде не хватает цветка. Это, конечно, повлияет на цену.

— Сколько вы нам дадите? — спросила Валерия, упростив ему задачу.

— Мм… Рублей шестьсот пятьдесят — семьсот, — закинул удочку Епископосов. — Не мало?

— Нисколько не мало, а очень даже много! — Валерия не смогла скрыть своего восторга, потому что рассчитывала самое большее на двести рублей. — Толик, лапочка, мы должны сбросить цену!

— Нет, Валерия… — Епископосов запнулся.

— Семеновна, — услужливо подсказал брюнет.

— Нет, Валерия Семеновна, я никогда не позволил бы себе купить вещь ниже ее реальной стоимости, — солидно произнес Епископосов. — За две картины я должен вам… мм… восемьсот двадцать рублей и беру столик… для ровного счета за шестьсот восемьдесят. Итого с меня полторы тысячи. Вы не возражаете?

— Мы вполне согласны! — моментально ответила Валерия.

Анатолий хотел было возразить, но передумал. Если бы Андрей действительно собирался взять себе ломберный столик, он бы, надо полагать, давным-давно осуществил свое намерение. А поскольку столик по сию пору застрял на Петровском бульваре… Мысль о том, что старший брат при жизни матери не вынес бы из дому даже грошовую безделушку, не пришла к нему в голову.

— Анатолий Григорьевич, получите задаток, — непререкаемым тоном сказал Епископосов, вынимая из пиджака щегольской бумажник из тончайшей английской кожи. — Надеюсь, пятисот рублей будет достаточно?

— Э-э… Зачем же задаток? — удивленно вымолвил Анатолий. — Я вполне доверяю вам, профессор.

— Я, знаете, так привык. А взамен попрошу расписку. Не забудьте указать, подо что дан задаток.

Пока Анатолий писал расписку, Епископосов с непроницаемым видом поглядывал на его облысевшую макушку и вдумчиво анализировал свои ощущения. Очевидная заминка Аристархова в момент продажи ломберного столика вселила в Епископосова некоторое беспокойство и разбудила подспудно дремавшие подозрения по поводу того, что этот человек значительно хитрее, чем старается казаться. Конкретных фактов, свидетельствующих о коварстве Аристархова, у него не было, но интуиция редко подводила Георгия Аристакесовича. А сейчас в голове маститого профессора отчетливо попискивал тревожный сигнал. Слишком легко Аристархов соглашался на предложенные цены… И — немаловажная деталь! — не предпринял попыток торговаться. Как будто заманивал его, Епископосова, в тщательно замаскированный капкан. Он явно не собирался уступать столик и тем не менее уступил, не проронив ни слова. Что это — утонченное коварство с каким-то хитроумным подвохом или же наглядный пример ограниченности мышления, характерной для порядочных, но при всем том недалеких людей? Чтобы обезопасить себя, Епископосов пустил в ход испытанный трюк с задатком. Полнейшая некомпетентность Аристархова в смысловом назначении задатка указывала на незнание основ гражданского права и если не на сто, то, по меньшей мере, на семьдесят пять процентов развеяла подозрения Георгия Аристакесовича. Как только расписка окажется у него в кармане, ему уже не страшны никакие подвохи, потому что Аристархов сожжет мосты для отступления. Ведь стоит ему почему-либо изменить первоначальное намерение и отказаться от продажи вещей, как он окажется без штанов, ибо по закону покупатель может через суд вытребовать с него двойной задаток. Так кто же Аристархов в конечном итоге — ловкий интриган или олух царя небесного? Скорее всего последнее.

— Я обязан вписать сюда свои паспортные данные? — вполголоса спросил Анатолий.

— Мм… Это не помешает! — Епископосов отсчитал деньги и положил их перед Аристарховым.

— Валерия Семеновна, я рад за вас! — бравурно изрек брюнет, из-за спины Епископосова посылая ей воздушный поцелуй. — Анатолий Григорьевич, прими мои поздравления!

— С вашего разрешения, я заберу вещи завтра или, в крайнем случае, в понедельник, — сообщил Епископосов, пряча расписку в бумажник. — А теперь, Станислав Антонович, простимся с хозяевами и направимся по домам.

— А закусить? — огорченно воскликнула Валерия. — Толик, ты же хозяин, чего же ты не зовешь дорогих гостей к столу?

— Георгий Аристакесович, Станислав Антонович, убедительно прошу вас, так сказать, отведать нашу хлеб-соль, — вздрогнув, поспешно выговорил Анатолий. — Не откажите…

— Они действительно очень хлебосольные, Георгий Аристакесович, не стоит их обижать, — поддержал брюнет, радостно потирая руки. — А потом, не грех и обмыть покупочки!

Епископосов важно насупил мохнатые брови и застыл в позе Юлия Цезаря на берегу Рубикона. В душе он ликовал по поводу чрезвычайно удачной сделки, на которой по самому скромному счету выгадал минимум две тысячи рублей, и одновременно думал о том, как лучше договориться с Аристарховыми относительно покупки каминных вазочек и фарфора. Но, памятуя о тревоге, он счел неосторожным скупать все оптом. Как-никак они коллеги, и по институту могут поползти нездоровые слухи. Хотя момент на редкость подходящий: сейчас Аристарховы зачарованы магией четырехзначных цифр. Брать их штурмом не следует, надежнее действовать исподволь, мягкой лапой. Поэтому настойчивое приглашение закусить неожиданно приобрело практический смысл.

— Пожалуй! — смягчился Епископосов. — Вы меня убедили… Но только на полчаса. Сознательно оговариваю это обстоятельство, чтобы впоследствии не возникло обид. Мм… Где у вас можно помыть руки?

