Разрушенная невеста

Как-то утром, воспользовавшись моментом, когда княжна была одна, Тишин решился приступить к делу; для этого он нарядился по-праздничному и смело сказал княжне:

-- Мне бы, Катерина Алексеевна, надо с тобою поговорить.

-- О чем нам говорить? -- чуть не с отвращением промолвила княжна, которой очень не нравился подьячий.

-- Есть о чем.

-- Ну, говори, если есть о чем. Только скорее, я спешу.

-- Сейчас, сейчас... Вот видишь ли, Катерина Алексеевна, ты пришлась мне по нраву... Я к тому же богат -- у меня есть свой угол, и про черный день я скопил немало денег.

-- Все твое при тебе и останется... Я никак не пойму, зачем ты это мне говоришь?

-- А вот сейчас узнаешь. Я... я жениться на тебе задумал, -- сразу выпалил Тишин.

-- Ты?.. ты задумал жениться на мне? -- меняясь в лице, тихо переспросила у подьячего княжна Екатерина.

-- Известно, я... а то кто же... Чай, обрадовалась?

-- Ну как мне не обрадоваться!.. Чай, женою подьячего мне лестно быть, -- едва превозмогая свой гнев и закусывая от страшного волнения губы, промолвила княжна.

-- Так по рукам, что ли?

-- Да, да...

-- Стало быть, честным пирком и за свадебку?

-- Да, да...

-- Я так и знал, что отказа мне не будет... потому быть моей женой лестно всякой девице... С твоим братом, что ли, надо еще поговорить?

-- Не советую... Если ты скажешь ему хоть половину того, что сказал мне, то быть тебе, подьячему, битым.

-- Как! За что? -- тараща глаза от удивления, спросил у княжны Тишин.

-- За твою, подьячий, дерзость. Разве свататься за меня не дерзость? Вон! Поди вон! -- повелительно крикнула княжна, показывая ему на дверь.

-- Да ты что же?.. Смеешься, что ли, надо мною? То радуешься, что я хочу жениться на тебе, то вон гонишь!

-- Ступай вон, не то позову своих и тебя, дерзкий, палками прогонят.

-- Так ты вот как? Хорошо... это тебе даром не пройдет... Спесива ты была царской невестой, да сплыла... Постой, я покажу вам всем, как надо мною глумиться... будете помнить! -- погрозил Тишин и вышел из горницы, сердито хлопнув дверью.

-- Что же это?.. Господи! До чего я дошла?! Какой-то подьячий смеет предложение делать мне, бывшей невесте императора... О горе, горе мне!.. За что эта напасть? За что эта ужасная мука? Что я сделала? Чем провинилась? За что меня преследуют? Даже и тут, в дальней ссылке, мне не дают покоя! -- рыдала княжна Екатерина Долгорукова, оскорбленная до глубины души грубым предложением Тишина.

Действительно, сватовство к Екатерине Долгоруковой не прошло для Тишина даром; княжна пожаловалась на него своему брату и его приятелю, поручику Овцыну.

-- Вот до чего я дожила, вот до чего дошла, что пьяный подьячий смеет свататься за меня!.. Сирота я горькая, беззащитная... некому и заступиться за меня, -- со слезами проговорила княжна Екатерина.

-- Как некому заступиться? А меня-то вы забыли? Нахал Тишин жестоко поплатится за свое сватовство, -- грозно проговорил поручик Овцын, неравнодушный к "разрушенной царской невесте", и с двумя своими товарищами жестоко избил Тишина.

Однако последний был злопамятен; он затаил на время свою обиду и стал выжидать случая отплатить обидчикам. Это не замедлило представиться ему.

Как-то раз князь Иван, будучи под хмельком и нисколько не стесняясь и не боясь Тишина, стал говорить не с должным уважением про императрицу Анну Иоанновну, а первейшего министра Бирона всячески поносил и ругал.

-- Эх, князь, напрасно ты так говоришь, право, напрасно! Держать бы тебе надо свой язык за зубами, -- как бы увещевая Долгорукова, сказал ему Тишин.

-- Я правду говорю.

-- Смотри, как бы тебе за эту "правду" не пришлось поплатиться.

-- Что же, или ты доносить на меня думаешь? -- презрительно спросил князь Иван. -- Так разве ты забыл, что доносчику первый кнут? Да и где тебе доносить! Тебе не поверят: ты стал такой же сибиряк, как и я... Станешь на меня доносить, тебе же голову снесут.

-- Я и не думаю на тебя делать донос, -- проговорил подьячий.

-- А кто же доносчиком на меня будет? Ты знаешь? -- спросил у подьячего захмелевший князь Иван.

-- Знаю, -- ответил Тишин. -- Ваш пристав.

-- Это майор Петров? Ну нет, он на нашей стороне, он задарен и доносить на нас не будет.

Князь Иван говорил правду: пристав Петров был в хороших отношениях с ссыльными Долгоруковыми, и когда подьячий Тишин пожаловался ему на них, то он не обратил никакого внимания на эту жалобу и замял дело.

Тогда Тишин подал донос сибирскому губернатору, причем уже, кроме Долгоруковых, обвинял и Петрова, и березовского воеводу Бобровского за послабления им.

Результатом этого доноса было прибытие в Березов капитана сибирского гарнизона Ушакова, родственника знаменитого начальника тайной канцелярии. Тот явился в мае 1738 года инкогнито, но с секретным предписанием. Ему было поручено прикинуться присланным по повелению императрицы будто бы для того, чтобы разузнать о житье-бытье Долгоруковых и улучшить их положение.

Быть может, несчастным узникам блеснул даже с его приездом луч надежды на избавление от заточения. Ушаков отлично сыграл роль. Он познакомился с Долгоруковыми, с разными березовскими жителями и священниками, водил с ними хлеб-соль, вступал в беседы и таким образом под рукой узнал все, что ему было нужно. В результате немедленно же по его отъезде в Березове был получен приказ из Тобольска -- отделить князя Ивана от жены, братьев и сестер.

Иван Алексеевич был заключен в тесную землянку, где его еле кормили, и притом самой грубой пищей. Землянка была так тесна, что в ней с большим трудом мог поместиться один человек.

Новое несчастье, обрушившееся на князя Ивана, повергло Наталью Борисовну в страшное горе и отчаяние. Несколько раз порывалась она приблизиться к землянке, где томился ее несчастный муж, но солдаты отгоняли ее прочь. Наконец как-то ей удалось вымолить у солдат, чтобы они дозволили ей подойти к землянке, и то ночью.

Крадучись и оглядываясь по сторонам, Наталья Борисовна с небольшим узелком подошла к месту заточения мужа.

-- Что, голубчик, можно ли мне хоть издали увидеться с мужем? -- обратилась она, чуть не плача, к одному из сторожевых солдат.

-- Можно-то можно, да боязно! -- ответил ей солдат. -- А вдруг увидит?

-- Кому увидать, голубчик? Теперь все спят.

-- И ты бы спала, а то ишь, шляешься ночью, -- огрызнулся на княгиню Долгорукову другой сторожевой солдат.

-- Умолкни, Петруха, не смей так говорить: у княгини святая душа!.. -- остановил товарища первый солдат. -- Подходи, княгинюшка, подходи поближе да стукни в дверь!

Княгиня тихо постучала в дверь и в небольшом отверстии землянки, заменяющем оконце, увидела страдальческий облик своего злополучного мужа.

-- Господи!.. Натальюшка, ты ли?! -- послышался дорогой ей голос, прерываемый рыданиями. -- Да как тебя допустили?

-- Выплакала, вымолила у солдат... вот и допустили...

-- Голубка моя сердечная, сколько горя, сколько несчастья со мною ты увидала!.. Мученица ты, Натальюшка, мученица!

-- Не я, а ты -- мученик, ты -- страдалец.

-- За прошлое, за былое несу наказание. Люди злы, они ищут моей погибели, и чувствуется, что мне не миновать казни. Да, да, враги не дадут мне на свете жить; они всю подноготную поднимут, все переберут и обвинят меня в ужасном преступлении. Но я смерти не боюсь, мне страшен позор. Слушай, дорогая, святая моя!.. Когда меня не станет, оправдай меня перед сыном, скажи, что я невинно пострадал по наговору злых людей и нашего родового имени ничем позорным не запятнал. Я был молод, были грехи, за славой я бежал, и в этом вся моя вина. Только научи нашего сына молиться за несчастного отца.

-- Он и то за тебя молится, Иванушка.

-- Научи Михаила не мстить моим врагам, служить душой и сердцем земле родной, чтить государыню и ей повиноваться. Ну, прощай, Наташа! Ступай, храни тебя Господь!.. Еще увидят тебя здесь, тогда и тебе, и мне, и сторожевым солдатам будут беды. Спасибо тебе, голубка! Скажи спасибо от имени несчастного князя Ивана и солдатам, что стерегут меня, за то, что твои мольбы и слезы нашли отклик в их сердцах. Ступай!

-- Завтра ночью я, Иванушка, опять к тебе приду.

-- Приходи, будь ангелом моим! Поцелуй и перекрести за меня Мишеньку. Скажи, что из тюрьмы его отец шлет ему благословение.

Наталья Борисовна, заливаясь слезами, отошла от землянки. И каждую ночь до того дня, как князя Ивана тайно увезли в Тобольск, она приходила к мужу, подкрепляла его своими словами и советами и приносила пищу.

Солдаты не останавливали ее.

-- Эх, если и пострадать нам за нее придется, то знать будем, что страдаем за святую душу, -- говорили они.

В конце августа 1738 года князь Иван Долгоруков и двое его братьев, Николай и Александр, а также воевода Бобровский, майор Петров и поручик Овцын, трое березовских священников, один диакон, слуги Долгоруковых и шестьдесят березовских обывателей, в глухую дождливую ночь были взяты капитаном Ушаковым, посажены на небольшой карбас и отправлены в Тобольск. Там была образована для настоящего дела особая экспедиция под начальством Ушакова и поручика Василия Суворова. Начались обычные допросы с пристрастием и розыском.

