Разные судьбы

1

На станции царила обычная для больших железнодорожных узлов напряженная деловая суета. Весело покрикивая, шныряли взад и вперед маневровые паровозы. Лязганье вагонных буферов, рожки стрелочников, заливистые свистки составителей и выхлопы паровозных насосов сливались в сплошной гул. Не сразу разберешься в этом хаосе звуков и движения. Все куда-то торопились, махали, свистели, кричали. Но вглядишься повнимательней и заметишь — вся эта суета подчинена установленному порядку, а большой коллектив смены сработан, как экипаж боевого корабля, где каждый большой и малый работник — важное лицо на своем месте.

Присмотритесь к работе сцепщика, когда формируют состав. Ему надо забежать с боку вагона и, подкараулив толчок, дернуть за рукоятку автосцепки. И все это при движении вагонов. Тут не робей — споткнешься, не долго угодить под колеса.

Но на эти опасности сцепщики не обращали внимания. Когда дело клеилось, работали задорно. Если нужно бросить вагон на десятый путь, составитель вытаскивал из кармана свисток с длинной цепочкой и свистел: ту-ту, ту-ту, тру-ту, тру-ту-ту. Ему отвечал рожок стрелочницы и густым басом поддерживал паровоз. Если требовался двадцатый путь, то высвистывались целые рулады с плясовыми коленцами. Вот молоденькая стрелочница, перекинув через плечи косы, взмахнула флажком, и два маневровых паровоза, словно по мановению волшебной палочки, замерли у контрольных столбиков. А через минуту мимо уже грохотал поезд. По тому, с каким напряжением стрелочница старалась сохранить серьезный вид, можно было определить, что она здесь новичок. Из окна паровозной будки высунулась чубатая голова помощника машиниста:

— Даша! Привет в Азию передать?

— Передай! — стрелочница помахала флажком, но тут же спохватилась и снова выставила его в вытянутой руке: без дела махать сигналами не положено.

Проводив поезд, она вложила флажок в чехол и направилась к дальнему стрелочному переводу. Надо воспользоваться короткой передышкой и закончить очистку крестовины. Подняла лежащий между рельсами скребок. Запрессованная в желобы грязь крошилась комочками и не поддавалась. На лице выступил пот. Девушка расстегнула телогрейку.

— Так ты скоро себе руки отмотаешь, — услышала она за спиной певучий голос. То подошла стрелочница соседнего поста. В руках у нее были нехитрые принадлежности для смазывания стрелочных скользунов: консервная банка с мазутом и палка с намотанной на конца тряпкой. Серые глаза смотрели на Дашу укоризненно:

— Разве так чистят? Давай-ка я покажу.

Лида поставила на землю банку с помазком и приняла из рук Даши скребок.

— Надо брать снизу по металлу. Вот так.

Теперь грязь без усилия отваливалась целыми плитами. Даша внимательно следила за работой подруги. Вот та очистила до сердечника и выпрямилась. Воткнув в землю скребок, вытерла тряпкой руки, отряхнула от пыли платье. Руки были чистые, словно бы она не держала банку с мазутом и эту грязную железку. Ни на новенькой синей телогрейке, ни на цветастом штапельном платье не заметно ни одного пятнышка. Удивительно, как она умела сохранять чистоту! У Даши за несколько дежурств форменное платье покрылось несмываемыми коричневыми пятнами.

Первый раз, увидев Лиду Краснееву, Даша подумала, что она белоручка. Помазок держала, брезгливо оттопырив наманикюренный мизинец. Но стрелочные переводы у нее всегда содержались в чистоте, лучше всех на станции. Когда заходил разговор о работе, Лида частенько возмущалась:

— Что это за дело? Никакого почету! Про сталеваров пишут, про шахтеров тоже, про машинистов. В кино — про них, по радио говорят, а нашего брата стрелочника вспоминают, когда виновных ищут: мол, стрелочник виноват!

Даша недоумевала:

— Не нравится? А стрелки у тебя любо посмотреть!

— Аккуратность уважаю. Люблю, когда вокруг порядок, все блестит. И сама чтоб сияла. Понимаешь? Чтобы люди мной любовались.

Мужчин Лида делила на две категории: симпатичные и противные. Последних не могла терпеть. О тех же, которые нравились, могла говорить сколько угодно. Вот и сейчас:

— Знаешь, с каким я вчера мальчиком познакомилась? — придвинувшись вплотную к Даше, заговорила она. — Симпатичный до безумия.

— Путейский мастер? Из техникума? — спросила Даша. — Ты о нем рассказывала.

— Ты про того молокососа? — возразила Лида. — Отшила! Вчера целый вечер преследовал. А этот из Грузии, подстанцию приехал строить для электровозов. Волосы черные, глаза черные, даже зрачков не видно, а усы…

Закрыв глаза, покачала головой и продолжала:

— Ему еще и сорока нету, а виски седые. Красиво, правда? На черных волосах серебряные паутинки.

Даша, почувствовав на себе посторонний взгляд, повернула голову и вздрогнула: недалеко стоял высокий, плечистый парень и внимательно слушал их разговор. Из-под распахнутого ворота вельветки виднелся треугольник полосатой тельняшки. То был Тихон Торубаров, слесарь из паровозного депо. Даша хотела подать подруге знак, чтобы та замолчала, но смутилась почему-то. Тихон сам дал о себе знать.

— У твоего мальчика внуков, случайно, нет? — басом спросил он.

Лида оглянулась. В глазах ее сверкнул острый огонек. Она улыбнулась, обнажив ровные белоснежные зубы. Так улыбалась она только тем, кому хотела понравиться.

— Тиша! — воскликнула она. — Ты, как всегда, вовремя!

Лида шагнула к нему, взяла в свои руки его большую ладонь, ласково погладила ее.

— Ох, Тиша, устала я до безумия! А около будки целая гора мусора дожидается. Помоги, родной.

Тихон оживился, скуластое лицо озарилось простодушной улыбкой. Лида легонько толкнула парня в плечо:

— Идем, идем, Илья Муромец. Кто меня еще пожалеет?

2

А в это время через перронную калитку, на которую показывали внушительные стрелы с надписями: «Выход в город», ломились пассажиры с чемоданами и узлами. На перроне задержались лишь те, у кого потяжелее багаж и кому некуда было торопиться.

Среди них был военный в новой, ладно пригнанной шинели, с погонами старшего сержанта. Он уже успел освободиться от своего багажа, сдав его в камеру хранения. Вещевой мешок можно было бы поместить тоже в чемодан, но старший сержант об этом сразу как-то не подумал, а сейчас возвращаться в камеру не хотел.

На привокзальной площади сержант осмотрелся. За три года многое здесь изменилось. Напротив неказистого здания вокзала, где раньше зеленел скверик, вытянули журавлиные шеи башенные краны: строится новый вокзал. Трамваи не поворачивали, как раньше, на привокзальной площади, а проходили мимо, в сторону депо. За стройкой начиналась Шоссейная улица. Она тоже стала иной. Вместо бараков выросли двухэтажные дома, похожие друг на друга, словно близнецы. Солнце только что взошло, и лучи его легли на асфальт, отразились в окнах домов. С Шоссейной улицы старший сержант повернул влево. Дорога устремилась в гору. Тут все осталось по-старому. В узких переулках щетинился бурьян, припудренный инеем, по косогору врассыпную сутулились домики. Из переулка к домикам тянулись пешеходные тропки. Одна из тропок и привела его к дому Круговых. К желтому забору привален знакомый осиновый пень, покрытый «костяными» грибами. Пень заменял скамейку.

Старший сержант толкнул рукой калитку. Навстречу, гремя цепью по протянутой проволоке, выскочила лохматая овчарка. Она ощерилась, обнажив желтые клыки, сердито зарычала.

— Пальма!

Овчарка поджала хвост, словно стыдясь за свою оплошность, и спряталась в фанерную конуру.

В доме ни звука. Разноцветные иголки утреннего инея облепили штакетник, поблескивали на ступеньках крыльца. Старший сержант шагнул на крыльцо и постучал. На стук отозвались не сразу. Потом щелкнула задвижка, и дверь приоткрылась. В ее створе старший сержант увидел хозяйку. Она, щуря от солнца сонные глаза, загородила дверь полным плечом.

— Не узнаете, Елизавета Ильинична? — улыбнулся гость.

— Кого я бачу!! — радостно воскликнула женщина. — Микола! Проходи, проходи. Думаю, кто ж это зайшов, що зверюка не лает? Смотри-ка, помнит тебя Пальма. А я ночью чоловика в поездку проводила. До сих пор отсыпаюсь.

В комнате гостю бросилось в глаза новое — увеличенный портрет Даши. На нем Даша была в вышитой украинской кофточке, со спущенными на грудь косами. «Раньше носила только платья, — отметил про себя Николай. — Видно от матери переняла».

— Совсем или в отпуск? — спросила Елизавета Ильинична.

— Совсем.

— Господи! Время-то как летит! Будто вчера в армию уехал, а три года пролетело. Что же я стою? — спохватилась хозяйка. — Раздевайся. Сидай на скамейку. Давай я шинель повешу. Скоро Даша с работы прийде.

— Разве она не учится?

— В вечернем техникуме. И стрелочницей работает.

— Она же в медицинский собиралась?

Елизавета Ильинична вздохнула:

— Туда не просто попасть. Дюже богато ученых стало. Кроме мечты, еще конкурс выдержать треба.

— Не выдержала?

— Ни, — покачала головой хозяйка. — Месяц, наверное, проплакала, а потом поступила на третий курс техникума, на вагонника, и работать устроилась.

— Довольна?

Елизавета Ильинична махнула рукой:

— А грець ее поймет. Вроде, не жалуется, — и ласково, как только может мать о своей дочери, добавила: — Старательная она у меня.

Елизавета Ильинична принесла тарелку с горячим борщом, нарезала хлеб, поставила чашку со сметаной.

— Сидай, Микола, сидай. Проголодался с дороги. А я самовар разожгу.

Во дворе хлопнула калитка. Николай, принявшийся было за еду, отодвинул тарелку. Вошла Даша, раскрасневшаяся от ходьбы, в распахнутой телогрейке. Увидев Николая, остановилась у двери. Черные, продолговатые глаза ее смотрели на парня удивленно и радостно.

— Колька! — воскликнула она.

Николай встал и, конфузливо улыбаясь, одернул гимнастерку. Даша подала ему руку, но застыдившись огрубевшей, шершавой ладони, быстро высвободила ее из рук Николая. И стала серьезной. Поняла, что за три года оба повзрослели и прежних ребячьих отношений между ними не будет.

Даша умылась и переоделась. Елизавета Ильинична поставила на стол второй прибор, принесла самовар и присела рядом.

Николай, чувствуя себя неловко в присутствии девушки, ел медленно, искоса наблюдая за нею. Даша тоже не поднимала глаз, то и дело поправляя на висках волосы.

— Куда пойдешь работать? — наконец спросила она.

— На старое место.

— Наших мазутников вытесняют помаленьку. Одно «плечо» полностью на электровозную тягу перевели, на другом уже опоры ставят.

— А как отец?

— Трудится, как всегда. На электровоз переходить не собирается, пусть, говорит, молодые идут.

Неловкость потихоньку растаяла. Николаю стало хорошо. Он с удовольствием прислушивался к грудному голосу Даши, даже досадовал на самовар, который своим попискиванием мешал слушать ее.

— Кому-то и на паровозе надо пока, — возразил Николай.

— Ты не устал? — вмешалась в их разговор наблюдавшая за ними Елизавета Ильинична. — Может, отдохнешь с дороги? Я сейчас постель разберу.

— Нет, что вы! — смутился Николай. — Мне пора!

— Где же ты остановился?

— У товарища одного, — почему-то соврал Николай и почувствовал, что начинает краснеть.

Даша проводила его до калитки.

3

От дома Круговых до депо не более километра под гору. Чтоб собраться с мыслями, Николай шел не спеша, разглядывая поселок, раскинувшийся на противоположном склоне. Солнце поднялось высоко и осветило горы, покрытые хмурым октябрьским лесом. По небу ползли белые холодные облака.

Солнце растопило иней на заборах да слизало ледяную корку с дорожной грязи. Однако все равно оставалось по-осеннему зябко.

Николай думал: возьмет его Сергей Александрович опять в помощники или нет? Как-никак прошло три года. За это время машинист мог подружиться с другим помощником, привыкнуть к нему. У Сергея Александровича на веку перебывало их много, а у Николая был всего один машинист, он же самый близкий человек на свете.

Незаметно Николай дошел до депо. У входа рядом с аркой висела Доска почета. Колосников остановился. В центре, как и три года назад, красовался портрет Сергея Александровича. Чуть пониже выглядывала кучерявая шевелюра бригадира слесарей Анатолия Избякова. Рядом с Избяковым висел портрет Валерия Зорина. «А этот как сюда попал?» — удивился Николай и сразу потерял к Доске почета интерес.

Общежитие, где жил Николай до армии, расположено на территории депо, сразу за аркой. На стене у входа висел почтовый ящик с облупившейся краской.

Николай поднялся по скрипучим ступенькам в коридор. Заглянул прежде на кухню. Оттуда остро пахнуло жареным луком. Около большой плиты грудились молодые ребята с ложками и ножами в руках: готовили себе обед. Со скамейки навстречу Колосову поднялась женщина.

— Молодой человек, вам кого?

— Тетя Клава! — обрадовался Николай. — Здравствуйте!

— Колосов? — удивилась женщина, приблизившись к парню. Она взяла его за плечи, повернула лицом к окну. — Солидный какой стал! Жених! Теперь от девчат отбоя не будет.

Николай смущенно высвободился из ее рук, спросил:

— Койка у вас найдется?

— Найдется! Ты здесь старый хозяин, — ответила тетя Клава. — В семнадцатой место освободилось. Женился один. Да ты, наверно, помнишь его: Борька Хламов, слесарем работает.

Они поднялись на второй этаж. Тетя Клава остановилась, переводя дыхание.

— Стареть начинаю, — пожаловалась она, прижимая руку к сердцу. — Бывало, по этой лестнице через две ступеньки прыгала, а теперь сердце сдает.

Николай спросил:

— А Толя Избяков здесь живет?

— Хватился! — усмехнулась тетя Клава. — Два года как женился. В новых домах по Шоссейной квартиру получил. Сейчас старых жильцов раз-два и обчелся. Кто обзавелся семьей, кто на электровоз перебрался. Больше молодежь живет из училища. Посмотришь свою комнату?

— А направление?

Техничка махнула рукой:

— Что ты чужой, что ли? Комендант недавно тебя вспоминал. Поспорили еще: вернешься ты к нам или нет? Я так и говорила: «Вернется».

В комнате стояли три заправленные кровати, этажерка с книгами, диван и три стула. На диване сидел широкоплечий парень в матросской тельняшке и читал газету.

— Вот вам новый товарищ, знакомьтесь, — сказала тетя Клава и вышла.

Парень поднялся. Он был выше Колосова на целую голову.

— Тихон, — басом произнес парень, подавая руку, и, помедлив немного, добавил:

— Торубаров.

— Николай Колосов.

Торубаров так сжал руку Николаю, что тот чуть не ойкнул, постарался поскорее освободить ее и потер о полу шинели.

— Силен ты, однако! — сказал он, с восхищением разглядывая парня. — С тобой рядом жить опасно. Как-нибудь шутя задушить можешь.

— Пять лет морским воздухом дышал, — не без гордости сообщил Торубаров.

Колосов подошел к этажерке с книгами.

— О, да тут, оказывается, и Сократа читают!

— Есть у нас один. Мудрости набирается.

Торубаров взял со стола газету и пригласил Колосова сесть рядом с собой. Когда Николай устроился на диване, Торубаров спросил:

— Ты вот с этим произведением знаком?

Газету с «Тезисами» Николай купил два дня назад в вагоне, но прочитать успел только то, что касается железнодорожников, остальное отложил до более подходящего времени.

— Большие планы, — сказал он, чтобы поддержать разговор.

— Большие? — перебил его Торубаров. — Разве это подходящее слово для такого документа? Грандиозные! Об этом не вполголоса говорить, а во всю силу легких надо кричать, чтобы все… Весь мир слышал! Я третий раз перечитываю и каждый раз дух захватывает. Горы готов ворочать!

Колосов с опаской покосился на парня и на всякий случай отодвинулся на край дивана. Почему-то вообразил, каким Торубаров может быть в гневе.

— Криком своих чувств не выразишь, — осторожно заметил Николай.

Спокойный тон Колосова охладил Торубарова, возбуждение его упало, как падает парус, попавший в безветрие.

— Таким, как ты, легче прожить, — холодно заметил он. — А я вот не могу.

И желая показать, что больше не намерен продолжать разговор, уткнулся в газету. Даже отвернулся от гостя. Несколько минут длилось неловкое молчание.

— Ну, я пошел, — поднялся Колосов.

Тихон не поднял головы.

«Какое мне дело? Куда хочешь, туда иди», — как бы видом своим говорил он.

«А ты, парень, ершистый», — беззлобно подумал Николай.

В это время из коридора послышался веселый возглас:

— Доблестным воинам — слава!.

В двери вырос Евгений Савельев, товарищ Колосова по железнодорожному училищу. Глаза его из-под козырька форменной фуражки радостно блестели.

— Посмотрите на него: лычку заработал! — не унимался Евгений, разглядывая Колосова, как статую. — Теперь, брат, за тебя без рукавиц не возьмешься — обожжешься. Но я рискну: дай-ка лапу! Прав Лонгфелло:

— Погоди, брат, а ты куда собрался? — нахмурился Савельев, не выпуская руки Николая, и, подмигнув в сторону Торубарова, вздохнул:

— Все ясно, политикой кормил. Это у моего соседа получается. Через пять минут гость начинает искать дверь, чтоб выскочить.

Тихон зашевелился на диване, пружины недовольно заскрипели.

— Зря! У нас с ним был хороший разговор, — улыбнулся Николай, — а тороплюсь: дел много. Деповскому начальству надо показаться — раз, в военкомат — два, в паспортный стол сходить — три.

— Это все правильно. Но прежде полагается узаконить твое возвращение, — хитровато прищурился Савельев, извлекая из кармана плаща две поллитровки. — Только не упирайся. Не нами обычай заведен, не нам его отменять. Два века назад один шотландский поэт сказал:

— Начитался, как я погляжу, — улыбнулся Николай.

— Ума набираюсь, — скромно признался Савельев, распечатывая ножом банку с консервами. Неожиданно подал голос Торубаров:

— Кому книги ума добавляют, а тебе они, как сквозняк в пещере.

— Представь себе, Николай, иногда этот гигант бывает оригинальнее самого Сократа, — живо подхватил Савельев. — Иной раз бухнет что-нибудь, а я полдня голову ломаю, половину блокнота заполнил его изречениями. Если не возражаешь, Тиша, я опять запишу. Только эти слова, конечно, не в мой адрес. Сквозняк в пещере… способен выветрить в человеке все.

— Дурь, обычно, остается, — уточнил Тихон.

Вскоре на столе все было готово.

— Усаживайтесь, — пригласил Савельев. — Тиша, твоя газета никуда не денется.

Евгений разлил водку в стаканы до одного уровня и первым поднял свой стакан:

— Ну, Коля, за приезд и за встречу!

Он залпом опрокинул стакан и закрыл глаза, словно ожидая чего-то удивительного. Выпил и Николай. Водка теплом разлилась по телу и стало радостно от того, что его по-дружески встретили Савельев и Торубаров. Они не похожи друг на друга, но в сущности хорошие товарищи.

— Рад твоему приезду, душевно рад, — сознался Савельев. — Встречает меня добрая тетя Клава и говорит: «Николай Колосов приехал, в вашей комнате будет жить». Ну, я в аварийном порядке на тормоза, разворачиваюсь и в обратный рейс до гастронома.