Анатолий и Валерия проводили гостей в ванную, а Валентина Даниловна все еще не могла прийти в себя. Визит ученого покупателя с самого начала произвел на нее тягостное впечатление, а беспрецедентный по наглости торг вызвал учащенное сердцебиение.

Ведь этот Епископосов не рядовой научный работник, а один из руководителей большого института. А факт скупки вещей, принадлежащих подчиненному, хотя сам по себе не содержит ничего противозаконного, с морально-этической точки зрения ниже всякой критики! Неужели в глубине души ему не было совестно? Или ломберный столик XIX века застил ему совесть? Не слишком ли ущербна она, эта совесть, если жажда завладеть приглянувшимися ему предметами перевесила ее? А может быть, у него вообще нет совести?

Валентина Даниловна решительным движением опустила ноги на пол и с удивлением заметила, что впервые за многие месяцы не испытала никакой боли.

— Дорогие гости, милости прошу закусить! — певуче произнесла Валерия. — Не побрезгуйте нашей хлеб-солью. Чем богаты, тем и рады!

— Кстати, Анатолий Григорьевич, мне пришлось по душе ваше хорошо аргументированное предложение о кредитовании по всему строительному циклу, — заявил Епископосов, пробуя тарталетки, в то время как Анатолий откупоривал коньяк и наполнял рюмки. — Мм… Очень пикантно! Валерия Семеновна, там, если не ошибаюсь, молодой чеснок?

— Вы все насквозь чувствуете, Георгий Аристакесович! — расцвела хозяйка дома.

— Валерия Семеновна просто-таки мастерица! — в свою очередь похвалил брюнет. — Готовит так, что пальчики оближешь! Завидую я тебе, Анатолий Григорьевич! Супругу ты, брат, подобрал первый сорт, и начальство тебя хвалит!

— Очень пикантно! — повторил Епископосов.

Анатолий смутился и отвел глаза, а брюнет посмотрел на него соболезнующе. Быть мужем Валерии — это палка о двух концах, точнее не выразишься. «Кто женится по любви, тот имеет хорошие ночи и скверные дни…» Откуда это — из Куприна или из Бунина? Кажется, из Бунина.

— Он, Георгий Аристакесович, парень со светлой головой и к тому же архипорядочный, — уверенно продолжал брюнет, указывая на Анатолия. — Если бы Анатолий Григорьевич раньше не чурался товарищей, так давно бы доказал всему институту, чего он стоит. На этих днях он здорово обосновал идею об уменьшении процентной ставки за пользование кредитом на реконструкцию действующих предприятий и поразил меня…

— Вопрос о проценте за кредит не так прост, как тебе кажется, — перебил Епископосов, примериваясь к грибной икре. — Ты, Станислав Антонович, признанный авторитет в области теории бригадного подряда, но, прости, в проблемах кредитования капитальных вложений ты несилен.

— А я ничего и не говорю! — Брюнет замахал руками.

— Позвольте мне сказать несколько слов? — Епископосов проглотил тостик с грибной икрой и поднял рюмку. — Валерия Семеновна и Анатолий Григорьевич! На правах гостя, впервые оказавшегося за вашим столом, я хочу пожелать вашей семье… мм… успехов и счастья! Надеюсь, что наше приятное знакомство со временем перерастет в настоящую дружбу и мы станем помогать друг другу. Мм… В качестве аванса я сообщу вам приятную новость: дирекция института вчера приняла решение сделать Анатолия Григорьевича заведующим сектором кредитования. Окончательное решение данного вопроса, разумеется, за научно-техническим советом, так как это конкурсная должность, но — хе-хе! — все мы прекрасно понимаем, что в наших условиях конкурс — не более чем простая формальность. Я рад первым поздравить вас с новым назначением, Анатолий Григорьевич! Будьте здоровы!

Пока брюнет бурно выражал свои восторги ошеломленным супругам Аристарховым, довольный собой Епископосов снова налег на грибную икру. Чертовски вкусная штука, в особенности с поджаренным хлебом! Эх, люди, человеки! Как мало им нужно для счастья, думал он, с хрустом прожевывая великолепный сандвич. Все же приятно время от времени делать добро. Причем экспромтом, чтобы не пропустить момент, когда в облагодетельствованном тобой человеке только-только вспыхивает пьянящий огонек радости. Сегодня все это прямо на глазах и в удвоенном количестве. Жена Аристархова явно перещеголяла мужа по части позитивных эмоций. А может быть, он просто сдержаннее?

Мысль о выдвижении Аристархова пришла ему в голову только что, когда он пробовал тарталетки. Правда, месяц или полтора назад Станислав Антонович что-то говорил относительно Аристархова, но Епископосов не придавал его словам никакого значения. До вчерашнего дня он активно тормозил назначение Канцеляристова отнюдь не потому, что тот ему не нравился. Епископосову было в высшей степени безразлично, кто будет возглавлять сектор кредитования капитальных вложений. Но покровитель Канцеляристова, влиятельный профессор Семибратов, почему-то не пожелал прибегнуть к помощи Епископосова, а обратился непосредственно к директору, тем самым допустив некоторую бестактность. Директор передал Епископосову просьбу Семибратова, а Георгий Аристакесович положил ее в долгий ящик, понимая, что опытный противник вскоре установит причину задержки и придет к нему на поклон. Но вчера утром сведущие люди позвонили Георгию Аристакесовичу и довели до его сведения, что Семибратов переходит из Высшей аттестационной комиссии в другое ведомство. Епископосов тотчас же переговорил с директором, и тот согласился с его доводами. Поскольку впредь Семибратов не будет приносить пользу, равно как не сможет и навредить, от назначения Канцеляристова лучше воздержаться. На эту должность следует подобрать толкового человека, и не со стороны, а из числа сотрудников института. Кого именно? Директору некогда вникать во все мелочи, пусть Епископосов сам решает.