Иван Долгоруков пробовал было запираться, но пытка вынудила его сказать более, чем он хотел.

В Тобольске его содержали в сырой, душной тюрьме, С тяжелыми цепями на ногах и на руках, причем приковали его даже к стене. Положение князя Ивана было ужасно. Он лишился сна и аппетита; разлука с женой и другие нравственные потрясения мучительно подействовали на него; он впал в страшное нервное раздражение, был близок к помешательству и в полубреду стал передавать все подробности о составлении подложной духовной императора-отрока Петра II.

Начались новые розыски, новые допросы, а с ними пытки. Ушаков и Суворов предложили князю Ивану шестнадцать вопросных пунктов. Его допрашивали о "вредительных и злых словах" к поношению чести ее императорского величества и цесаревны Елизаветы, о разговорах с Тишиным по поводу его намерения донести, о майоре Петрове, о книге в похвалу его величества, о коронации Петра II, о другой книге киевской печати, "якобы о венчании брака" Петра II с княжною Екатериною, о патентах, о разных березовских знакомых, преимущественно об Овцыне, о подарках Петрову и Бобровскому, о его переписке, а главным образом о подробностях составления, подписания и уничтожения духовного завещания Петра II.

Во время допроса князя несколько раз пытали дыбою. Он почти во всем сознался, только упорно отрицал существование книги киевской печати "якобы о браке его величества", утверждая, что такой книги не было, а что была одна только рукопись о коронации Петра II, которую князь Николай сжег.

Подробно и чистосердечно рассказал он всю историю подложной духовной своего друга-императора. Эта история тяжелым гнетом легла у него на душе, и он был рад очистить свою совесть. Этим последним показанием он оговаривал в весьма серьезных замыслах своих дядей: Василия Лукича, Сергея и Ивана Григорьевичей и Василия Владимировича с братом Михаилом Владимировичем.

Князя Ивана перевезли в Шлиссельбургскую крепость; туда же были доставлены и все оговоренные им Долгоруковы, а двух его братьев, Николая и Александра, сослали в Вологду.

Бедная Наталья Борисовна осталась в Березове со своим шестилетним сыном, будучи к тому же еще беременной, и с третьим братом своего мужа, а также и с золовками. Вот как она описывает свое положение:

"Я кричала, билась, волосы на себе драла; кто ни попадется навстречу, всем валяюсь в ногах, прошу со слезами: "Помилуйте, когда вы -- христиане! Дайте только взглянуть на него и проститься!" Не было милосердного человека; ни словом меня никто не утешил, а только взяли меня и посадили в темницу, и часового, примкнувши штык, поставили".

Скоро до Натальи Борисовны дошла печальная весть о том, где находится ее муж с братьями. Это еще более убило бедную женщину.

-- Теперь не видать мне моего Иванушки и навеки разлучилась я с ним! -- рыдала страдалица-княгиня.

И действительно, ей не суждено было больше видеться со своим мужем.

IV

Как-то раз Храпунов вернулся домой бледный и чем-то сильно встревоженный. Маруся заметила перемену с мужем, и спросила:

-- Что с тобою, Левушка? Ведь на тебе лица нет... Уж не случилось ли какого несчастья?

-- Пока еще нет, а надо ожидать. Дело твоих родичей опять всплывает наружу. Князя Ивана Долгорукова привезли в Шлиссельбург, а его братьев в Вологду сослали. Забрали многих приверженцев Долгоруковых. Не нынче завтра и за мной придут, -- печально проговорил Левушка.

-- Господи, опять несчастья! Когда же этому будет конец? Ведь ты, Левушка, ни в чем не виновен.

-- Я обращался к министру Волынскому, просил у него защиты. Артемий Петрович обещал, но едва ли он сможет что-нибудь сделать в мою пользу.

-- Если обещал, то сделает. Ведь ты сам, Левушка, говорил, что Волынский имеет большую силу при дворе.

-- Имеет, точно. Но Артемий Петрович один, а немцев много, и все они пользуются доверием государыни, не говоря уже о Бироне.

-- Что же нам делать, что делать? -- чуть не с отчаянием проговорила молодая женщина.

-- Подождем, что дальше будет.

-- Дождаться, когда тебя арестуют...

-- Маруся, ты знаешь мою прямоту. Я ни в чем не виновен перед ее величеством и, что бы ни случилось, думаю, выйду правым. Но за тебя мне страшно. Правда, возьмут меня, ты не одна останешься, а с дядей. Но за него-то я очень опасаюсь, он очень несдержан на язык, и если не уедет отсюда, то ему не миновать тюрьмы, а может, быть, и того хуже...

-- Ну так уедем скорее куда-нибудь и дядю с собой захватим. Поедем хоть к дяде в усадьбу.

-- Это не так легко сделать, милая. Я состою на службе. Но допустим, министр даст мне отпуск и мы уедем. Да ведь меня и в дядиной усадьбе найдут. Знаешь, Маруся, ничего я так не боюсь, как того несчастного письма князя Алексея Григорьевича, которое хранится в нашем ларце.

-- Да ведь ты не знаешь, где находится и ларец.

-- Наверняка не знаю, но думаю, что в тайной канцелярии или у самого Ушакова. Я как-то по поручению; Артемия Петровича ходил к генералу Ушакову и спросил про свой ларец. Знаешь, что мне Ушаков ответил? "Ларец запечатанный, что находится у меня в канцелярии, не твой, господин офицер, а ссыльных князей Долгоруковых, а так как их имущество движимое и недвижимое отобрано в казну, то и ларец тоже".

Скоро вернулся с прогулки и старик секунд-майор. Втроем они составили семейный совет, что делать, и решили следующее: Храпунову немедленно просить отпуск хоть на месяц и уезжать всем из Питера, но не в усадьбу старого майора, а куда-нибудь подальше, в глушь, чтобы не скоро можно было до них добраться. На совете также решено было заехать в Москву и взять с собою старуху Марину, которая все еще проживала в Москве, в своей хибарке близ Тверской заставы.

Но "человек предполагает, а Бог располагает", и все эти замысли и предположения кончились ничем. В тот же день поздним вечером в квартиру Храпунова явился офицер с пятью солдатами, чтобы арестовать Левушку.

-- За что? Что я сделал? -- растерянным голосом проговорил Храпунов.

-- Об этом вам скажут, только не я. Мне лишь приказано вас взять, -- холодно ответил офицер-немец.

От этих слов Маруся смертельно побледнела и едва устояла на ногах.

-- А как твоя фамилия, господин офицер? -- грубо спросил у немца старик секунд-майор, едва сдерживая себя от гнева на несправедливый арест своего племянника.

-- Фон Фишер, -- гордо ответил тот.

-- Фишер, да еще фон... немецкая кличка....

-- Да, я имею честь принадлежать к немецкой нации.

-- И сидел бы себе в неметчине! Зачем же к нам пожаловал? -- сердито проговорил старый майор. -- Да видно, харчи-то у нас послаще ваших, вот вас и тянет сюда?

-- В ваших словах я вижу оскорбление всей нашей нации и потому...

-- Вызываешь меня на единоборство или, по-вашему, на дуэль? Так, что ли?

-- Зачем дуэль? Я донесу на вас его светлости герцогу.

-- Оно и лучше. Живи, господин офицер, сплетней и доносом... целее будешь! -- проговорил старик Гвоздин.

Храпунов очутился в тяжелой неволе; его отвели в тюрьму и опять впутали в дело несчастного князя Ивана Долгорукова, который в то время томился в каземате Шлиссельбургской крепости. Сам страшный Ушаков допрашивал его, но "без пристрастия", то есть не пуская в ход пытки. Может быть, он жалел Храпунова, сознавая его невиновность.

-- Ведомо ли тебе содержание того писания, которое находилось в ларце, что подарил князь Алексей Долгоруков своей незаконной дочери, а твоей жене? -- спросил Левушку Андрей Иванович, показывая ему на письмо.

-- Нет! Да и почем мне знать? Письмо находилось в ларце и писано было покойным князем не мне, а моей жене, -- ответил ему Храпунов.

-- И умерший Алексей Долгоруков ничего не говорил тебе про это письмо?

-- Ничего.

-- Придется поспрошать о том твою жену.

-- Как? Неужели Марусю приведут сюда?

-- И приведут. Неужели ты думаешь, я сам к ней пойду? Да что она у тебя за принцесса такая? У меня тут в гостях перебывали барышни и боярыни, княжны и княгини, всех я принимаю с ласкою, -- насмешливо улыбаясь, проговорил начальник тайной канцелярии.

-- Стало быть, ваше превосходительство, вы пошлете арестовать мою жену? -- грустно спросил Храпунов.

-- Зачем арестовать? Только привести к допросу. Не бойся: хоть и называют меня зверем, а я -- не зверь, я только строгий исполнитель закона и верный слуга государыни императрицы. Жену твою мы спросим чинно и, сняв допрос, отпустим ее домой благородно. Ну, теперь ступай!

-- Дозвольте спросить, ваше превосходительство, долго ли будут меня в тюрьме морить?

-- Это уже не от меня зависит, а от его светлости герцога. Только на освобождение не надейся. Скажу по секрету: его светлость герцог решил разом покончить с долгоруковским делом... Понял? И ссылки тебе не миновать. Не дружись с князьями! "Не надейтеся на князи и сыны человеческие, в них же несть спасения" -- вот чему учит нас слово Божие, -- голосом, полным наставления, проговорил начальник Тайной канцелярии и приказал увести Храпунова.

Судьба Левушки взволновала Марусю и его дядю, они решили искать защиты у кабинет-министра Артемия Петровича Волынского и с этой целью отправились к нему в его обычный приемный день. Долго пришлось им ждать, так как они решили переговорить с министром по окончании всей очереди просителей, и наконец были допущены к нему.

Входя в кабинет министра, Маруся и Гвоздин были сильно встревожены, особенно же молодая женщина: на ней просто лица не было. Они низко поклонились министру и остановились у дверей.