— Спасибо, Женя. И тебе, Тихон, спасибо за компанию.

После второго стакана все трое разговорились. Савельев для выразительности махал руками, а Тихон то и дело стучал кулаком по столу. От его ударов посуда на столе пугливо подпрыгивала, а ломтики хлеба, как ошалелые, выпрыгивали из тарелки.

— Нам теперь никак нельзя по-старому работать, — трубил он, поворачиваясь к Евгению. — Особенно это тебя касается. С дружком еще связался. С Зориным. Мы, Женька, дурь из тебя выбьем. Точка!

Савельев поставил стакан, убрал под стол бутылку с остатками водки.

— А может, мне работа не нравится? Судьбой я обижен? Это ты можешь понять? — Савельев съежился, глаза у него потухли: — Тебе хорошо рассуждать. Ты своего добьешься. Поработаешь немного слесарем, на локомотив пойдешь. А к моей мечте дорога заказана.

Он тряхнул головой, словно сбрасывая хмель, и действительно стал выглядеть трезвее.

— Я мечтал стать машинистом. Железнодорожное училище закончил. Вот Колосов, вместе учились. Николай скоро сам будет поезда водить, а у меня проклятая Дальтонова болезнь отняла и мечту и радость. Забраковали перестраховщики. Ведь я хорошо вижу. Даже душу твою, Тихон, насквозь проглядываю. Эх, а как хотелось мне высунуться из окна паровозной будки и мчаться так, чтоб дух захватывало, чтоб в глазах рябило! — Карие глаза Савельева снова возбужденно заблестели, а на смуглых щеках выступил румянец:

Сам написал, сердцем выносил. Вот я и спрашиваю: что осталось мне в жизни? Седьмой разряд слесаря получить? Плевать я на него хотел.

Николаю стало неловко перед товарищем. Для Савельева было несбыточной мечтой то, что для него повседневностью. А как поможешь парню?

Николай молча пожал Савельеву руку, выражая свое сочувствие. Тихон наклонил голову и задумчиво двигал пальцами по краю стола: он тоже понимал тоску Евгения по загубленной мечте.

Первым поднялся Николай.

— Куда? — встрепенулся Савельев. — Сиди! Ты дома.

— Знаю, — успокоил Николай. — Пойду по путям прогуляюсь.

— Ясно — понял Савельев. — С паровозом хочешь повидаться?

На деповских путях взад и вперед сновали паровозы. Несколько машин выстроились в очередь перед угольным бункером.

В засаленных спецовках кто с «шарманкой», кто с сумкой для продуктов спешили на работу паровозные бригады. Ребята узнавали Колосова, дружески жали ему руку и спешили к паровозам. Николай с грустью глядел на товарищей. Ему сейчас же хотелось быть вместе с ними, так же ожидать машину, а потом мчаться по знакомой дороге навстречу мерцающим зеленым звездочкам светофоров. Каждая из этих звездочек, встречая поезд, как бы предупреждала:

— Все в порядке! Давай, машинист, жми на всю катушку!

И рвется паровоз вперед. Несется по горам его призывный голос: у-у-у.

Незаметно Николай вышел за границу деповских путей. Дальше — станционные. Ого! Станционный парк расширился почти вдвое. Несколько крайних путей отгорожены колючей проволокой и отведены под базу запаса. Там в безмолвном оцепенении стояло около полсотни паровозов. Стальные богатыри покрылись серым налетом пыли и выглядели жалко и униженно. Между паровозами высился частокол засохшей полыни. Это была грустная картина.

А мимо базы то и дело сновали электровозы. Трубными голосами они объявляли о своем отправлении, без видимых усилий трогали поезда с места и, сразу набрав ход, мчались в горы. В электровозных окнах мелькнуло несколько знакомых Николаю лиц, через стеклу блестели многочисленные приборы.

Вдруг Колосов вздрогнул от неожиданности. Было такое ощущение, будто кто-то знакомый окликнул его. Прислушался и радостно вздрогнул. Ну, конечно, это гудел его паровоз. Далеко, где-то за горами, но Николай отличил бы его от тысячи других. Надо быстрее до станции, к тому месту, куда прибывают поезда. А поезд между тем грохотал где-то близко, все отчетливей слышался знакомый гудок паровоза.

И чем неумолимее приближался момент встречи с машинистом, тем больше Николая охватывало беспокойство: как встретит Круговых?

Вот, возвышаясь над вагонами, засверкали бока паровозного котла, заскрипели тормоза…

Николай побежал. Перевел дыхание только около водонаборной колонки: успел и остановился рядом с другими любопытными. Из будки паровоза бойко выскочили помощник с кочегаром и, не теряя ни минуты, кинулись к тендеру наводить хобот колонки. Минуту спустя, из будки показался сам Сергей Александрович. Он не торопясь спустился по ступенькам, в правой руке держа молоток с длинной рукояткой. «Не изменился, в той же фуражке, в кителе, — тепло подумал Николай. — И молоток тот же. Черенок-то я еще делал».

Сергей Александрович с удовольствием ступил на землю, широко расставил ноги, словно она покачивалась, как пол паровозной будки, и, сощурив Натруженные за долгий путь глаза, осмотрелся.

— Узна́ет или нет? — гадал Николай, напружинившись.

Сергей Александрович скользнул рассеянным взглядом по лицу Колосова и нагнулся к колесам, остукивая молотком гайки. «Не узнал». Но что-то заставило его обернуться. Вдруг он выпрямился, вытер тряпкой руку, положил молоток на раму. Теперь усталые глаза улыбались.

— Николай! — радостно воскликнул он. Шагнул навстречу. Колосов бросился к нему. Они крепко обнялись и троекратно поцеловались.

— Рад, рад, что вернулся! — растроганно проговорил Круговых и, выпустив Николая из объятий, тревожно поднял бровь:

— Черт меня побрал! Вымазал тебя всего.

— Ничего. Эта грязь мне привычная.

К ним подошел помощник, безусый паренек в гимнастерке ремесленника.

— Знакомься, Николай, — сказал Сергей Александрович. — Парень, что надо. Будущий машинист-тяжеловесник.

По тому, как Сергей Александрович смотрел на своего помощника, Николай понял: сдружились. И неохотно протянул пареньку руку, представился.

— Меня Данилкой зовут.

— Что ж, Даниил — имя солидное, — с улыбкой заметил Колосов.

Сергей Александрович кивнул головой на паровозную будку и пригласил Колосова:

— Заходи в нашу квартиру, подъедешь с нами до депо, надо сдавать паровоз.

Николай дождался Сергея Александровича у душевой и из депо вышли все вместе: машинист и оба помощника — бывший и настоящий.

Николай чувствовал себя «третьим лишним». Около общежития хотел было свернуть направо, но Сергей Александрович удержал его за рукав:

— Куда? А ко мне не хочешь?

— Я уже был, — ответил Колосов. — Заходил прямо с вокзала.

— Не в счет. Без меня. Разве бабы угостят как следует?

И видя, что Николай топчется нерешительно, потянул его:

— Чего упираешься? Расскажешь, как служил. Как дальше думаешь жить. Наверное, уже электровоз облюбовал, а?

— Пока нет, там видно будет, — признался Николай.

— До свидания, дядя Сергей! — крикнул Даниил. — Мне налево. До следующего рейса!

Сергей Александрович остановился, задумчиво наклонив голову.

— Вот что, — обратился он к Даниилу. — Видно, этот рейс у нас с тобой был последним. Старый хозяин вернулся. — И видя, как паренек сразу поник, подбодрил:

— Не горюй! Ты теперь настоящий паровозник, с любым машинистом поедешь. А если хочешь, могу на нашем паровозе оставить с Чистяковым. У него помощник на курсы электровозников уходит.

Паренек повеселел. Воспрянул духом и Николай. Снова он в родной семье.

Николай хорошо помнит первый самостоятельный рейс…

Тогда в комнате дежурного по депо все были заняты. Дежурный разговаривал по телефону, табельщица усердно стукала костяшками счетов, а нарядчица спорила с каким-то папоротниковом. Николай облокотился на перегородку, разделяющую комнату от рабочего места нарядчицы и стал ждать удобного момента, чтобы назвать себя. Невольно прислушался к разговору:

— Куда годится? — возмущался паровозник, перегнувшись через перегородку к нарядчице. — Паровоз в учебное заведение превратили. То помощник новый, то кочегар. Только к человеку привыкать начинаешь — его забирают.

Николай взглянул на говорившего. Он был в форменной фуражке с белой полоской на околышке. Темно-синий китель с пятнами мазута плотно сидел на плечистой фигуре.

— Теперь у вас будет постоянный помощник — Колосов, — ответила нарядчица. Николай насторожился.

— Колосов? Кто такой? Из училища?

— Да, первый раз самостоятельно едет. Вы будете с ним работать.

— Спасибо, удружили.

Николай, закусив губу, придвинулся поближе к нарядчице и напряженным голосом спросил:

— Мне расписаться, или домой идти?

Нарядчица привстала, положила на перегородку книгу явок на работу.

— Расписывайтесь. Это ваш машинист Круговых.

Тот повернул к парню смуглое лицо с редкими пятнами оспы, хмуро буркнул:

— Пошли.

Около паровоза ходил кочегар, заправляя буксы. Николай поднялся по ступенькам в будку, постоял на своем месте у левого окна, взял пресс.

— А за топкой кто будет смотреть? — спросил машинист, роясь в тендерном ящике с инструментами.

«Началось», — подумал Николай.

В топке резвились синеватые огоньки. Уголь темнел спекшимися грудами, а местами раскаленный догорал без пламени. Николай бросил несколько лопат угля, с лязганьем захлопнул дверку. Потом открыл вентиль сопла углеподатчика. Под ногами загремело. Снова закрыл и слез с паровоза.

Встретившись у тендера с кочегаром, спросил:

— Как зовут машиниста?

— Сергей Александрович Круговых, — с гордостью ответил парень. — На всю дорогу знаменитый машинист, орден Ленина имеет.

— Вредный?

— Нет, ничего. А вообще-то когда как.

Поезд, наконец, тронулся и, набирая ход, выехал за станцию.

Впереди, между стволами сосен, замелькал зеленый глазок светофора.

— Зеленый! — крикнул Николай и выжидательно посмотрел на машиниста: отзовется или нет?

Как бы для важности помедлив с ответом, Круговых деловито отозвался:

— Вижу зеленый.

Поезд мчался полным ходом.

У Николая пока все было в порядке. Стрелка манометра дрожала около цифры 15.

Левый инжектор весело журчал, подавая воду в котел. Николай еще раз отрегулировал сопло углеподатчика и закачал «Натаном».

Стрелка манометра качнулась и отклонилась влево.

— Закрой, — коротко приказал машинист и еще добавил регулятором пару. Начинался затяжной подъем.

Теперь Николай почти не садился на сидение. От вентилей углеподатчика бегал к лотку, брался за лопату и заправлял углы топки. Железная пасть ненасытно глотала уголь. В ней с воем билось ярко-белое пламя. Потное лицо Николая в отблесках огня казалось вылитым из бронзы, взмокшие волосы то и дело закрывали глаза, рубашка прилипла к телу. Время от времени далеко высовывался в окно. Прохладный ветер сушил и освежал лицо. Сначала перед глазами плясали огненные языки, потом зрение прояснилось, можно было различить мелькавшие мимо деревья и камни.

Над паровозом нависали огромные каменные глыбы, даже казалось, что они готовы сорваться при первом сотрясении.

— Стрелочка что-то тяжелеет, — послышалось с правой стороны.

Николай подкрутил вентиля. Схватился за лопату. А стрелка манометра все тянулась влево. Четырнадцать, тринадцать.

Паровоз, сбавляя скорость, натужно пыхтел, покачивался из стороны в сторону, словно грузчик под тяжелой ношей.

Николай стиснул зубы, с ненавистью покосился на манометр.

«Врешь, подымешься!»

Машинист тоже поглядел на манометр. Левая бровь беспрерывно дергалась. Николай закрыл вентиль подачи угля. В ту же секунду распахнул дверцу. С левой стороны горбом розовел завал, уголь там не горел. Схватив резак, разрезал горб под самые колосники и на том месте до самого потолка взвилось красноватое пламя. Снова включил углеподатчик. На распределительную плиту поползла черная бугроватая змея. Как только голова доползала до края плиты, змея сдувалась паром.

Стрелка манометра замерла на цифре 13 и медленно подвинулась вправо.

— Ага, можно качнуть воды.

Захлюпал, всасывая воду, инжектор. Николай глубоко вздохнул и снова подставил голову под струю освежающего ветра. Паровоз набирал ход. Вздохи его стали чаще и свободнее. Подъем кончался.

Когда вечером на смену пришла бригада, незнакомый Николаю машинист покосился на новичка и, подкручивая рыжий ус, спросил у Круговых:

— Как съездили?

Сергей Александрович, подмигнув Николаю, сказал:

— Как следует.

На прощание Круговых пожал Николаю руку, поинтересовался:

— Как тебя зовут?

— Николаем.

— А отца?

— Александром, — ответил Николай.

— Так. А где твой батя работает?

— Нет у меня бати, — наклонил голову парень. — Детдомовец я.

— Вот оно что! — протянул Круговых. — А ты в шахматы, случайно, не играешь?

— Играю, — ответил Николай. — В училище первое место занимал.

— Вот и хорошо! Отдохнешь, приходи ко мне. В общежитии тебе каждый расскажет, где я живу.

С наступлением темноты глаза машиниста казались добрее, от них лучами разошлись набившиеся угольной пылью полоски морщинок.

Из душевой до общежития Николай шел медленно, наслаждаясь свежестью летней ночи. И яркие звезды ему огнями светофоров приветливо мерцали, и земля, будто пол в паровозной будке, покачивалась под ногами, как бы сама плыла навстречу…

Много после этого утекло воды. Два с половиной года, до самого призыва в армию, работал Николай с Сергеем Александровичем. Бывали рейсы и потяжелее первого. Давали иногда уголь из остатков штабеля, наполовину с землей — на каждой стоянке топку чистить приходилось. Или брались провести поезд по участку без остановки для набора воды. Сорвешься — позор на всю дорогу. Но проводили.

Оба немногословные — Круговых и Колосов — быстро привязались друг к другу. Николай часто бывал у своего машиниста дома. Играл с Сергеем Александровичем в шахматы или, взяв из домашней библиотеки книгу, уходил в огород, садился под кусты ирги и по целым дням читал. Как-то получилось, что Николай ни одной покупки не делал без совета Елизаветы Ильиничны.

Иногда прощаясь после рейса, Сергей Александрович сообщал:

— Завтра обязательно приходи к нам.

На загородные прогулки в лес, кроме Николая, обычно, приглашался старый приятель Сергея Александровича Владимир Николаевич Волочнев — приемщик паровозного депо. Елизавета Ильинична брала для мужчин пиво, для себя с Дашей несколько бутылок крем-соды и разных сладостей. Излюбленным местом для пикника был родник в лесу. Вода там была холодная и прозрачная, на вкус отдавала листьями.

В родник ставили бутылки, а сами садились на траву и часами молча смотрели сквозь разрывы листьев на светлое небо. Рядом журчал ручей, а время тянулось бесконечно, словно оно застыло и остановилось.

А Даша с Николаем уходили в лес. Под ногами шуршали сосновые шишки и прошлогодняя хвоя. Даша не любила и не умела ходить медленно. Иногда она делала попытки пристроиться в ногу с Николаем, брала его под руку, но, забывшись, снова вырывалась вперед. Поджидая, нетерпеливо срывала листья, нагибалась за цветками или, заметив какого-нибудь жучка, начинала дразнить его:

— У, натопорщил усы — злится.

Она была своенравной и жизнерадостной, какой может быть только девушка в шестнадцать лет. Ее восхищали и птицы, и муравьиные кучи, и высокие сосны.

— Колька, смотри! — кричала она, трогая Николая за плечо. — Красиво-то как!

Она часто и беспричинно смеялась. Казалось, смеялась не тому, что видела и слышала, а разным мыслям, приходившим в голову.

В лесу у них были свои излюбленные уголки — глухие полянки, окруженные молодым осинником или бояркой.

Хорошее было время!

4

Снова Колосов выезжал в рейсы со своим машинистом. Вот она, конторка дежурного по депо. Сколько раз заходил сюда Николай, отправляясь в поездки. Здесь получал «зарядку» на смену — инструктаж дежурного. Зачитывали новые приказы по дороге, напоминали правила безопасности и многое другое, что необходимо паровозникам в пути. Комнату прозвали острым именем — «брехалка». Чего только в ней не наслышишься! Здесь разберут по деталям весь рейс, раскритикуют друг друга до последней косточки, расскажут о различных случаях в пути, которыми богата паровозная работа. А то заведут спор о том, как лучше провести поезд или содержать паровоз. Участвовали в таких спорах обычно опытные машинисты, а молодежь, затаив дыхание, слушала. И, пожалуй, ни в одном заведении не получишь таких знаний, как в этой комнате с неприветливым названием.

Вот и сейчас, кто прямо на полу, привалясь на замазанные стены, кто на своих «шарманках», сидят паровозники, ожидая прибытия своих машин.

Вниманием присутствующих овладел пожилой машинист — Александр Яковлевич Чистяков. Он рассказывал о каком-то занятном случае. Часто его прерывал дружный хохот и ввернутое кем-нибудь крепкое слово. Сергея Александровича еще не было, и Колосов примостился в углу и стал слушать.

— Вот так-то бывает, — говорил Чистяков, вынимая папиросу. — Есть такие машинисты, — любят на других прокатиться. Проедет на паровозе, как пассажир на мягком сидении, — и домой.

— Дядя Саша, — обратился к нему один из помощников. — А почему Валерий Зорин не любит, когда у него про буксовую скобу спрашивают?

— Был за мной один грех, — отозвался Александр Яковлевич, усаживаясь поудобнее. — В прошлом году в две смены мы работали, Сергей Круговых в отпуске был, а Зорина только что поставили к нам.

Александр Яковлевич прикурил и, сделав глубокую затяжку, продолжал:

— Как-то раз, паровоз уже был под поездом, спрашиваю Зорина: «Все в порядке?» Это первый вопрос у паровозников. И напарник должен честно рассказать, что случилось за поездку. Умел натворить — умей сам и ответ держать. — «Все в порядке, — отвечает. — Паровоз как часы работает».

Я осмотрел снаружи. Правда, все закреплено, что редко с Зориным случалось. Всегда, бывало, какой-нибудь ослабший болт найдешь. А тут ни к чему не придерешься. Ну, а под паровоз на станционных путях не залезешь. Осмотрел я контрольные пробки, топку и домой его отпустил. А тут вскорости главный пришел, светофор открыли. Поехали. И только закрыл регулятор — за станцией-то сразу уклон начинается — слышу: под паровозом что-то стучит. Так барабанит, что в затылке отдается. Поглядываю на помощника, а помощник на меня. Остановиться, посмотреть, что там такое? Шум на всю дорогу пойдет. Ну, нервы в кулак и едем. Доехали до первой станции, зеленый свет горит. Любим, когда светофор зеленым глазом подмигивает, а тогда я этот цвет просто возненавидел. Но что делать? Останавливаюсь и лезу под паровоз. Смотрю: вторая буксовая скоба с правой стороны пополам, прямо по живому месту переломана. Не закрепили во время клин — вот и получилось. Клин злосчастный выпал, хвостик по земле волочится, вот-вот выпадет. «Вот это фрукт, — думаю. — Поезд бросать придется, позор-то какой моей седой голове». Потом мелькнула мысль: «А может, попытаться закрепить клин проволокой, чтоб хоть до оборотного депо добраться?» Это, конечно, рискованно, но на нашей работе — я прямо скажу — без риска не обойдешься. Забили мы с помощником кувалдой клин обратно, нашли толстую проволоку, нагрели ее в топке докрасна, чтоб мягкой стала, и примотали поломанную скобу к раме. Трудно пришлось, паровоз не на канаве в депо, согнулись в три погибели и делали. Спецовку о тормозные тяги изорвали. Но поезд не бросили. Задержались, правда, немного. Три поезда нас обогнало. Обгоняют, черти, и метелки из окошка показывают. Дескать, «счастливо загорать». Нас зло берет. Закрепили и поехали дальше. Стук остался, но не такой, терпимый. Доехали до станции, где воду набираем, посмотрели — держится. Повеселели. Успокоился я и подумал: «А не у Зорина ли это скоба лопнула? Не сказал мне, чтобы случай за ним не числился?» Нет, не может быть. Среди паровозников такие люди не водятся.