Застенчивость Аристархова, наглядно проявившаяся в финале акта купли-продажи, по-своему расположила к нему Георгия Аристакесовича, но он не был сентиментальным, и Аристархов никогда бы не стал заведующим сектором, если бы не навязчивые мысли о каминных вазочках, фарфоре и столовом серебре, тоже приглянувшемся Епископосову. В сложившейся ситуации выдвижение Аристархова приобретало значение своеобразной страховки от непредвиденных случайностей. Каким бы тот ни был хитрецом, он едва ли осмелится поднять нож на своего благодетеля. Кроме того, Валерия Семеновна — а верховодит именно она, это видно невооруженным глазом, — женщина, судя по всему, прагматического склада. Чувствуя себя обязанной и в то же самое время зависимой, она вряд ли дорого запросит за интересующие его вещи.

— Кстати, Валерия Семеновна, я, очевидно, помогу вам выгодно реализовать вашу гостиную, — изысканно любезным тоном сказал Епископосов. — Мой близкий друг и учитель академик Тер-Согомонянц собирает русский ампир и, по-видимому, купит гостиную для своей внучки. В данное время уважаемый Амбарцум Тигранович находится в отъезде, а когда он вернется, я привезу его к вам.

— Не знаю, как вас отблагодарить! — умилилась хозяйка дома. — Вы, Георгий Аристакесович, ну прямо ангел божий!

— Я готов помочь вам, потому что вы мне очень понравились, — с нажимом произнес Епископосов, в упор глядя на протиравшего очки Аристархова. — В ответ на мою симпатию я прошу лишь об одном: чтобы вы пока не разглашали того, что я вам сказал. Во избежание… мм… сплетен никому не следует знать, что я побывал у вас дома. Я рассчитываю на скромность Станислава Антоновича.

— Какой разговор! — Брюнет ударил себя кулаком в грудь. — Я — могила! Анатолий Григорьевич, давай, брат, выпьем за нашего… как бы это правильнее сказать?.. научного вождя Георгия Аристакесовича, за его великого учителя Амбарцума Тиграновича Тер-Согомонянца и за то, чтобы под их чутким руководством наша экономическая наука ширилась и процветала! За то, что нам выпало редкое счастье жить и трудиться рядом с такими мыслителями современности, какими являются академик Тер-Согомонянц и профессор Епископосов! Ура, товарищи!

Брюнет чувствовал себя в ударе и всецело объяснял это магнетизмом страсти, исходившим от Валерии.

— Мм… Спасибо, Станислав Антонович! Спасибо и вам, Анатолий Григорьевич! — довольный Епископосов чокнулся с ними и скромно добавил: — Приятно слышать лестную оценку твоего трудового вклада, но я не умею кривить душой. Всем, чего я достиг, я обязан моему дорогому учителю Амбарцуму Тиграновичу! Мы — народ древний, народ мудрый.

— Георгий Аристакесович, как вы посмотрите на то, чтобы подключить Анатолия Григорьевича к работе в Институте повышения квалификации строителей? — спросил брюнет, принимаясь за торт.

Благодарная Валерия послала ему настолько красноречивый взгляд, что по телу брюнета разлилась приятная истома, и он проглотил торт, не ощутив его вкуса.

— Я подумаю, — важно кивнул Епископосов. — По-видимому, посмотрю благосклонно. Возможно, что с осени мы воспользуемся услугами Анатолия Григорьевича. Спасибо, Валерия Семеновна, накормили вы нас досыта. Все было чудесно. Мм… Я могу как-нибудь на днях заглянуть к вам для короткого разговора о вазочках, фарфоре и столовом серебре? Я понял, что вы их тоже продаете.

— Георгий Аристакесович, берите все, что вам приглянулось! — восторженно воскликнула окрыленная удачей хозяйка. — Сделайте удовольствие!

Анатолий вскинул голову и с недоумением уставился на жену.

— Ловлю вас на слове! — Епископосов озарился улыбкой и тотчас заторопился: — Однако мне пора. Сожалею, но работа не ждет.

Он чуть-чуть качнулся вперед, как это обычно делают немолодые, нажившие брюшко люди, когда собираются подняться на ноги, и, придав телу инерцию, уже оторвался от стула, но что-то побудило его внезапно изменить намерение. При этом мохнатые брови Епископосова грозно сомкнулись над переносицей, а на его лице проступило удивление, приправленное изрядной долей досады.

Сперва Валерия, а вслед за нею, с разницей в какую-то секунду, брюнет и Анатолий повернули головы к шкафу, чтобы установить причину, вызвавшую неудовольствие профессора, и увидели, что к столу, не сводя лихорадочно блестевших глаз с Епископосова, медленно приближалась Валентина Даниловна. На ней была белая, похожая на балахон ночная рубашка, отчего Епископосов в первый момент принял ее за привидение.

— Смотрите, кто сюда пожаловал! — весело воскликнул брюнет. — Бабуся вышла на разминку. Физкульт-привет!

Он сказал это не столько для того, чтобы снять нараставшую снежным комом напряженность, сколько из желания угодить Валерии, так как с ее слов четко уяснил себе, что она люто ненавидит глухую свекровь.

Между тем Валентина Даниловна, еле слышно шелестя по полу босыми ступнями и заметно припадая на правую ногу, подходила все ближе и ближе.

— Не обращайте внимания, Георгий Аристакесович, — пренебрежительно добавил брюнет. — Она совершенно безобидная и глухая как пень.