-- Подойдите ближе и скажите, что вам нужно, -- своим приятным голосом проговорил Артемий Петрович.

-- Ваше превосходительство, я -- жена вашего чиновника Храпунова, -- дрожащим голосом проговорила Маруся.

-- А! Вы жена Храпунова? Он очень усердный и внимательный чиновник, я им доволен. Кстати, почему его не было сегодня утром?

-- Моего Левушку арестовали, ваше превосходительство! -- заливаясь слезами, ответила бедная Маруся.

-- Что такое? Он арестован? Кто смел? За что?

-- Об этом ничего не сказали, а взяли и повели мужа.

-- Впрочем, не надо и узнавать, не надо и доискиваться: я знаю, кто приказал арестовать моего чиновника. Но успокойтесь, я постараюсь, чтобы вашего мужа возвратили вам.

-- Я не нахожу слов, как и благодарить ваше превосходительство.

-- Благодарить меня еще не за что: ваш муж в тюрьме. Вы хорошо сделали, что пришли ко мне.

-- Это я посоветовал моей племяннице, ваше превосходительство. Говорю ей: пойдем просить помощи у родовитого русского боярина-министра, у птенца великого царя Петра, у него скорей найдем мы правду, -- дрожащим голосом, но с чувством проговорил старик майор.

-- А я не имею чести знать, кто вы, -- с удивлением поглядывая на старого майора, проговорил Волынский.

-- Я -- дядя Храпунова. Простите старику, ваше превосходительство: горе наше так велико, что я не успел или, скорее, забыл назвать себя. Я -- старый русский служака, батюшка-царь Петр Алексеевич научил меня с врагами сражаться. Бил я и турок, и шведа, не один десяток лет служил правдой моему государю и земле родной.

-- А, вот вы кто. Приятно, очень приятно! Вы любите Русь, я -- тоже, станемте знакомыми, нет, друзьями, -- ласково проговорил кабинет-министр, протягивая свою руку майору.

-- Ваше превосходительство, это для меня такая честь!..

-- Для меня тоже, господин майор. Станем говорить откровеннее. Я уверен, что Храпунов арестован по приказу Бирона. Герцогу известно, что ваш племянник предан мне. У Бирона везде есть лазутчики, и они обо всем доносят ему. Вероятно, Храпунов как-нибудь проговорился, сказал что-нибудь оскорбительное для этого... герцога из конюхов! -- горячо проговорил кабинет-министр Волынский.

-- Нет, ваше превосходительство, мне думается, что мой муж арестован по делу Долгоруковых: он был в дружбе с князем Иваном Алексеевичем.

-- Да, Долгоруковы поперек горла встали Бирону и его клевретам! Русские князья и бояре ненавистны герцогу, он боится их, опасаясь за свое могущество, за свою мишурную славу. Впрочем, боязнь его уместна. Придет же наконец время, когда Бирон и все другие немцы, его сообщники, жестоко поплатятся за то ярмо, какое они возложили на наш добрый, простой народ. Ну да об этом еще рано говорить. Надейтесь на лучшее, -- обратился Волынский к Марусе, -- я употреблю все, что от меня зависит, к скорому освобождению вашего мужа. До свидания! А с вами, господин майор, я не прощаюсь, сегодня я надеюсь вас видеть за своим обедом, тогда я обо всем поговорю с вами.

Обласканные и успокоенные вернулись к себе Маруся и старик секунд-майор.

А кабинет-министр Волынский, проводив своих просителей, наклонив голову, долго ходил по кабинету.

-- Довольно, надо положить предел самоуправству Бирона! Он зашел слишком далеко, шагая по трупам тех, кого встречал на своей дороге, его властолюбие не знает предела, он -- чуть не полновластный правитель всей земли, так как государыня царствует только номинально. С помощью Бога и верных сынов России я положу предел властолюбию этого герцога из курляндской конюшни. Арестовывая моих чиновников, он хочет только оскорбить меня, вызвать на бой. Что же, поборемся, ваша светлость! На вашей стороне сила, а на моей правда! -- громко проговорил Артемий Петрович и с помощью своих слуг стал быстро одеваться, чтобы ехать с докладом во дворец к императрице.

Однако кроме обычного доклада у него был и другой. Артемий Петрович решил твердо переговорить с государыней о своевольстве Бирона, о его поступках, противных русскому народу.

"Об одном буду просить государыню, чтобы она соизволила выслушать меня: не от себя стану говорить я ей, а от всего народа русского, от всей земли, а глас народа -- глас Божий!" -- думал кабинет-министр, переступая порог дворца.

Но его предупредил герцог Бирон.

День был праздничный. Только что отошла поздняя обедня, и государыня Анна Иоанновна вернулась из своей придворной церкви. Лицо у нее было бледное, утомленное. В последнее время она стала часто прихварывать, была раздражительна, задумчива и по целым дням сидела в своей комнате, не принимая никого, кроме близких ей лиц.

Возведенная на престол российский, Анна Иоанновна по-прежнему в своей домашней жизни оставалась такой, какой была в Митаве. Она представляла собой тип боярыни XVII века, не получившей никакого образования; росла она в царской семье, но последняя строго придерживалась старинных русских обычаев. Мать Анны Иоанновны царица Прасковья Федоровна, из рода Салтыковых, недолюбливала разные новшества своего державного деверя и воспитывала дочерей по древнему укладу. После смерти своего супруга, царя Иоанна Алексеевича, она со своими дочерьми поселилась в подмосковном селе Измайлове, а затем, покорная воле своего деверя-царя, переехала с дочерьми на жительство в Петербург, получив от царя в дар дворец на Петербургской стороне, на берегу Невы, близ царского домика.

Петр заботился о своей невестке и о ее дочерях; все три дочери царя Иоанна Алексеевича удостоились его родственного внимания: старшую, Екатерину, он выдал за герцога Мекленбургского, среднюю, Анну, которой суждено было сделаться царицей земли русской, в 1710 году выдал за герцога курляндского Фридриха Вильгельма и дал в приданое 200 000 рублей.

Однако замужество Анны Иоанновны было несчастливо; вскоре после свадьбы новобрачные уехали в Курляндию, где и должны были поселиться, но, отъехав только сорок верст от Петербурга, герцог скоропостижно скончался. Однако Петр пожелал, чтобы овдовевшая его племянница, герцогиня курляндская, осталась жить во владениях своего мужа.

Проживая в Митаве, Анна Иоанновна нередко бедствовала; на содержание ее двора отпускалось слишком недостаточно. За деньгами она часто обращалась к своему дяде, императору Петру. Герцогиня только по имени управляла Курляндией, а на самом деле всем правил Петр, который посылал указы и обо всем получал сведения через своего резидента Бестужева, прикомандированного Петром ко двору герцогини; даже о ее хозяйстве Бестужев обязан был доносить государю.

Бестужев пользовался полным расположением герцогини, но имел неосторожность приблизить к себе и оказать свое покровительство одному немцу, Эрнсту Иоганну Бирону, который быстро завладел расположением герцогини и стал ее фаворитом, совершенно вытеснив из ее сердца вспыхнувшую страсть к принцу саксонскому Морицу, который посетил Митаву и намерен был посвататься к герцогине.

Став императрицей, Анна Иоанновна вела однообразную жизнь, и это однообразие нарушалось только разными забавами, которые выдумывали ее придворные; государыня любила лошадей и верховую езду; точно так же и Бирон был страстный охотник до лошадей. Государыня любила также забавляться стрельбою; во дворец привозили разных зверей для примерной царской охоты. Она любила наряды и предпочитала яркие цвета; под строгой ответственностью, никто не смел являться во дворец в черном платье.

По воскресеньям и четвергам при дворе происходили так называемые "куртаги"; в эти дни съезжались вельможи и придворные в роскошных цветных одеждах.

При дворе давались немецкие и итальянские спектакли, а в 1736 году Анна Иоанновна ввела в первый раз в России итальянскую оперу. Кроме того, императрица очень любила слушать песни своих фрейлин, наблюдать их танцы, а также посмеяться над проделками шутов и шутих, которых у нее было несколько.

Делами правления императрица почти не занималась, совершенно вверив их кабинету министров, во главе которого стоял ее фаворит Бирон. Само собой понятно, что однообразие жизни чисто физической, не оживляемой духовными интересами, угнетало монархиню, и она не раз сетовала на свою судьбу, тем более что нет-нет, но и до нее доходили сведения о грустном внутреннем положении империи.

Так и в описываемый день, вернувшись из церкви, государыня была особенно задумчива:

"Я -- царица земли обширной, могучей; другие государи завидуют мне, счастливейшей монархиней в свете меня называют... Чего мне не хватает? Все, все есть у меня -- могущество, богатство, слава, любовь народная... Я -- мать своему народу... Полно, так ли? Мать сердечно любит своих детей, заботится о них, а я... Да нет, разве я не люблю моей Руси, дорогой родины? Разве я не пекусь о славе, о могуществе моего народа? Если и есть какие упущения в моем правлении, так разве я за всем услежу?.. Я -- женщина слабая, немощная... Господь меня простит... Он видит мою душу, читает мои помыслы... Одной мне не управить государством... Я правителей поставила, и если они правление ведут нечестно, неправильно, то на их душах будет грех, они за свою неправду перед Господом ответчики, они, а не я... И Богу ответят, и народу".

Как ни далеко стояла императрица от народа, разделенная с ним средостением из немцев, все же до нее доходили нерадостные вести о положении ее подданных. Действительно, русский народ в царствование Анны Иоанновны бедствовал и терпел страшную нужду от неурожая хлеба; к тому же опустошительные, почти повсеместные, пожары истребляли не только деревни, но даже и целые города. Пожары приписывались поджогам. К этим бедствиям присоединилось другое -- разбойники. Целыми шайками бродили они по всем дорогам и нападали на пеших и конных, даже и на целые селения, предавая все огню и грабежу. Но главным образом народ страдал от своеволия начальствующих лиц. Каждый из этих лиц брал пример с высших правителей, которые, добившись выдающегося положения и понимая, что они могут быть лишь "калифами на час", всеми правдами и неправдами старались составить себе состояние. Государственная казна расхищалась безмерно, денег на государственные нужды в ней не было, и, конечно, народ был отягощен массой налогов. Всюду царили взяточничество, самоуправство всякая неправда за деньги становилась правдой и, конечно, народ изнемогал. Пример в притеснениях шел с верхов бюрократии, во главе с самим Бироном, в низшие слои представителей власти, и не было удержа угнетателям народа.

