Разные судьбы

1

Просторный конференц-зал управления дороги был переполнен. Сюда на совещание съехались руководители хозяйственных единиц и секретари партийных организаций. Обсуждался план работы на будущий год и предстоящий переход дороги на новый, уплотненный график движения поездов. Возрастающий грузооборот настойчиво требовал расширения станций, строительства дополнительных цехов для ремонта локомотивов и вагонов.

Зорин вяло слушал выступления, не задевали его и бурные споры за каждую тысячу рублей ассигнований. Из присутствующих он был, пожалуй, единственным, кто не просил подачки от управления дороги. У него, слава богу, хватало и штатных единиц и помещений.

Но вот слово получил начальник электровозного депо. Владимир Порфирьевич насторожился. Это был его сосед и соперник. Он вытеснял Зорина повсюду. Его ненавистные «жуки», как на дороге прозвали электровозы, почти полностью захватили главную магистраль оставив для паровозов две второстепенные ветки да маневровые операции. Пришлось потесниться и территорией. С тех пор, как рядом с конторой паровозного депо вырос высокий, розовый корпус электромеханического цеха, в кабинет Зорина даже не попадало солнце.

«А ну-ка послушаем, что еще захочет эта ненасытная утроба?» — подумал Зорин, с неприязнью поглядывая на полное моложавое лицо оратора.

Начальник электровозного депо старательно подготовился к выступлению. Свои доводы подкреплял цифрами и расчетами.

— В текущем году, — сообщил он, — 40 процентов грузооборота по дороге произведут наши машины, а в будущем электровозами будет перевезено 70 процентов поездов. Если вначале, когда машины были новые, мы как-то мирились с теснотой, то сейчас мы задыхаемся. Негде ремонтировать.

Зорин, вцепившись в спинку переднего стула, превратился в слух, не пропускал ни одного слова.

— Нам, как минимум, нужен дополнительный корпус, — закончил начальник депо. — Если его не будет, утверждение плана — бесполезное дело. Все равно сорвем.

Зорин с беспокойством поглядел на начальство, сидевшее за столом президиума. Проектировщики не учли, что со временем электровозное депо придется расширять, и построили его в окружении жилых домов. Чтобы расширить депо, часть домов надо сносить. Но куда переселять людей? Какие дома сносить?

— Предлагайте, — сказал начальник дороги. — В какую сторону расширять депо?

Зал напряженно притих. Кто осмелится первый? Дома добротные, ломать их рука не поднимется. Главное, в жилье острый недостаток.

«Пусть приговор произнесет кто-нибудь другой, только не я, — думал каждый. — По крайней мере, совесть будет чиста».

Поэтому, когда слово попросил Данилюк, все облегченно вздохнули.

Семен Данилюк снял очки, обвел близорукими глазами зал и чему-то улыбнулся. Его улыбка в серьезной обстановке многим показалась неестественной, неуместной. «Чему человек радуется? Веселого-то мало!»

Данилюк начал издалека.

— В нашем депо есть корпус для случайного ремонта паровозов, — сказал он. — В насмешку его «Таганаем» называют. С таким названием чайная в городе есть, в которой пьяницы собираются. И хотя здание хорошее, паровозники считают позором заезжать в него, потому что случайные поломки машин у нас не в почете.

Зорин сразу понял, к чему клонит парторг и даже чуть привстал с места. Надо во что бы то ни стало помешать. Крикнуть бы на весь зал:

«Помолчи! Ты же новый человек в депо! Какое же имеешь право?»

Но разве можно кричать? От ярости пересохло во рту и застучало в висках. А Данилюк смотрел теперь прямо на него, заговорщицки подмигнул и продолжал:

— Мы посоветовались с Владимиром Порфирьевичем и решили: отдать это здание электровозникам. Обойдемся без него! Паровозный парк сократился, случайные заезды теперь редкое явление. А для неотложного дела можно промывочные канавы использовать. Пустуют они зачастую.

«Выболтал! — возмущался Зорин. — Канавы пустуют. Да разве же так поступают руководители? Цехами разбрасываться! Встану и скажу: не советовался со мной. Не отдам здание. Кого вы слушаете — он без года неделю в депо!». Но оценив настроение собрания, Владимир Порфирьевич понял, что возражать сейчас парторгу — бесполезное дело. В зале шумно задвигали стульями, заулыбались, руководители дороги одобрительно переглянулись между собой. Предложение Данилюка понравилось. Зорин впал в оцепенение. Вывел его из этого состояния вопрос начальника дороги.

— Ну как, Зорин, обойдетесь?

— Обойдемся, — обреченным голосом прохрипел Владимир Порфирьевич.

Начальник дороги кивнул головой и поставил точку:

— Так и порешим. Электровозникам завтра же принять здание и начать оборудование.

Обратную дорогу из областного центра до города Зорин не обмолвился с парторгом ни словом. Даже пожалел, что сел в один вагон. Если Данилюк поглядывал в его сторону, Зорин демонстративно отворачивался.

«Лиса, — кипел Владимир Порфирьевич. — В глаза улыбается, а сам с подковыркой, вредит потихонечку. Или, возможно, считает: я ему покорился? Нет, дорогой, не дождешься. Зорин цену себе знает. Как-нибудь дотянем до отчетно-выборного собрания, а там посмотрим. Удержишься ты на своем месте или нет. Осталось каких-нибудь два месяца — потерпим».

И Зорин терпел. Он старательно избегал парторга и разговаривал с ним только при крайней необходимости Правда, такая необходимость возникала чаще и чаще. С передачей корпуса электровозному депо среди паровозников будто лед тронулся — хлынул поток заявлений о переводе к соседям. У многих оказались и права управления электровозом и новые слесарные специальности.

Владимир Порфирьевич удивленно разводил руками:

— Когда они успели выучиться?

Уход каждого рабочего Зорин воспринимал болезненно, как личную обиду. Со многими из тех, кто собирался уходить, он становился ласков, обещал, если тот останется, повысить разряд, заменить квартиру. Но мало кто поддавался уговорам. Тянули новые локомотивы, преимущества которых были всем очевидны.

Тогда начальник депо встревожился по-серьезному. «А с кем останемся, если кадровики перейдут в электровозное депо? — думал он. — Как было раньше хорошо! Не дал начальник согласия на уход и работай!»

Тревогой поделился с Сорокиным. Инженер, польщенный этим, многозначительно задумался, почесал карандашом затылок.

— Писаный закон всегда можно обойти, — высказался Сорокин. — Вот неписаные — труднее. Там не знаешь, с какой стороны подойти. Законы для того и пишутся, чтобы их…

— Ты без философии, — оборвал Зорин. — Если хочешь дельное предложить, предлагай.

— Не давайте согласия на перевод — вот и все, — сказал инженер.

— Рад бы, — поморщился Зорин, — да закон. Через две недели обязан предоставить расчет.

— Вы и предоставляйте! Только не давайте перевода.

Зорин наконец понял его, просветлел.

— Ты, пожалуй, прав, — будто удивившись способности Сорокина давать умные советы, воскликнул начальник депо.

Совет Сорокина, действительно, помог Зорину сдержать поток заявлений. Мало кто из кадровых рабочих хотел терять право на выслугу. Некоторые ходили, ходили по конторе, обивали пороги кабинетов начальников, а все же отступались и шли работать на старое место.

А Зорин закона не нарушал. Коли настаиваешь, пожалуйста, бери расчет, а в электровозном оформляйся вновь.

Но попадались и настойчивые. Однажды в кабинет начальника ввалилась бригада слесарей. Бригадир положил на стол пачку заявлений.

— Что это? — спросил Зорин, не отрываясь от бумаг, которые подписывал.

— Просим визу, — сказал бригадир.

— Какую визу?

— Известно какую. На перевод в электровозное депо.

Владимир Порфирьевич удивленно поднял голову, сердито поглядел на бригадира.

— Разве вам неизвестно, что я не даю согласия на перевод? Хотите — увольняйтесь совсем.

— Это нам известно, — возразил бригадир. — Но расчет брать нет никакого резона. Оформляйте перевод.

Зорина начал раздражать этот разговор.

— Если нет резона, — повысил он голос, — уходите. Я занят. Понятно? Вы мешаете мне работать.

Бригадир сбил кепку на затылок и, хитровато улыбнувшись, переглянулся со своими товарищами. «Это мы, мол, знаем и рассчитывали, что ты нас так встретишь. Но мы не из пугливых. Кричи не кричи, а мы своего добьемся». А вслух произнес:

— Мы не уйдем отсюда, пока не подпишите заявления.

Лицо Зорина налилось кровью. Он медленно поднялся, уже не владея собой, взял заявления, резким движением порвал их и бросил в мусорную корзину. Тяжело прохрипел:

— Вот вам моя виза.

Но ребят не удивило и это.