Епископосов сощурился и стиснул зубы, предчувствуя, что появление черт знает откуда взявшейся старухи с печатью смерти на изможденном, тронутом безумием лице не сулит ему ничего доброго. Неужели именно в этом кроется подвох, тщательно разработанный Аристарховым? Георгий Аристакесович покосился на хозяина дома, но не пришел к определенному выводу, подтверждающему или опровергающему его догадку, ибо как поза Аристархова — тот уронил голову на грудь и бессильно опустил плечи, — так и выражение лица указывали лишь на неимоверную растерянность, граничащую с паникой. Что это — искусное притворство, основанное на системе Станиславского, или же подлинная реакция, далекая от всяческого актерства? Если первое, то Аристархов переигрывает, а если…

Валентина Даниловна оперлась левой рукой о столешницу на равном расстоянии между брюнетом и Анатолием, приложила правую к птицей трепыхавшемуся в груди сердцу и, по-прежнему буравя глазами сидевшего напротив Епископосова, срывающимся от гнева голосом спросила:

— Как же вы дошли до жизни такой? Ну, отвечайте!

— Позвольте, я ничего не понимаю! — раздраженно бросил Епископосов, отодвигаясь вместе со стулом. — На каком основании эта… мм… старая дама…

Брюнет поймал взгляд Епископосова и устремился на помощь.

— Анатолий Григорьевич! — вскричал он. — Ты бы призвал бабусю к порядку!

Анатолий застыл и, подобно впервые пойманному с поличным, начинающему карманнику, готов был провалиться сквозь землю от жгучего стыда и отчаяния. Как он мог забыть, что все проданные им вещи принадлежат матери? Его голова склонилась еще ниже, а очки сползли с носа, в падении отскочили от колена и отлетели куда-то под стол.

— Как же вы дошли до жизни такой? — повысив голос, повторила Валентина Даниловна. — Я вас спрашиваю, профессор Епископосов? Торгуете должностями в обмен на антикварные вещи? Вам подсунули взятку, а вы…

— Мамочка! — не поднимая головы, со стоном выкрикнул Анатолий.

В его крике было столько невысказанной мольбы, что он разом всколыхнул временно впавшую в ступор Валерию.

— Толик, да она подлая обманщица! — в бешенстве завопила Валерия, судорожно подергивая губами. — Прикидывалась глухой, а на самом деле… И клюку, глянь-ка, клюку отбросила! А ты, змея подколодная! Сейчас я тебе покажу…

Епископосов широко раскрыл глаза. Только теперь до него дошло, в какой скверный переплет он угодил благодаря коварству Аристархова. Ах Аристархов, какой же он подлец! Интуиция недаром подсказывала, что Аристархов способен всадить нож в спину. И всадил-таки, негодяй! Прятавшаяся за шкафом старуха оказалась матерью Аристархова, а тот якобы без ее ведома продал вещи, не будучи их владельцем. Ни один суд не признает состоявшуюся сделку законной.

Инстинкт самосохранения моментально подсказал Георгию Аристакесовичу единственно правильное решение: любыми средствами локализовать конфликт в зародыше. Поэтому он повелительно посмотрел на Валерию и, вложив во взгляд всю свою недюжинную волю, прежде всего заткнул ей глотку, а уж затем ловко пошел на попятную.

— Простите, мадам, вы меня превратно поняли. Я ни при чем. Ваши родственники злонамеренно ввели меня в заблуждение. Я не предполагал, что вы владелица этих вещей, и лишь поэтому… мм… позволил себе…

— Назовите все это своим именем, если у вас сохранилась хоть капля совести! — непреклонно сказала Валентина Даниловна. — Я — большевичка, у меня есть право спрашивать!

Анатолий закрыл лицо руками.

Кровь отлила от головы Епископосова, отчего его смуглая кожа посерела и стала походить на пергамент.

— Предлагаю по обоюдному согласию объявить сделку недействительной, — выжидательно сказал он.

Тем временем брюнет с брезгливым любопытством разглядывал седые волоски на подбородке старухи. Хладнокровие не изменило ему, и он почел за лучшее не вмешиваться, предоставив Епископосову самому выпутываться из пикового положения.

— С какого года вы в партии, Епископосов? — Душевные силы Валентины Даниловны были напряжены до предела, и ее голос зазвенел, как в молодые годы. — Ну, отвечайте!

Мозг Анатолия окутывала плотная пелена, сотканная из ужаса, вызванного скандалом, и сознания своей ничтожности, но в этой пелене оставалась щелочка, сквозь которую он против воли обнаружил, что, невзирая на немочь, его старая мать намного сильнее Епископосова, Станислава Антоновича и Валерий, вместе взятых.

— Я жду! — Валентина Даниловна пошатнулась и правой рукой ухватилась за край стола.

Епископосова прошиб пот.

— Вы превратно меня поняли, — заюлил он, без колебаний плюнув на собственное достоинство. — Ваши упреки безосновательны, мадам, клянусь вам памятью матери! Клянусь жизнью дочери! Назначение Анатолия Григорьевича никак не связано с той сделкой, которую мы полюбовно аннулировали. Вот увидите, я докажу!

Тщательно избегая встретиться глазами с Епископосовым, брюнет переключил внимание со старухи на Валерию и с испугом убедился в том, что ей чертовски плохо. Лицо и шея Валерии приобрели свекловичный оттенок, глаза вылезли из орбит, а открытый по-рыбьи рот хватал воздух в безуспешной потуге протолкнуть его в легкие. Брюнет мигом схватил бутылку «Боржоми», наполнил фужер и, не медля ни секунды, выплеснул в лицо Валерии. Несколько капель попали ей в рот, Валерия глотнула, поперхнулась и зашлась в кашле.

Анатолий продолжал прикрывать лицо руками, а Валентина Даниловна и Епископосов не заметили того, что происходило с Валерией.

— Почему вы не отвечаете на мои вопросы? — сдавленно спросила Валентина Даниловна. — Почему?

— Клянусь вам, я не имел в виду то, что вы подразумеваете! — в полный голос закричал Епископосов. — Никогда!