Императрица, раздумавшись о положении своей империи, как всегда, вызвала к себе Бирона. Герцог, войдя, низко поклонился и поцеловал протянутую ему государыней руку.

-- Здравствуй, герцог, присядь. Скучно мне, больно скучно.

-- С чего скучать изволите, ваше величество?

-- Причин к тому, герцог, много: народные бедствия, неурожаи, пожары, разбои, и все это удручающе действует на меня и повергает в страшную печаль. Кстати, герцог, ты был вчера на заседании совета министров?

-- Как же, государыня, был в продолжение всего заседания, -- ответил Бирон.

-- Что же решили господа министры? Ведь пожары истребляют целые города. Это великое бедствие! Какие же меры приняты?

-- Постановили, ваше величество, пойманных поджигателей сожигать всенародно -- только эта кара может остановить пожары, а также в каждом городском доме положено иметь на дворах колодцы для безопасности от пожара.

-- Эта мера хороша... колодцы иметь надо, но сожигать преступников-поджигателей -- слишком жестокая кара. Ну, а что о разбоях?

-- Министры положили, ваше величество, предписать воеводам и губернаторам стараться ловить и истреблять разбойников и предавать их смертной казни.

-- Все казни да казни! -- с неудовольствием проговорила государыня.

-- Что делать, ваше величество? Этим только и можно остановить преступление. Русский народ слишком груб, его всегда надо держать под страхом плетей и казни.

-- Герцог, что ты говоришь! -- гневно проговорила Анна Иоанновна.

-- Простите, государыня, говорю правду.

-- Этой правдой ты и на меня, и на себя навлечешь народную ненависть. Ты слишком жесток, Иоганн... Смотри, не отплатил бы тебе народ тем же.

-- Я никого и ничего не боюсь, ваше величество, лишь бы вы были ко мне милостивы.

-- В этом, кажется, ты не можешь сомневаться, -- ласково проговорила государыня Бирону, протягивая ему свою руку.

-- О, ваше величество! Я безмерно счастлив вашей милостью, -- целуя руку государыни, с чувством проговорил Бирон. -- Хоть у меня и есть очень сильные враги, но я не боюсь их, -- заискивающим голосом добавил он.

-- Назови мне их.

-- Извольте, государыня! Первый очень сильный мой враг, это -- кабинет-министр Волынский.

-- Ты уже слышал от меня, что Волынский -- верный и преданный мне и государству человек, -- с неудовольствием проговорила Анна Иоанновна.

-- Со вчерашнего дня я навлек на себя еще большее нерасположение господина Волынского. Я приказал арестовать его любимейшего и преданного ему чиновника, ваше величество.

-- За что? По какому делу?ъ

-- По делу ссыльных Долгоруковьх, ваше величество.

-- Господи, как все это мне надоело, как прискучило!.. Эти Долгоруковы... Ну, что вы хотите делать с ними?

-- Это -- дело суда, государыня.

-- Зачем ты, герцог, трогаешь Волынского?

-- Помилуйте, ваше величество, я и не думаю его трогать.

-- Нет, трогаешь, трогаешь, -- сердито, нервным голосом проговорила Анна Иоанновна. -- Зачем ты приказал арестовать его чиновника, зачем? Ты сделал это просто по злобе на Волынского.

-- Храпунов, государыня, находится в сильном подозрении по делу Ивана Долгорукова.

-- Какой такой Храпунов?

-- Чиновник Волынского, ваше величество.

-- Храпунов, Храпунов... фамилия мне знакома, хорошо знакома... Ну, все равно, отпусти его, Иоганн!

-- Это невозможно, ваше величество. Пока не выяснится суть дел и преступлений Долгоруковых, Храпунова нельзя освободить из-под ареста. Его допрашивал генерал Ушаков. Храпунов был в большой дружбе с Иваном Долгоруковым и женат на его сестре.

-- На которой? Ведь, помнится мне, у него две сестры -- Екатерина и Елена.

-- Этого не знаю, ваше величество.

-- Надо узнать и доложить мне.

-- Слушаю, ваше величество.

-- Теперь того и жди -- приедет ко мне Волынский и станет просить за своего чиновника.

Императрица не ошиблась -- действительно, ей вскоре же после ухода Бирона доложили о приезде Волынского.

Артемий Петрович вошел к государыне сильно расстроенный и, кланяясь ей, произнес:

-- Простите, ваше величество, мой приход потревожил вас.

-- Что делать, уж такова моя доля. Ты, Артемий Петрович, по делу ко мне?

-- Так точно, ваше величество. Дело спешное, от него зависит участь, а может быть, и жизнь человека. К вам, ваше величество, я пришел за правосудием, выслушайте меня, вашего преданного и верного слугу.

-- Ну, говори, говори... слушаю.

-- Государыня, меня лишили верного, исполнительного чиновника, скорее помощника, а у молодой жены отняли мужа, -- горячо проговорил Артемий Петрович.

-- Я что-то плохо понимаю тебя. Ты говоришь про Храпунова, что ли?

-- Про него, государыня... Вашему величеству уже сказали...

-- Да, сказали, его подозревают в соучастии с Иваном Долгоруковым.

-- Это подозрение ни на чем не основано: Храпунов был всегда верным слугою своей родине.

-- Ну, если он не виновен, то его выпустят.

-- Я нижайше прошу, ваше величество, отдать тотчас же приказание освободить Храпунова. Ваше величество, будьте правосудны и милосердны, возвратите бедной женщине мужа, она будет молиться за вас всю жизнь...

-- Как же это?.. Вдруг без герцога.

-- Вы -- монархиня властная. При чем же тут, ваше величество, герцог?

-- Какой ты, Артемий Петрович, скорый. Тебе бы все вдруг! Надо подумать, посоветоваться. Я поговорю с герцогом завтра же и твоего чиновника освободят из-под ареста.

-- Позвольте, ваше величество, мне сказать несколько слов.

-- Довольно, довольно, Артемий Петрович!.. Я наперед знаю, про что ты станешь сказывать. Ты будешь говорить про народные бедствия, неурожаи, пожары и про другие; обиды и напасти и по обыкновению станешь винить в том герцога, хоть он в этом нисколько не виновен, -- с неудовольствием промолвила Анна Иоанновна, искоса посматривая на Волынского.

-- Ваше величество, не я один говорю -- про это говорит весь ваш народ.

-- Оставь, пожалуйста, оставь! Нынче праздник. Вы мне и в праздник не дадите вздохнуть. И так невесело, а ты еще своими словами больше тоску на меня наводишь.

-- Простите меня, всемилостивейшая государыня, -- низко кланяясь и подавив в себе вздох, проговорил Волынский.

-- Бог простит, голубчик. Мы с тобою как-нибудь... герцогу я не дам своевольничать, он не смеет. Мы обо всем с тобою поговорим, Артемий Петрович. А теперь, Артемий Петрович, не отравляй мне праздничного дня. Хочу я скуку разогнать, с фрейлинами песни попеть. Ах да, кстати: ну, как задуманное нами машкерадное зрелище в ледяных хоромах?

-- Дело подвигается вперед как нельзя лучше, ваше величество: мною посланы нарочные почти во все губернии, а также и ко всем инородцам. Я выписываю по двое, то есть по одному мужчине и по женщине.

-- Хорошо, хорошо!.. Старайся, голубчик Артемий Петрович, может быть, это хоть немного разгонит мою хандру. А знаешь, я надумала в ледяных хоромах устроить для новобрачных спальню: желаю женить нашего шута князиньку Голицына на дуре-калмычке Бужениновой. То-то будет парочка: шут-князинька и шутиха-калмычка. Вот в ледяных хоромах мы и справим их свадьбу. Ведь преотлично я придумала? -- уже весело проговорила государыня.

-- Как нельзя лучше, ваше величество.

-- Не все заниматься делами, надо веселью и потехе уделить час-другой. Ну, а теперь ступай к себе, Артемий Петрович, будь покоен, я прикажу выпустить твоего чиновника. Как его фамилия, я все забываю? Ах да, Храпунов.

Волынский стал откланиваться; государыня милостиво протянула ему свою руку, и Артемий Петрович, с должным почтением поцеловав ее, удалился. Императрица приказала позвать своих фрейлин, стала слушать их пенье и сама подпевала им.

Прошел день, другой, неделя, а Храпунов все томился в тюрьме -- о его освобождении не думали. Герцог Бирон, чтобы досадить Волынскому, убедил государыню, что выпускать Храпунова из-под ареста никак нельзя, потому что есть улики, ясно говорящие о том, что он находился в сообщничестве с князем Иваном Долгоруковым.

-- Но как же это? Ведь я дала Волынскому слово освободить этого Храпунова, -- с досадою проговорила государыня Анна Иоанновна. -- Он станет спрашивать. Что же я ему скажу?

-- Скажите ему, что вы не мирволите преступникам, а караете их, -- холодно произнес Бирон.

-- Неужели Храпунов -- такой преступник?

-- Он -- близкий человек Ивана Долгорукова и должен быть наказан. Генерал Ушаков нашел против него улики.

-- Какие такие?

-- Я сам, государыня, хорошо не знаю, какие, но только улики есть.

-- Узнай, Иоганн, и скажи мне, кто уличает Храпунова. Впрочем, я сама спрошу у Ушакова.