— Что ж, — невозмутимо сказал бригадир, — тем хуже для вас. Будем жаловаться, — и бригада с шумом покинула кабинет. Через несколько минут вернулась уже вместе с Данилюком.

— Владимир Порфирьевич, — начал Данилюк. — Правду говорят ребята, что ты их заявления порвал?

— Правда, — зло подтвердил Зорин, — порвал. В корзину бросил. Пусть выкинут из головы дурь и работают.

Парторг сморщился, словно от боли, сквозь очки светились гневом глаза. Зорин ожидал, что парторг сейчас накричит на него и приготовился к этому. Уж тут Владимир Порфирьевич поставит его на свое место. Но совсем неожиданно Данилюк весело рассмеялся и заразил своим смехом нерешительно топтавшихся ребят. Зорин отодвинул бумаги на край стола и не мог сообразить, что это так рассмешило Данилюка.

— Шутник ты, Владимир Порфирьевич, — наконец проговорил парторг. — Напугал ребят — заикаться начали. Ну и шутник!

И повернувшись к слесарям, взял бригадира за плечи:

— Идите, ребята, и работайте спокойно. Никто вас не задержит. Будете в электровозном депо.

Когда же дверь за слесарями закрылась, Данилюк преобразился.

— Слушайте, — властно сказал он, — что вы делаете? Вы подумали, что вы делаете? За такие шутки из партии исключают!

Владимир Порфирьевич не ожидал такого оборота, побледнел, отодвинул кресло, как-то невольно вытянул руки по швам.

«Поймал, — со страхом подумал он. — И свидетели есть. Как же это я, а?»

— Подбери заявления, подклей и отдай в отдел кадров, — посоветовал Данилюк и, хлопнув дверью, вышел из кабинета.

Несколько дней Зорин ждал вызова в горком. Пригласят туда и скажут:

— Товарищ Зорин, вы не оправдали доверия партии, поэтому не можете быть коммунистом!

Зябко было от этой мысли, но уже ничто не могло его оправдать. Заявления слесарей он в этот же вечер аккуратно подклеил и сам отнес к начальнику отдела кадров, объяснив, что порвал случайно, спутал с другими бумажками.

В томительном ожидании миновала неделя. А чего злиться на Данилюка? Он правильно поступил. Зорин тоже на его месте так бы сделал. И делал из-за колодок Круговых, избавиться тогда хотел от Данилюка. Мудро сказано: «Не копай яму для других — сам в нее угодишь». На кого же обижаться? Пусть бы решали скорее. Ожидание становилось невыносимым. Тогда Владимир Порфирьевич решил переговорить с Данилюком. Вечером, перед концом работы, позвонил ему по телефону и попросил задержаться. Данилюка застал за чтением. Увидев Зорина, парторг вложил в книгу бумажную ленточку и закрыл. «Электровоз. Учебник для III курса института электроподвижного состава», — прочитал Зорин. Теперь понятно, почему переманивает в электровозное депо лучших рабочих. Сам туда метит!

Семен Данилович снял очки, сощурился беспомощно и совсем по-товарищески сказал:

— Дома детишки мешают, вот и занимаюсь здесь вечерами. Тишина и благодать.

Владимир Порфирьевич слушал его плохо.

— А как у тебя с учебой? — спросил Данилюк.

— У меня на горбу целое предприятие, когда тут думать об учебе? — отозвался Зорин, злясь на себя за то, что никак не решится начать разговор.

— Значит, ты не учишься в электровозном? — удивился Данилюк. — А я почему-то был убежден в обратном. У нас почти все паровозные инженеры переквалифицируются. Негоже начальнику отставать. Взяться придется за тебя, пробрать хорошенько.

«Только бы тебе пробирать», — обиделся про себя Зорин и наконец решился:

— Я, собственно, по делу.

— Давай. Да ты садись.

Зорин сел и не знал, куда деть руки, они ему мешали.

Спросил:

— Когда на бюро мое персональное дело будут разбирать?

— Ты что, заявление подавал?

Зорин не мог уже сдержаться, вскочил и ударил кулаком по столу.

— Брось играть в прятки! Я тебе не мальчик. Слава богу, пятый десяток живу на свете. И коммунистом двадцать лет. Говори прямо — когда меня будут исключать из партии?

Данилюк выслушал его спокойно, не шелохнувшись. Потом покачал головой, вздохнул:

— Эх, Зорин, Зорин. Злишься, а настоящей-то злобы в тебе нет. Пыжишься, а не выходит, кулаком по столу стучишь, а толку мало. Садись и слушай. Вот так, — удовлетворенно произнес он, когда Зорин снова уселся.

— Слушай и мотай на ус. Никто тебя не собирается исключать из партии. Подклеил заявления и хорошо. Значит, понял. Вперед наука. — Голос у Данилюка построжал. — Но имей в виду: больше такие коленца партийная организация не потерпит. Ты руководитель. По твоему поведению люди о советской власти судят. А ты как удельный князек себя ведешь. И знаешь, очень бы мне не хотелось когда-нибудь еще раз возвращаться к этому разговору. Надеюсь, понимаешь почему.

Семен Данилович встал, несколько раз прошелся по кабинету, то снимая, то одевая очки, словно стараясь получше разглядеть Зорина. Потом сел рядом с начальником депо, положил ему ладонь на колени.

— И вообще, Владимир Порфирьевич, пора бы нам понять друг друга. Если у нас не удается дружба, то рабочий-то контакт мы обязаны установить. Это для пользы дела. А грызня наша — благодатная почва для сплетен. Мы с тобой коммунисты. Может, я в чем не прав. Ты не молчи. Слышишь? Ищу я к тебе ключик и никак не найду. Может, сам поможешь?

Данилюк встал:

— А сейчас извини меня. Некогда. Через месяц сессия, а у меня еще сумбур в голове, все формулы перемешались.

Зорин неожиданно для себя крепко пожал руку Данилюку, но потом, словно застыдившись, отпустил ее поспешно и заторопился к выходу. На улице вдруг обнаружил, что напевает под нос веселую песенку.

«Что это со мной? — удивился Владимир Порфирьевич. — Никогда такого не случалось».

Возле своего дома остановился. Из окна лился голубой свет от абажура. И странно, Зорину не хотелось заходить домой. Знал, что жена сейчас опять испортит настроение.

— Пойду-ка я к молодежи, — решился Зорин и зашагал обратно к общежитию. Первый, кого он увидел в общежитии, была техничка Клавдия Семеновна. Она сидела в коридоре под лампой и читала книгу.

— Здравствуй, Клава, — поздоровался Владимир Порфирьевич.

Та вскочила на ноги, уронив книгу.

— Володя? Владимир Порфирьевич? — удивилась она, смущенно одергивая платье. — Какими судьбами?

Зорин не подготовил ответ на этот, в сущности, простой вопрос и смутился. Чтобы техничка не заметила смущения, нагнулся и подобрал с пола книгу.

— Хочу вот посмотреть, как молодежь живет.

— Куда вас провести?

— Сначала на кухню. Как у вас там?

На кухне никого не было. Пол чисто вымыт, в шкафах блестела посуда.

— Сейчас почти все в столовой питаются, — пояснила Клавдия Семеновна.

Владимир Порфирьевич стоял посередине комнаты и не знал, как продолжать разговор. Клавдия Семеновна осмотрела его, чмокнув языком, покачала головой и сказала голосом, не терпящим возражений:

— Сними-ка, начальник, китель. Я тебе пуговицы пришью, а то скоро последняя отлетит.

Зорин покраснел, оглянулся на дверь.

— А если кто войдет и увидит начальника в одной сорочке? И где? На кухне общежития!

— Не бойся, снимай! Сейчас сюда никто не зайдет.

Владимир Порфирьевич все-таки для предосторожности закрыл дверь на крючок и снял китель.

Зорин, какой-то домашний и обыкновенный без кителя, наблюдал за ловкими движениями женщины. Знает он ее с незапамятных времен, с тех пор, как помнит себя. Вместе росли и колобродили в юности: Сережа Круговых, Володька Волочнев, Клава и еще некоторые.

— Клава, ты чего не вышла замуж? Ты ведь красивая была, хорошо помню.

Клавдия Семеновна вскинула на него глаза и поспешно отпустила снова.

— Жених не нашелся, — тихо ответила она. — На артистку не выучилась, вот никто и не взял.

Это она кольнула Владимира Порфирьевича. Агриппина Максимовна училась в театральном институте.

— На, одевай. Да следи за собой, товарищ начальник.

Зорин взял китель и, рывком одев его, пошел к выходу, забыв поблагодарить Клавдию Семеновну.

— Лестница налево, — подсказала она ему вдогонку.

Владимир Порфирьевич поднялся на второй этаж. Из первой двери высунулась лохматая рыжая голова паренька с мыльной пеной на щеках. Паренек с удивлением и испугом посмотрел на Зорина и быстро захлопнул дверь. Слышно было, как в комнате приглушенно зашушукали.