— Эх вы, стыдитесь…

Валентине Даниловне не удалось закончить фразу, потому что все внезапно поплыло у нее перед глазами, и она с костяным стуком рухнула навзничь.

Ночью сознание изредка возвращалось к ней, и тогда, будто в тумане, она видела незнакомые, почти неразличимые лица людей в белых халатах, чувствовала запахи лекарств и слышала обрывки разговоров Анатолия с врачами «Скорой помощи», которую вызывали к ней то ли два, то ли три раза. Затем она погрузилась в глубокий сон, продолжавшийся чуть меньше суток, и проснулась совершенно разбитой. Как видно, слишком много сил ушло на то, чтобы спасти сына от преступления. Но чего бы это ей ни стоило, она добилась своего: ее Толя не стал взяткодателем. Пока не стал. А что произойдет с ним в дальнейшем? На какие сделки с совестью пойдет ее младший сын, подталкиваемый неуемным аппетитом жены? Оба ее мальчика унаследовали от отца с матерью скромность и способность воспринимать сущее без зависти к тем, кто лучше устроен в жизни, но если Андрюша живет своим умом, то Толя — флюгер и полностью зависит от воли, капризов и устремлений Валерии. Куда она дунет, туда он и повернется. А так недолго и до беды.

Лет десять тому назад Толя удачно помог дочери их соседей подготовиться к поступлению в вуз, после чего Валерия принялась понуждать его к занятию репетиторством. «Будешь брать с каждого ученика по пятерке за час, — убеждала она, — так все берут. Если заниматься одновременно с тремя подшефными хотя бы пару раз на неделе, так в месяц набежит больше сотни. А желающих нанять репетитора очень даже много, мама и Кока мигом организуют тебе сколько хочешь клиентов». Валентина Даниловна живо представила себе, как к ним в квартиру входит фининспектор из райфо в сопровождении участкового милиционера и дворника, как составляет протокол, как возникает скандал, а может быть, даже уголовное дело, и отстояла сына ценою тех пятидесяти рублей, что присылал Андрюша. Валерия с презрительной миной взяла отступное и за все время ни разу не поблагодарила Валентину Даниловну, принимая эти деньги как должное.

Вчера ей снова удалось отстоять сына, однако тревога за его судьбу не уменьшилась, а возросла. Пусть Толю подтолкнули к даче взятки, но толчок как таковой не оправдывает, а лишь в какой-то мере объясняет его вину. Во что же превратится ее младший сын, когда некому будет остановить его? Бедный Толя…

О том, что Анатолий и Валерия продавали не свои, а ее вещи, Валентина Даниловна вспомнила в последнюю очередь, и их самоуправство не вызвало у нее ни горькой обиды, ни особого удивления. Она воспринимала вещи покойной тети Вари как неотъемлемую принадлежность квартиры на Петровском бульваре, а не как чью-то собственность, обладающую той или иной рыночной стоимостью. Раньше, с разрешения тети Вари, они с Гришей много лет пользовались ими так же, как своими, а когда вещи по наследству перешли к Валентине Даниловне, ее отношение к ним не изменилось. А удивляться ей тем более не пристало. Повторяемость людских судеб вполне очевидна, и то, что сегодня происходит с каждым из нас, прежде непременно происходило с кем-то другим. И повороты ее судьбы тоже не новость. Нечто подобное замечательно описал Чехов в грустной повести «В овраге», где жена младшего сына Аксинья беззастенчиво завладела имуществом старика Цыбукина и выгнала его из дому. Валентину Даниловну пока еще не выгнали, но все идет к тому. Сперва ее спровадят из комнаты в коридор, а дальше куда?

8

Всю следующую неделю Валентина Даниловна пролежала пластом. Ее непрестанно мучила то сосущая, то пронзительная, вышибающая слезы боль в правой ноге, а голова кружилась даже от самого незначительного напряжения. Ежедневно медсестра из районной поликлиники под вечер делала ей укол пантопона с димедролом, благодаря чему ночи проходили незаметно, а в воскресенье она не явилась, и Валентина Даниловна до рассвета маялась без сна. За окном завывал ветер и хлестал проливной дождь, на душе было пасмурно и тревожно, а сознание бередил один и тот же неразрешимый вопрос: что будет дальше?

Ей удалось забыться только под утро, да и то ненадолго, так как в начале девятого за шкафом послышались громкие голоса Анатолия и Валерии.

— …Глупости! — неприязненно сказал Анатолий. — Вынужден признать, что у твоих милых родственничков изрядно разбушевалась фантазия и они не в состоянии обуздать ее. Все это не что иное, как чудовищная, поистине невообразимая галиматья.

— Толик, лапочка, ну что ты понимаешь в старухах? — воскликнула Валерия. — Мама и Кока всю жизнь работают с населением и…

— Надо полагать, не с населением, а с людьми? — поправил ее Анатолий.

— Мне надоели твои вечные придирки! — огрызнулась Валерия. — Я знаю, что ты презираешь всех моих родичей!

— Не говори глупостей, Лерочка… — Анатолий смягчил тон. — Ничего плохого о них я не сказал. Будь добра, передай мне сыр и масло.

— Кока давеча позвонила маме и выложила всю подноготную той дворничихи. После похорон у ней в матрасовке нашли восемь тысяч триста пятьдесят семь рублей!

«Что она добивается от Толи? — с возрастающим беспокойством подумала Валентина Даниловна, вслушиваясь в речь невестки, в зависимости от смены настроений звучавшую то по-деревенски певуче, то отрывисто, точно щелчки кнута. — Неужели семейство Валерии рассчитывает найти у меня какие-то деньги? Невероятно!»

— Ну и что из этого вытекает? — не скрывая скепсиса, спросил жующий Анатолий.