В оборотном депо заменили скобу и обратно до дому чин-чином доехали. А сам мучаюсь: «Неужели Зорин? Дай-ка испытаю». Сказал помощнику, чтобы он молчал, как будто у нас ничего не случилось. Приходит Зорин на смену и спрашивает: «Все в порядке?» — «Все в порядке, — говорю. — Паровоз как часы работает». Зорин с молоточком осматривает, а я за ним тихонько наблюдаю. Замечаю: что-то ему не терпится ко второму скату подойти, все туда зыркает. Э, тут что-то не так! Он для блезиру стукнул молотком по двум или трем гайкам и туда, под колеса. Говорит мне: «А скоба-то лопнула!» Ну, братцы, мое терпенье лопнуло. Как был в мазутных рукавицах, так по роже ему смазал. Нехорошо, конечно, поступил. Даже в молодости не был я охоч до драки, а тут не вытерпел. Это, наверное, оттого, что впервые среди машинистов подлеца встретил. За честь паровозника обидно стало. Ведь не кочегар какой-нибудь, который без году неделя на паровозе, а машинист так поступил!

Александр Яковлевич взглянул на давно потухшую папиросу и начал искать по карманам спички.

— Не жаловался? — спросили Чистякова.

— Нет, замял он эту историю. Даже бате своему не рассказал. И я не стал распространяться. Сам виноват — погорячился.

— Его, подлеца, к ответственности надо было привлечь!

— Ведь авария могла быть.

— За это у нас не наказывают, — спокойно заметил Чистяков. — Винят тех, кто сделал аварию: принимай паровоз как следует! На то ты машинист. Да придраться к нему трудно. Мог сказать: «Я довел поезд, а дальше знать ничего не хочу». Так что, мотайте себе на ус.

Вскоре пришли Сергей Александрович с кочегаром, Колосов вместе с ними вышел на улицу.

Круговых, как всегда, принимал паровоз придирчиво и внимательно, осматривал каждую деталь, остукивал молотком каждую гайку. Подойдя к скату, вынул из кармана ватника шаблон и измерил прокат. Николай видел, как после замера нахмурилось лицо машиниста. Круговых повернулся к ходившему за ним по пятам Зорину, покачал головой:

— Четверть миллиметра за поездку. Опять буксовал?

— Немного на двадцатом километре затянулся, — виновато ответил Зорин.

— Песочница плохо работала? — усмехнулся Круговых.

— Нет. Скорость перед подъемом не сумел набрать.

— Пора научиться, два года машинистом работаешь.

Зорин вытянулся, словно перед ним стоял командир, четко ответил:

— Больше не допущу. — И ни с того ни с сего спросил: — Сергей Александрович, как дело с вашими колодками? Может, помощь нужна? Я бы через отца провернул…

Сергей Александрович достал папиросу, помял ее в пальцах, но так и не прикурив, молча полез в будку.

— Старик сегодня не в духе, — тихо сказал Валерий, подмигнув Николаю, и дружески взял его за плечо:

— Ты почему не забегаешь ко мне? Дуешься?

Николай отстранил его руку и начал отворачивать ключом пробку дышловой масленки, чтобы залить туда смазку.

— Говорят, ты из армии право управления привез? — поинтересовался Зорин. — Могу через батю устроить машинистом, пойдешь? Я свой долг помню.

— Знаешь что, — вспылил Колосов, заправляя тыльной стороной ладони вылезавшие из-под фуражки волосы, — сдал паровоз — катись домой, а мне некогда.

До армии Николай Валерия Зорина знал плохо. Встречал несколько раз на вечерах художественной самодеятельности в железнодорожном клубе. Николай удивлялся его умению держаться на сцене. На танцплощадке Зорин был первым кавалером.

Ближе познакомились в армии. В одно время получили повестки на призыв, а в военкомате при распределении оба попали в одну часть. В военкомате Зорин и Колосов старались держаться вместе, а когда тронулся поезд, и мимо вагона поплыли знакомые деповские корпуса, Валерий крепко стиснул Николаю плечи, будто боясь упустить последнюю нить, связывающую его с родными местами. Пока не кончился их участок дороги, где сотни раз они проезжали на своих паровозах, земляки не отходили от открытой двери теплушки. За окном, вперемешку со станционными пристройками, мелькали деревья с раскаленными докрасна листьями, а дальше за деревьями бежала по-осеннему золотистая земля Урала. Где угловатыми скалами, где волнистыми складками, покрытыми лесом, кружилась она далью, словно занося широкую руку, чтобы обнять земляков на прощание.

Валерий грустил недолго.

На большой станции должны были обедать. Николай отстал от Зорина. Направляясь к середине состава, он еще издалека услышал восторженные возгласы и дружные аплодисменты. Приблизившись, увидел: виновником веселого оживления был земляк Николая. Валерий забрался на платформу, напротив вагона-кухни, и читал наизусть басни Михалкова. После каждой басни раскланивался, как артист, прикладывая руку к сердцу. Потом его сняли с вагона и начали качать. Николай был искренне рад за него. Теперь на каждой остановке около их вагона собирались призывники со всего поезда.

Валерий декламировал, пел сатирические куплеты, имитировал детские голоса, подражал различным животным. Его репертуар был неистощим.

Как-то в порыве великодушия, хмельной от похвал, Валерий заговорил с земляком.

— Не горюй, Коля! Приедем на место — меня обязательно в ансамбль возьмут. А там заведу знакомство с командирами и тебя на тепленькое место пристрою. Смотришь — и три года незаметно пролетят.

Однажды ночью по вагонам раздалась команда:

— Выгружайсь!

Поезд остановился на глухой таежной станции. Около единственного деревянного домика горели две лампочки, а по обеим сторонам дороги хмурился молчаливый лес. Призывников влили в отдельный железнодорожный батальон. Предстояло прокладывать через тайгу новую железнодорожную ветку. Сначала строили для себя жилье — длинные бараки, а пока ютились в палатках. За всю осень ни разу не видели солнца. Согревались работой. К концу октября переселились в бараки и сразу же, словно ожидая этого, нагрянула зима.

Буря бушевала по тайге, ломая деревья.

Батальон приступил к строительству деревянного моста через таежную речушку.

— Погибнем мы тут! — ныл Зорин, втягивая голову в плечи.

— Никто еще не погиб. Нашим отцам на фронте потруднее приходилось, — возражал Николай. — Закаляйся, Валерий, на пользу пойдет.

Работали в две смены, меняясь каждый час. Одни залезали на сваи и выпиливали электрической пилой «замки», а другие грелись у костров, разведенных прямо на льду речки. Крутой берег немного защищал от ветра.

У Валерия дело совсем не клеилось.

Из непослушных на морозе рук часто вываливалась пила и падала вниз. То и дело приходилось слезать за ней.

— Ты побегай и руками помаши. Вот увидишь — согреешься, — подбадривал сверху Николай.

Валерий молча поднимал пилу и снова лез на сваю. В казарму приходил в подавленном настроении, молча раздевался и засыпал сразу же, как только доносил голову до подушки.

Но однажды Зорин возвратился с работы бодрым, отогрел руки около круглой, обитой черной жестью печки и, к удивлению всех, не лег спать. Согревшись, вышел на улицу и направился к штабному бараку. Найдя дверь заместителя командира батальона по политчасти, постучал. За столом сидел полнолицый майор с седеющими волосами.

— Разрешите, товарищ майор? Рядовой Зорин.

Майор внимательно посмотрел на вошедшего.

— Зорин? Это вы ребят дорогой веселили?

— Так точно! — вытянулся Валерий.

Майор оживился:

— Мне о вас рассказывали. Молодец!

Лицо Валерия просветлело.

— Так вот, я в ансамбль хотел…

— Ансамбля у нас нет, — мягко перебил его майор, — а свою художественную самодеятельность при батальоне мы создадим и руководитель уже есть. Консерваторию в Ленинграде закончил. Теперь надо способных хлопцев подобрать, вроде вас. Вы тоже учились?

— Нет, — упавшим голосом произнес Валерий, — так я… после работы.

— Не беда, — подбодрил его майор, — и здесь вы после работы будете заниматься. Времени хватит.

Зорин опустил голову. Мечта об ансамбле провалилась.

— «Нашли дурака, после работы, — думал Зорин, возвращаясь в барак. — Что я им, двужильный?»

На другой день Валерия положили в санчасть. Поморозил ноги. Почти всю зиму с небольшими перерывами Зорин пролежал в батальонной санчасти. На работу его больше не посылали, заставляли топить печки. Он побледнел, похудел, и Николай жалел его. Не помогало Зорину ни усиленное питание, ни богатые посылки с продуктами из дому. Врачи стали подозревать у него заболевание легких. Хотели отправить в окружной госпиталь, но Валерий запросился домой. В их городе есть знакомый профессор, который лечит туберкулез. Вот если бы отпустили домой.

В апреле Колосов провожал своего земляка до станции. Дорогой наказывал передать привет знакомым в депо, по-дружески советовал беречь себя. Зорин вдруг остановился.

— Ладно, Коля, возвращайся. Дальше я сам донесу. Спасибо.

— Ты же слабый. Тяжело тебе, — возразил Николай, не отдавая чемодана, но, взглянув на Зорина, замолк. Многие безнадежно больные ведь не любят, когда напоминают им о их беспомощности.

— Ты что, жалеешь? — усмехнулся Зорин. — А мне тебя жалко. Долго тебе еще здесь припухать.

— Припухать? — удивился Колосов. — Мне здесь не тошно. — И видя, что Зорин в сомнении покачал головой, заговорил убежденнее: — Скоро батальон паровоз получит — на него перейду. Домой с правами приеду.

— Хочешь, посоветую, как отсюда выбраться?

— Как? — Колосов поставил чемодан на дорогу.

— А вот слушай. Ты думаешь я больной? Дудки. Я врачей все время темнил.

Колосов удивленно поднял брови.

— Чего на меня уставился? Непохож я на здорового? — усмехнулся Валерий. Он с удовольствием, до хруста в суставах, потянулся и показал на большое кряжистое дерево, что росло у дороги. — Я такой же больной, как этот кедр. А что худой, беда небольшая. Мясо нарастет, были бы кости.

Николай чувствовал, как наливается кровью лицо и темнеет в глазах. Сдерживая себя, он с презрительным спокойствием посмотрел Зорину в глаза, смерил его взглядом с ног до головы и выдохнул:

— Подлец!

И повернувшись, зашагал обратно.

Но Зорин нагнал его, забежал вперед и загородил дорогу.

— Ты что, поверил? Я же пошутил! Это капитан один рассказывал, со мной вместе лежал в госпитале. У них такой мудрец нашелся. Сразу разоблачили. А я действительно больной. Видишь?

Он тяжело и сухо закашлял. На глазах выступили слезы.

— Коля! Неужели донесешь на меня? Вернут, родных не увижу. Умру здесь.

Николай сплюнул под ноги:

— Уйди, гад, с дороги, а то последний дух из тебя вытряхну. Ну!

В казарме, кроме дневального, никого не было. Николай лег на кровать.

«Каков гад! Больным притворялся», — злился про себя Николай.

Но через несколько дней забыл о Зорине.

Летом в батальон пригнали два паровоза. Николая назначили помощником машиниста, а через год он, закончив курсы, получил право на управление паровозом.

5

Прокат бандажей возрастал. Величина его достигала четырех миллиметров. Еще три миллиметра, и надо снова брать паровоз на подъемку. Наезжено всего двадцать тысяч километров, а бригада обязалась довести пробег между подъемками до ста тридцати тысяч километров: на тридцать тысяч перекрыть старые достижения. Когда стояли на промывочном ремонте, к паровозу подошел инженер депо Сорокин.

— Почти по миллиметру в месяц, — инженер двинул бровью в сторону паровоза. — Спешу поздравить, Сергей Александрович. Вы накануне нового рекорда. Только лавров на этот раз не будет. Скорее всего… иголки.

— У нас шкура толстая, — ответил Круговых, стараясь сохранить спокойствие. — И до уколов и до ожогов привычная.

Сорокин снисходительно улыбнулся:

— Если вы, товарищи, читаете газеты, то должны знать: старый рекорд уважаемого Сергея Александровича давно перекрыт. Курганский машинист Утюмов установил новый — сто десять тысяч километров, а москвич Огнев проездил на своем паровозе без подъемки сто пятнадцать тысяч.

— Что вы нам все о рекордах? Спортсмены мы, что ли? — громко произнес Александр Яковлевич Чистяков, сменщик Круговых, невысокий плотный человек с рыжими усами. Сорокин зачем-то вытащил из кармана блокнот, снова положил его на место и сказал:

— Раз уж прогремели на всю страну и ордена получили, темпов сбавлять нельзя.

— Вы считаете, мы для рекорда старались? — спросил Круговых, багровея.

— Не знаю, — улыбнулся инженер, — время покажет.

Чистяков, заметив состояние старшего машиниста, выступил вперед и, выжав из себя улыбку, так что усы поднялись вверх, словно у кота, как можно мягче произнес:

— Вы, Геннадий Федорович, сделали свое дело и идите. Нам надо работать.

Тонкие губы Сорокина скривились в усмешке:

— Если каждый рабочий будет указывать инженеру, как ему поступать…

Чистяков вдруг надул щеки, округлил глаза и гаркнул:

— Марш отсюда!

Сорокин испуганно попятился, поправил под мышкой портфель и, повернувшись, засеменил к выходу, провожаемый громким хохотом паровозников.

— К начальнику побежал. Жаловаться. Досконально все ему объяснит.

Зима наступила неожиданно.

В солнечный ноябрьский полдень на горизонте появилась рыхлая серая туча. Она медленно плыла на город, закрывая своими лохматыми крыльями одну за другой серые горы. Бор на горах перед тем, как закрыться тучей, на короткое время вспыхнул совсем весенней свежестью. Но солнечный луч тускнел, вместе с потухающей зеленью, заволакивался туманом и вскоре совсем скрылся с глаз. На землю полетели первые снежинки. Первые посланцы зимы были еще слабы. Они невесомо опускались на землю и, едва коснувшись ее, таяли: появлялись масляные, расплывчатые пятна. Снег прибывал и прибывал. Скоро все закружилось в белом безветренном вихре.

Земля сопротивлялась зиме целый день. Миллионы и миллионы снежинок гибли на ее остывающей груди. А на другой день все неузнаваемо преобразилось. Горы, как будто вспухли, округлили вершины и приблизились к городу, бор на белом фоне снега казался черным, а туман над речкой, который вчера еще был мутно-серым, стал голубым и прозрачным. Даже паровозные гудки на станционных путях сегодня стали упруже и отчетливей, чем вчера.

Хотя зиму повсюду ожидают, готовятся к ней, но она очень часто застает врасплох. Выяснилось, например, что не на все паровозы хватает кошмы, на деповских воротах отсутствуют отеплительные маты. Зима лезла в цеха напролом клубами белого холодного пара.

Начиналась штурмовая горячка. А тут еще другая забота свалилась на голову начальника депо Владимира Порфирьевича Зорина… Кроме своих локомотивов, в депо ремонтировались паровозы каменных карьеров и строительного треста. И ничего не поделаешь: обязал горсовет, указало Министерство путей сообщения.

Каждый раз Владимир Порфирьевич давал канавы в цехе подъемки с неохотой — лишняя обуза. Вот и сегодня, встретив уполномоченного строителей, замахал руками:

— Не до вас. Не до вас. Со своими машинами зашился.

— Как хотите, а выручайте. Строительные участки простаивают, не на чем подвозить.

— Об этом пусть ваш управляющий голову ломает. Давно бы надо в своем депо подъемник построить.

— Уже начали, — оправдывался уполномоченный. — Теперь совнархоз недалеко. А пока помогайте. Постановление горсовета есть.

Владимир Порфирьевич вскочил со стула:

— Что вы мне все этим постановлением тычете? А спросите тех, кто постановлял: депо они расширили, станки и оборудование на ваши паровозы добавили, дополнительный фонд на зарплату для слесарей выделили? Из меня при каждой квартальной ревизии финансовые крысы из управления жилы тянут: почему я опять этот самый фонд перерасходовал?

Уполномоченный, сбитый с толку, настаивал уже менее уверенно:

— Раньше вы как-то обходились. Не первый год наши паровозы ремонтируете? Дело-то наше — общее!

— Вы знаете, что такое график на железной дороге? Если я его сорву из-за вашего паровоза — мне штанов не хватит рассчитаться. Не могу.

— Ну, что ж, — сказал уполномоченный, вставая, — придется в горсовет идти.

— Хоть в Совет Министров, — махнул рукой Зорин, — депо не резиновый мешок.

Когда за уполномоченным закрылась дверь, Зорин взял телефонную трубку:

— Технический отдел? Найдите Сорокина. Пусть сию же минуту ко мне зайдет.

Зорин положил трубку. Нервы не успокаивались. Он хорошо знал: после жалобы строителей из горсовета нагрянут комиссии, полетят отношения в управление дороги, может быть, даже в Министерство. А оттуда упреки: не уважаешь советскую власть на местах.

Вошел Сорокин. В кабинет Зорина он всегда входил, чуть согнув спину, подчеркивая этим служебную аккуратность и готовность в срок выполнить любое приказание.

Была в его внешности одна примечательность: слушая, он шевелил оттопыренными ушами.

Сейчас Сорокин достал блокнот в зеленом переплете и толстый цветной карандаш, как бы говоря этим: «Видите, я записываю все ваши распоряжения».

— Геннадий Федорович, — спросил Зорин, когда инженер уселся на край стула и приготовился слушать, — есть у нас в цехе подъемки свободные канавы?

— Есть, две, — ответил инженер. — Одна больше месяца пустует, а вторая позавчера освободилась. Дней через пять еще один паровоз выходит, — и спросил насторожившись: — опять авария на участке?

— Крушение, — сморщился Зорин.

Сорокин вскочил со стула:

— Что вы говорите?

Теперь его лицо выражало одновременно и удивление и сострадание.

— Что всполошился, разве отвечаешь?

— Я за вас, Владимир Порфирьевич. Начнут таскать по управлениям.

— А может, не будут?

Сорокин встретился со взглядом Зорина. Трудно понять начальника: шутит или всерьез говорит. Когда кричать начинает и махать руками, тогда все ясно. А теперь? Но все-таки улыбнулся и снова присел на стул.

— Вот что, Геннадий Федорович, — сказал Зорин. — Посмотри-ка в свой «талмуд», какие паровозы у нас на подходе?

Сорокин на секунду прищурил глаза, стараясь догадаться зачем это потребовалось начальнику, и принялся листать страницы блокнота.

— Сейчас дам точные сведения. Мною на промывках, досконально, ведется замена проката бандажей по каждому паровозу. Кроме того, вот здесь, — Сорокин ткнул карандашом в блокнот, — у меня есть специальная графа: угрожающий прирост проката.