— Редкий гость, — усмехнулся начальник депо. — Всем на страх и удивленье.

В середине коридора замедлил шаг: показалось, будто из комнаты, в которой была приоткрыта дверь, доносится знакомый голос. «Ну, конечно, Сережка Круговых! Везет мне сегодня на старых друзей. Счастливый вечер!»

За последние годы Зорин редко встречал товарищей юношеских лет. Говорят, Круговых уединился, над каким-то тормозом работает. Владимир Порфирьевич несмело потянул дверь за ручку и вошел в комнату. Круговых восседал за столом, а рядом с ним молодой парень в солдатской гимнастерке. Да, это же его помощник, Колосов, Валерий как-то знакомил с ним. Улыбаясь, начальник депо приблизился к Круговых и пожал его сухую, крепкую руку. Подумал, что машинист совсем не меняется. Как по-разному ложится старость на лица! У одних лица вянут без солнца и ветра, кожа становится дряблой. А вот у таких, как Сергей Александрович, тугие морщины врезались в лицо жестко и мужественно. И само лицо обветрено, с крепким загаром. Так стареть, как Круговых, — сто лет можно прожить!

— Скажи-ка, молодой человек, — улыбнулся Зорин Сергею Александровичу после обычного приветствия. — Когда у человека кончается молодость?

— Сам не знаешь?

— Где уж мне!

— Смотри ты какой, а! В сто лет!

— Я так и считал.

И впервые за многие годы завязалась между друзьями задушевная беседа. Колосов, видя, что лишний, тихо поднялся и вышел на цыпочках, будто боялся кого-нибудь разбудить.

Первым поднялся Сергей Александрович.

— Мне пора, — сказал он, расправляя плечи. — Утром в поездку.

По ночным улицам шли молча и никто не тяготился молчанием. Оно было естественным продолжением разговора. У своего дома Зорин подал Круговых руку, пригласил:

— Заходи как-нибудь вечерком. Чайком побалуемся Молодость вспомним. Володю Волочнева прихвати.

— Ладно, — пообещал Круговых. — Будет время, зайдем.

Зорин достал из кармана ключ и открыл дверь. Агриппина Максимовна, привалившись на подушку, дремала на диване. Услышала, что вернулся муж, открыла сонные глаза.

— Полуночничаешь. Где был? — она капризно надула губы. — Ты мне нужен.

Владимир Порфирьевич не отозвался. На кухне выпил стакан холодного кофе, вернулся в комнату и сел за рабочий стол. Надо просмотреть сегодняшние газеты. Когда развернул газету, Агриппина Максимовна набросилась на него:

— Когда ты назначишь Валерия старшим машинистом? Ты же обещал! Стыдно перед знакомыми. Сын начальника депо и рядовым машинистом работает. Все говорят…

— А ты таких знакомых не слушай, — перебил ее Владимир Порфирьевич.

— И это отец говорит, боже мой, — простонала Агриппина Максимовна, и в голосе ее чувствовались близкие слезы.

— Рипа! — сказал Владимир Порфирьевич, занятый своими мыслями. — Приходилось тебе делать такое, что себе потом всю жизнь простить не могла?

— Конечно, — с готовностью ответила она. — Студенткой я однажды дала подруге лучшее платье, она ходила на свидание, кажется. Так подруга зацепилась где-то за гвоздь, порвала мое лучшее платье. Представляешь?

На лице жены было неподдельное страдание, как будто подруга изорвала платье не четверть века назад, а лишь вчера.

— Вот видишь, — в раздумье проговорил Зорин. — Я тоже сделал такое, что не могу себе простить всю жизнь.

— Что же?

— Нашу с тобой свадьбу.

Агриппина Максимовна тихо ойкнула и села на край дивана. Из груди ее все чаще и чаще начали вырываться судорожные всхлипывания.

Владимир Порфирьевич поморщился:

— Ты знаешь. Того… Пройди в свою комнату и попсихуй в одиночку. Успокаивать я тебя не стану, надоело.

2

Приземистая конторка дежурного расположена между деповскими путями. Паровозы подъезжали прямо к ее дверям. Здесь менялись бригады, и заступившие на смену отправлялись в очередной рейс.

Еще издали Николай узнал свою машину по большой бронзовой звезде на передней дверце. Начищенная до блеска, она отливала золотом в лучах вечернего солнца.

«Неужели опоздал?» — затревожился Николай, прибавляя шаг. После того, как его вызвали в рейс, успел сбегать в литейную, но впопыхах забыл сумку с продуктами. Пришлось бежать в общежитие.

У порога конторки Колосов снял с плеч мешок и спрятал его за открытую дверь.

Около паровоза стоял Валерий Зорин в окружении ребят из новой смены. Николай уже шагнул на порог конторки, но услышал имя Даши и невольно прислушался.

— С Дашей у меня «узелок», — хвастался Зорин. — Пусть теперь с ней другие время проводят… По готовой дорожке.

— А как она девчонка, характерная? — вкрадчивым голосом спросил один из парней.

— Простецкая. С другими, бывало, куда больше канители.

Когда утих жиденький смешок, Зорин самодовольно продолжал:

— Сейчас от нее отбоя нет, по пятам ходит. А вздыхатели за ней. Вот ведь как получается.

— Есть у ней вздыхатели? — спросил тот же голос.

— Еще бы. Навалом. Один даже на нашем паровозе…

Новым взрывом смеха Николая толкнуло в коридор конторки, и он, запыхавшись, забежал в явочную комнату.

Дежурный по депо встретил его укором.

— Опаздываем, молодой человек. Техника из-за тебя простаивает. Быстренько читай новые приказы, расписывайся и на паровоз.

Строчки приказа плясали перед глазами. Подержав листки в руках, Николай расписался. Сергей Александрович поднялся со стула.

— Ну что ж, хлопцы, пошли.

— Счастливого плавания, — пошутил вдогонку дежурный. — Ни пуха ни пера.

Колосов вышел последним. У порога захватил мешок и нехотя поплелся к паровозу. Смутно было на душе. Рассчитывал пронести мешок так, чтобы никто не заметил, спрятать на паровозе, а потом, когда заедут под состав, в свободную минутку преподнести Сергею Александровичу сюрприз. Теперь все стало безразлично. Слова Валерия и смех ребят не выходили из головы.

«Знает ли Сергей Александрович? Рано или поздно узнает. У сплетен длинные ноги. Как оградить близких ему людей от грязи? Рассказать о Зорине, о его службе в армии и вообще все, что он знает о нем? Тем же ребятам. Не поверят. Скажут, из-за ревности. Этот проходимец, видать, не первый раз болтает. Теперь пойдет по всему поселку. Эх, Даша, Даша, не хотела меня слушать. Теперь, наверное, сама поняла да слишком поздно».

Подошли к паровозу. Перед Круговых расступились, давая проход и пряча многозначительные усмешки. Сергей Александрович кого-то отечески похлопал по плечу и пожелал благополучного рейса. Такова уж традиция паровозников.

«Ничего не знает», — вздохнул наблюдавший за всем Колосов и опустил мешок на землю. Сергей Александрович потрогал мешок ногой.

— Ты, парень, не спекулировать собрался? — спросил он, поглядывая на помощника. — Если это не атомная бомба — показывай.

Николай мялся.

Тогда Круговых присел на корточки и стал развязывать узел. В брезентовом мешке оказался другой — бумажный. Наконец, размотав и его, машинист вытащил оттуда обыкновенную паровозную колодку.

Сергей Александрович выпрямился и, держа колодку в руках, удивленно взглянул на помощника.

— Зачем это?

И вдруг понял, преобразился весь. Еще не веря, принялся тщательно разглядывать колодку. В ней виднелись куски абразива.

— Колька! Леший тебя задери! — воскликнул Круговых, поворачивая колодку. — Да ты знаешь, что это такое? Теперь нам прокат не страшен. Как сумел? Ведь абразив плавится!

Николай улыбнулся, забыв на миг обиду, нанесенную Зориным. Сергей Александрович даже помолодел от радости. «Доволен Сергей Александрович. Ну и хорошо. Мне больше ничего не надо. Как сумел?»

Николай никому не расскажет о том, как шесть месяцев подряд, лишь выдавалось свободное время, ходил на свалку абразивного завода, собирал там куски наждака различных марок, потом, задобрив прижимистого литейщика кушем из своей зарплаты, а иногда помогая ему ночью, делал пробное литье. Абразив, конечно, плавился, и Николай снова и снова шел на свалку, пока не подобрал нужную марку. Нет, об этом Колосов будет молчать, тем более, теперь уже все позади.

— У меня, Сергей Александрович, это случайно получилось, — краснея от смущения, сказал Колосов. — Иду как-то мимо абразивного завода, смотрю куча наждака валяется, не похожего на другие. Упросил литейщика, попробовал, ну и… вышло.