— Как что? — удивилась Валерия. — На взгляд была полунищая старуха, всему дому полы и окна мыла за половник супу и сколько дадут денег, а видишь, какой капиталище скопила. Это еще чего! В папиной мастерской один заказчик третьего дня говорил, что на их лестнице тоже пенсионерка-бобылка померла, маникюрша бывшая, так у ней в уборной золотая браслетка и бриллиантовые сережки за унитазом лежали, в баночке из-под карамели, а под подушкой — трехпроцентные облигации на одиннадцать тысяч восемьсот восемьдесят рублей!

— Лерочка, я дважды выслушал тебя, но никак не пойму, какая связь между этими умершими женщинами и маминой тетушкой Варварой Герасимовной?

«При чем тут скончавшаяся двадцать лет тому назад тетя Варя?» — насторожилась Валентина Даниловна.

— Самая что ни на есть прямая! — возбужденно ответила Валерия. — Папа готов идти на спор, что у ней запрятан клад!

— Глупости, — повторил Анатолий. — Будь добра, налей мне еще полчашечки кофе.

— Никакие это не глупости, — возразила Валерия. — Ты же сам когда-то рассказывал, что со старухой внезапно случился удар, у ней разом отнялся язык и через час она померла, а перед смертью все силилась что-то сказать, но не смогла, только помычала и с досады заплакала. Ведь так было?

— Ну, допустим, так, — нехотя согласился Анатолий.

— Папа божится, что она порывалась сказать вам, где лежит золото. Старухи, они знаешь какие попадаются? О-го-го! Иная пустой чай с ржаным сухарем вприглядку гоняет, а добра у ней — куры не клюют!

— Боюсь, Лерочка, что твой родитель на сей раз попал пальцем в небо, — усмехнулся Анатолий. — Варвара Герасимовна во время войны отнесла все свои ценности в Государственный банк и по примеру Ферапонта Головатого пожертвовала их на вооружение Красной Армии. В ту пору многие поступали именно так.

— Ни в жизнь не поверю, чтобы все отнесла! — упрямо твердила Валерия. — Не бывает такого, чтобы человек в здравом уме, без принуждения, сам себя начисто разорил! Кое-что, может, и отдала, а лучшее наверняка припрятала. Я что же, людей не знаю, что ли?.. Дать тебе докторской колбаски? Она хорошая, я в Елисеевском брала.

— Отрежь кусочек. Ты не учитываешь, Лерочка, что тогда… э-э… шла народная война и немцы стояли на подступах к Москве, — попытался объяснить Анатолий. — А тетушка была настоящей русской патриоткой.

— Все мы патриоты, а свое добро пасем и лелеем не хуже родных детей! — уперлась Валерия. — Чего же она тогда силилась сказать перед смертью?

— По-видимому, Варвара Герасимовна догадывалась о том, что умирает, и, быть может, хотела проститься с нами, — предположил Анатолий.

— Как бы не так! — Валерия расхохоталась. — Проститься можно и без слов, одними глазами. Нет, лапочка, в ней, по всему видать, напоследок совесть заговорила, что клад пропадет или кому чужому достанется.

— Я в это не верю.

— А вот я верю!

— Ты можешь говорить не так громко?

— А ты мне рот не затыкай! — взъярилась Валерия. — Испугался, что ведьма услышит? Пускай слышит! Плевала я на нее!

— Лера!

— Что Лера? Эх ты, маменькин сыночек! Угораздило же меня выйти за слюнтяя!

— Потрудись выбирать выражения! — требовательно произнес Анатолий.

— Чего?! — Валерия закусила удила. — Ты у меня договоришься! Еще одно слово, и я лягу спать со Светочкой!

— Лера, не будем ссориться, — помолчав, сказал Анатолий. — Мы оба погорячились. Э-э… Так что же задумал твой премудрый родитель?

— А вот что! Он загодя отпросился у завмастерской и в четверг, прямо с обеда, на пару с Кокиным дядей Митей вскроет полы сперва у нас, потом на кухне и в кладовке, а уж под конец тут, в большой комнате.

— Как это «вскроет»?

— Очень даже просто! Отдерет плинтуса, ломиком приподымет доски под паркетом и пошурует в междуэтажном перекрытии. Клад наверняка там. Дядя Митя сильный, как бугай, и папа мыслит, что за пятницу и выходные они управятся. А если, не дай бог, под полом не найдут, так на новой неделе расковыряют стены.

— Вы в своем уме? Кто же позволит разрушать…

— Насчет этого ты не волнуйся, — заверила Валерия. — Снабженческая контора когда въедет, так им на это начихать. Они все равно ремонт на свой лад затеют, как в нижних этажах.

— А как же мама? — растерянно спросил Анатолий. — Разве ты забыла, что ей нужен полный покой?

— Заладил как попка: мама, мама! Что мама? Нам жить и детей на ноги ставить, вот о чем тебе думать надо! А ты: мама, мама! Не дай бог, Епископосов обманет и твое назначение завсектором сорвется, что тогда будем делать? Мне стыдно ходить в задрипанном пальто за пятьдесят шесть рублей! Об этом ты хоть раз подумал? И Семочке на зиму надевать нечего.

— Думаю, что не сорвется. В отличие от Станислава Антоновича, который на заседании конкурсной комиссии вел себя так, словно видит меня впервые, Георгий Аристакесович, выступая в поддержку моей кандидатуры, блестяще охарактеризовал отчет по теме «Кредитование по всему строительному циклу», чем и предопределил положительное решение, — с гордостью сообщил Анатолий. — Не будем, разумеется, забегать вперед и делить шкуру неубитого медведя, но серьезных оснований тревожиться за исход голосования на научно-техническом совете как будто нет. Я, право, не ожидал, что после всего — ты понимаешь, о чем я? — Епископосов проявит столько благородства и…

— Благородства? — Валерия чуть не зашлась от хохота. — Ну ты даешь, лапочка! Мазурик он, твой Епископосов. Не могу… Сукин он сын.