V

Между тем тобольская экспедиция усердно работала над разбором дела Долгоруковых. В него было замешано до полусотни лиц, в числе их находились и караульные офицеры, и часовые, майор Петров и поручик Овцын, несколько березовских подьячих и "отставные дворяне", и "дети боярские", дворовые князя Ивана, и даже священники. Не удивительно после этого, если замешан был и Левушка Храпунов, которого держали под арестом в Шлиссельбургской крепости.

Правда, из замешанных многих отпустили, но девятнадцать человек из них подверглись строгой каре: майору Петрову в Тобольске отрубили голову в июне 1739 года, священники были биты кнутом и разосланы по дальним сибирским городам, а караульные офицеры разжалованы в рядовые. Что касается Храпунова, то никаких улик в том, что он был в сообщничестве с Иваном Долгоруковым, не было, однако отпустить его Бирону, по злобе на Волынского, не хотелось, и его оставили в Шлиссельбургской крепости.

Там же шли строгие, "с пристрастием" допросы доставляемых в крепость Долгоруковых. Инквизицией над ними управляли из Петербурга два Андрея Ивановича -- Остерман и Ушаков, а за ними стояла целая толпа врагов и недоброжелателей несчастных ссыльных князей Долгоруковых.

Целый год тянулись допросы в Шлиссельбурге; начавшись в октябре 1733 года, они окончились в октябре 1739 года.

Этот процесс не мог не обратить на себя внимание и в России, и за границей. Униженная и оскорбленная фамилия временщиков снова воспрянула через десять лет! Все с напряженным вниманием следили за ее дальнейшей судьбой, но никто ничего не знал определенного относительно того, зачем везут в Шлиссельбург Долгоруковых с разных концов России. И вот иностранные дипломаты стали прислушиваться к слухам и толкам и заносить их в свои депеши и в заграничные листки я журналы.

В то время Россия переживала трудное для нее время, и почва для слухов была обильная. Начались преследования родовитых русских людей. Граф Апраксин, князь Волконский, князь Алексей Михайлович Голицын, обращенные в придворных шутов, играли в чехарду в спальне больной императрицы, кудахтали, сидя на лукошках с яйцами, и нежно заботились о здоровье царской собачки. В 1737 году была низложена вся фамилия Голицыных; вождь верховников в 1730 году князь Д. М. Голицын был заключен в Шлиссельбург, его сыновья и другие родичи сосланы кто в Казань, кто в Астрахань, кто в Сибирь.

Носились слухи, что Долгоруковы замышляли государственный переворот в пользу принцессы Елизаветы Петровны; рассказывали даже подробный план этого переворота. Заговорщики находились будто бы в сношениях со Швецией и Францией. При ожидавшемся всеми поражении русской армии в Молдавии, шведские войска должны были вступить в пределы России, что явилось бы сигналом к перевороту. Предполагалось императрицу заключить в монастырь, произвести еще более короткую расправу с герцогом Бироном, а принцессу Анну Леопольдовну и герцога Брауншвейгского, помолвка принцессы с которым была почти улажена, отправить обратно в Германию. Затем хотели вообще прогнать всех немцев и в заключение всего провозгласить императрицею Елизавету Петровну, обвенчав ее с Александром Нарышкиным, жившим с 1730 года за границей.

Однако успех Миниха в Молдавии (взятие Хотина и переход через Прут) расстроил все планы. 31 октября 1739 года было образовано обычное в то время для политических процессов "генеральное собрание", состоящее из кабинет-министров, сенаторов и трех первенствующих членов синода, с депутатами от придворного штата, от гвардии, от генералитета, военной и адмиралтейств-коллегий, губернской с.-петербургской канцелярии с ревизион-, коммерц- и юстиц-коллегиями. Генеральное собрание, выслушав "изображение о государственных воровских замыслах Долгоруковых, в которых по следствию не токмо обличены, но и сами винились", -- в тот же день постановило следующий приговор: князя Ивана Алексеевича четвертовать, а затем отсечь ему голову; князьям Василию Лукичу, Сергею и Ивану Григорьевичам отсечь головы. О фельдмаршале Василии Владимировиче и брате его Михаиле Владимировиче говорилось: "Хотя они и достойны смерти, но передается о них на высочайшую милость императорского величества". Все имущество Долгоруковых, движимое и конфискованное 1730 году недвижимое, было отписано на ее императорское величество {"Древняя и новая Россия", 1879 г.}.

6 ноября 1739 года в Новгород прибыл Андрей Иванович Ушаков, чтобы присутствовать при казни, которая была назначена на 8 ноября. Один из родичей Долгоруковых так описывает казнь несчастного князя Ивана:

"В версте почти от Новгорода лежит большая болотистая местность, отдаленная от города оврагом с высохшим на дне его ручьем, известным под названием Федоровский ручей. На этом болотистом месте находилось кладбище для бедных, так называемое Скудельничье кладбище. В четверти версты от него был воздвигнут эшафот. Начали с наказания кнутом трех меньших братьев князя Ивана, из которых Николаю, кроме того, "урезали" язык; затем отрубили головы князьям Ивану и Сергею Григорьевичам и Василию Лукичу. Наконец, очередь дошла до Ивана Алексеевича, приговоренного к четвертованию. Он вел себя в эту высокую и страшную минуту с необыкновенной твердостью; он встретил смерть -- и какую смерть! -- с мужеством истинно русским. В то время, когда палач, привязывал его к роковой доске, он молился Богу; когда ему отрубили правую руку, он произнес: "Благодарю тебя, Боже мой", при отнятии левой ноги -- "яко сподобил мя еси"... "познати тя" -- произнес он, когда ему рубили левую руку, и лишился сознания. Палач поторопился кончить казнь, отрубив ему правую ногу и вслед затем голову".

Так закончил свою жизнь некогда всесильный фаворит императора-отрока. Он был обманут призрачным счастьем, мишурным блеском. Девять долгих мучительных лет провел он в ссылке "в стране медведей и снегов" и умер тридцати одного года от руки палача. Все преступления и проступки он искупил своею смертью.

Как страдала, как убивалась жена несчастного князя Ивана, княгиня Наталья Борисовна, когда до нее в Березов дошла весть о казни горячо любимого мужа, поймет всякий.

Между тем Храпунов все продолжал сидеть в крепости под строгим караулом; его как будто все забыли, кроме Маруси да его старика-дяди. Маруся вспоминала своего мужа-узника горькими слезами. Она все дни проводила в страшном горе, чуть не в отчаянии, а старый майор обивал приемные у русских вельмож в надежде заручиться их помощью и защитить племянника. Люди власть имущие принимали его, даже выказывали некоторое сочувствие к его горю, но по большей части это сочувствие ограничивалось только жалостью и словами. Им известно было, что Бирон считает Храпунова своим врагом, и заступаться за Храпунова -- значило идти против всесильного, могущественного Бирона. А кто осмелился бы идти против него?

Один только Артемий Петрович Волынский нисколько не испугался подать свой голос за Храпунова, но даже его голос остался "голосом вопиющего в пустыне".

Императрица не забыла своего обещания Волынскому освободить из крепости Храпунова и вновь обратилась к Бирону с вопросом, какие же именно улики имеются против несчастного. Но на это герцог опять ответил:

-- Не припомню. Если угодно вашему величеству, я спрошу у Ушакова.

-- Спросить про это я и сама сумею, -- сердито проговорила Анна Иоанновна, -- но мне неприятно, что это дело так тянется. За Храпунова просил меня Волынский, и я дала ему слово освободить узника.

-- Это сделать нельзя, государыня, -- твердым голосом проговорил Бирон. -- Я замечаю, ваше величество, что кабинет-министр Волынский открыто идет против меня... Мои враги становятся его друзьями... у него происходят собрания.

-- Какие собрания? -- с неудовольствием спросила у Бирона Анна Иоанновна.

-- Или, скорее, совещания относительно того, как бы отдалить меня от особы вашего величества, даже более -- искоренить меня, уничтожить...

-- Что ты говоришь, герцог?

-- Непреложную правду, государыня.

-- Знай, герцог, Волынский -- мой верный слуга, и я не потерплю никакой обиды против него. Ты считайся с ним, как знаешь, это -- твое дало, но повторяю: Волынский -- нужный мне человек; его служба нужна государству!

Бирон не стал возражать, а только как-то значительно улыбнулся.

Между тем майор Гвоздин чуть не ежедневно ходил к Волынскому узнавать про участь своего племяша и всегда со слезали просил заступиться за Храпунова, доказывая его невиновность.

-- Я и сам знаю, что Храпунов не виновен, но что же мне делать? Я просил государыню, она обещала отдать приказание освободить, но обещание, кажется, так и осталось одним только обещанием, -- при одной из таких бесед печально произнес Артемий Петрович.

-- И бедняга мой племяш продолжает сидеть в крепости, ни в чем неповинный!.. Где же правда, ваше превосходительство, где правда? -- с тяжелым вздохом проговорил Петр Петрович, опуская свою седую голову.

-- Спроси о том у Бирона... он скажет.

-- Тяжелое время настает, ваше превосходительство, тяжелое! Бироновщина у нас на Руси командует. Лихва да неправда свили себе гнездо в нашей земле, а матка-правда, видно, улетела к Богу на небо.

-- Да, да, ты прав! -- горячо воскликнул Волынский. -- Но так долго продолжаться не может, надо положить конец! Своеволие Бирона не знает предела. Довольно нам, русским, терпеть своеволие немца. Я объясню государыне все зло и неправду, которую старается посеять в нашей земле этот конюшенный герцог. Я стану на коленях просить государыню избавить наш народ от бироновщины!

Артемий Петрович решил исполнить свое намерение и без боязни вошел в апартаменты императрицы. Герцога Бирона там не было, и Волынский, воспользовавшись удобным временем, решился напомнить государыне о своем ходатайстве за Храпунова.

-- Помню, помню! Я говорила и с герцогом, и с Ушаковым, и оба они находят возможным выпустить из крепости твоего чиновника, -- быстро проговорила Анна Иоанновна.

-- Ваше величество, но ведь это -- беззаконие! -- вспыхнув, проговорил Волынский.