Круговых подмигнул Николаю:

— Мне-то ты не говори — знаю, как эти случаи достаются.

И обняв за плечи, тихо произнес:

— Спасибо, сынок.

Теплый расслабляющий комок подступил к горлу Николая, глаза застлали предательские слезы. Нагнув низко голову, Николай заспешил на паровоз.

— Сентиментальный какой! — услышал он насмешливый голос Зорина. — Чувствительная душа!

Но Сергей Александрович гневно прикрикнул на него:

— Цыц, щенок! Пустой твоей голове все равно ничего не понять. И не суди других!

3

Каждая мать старается не только говорить, но и думать о поступках своих детей лучше, чем они есть на самом деле. И Елизавета Ильинична, видя, что в отношениях дочери с Зориным уже поздно что-либо изменить, старалась оправдать их. «Разве мало таких случаев? Может, Валерий изменится? Нравится Даше, ну и бог с ними — пусть живут».

Но наблюдая за дочерью с обостренной внимательностью, она большим усилием воли сдерживала горькую жалость к ней. Дочь заметно похудела, взгляд ее стал какой-то настороженный, недоверчивый. За последнее время Даша редко улыбалась, да и то растерянно и виновато, словно боялась своим присутствием стеснить людей.

Не ускользнула от глаз матери и такая незначительная деталь. Раньше, собираясь во Дворец культуры, Даша вся сияла. Напевая, неторопливо и небрежно причесывалась, быстро одевалась и убегала, весело стуча каблуками. Теперь движения дочери стали медлительны. Она подолгу простаивала угрюмо, разглядывая себя и со скрупулезной аккуратностью разглаживала каждую складку на платье. Делала все это без охоты, а так, словно исполняла нудную, но обязательную повинность.

«Вижу, доню, не сладко тебе приходится, — печалилась Елизавета Ильинична, вытирая слезы. — Когда же ты поделишься со мной своей печалью? Ведь я тебе, глупая, добра желаю».

Все видеть, все чувствовать и постоянно делать вид, что ничего не замечаешь, очень трудно, стоило большого напряжения. Иногда Елизавете Ильиничне казалось, что силы ее на исходе, терпенье кончилось и она вмешается в непонятную жизнь дочери. Но решимости все-таки не хватало.

«Вот ведь, скажите на милость, какое бывает в жизни, — разочарованно и удивленно думала Елизавета Ильинична. — С родной дочерью не насмелишься заговорить. А ведь в ней не только моя кровь — сердце мое вложено. Потерплю, еще побачу», — вздыхала Елизавета Ильинична и одевалась в личину простоватого безразличия.

Сейчас, когда дочь куда-то собралась, и, взяв сумочку, направилась к двери, мать спросила:

— Поздно придешь?

Даша почему-то вздрогнула и, остановившись на полпути, обернулась. Во взгляде появилась настороженность.

— А что?

— Ни що, — как можно спокойнее проговорила Елизавета Ильинична. — Если скоро вернешься, дверь не буду закрывать.

— Лучше закройте, надежнее будет, — раздраженно ответила Даша и, хлопнув дверью, выбежала на улицу.

«Сердится, за что? Будто мать виновата», — с горечью думала Елизавета Ильинична.

Даша торопилась, но около Дворца замедлила шаги.

Зачем она идет? Разве не ясно, что стала Валерию в тягость? Опять униженно заглядывать ему в глаза и просить внимания к себе.

Даша во всем уступала Валерию, терпела даже его насмешки. Он раздражался из-за каждого пустяка. Его злило, что нет повода поссориться. Его улыбка была неискренней, заученной, словно играл роль в плохоньком спектакле. С такой улыбкой встречает хорошо воспитанный хозяин непрошеного гостя.

Даша не перешагнула еще той границы, за которой большая любовь переходит в большую ненависть. Винила во всем себя. Иногда была несправедлива к нему, грубила. А сейчас вот подурнела, а он не догадывается ни о чем. Никак сама не осмелится открыть ему, рассказать, почему пропал аппетит, отчего замучила бессонница.

«Сегодня же скажу, — решила Даша. — Пусть знает, что скоро будет отцом».

С этими мыслями она подошла к Дворцу.

Поминутно хлопала входная дверь. Парни и девушки, разгоряченные танцами, выходили подышать свежим воздухом. Каждый раз, как открывалась дверь, на улицу вылетала веселая музыка. Даша окончательно успокоилась, оставила в гардеробной пальто и вошла в зал. Как только глаза привыкли к яркому свету, сразу увидела Валерия. Он танцевал с Лидой Краснеевой. Сначала ревности не было, а жгло простое любопытство. Ну, конечно, Лида довольна партнером: щеки раскраснелись, глаза радостно поблескивали. Она склонила на плечо Валерию голову, чуть приподняв вверх розовое ухо, а он едва не касаясь его губами, что-то говорил. Время от времени оба весело смеялись. Даша осмотрелась и заметила недалеко от себя Тихона Торубарова. Он прислонился спиной к стене и тоже смотрел на Лиду и Валерия.

«Почему жизнь порой бывает так несправедлива к людям? — с горечью думала Даша. — Почему одним счастье само идет навстречу, а другим всю жизнь приходится догонять его, чтобы хотя бы не потерять из виду?»

Как ни старалась Даша сдерживать себя, но ревность и обида наполняли ее всю, заставляли учащеннее биться сердце.

И вдруг, словно отвечая сердцу, чуть пониже его родился другой, неведомый еще ей толчок. Снова толчок… Как будто кто-то посторонний притронулся к ней настойчиво и властно. Толчки колоколом отдавались в ушах, стучали в голове. Казалось, что этот стук слышен всему залу. Даша испуганно посмотрела по сторонам.

Внезапно наступила тишина. Музыканты откладывали в сторону инструменты. Даша видела, как Валерий, не отпуская Лидиной руки, повел девушку в другой конец зала.

Закусив губу, Даша направилась к выходу. Очутившись на улице, поняла, что не может уйти домой, не объяснившись с Валерием.

Даша вошла в темный скверик и присела на скамейку. Свежий сентябрьский ветерок не мог охладить возбуждения. Было все еще душно. Над беседкой усыпляюще покачивала ветвями акация. Сквозь ветви поблескивали зеленоватые звезды. Дашу все больше и больше обволакивало густым тяжелым туманом забытья, пока совсем не перестала ощущать время. Очнулась от холода. Озноб пробрался за шею, пробежал по спине, заставив поглубже запахнуть полы пальто. Со стороны Дворца послышались голоса. По широким бетонным ступеням шумным потоком выходила на улицу молодежь. Из настежь открытых дверей вырывались звуки оркестра, который играл прощальный марш, остро прозванный танцорами «вышибаловкой».

Неожиданно, совсем близко от себя Даша услышала разговор. Голоса показались знакомыми. Прислушалась: то были Валерий и Лида. Они стояли по ту сторону акации — Валерий опирался рукой о спинку беседки. Лида наклонила голову, ожидая, что он скажет.

Даше снова стало жарко. А Лида какова! Подругой считалась. Даша делилась с нею сокровенными мыслями, первой сказала, что скоро станет матерью. А она так подло воспользовалась ее доверием. Как после этого верить людям? Высказать им все, что думает и пойти домой. Или вообще… куда глаза глядят. Теперь все равно.

Даша поднялась, но что-то удержало ее на месте.

— Ну что, говори — слушаю! — торопила Зорина Лида. Валерий взял девушку за руки.

— Куда торопиться? Ночи длинные, — ласково сказал он. — Давай присядем.

Лида осторожно, но властно отвела его руки, отступила от него.

— Мне некогда, — отрезала она. — Ты короче и о деле. Зачем меня сюда затащил?

Валерий отозвался не сразу. Неожиданно вскинул голову, шагнул к девушке и взял ее за плечи. Но Лида снова отстранилась.

— Зачем позвал? — переспросил он, словно бы не замечая ни резкого тона Лиды, ни того, что она старается держаться от него на почтительном расстоянии. — Просто мне приятно с тобой. Ты вся такая… — Валерий сделал паузу.

— Какая?

— Ну, такая простая, непосредственная, что ли, и… хорошая.

— Ах, вот оно что? — вкрадчивым голосом проговорила Лида и вздохнула. — Приятно, значит, со мной? А я думала ты мне о Даше хочешь что-нибудь рассказать.

— А что о ней рассказывать?

— Как что? — удивилась Лида. — Когда, например, ваша свадьба будет? Интересно знать. Вместе работаем.

Зорин рассмеялся, а Даша чуть не вскрикнула от боли в сердце.

— Вот ты чего боишься? Свадьба. И мысли такой никогда не было. Вот, если бы ты…

Валерий обнял девушку, притянул к себе, пытаясь поцеловать, но неожиданно, как ошпаренный, отлетел в сторону и навалился на скамейку.