— Меня интересует график подъемочного ремонта, — нетерпеливо перебил Зорин.

— Пожалуйста, Владимир Порфирьевич! Вот паровоз 2801 шесть и семь десятых миллиметра. В текущем месяце надо брать в депо.

— Так. Заготовьте приказ: немедленно взять паровоз на подъемку. Еще какие?

Инженер снова пробежал глазами свою запись, развел руками:

— Больше пока нет. На трех паровозах по шесть миллиметров. Этих еще на два месяца хватит.

Зорин барабанил пальцами по столу.

— Значит, больше нет? — переспросил он. — А что у тебя там за новая графа?

Сорокин замялся.

— Мне бы не хотелось говорить, Владимир Порфирьевич. Это, так сказать, ваше семейное дело.

Начальник депо вскипел:

— Вы не в квартире Зорина, а в кабинете начальника депо!

Инженер втянул голову в плечи, заглянул в блокнот и неуверенно произнес:

— На паровозе Круговых прирост проката по миллиметру в месяц, я думаю…

Теперь Зорин сидел вцепившись в отшлифованные локтями боковинки кресел, словно собираясь прыгнуть на Сорокина. Сам черт не знает, что у начальника на уме. Бухнешь слово, а потом не оберешься неприятностей.

Зорин действительно стремительно встал с места и, потирая руки, прошелся по кабинету. «Ну, сейчас начнется, — терзался инженер, — дернула меня нелегкая. Всегда язык подводит».

— Что же ты думаешь? — спросил Зорин, подойдя к столу.

— Я думаю… Ваш сын расскажет. Он же на этом паровозе работает.

— А ты причины выяснил?

— Разве у этих орденоносцев добьешься истины? Они, досконально, со мной разговаривать не хотят.

И замолк.

«Говорят, Зорин с Круговых друзья детства, ну и заварил кашу! Но раз начал, надо говорить».

— Винят вашего Валерия. Дескать, паровоз у него буксует. Однажды я в его защиту встал. Так меня усатый от паровоза… Дожили, товарищ начальник.

Зорин неожиданно рассмеялся.

— Говоришь, Чистяков тебя от паровоза? Ха-ха-ха!

— Вот и вы тоже, — беспомощно развел руками Сорокин.

Зорин так же неожиданно оборвал смех.

— Причин ты все-таки не знаешь? М-да. Анализ бандажной стали ты у них делал?

— Нет.

Лицо Зорина просветлело.

— Сегодня же, как только паровоз зайдет под экипировку, возьмите с бандажей металл.

Зорин положил руку на плечо инженера:

— Было бы хорошо, Геннадий Федорович, если твой анализ показал твердость не более ста тридцати единиц по Бринеллю. Ты меня понял?

Сорокин торопливо закивал головой:

— Понятно, Владимир Порфирьевич, — он сделал пометку в блокноте, положил его в карман. — Мне можно идти?

Зорин проводил его до двери и там придержал за руку:

— Если анализ будет подходящий, то надо заготовить приказ о постановке паровоза на подъемку. Как думаешь?

— Конечно! Надо менять колесные пары.

— Вот именно. Ну, бывай здоров!

После ухода Сорокина, Зорин облегченно потер руками:

— Теперь пусть приходит комиссия.

6

Пять лет назад Сергей Александрович вместе с Чистяковым довели межподъемочный пробег своего паровоза до ста тысяч километров. Это был выдающийся трудовой подвиг. Их наградили орденами. Нелегко заслужить почетное звание — новатор. Без применения нового, чего-то «своего» разве можно было превысить почти в три раза установившиеся годами нормы?

«Своим» тогда у Круговых было отточка на ходу бандажей ведущей оси. На эту ось направлена наибольшая нагрузка машины, она быстрее и стирается.

Сергей Александрович установил на раму деревянный брус с прикрепленными к нему наждачными камнями. При вращении колеса выступы проката стачивались наждаком. Но это приспособление можно было использовать только для безгребневых бандажей. Прошлый год стало известно — паровоз курганского машиниста Утюмова проработал без подъемки сто десять тысяч километров. Добился он этого при помощи специальных профильных колодок из абразива. Но что под силу знатному машинисту — для других оказалось нелегким делом. Колодки требовали тщательного ухода. Малейшее упущение грозило аварией в пути. Тогда у Сергея Александровича возникла мысль: закладывать в колодку абразив при ее отливке.

— Совсем простая вещь! — подумал Круговых, намереваясь сразу же идти в технический отдел, но эта самая простота заставила его насторожиться.

— А почему раньше никто не мог додуматься?

И он решил сначала испытать сам. Договорился со знакомым литейщиком. Тот разрешил ему в свою смену производить опыты в литейной. Вместе с Колосовым заложили в форму для тормозной колодки куски абразивов и, дождавшись очередной плавки, залили. Но… наждачные камни, едва прикоснувшись к жидкому металлу, расплавились, а остыв, превратились в стекловидный шлак.

— Вот в чем загвоздка, — задумчиво проговорил Круговых, вытирая ладонью потный лоб.

Колосов был огорчен не меньше машиниста. Он с сердцем бросил тяжелую колодку на кучу формовочной пыли и с дрожью в голосе спросил:

— Как же мы теперь зоринские ошибки будем исправлять, прокат-то возрастает?

Затея казалась заведомо безнадежной, но Сергей Александрович продолжал искания. Пробовал несколько остужать чугун перед тем, как залить в форму, обкладывал наждачные камни асбестовой прокладкой, но абразив плавился. И разница в температурах плавления небольшая, каких-то сто градусов.

Посещения литейной пришлось неожиданно прекратить. Однажды в дверях встретил литейщик.

— Извините, Сергей Александрович, мне запретили вас сюда пускать. Видите? — он показал на дверь. — Даже табличку повесили: «Посторонним вход воспрещен!» Сорокин дознался. Премиальных меня за месяц лишил.

Литейщик виновато улыбнулся, взялся за дверную скобу:

— Так что добивайтесь разрешения у начальника. Дадут бумажку, милости просим.

Когда прокат достиг пяти миллиметров, Сергей Александрович решил установить пока колодки Утюмова. При сдаче смены посоветовался об этом с Чистяковым, тот долго молчал, косил глазами вниз, стараясь разглядеть кончики своих усов.

— Больно рискованное дело, — сказал он наконец, — работали бы мы с тобой в две смены, как раньше, разговаривать нечего — проследим. А вот Зорин.

— Скажем ему, чтобы повнимательнее был. Из-за него ведь вся канитель. Еще бы месяца два сроку, может быть, что-либо понадежнее придумали, а сейчас время не терпит.

— Да, — произнес Чистяков, скручивая пальцами в кольцо рыжий ус, — другого выхода я не вижу. Давай попробуем. А начальство как на это дело посмотрит?

Круговых удивленно посмотрел на сменщика, как бы говоря этим: «Наивный человек! Кто захочет добровольно свою голову под топор подставлять? Ведь колодки Утюмова запрещены?»

Чистяков снова задумался.

— Задача. Знаешь, Сергей, — вдруг оживился он, — поговорим с Данилюком. Он, по-моему, неплохой мужик.

— Сам разговаривай, — отмахнулся Круговых. — Я от нового секретаря ничего путного не жду. Весь он какой-то бумажный. На каждый день у него листок готовый.

— Ладно, поговорю, — согласился Александр Яковлевич. — Кстати, поближе познакомлюсь с ним.

На промывке заготовленные ранее колодки Утюмова были установлены. За шесть рейсов прокат на колесах уменьшился на три миллиметра. Об этом, кроме Данилюка, никто в депо не знал. С Зорина тоже взяли слово держать язык за зубами, чтоб не проговорился отцу.

Однажды, когда паровоз был на поворотном угольнике, подошел Сорокин. Срезал с бандажа сталь и завернул кусок металла в бумажку.

— Это зачем? — поинтересовался Сергей Александрович, подозрительно поглядывая на инженера.

— Анализ произведем, досконально, — любезно ответил Сорокин. — Мы предполагаем, что вас качество стали подводит. Надо же как-то выручить знатных машинистов.

— Ладно, производите, — согласился машинист, пряча усмешку. «Еще пару рейсов и можно снимать колодки, — подумал про себя Круговых, — а там подумаем над тем, как продолжать изыскания».

Сдавая паровоз Зорину, он еще раз наказал ему:

— На каждой остановке обязательно болтики подкрепляй. Выскочит колодка, затянет тормозную и триангель под колеса, там до беды недалеко.

Валерий кивал головой и, как обычно, насвистывал про себя, помахивая в такт молотком. Сергей Александрович поглядывал на него, морщился от досады. Досталось чадо на паровоз! Он давно собирался сходить к начальнику депо и по-товарищески поговорить с ним о его сыне, да, как-то все не находил время.

7

Даша собиралась во Дворец культуры. Сегодня встреча нового тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Она надела зеленое из легкой шерсти платье. Это платье месяц назад подарил отец, когда ей исполнилось девятнадцать лет. Даша залюбовалась своим отражением в зеркале, внимательно разглядывала себя, каждую черточку в отдельности. Одна коса была уже заплетена, а вторая рассыпалась по груди черным веером. На Дашу удивленно смотрели продолговатые карие глаза. Притухшая, чуть раздвоенная верхняя губа придавала лицу такой вид, словно Даша на кого-то сердилась. Немного смущал нос. Он казался широковатым. Девушка улыбнулась, на щеках появились ямочки. Даша погасила улыбку, проговорила вслух:

— Хороша! Правда?

Она повернулась к зеркалу в профиль и, кося глазами, медленно, словно очерчивая контуры фигуры, провела ладонью от шеи вниз. И по мере того, как ладонь двигалась, у Даши возникало новое, неизведанное ранее чувство, словно это была чужая рука. Потом она присела на стул и, прижав руки к груди, долго слушала упругие толчки сердца.

— Що з тобой, не захворала?

Даша вздрогнула от неожиданности, повернула к матери вспыхнувшее румянцем лицо, будто ее уличили в чем-то недозволенном.

— Нет, мамочка, я здорова. Замечталась только.

Елизавета Ильинична дотронулась до плеча дочери.

— Что с тобой, доню? — переспросила она.

— Да, так. — Даша не вставая, обняла мать за талию, прижалась к ее мягкому бедру. Слышно было, как поскрипывали часы на стене, и гремел, чем-то играя, котенок на кухне.

— Ты, мама, красивая! — чуть помолчав, проговорила Даша. — А я на тебя похожа. Правда?

— Правда, — ответила Елизавета Ильинична, перебирая пальцами волосы дочери.

— Серьезно, мамочка, посмотри!

Даша вскочила со стула и потянула за собой мать ближе к зеркалу.

— Глаза такие же, лоб. Даже волосы одинаковые. Вот только я не хочу быть полной.

— Не загадывай, доню, какое счастье достанется. Иной муж до щепки высушит.

— Стану я этого дожидаться! — горячо возразила Даша. — Провожу такого мужа на все четыре и дело с концом.

— Ишь, прыткая какая! Не так это просто. Жизнь сложнее, дочка, чем ты думаешь.

На кухне что-то загремело.

— Разыгрался, бесенок, — проговорила Елизавета Ильинична, отстраняя дочь. — Еще посуду перебьет.

И ушла.

Даша снова приблизилась к зеркалу, принялась заплетать косу. Теперь на нее смотрело серьезное лицо с задумчивыми глазами. А кто будет ее суженый? Никто ей не нравился. Разве ж Колосов. Самое хорошее в прошлом связано с ним. Сколько вместе исходили лесных троп! Ему она могла рассказать про свои обиды, пожаловаться на учителей, порой даже на родителей. Вот кого можно полюбить на всю жизнь.

Взглянув на часы, Даша заторопилась. Пора во Дворец. «Надо как-нибудь поговорить с Николаем, — подумала Даша, — а то последнее время мы отдаляться друг от друга стали».

Зал Дворца встретил девушку многоголосым шумом. Нарядная елка посреди зала и бурливая река улыбок теплой волной захлестывали каждого нового человека, подхватывали в общий водоворот праздничного веселья.

Разговаривали громко, смеялись. Просто от того, что было весело и хотелось смеяться. Ведь сегодня праздник.

Духовой оркестр заиграл вальс, и десятки пар закружились в танце.

Перед Дашей очутился Валерий:

— Разрешите на один вальсок?

После вальса танцевали танго, потом хороводную польку. С Валерием было легко танцевать, он без умолку шутил.

— Приглядись вон к той паре, — говорил он. — Видишь, как он держит девушку? Будто тысячерублевую вазу из хрусталя. А ту, в голубом платье, мне просто жалко. Могу поспорить — у нее уже синяки на плечах.

Даша смеялась. В перерывах между танцами Зорин куда-то уходил, возвращаясь все более веселым. А когда до встречи нового года осталось несколько минут, Валерий пригласил:

— Пойдем, Даша, в буфет. Поднимем вместе со всеми традиционный бокал.

В это время Даша увидела Николая. Прислонившись плечом к стене, он смотрел на танцующих. Валерий проследил за взглядом девушки, понимающе подмигнул ей:

— Вот оно что! Ну, что ж, парень, что надо. Мой друг. — Последние слова были сказаны таким тоном, словно то, что Николай его друг, было самым лучшим качеством Колосова.

Даша сама подошла к Николаю, взяла его за плечи:

— Пойдем, Колька, покружимся.

Николай танцевал неуклюже, часто наступал ей на ноги. От этого чувствовал себя неловко. Даша старалась не обращать внимания. После призовых танцев к ним опять подкатился Зорин. В руках у него была коробка с новогодним тортом.

— Вам повезло, приз мой, — сказал он, переводя дыхание. — Старался, как дьявол.

Он протянул им разукрашенную лентами коробку:

— Примите от меня этот подарок. Желаю вам хорошей дружбы.

Даша заметила, как побагровело лицо Николая, а в глазах вспыхнула ненависть. Даша торопливо взяла из рук Зорина торт.

— Спасибо, Валерий.

Домой возвращались втроем. Валерий болтал. Николай всю дорогу не проронил ни слова. У калитки своего дома Даша сказала Николаю:

— Приходи завтра, угощу чаем и тортом. Ладно?

8

У старшего Зорина был свой стиль руководства. Два дня в месяц отводил на осмотр хозяйства. Более частые встречи с рабочими влияют на авторитет руководителей. Примелькаешься — и станешь обычным, повседневным человеком. Да и недостатки свежим глазом лучше заметить.

Он знал, что после каждой проверки подчиненные начинали «разворачиваться» — нажимать на план, наказывать нерадивых. С собой в обход он брал «деповскую верхушку»: своих заместителей, инженера, нескольких машинистов-инструкторов. Обычно, в его свиту входили и «народные представители»: секретарь парторганизации и председатель месткома. А в цехах к этому хвосту пристраивался еще и мастер. Зорину была приятна напряженная сосредоточенность людей, вызванная его приходом, когда каждое брошенное им слово считалось приказом и тут же принимались меры к его исполнению. Заметив недостатки, он не делал замечания виновному, а, повернувшись к сопровождающим, говорил:

— Вот видите: пока вас носом не ткнешь — не сделаете.

На другой день после обхода Зорин созывал совещание командного состава депо, где детально разбирались результаты проверки. Тут же секретарь Зорина зачитывала приказ о наказании виновных. Так продолжалось годами.

В управлении дороги Зорина ценили.

Владимир Порфирьевич был настолько убежден в безупречности избранного им метода руководства, что не хотел слушать никаких замечаний по этому поводу. У него всегда веский аргумент:

— Мое депо несколько лет передовое на дороге!

Секретарю парторганизации и председателю месткома, Зорин часто говорил так:

— Вы люди временные, завтра вас переизберут и вы в стороне. А мне отвечать. Так лучше уж разрешите мне поступать так, как я считаю нужным. Не первый год в депо. За двенадцать лет сменилось около десятка парторгов и профоргов, а Зорин, слава богу, на месте.

Но с появлением нового секретаря парторганизации Владимир Порфирьевич стал испытывать беспокойство, почувствовал, что его власть под угрозой. Правда, Данилюк за четыре месяца ни разу не вмешивался в административные дела, но Зорин видел: парторг во многом не согласен с ним. Не ходил с ним в обход, а последнее время стал «бойкотировать» и «разгонные» совещания. До реорганизации политотделов на железной дороге Данилюк занимал там ответственную должность. По образованию он был вагонник. Однако в паровозном деле разбирался. В присутствии парторга начальник депо чувствовал себя стесненно. Ему как будто переставало вдруг хватать воздуха. Не нравилось ему это, злился, думал упорно: «Черт знает что такое, надо объясниться, выяснить отношения. Нельзя так работать!».

Объяснение все-таки состоялось. Как-то Сорокин позвонил по телефону и с придыхом сообщил в трубку:

— Встречайте парторга, опять не в духе.

Данилюк стремительно вошел в кабинет и без обиняков спросил:

— Почему забираете с участка паровоз Круговых?

— Прежде всего, здравствуйте, — сдерживая себя, сказал Зорин, — мы с вами сегодня еще не виделись. Садитесь.

Данилюк сел на диван, отдышался. С минуту слышал гулкие, ощутимые удары в сердце. Пришел сюда с экипировочного пункта, куда его срочно вызвал машинист Чистяков.

Зорин отодвинул в сторону бумаги, поднял на парторга глаза.

— Чем вы так обеспокоены, Семен Данилович?

— Как чем? — живо отозвался Данилюк. — Круговых с Чистяковым на всю страну объявили о своих обязательствах. Это же вам известно лучше, чем кому-либо.

Правая бровь Зорина задергалась над прищуренным глазом.

— Предположим.

— Но вы своим решением фактически срываете выполнение взятых обязательств.

Зорин как можно спокойнее объяснил:

— Видите ли, Семен Данилович, вы здесь заметили только политические обстоятельства, а у нас, специалистов, есть технические основания для такого решения.

— Какие?

— Прокат бандажей на паровозе Круговых угрожающе возрастает. Я не могу допустить, чтоб дело дошло до аварии. Я отвечаю за этот паровоз, за депо, за жизнь людей. Вот так, дорогой Семен Данилович.

Такие доводы, казалось бы, должны были обезоружить Данилюка, но неожиданно он предложил:

— Давай, Владимир Порфирьевич, поговорим с тобой по душам. Как коммунист с коммунистом.

Зорин беспокойно заерзал на стуле.

— Как-нибудь в другой раз. Текучка, понимаешь, заела. Уйма приказов из Управления дороги накопилась. График на утверждение представили…

— А может, поговорим все-таки? — упрямился Данилюк. — Есть дела важнее всех текучек.

— Ну, что ж, — сказал Зорин, как человек, которого вынудили к этому. — Если настаиваешь — давай.

— Прежде всего, — начал парторг. — Зачем вам нужно ставить паровоз Круговых на подъемку раньше времени?

— Я уже объяснил: на этом паровозе быстро возрастает прокат бандажей. — Зорин иронически усмехнулся, намекая, что Данилюк не паровозник. Но встретившись с пристальным взглядом парторга, уселся в кресле по-удобнее, приготовившись к длительному разговору.

— Для предохранения порчи железнодорожных путей существуют нормы предельного проката бандажей. Кроме того, при работе машины срабатываются детали. Ну, причины бывают разные: плохой уход со стороны паровозных бригад, металл недоброкачественный попадается. Все это вместе взятое вынуждает нас…

— Минуточку, — мягко перебил его Данилюк. — Извините, но паровоз Круговых в отличном состоянии. Предельный прокат — семь миллиметров, это я знаю. А на этом паровозе — всего два.

Зорин вскочил с кресла. Лицо покрылось красными пятнами.

— Как два? Мне докладывали — пять.