— Лерочка!

— Прохиндей он, вот кто. Он бы нас обштопал, если бы ведьма не высунулась. И я-то была дура дурой! Мыслила, что вашей рухляди копейка цена в базарный день. Не могу… — От смеха на глазах у Валерии выступили слезы. — А ты: он, мол, проявил столько благородства! Цирк! Слава богу, что твой Епископосов меня надоумил… В комиссионке на Фрунзенской один ломберный столик поставили за тысячу шестьсот! Теперь будет чем расплатиться с Кокой за «Капри».

— Ты бы извинилась перед мамой и поблагодарила ее за…

— Я? — Смех застрял в горле у Валерии. — Чтобы я унижалась перед какой-то несчастной симулянткой? А больше ты ничего не хочешь?

— Лера!

— Да никогда в жизни!

— Пойми, Лерочка, в доме больной человек, а вы собрались перевернуть все вверх дном, — попробовал увещевать ее Анатолий. — Может быть, стоит воздержаться от поисков несуществующего клада, коль скоро реализация маминых вещей обещает нам покрыть все расходы на покупку новой мебели и на переезд. Как только мама увидит Семена Борисовича и Дмитрия Вонифатьевича, вооруженных ломами, у нее снова произойдет спазм мозговых сосудов. Неужели ты всерьез вознамерилась вогнать маму в гроб?

— Очень нужно! — выпалила Валерия. — Она уже одной ногой в гробу, осталась самая малость! Если хочешь знать, твоя ненаглядная мамаша еще до осени финиширует, вот увидишь!

— Лера! — Анатолий повысил голос. — Как тебе не совестно! Это переходит всякие границы!

— Ладно, хватит меня воспитывать, лучше бы сыном занялся! — грубо отбрила Валерия. — Ребенок опять двойку по русскому заимел, а ты все не выберешь время, чтобы его поднатаскать в письме. Боже мой, уже без четверти девять! Я наверняка опоздаю, и наша грымза Беркутова снова развопится! Толик, это такая зараза…

Валерия и Анатолий быстро встали из-за стола и вышли на кухню. Вскоре послышался гулкий стук входной двери, и Валентина Даниловна осталась одна в квартире. А за окном по-прежнему хозяйничала непогода.

«Значит, по расчетам Валерии, я финиширую еще до осени. Финиширую. Слово-то какое выбрала: финиширую…» — про себя повторяла Валентина Даниловна, мелко вздрагивая и поминутно вытирая слезы уголком пододеяльника.

Горькие думы неотступно преследовали ее. Смерть. Какой она будет? Страшной и мучительной, как у соседки Берты Соломоновны из квартиры напротив, или легкой, как у Шурочкиного мужа, Игоря Святославовича? Суждено ли ей испытать жгучую смертную тоску или все кончится просто и незаметно? В глазах вдруг померкнет свет. Как это будет? Успеет ли она осознать приближение смерти? А потом ее обмоют, оденут в чистое и положат в гроб. Кто будет обмывать? Неужели Валерия? Нет, только не это! Валентина Даниловна поежилась от озноба, представив себе, как наманикюренные пальцы невестки брезгливо прикасаются к ее холодному старческому телу…

Ближе к середине дня ветер разогнал тучи, выглянуло солнышко, и на душе у Валентины Даниловны чуточку полегчало.

«Ну умру, что же в этом необычного? Все умирают, и я умру. Природу ведь не перехитришь. Маршак прав: «Все умирает на земле и в море, Но человек суровей осужден: Он должен знать о смертном приговоре, подписанном, когда он был рожден». Умру… Жаль только, что похоронят меня не там, где покоится мой Гриша. Бедный Гриша, ему так и не исполнилось сорока семи, а мне уже семьдесят девятый. Может быть, действительно хватит?»

Уходить из жизни просто только на словах, а на деле все обстоит по-другому. Как примириться с мыслью о смерти? Чем утешиться старому человеку в условиях вынужденного одиночества, а точнее — отчуждения от близких, которые либо перестали быть, либо никогда не были близкими? Бабушка Валентины Даниловны верила в бога и ждала смерти как избавления от земных страданий и приобщения к вечному блаженству в загробной жизни, а ее родителям не понадобилось готовиться к концу: они расстались с миром скоропостижно, в тифозной горячке. А что же делать ей самой?

«Мы развеяли миф о божественном начале и о бессмертии души, выпестовали несколько поколений убежденных атеистов, все, казалось бы, предусмотрели, а вот о стариках позабыли, — напряженно размышляла Валентина Даниловна. — Кто должен скрашивать последние дни уходящих? Какими словами этот кто-то утешит нас в трудный час прощания с миром? Кто? Уж не Федор ли Степанович? Он, безусловно, очень хороший человек, но такое ему не по плечу. Тогда кто же? Дети? Едва ли они способны на это, потому что одни из них, как, например, Андрюша, физически не могут, другие не умеют, а третьи не хотят…»

Валентина Даниловна отнюдь не склонна считать неблагодарность всеобщим свойством молодого поколения. Скорее она думала о запоздалой благодарности, когда уже некого благодарить. Согласитесь, так ведь часто бывает? Исстари повелось, что каждое последующее поколение выплачивает долги предшествующему в виде безвозмездного чувства к своим детям и внукам, видя в них олицетворенное будущее. А это значит, что духовный баланс сводится в рамках не двух, а трех-четырех смежных поколений. Стоит ли после такого вывода предъявлять претензии к детям?