Это Лида, освободив правую руку, крепко, по-мужски ударила его кулаком по глазу.

— Подлец! Вот ты чего захотел? — кричала она возмущенно. — Думаешь, каждая от твоих сладких речей растает? Дудки! Да я тебя никогда за человека-то не считала. Это Даша, дуреха, нашла что-то в тебе, только не пойму — что?

Валерий чувствовал, как у него саднит под глазом. Завтра стыда не оберешься. Надо проучить эту сумасшедшую девчонку. Подумаешь — цаца! Не таких видывал.

Он оттолкнулся от скамейки и кинулся на Лиду. Но сзади за воротник его схватила чья-то сильная рука и плотно прижала к скамейке.

— Не трепыхайся, молодой человек, — спокойно сказал Торубаров. — А то ненароком душонку из тела вытрясу.

Валерий открыл глаза и снизу вверх посмотрел на Тихона. Блестевшие в темноте злобным огнем глаза Тихона вызвали страх. Кругом ни души, только они втроем. «Задушит — и дело с концом», — в ужасе подумал Валерий и попытался рывком вырваться из цепкой руки Тихона.

— Отпусти… — прохрипел он. — Я пошутил. Лида подтвердит. Отпусти…

В это время на пустынном шоссе показались люди. И Зорин закричал диким голосом:

— Караул! Помогите! Убивают!

От неожиданности Торубаров выпустил Зорина, и в тот же миг был окружен дружинниками.

— Пойдете спокойно или вас связать? — осведомился старший дозора.

Тихон, видя, что пререкаться бесполезно, сказал:

— Зачем вязать? Я не бандит.

— Там разберемся, — пообещал старший. — Пошли.

Рядом семенил Зорин. Он уже опомнился от испуга и рассказывал «подробности»:

— Стою я, значит, со знакомой девушкой. Вдруг из темноты этот тип с ножом в руке. Гроши требует и хватает за воротник. Я, знаете, не из трусливых, хотел дать подножку, но тут он оглушил кастетом и душить начал.

— Вы же говорили у него был нож? — заметил один из дружинников.

— И нож и кастет были, я хорошо видел, — нисколько не смутившись, вывернулся Зорин. — Я вот только смотрю на него сейчас и мне он знакомым кажется. Не Торубаров ли твоя фамилия? — обратился он к Тихону.

— Хватит, Зорин, трепаться, — отрезал Торубаров и попросил старшего. — Пусть он подальше от меня держится, а то я его взаправду оглушу.

Больше Тихон не проронил ни одного слова до самого штаба дружины.

А Лида испугалась, когда Зорин закричал «караул», юркнула за акацию и натолкнулась на Дашу.

— Ты что тут делаешь? — удивилась она, наклоняясь к подруге. Даша молчала. Лида взяла ее под руки и подняла со скамейки.

— Пойдем домой. Простынешь. Пальто на тебе легкое.

Подчиняясь Лиде, Даша шагала, как больная. Потом опомнившись, спросила:

— Куда мы идем?

— Домой, — успокоила ее подруга. — Видишь ты как замерзла. Дрожишь вся.

Елизавета Ильинична выбежала на улицу, лишь только стукнула калитка.

— Что с ней? — тревожно кинулась она к дочери. Ответила сама Даша:

— Ничего, мама. Не беспокойся. Голова закружилась. Душно было в зале.

Мать помогла дочери раздеться, лечь в постель и отошла от нее только тогда, когда услышала спокойное, ровное дыхание.

А ночью Даша внезапно проснулась и мгновенно вспомнила, что произошло накануне вечером. Лежала не двигаясь, пугливо всматриваясь в темноту, притаившуюся в углах комнаты, тревожно прислушиваясь к толчкам в животе.

Что теперь будет? Даше еще никогда не приходилось испытывать таких потрясений.

Давным-давно, в детстве, она вот так же проснулась ночью, чего-то испугалась и дико вскрикнула. Мать взяла ее к себе, приласкала, спела песенку.

Теперь и мать не поможет. Для чего жить? Ну, для чего?

В окне голубел рассвет, бледнели звезды. В соседнем доме хлопнула калитка. Даша вздрогнула и закрылась одеялом с головой. Хотелось плакать от жалости к себе, но даже на это не хватало сил.

4

Даша приготовила маршрут пассажирскому поезду, доложила дежурному по станции и снова вышла на улицу. Теперь можно отдохнуть. Маневры пока прекратились. Притихли паровозы, не слышно грохота сцепляемых вагонов. Лишь изредка с другого конца станции доносились далекие гудки — там продолжали формировать составы.

Даша любила эту пятиминутную тишину. Любила смотреть, как петляя между скалами, приближался поезд. Почти до самой станции затяжной уклон и утром, в хорошую погоду, можно увидеть поезд с самого перевала, когда он еще величиной с червяка. Червяк, плавно поводя хвостом, скрывался за горы, чтобы показаться в другом месте намного выросшим. Вот уж можно различить отдельные фаланги с зубцами на спине. А вот свежий ветерок донес с той стороны первый звук — сердитый ропот встревоженных гор. А стрелочница уже в своем воображении видела пассажиров. Стоят они у открытых окон и по-домашнему спокойным взглядом смотрят на горы, на обожженный сентябрем лес. За долгое путешествие они насмотрелись всякого, и сейчас их трудно чем-либо удивить.

Даша прислонилась плечом к стене будки и следила за приближающимся поездом. Еще один разворот, и станция. Возрастающий грохот металла совсем поглотил утреннюю тишину. Гулко содрогалась земля под ногами, дребезжало стекло в будке.

На соседнем посту Лида Краснеева стояла у стрелки, держа сигнал в вытянутой руке. Пора и Даше. Она вытащила из чехла флажок и, подтянувшись, застыла на месте. По привычке скосив в сторону глаза, еще раз осмотрела маршрут — не появилось ли каких помех прибывающему поезду. Внимание привлек одиночный крытый вагон на самом крайнем пути. Она хорошо помнит: когда готовила маршрут, его не было. «Откуда он взялся? Конечно же, толкнули с той стороны. Обязательно пожалуюсь начальнику станции, — возмущалась стрелочница. — Сколько раз на планерках говорили — не делать маневры с толчка. Не рассчитаешь — укатится в другой конец и до беды недалеко. Хорошо, что этот не дошел до стрелок».

Но что такое? Показалось, что вагон продолжал двигаться. Еще не веря своим глазам, Даша отступила назад, чтобы посмотреть со стороны. Нет, вагон все-таки двигался. Подкинув балансир стрелки с крайнего пути, взрезал ее и плавно покатился дальше. Даша растерялась. Непонятная слабость и безволие одолели ее. Сейчас вагон врежется в бок поезду и… Остановить! Во что бы то ни стало остановить! Тормозные башмаки в будке. Ими никогда еще не приходилось пользоваться. По количеству принимала от сменщицы, а отдежурив, снова сдавала. Даша кинулась в будку, лихорадочным взглядом осмотрела все углы — башмаков там не было. Вспомнила — они в кладовке, пристроенной к стене будки. На ходу доставая из кармана ключи, метнулась на улицу. Дрожали руки, долго не могла попасть ключом в отверстие: замка. Наконец, дверь открыта. Башмаки, покрытые лаком, аккуратно стояли в специальных пирамидках. Советовала Лида держать их всегда под рукой — не послушалась. Но лишь бы успеть! Даша схватила сразу два башмака.

Вагон поравнялся с будкой. Надо забежать вперед и положить хотя бы один башмак под рельс. Но тяжелая ноша мешала бежать. Больно покалывало под сердцем. Подложить башмак между тележками под последние колеса? А вдруг не успеешь выскочить? Даже страшно стало.

Зеленые вагоны были совсем близко. Люди смотрели из окон и не обращали внимания на суетню стрелочницы. Они не подозревали, какая опасность грозит им. Даша, напрягая последние силы, бежала сбоку приблудного вагона. Обязательно остановить! — приказывала сама себе. Но как только надо было броситься под громыхающий вагон, замедляла в нерешительности бег, и вагон обгонял ее. Наконец выбилась из сил — бросила башмаки на землю и, судорожно глотая воздух, заплакала от обиды и бессилия. «Сейчас столкнутся, — в ужасе думала она, проклиная себя за нерешительность. — Трусиха! Испугалась, а кому она нужна, твоя жизнь?»

И в этот самый момент увидела Лиду. Держа в руке башмак, Краснеева бежала наперерез вагону. Она, видимо, рассчитала, что не успеет забежать вперед вагона, поэтому нацелилась на его середину. Прядь волос упала на глаза, Лида машинально поправила ее свободной рукой и, закусив свои накрашенные губы, с ходу кинулась под вагон. В ту же секунду раздался скрежет заклиненных колес о рельсы. Пульман вздрогнул и застыл на месте.