— Было пять, а теперь два, — объяснил Данилюк. — Это же Круговых.

— Ничего не понимаю, — развел руками начальник депо. — У меня анализ бандажной стали есть. Не соответствует она своему качеству.

Дрожащими руками Зорин стал рыться в бумагах. От волнения не мог найти нужный листок. Наконец, найдя его, бросил на край стола:

— Вот, смотрите. Сто тридцать единиц по Бринеллю.

Данилюк достал из бокового кармана кусок желтой чертежной бумаги, подал Зорину:

— А у меня другое — двести двадцать. Сам производил.

И не дав Зорину опомниться от смущения, заметил:

— Может быть, ваш анализ ошибочно взят с другого места? Кому вы поручали?

Зорин вспылил:

— Вы считаете, в депо вредители работают?

— Лишнее говорите, Владимир Порфирьевич, — твердо сказал Данилюк. — Просто есть люди, которые заблуждаются.

Вошел Сорокин. Он сделал несколько робких шагов, остановился. В руке держал неизменный блокнот в зеленом переплете.

— Ну, Геннадий Федорович, — зло усмехнулся Зорин, — какие новости? Опять что-нибудь угрожающее откопал?

Хорошо знал: чтобы он сейчас ни сказал этому человеку, все останется без ответа. Можно было, не сдерживаясь в выражениях, сорвать на инженере накипевшую злобу. Смущало только присутствие Данилюка.

Сорокин стоял не шевелясь, втянув голову в плечи. Только оттопыренные уши шевелились. У Данилюка, наблюдавшего за этой сценой, все внутри рвалось от смеха.

— Как это получилось? — ярился Зорин, обращаясь к Сорокину. — Как, я спрашиваю?

Тот развел руками:

— Не знаю, Владимир Порфирьевич. Круговых какие-то колодки из абразива поставил.

— А анализ?

— Так вы же сами, Владимир Порфирьевич…

— Не мели языком, козявка! — взревел Зорин. — Я тебя из грязи вытащил, чтобы ты мог показать себя в моем депо. Все от тебя отказались. Не инженером тебе работать… — начальник депо сплюнул прямо на пол. — Иди отсюда. Духа твоего не могу выносить.

Сорокин, пятясь, выскочил из кабинета. Зорин вытер платком пот с лица и, устало вздохнув, опустился в кресло, чувствуя себя утомленным до крайности.

— Что же теперь прикажете делать? — устало спросил Данилюка.

— Приказывать не имею права, а посоветовать могу. Во-первых: сейчас же взять на канаву паровоз строителей.

— Комиссия была?

— Никаких комиссий. Горком поручил самим на месте разобраться. Во-вторых: помочь Круговых выполнить его обязательства.

— Все? — сморщился Зорин, словно проглотил горькую таблетку.

— И последнее, — несколько смешавшись, продолжал Данилюк, — в интересах дела, я думаю, надо вашего сына на другой паровоз перевести.

Зорин насторожился.

— Жаловались на него?

— Круговых не из кляузников. Сам вижу.

— Кого же вы имеете в виду на его место?

— Колосова. Знаете такого?

Зорин отрицательно покачал головой: нет, не знаю.

— Недавно из армии. Там курсы машинистов закончил. А до этого с Круговых помощником ездил.

— Выходит: все Зорины ничего не стоят, — с горечью сказал начальник депо. — И отец. И сын. А у него дед без малого полвека на паровозе проработал.

— Да, с сыном у вас, Владимир Порфирьевич, нехорошо получается. На хлипком пути он у вас, вот в чем беда.

— Уже успели заметить? Быстро, — усмехнулся Зорин. — Вот что значит политическое зрение. А я вот его двадцать два года, с самых пеленок вижу — и не заметил.

Зорин вздохнул:

— Что ж, Семен Данилович. Учту. Спасибо, как говорится, за науку.

— До свидания, Владимир Порфирьевич, о сыне я так, по-товарищески. Сами разберетесь.

После ухода Данилюка, Зорин сидел не шевелясь, уставившись в разрисованное морозом окно, за которым стонал ветром январский вечер.

— Так вот, оказывается, ты каков, товарищ парторг! — произнес он вслух. — Коготки показал? Посмотрим — кто здесь хозяин!

9

— Сережа, проснись, — повторяла Елизавета Ильинична, мягко дотрагиваясь до его плеча.

Сергей Александрович долго не мог прийти в себя.

Веки были тяжелые, открылись с трудом. Сквозь туманную пленку увидел жену. Она наклонилась над ним. Черные продолговатые глаза ее были наполнены тревогой.

Сергей Александрович вскочил. Сна как не бывало.

— Что случилось?

— Вызывают зачем-то. В чистой одежде…

Круговых почувствовал, как под сорочку пробирается дрожь, и сразу вспомнил:

— Сегодня в рейсе Зорин. Случилось что-нибудь?

Долго не мог попасть в рукава кителя. Пальцы не слушались. Наконец собрался и провожаемый все тем же тревожным взглядом жены вышел на улицу.

Холодные, равнодушные звезды переливались синеватыми огоньками. Над станционными путями висела серебристая от электрических огней туманная полоса. Громко скрипели колеса вагонов о настывшие рельсы.

Хотя Сергей Александрович торопился, дорога до депо показалась ему бесконечно длинной.

Рядом с конторкой дежурного в клубах пара едва виднелся паровоз. В нем шипело, с завыванием всхлипывал насос. Кроме дежурного, в конторке сидели начальник депо, Сорокин и ревизор по безопасности движения поездов Гусев. Лица их были серьезны и сосредоточены, словно в комнате был покойник.

— Что ты там намудрил? — спросил Зорин, едва Круговых переступил порог.

— А что случилось? — осведомился Сергей Александрович.

— Полюбуйся! Мимо, наверное, проходил?

— Весь низ под паровозом содрали, — пояснил дежурный. — Поезд на перегоне пришлось бросить.

— Эх, Сергей Александрович, — вздохнул Сорокин, — сколько раз предупреждал. Не хотел слушаться. Теперь вот расхлебывайтесь.

«А этому что тут надо? — с ненавистью подумал Круговых. — В каждую дырку суется».

Машинисту не терпелось осмотреть паровоз. Он спросил ревизора:

— Мне можно выйти к машине?

— Идите. Потом объяснение напишите, Завтра будем разбираться.

Валерий сидел в будке и читал газету. Старшего машиниста он встретил настороженно.

— Как же так? — спросил его Круговых.

— Себя спрашивайте. Наставили каких-то камней вместо чугунных колодок.

— Я же тебе наказывал за болтами поглядывать, — повысил голос Круговых, — а ты от сидения за целый рейс не оторвешься.

— А что вы на меня кричите? — поднялся Валерий. — Повыше нас есть. Разберутся, кто прав, кто виноват? — И насвистывая, стал слезать с паровоза.

Сергей Александрович тяжело смотрел ему вслед и с сожалением думал о том, что не потребовал раньше перевода Валерия на другой паровоз.

За углом конторки Валерия кто-то грубо дернул за рукав:

— Куда разогнался? Обожди.

Зорин обернулся и вздрогнул. Перед ним стоял Колосов.

— Чего тебе, пусти! — дернулся Валерий.

Но тот вцепился еще крепче.

— Не пущу. Давай побеседуем с глазу на глаз. Ты что, гад, людей топить задумал? А сам в старшие, — все ближе подступал Колосов. Теперь он уже держал Валерия за воротник телогрейки.

— Ты с ума спятил, что ли? — оправдывался Валерий. — Ей-богу нечаянно получилось. Недосмотрел.

— Нет, ты мне сполна ответишь за все подлости.

— Честное слово, не виноват, — лепетал тот, ему было трудно дышать. — Хочешь я батю попрошу защитить Сергея Александровича? Могу на себя всю вину принять.

Колосов замахнулся и хотел ударить Зорина, но в это время из конторки вышел Владимир Порфирьевич. Николай отпустил Валерия.

— Имей в виду, это еще не все, — прошипел Колосов. — За Круговых я из тебя душу наизнанку вытряхну.

— Вот увидишь, — заверил Валерий. — Полный порядок будет.

— Что за шум? — спросил подходя начальник депо. Навстречу ему шагал Валерий.

— Знакомься, папа, — как ни в чем не бывало сказал он. — Это мой лучший друг — Коля Колосов. Помнишь, я тебе рассказывал о нем? Вместе мучались в тайге.

— Вот он каков — Колосов! — протянул Владимир Порфирьевич, подтолкнул Николая ближе к столбу, где висела лампочка. — Орел! О тебе мне все уши прожужжали. И парторг, и твой машинист, и комсомолия. Все наперебой расхваливают. И подал руку:

— Здорово?

Колосов, пожав его руку, хотел было уходить, но начальник депо придержал его:

— Есть у тебя право управления паровозом?

— Есть.

— А что же ты не требуешь правое крыло? — удивился Владимир Порфирьевич.

— Когда надо — потребую.

— Ого! — улыбнулся начальник депо. — Ты, парень, с гонорком. Цену себе знаешь. Молодец! Уважаю таких.

— Это у него бывает, — заговорщицки подмигнул Колосову Валерий, не обращая внимания на его враждебный взгляд.

— Ну ладно, ребята, — устало вздохнул Владимир Порфирьевич, — вы разговаривайте, а я до дому. Надо отдохнуть немного. А завтра будем разбираться, что вы натворили на паровозе.

Но лишь только начальник депо отошел, «друзья» кинулись друг от друга в противоположные стороны.

«Жаль, что помешали, — сетовал Колосов, — надо бы ему как следует подвесить. Но ничего, не последний день живем. Обвинят Круговых — легко от меня не отделается».

На следующий день в красном уголке депо собрались почти все свободные от работы бригады. Оперативное совещание железнодорожников по разбору аварийных случаев похоже на товарищеский суд. Выступали на них все желающие, хотя судьбу обвиняемого решают члены комиссии, назначенные начальником отделения дороги. Как правило, решение оперативного совещания утверждается руководством. Найдет комиссия нужным отдать под суд или лишить прав управления паровозом и сядет машинист на скамью подсудимых или на долгое время простится с паровозом.

За спиной Сергея Александровича расположилась бригада Избякова, которая пришла в полном составе. Техническим экспертом был назначен Сорокин. Геннадий Федорович неторопливо подошел к фанерной трибуне, выложил из портфеля несколько отпечатанных на машинке листков, рядом положил свой неизменный блокнот.

— Успел досконально подготовиться, — заметил Савельев.

— А блокнот ему зачем? — поинтересовался кто-то.

— Ничего ты не понимаешь. В этом блокноте все грехи людские числятся, на каждую душу в отдельности. В нем вся сила нашего инженера. Как, скажем, у черта хвост. Отруби ему этот самый придаток и он превратится в обыкновенную овечку.

В зале засмеялись. Сорокин откашлялся, терпеливо ждал тишины.

— Товарищи! — наконец начал он. — Мне было поручено расследовать аварию, случившуюся на паровозе Круговых. Как специалист, я досконально, безо всякого, так сказать, пристрастия изучил все причины, сопутствующие вышеупомянутому случаю.

Любимое слово вызвало новую волну смеха. Кто-то спросил:

— А вы досконально не получали инструкций от вышестоящих?

Председательствующий Гусев постучал карандашом по столу:

— Товарищи, не перебивайте докладчика, — крикнул он, вытирая платком красное от напряжения лицо.

Сорокин говорил около часа. Говорил однотонно, словно читал назубок заученную лекцию.

— Таким еще царь Петр указ заготовил, — не унимался Савельев: — «Повелеваю господам-сенаторам речь держать токмо своими словами, дабы дурь каждого ясна была».

— Случай сам по себе не может быть случайным, — говорил Сорокин. — Он — следствие связанных между собой факторов. Круговых опытный машинист. Получив орден, зазнался, возомнил о себе и оторвался от коллектива. Он болеет только об одном: как бы не потерять свою славу.

Время от времени Сорокин через плечо поглядывал на президиум и, встречаясь со взглядом начальника, выдавливал скупую доброжелательную улыбку. Потом снова поворачивался к паровозникам и дарил им остаток этой улыбки.

— Другая, не менее важная причина, породившая эту аварию… — инженер неожиданно, на удивление всем, повысил голос. — Не меньше старшего машиниста виноват начальник депо. Да, товарищи! Почему товарищ Зорин допустил, что его начали подменять в руководстве паровозным парком? Не хватило силы противостоять бывшему авторитету? На дороге упразднили политотделы, чтобы укрепить единоначалие, а у нас получается наоборот.

Теперь в зале стало тихо. Слышно было, как поскрипывали стулья. Паровозники рассаживались поудобнее.

— Некоторые машинисты почувствовали лазейку: можно при необходимых случаях обойти начальника депо. Так поступил Круговых. Зная, что ни Зорин, ни я лично, как специалисты, не разрешим установку на паровозе сомнительных деталей, он решил послать своего напарника к секретарю парткома.

Сорокин торжествующим взглядом обвел притихшую аудиторию, широким жестом показал на свои листки:

— И вот как результат этого — случай, который мы сегодня разбираем. Я прошу членов комиссии учесть в своих выводах и этот факт. Надо раз и навсегда покончить со вмешательством кого бы то ни было в дело начальника депо. Думаю, что этот разговор продолжит партийное собрание.

Сорокин закончил, уселся за стол президиума с выражением безразличия на лице: «Я свой долг выполнил, а остальное меня уже не касается».

Сергей Александрович слушал рассеянно. Плохо вдумывался в доклад Сорокина, не сосредотачивал внимания и на других выступающих.

Опомнился, когда загремели стулья, — оперативное совещание кончилось.

«Какое решение? На вид. Просить горком партии обсудить поведение Данилюка!»

— Неправильно! — громко возразил Волочнев.

«А Данилюка зачем задеваете?» — хотелось крикнуть Сергею Александровичу, но какой-то тяжелый ком, подступивший к горлу, мешал ему произнести хотя бы одно слово!

Как только Круговых вышел на улицу и его обдало влажным, знобящим ветром, апатию как рукой сняло. Ветер сушил капельки пота на лице и прояснял мысли. Около арки машиниста ожидал Волочнев.

— Видишь, как хитро подстроили, — сказал он. — Новый парторг им поперек дороги стал.

Их взгляды встретились, и Круговых первый отвел свои глаза в сторону. Ему было стыдно смотреть в твердые, словно отлитые из стали, честные глаза друга. Он только пожал плечами и промолчал.

Повалил снег. Крупные влажные хлопья противно шлепали по лицу и сползали капельками по щекам. Дул влажный, пронизывающий ветер, но Сергей Александрович не замечал его. Полы «москвички» были распахнуты. До сих пор чувствовал себя там, в душном зале красного уголка.

Еще с юности Сергей Александрович уяснил будничную, но нужную истину о том, что каждая «удача» в жизни достается только после больших усилий над собой. А позже, когда почувствовал себя в жизни уверенно, выработал даже свою «подручную» философию: жить — значит повседневно, повсечасно бороться с «родимыми» пятнами, оставшимися в сознании. Человек есть человек, не всякий сразу становится на ноги. Иной по незрелости своей долго путается между старым и новым. Тогда этому человеку нужна твердая рука товарища, способная повернуть его на правильную дорогу.

Много раз Круговых делал эти повороты своим товарищам. Случалось, и сам сгибался от трудности, но всегда находил силы выпрямиться снова. За последнее время его чаще хвалили, чем ругали. На торжественных собраниях у него было постоянное место в президиуме. Про него писали в газетах. Бывало хвалили даже тогда, когда этого не заслуживал, так сказать, по инерции.

Но никогда не принимал он близко к сердцу похвалы. Не поддавался честолюбию, зазнайству. Этого у него в крови не было. Ведь он своими руками заработал почет.

К личной славе не стремился, не был никогда эгоистом, искренне радовался успехам других. Совесть перед товарищами была чиста. Но почему же сегодня он отвернулся от взгляда Волочнева, от взгляда старого друга?

Сергей Александрович который раз перебирал в памяти свои поступки и нарочно выкапывал такие, которые обвиняли его самого, и со злорадством мысленно упрекал себя: «А честно ли ты поступил, когда на заседании месткома предложил повесить на «Доску Почета» портрет Валерия Зорина? Тогда уступили твоему авторитету. Хотел этим показать, что исправил Валерия. А чем тебе не нравится Данилюк? Не тем ли, что про тебя в газетах перестали писать? И в президиум не приглашают? Тебе это безразлично? Но почему ты сегодня на оперативном совещании промолчал, когда обвинили ни в чем невинного человека? За себя побоялся? Выходит, ты не такой честный, каким привык себя считать».

Сергею Александровичу было тяжело. Так тяжело бывает человеку, который назло себе ввязывается в спор, зная, что ничего путного из этого не получится. И все-таки упрямится, стоит на своем. Еще одна мысль беспокоила: что сказать жене? От нее не отвернешься, как отвернулся от Волочнева. Чем ближе подходил к дому, тем тяжелее становилось на душе.

Но Елизавета Ильинична и вида не подала, что сгорает от нетерпения, хотя у нее каждая жилка дрожала. Улыбнулась и шутливо проговорила, кивнув дочери:

— Смотри, Даша, наш батя, як парубок, нараспашку ходит, и мороз ему нипочем.

Сергей Александрович молча снял у порога валенки, повесил шапку, «москвичку» и сел на стул. Он был похож на человека, который только что проделал далекий, очень трудный путь.

«Нет, определенно его обвинили», — подумала Елизавета Ильинична, чувствуя, как всю ее захлестывает тревога.

Сухие поленья потрескивали в печке, протяжно пел самовар на кухонной скамейке. Елизавета Ильинична тихо, словно боясь разбудить спящего, двигалась но комнате, расставляя тарелки. Молча собрав на стол, отошла к стене, заложив руки под фартук. Из горницы ее позвала Даша. Там они вполголоса разговаривали. Сергей Александрович был рад, что его не беспокоили, не приставали с расспросами.

Обед остывал. Мимо, косясь на отца, прошмыгнула на улицу Даша. За дочерью, продолжая держать руки под фартуком, вышла жена.

— Нездоровится, что ли? — осторожно спросила она.

— Откуда взяла? Здоров! — ответил Круговых без нужды громко. Так говорят машинисты, привыкшие к шуму в паровозной будке.

— Что с тобой? — не выдержала Елизавета Ильинична. Она приблизилась к мужу, положила мягкую теплую ладонь ему на голову. Прикосновение было ласковым, осторожным, словно она боялась спугнуть его мысли.

Сергей Александрович попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной. Нет! Он не умел скрывать перед людьми решительно ничего: ни радостей, ни обид.

— Ну, чем окончилось? — волнуясь, спросила. Елизавета Ильинична.

— Я-то легко отделался. А вот на хорошего человека поклеп навели.

Наступило молчание. Нахмурив брови, Сергей Александрович смотрел на валенки, оставленные у порога — возле них появилась лужа от растаявшего снега. Елизавета Ильинична продолжала гладить его голову.

— Иди, полежи, успокойся. Тебе нельзя расстраиваться — в поездку скоро вызовут.

10

Владимир Порфирьевич явился домой далеко за полночь. Чтобы не беспокоить жену, прошел прямо на кухню, вытащил из духовки ужин. Но кушать не хотелось: еще находился под впечатлением заседания бюро горкома. Как было подготовлено и, пожалуйста, все обернулось против него! Разве он мог предполагать, что Волочнев успел «спеться» с новым парторгом и выступит на бюро против начальника депо? Лучше было бы не брать его с собой в горком. Рассчитывал, что Данилюк станет вилять, отказываться, что посоветовал установить колодки. Его припрут к стенке. А парторг сам рассказал без утайки, и в горкоме признали это за заслугу. Поддержав Круговых, он сделал доброе дело. Понимали бы они в паровозном деле! Они во всем ищут политическую подкладку. Кому же теперь можно верить, на кого опираться? На Сорокина? Жидкий, ненадежный человек. Хотя выступал в защиту начальника, но какой прок?