-- Что такое? Ты говоришь -- беззаконие? -- хмуря брови, переспросила государыня.

-- Да как же? Разве не беззаконие неповинного человека держать в тюрьме? Государыня, у меня сердце изболело смотреть на беззаконие и неправду, которые свили себе гнездо в твоем царстве. Прости, матушка-царица, говорю, что чувствую. Народ на тебя, державная монархиня, все свои надежды возлагает. Будь матерью народа -- вытри его слезы... своей державной властью искорени в государстве и злобу, и неправду. Говорю и молю тебя, государыня, не от себя одного, а от всего народа русского. Внемли нашей слезной просьбе! -- и Артемий Петрович со слезами опустился на колени.

-- Встань, Артемий Петрович... Господи, как все это скучно!.. Ну что вам от меня надо? Что? -- с раздражением проговорила государыня.

-- Милости и правды, великая монархиня.

-- Я знаю, чего вы хотите, чего добиваетесь... Вы хотите, чтобы я отстранила герцога? Ведь так?

-- Не отстраняйте его, только ограничьте его власть.

-- Ты, кажется, забываешься, Артемий Петрович? Ведь властвую над русской землей я, а не герцог.

-- О, если бы это так было, ваше величество!.. Но этого нет! Бирон над Русью властвует, немец, пришлец...

-- А я-то -- что же, по-твоему? -- вся вспыхнула государыня.

Волынский молча понурил голову.

-- Впрочем, довольно об этом! Надоело, прискучило! Ступай себе, Артемий Петрович, только, предупреждаю, в другой раз говори осторожнее. Твои слова могут быть доведены до ушей герцога, а я не советую тебе заводить с ним ссору и наживать в нем врага себе. Ты меня, надеюсь, понял?

Волынский откланявшись стал уходить, но в самых дверях кабинета государыни встретил Бирона. Оба они слегка поклонились взаимно и бросили друг на друга взгляды непримиримой ненависти и злобы. Бирон был слишком мелочен и подозрителен и, узнав, что в кабинете находится Волынский, у двери подслушал от слова до слова весь разговор, происшедший между государыней и Артемием Петровичем.

Когда он появился в кабинете императрицы, последняя испуганно спросила его:

-- Герцог, ты был здесь?

-- Да, ваше величество, здесь, у двери, -- спокойно ответил Бирон.

-- И, стало быть... ты... ты слышал мой разговор с Волынским?

-- От слова до слова.

-- Ты подслушивал! -- с неудовольствием воскликнула Анна Иоанновна.

-- Если хотите, государыня, да... подслушивал.

-- И ты... об этом говоришь так спокойно?

-- С чего же я стану волноваться? Волынский мне не страшен. И я всегда сумею укротить его.

-- Ты слишком самонадеян, герцог. Повторяю, я ничем не дозволю тебе обидеть Волынского. Ни раздоров, ни ссор твоих с Волынским я не желаю.

-- Ваше величество! Ссориться с Волынским я считаю для себя унизительным и потому только прошу вас, государыня, отдалите его от двора.

-- Что? Что такое? Отдалить Волынского? Никогда!..

-- В таком случае я покину ваш дворец, двоим нам, государыня, тесно жить. Он или я? Выбирайте! -- громко и внушительно проговорил Бирон.

-- Что вы меня мучаете? Что вам надо? Смерти моей вы хотите? Господи, не дают мне покоя. Ведь это -- мучение! -- с раздражением и слезами проговорила императрица и, не сказав более ни слова, вышла из кабинета, оставив Бирона.

"Осердилась государыня. Кажется, я через край хватил, -- подумал герцог. -- Надо подождать немного трогать Волынского. Ну что же, подождем. Пусть он повеселит государыню своей затеей, пусть построит ледяной дом. Это несколько может поправить государыню. Но помни, Волынский, жить нам вдвоем на свете тесно. Ты не хочешь уступить мне, так я силою заставлю тебя сойти с моей дороги".

Между тем здоровье императрицы Анны Иоанновны становилось все слабее, она стала часто прихварывать, часто и подолгу скучала; для нее требовались развлечения, назначались частые охоты, в которых императрица принимала участие. Анна Иоанновна очень любила стрельбу из ружья. В Петербурге и его окрестностях было несколько зверинцев, в которых находилось множество различных; зверей и птиц специально для забавы государыни. Вообще русский двор совершенно преобразился при императрице Анне Иоанновне; она хотела, чтобы он ничем не уступал в пышности и великолепии всем другим европейским дворам, а потому учредила множество придворных чинов и должностей, завела итальянскую оперу и балет, немецкую труппу и оркестры музыки и выписывала из-за границы лучших артистов того времени. Прежний дворец показался ей малым, и она приказала построить великолепный новый дворец, большой, трехэтажный. Этот дворец -- ныне Зимний -- вмещал в себе церковь, театр, роскошный тронный зал и семьдесят покоев различной величины. Торжественные приемы, праздники, балы, маскарады, спектакли, фейерверки и тому подобные забавы и увеселения беспрерывно одни за другими следовали при дворе.

Кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, замечательный человек своего времени, пользовавшийся любовью и доверием государыни, вздумал удивить больную императрицу и жителей Петербурга невиданным дотоле зрелищем, а именно постройкой на Неве, в январе 1740 года, ледяного дома. Вспомнили когда-то устроенную императором Петром I в честь взятия неприятельских фрегатов свадьбу князя Бутурлина и теперь, чтобы несколько развеселить государыню, придумали сделать нечто похожее. Программу маскарада взялись написать Волынский и Черкасский. Героем маскарада задумали сделать Голицына, разжалованного из князей в шуты за принятие им католической веры. Задумали женить его на карлице из простого звания -- Бужениновой. Тредиаковскому, поэту того времени, на этот случай заказаны были стихи, или "вирши". Вытребовали в Петербург для участия в шутовской процессии представителей всех племен, населяющих Россию; приехали черемисы, мордва, остяки, татары, калмыки и прочие инородцы с женами. Свадьбу предполагали справить в ледяном доме.

Последний был построен из ледяных глыб в форме камня, имел в длину восемь сажен, с воротами по обеим сторонам, с пристроенною для молодых ледяной баней, с оттаянными наподобие бревен углами, с ледяной печью-каменкой, полками, лавками и с прочими для баньки ледяными принадлежностями. Перед крыльцом, которое разделяло здание на две половины, стояли ледяные дельфины с раскрытой пастью, а кругом шла тонкая решетка. Дверцы и оконные косяки были выкрашены под мрамор, а стекла сделаны из тонкого льда. На воротах стояли вазы с померанцевыми деревьями, а подле них -- ледяные деревья с ледяными листьями; внутренность здания отделали со всею тщательностью и изяществом. В спальне для молодых стояла ледяная кровать с ледяными занавесками, постелью, подушками, одеялом, туфлями, колпаком и с ледяным камином в углу; там лежали дрова, сделанные тоже из льда. Другая комната служила уборной для молодых; в ней вся мебель и прочие принадлежности тоже были сделаны из льда. Стаканы, рюмки, тарелки и даже блюда с кушаньями -- все было ледяное. Особенно заслуживали внимания ледяные столовые часы; они были сделаны с большим искусством, даже можно было разглядеть сквозь тонкий лед весь часовой механизм и колеса.

Большими толпами собирались петербургские жители на Неву и немало дивились на ледяной дом с его затеями. Сильные морозы, стоявшие в январе и феврале 1740 года, способствовали сохранению и отделке этой грандиозной ледяной игрушки.

VI

Маруся Храпунова, и без того убитая горем, пришла в сильное отчаяние, когда до нее дошла весть об ужасной казни, постигшей ее брата Ивана Долгорукова. Она вспомнила свое пребывание в Березове, в семье ссыльных Долгоруковых, а также нежное родственное отношение к ней князя Ивана и оплакала его ужасную смерть искренними слезами.

-- Может быть, и моего милого мужа, ни в чем не повинного, тоже ждет казнь, -- заливаясь горькими слезами, проговорила она, обращаясь к секунд-майору Гвоздину.

Петр Петрович забыл свою усадьбу Красную Горку и жил волей-неволей в ненавистном ему Питере.

"Нельзя же молодую бабенку оставить одну в Питере без призора, -- думал он. -- Мало ли что может случиться? Да притом она мне не чужая, а родного племянника жена. Если я о ней не буду заботу иметь и попечение, то чужой и подавно. Вот выпустят племяша, тогда иное дело".

Однако проходили дни, недели, а Левушка не возвращался. Его продолжали томить в тяжелом заключении.

Еще с большим нетерпением поджидала возвращения своего милого мужа Маруся. Но напрасно считала она все дни, часы и минуты -- муж к ней не приходил. Крепки были замки и двери у каземата в крепости, зорко смотрели глаза сторожей на узников, там томившихся. Ни Маруси, ни Гвоздина не допускали до свидания с заключенным, несчастная совсем отчаялась свидеться с мужем; ей даже, представилось, что его казнят, и она высказала это предположение дяде.

-- Да с чего ты вздумала это? За что казнят Левку? За какую такую провинность? -- возразил Петр Петрович.

-- Ах, дядя! Не станут за Левушкой никакой вины искать... Ведь казнили же Долгоруковых...

-- Да ведь их признали виновными.

-- Злым людям немного надо -- и за малейшую вину казнят.

-- Ведь это не казнь будет, а убийство, -- горячо промолвил старый майор, а затем, походив в задумчивости по горнице вдруг воскликнул: -- А знаешь, Маруся, что я скажу тебе? Я спасу племяша или сам погибну.

-- Что ты, дядя, как? -- обрадовавшись, спросила Маруся.

-- О том, как я надумал спасти Левушку, я пока ни слова не скажу тебе. Ведь поверить бабе тайну -- это все равно что выйти на площадь, где много народа, да и сказать громко при всех про свою тайну.

-- Дядя, неужели ты считаешь меня такой? -- слегка обидевшись, проговорила молодая женщина.

-- Бабы все на один покрой. Прости, если мои слова тебе не полюбились. Лучше вот что сделай -- молись, надейся, и Бог поможет нам спасти безвинного.