Проплыли, сбавляя ход перед остановкой, последние вагоны пассажирского поезда. Кто-то приветливо помахал Даше рукой. Когда поезд скрылся, Дашу напугала тишина. А Лида? Что с Лидой? Предчувствуя беду, приблизилась к вагону.

Краснеева лежала на спине рядом с колесами. В рассыпанных по земле волосах запутались мелкие камешки, на белоснежном воротнике блузки алело пятно крови.

— Лида! — жалобно крикнула Даша и, схватившись рукой за сердце, медленно опустилась на землю.

Но вдруг Краснеева пошевелилась и открыла глаза. Даша вскочила, наклонилась к ней, взяла подругу за руку.

— Жива! Жива! — радостно воскликнула она. — Куда тебя задело? Можешь подняться? Давай помогу. Сейчас вызовем скорую.

Лида застонала.

— Не надо. Плечо жжет.

Через несколько минут приехала машина скорой помощи. Из кабины вышел пожилой полный человек в белом халате и заспешил к пострадавшей.

Лиду осторожно подняли, занесли в будку и положили на скамейку. Правая рука ее безжизненно болталась. Врач, сдерживая шумную одышку, разорвал остаток блузки. На плече виднелась рваная рана.

— Вату, спирт, йод! — коротко приказал он стоявшей рядом медицинской сестре.

Даша не спускала с врача глаз, у нее кружилась голова. Тот заметив это, строго сказал:

— А вам, молодая-интересная, здесь делать нечего. Идите, просвежитесь на улице.

Около будки толпились люди из их смены. Тут же был начальник станции.

— Ну, как? — кинулся он к Даше, когда та вышла.

— Не знаю, — вяло отозвалась она.

Через несколько минут Лиду вынесли на носилках. Даша проводила ее до машины. Когда закрылась дверка кузова, начальник станции спросил врача:

— С ней серьезное?

Врач сдвинул седые брови, исподлобья взглянув на начальника и строго сказал:

— Не ей бы, а вам, молодой человек, надо под вагон кидаться. Почему допускаете в своем хозяйстве такое безобразие?

Доктор повернулся к Даше и, встретившись с ее настороженным, выжидательным взглядом, отечески похлопал ее по плечу:

— Не горюй, молодая-интересная. Поправится твоя подруга. Пустяки. Ключицу поломало. Кости молодые, срастутся быстро.

И уже закрывая дверцу кабины, врач сказал:

— А она у вас молодец. Я бы сказал геройская девушка.

Машина фыркнула, рванулась с места и помчалась. Даша долго смотрела ей вслед и думала: «Геройская девушка. Из-за меня Лида пострадала. Никогда себе не прощу».

5

Колосов шел медленно, низко опустив голову, засунув руки в карманы, словно искал чего-то на дороге. Не заметил, как очутился у дома Круговых.

«Зачем я сюда? — напрягая память, старался вспомнить Николай. — Ах, да! Поговорить с Дашей. Надо вызвать ее на улицу, а то неудобно разговаривать при матери». Теперь у него хватит решимости сказать Даше, как он ее любит. Она ему дороже всех на свете. Ни одного упрека за прошлое не дождется она от Николая.

В дверях лицом к лицу столкнулся с Елизаветой Ильиничной. По ее заплаканному осунувшемуся лицу догадался, что в семье несчастье.

— Даша пропала, — ответила на немой вопрос Колосова. Николая передернуло, словно по его телу прошел электрический ток. «Неужели Даша на что-нибудь решилась?»

— Со вчерашнего обеда нет, — Елизавета Ильинична вытерла платком слезы. — Вчера утром к ней студенты з техникума пришли, а она сховалась от них. Що я, каже, з ними буду балакать? Стыдно мне. Ну, а когда они ушли, я поругала ее. В горячах-то все вспомнила. Не дюже гарно матери такой позор переносить. А отец пригрозил ремнем. Вин только что узнал об этом. За своим тормозом не бачив, що вокруг него робилось. Вот и натворили делов старые дурни, сгубили детину. Сам с ног сбился — шукае ее повсюду.

Елизавета Ильинична еще раз всхлипнула и замолкла. У нее уже не было силы плакать вслух. Наступила тишина.

Николай вышел из дому, чувствуя укоры совести и какую-то непонятную вину перед этой пожилой женщиной. — Ведь мог же он давно вмешаться в судьбу Даши! Опять его проклятая нерешительность!

Чем дальше отходил от дома Круговых, тем быстрее шел, а когда вышел за окраину поселка и почувствовал свежее дыхание леса, побежал.

Лес ошеломил внезапной тишиной. Николай остановился, вглядываясь в слепящий глаза свет. Слегка подморозило и все словно помолодело. Солнечные лучи, пробиваясь между деревьями, прочерчивали длинные полосы на земле. Кое-где на березках уцелели ржавые листья. Под березами, пересекая тропинку, размытую дождем, притаились корни, похожие на мертвых змей.

Тишина была такая, что, казалось, невозможно было ее разорвать криком. Ступал по мягкому настилу листьев, которые пахли прелью.

Первые холода до неузнаваемости изменили лес. Не стало полянок, с резко очерченными краями. Деревья с оголенными ветвями стали похожи друг на друга. Где-то поблизости должен быть ручей. Здесь Николай когда-то встретил Дашу с Валерием, подслушал их разговор. Николай присел на корточки, прислушался. Издалека послышался неясный звук. Звук то пропадал совсем, то, посвежевший, возникал снова, словно кто-то водил смычком по струнам. Николаю даже показалось, что слышит знакомую мелодию.

Колосов выпрямился и пошел на звук. Время от времени останавливался, вслушивался, чтобы не потерять направления и опять шел. Теперь было отчетливо слышно, что кто-то пел. Кто бы мог быть здесь в холодный вечер вдали от людей?

Колосов замедлил шаг. Сквозь заросли ивняка показалось что-то белое. Остановился, томимый неясной тревогой. Неслышно приблизился к кусту боярышника, выглянул из-за него. На пеньке около того места, где бил из-под земли родник, сидела женщина. Она была в одной нижней сорочке, мокрые смоляного цвета волосы в беспорядке рассыпались по плечам, падали на грудь и на спину. В руках держала свернутую одежду и, покачивая ею из стороны в сторону, пела колыбельную песню. «Сумасшедшая?» — испугался Николай, чувствуя, как по телу проходит дрожь. Женщина, продолжая напевать, подняла лицо, и Николай вздрогнул. Это была Даша. Тяжелый обжигающий ком подступил к горлу. Последний, самый яркий за весь день луч солнца осветил Дашу. Она, глядя на сверток, улыбалась той тихой, светлой улыбкой, какой могут улыбаться только матери у колыбели ребенка. Посиневшие губы ее шевелились. Теперь мысль Николая работала с расчетливой ясностью. Даша жива, и Николай будет бороться за ее жизнь. Что же сейчас делать? Укрыть своей одеждой? Но хватит ли у него силы донести ее с ребенком до дома? Сколько понадобится времени на это? Она может еще сопротивляться. Нет, пусть думает, что он ее не видел в таком состоянии.

Николай бесшумно опустил ветку, попятился назад. Потом повернулся и побежал, не разбирая дороги. Ветки больно хлестали по лицу. Иногда спотыкался о пеньки, падал, поднимался и снова бежал.

У дома Круговых долго не мог открыть калитку и забарабанил в нее кулаком. На стук выбежали сразу Сергей Александрович и Елизавета Ильинична.

— Даша там… У родника… Скорее, — еле слышно пробормотал Николай и тяжело опустился на землю прямо возле калитки.

Потом будто во сне трясся по кочкам в машине, слышал обрывки разговора незнакомых людей.

— Она было уже и веревку на дерево приладила, а тут пришло это… Не смогла. Матерью себя ощутила.

Придя уже поздней ночью в общежитие, Николай почувствовал, что снять с себя пальто, пожалуй, самое трудное дело из тех, что сделал он за целый день.

6

Лида лежала в больнице второй месяц. Ключица срасталась, скоро должны снять гипс. Почти каждый день приходили делегации и корреспонденты.

Из газет Лида с удивлением узнала, что она совершила не больше не меньше, а подвиг. О ней был напечатан очерк с портретом. Очерком осталась довольна, но на фотокорреспондента обиделась до крайности.

В худенькой женщине с большими скучными глазами Лида едва узнала себя и ахнула.

— Вот подлец, на всю область опозорил. Да разве я такая?! — закричала она, показывая газету соседкам по палате. — Ну, пижон несчастный, попадешься мне в руки — не так разукрашу!

Но поглядевшись в зеркало и сравнив свое отражение с портретом, Лида несколько сбавила пыл:

— Если б знала, что для газеты, разве ж я разрешила себя фотографировать в больничном халате? У меня дома такие карточки — чистая киноактриса! А тут… — и, швырнув на пол газету, заплакала от обиды.