Выступление Волочнева было, пожалуй, обиднее строгого выговора, который Зорин получил в горкоме. Почему все-таки Волочнев взял сторону нового человека, который ничем себя в депо не показал? Чем Данилюк сумел обворожить его?

«Я знаю, ты не умеешь кривить душой, — мысленно возражал Зорин Волочневу. — То, что ты сказал в горкоме, не раз говорил и мне в глаза. Я не обижаюсь.

Мы же друзья детства. Ты, я и Сережка Круговых. Бывало, ссорились, но если кто чужой затрагивал одного из нас — имел дело с тремя. Мог же я обвинить Сергея за аварию, а не стал. Я дружбу помню.

С тех пор, как я стал начальником депо, ни разу не обращался к вам за помощью. Я сам был силен. Но сейчас на моей дороге стал человек, как видно, сильнее меня. Он хочет, чтобы я пожертвовал частью своей власти. Но разве легко отдать то, что добыто большим трудом?

Я годами создавал себе авторитет, а он за каких-то четыре месяца дал трещину и готов развалиться. Вопрос поставлен так: или Данилюк, или я. Я не умею себя делить на части.

Я, начальник передового депо, предстал перед горкомом политически отсталым человеком. Вам лучше, когда руководитель идет на поводу у своих подчиненных? Но это не руководитель, а тряпка. Таким Зорин никогда не будет».

Ужин на столе давно остыл. Владимир Порфирьевич вяло помешал ложкой в тарелке, но есть не стал и ушел в комнату. К его удивлению, жена не спала. Сидела она, развалившись в своем любимом плетеном кресле, читала книгу. «Жорж Санд «Индиана», — прочитал Зорин. От покачивания из стороны в сторону кресло мягко и приятно поскрипывало.

Увидав мужа, Агриппина Максимовна отложила в сторону книгу.

— Покушал? А я тебя жду.

Владимир Порфирьевич никогда не рассказывал жене о своей работе, не делился с нею горем. Она его не понимала. Но сегодня испытывал душевную сумятицу, и у него возникла потребность хоть с кем-нибудь поделиться переживаниями. Он сел напротив жены, устало облокотившись локтем на край стола.

Агриппина Максимовна до сорока трех лет сумела сохранить стройную фигуру и нежную кожу. Она ревниво следила за количеством поглощаемых калорий и знала все последние достижения косметики. Широко раскрытые серые глаза под изогнутыми вверх бровями всегда выражали удивление и вопрос.

— Горе у меня сегодня, Рипа, — тихо начал Зорин.

— Что такое? — спросила Агриппина Максимовна сонным голосом.

— Строгий выговор я получил в горкоме.

Агриппина Максимовна зевнула, прикрыв рот маленькой ладошкой, успокоила:

— У тебя еще первый? Стоит ли беспокоиться? Руководитель с выговорами солиднее выглядит.

— Что ты понимаешь? — вскипел Зорин. — Сегодня выговор, а потом по шее.

Агриппина Максимовна снисходительно посмотрела на мужа, великодушно прощая ему слабость.

— Я хотела поговорить с тобой о более серьезных вещах — о нашем сыне, — спокойно проговорила она, не обращая внимания на вспышку мужа.

Зорин уже проклинал себя за то, что пожаловался жене и хотел было встать и уйти, но остался. Ему казалось, что если останется один, не будет говорить и слышать чей-то голос, то сойдет с ума.

— Что у тебя? — отрывисто спросил он. Агриппина Максимовна снова взяла книгу, поправила за спиной подушку.

— Валерию исполнилось двадцать три года, — сказала она. — Не думаешь ли ты, что он на всю жизнь останется машинистом паровоза?

— Почему паровоза? Пусть на электровоз переходит.

— Опять машинистом?

— Поработает немного помощником и машинистом поставят.

Глаза Агриппины Максимовны округлились, тонкие дуги бровей ушли под складки лба.

— Ты ведешь себя так, будто у тебя нет семьи.

«И тут начинается», — обреченно подумал Зорин. В нем поднималась злоба. Если не взять себя в руки, не обуздать вспышку, то он начнет бить, ломать все, что попадется под руку. Зорин знал также: жене перечить нельзя — расплачется, начнет проклинать судьбу, которую она из-за него, Зорина, погубила. И все это, как обычно, закончится ее обмороком. Слез Владимир Порфирьевич терпеть не мог и всегда уступал жене, когда она плакала. Напряг волю, заставил себя успокоиться.

— Ты что от меня хочешь? — хрипло спросил он.

— Лично я — ничего, — ответила Агриппина Максимовна, — а Валерию пора, на худой конец, быть уже старшим машинистом. У хорошего родителя он бы давно в инструкторах ходил.

— Но, Рипа, это не так просто, — окончательно взяв себя в руки, мягко возразил Зорин.

Агриппина Максимовна даже привстала.

— Не говори так! Ты начальник депо — у тебя власть.

— Но, пойми, Рипа. Для того, чтобы назначить Валерия старшим машинистом, надо кого-то снять. А сейчас в депо вокруг меня очень сложная обстановка.

Жена отбросила в сторону книгу.

— Разве нельзя найти повод, чтобы снять кого-нибудь? Ради своего ребенка.

— Рипа, пойми.

Но Агриппина Максимовна уже разошлась, не остановить ее, — пока не уступишь. Глаза ее наполнились слезами.

— Что пойми! — закричала она. — Мне Сорокин рассказывал. Хотели снять Круговых, а ты, ты его защитил. Тебе какой-то Круговых дороже родного сына. Какой он тебе друг — мазутник, машинист! — Она уже плакала навзрыд, обмахиваясь открытой книгой. — Я ради тебя погубила жизнь, провела ее в провинции, а могла бы жить в столице и блистать на сцене, как мои подруги. И сыну судьбу портишь. Ты — черствый эгоист.

В другое время Зорин напомнил бы жене о ее прошлом, что сын благодаря ее заботам вырос неженкой, бросил учиться, вообще черт знает каким стал… Но сейчас нельзя этого говорить. Готов был сделать, что угодно, лишь бы жена успокоилась. Подошел к ней, взял за плечи.

— Успокойся, Рипа, не надо. Что-нибудь придумаем.

— Ты всегда меня расстраиваешь, хочешь поскорее в могилу загнать.

Зорин, боясь как бы с нею не случился обморок, успокаивал более настойчиво:

— Довольно, довольно. Сказал — назначу Валерия старшим машинистом, значит назначу. Потом инструктором переведу. Ну, что тебе еще? Перестань, ей-богу.

До обморока, правда, дело не дошло, но Агриппина Максимовна долго еще всхлипывала и, жаловалась на свою проклятую, испорченную жизнь.

11

Зорин привык, чтобы его приказы выполнялись безоговорочно. В настольном календаре записывал время выполнения и завел правило: не оставлять без последствия ни одного случая срыва заданий.

Зайдя в кабинет и усевшись в рабочее кресло, Владимир Порфирьевич в первую очередь перевернул, как обычно, вчерашнюю страницу календаря. На «сегодня» было записано: «Закончить ремонт паровозов строительного треста. Ответственный Сорокин».

С паровозами строителей было много канители. В этот раз, после разговора с парторгом, Зорин позвонил в управление треста и спросил:

— Что, обиделись на меня? Сами знаете, на пределе работаем. Время такое, — и прислушиваясь к ответным словам, снисходительно предложил: — Ладно как-нибудь выкрою для вас недельку. Гоните паровоз.

— Спасибо, Владимир Порфирьевич! — радостно закричали в трубке. — А то у нас второй паровоз из строя вышел, хоть Лазаря пой.

— Оба гоните, сделаю, — в порыве великодушия сказал Зорин.

На другой день паровозы были в депо. Один из них поставили на запасную канаву, второй оставили за воротами. К ним никто не подходил.

Миновала неделя. К чужим паровозам привыкли, как привыкают ко всякой вещи, которая никому не мешает, На беспокойные запросы из треста Зорин вежливо отвечал:

— На днях освободятся люди и приступим.

Но вдруг сразу все изменилось. Зорин лично пришел на утреннюю планерку слесарей и дал строгое задание срочно отремонтировать обе машины, приказал обеспечить круглосуточную работу бандажного станка. Литейный и механический цехи должны выполнять заказы на паровозы строителей вне всякой очереди.

— Что-то наш начальник забегал, — заметил кто-то, — хвоста наверное из управления накрутили.

Но никто Зорину «хвоста не крутил». Началось все с главного бухгалтера. Прикидывая предварительные итоги квартала, он обнаружил, что депо не укладывается в себестоимости. Бухгалтер встревожился и поспешил к начальнику депо.

Владимир Порфирьевич задумался. Не уложиться в себестоимости в то время, когда все предприятия страны дают миллионы экономии! За это по голове не погладят. Тогда-то его и осенила мысль: срочно выдать чужие паровозы.

До конца месяца оставалось семь дней. За ремонт паровозов других организаций, кроме основной стоимости, доплачивается тридцать пять процентов накладных расходов. Это был выход из положения.

Зорин сразу же развил бурную деятельность, лично побывал на планерке слесарей. Позвонил в трест и предупредил, чтобы двадцать восьмого приезжали принимать паровозы. Он был уверен, что Сорокин «ляжет костьми», а задание начальника выполнит.

И вот двадцать восьмого ровно в десять зазвонил телефон. Зорин самодовольно улыбнулся. Инженер докладывал: средний ремонт паровозов строителей закончен. Машины прошли пробную обкатку. Вызван приемщик для подписания акта.

— Молодец, Геннадий Федорович, — похвалил Владимир Порфирьевич, зная, что этого достаточно, чтобы Сорокин по меньшей мере неделю был в отличном настроении.

А в это время в цехе подъемки Владимир Николаевич Волочнев осматривал паровозы. В левой руке держал кусочек мела, в правой — длинный молоток с отшлифованной до блеска головкой. Из нагрудного кармана синего комбинезона торчали складной метр и кронциркуль. По пятам за Волочневым ходили Сорокин, мастер подъемки и бригадиры. У всех в руках были блокноты, в которых записывали замечания приемщика. Сам Владимир Николаевич все помнил без записи. Сейчас он остукивал молотком гайки, вытаскивал из карманчика метр или кронциркуль, замерял и молча очерчивал мелом кружочки. За спиной приемщика многозначительно переглядывались мастер с инженером.

Вот Волочнев закончил осмотр одного паровоза, принялся за другой. Обойдя и его, выпрямился, повернулся к сопровождающим, остановил усталый взгляд на Сорокине. Тот понял это по-своему.

— Акты заполнены и лежат в конторке мастера. Пройдемте туда, Владимир Николаевич, подпишите.

Волочнев вздохнул.

— Я хотел спросить, товарищ Сорокин, кто выдал вам диплом инженера?

Сорокин растерялся, не зная, как поступить. Обидеться или принять вопрос приемщика за шутку? Ведь от этого человека зависело многое. Если Волочнев не примет паровозы, то начальник депо заест.

— Извините, Владимир Николаевич, я ценю вашу шутку, но… — он развел руками, — скоро должны приехать за паровозами представители. Акт в конторе мастера.

— Вы не ответили на мой вопрос, — упрямился Волочнев. И это упрямство испугало Сорокина.

— Какое это имеет значение? — нервно отозвался он, поглядывая на входную дверь. — Но если вам интересно, могу сказать: Омский.

— Омский? — в раздумье переспросил приемщик. — Ну, что ж: иногда и хорошие предприятия выпускают брак.

Сорокин обиделся, даже уши у него покраснели. В это время в дверях показался Зорин с представителем из треста.

— Ну как? Готово? — спросил Зорин, подойдя к паровозам.

Все молчали. Начальник депо взглянул на Волочнева, на расстроенного инженера и сразу сообразил, в чем дело.

— Владимир Николаевич, и вы, Геннадий Федорович, пройдемте со мной к мастеру. — И, повернувшись к гостям, добавил: — А вас, товарищи, попрошу минутку подождать. Неотложный вопрос надо решить.

Зорин, стоя у двери конторки, пропустил вперед себя приемщика и инженера, плотно закрыл дверь и насупился:

— В чем дело?

— У него спрашивайте, — кивнул Сорокин на приемщика.

— Халтуру не приму.

— Какая халтура? После обкатки два десятка призонных болтов ослабло. На два часа работы.

— Я не зря спрашивал, где вам выдали диплом инженера! Ведь каждый слесарь знает, почему слабнут призонные болты. Цилиндры не по оси установлены. Бесполезны ваши запрессовки, все равно ослабнут.

— Сколько потребуется времени исправить? — спросил Зорин.

Волочнев развел руками:

— Сами не хуже знаете. Четыре-пять дней.

— Так. Еще что?

— На другом паровозе половину жаровых труб надо менять. По документам паровозам произведен средний ремонт, а фактически только колеса обточили.

Зорин задумался.

— Все это правильно, — стараясь быть спокойным и объективным, произнес он. — Только времени у нас нет. Вот беда.

— Его и не было. Четыре дня в наших условиях на такой ремонт…

— Геннадий Федорович, — обратился к Сорокину начальник депо. — Призонные болты запрессуйте без отвалки цилиндров, а трубы… Что ж поделаешь? Паровозы там тяжеловесы не водят. Работа у них такая: ни габаритов, ни пути хорошего нет. Все равно сломают. Подписывайте акты и пойдемте в цех. Нас ждут.

— Не буду, — твердо сказал Волочнев.

— Послушай, Владимир Николаевич, мне до зарезу надо, чтобы паровозы сегодня же вышли за ворота. Ради старой дружбы, подпиши акт.

— Дружба ни при чем.

Правая бровь Зорина дернулась.

— Не болеешь за свое депо.

— Ты меня не упрекай! — взволнованно возразил Волочнев. — Ты кого хочешь обмануть?

Зорин махнул рукой.

— Черт с тобой. Сейчас поговорю с заказчиком. Расскажу о недоделках.

Зорин, а следом за ним Волочнев вышли в цех. Из-под цилиндра паровоза слышалась пулеметная очередь пневматического молотка. Запрессовывали призонные болты.

Волочнев усмехнулся.

— Ну что, принимаете? — спросил Зорин у сухощавого человека с портфелем в руках. Тот, переглянувшись со своим машинистом, махнул рукой:

— Давайте, раз лучше не умеете. Может, на месяц — два хватит.

— Ну, Владимир Николаевич, теперь очередь за вами. Подписывайте акт.

Вместо ответа Волочнев вытащил из кармана мел и, нажимая так, что на пол посыпались белые крошки, написал на обшивке цилиндра крупными плакатными буквами: «Халтура» и вытер платком покрасневшее от натуги лицо.

Владимир Николаевич Волочнев стал машинистом, когда ему исполнилось двадцать лет. Стать машинистом в такие годы считалось редкостью. Прежде чем занять место у правого крыла возле реверса — место машиниста, требовалось поработать слесарем, кочегаром, помощником машиниста. И на каждой ступени показать себя. Машинистами привыкли видеть людей в годах, зачастую убеленных сединой. Они хорошо знали себе цену и, как правило, обладали солидным, неторопливым баском. Володе Волочневу тоже хотелось походить на опытных и бывалых. Поэтому старался выработать сдержанность, умение говорить только дельное. Трудно приходилось: по натуре он был непоседой и говоруном. Совсем невозможным оказалось выжать из себя бас. Его петушиный тенорок портил всю «форму».

Должность у него была высокая, денежная, а вот девушкам из железнодорожного поселка он не нравился. Да он и сам к этому, видимо, не стремился. По крайней мере ни одна девушка не могла похвастаться, что Володя Волочнев предлагал ей свою дружбу. В свободное время он брал ружье, садился на тормозную площадку грузового поезда и уезжал на охоту.

Правда, редко возвращался с трофеями, но зато всегда приезжал веселым и жизнерадостным. Сергей Круговых частенько подсмеивался:

— Ты, наверное, там солнечные лучи с веток собираешь? Приезжаешь весь насквозь просветленный.

— Почти угадал! — загадочно улыбался Володя и переводил разговор на другое.

А однажды Волочнев удивил всех.

Был теплый воскресный день, и многие железнодорожники прогуливались по перрону. Они приходили сюда выпить кружку пива в перронном ларьке, или просто так, посмотреть на проходящие пассажирские поезда. Сергей Круговых с Лизой тоже бывали здесь частенько. Пришли и на этот раз.

Прибыл пассажирский поезд, и пассажиры повысыпали на перрон. Из вагона, стоявшего напротив, вышел Володя Волочнев. За плечом в брезентовом чехле висело ружье. В каждой руке держал он по объемистому узлу.

— Смотри-ка, Лиза, Володька сегодня удачно поохотился, — воскликнул Круговых, подтолкнув локтем жену. Но следом за Волочневым появилась незнакомая девушка с чемоданом в руке. Круговых сразу смекнул, в чем дело.

— Эге! — на весь перрон закричал Сергей, подбегая к вагону. — Так вот ты за какой птицей охотился. Хитер! Подстрелил все-таки. Ну, следопыт!

Спустя минуту Володя Волочнев представлял своим друзьям смуглую девушку с диковатыми черными глазами.

— Прошу любить и жаловать. Ольга Волочнева — моя жена.

Дома за праздничным столом немного хмельной Володя рассказывал, почему он полюбил охоту.

Как-то вел поезд через перевал. Было раннее летнее утро. Солнце еще не показалось из-за гор, но верхушки сосен уже оделись в золотые короны. В лощинах беспокойно колыхался молочно-белый туман. Поезд был не тяжелый, и Волочнев не особенно напрягался.

Из лесу тянуло прохладой и влажным ароматом цветущих трав. Как он любил эти, словно меняющиеся на экране пейзажи родной природы!

Кончился подъем, и поезд, пройдя перевал, стал набирать скорость. Владимир закрыл регулятор, положил обе руки на подлокотник, прилег щекой на ладони и стал зорко всматриваться вдаль. Ему захотелось скорости, да такой, чтобы свистел в ушах ветер, чтобы дрожали горы от грохота. Он снял фуражку, куда складывал все путевые документы, чтобы были, под рукой, взглянул на предупреждения, поморщился: скорость по следующему километру разрешалась не более двадцати километров в час.

«Перестраховщики, — ругнул он про себя путейцев. Прокатиться как следует не дадут по уклону! А кто узнает, как я ехал? — задорно подумал он. — Сейчас, перед утром, все спят. Не буду тормозить — пусть катится!»

И снова положил руки на подлокотник. Поезд, подталкиваемый инерцией, мчался быстрее и быстрее. Владимир потянул за привод свистка. Далеко в горы, повторяемый тысячеголосым эхом, понесся бодрый призыв стального богатыря. Впереди, покрытые утренней росой бежали две серебристые змейки рельсов. И вдруг между этими змейками Волочнев увидел человека.

Он бежал навстречу поезду и махал красным флажком.

Владимир привел в действие тормоза комбинированным краном. Несколько минут поезд продолжал идти прежним свободным ходом. Эти минуты машинисту показались бесконечными. «Эх, пассажирский бы тормоз», — с сожалением подумал Владимир. Впервые посетовал он на испытанный годами грузовой тормоз. Но вот вагоны задергались, словно схваченные невидимыми клещами и стали терять скорость. Человек же бежал навстречу паровозу и не хотел сворачивать с дороги.