На следующий день рано утром старик-майор собрался идти куда-то. Предварительно он снял с себя майорский мундир и, надев вместо него рваный мужицкий полушубок, сапоги заменил лаптями, а треуголку -- мужицкой же бараньей шапкой, зашел в горницу к Марусе проститься.

Молодая женщина воскликнула от удивления, увидев Петра Петровича в таком одеянии:

-- Дядя, что это значит? Ведь теперь не святки?

-- Помалкивай, племяннушка, помалкивай и прощай.

-- Разве ты уходишь?

-- Знамо, ухожу... для чего же я по-мужицки-то нарядился? Я иду спасать твоего мужа.

-- Бог да поможет тебе, милый дядя.

-- Прощай, Маруся, может, мы больше и не увидимся. Ведь не в гости я иду, не на пиршество. Надо быть готовым ко всему. Прощай, племянница! Помолись за меня, грешного! -- И майор со слезами, крепко обняв Марусю, перекрестил ее и поспешно вышел из горницы.

Молодая женщина опустилась на колени перед иконой и стала усердно молиться, прося у Бога пощады своему мужу.

Через несколько дней к воротам Шлиссельбургской крепости подошел какой-то старик в плохом дубленом полушубке и в нахлобученной бараньей шапке и, посмотрев на часового, мерно расхаживавшего около ворот, отошел в сторону; он, очевидно, кого-то дожидался.

Вот загремел засов, узкая и низкая калитка, сделанная в воротах, отворилась. Вышел крепостной сторож и махнул старику в полушубке рукою, делая вид, чтобы тот подошел. Печальное и хмурое дотоле лицо старика преобразилось, и он быстро подошел к калитке.

-- Входи, -- тихо проговорил ему крепостной сторож и пропустил старика в калитку.

Старик очутился на крепостном дворе.

-- Принес деньги? -- так же тихо спросил у старика сторож.

-- Принес... все по уговору, пять рублевиков.

Старик дрожащею рукою подал сторожу пять серебряных рублей.

-- Верно, -- пересчитывая деньги, промолвил крепостной сторож. -- А остальные когда?

-- По уговору... Вот поступлю в сторожа, тогда и получай остальные сполна.

-- А не обманешь, старик?

-- Вона... Стану ли обманывать, когда у тебя в руках нахожусь.

-- Сейчас смотритель выйдет, он тебя и возьмет в сторожа. Только, старина, готовь деньги.

-- За этим дело не станет.

Этот разговор был прерван приходом смотрителя.

-- Никифор, этот, что ли, сторож, про которого ты мне говорил? -- спросил последний у сторожа.

-- Так точно, ваше благородие.

-- Ты наниматься пришел в крепостные сторожа? -- обратился к старику смотритель. -- Ты из солдат?

-- Отставной солдат, ваше благородие... тридцать лет верой и правдой отслужил отечеству.

-- И опять служить задумал?

-- Отчего же не служить, ваше благородие, когда ноги ходят, глаза еще видят, а руки работать могут?

-- Молодчина! А в сражениях был?

-- Бывал, ваше благородие, воевал я и со шведами, и с турками под командою батюшки-царя Петра Алексеевича; медали имею. -- И старик, распахнув полушубок, горделиво показал на две медали, красовавшиеся на груди его солдатского мундира.

-- Молодец! Таким служак нам и надо. Я охотно принимаю тебя на службу в крепость. А как тебя звать?

-- Петром Костиным прозываюсь.

-- Ладно, так и будем знать. Ну, с нынешнего дня ты состоишь на службе в крепости. Обязанность твоя будет состоять в следующем: будешь носить заключенным обед, ужин, следить за порядком. Впрочем, Никифор скажет тебе, что делать, поучит. -- И смотритель ушел к себе.

-- Видишь, как обстроили мы дельце-то! -- самодовольно проговорил сторож, обращаясь к старику. -- За это и рублевик прибавить не грех.

-- Не один, а два дам, только приставь меня к той тюрьме, где содержится Храпунов.

-- Приставить-то я тебя, Петр, приставлю, только, гляди, не выпусти арестанта. Выпустишь, так и тебя, и меня на смерть забьют плетьми, да и арестанту твоему не убежать. А если и убежит, то поймают и цепи наденут, а то к стене цепью прикуют его.

На это старик ничего не ответил, а только вздохнул.

-- Ты что же молчишь-то? Сказывай: не выпустишь арестанта?

-- А если выпущу?

-- Да как ты смеешь! Как смеешь! Я смотрителю заявлю, -- загорячился крепостной сторож.

-- Постой, Никифор, не горячись, простынь маленько. Ты лучше скажи, много ли с меня возьмешь рублевиков за то, что будешь помогать мне в устройстве побега Храпунова?

-- Мало за это не возьму, потому что своя шкура дороже денег. А тебе очень надо выпустить Храпунова?

-- Известно, брат Никифор, надо! Ведь затем я и подкупил тебя, и в крепость сторожем поступил.

-- Ты подкупил меня только затем, чтобы я определил тебя в сторожа, а о побеге арестанта уговора не было.

-- Ты только согласись мне помогать, а уже мы с тобой уговоримся. Теперь же ты только покажи мне каземат, где заключен Храпунов. Веди меня скорей к племяннику.

-- Ну, пойдем. Теперь, кстати, время обедать арестантам, вот ты и снесешь своему племяннику обед. А парень он смирный, хороший. Да постой-ка, постой!.. Ты говоришь, что Храпунов -- твой племянник, а ведь он -- барин, у министра важным чиновником состоял. Как же это, он -- барин, а ты -- простой солдат? -- недоумевая, проговорил Никифор.

-- Так что же? Разве не бывает, что отец -- простой мужик, а сын -- барин?

-- И то, и то, бывает. Ну, пойдем.

Много трудов стоило Гвоздину добыть фальшивый паспорт на имя отставного солдата Петра Костина; не легко ему было также подкупить сторожа Никифора, с помощью его проникнуть в Шлиссельбургскую крепость и наняться в тюремщики. На это надо было время и деньги.

Сторож Никифор показал ему камеру, где был заключен Левушка Храпунов, и дал ключ от двери. Майор дрожащею рукою отпер дверь, вошел в камеру и застал своего племянника сидящим у стола, спиною к двери.

Храпунов потерял всякую надежду на освобождение и волей-неволей принужден был покориться своей горькой участи. Помощи он не ждал ниоткуда.

-- Лева, племяш, -- тихо позвал его старый майор.

Храпунов быстро обернулся и крик радости и удивления вырвался у него.

-- Дядя, дядя, ты ли? Как ты попал? Как тебя допустили? -- крепко обнимая и целуя дядю, проговорил Левушка.

-- Об этом, племяш, после. Ведь я -- твой тюремщик. Я нанялся в крепость в сторожа. Ты поймешь, племяш, для чего я это сделал, поймешь.

-- Милый, дорогой дядя. Ты не забыл, не забыл меня.

-- Тебя забыть? Эх, племяш!

-- Но что жена? -- бледнея, спросил Храпунов.

-- Плачет, покоя себе не видит: все по тебе тоскует.

-- Милая, милая! Дядя, голубчик, спаси, спаси меня из этой могилы!.. Ведь измучился я, исстрадался. -- И Храпунов тихо, но судорожно зарыдал, закрыв лицо руками.

-- Никто, как Бог. Надейся и молись. Я затем и тюремщиком твоим стал, чтобы тебя спасти.

Послышался легкий стук в дверь.

-- Прости, племяш, пока, меня зовут. Но опять скоро приду к тебе. -- И майор, выйдя из камеры, запер дверь.

В следующие дни свидания повторялись регулярно, и хотя они были непродолжительны, но постепенно Гвоздин рассказал Левушке все, что произошло во время его заключения в крепости, и утешал его надеждой на бегство.

-- Только бы случая дождаться, а уж я тебя, Левушка, выведу отсюда, -- не раз говорил он Храпунову.

И этот случай выпал. В Петербурге должны были состояться "машкерадное действо" и свадьба шута Голицына с калмычкой-шутихой. Подобное развлечение представлялось из ряда вон выходящим и, конечно, всякий, кто только мог, стремился побывать на нем. Не избежал этого искушения и начальник крепости, и именно его отсутствием и отъездом в Санкт-Петербург и решил воспользоваться майор Гвоздин, чтобы осуществить намеченный план освобождения Левушки.

Едва начальник крепостной тюрьмы уехал и наступил темный морозный вечер, майор вошел в тюрьму к племяннику с небольшим узелком в руках и тихо проговорил:

-- В узелке мужицкий кафтан, надевай его скорее поверх своей одежды, помолись Богу и беги.

-- А как же ты? -- с беспокойством спросил Левушка.

-- Обо мне не беспокойся. Спасайся ты... не медли же, пока есть время... А потом и я следом за тобою...

-- То-то... уж если бежать, то вместе.

Храпунов поверх своей одежды поспешно надел мужицкий кафтан, на голову нахлобучил высокую баранью шапку и вышел из тюрьмы в сопровождении своего дяди.

Они, никем не остановленные, дошли до крепостных ворот, но были бледны как смерть. Майор опасался за успех своего дела, несмотря на то, что им были подкуплены некоторые тюремные сторожа и часовые солдаты.

-- Кто идет? -- спросил у беглецов сторожевой солдат, когда они подошли к воротам и отворили калитку.

-- Свои, свои, -- дрожащим голосом ответил майор.

-- Кто свои-то?

-- Я... я -- тюремный сторож, а это -- печник, -- и при этом майор показал на Храпунова.

-- Проходите.

Сторожевой солдат отошел от калитки, Храпунов и его дядя очутились на свободе.