С тех пор больше никто не видел ее слез.

На другой день Лида затребовала из дома полный туалет — губную помаду, пудру, краску для бровей. И стала держать себя в «форме».

Корреспондентов с той поры невзлюбила. Едва приходил к ней кто-нибудь из «официальных», начинала стонать, корчиться будто от боли, и няня торопливо выпроваживала непрошеного гостя из палаты. Зато каждый раз с нетерпением ожидала прихода подруг.

Первое время приходила Даша, задумчивая, какая-то подавленная. Напоминала кустик, который поранила проезжая машина. Гнется к земле, вянет. Хватит ли у него силы выпрямиться, набраться силы, чтобы пустить новые еще более сильные ростки?

— Когда у тебя? — подмигивала Лида и шутливо предупреждала: — Смотри, дождись меня. Крестной матерью буду.

Потом сажала подругу рядом с собой на кровать, обнимала здоровой рукой. Так и сидели молча, пока не кончался срок свидания. Иногда она напускалась на Дашу:

— Ты чего совсем раскисла?

Даша вздыхала, низко опускала голову, пряча от подруги наполненные тоской глаза.

— Нашла о ком горевать! — не унималась Краснеева. — Хорошо, что раскусила вовремя, а то достался бы в мужья — хлебнула бы горя. Ты учись у меня, как их из сердца выбрасывать. Взяла двумя пальцами, щипнула и… готово.

С Дашей Лида чувствовала себя сильной, а своя боль казалась ничтожной по сравнению с душевной мукой подруги. Сломанная кость скоро срастется, а вот сколько надо времени, чтобы восстановить поломанную веру в людей, в свое счастье?

Словно угадав мысли подруги, Даша тихо проговорила:

— Все они, видно, одинаковы. Поиграют, как игрушкой и выбросят.

— Ты это брось, — сурово возразила Лида. — Хороших людей больше. Возьми, например, Кольку Колосова. Посватайся он за меня, пошла бы не раздумывая, — и вздохнув, закончила: — Да только не посватает он меня. Другая у него на сердце.

Даша всегда уходила от Лиды повеселевшей.

С Люсей Краснеева вела себя по другому. Белова сама была настолько счастлива, что готова была наделить своим счастьем всех. Мир казался ей плещущимся морем радости, а Евгений, конечно, самым хорошим человеком на свете.

— Ты знаешь, какой он интересный? — тараторила она, светясь от счастья. — Сядем вечером рядом и начнем путешествовать. Где мы только не побываем! И в Африке, и в Антарктиде, и в космосе. Он, как интересная книга. Начнешь читать, захватит тебя и очень хочется знать, что дальше будет. Встречаю его и каждый раз новые сокровища в его душе нахожу.

Лида слушала и немного завидовала. Нет у нее такого, о ком можно бы рассказать. А сколько ребят ухаживало за ней! Когда заболела, никто ведь из прежних ухажеров не навестил. Нужна она им!

Нет, она немного кривила душой сама перед собой. Торубаров приходил в приемную больницы и передавал подарки: то плитку шоколада, то коробку дорогих конфет и неизменно букет цветов. Лида писала ему записки, чтоб не тратил деньги, что у нее вся тумбочка завалена конфетами, но Тихон читал записки, а делал по своему. Появляться в палате она ему запретила. Просто не могла принять, не была готова к встрече.

Всегда Лида была в шумном окружении, всегда за ней кто-нибудь ухаживал и не хватало времени подумать об отношениях с Торубаровым, хотя все время чувствовала около себя его молчаливое присутствие. В больнице, оставшись одна, вспоминала это с приятным удивлением, открыла, что никогда встречи с Тихоном не были ей в тягость. А еще удивительнее, что ни разу не оборвала Торубарова грубым словом, как поступала со многими. Почему же это? Может быть, потому, что Тихон не давал для этого повода? При встрече с Лидой у него был всегда виноватый вид. Будто вот-вот скажет: «Опять я около тебя. Делай со мной что хочешь — и руки не подниму в свою защиту. Приму все за должное».

А случай с Зориным… Не окажись тогда рядом Торубарова, неизвестно, чем бы закончилось ее объяснение с Валерием. Все-таки мужчина, сильнее ее. Хотя она не осталась в долгу у Тихона, но была благодарна ему.

Тогда, проводив Дашу домой, Лида вспомнила о Торубарове и решила зайти в штаб дружины. На Тихона составили протокол и вызвали милиционера, чтобы тот отвел его в камеру предварительного заключения. Там был откуда-то взявшийся Савельев. Он ручался за Торубарова «головой», просил отпустить его, но Женьке не верили. Подбитый глаз Зорина молчаливо свидетельствовал против Тихона. А горячее участие Савельева вдруг насторожило дружинников. Они признали его соучастником Торубарова и тоже взяли под стражу.

Краснеева, появившись в штабе, сразу взяла инициативу в свои руки.

— За что вы задержали Торубарова? — строго спросила она.

— Извиняюсь, — вежливо проговорил дежурный по штабу. — А вы, собственно, кто?

— Спросите у этого проходимца, — кивнув на Зорина, отпарировала Лида. Валерий, видя, что его дело плохо, потянулся к двери, но Лида удержала его за рукав. — Подожди. Умел напакостить — умей и ответ держать.

Дежурный развел руками:

— Ничего не понимаю…

— И понимать нечего, — отозвалась Лида. — Этот хлюст полез ко мне, я ему съездила. А он и заорал, как резаный. Торубаров совсем не виноват, после подошел.

— Свежо предание, но верится с трудом, — улыбаясь, сказал милиционер, поглядывая на девушку. — Такими нежными ручками…

— Не верите, — задыхаясь от возмущения, кричала Лида и, не дав никому опомниться, повернулась к Валерию, ударила его по лицу. — Вот тебе за вторую подлость.

Валерий стукнулся затылком о стену. Краснеева снова занесла руку, но Тихон удержал ее.

— Не надо, Лида, не связывайся.

Окна штаба жалобно зазвенели от дружного хохота.

— Теперь верим, — давясь от смеха, сказал дежурный. — По почерку видно. Под обоими глазами симметрия.

Пристыженный Зорин, воспользовавшись суматохой, сумел сбежать. Немного погодя с миром отпустили Торубарова и Савельева.

Вспоминая все это, Лида старалась понять: почему к ней часто пристают парни, подобные Валерию? Неужели она своим поведением дает повод? Но Тихон-то ведь не такой. Он не был похож ни на кого.

«Милый большой ребенок, — с нежностью подумала она. — Напишу ему, пусть зайдет».

Соседки по койке давно подтрунивали: почему к ней никто из ребят не приходит?

Как-то Лида рассказывала любовную историю, которая, якобы, приключилась с нею, но одна пожилая женщина, лежавшая после операции, перебила ее:

— Хвалишься ты, девка, хвалишься. Мы-то видим, какие у тебя кавалеры.

— А что вы видите? — вспыхнула девушка.

— Все видим, — переглянувшись с другими, продолжала женщина. — Второй месяц лежишь.

Лида хотела сейчас же написать приглашение Торубарову, но удержалась. Вызывать только для того, чтобы доказать людям, что у нее есть парень, которому она дорога? Пусть уж лучше думают, что хотят. Детей с ними не крестить. А желание увидеть Тихона росло и росло, а вместе с ним появилась необычная для Лиды робость. Чаще стала разглядывать свое лицо в зеркало, подкрашивалась, но все равно оставалась недовольна собой. Глаза стали еще больше, скулы заострились и никакой краской не скрыть прозрачную бледность кожи. Увидит Тихон ее такой — разочаруется.

Наконец сняли гипс, и Лиде стало легче, словно этот груз сняли не с плеча, а с самого сердца. Правда, каждое резкое движение еще причиняло боль в ключице, но она уже не чувствовала скованности. Врачи запретили пока подниматься с постели.

— Перестраховщики! — возмущалась девушка, поглаживая больное место. — Да я хоть сейчас на работу. Кость будто электросваркой прихватило. Скорее на здоровом месте сломается, чем здесь.

Лида попробовала читать, но книга почему-то вызвала грусть. Отложила книгу, задумчиво смотрела в потолок, пытаясь сосредоточиться. Вдруг скорее почувствовала, чем увидела обращенный на нее взгляд и невольно повернула голову.

В дверях стоял Тихон. Обе руки были заняты свертками. Халата хватало всего до пояса. Встретившись со взглядом Лиды, шагнул вперед и сразу озарил палату широкой добродушной улыбкой.

Лида ойкнула и уронила книгу.

— Откуда ты взялся?

Теперь улыбка Тихона стала виноватой.

— Да вот… Пришел. Не дождался приглашения.

— Ну, раз пришел — садись, — ободряюще сказала Лида, глазами показывая на табурет, стоявший возле кровати.