— Сумасшедший! Задавит! — крикнул Волочнев, задыхаясь от непомерного напряжения нервов. Даже закрыл глаза, чтобы не видеть, как произойдет несчастье. Поезд, наконец, остановился. Волочнев открыл глаза: человека нигде не было. Так и есть: случилось непоправимое. Соскочил с паровоза, прошел вперед. Метрах в десяти от переднего бруса, прямо на рельсе сидела девушка и вытирала сигнальным флажком мокрое от пота лицо. Увидев Владимира, она вскочила и, сверкая черными глазами, закричала:

— Куда несетесь? Разве предупреждение для вас не закон? Где машинист? Передай ему, что это его последний рейс. Напишу рапорт — снимут.

Узнав, что перед ней стоит сам машинист, девушка неожиданно рассмеялась. Слишком жалко и неуклюже выглядел этот парень.

— Ты машинист? — переспросила она, показывая на него рукояткой флажка. — Ха-ха-ха!

Такой переход в настроении девушки окончательно смутил Володю. Он стоял перед ней, беспомощно опустив длинные руки вдоль туловища, и молчал, забыв даже спросить, почему остановила поезд. Он не мог оторвать восхищенного взгляда от лица девушки. Красавица!

О предстоящем наказании он не думал.

Из-за гор вынырнул раскаленный полукруг солнца и осветил ее лицо. В глазах вспыхнули зайчики, лучики солнца запутались в ее волосах, сверкнули бусинками пота на висках.

— Пошли со мной, — приказала девушка. — Там рельсовая накладка отстала. Завернуть поможешь.

Вскоре неисправность была устранена, и Волочнев отправился дальше. Он смотрел на девушку, которая, провожая поезд, стояла с развернутым флажком.

Возвратившись после рейса домой, Владимир понял, что не будет спокоен, пока снова не увидит новую знакомую. Но как? Какой найти предлог, чтобы заехать в путейскую будку? И вот тогда-то ему пришла в голову мысль купить ружье и стать охотником.

Не для того, чтобы чем-то восполнить пробел в своей неавторитетной внешности, а из врожденной цепкой любознательности, вникал Волочнев в самую глубину своей специальности. А машинисты привыкли ценить людей по делам.

Памятен такой случай. Однажды, переходя железнодорожные пути, Волочнев услышал скандал около маневрового паровоза. Подошел ближе. Кричал составитель. Размахивая флажком, он подступал к машинисту, который держа пачку ключей, сидел на площадке возле насоса.

— Неисправный паровоз, гоните его в депо. Другой дадут. Вся работа стала! — на всю станцию орал составитель, хотя машинист был совсем рядом.

— Что я могу сделать? — развел тот руками. — Все перебрал — не качает. Еще одну крышку отверну — не поможет, тогда в депо будем проситься. Хоть позор моей седой голове, но что же поделаешь?

— Мы и так целый час стоим, — возмущался составитель.

— Еще пяток минут повремени.

Волочнев знал этого машиниста — старый опытный паровозник.

— Дядя Ваня, что у вас? — спросил Владимир, подойдя к паровозу.

Машинист покосился на него и ничего не ответил. Волочнев дождался, пока дядя Ваня вместе с помощником завернули крышку и пустили насос. Насос закачал торопливо, стуча о крышки цилиндров. Было видно, что он работает вхолостую, не забирая воздух.

— Такая же история! — сокрушенно сказал машинист, слезая с паровозной площадки.

— Смотри тут, — буркнул он помощнику. — А я пойду в будку. Позвоню, чтобы в депо забирали.

Когда машинист отошел от паровоза, Волочнев спросил помощника:

— Клапана смотрели?

Помощник размазал грязным рукавом пот по лицу, нехотя отозвался:

— Ну, смотрели, а что?

Волочнев, немного подумав, решительно сказал:

— Тогда быстренько отворачивай всасывающую трубу.

Паренек недоверчиво покосился на Владимира.

— Что, Иван Максимович не знает, где отворачивать?

— Отворачивай! Тут всего четыре гайки. Бывает второпях не разберешься.

Когда помощник отвернул трубу от корпуса, она оказалась наглухо закупоренной накипью.

— И вся причина, — облегченно вздохнул Волочнев, тоже вспотевший от напряжения. — Открывай насос и работайте. Пока без этой трубы обойдетесь.

Убедившись, что насос работает нормально, Володя направился своим путем. А за спиной услышал радостный крик:

— Дядя Ваня, не звоните — все в порядке!

Мало-помалу старые опытные машинисты сами стали обращаться за советами к Волочневу.

— Володя, — говорил какой-нибудь машинист, оглядываясь по сторонам, чтобы никто не видел, иначе потеряет достоинство. — Пойдем ко мне на паровоз, посмотришь, что-то он последнее время хандрит, с паром туговато.

Иногда с трудом, но причину обязательно находил. А дома переворачивал книги — искал нужную, читал, делал вычисления.

— Молодой, а ранний, — говорили о нем с уважением машинисты. — Видно талант у него паровозника. Далеко пойдет.

Оборвалось все из-за нелепого случая. Как-то на стоянке он помогал молоденькому кочегару прибить шлаковый «козел» в поддувале. Залез под паровозную раму и сунул резак в открытую пасть бункера. Оттуда, разбрасывая во все стороны искры, высыпался кусок огненного шлака. Искра попала в глаза машиниста. От нестерпимой боли он закричал. Перепуганный кочегар помог ему вылезти из-под паровоза, подвел к тендерному крану под воду, но было поздно. Глаз был обожжен. Около полгода Волочнев пролежал в больнице. Там согнали бельмо, но восстановить зрение в этом глазу не удалось. Тяжело было Волочневу свыкаться с тем, что пришлось навсегда расставаться с паровозом.

Началась война. Личное казалось теперь ничтожным по сравнению с большой народной бедой. Владимир встал за токарный станок, точил детали. Потом его назначили мастером подъемочного ремонта. Здесь в полной мере пригодилось его знание паровоза. Острый единственный глаз замечал каждую неряшливость или подделку даже у опытного слесаря.

Ремонтникам, любившим делать работу «как-нибудь» — лишь бы вытолкнуть паровоз за ворота, он не нравился. Иногда обозленный слесарь, стараясь досадить мастеру, выкрикивал обидное:

— Камбала!

Владимир Николаевич, услышав это прозвище первый раз, вздрогнул. Целый день не мог прийти в себя. Прозвище обидело его. Оно всколыхнуло прошлое, чем он жил и радовался. Но личных обид не помнил.

В конце войны Волочнева настигла вторая беда. Ольга ходила беременной. Оба с нетерпением ожидали первенца. За долгие годы супружеской жизни их не баловало счастье. Но вот оно улыбнулось им. И вдруг все рухнуло. Как-то в доме вышла растопка. Ольга решила идти на линию набрать щепок и попала там под поезд. Никто не видел, как это случилось. Вагонники, проходившие мимо, наткнулись на нее. Она, изуродованная, лежала в междупутье, а пальцы левой руки накрепко держали щепку. В ее смерти Волочнев винил только себя. Как он мог забыть о ее нуждах? Приходил с работы всегда в натопленную квартиру, дома его ожидал приготовленный ужин. Ольга никогда не просила от него помощи. Знала, муж устает на работе. А она дома. Первое время после смерти жены Волочнев не мог заходить домой, ночевал у Круговых. Знал, что одиночества не вынесет. Дальнейшая жизнь казалась бессмысленной. Но дружеское участие Круговых и товарищей помогло перенести и это горе. Но все это наложило свою печать на его характер.

С тех пор на работе Волочнев стал молчаливым и замкнутым. От прежнего Волочнева осталось неизменным только одно — требовательность. И когда в депо появилась вакантная должность приемщика, в управлении дороги решили — лучше Волочнева кандидатуры не подберешь. Владимир Николаевич теперь принимал отремонтированные паровозы.

12

Установка поршневых шатунов самая трудоемкая работа на паровозе. Деталь весом более полтонны надо с одной стороны одеть на палец кривошипа, с другой — соединить с кулаком поршневого штока. Единственные приспособления для этого — ломы и подкладки из шпал. Но вот все закончено. Слесаря, не сговариваясь, словно по команде, вытерли концами запотевшие лица и присели на стеллажи рядом с паровозом. Один за другим вытащили папиросы.

— Перекур десять минут! — объявил бригадир Анатолий Избяков, считая необходимым узаконить передышку.

— Теперь бы храпануть минут шестьсот, — сладко зевая, произнес Савельев, с грустью поглядывая на открытую дверь красного уголка, откуда виднелись ряды стульев.

— Хотя бы раз ты о работе подумал, — заметил Борис Хламов, сухощавый парень с серьезными серыми глазами.

Савельев вздохнул.

— Таким как ты еще апостол Лука советовал: «Трудитесь, как ослы, и вы получите от бога такое же уважение». Аристотель и Вильям Шекспир…

— Началось! — недовольно протянул Торубаров. — Откуда ты только выкапываешь иностранщину? Я тоже на десяти языках ругаться умею, а прошвабрю тебя по-русски, с морской водицей.

— Ну-ка, Тиша, давай, — подбодрил его Савельев, располагаясь поудобнее, рассчитывая слушать по крайней мере целый час. — Честное слово, всю жизнь бы твоим голосом наслаждался.

— Не мозольте попусту языки, — крикнул Избяков, поднимаясь с места. — Давайте о деле. — Он поискал глазами какое-нибудь возвышение, но не найдя ничего подходящего, сказал:

— Придвигайтесь ближе, сообщение есть.

— Опять о новых расценках? — поинтересовался Савельев.

— Угадал, — подмигнул Хламов, — прогрессивку слесарям теперь будут платить в зависимости от посещения закусочных.

— Еще бы за болтовню тариф добавить, — нашелся Савельев.

— Хватит. Времени у нас в обрез! — бригадир рубанул ладонью воздух. — Разговор к вам такой. Все вы, наверное, читали тезисы доклада товарища Хрущева. Некоторые даже в политкружке изучали. Значит, ясно. Напомню главное: советские люди приступают к развернутому строительству коммунизма.

Несмотря на то, что перед Избяковым были его товарищи, с которыми несколько лет работал рука об руку, он волновался.

— Наша бригада состоит из комсомольцев и молодежи. Имеем ли мы право отставать от других?

— Поближе к делу, — не вытерпел Торубаров. — Что предлагаешь?

— Бороться за звание бригады коммунистического труда.

— Так бы сразу и сказал, — вздохнул Тихон, — а то развел агитацию. Какой тут может быть разговор? Все согласны!

— Ишь, какие прыткие! — крикнул слесарь Коршунов, самый старший человек в бригаде. — А условия?

— Про условия в газетах ясно сказано, — оборвал его Торубаров, — всем учиться, перевыполнять производственные задания. Все за одного, один за всех.

— Это я не меньше тебя понимаю, — отмахнулся Коршунов, — надо, чтобы нам начальство условия в работе создало. Мы ведь другим пример должны показывать.

— Какие тебе особые условия? — спросил Хламов.

— Что ж ты, — не унимался Коршунов, — как это делается не знаешь? Надо человека поднять для показа, — ему условия: машинисту, например, зеленую улицу и поездок подходящий, забойщику в шахте — лаву хорошую и откатку угля обеспечивали, чтобы он мог десять — пятнадцать норм вырубить. Ну, а потом портрет его в газете на первой странице, орден и все такое. А что мы можем без помощи начальства сделать? Накричим только, а потом все пальцами на нас будут показывать.

— Эх ты, темнота, — укоризненно произнес Хламов. — Куда хватил, нынче будет иначе, понял? Трудись, как все, а делай лучше. Вот тогда будет пример.

Коршунов повернул к Хламову свое скуластое с раскосыми глазами лицо. Слащаво улыбнулся:

— Как тебя понимать? У меня одна голова и две руки, сколько могу ими столько и делаю. Может, думаешь, еще пара этих конечностей вырастет и вторая голова добавится? Так, что ли?

Хламову помог Избяков.

— Не бойся, Коршунов, — сказал он, — к твоей комплекции добавлять нечего. А вот в голову каждому из нас придется добавить по изрядной порции. Учиться придется. Передовые методы осваивать, тогда двумя руками многое можно сделать.

— У умной головы — умные руки, — солидно вставил Савельев.

— Правильно, Женя! — подхватил бригадир. — Хорошо сказал и вовремя.

— Это не я, а Сократ.

— Молодец твой Сократ. За такие слова его можно в бригаду коммунистического труда принять.

— Опоздали, — вздохнул Савельев, усмехаясь. — Сократ скончался две тысячи лет тому назад.

— Так это ты у себя книжки доисторических брехунов держишь? — удивился Торубаров. — И меня еще с ним, иногда, на одну колодку…

— Успокойся, Тиша, — примирительно пробормотал Савельев, — ты гораздо умнее Сократа.

Избяков взглянул на часы.

— Кончайте, товарищи. Пора за дело. А разговор мы завтра у парторга продолжим. Сегодня я так, чтобы каждый мозгами пораскинул.

На другой день к десяти часам утра бригада в полном составе собралась в парткоме. Секретарь партийного бюро паровозников Семен Данилович Данилюк сидел за столом. Увидев слесарей, отложил в сторону бумаги и широким жестом пригласил рассаживаться на стулья, стоявшие вдоль стен кабинета.

Данилюк был несколько грузноват и светловолос, роговые очки придавали его лицу выражение надменности. Он сидел, потирая ладони, и смотрел на слесарей поверх очков. С минуту длилось неловкое молчание, никто не осмеливался начинать.

— Ну, рассказывайте! — наконец попросил парторг.

Все посмотрели на Избякова. Раз бригадир ему и начинать. Но бригадир тоже молчал. Куда и смелость девалась.

— Да вот, товарищ секретарь, — начал Хламов, почесывая затылок, — бригадир задачу задал…

Семен Данилович снял очки и его лицо неузнаваемо преобразилось. Оно помолодело, взгляд светло-серых, чуть прищуренных глаз казался наивным.

— Какую задачу? Уравнение с четырьмя неизвестными?

— Больше наберется.

Данилюк, пряча усмешку, переглянулся с бригадиром и всем стало ясно, что парторг знает о цели их прихода и что до этого у него с Избяковым уже был разговор.

Но вот полное лицо Данилюка стало серьезным, из глаз исчезла добродушная усмешка.

— Эту задачу вам, товарищи, не Избяков поставил, а сама жизнь.

Он встал и принялся расхаживать по кабинету, наклонив голову.

— В каждом строю есть направляющие, — говорил он, — в армии, например, для дальнего похода они подбираются из самых сильных и выносливых солдат. Им предстоит выбирать дорогу, протаптывать стежки для тех, кто идет сзади. Вот вы и будете направляющими в нашем рабочем строю. Дорога к коммунизму не пойдет по асфальту. Придется шагать по непаханной целине, протаптывать стежки по снегу и даже через грязь. Всякое, ребята, может быть.

Данилюк выпрямился, обвел потеплевшим взглядом лица слесарей, поинтересовался:

— Понятно я говорю?

— Понятно.

— Все, как на ладони видно.

— Ну, вот и хорошо, теперь ваша очередь.

Парторг присел на крайний стул и, положив локоть на угол стола, приготовился слушать. Слесаря почувствовали непринужденную обстановку, заговорили все сразу.

— С чего начинать?

— Условия надо для работы.

— Состав бригады пересмотреть. Выкинуть кое-кого.

Данилюк внимательно слушал выкрики, стараясь запомнить каждый. Когда шум немного затих, поднял руку.

— Горячие вы, однако. Давайте кое-что вместе уточним. Вот вы говорите, — он ткнул очками, которые держал в руке, в сторону Торубарова, — говорите надо состав бригады пересмотреть. Из всего коллектива депо можно, конечно, подобрать десяток хороших товарищей, каждый из которых может хоть сейчас стать членом бригады коммунистического труда. Так подбирают сборную команду футболистов.

Данилюк протер носовым платком очки, одел их. И снова построжело его лицо.

— Вы, что же, думаете в коммунизм по пропускам будем входить? Всех надо готовить. Кое с кем повозиться придется, в надлежащий вид его привести.

Торубаров покосился на Савельева, упрямо замотал головой.

— Из черного теленка — сколько его не мой — белой коровы не вырастет.

— Браво, Тиша, остроумно, — воскликнул Савельев, доставая свой блокнот.

— Неверно! — возразил Данилюк. — Вот я вам для примера расскажу. С фронта мне приходится дополнительный груз в легком носить — кусок металла в одиннадцать граммов весом. Но как назло, после войны пристрастился к курению. Пачки на день не хватало. Знаю — никотин меня постепенно убивает, а бросить курить силы воли не хватает, нервы после фронта пошаливали. И вот договорились мы, четверо таких же калек, бросить сообща. Для крепости договора поспорили. Стали друг за другом следить. Бывало, до того приспичит — терпенья нет, стараешься куда-нибудь за угол спрятаться, затяжку сделать, а партнеры по спору за мной по пятам, глаз не спускают, где там закуришь? Стыдно проспорить. Прошла неделя, другая так и отвыкли все. А сейчас и запах табачного дыма не переношу. Вот так каждый из нас четверых одну вредную привычку в себе изжил. Коллективом все можно.

Беседа продолжалась до обеденного перерыва. Прощаясь со слесарями, Данилюк задержал в дверях Савельева:

— Скажите, это вашу песню на днях во Дворце исполняли? Или другой Савельев есть?

— Савельев в депо один, — осторожно ответил Евгений.

— Хорошая песня. Дальше учиться надо. Развивать свои способности. И от вредных привычек надо освобождаться.

— Стараемся по силе возможности, — небрежно ответил парень, выходя вслед за товарищами.

До трамвайной остановки двигались молча, каждый по своему обдумывал разговор с парторгом. Только в конце пути бригадир нарушил молчание.

— Ну, что ж, братва, — задорно воскликнул он, — взялся за гуж — не говори, что не дюж! А? Правильно?

Ребята были согласны: правильно!

В понедельник, придя на работу, Савельев первым из бригады увидел на стене свежий номер «Молнии».

«Привет передовикам производства!» — прочитал он, подойдя ближе.

— Братва, тут о нас написано. Читайте! «В борьбе за звание коммунистического труда Избяков и его товарищи добились высоких производственных показателей…» И среди героев труда фамилия небезызвестного вам Савельева.

Обведя мечтательными глазами собравшихся, произнес:

— Вот это я понимаю. Три нормы. Поэзия!

— Не чело, а чучело, — поправил Тихон.

— Ты о ком?

— О твоей героической фамилии.

Савельев обиделся:

— Стыдно, товарищ Торубаров, некультурно выражаться. В передовом коллективе все-таки работаете.

— Разве не видишь — чепуха это. Не могли мы за прошлую неделю три нормы выполнить.

Подошел бригадир. Прочитав газету, он побледнел и, резко повернувшись, заторопился в другой конец цеха, но через несколько минут вернулся.

— Коршунов, что это значит? — грозно спросил он, показывая на газету. Тот пожал плечами:

— Наверно, начальство нам условия создает.

— Иди-ка ты… со своими условиями. Что ты написал в нарядах?

— Чего напустился? Все законно, — невозмутимо парировал Коршунов. — Сам Сорокин выписывал, а начальник депо утвердил. Я только подпись за тебя ставил.

Людей около молнии становилось все больше. Кроме слесарей, подходили токари, электросварщики и паровозные бригадиры, чьи машины стояли на подъемке.

— Товарищи! — крикнул Избяков, задыхаясь от волнения. — Все, что здесь написано — неправда. Никаких мы трех норм за прошлую неделю не выполняли. Просто нам за ремонт паровозов строителей дутые наряды выписали. А дутой славы мы не хотим.

Он сорвал «Молнию», не вытаскивая кнопок, и, скомкав в горсть, бросил под ноги.

— Газету, между прочим, никому не дозволено срывать, — сказал Коршунов, поднимая комок бумаги.