«Так что же все-таки остается делать нам, старым людям? Чьим душевным теплом согреваться, когда сгустились сумерки нашей жизни? А если… Это, пожалуй, дельная мысль! — Валентина Даниловна мгновенно воспряла духом и посмотрела на фотографию старшего сына. — Как ты считаешь, Андрюшенька? Раз уж мы с Катюшей и Шурочкой поддерживали друг друга на протяжении всей жизни, то теперь и подавно должны поддержать. Катюше плохо в интернате и в одиночку ни за что не справиться с окружающими сложностями, а мне ничуть не лучше дома, где меня ждет угол в коридоре и беспросветно-тоскливое ожидание конца… А что у Шурочки? Она живет в семье своей Наденьки и, несмотря на недомогания, целыми днями не знает покоя, занимаясь стряпней и стиркой. А Наденька прекрасно понимает, что старенькая мама трудится на износ, но не пытается остановить ее, а напротив — ангельским голоском просит сделать еще что-то. Наденька — ласковая девочка, она часто обнимает, целует и благодарит Шурочку, но это, в сущности, мало что меняет. Цирковых лошадей тоже потчуют сахаром и поощрительно похлопывают по холке… Словом, мне пришла в голову очень разумная идея! Как же я не додумалась до этого раньше?»

Мужественно превозмогая боль, Валентина Даниловна присела на кровати и взяла с тумбочки листок писчей бумаги. Привычно пристроив листок к фанерной дощечке, положенной на колени, она достала авторучку и принялась быстро писать:

Когда Валентина Даниловна надписывала конверт, у нее вдруг задрожали руки. Можно ли вот так, разом, порвать все нити, связывающие ее с домом? Может быть, она погорячилась, утратила контроль над собой и метнулась не в ту сторону? В поисках ответа она смотрела на знакомые стены, на родные фотографии и на потолок, каждая трещинка которого врезалась в ее память.

«Что я делаю? Ведь это же мой дом! Все, как хорошее, так и плохое, в нем тоже мое…»

Но тут Валентина Даниловна представила себе, как родственники Валерии, подобно клопам, расползаются по ее дому, долбят стены, ломают паркет, отдирают половые доски и с инструментами в руках рыщут в поисках несуществующего клада с золотом, а вечером усаживаются за стол и нестройно затягивают песню «Раз по морю я плыла…». И рядом с ними ее Толя. Он, правда, не станет подпевать хору Безденежных, стеснительно сославшись на отсутствие слуха, но это не меняет дела. Нет, прочь колебания! Что значит порвать нити, когда их давным-давно нет в помине? Вместо нитей есть символы, способные заменить их разве что в глазах посторонних людей. Как ни горько сознавать, но она — чужеродный элемент в семье младшего сына, и предстоящий переезд в новую квартиру лишь помог правильно расставить все акценты. Так о чем же ей сожалеть, отправляясь в интернат для престарелых? Что оторвать от себя? Толю? Он сам сделал так, что у нее не осталось выбора. Сын, надо полагать, будет изредка навещать ее. Может быть, тайком от Валерии. Что говорить, ей до слез жалко расставаться с домом, где она прожила ровно полвека и где жили Гриша, Андрюша, тетя Варя. Какая-то часть ее сердца навсегда останется на Петровском бульваре.

Услыша легкие шаги внучки, Валентина Даниловна решительно подняла голову.

— Светочка, это ты? — спросила она. — Подойди ко мне, детка.

За шкафом послышался мерный скрип рассохшегося паркета, и Валентина Даниловна догадалась, что внучка, приподнявшись на цыпочки и балансируя растопыренными руками, уходит на кухню.

Часом позже вернулся домой Сема.

— Бабусь, ку-ку! — сказал мальчик, заглядывая за шкаф.

— Здравствуй, детка! — с улыбкой встретила его Валентина Даниловна. — Ты не собираешься выйти на улицу?

— Неа. Я только что со двора.

— А может быть, все-таки выйдешь на минутку? — попросила Валентина Даниловна. — Мне нужно срочно отправить письмо.

— Неохота мне, бабусь. Вот если бы ты подкинула на мороженое.

— Хорошо, детка, я дам тебе на мороженое! — Валентина Даниловна обрадованно кивнула головой и потянулась за кошельком. — Договорились?

— Ладно, бабусь. Только мне разонравилось то, что за двадцать три копейки. Это раз! — Внук выразительно посмотрел на нее. — Я уже большой и хочу за сорок восемь. Это два!

— Конечно, Семочка, ты уже совсем взрослый, — согласилась Валентина Даниловна, протягивая внуку письмо и последний оставшийся у нее рубль. — Большое тебе спасибо за любезность.

— Хочешь, я и тебе куплю за сорок восемь? — неожиданно предложил мальчик.

— Не нужно, детка, — Валентина Даниловна покачала головой. — Оставь сдачу себе. Только, прошу тебя, не ешь сразу много мороженого, а то может заболеть горлышко.

Сема вихрем умчался на Трубную площадь, а Валентина Даниловна откинулась на подушку и закрыла глаза. Она была довольна своим решением. Теперь ее существование обретет не только какую-то привлекательность, но и смысл. А это главное! Хуже нет ежечасно ощущать то, что ты не нужна живущим рядом с тобой, и совсем другое дело, когда чувствуешь, что приносишь хоть малую, но очевидную пользу.

Бессонная ночь и волнения последних дней привели к тому, что Валентина Даниловна попеременно то дремала, то бодрствовала, причем смена состояний происходила почти незаметно. Сперва она продолжала думать о будущей жизни рядом с Катюшей и Шурочкой, потом советовалась с Андрюшей, всецело одобрившим ее шаг, а чуть позже увидела себя в ленинградской комнате на Караванной, вздрогнула от звука разбивающейся чашки и услышала слова Гриши: «Валентина Даниловна! Валюша! Я прошу вас стать моей женой!.. Я… Мне… Я люблю вас!»

Она открыла глаза и вытерла слезы.

«Гриша, родной мой… Как хорошо жить! Жаль только, что все так скоротечно».