Торубаров сложил на тумбочку свертки и осторожно присел. Больные, которые могли ходить, дипломатично удалились в коридор.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Тихон.

— Хорошо. Сегодня гипс сняли. Через месяц выпишут. Что нового в депо?

Тихон прокашлялся в кулак.

— Душно что-то, — проговорила девушка.

Торубаров, скрипнув табуретом, поднялся и открыл форточку. С улицы ворвался ворчливый шумок, словно там кипел большой котел.

— Нового говоришь? — а сам подумал: «Сказать про Дашу? Нет, не стоит», — и продолжил: — Нового много.

Лида, забывшись, хотела подняться, но нечаянно задела больное место, сморщилась и бессильно опустилась на подушку.

Тихон кинулся к ней, поправил под головой подушку и попросил:

— Ты лучше не шевелись. Лежи.

Его ладони коснулись волос девушки, и она почувствовала, как сердце заполняет мягкое, волнующее тепло. Было приятно осознавать себя беспомощной и по-детски зависимой от забот, лежать вот так, закрыв глаза, ни о чем не думать.

— Ничего, ничего, — прошептала она. — Рассказывай.

— О чем? — не понял Тихон.

— О новостях. Сам же говорил — новостей много.

— Да, верно, — вздохнул Торубаров. — Не знаю с чего и начать.

— С самого начала. Мне все интересно.

— Тогда слушай. Вчера нашей бригаде звание коммунистической присвоили. Это первая новость.

— Поздравляю.

— А еще… — замялся Тихон, но набравшись мужества, одним духом выпалил: — Я ордер на комнату получил. Как молодожену дали, вместе с Савельевым.

— Вот как, — оторопела Лида. — Женился, значит? Это в твоем возрасте даже очень хорошо.

— Это Женька подстроил. Себе получал и на меня… А я еще не уверен. С тобой хочу посоветоваться.

— Что я могу посоветовать? — неожиданно дрогнувшим голосом проговорила Лида. — Живите на здоровье. Счастливая твоя невеста — сразу в новую квартиру.

Тихон порывисто вскочил с места, потом снова сел. На лбу выступил пот. Никак не мог подобрать нужных слов, чтоб объясниться, начал рыться в карманах, вытащил оттуда желтенькую бумажку и подал Лиде.

— Возьми.

— Что это?

— Да ордер же, — вздохнул Торубаров. — Я же говорю: Женька Савельев… У него все шутки.

И только теперь она все поняла и сразу повеселела.

— Чудной ты, Тиша. Напугаешь — с ума можно сойти.

Она взяла его ладонь, прижалась к ней горячей щекой.

— Давай лучше помолчим. Так лучше.

Она глядела на него, не отрываясь, пристально. Тихон смутился и заерзал на стуле.

Глаза Лиды словно два блюдечка начали наливаться, и слезы, переполнившись через край, стекали на щеки, уши и дальше на подушку. Лида их не вытирала. Сквозь слезы все отливало серебром, а сердце горело нестерпимой радостью.

— Будешь меня любить? — тихо спросила она. — Я такая сумасбродная.

Тихон стиснул ее руку так, что Лида вскрикнула:

— Сумасшедший. Кости поломаешь.

— Буду, — заверил Тихон. — Все прошлое твое забуду. Лишь бы со мной была.

Лида неожиданно засмеялась.

— Прошлое? Дурачок ты мой! И ты, значит, за легкую меня считал? Прошлого-то у меня и нет. Никого я к себе не подпускала. Эх ты…

Тихон вскочил и стал ходить по палате, а Лида, словно дразня его, смеялась и смеялась.

В палату возвращались больные. Тихон, смутившись, собрался уходить.

— Ну, в общем, я пошел. Выздоравливай скорее.

— Ордер захвати, — крикнула вдогонку Лида. — И чтобы к моему выздоровлению квартиру приготовил.

Торубаров зажал в кулак бумажку, выбежал из палаты и вскоре по коридору послышались его грузные, торопливые шаги.

— Шальной, — проговорила Лида и счастливо закрыла глаза.

7

Ночью выпал снег. Он освежил землю, но скрыть все следы осени ему не удалось. По обочинам торчали масляно-черные комья земли, а дальше в кюветах блестели мутноватые лужи.

Лида стояла у окна и смотрела на синиц, снующих по веткам тополя. Одна из них бесстрашно села на подоконник. Сверкая бусинками глаз и подергивая хвостиком, она в упор через стекло наблюдала за девушкой. Лида постучала ногтем по раме — синица вспорхнула, уселась на ветку, недовольно пискнула и, поправив носиком перышки, слетела на снег.

— Вот она! — вдруг услышала Лида за своей спиной громкий голос. — Природой любуется.

Около ее кровати стояли Люся и Евгений.

— На, получай, — сказал Савельев, вываливая прямо на постель подарки.

Люся кинулась на шею подруги.

— Соскучилась я по тебе. Целую вечность не виделись, — круглые глаза ее сверкали радостью. — А ты упругая стала. Пополнела на казенных харчах.

Савельев, поглядывая на подруг, терпеливо ожидал, когда они кончат обмениваться любезностями.

Наконец Люся отстранилась, стала рядом с Евгением и торжественно притихла.

— Посмотри на нас повнимательней, — попросила она Лиду. — И ответь: что ты видишь?

— Расписались?

— Угадала! — кивнула Люся и дурашливо запричитала: — Пропала моя девичья свободушка. Выдали меня за немилого! — потом привстав на носках, дотянулась до щеки мужа и поцеловала.

Лида захлопала в ладоши.

— Горько!

— Хватит. А то загордится.

— Ну, что ж, — посерьезнела Лида, пожимая молодоженам руки. — Поздравляю. Вам давно пора это сделать.

— Очередь за вами, — сказал Савельев. — Выписывайся. Квартира тебя ждет.

— Ты, Лидка, поторапливайся, — защебетала Люся. — А то жить негде будет. Там твой Тихон всю комнату посудой завалил. Вчера пять кастрюлей купил, сегодня штук тридцать тарелок, разных кофейников, пельменниц. А стула ни одного нет. Он говорит: самое главное было бы в чем покушать, а остальное — ерунда.

— Ох, и хлебнешь ты с ним горя, — пригрозил Савельев. — Пока не поздно — откажись. Не умрешь ты с ним своей смертью. Как-нибудь не хватит обеда — заглотит и косточек не останется. Уж я то его аппетит знаю!

— Ничего, — возразила Лида. — У меня он всегда будет сыт.

— Смотри. Мое дело предупредить.

— Как они только жить будут в одной квартире, — вздохнула Люся, косясь на мужа. — Все время подковыривают друг друга.

— Терпеть его не могу, — подтвердил Евгений.

— Потому, наверное, ты с ним в одну квартиру и попросился.

Люся замолчала и, вздохнув, сказала:

— Хорошо у нас складывается. Мне даже перед Дашей стыдно. Мы счастливые, а она… Скажите: почему все люди не могут быть одинаково счастливыми? Ну, в чем, например, виновата Даша?

— Как она сейчас? — спросила Лида.

— Вчера из роддома выписалась. Выжил сынишка, хотя и семимесячным родился. Красивенький, как назло, весь в Валерия.

— Тоже нашла красоту! — буркнул Евгений. — И в ком? В Зорине. Тьфу.

Люся подмигнула подруге:

— Слышишь? А давно ли души в нем не чаял. Только и было света в окошке — Зорин. А ты знаешь, что с ним? Не говорила? Да как же это я? Уволили Валерия. Общее собрание постановило, а отцу некуда деваться — пришлось подписать приказ. Легко отделался. Это мой его на чистую воду вывел. Стоял их паровоз на промывке — Сергей Александрович должен выезжать в рейс. Женька как раз под паровозом был. Видит: кто-то в буксу песок сыплет. Разглядел как следует — Валерий! Он его за шиворот и к мастеру. Хотел, чтобы Круговых сняли за аварию, а его старшим машинистом поставили.

— Вот подлец! В тюрьму его за это, — возмутилась Краснеева.

— Простили. Обещал новую жизнь начать. Говорит, уеду от матери и человеком стану. На север куда-то лыжи навострил.

— Скатертью дорога.

— Ты тоже бессердечная, как мой Женька, а мне жалко его. Увидела, как он плачет, и у меня слезы навернулись. Такая я дурочка.

Люся и Евгений уже попрощались с Лидой, но в дверях Люся остановилась.

— Чуть не забыла, — сказала она и подтолкнула в спину мужа. — Иди, похвались.

Но Евгений заупрямился и выскочил в коридор.

— Скромничает, — улыбнулась Люся. — Рассказ его в областной газете напечатали. Писатели похвалили. Говорят, талант у Женьки. Хватились! Я уже давно об этом знаю, — и приблизившись к подруге, шепотом сообщила:

— Сейчас книгу пишет. Обо всех нас. Вот он у меня какой.

В глазах Люси сияла гордость.