У выхода из цеха Коршунов догнал бригадира, придержал его за рукав.

— Обожди. Куда торопишься?

— В бухгалтерию. Наряды надо обратно забрать. А от тебя, Коршунов, я не ожидал такой подлости. Как самому опытному доверил наряды за неделю закрыть, в больницу к своим торопился, а ты… В общем, прав Торубаров, освобождаться от таких надо.

— Зря, Анатолий, горячишься. Что тебе, полтыщи рублей лишние? У тебя жена с сыном два месяца в больнице. Знаю, как перебиваешься.

— Что ты знаешь?

— Думаешь, никто не видел, как ты свой костюм в скупочный относил?

То ли от смущения, то ли от злобы Избяков побагровел:

— Что, воровать толкаешь?

— Кто тебя заставляет воровать? Не отказывайся, когда навязывают. Начальству виднее.

Анатолий намеревался наговорить Коршунову обидных слов, но промолчал. Только укоризненно покачал головой и с выдохом произнес:

— Эх, Степан, Степан, как много в тебе еще дури! Тесать да тесать тебя придется.

13

Деповский корпус для аварийного ремонта паровозов почему-то прозвали «Таганаем». Заезд туда считался позорным. Мелкий, «случайный» ремонт обычно производился силами самих паровозных бригад. Слесарей направляли только тогда, когда бывали сложные работы.

На паровозе Круговых после аварии работы предстояло порядочно. Можно было потребовать слесарей, но старший машинист не хотел просить подмогу. Четвертые сутки машина стояла в «Таганае» и за все это время Сергей Александрович не заглядывал домой. Угонял в общежитие Колосова и других помощников, приказывал отдыхать Чистякову, а сам всегда оставался. Прикорнув часок в паровозной будке, прямо на полу, снова был на ногах. Щеки его покрылись серебристой щетиной, глаза ввалились.

Александр Яковлевич, заметив, как старший машинист с трудом разгибает спину, укоризненно покачал головой:

— Вот что, друг, иди-ка побрейся и дома отдохни по-человечески. А то Лиза захочет поцеловать, все губы исколет.

Сергей Александрович расправил плечи, провел ладонью по лицу сверху вниз, словно разглаживая морщины, ответил бодрясь:

— Сделаем дело — отдохнем.

Чистяков бросил на верстак молоток.

— Ты что, нам не доверяешь? — И сердито зашевелил усами… — Думаешь, без тебя дело станет?

— Не станет, а задержится, — спокойно возразил Круговых. — Сейчас каждая рабочая единица на счету.

Чистяков повернулся к Колосову и к своему помощнику, как бы призывая их в свидетели, и кивнул в сторону Круговых:

— Глядите-ка: единица! Да ты со вчерашнего дня — нуль. Понял? Заявляю категорически: либо ты идешь отдыхать, либо мы уходим с паровоза. Один работай.

Сергей Александрович пытался отшутиться, но Александр Яковлевич был неумолим:

— Или ты или мы!

Круговых солидно откашлялся, прочищая голос, строго оглядел своих товарищей, что-то хотел сказать, но вместо этого махнул рукой и, по-стариковски шаркая подошвами, направился к выходу.

На другой день явился начисто выбритый и посвежевший.

— Теперь ты похож на старшего машиниста, — улыбнулся Чистяков. — А вчера — никакой солидности!

Валерий Зорин приходил на работу утром и уходил по сигналу деповского гудка. Работал усердно и, словно не замечая общей отчужденности, пробовал шутить. К Сергею Александровичу обращался с подчеркнутой предупредительностью. Если случалось, что старший машинист один принимал тяжелую деталь, он оказывался рядом. Торопливо помогал.

Несколько раз пытался завязать с ним разговор, но Круговых хмурил брови и становился неприступным, колючим.

— Сергей Александрович, — лебезил Валерий. — Потребовали бы слесарей — пусть делают. Зачем надрываться? У вас и так здоровье неважное.

— Ты чего о моем здоровье печешься? Мне не жениться.

— Жить каждому охота: и старому и молодому.

— Вот и живи. Кто тебе мешает?

Попытался Валерий подъехать к Колосову, но тот обжег его ненавистным взглядом, и Зорин невольно попятился от него. Однако ни на кого ни разу не обиделся. С него, как с гуся вода.

— Завидую таким твердолобым, — усмехнулся Чистяков, когда не было Валерия поблизости. — Ничем не проймешь. Такой долго проживет.

— Если шею не свернут, — вставил Колосов.

— На кой бес нам такие люди? Какой от них прок, — рассуждал Александр Яковлевич. — Иной год, бывает, цветут в огороде огурцы, желто кругом — красиво, а зародышей ни одного. Пустоцвет и баста!

В субботу за полчаса до конца смены в «Таганай» заглянул Торубаров. Прошел мимо Зорина, как будто не замечая его, а со всеми другими поздоровался.

Колосов в это время, зажав в тисах болт, «расхаживал» резьбу.

Увидев Тихона, он еще ниже склонился над верстаком. Неудобно перед соседом, что паровоз в «Таганае», словно по его вине это случилось. Но Торубаров подошел к нему и хлопнул по плечу:

— Молодец, солдат. Хотя и не моряк, а душа у тебя компанейская. Друзей в беде не оставляешь, — и, понизив голос, спросил: — Устал?

— Устал, — признался Николай.

На простоватом широкоскулом лице Тихона расплылась улыбка:

— Смотрю я на вас и завидую — какие вы дружные. Вам бы только от одного человека избавиться и можно бороться за звание бригады коммунистического труда.

— У нас в депо уж одна борется, достаточно, — съехидничал Зорин. Торубаров не отозвался. Ну, его к черту, этого Зорина. Говорить с ним, что бревно дразнить. Тихон залез под паровоз и пробыл там минут десять.

— Зачем он приходил? — спросил Колосова Сергей Александрович, когда Торубаров ушел.

— Известно зачем, — ответил за него Зорин, — посмотреть и в «Крокодил».

Чистяков сплюнул на пол:

— Глаза у тебя, Зорин, как кривое зеркало. Видят шиворот-навыворот.

14

В субботу после смены, не переодеваясь, собрались в цеховом красном уголке подвести итоги за неделю. Анатолий Избяков сел за стол, покрытый красной, с мазутными пятнами скатертью, вытащил из кармана сложенную в трубочку тетрадь. Подождал, когда все рассядутся. Не было только Савельева. Ему надо во Дворец культуры, вот и пошел переодеваться.

— Что ж, — начал Избяков, ребром ладони разглаживая на столе тетрадь. — Давайте поговорим о делах. Соревнуется наша бригада за звание коммунистической. Каждый день газеты приносят вести: все новые и новые коллективы удостаиваются почетного звания.

— В электровозном депо после нас организовалась, а у них дело скорее будет, — вздохнул Хламов.

Его перебил Коршунов.

— Что ты равняешь? Там передовая техника и люди почти все со средним образованием. А мы бочки с дымом ремонтируем.

С места поднялся Торубаров.

— Опять свое заладил: отношение, отношение. Вот что, бригадир, пора понять: с этим составом бригады нам не видать почетного звания, как акуле своего носа. Надо решать категорически.

Карие глаза Избякова сузились, на скулах запрыгали желваки.

— Кто еще играет отбой? — спросил он, повысив голос. — Отвечайте прямо!

Между прочим, если бы такой разговор состоялся дня два назад, то Избяков мог бы поддержать Тихона. Прав Торубаров, что в бригаде есть тяжелые люди, вроде Коршунова или, скажем, Савельева. Но вчера его позвал к себе Данилюк, и состоялась задушевная беседа. Все выложил ему бригадир, все свои сомнения высказал. Савельева из компании Зорина не вытянешь, не учится. Коршунов тоже учиться не хочет.

— Пусть убирают из бригады, — заявил Избяков, — иначе дело не пойдет.

Данилюк покачал головой и спросил в упор:

— А их куда? Давай-ка пораскинем мозгами. Куда: мы их денем? На луну проводим? Или будем плодить душевных уродов? Нет. Так, друг, дело не пойдет. За человека бороться надо.

Сейчас, поглядывая на слесарей из-под своих нахмуренных бровей, Избяков думал: вот они все перед ним, как на ладони. Каждого знал хорошо, у каждого свои странности, свои наклонности. Разве с этим не будешь, считаться?

Взять хотя бы Торубарова. Дисциплинированный, ничего не скажешь. Решили в бригаде: освоить специальность обмотчика. Осваивает. Решили учиться. Тихон поступил в девятый класс. Если коллектив решит — все сделает, что в его силах. Но есть замашка такая — с плеча рубить. Он, как железо в кузне: накалишь — шипит, а опустишь в воду — станет нормальным и твердым. Подходец к нему надо иметь, да еще какой. У Коршунова семья большая, да еще участок для дома получил — строиться начал. Какая учеба?

Но Савельев, пожалуй, повреднее.

— Так ты, Тихон, предлагаешь избавиться от нерадивых? — задумчиво спросил Избяков.

— А сколько можно с ними канителиться? Не хотят уважать коллектив — пусть убираются с нашей дороги, по-старому живут.

— Эх, ты, торопыга. Хочешь — раз, раз и готово. За человека бороться надо, — и уже не замечая того, что он повторяет парторга, Избяков говорил все более убежденно: — Спросите садоводов. Они никогда сразу не выбрасывают засыхающее дерево из сада, удобряют его, усиленно рыхлят вокруг него, поливают. Смотришь и спасли дерево. Опять зазеленело. Давайте и мы попробуем на Савельева подействовать.

— Прутьев бы ему всыпать, — буркнул Торубаров.

В это время зашел Савельев и разговор прервался. Савельев был в новенькой шинели с начищенными до сияния пуговицами. Он прошел вперед, сел в первом ряду.

— Постой на ногах! — строго потребовал Избяков. — О тебе разговор.

Савельева ничуть не удивил окрик бригадира. Он встал и, зная, как поступают в тех случаях, когда виноват, повернулся лицом к товарищам и обезоруживающе улыбнулся, как бы предложил: «Давайте, ребята, продирайте меня с наждачком, как положено». Но прошла минута, ребята молчали. За дверью слышались удары кувалды и потрескивание электросварки. Скрипнул стул под Торубаровым.

Тишина затянулась, раздражая Евгения.

«Что молчат? — думал он. — К пяти часам мне надо быть на занятии литобъединения, а они тянут, еще и опоздать можно».

— Давайте, ребята, чего молчите? Я тороплюсь, — Евгений для выразительности черкнул ребром ладони по горлу. — Во как!

— Ты сам себя задерживаешь, — спокойно сказал Избяков. — Мы ждем, когда ты начнешь.

— Я? — искренне удивился Савельев. — А что мне говорить?

— Тебе виднее.

— Да что там рассуждать! — крикнул Торубаров. — Ставьте на голосование, быть Савельеву в бригаде или нет. — И не обращая внимания на знаки, которые подавал ему Избяков, продолжал: — Довольно! Видите ли, ему некогда, он нам снисхождение делает, что присутствует здесь. Подумаешь, талант выискался!

«Что они сегодня взъелись? — забеспокоился Савельев. — Ну, бывают у меня промашки, не без этого. А Торубаров святой, что ли? А тоже больше всех кричит — «довольно!» А что если исключат из бригады?» — думал он, встречаясь с холодными, отчужденными взглядами товарищей. Тогда ему в литобъединении лучше не показываться. Сегодня он хотел рассказ прочитать. Вот неудача. Из жизни бригады коммунистического труда. Сам редактор молодежной газеты поручил ему как члену бригады. Узнает, что исключили, скажет достукался.

Савельев попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, растерянной.

— Если надо, товарищи, я задержусь, — проговорил он, пытаясь взять себя в руки. — Можно даже совсем не ходить.

— Это мне уже нравится, — похвалил Хламов. — Может, вообще Женька неплохой парень, хлопцы, а?

— И ты веришь ему? — снова выкрикнул Торубаров. — Артист. У Зорина научился, у закадычного.

С места закричали:

— С Зориным дружбу долой.

— Учиться на обмотчика.

— С Люсей Беловой у тебя как?

Раз требуют, значит не исключат, — немного отлегло от сердца. И взгляды потеплели. Перед такими кривить душой нельзя. Иначе навечно от себя оттолкнешь.

— Ребята, друзья, честное слово, — голос у Савельева дрогнул. — Честное слово, не подведу вас больше. И Зорина к черту. Я же всегда с вами, только прошу, очень прошу об одном. О Люсе не надо. Сам разберусь.

— Обожди, — остановил его Избяков — сам ты слишком долго разбираешься. Так не пойдет.

Савельев вздрогнул и сел: туговато приходится. Видно, всерьез за него взялись.

— О Савельеве на сегодня хватит. Посмотрим, как будет себя вести, — предложил наконец Избяков и, не встретив возражения, объявил: — Перейдем ко второму вопросу. Давай, Торубаров, докладывай. А ты, — он обратился к Савельеву, — можешь идти на занятия.

Савельев на цыпочках вышел из красного уголка и уже не слышал, о чем докладывал Торубаров.

Тягучие, хмурые мысли потянулись в голове Савельева, как тянутся облака по тусклому небу. Нескладно как-то у него все получается. Почему? Первый раз подумал о том, что людям приходится терпеть много неприятного от того, что иные делают такое, что вредит другим, заботясь только о себе самом. Не будь его и Коршунова, бригаде давно бы уже присвоили звание коммунистической. Хорошо Избякову с Хламовым, им нечего раскаиваться в своих поступках. Вот еще Колька Колосов такой же. Легко им, наверно, живется. Скоро все в бригаде пятый разряд обмотчика получат, в электровозное депо перейдут. А он не заметил, как остался на междупутье. Он был похож сейчас на пассажира, опоздавшего на поезд. С багажом в руках носится по перрону, все еще не желая верить, что последний вагон скрылся за поворотом. «Надо по-серьезному разобраться в самом себе».

Навстречу по тротуару шел Колосов. Уже дней пять его койка в общежитии пустовала. Савельев как-то поинтересовался о нем у Зорина, тот зло ухмыльнулся:

— У будущего тестя доверие зарабатывает.

Сейчас Колосов был в рабочей одежде, сбоку висела «сержантская» сумка, в которой он носил на работу еду. Евгений остановил Николая и с невинным видом спросил:

— Ты где по неделям пропадаешь? Скажу коменданту — другого вселят, койка-то пустует. Каково мне одному с моряком?

— Где мне пропадать — на паровозе, — ответил Колосов, не чувствуя подвоха. — Сами восстановительный ремонт делаем. Сергей Александрович хочет за семь суток закончить.

Савельев недоверчиво покосился на товарища:

— Да ну? А сейчас откуда шагаешь?

Николай пожал плечами, пытаясь уклониться от ответа, побоялся, что Савельев не так его поймет. Тряхнул сумкой, там загремело.

— Камни, что ли?

— На абразивный завод ходил.

Савельев догадался, для чего эти камни, покачал головой:

— Мало вам одной аварии! Никак не угомонитесь со своим машинистом. Опять тебя за абразивом послал?

— Нет, я сам. Он мне отдохнуть велел, а я туда. Серые глаза Колосова возбужденно заблестели, и он доверчиво наклонился к Савельеву:

— Знаешь, Женька, по-моему затея с колодками стоящая. Вот увидишь, все равно заплавим абразивы в чугун. Это ж целая революция на транспорте будет! Обточка на ходу.

Оглядевшись по сторонам, раскрыл сумку, словно в ней лежали не запыленные камни, а золотые самородки, тихо произнес:

— Я вот опять несколько тугоплавких марок подобрал для пробы. Из тех, какими победитовые резцы затачивают. В паровозной топке их испытаю. Как подберу такой, который не расплавится, так Сергея Александровича порадую. Сейчас ему не до этого, ночует около паровоза.

— Долго еще на ремонте простоите? — справился Евгений.

— Суток на трое хватит. Сорокин слесарей не дает. Говорит, сами натворили, сами и расхлебывайте, а Сергей Александрович знаешь какой — не пойдет на поклон к начальнику.

— А Валерий бывает?

Колосов нахмурился:

— Этот лишнего не переработает. У него рабочий день в законе — семичасовой. А сегодня суббота, после обеда ушел.

Савельев взглянул на часы: до начала занятий литобъединения оставалось десять минут. Надо торопиться. Его рассказ одобрят на обсуждении, тема актуальная, а через неделю будет читать в газете свое первое произведение. Сколько мечтал об этом! Редактор говорил, что сейчас нет материала о бригадах коммунистического труда. Этого момента терять нельзя.

— Так ты говоришь, Зорин сегодня ушел с обеда? — с расстановкой, как бы взвешивая каждое слово, спросил Савельев.

— Чего ты о нем заладил? — поморщился Колосов. — Ушел и ушел. Что от него путного дождешься?

— Ну, тогда вот что, — вдруг решительно сказал Савельев. — Веди меня к своему паровозу. У меня шестой разряд. Что-нибудь полезное сделаю. Только минутку обожди, сбегаю переоденусь.

В душевой открыл ящик, где хранилась спецовка, быстро оделся. Чистую одежду оставил в душевой, и сразу на душе стало легко. О занятии литобъединения не тужил. Успеется. Теперь ему стало казаться, что его рассказ вовсе не так уж хорош. В нем все чересчур гладко. Все члены бригады сознательные, сразу же стали перевыполнять производственное задание и поступили учиться в вечерний университет. И конфликт взят обычный — о борьбе с косностью и бюрократизмом. Теперь он напишет о том, как коллективом перевоспитывался несознательный член бригады. Не беда, что в герое рассказа узнают самого автора.

Насвистывая, заспешил к «Таганаю», где ожидал его Колосов.

Из депо слышались громкие голоса, частый стук молотков, гул наждачной машины. Около паровозного бруса Колосова и Савельева встретил машинист Чистяков.

— А вы говорили Савельева не будет. Вот он! — громко объявил он, подкручивая рыжий ус. И протянул Евгению жесткую ладонь. — Дай пять за это! Хвалю.

Савельев поднял глаза и у него вырвался вздох.

У паровоза Круговых работала вся бригада, даже Коршунов был здесь. Каковы хитрецы! Вот о чем они говорили без него! Никто не удивился его приходу, у каждого было свое дело.

Подошел Избяков, незаметно ободряюще пожал руку, поинтересовался:

— А занятие не состоялось?

Савельев, улыбнувшись, махнул рукой: мол, не стоит об этом! Парень чувствовал в себе прилив сил. Казалось, заставь поднять поршневой шатун — поднимет. И радостно было от теплых взглядов товарищей, от того, что он оказался со всеми вместе.

— Разговоры потом, бригадир. Давай работы, — сказал Савельев, настраиваясь на свой обычный тон.

— Становись на экипаж с Торубаровым.

Савельев взглянул на Тихона. Тот насторожился.

— Неспроста явился, чует моя душа, — покачал он головой.

— Брось, Тихон, подколки, — пробовал унять его один из слесарей. — Этак ты человека совсем с толку собьешь. А он с открытой душой.

— Откуда тебе известно? — не унимался Тихон.

— Торубаров, довольно! — прикрикнул Избяков.

— Что вы напустились на меня? — огрызнулся тот. — Я Савельева лучше вас знаю. Зорин его нанял вместо себя. Шестерка он его.

Савельев почувствовал, как отливает от лица кровь. В глазах потемнело. Он сжал в руке гаечный ключ и шагнул вперед.

— Кто я, шестерка?

Но в ту же секунду его сзади стиснули за плечи.

— Махать ключом не разрешено техникой безопасности, — сказал Чистяков. — Положи инструмент на место.

Савельев бросил ключ на пол и, вырвавшись из цепких рук машиниста, побежал к выходу. К черту всех, он не позволит над собой издеваться! Обида захлестнула его до краев.