Это бегство удалось потому, что майор Гвоздин более двух недель пробыл в должности тюремного сторожа и своей аккуратной службой приобрел некоторое доверие от крепостного начальства. На его обязанности лежало убирать камеры, носить еду и питье заключенным; ключи от камер находились у смотрителя, который два раза в день приходил и передавал их сторожам. Между последними были распределены камеры арестантов, и каждый сторож разносил по своим камерам обед и ужин заключенным, потом запирал камеры, а ключи обратно относил смотрителю. Так сделал и секунд-майор, мнимый тюремщик: он взял у смотрителя ключи, разнес по камерам к заключенным ужин, запер камеры, ключи отнес обратно, но у камеры своего племянника оставил замок отпертым. Другие тюремные сторожа не обратили внимания на то, что Петр Петрович шел по коридорам крепости с каким-то мужиком. Старший же над сторожами был подкуплен майором, и таким образом Гвоздин и его племянник благополучно выбрались из крепости.

А в это самое время в Петербурге происходило занесенное на страницы истории торжество в ледяном доме. Несмотря на страшный мороз, народ со всех сторон столицы валил на Неву к ледяному дому и к манежу герцога Бирона, чтобы посмотреть на шутовскую свадьбу. Громадная толпа в ожидании невиданного зрелища обменивалась впечатлениями.

Вдруг в безветренном морозном воздухе послышалось:

-- Сторонись, везут, едут!..

Многотысячная толпа заволновалась, зашумела.

Действительно, ехала довольно странная, невиданная процессия свадебного поезда сиятельного шута Голицына, прозванного Квасниковым, с шутихой-калмычкой Бужениновой. "Поезжане" потянулись длинным поездом: тут были абхазцы, остяки, мордва, чуваши, черемисы, вятичи, самоеды, камчадалы, киргизы, якуты, хохлы, калмыки, финны и множество других "разночинцев" и "разноязычников". Каждый из них ехал с женою в своем национальном костюме, кто на оленях, кто на верблюдах, на собаках, на волах, на свиньях, на козлах, на медведях и так далее; ехали они в санях, сделанных наподобие разных зверей, рыб и птиц. Жених с невестой сидели в большой клетке, установленной на спине слона; каждый из инородцев ехал со своею музыкой, пели песни, ломались, свистели на разные голоса.

Свадебным поездом управляли Волынский и Татищев.

Поезд проехал по всем главным улицам Петербурга я остановился у манежа герцога Бирона. Там на нескольких длинных столах был приготовлен обед; перед каждым инородцем были поставлены его местное излюбленное блюдо, вино и другой какой-либо напиток. На обеде присутствовали императрица, Бирон, министры, весь двор и иностранные послы. Императрица была весела, много смеялась и забавлялась песнями, играми и пляской инородцев.

Поэт Тредиаковский приветствовал молодого князя-шута и его жену калмычку Авдотью Буженинову особым стщ хотворением своего сочинения.

По окончании бала в манеже пестрый поезд в сопровождении молодых в клетке на слоне отправился в ледяной дом. Последний представлял собою какое-то фантастичен ское зрелище; он горел тысячами огней, которые эффектно переливались в его прозрачных стенах и окнах. Ледяные дельфины и слон метали целый поток яркого пламени; смешные картины вертелись кругом для потехи собравшее гося народа.

Императрица, пробыв несколько времени в ледяном доме, окруженная придворным штатом и иностранными послами, уехала в свой дворец. Молодых с различными русскими обычаями уложили на ледяную постель и к дому приставили караул, из опасения, чтобы счастливые новобрачные не вздумали раньше утра покинуть свою спальню. Всем было весело, только не новобрачным. Горе, стыд, позор глодали душу князя-шута, а молодая дрожала от нестерпимой стужи.

Пред своим отъездом императрица Анна Иоанновна несколько раз принималась благодарить Артемия Петровича Волынского, как распорядителя по устройству ледяного дома.

-- Никогда я не была так весела, как сегодня, и благодаря этому веселью даже забыла про свою болезнь, -- милостиво проговорила она, протягивая руку Волынскому.

-- Я безмерно счастлив, ваше величество, что мои труды и хлопоты по устройству ледяного дома не прошли даром, -- целуя протянутую руку, промолвил министр.

-- Да, да, я очень благодарна вам, Артемий Петрович, вашим помощникам и принимавшим участие в этой потехе.

Волынский проводил государыню до кареты.

Бирон в этот вечер как бы играл вторую роль, первое же место при императрице занимал Волынский. Во время празднества в ледяном доме государыня почти не обращала внимания на герцога Бирона, на время Волынский отстранил его. Но Бирон не мог забыть это, и в тот же вечер была решена судьба Артемия Петровича.

-- Он или я, а двоим нам тесно жить на свете, за свое пренебрежение ко мне Волынский поплатится головой, -- тихо, но злобно проговорил Бирон, видя, как государыня внимательна и милостива к Артемию Петровичу.

VII

Темная морозная ночь скрыла Гвоздина и Храпунова, бежавших из крепости. Очутившись на свободе, они быстро, чуть не бегом пошли к Петербургу и в первом же селении подрядили одного чухонца отвезти их в Петербург.

Лошади неслись быстро, и к полудню беглецы добрались до Петербурга, проведя всю ночь в дороге. Не доезжая несколько до Петербурга, майор и Храпунов рассчитались с чухонцем и вошли в город не через заставу, а стороною, через вал; эта дорога была нелегка, они беспрестанно вязли в снегу и попадали в сугробы. Усталые, измученные, беглецы наконец добрались до той улицы, где жила Маруся.

Тяжелую, полную горя жизнь проводила молодая женщина. Мало того, что ее муж находился в тюрьме, и она не знала, будет ли он когда-нибудь выпущен, теперь вдруг бесследно пропал и ее последний защитник, дядя-майор. Правда, она догадывалась, что старик отправился освобождать ее дорогого Левушку, но полное отсутствие известий о нем чрезвычайно тяготило и беспокоило ее, и она не раз думала, что дядя либо сам попал в острог, либо погиб.

При ней находились только преданная ей девушка Дуняша да старый дворовый Захар, который раньше был крепостным Гвоздина, а затем подарен им Храпунову. Других наемных слуг Маруся рассчитала, и в числе их находился один, который был подкуплен клевретами Бирона.

Невозможно описать ту радость, с которой встретила молодая женщина своего горячо любимого Левушку. Она и плакала, и смеялась, обнимая мужа.

Когда первый порыв их радости прошел, старый майор обратился к племяннику и его жене с такими словами:

-- Ну, молодежь, будет вам целоваться да миловаться... надо и про дело поговорить. Необходимо решить, куда нам ехать и где укрыться от наших врагов.

-- А разве это надо? -- наивно спросила молодая женщина.

-- А ты полагаешь, что нам в Питере по-прежнему можно жить? Нет, нам надо бежать отсюда возможно скорее.

-- Да, Маруся, дядя прав, нам надо скорее где-нибудь укрыться, -- с глубоким вздохом проговорил Левушка.

-- Господи, куда же нам бежать, где укрыться?

-- Слушайте! Из Питера мы выйдем пешком, и чтобы не навлечь на себя подозрения, оденемся мужиками. В ближайшей деревушке мы найдем подводу до Москвы и в первопрестольной поищем место, где укрыться... Там нас не скоро найдут. А если в Москве нам жить будет опасно, то найдем и другое место... Ведь белый свет не клином сошелся, -- проговорил старик-майор.

С ним вполне согласились Левушка и его жена, причем решили взять с собою Захара и Дуняшу.

Пока Храпунов и Маруся собирались в дорогу, их дядя сходил на площадь и купил себе и племяннику простые дубленые полушубки и валеные сапоги, а для Маруси -- простую же беличью шубенку.

Вечером они пошли в свой новый, опасный путь и через несколько времени кое-как добрались до ближайшей к Петербургу деревеньки, население которой составляли переселенцы-мужики из-под Смоленска.

Была глубокая, морозная ночь, когда они вошли в деревеньку; кругом было полнейшее безмолвие, так как все давным-давно спали, и нигде не видно было ни огонька.

Путники постучали в оконце первой попавшейся избы, но в ответ услыхали только один собачий лай, нарушавший ночную тишину. Тогда Захар и руками и ногами застучал в ворота, и на этот раз со двора послышался заспанный, сердитый голос:

-- Кто стучит в ночной час?

-- Укрой, добрый человек, от морозной ночи, пусти переночевать! -- попросил Захар.

-- Проходи дальше, не тревожь -- все равно ночью никого не впущу.

-- Мы тебе заплатим.

-- А сколько вас?

-- Всего пятеро.

-- Ишь!.. Да у меня для всех и места не хватит.

-- Потеснимся как-нибудь... Пусти, хорошую деньгу за ночлег дадим.

-- Да кто вы будете?

-- Мастеровые... идем из Питера в Москву.

-- Коли так -- входите.

Мужик отворил калитку и пустил путников на двор.

Изба у мужика была просторная, чистая, и наши путники удобно расположились в ней. Все они нуждались в покое и в отдыхе. Особенно устала бедная Маруся.

Однако, едва стало рассветать и все еще спали, старый майор уже проснулся; заметив, что он шевелится, проснулся также и хозяин избы, по имени Федот. Петр Петрович стал спрашивать у него, не даст ли он за хорошую плату подводы до Москвы, или не продаст ли ему одного или пару коней и сани, причем в объяснение добавил:

-- Потому, племянница моя слаба здоровьем, а до Москвы не близок путь, не дойти ей.

-- Где дойти! Ведь поболе шестисот верст, и мужику не дойти... не токмо бабе, да еще зимой. Что же, есть у меня лишний конь, продать его можно, и санки найдутся... Продам, если дашь хорошую цену.

-- За ценой не постою.

-- Видно, в Питере-то, старик, сколотил ты деньгу? -- ухмыляясь, спросил Федот. -- А ты каким мастерством занимаешься?

-- Маляры мы, малярной работой промышляем.

-- Так, так, работа выгодная!.. Ну, а что же дашь за коня и сани?

Майор стал торговаться с Федотом, но в конце концов они сошлись в цене.

Когда торг был заключен, проснулись Храпунов с Марусей, Захар и Дуня.

Однако хозяину избы и его жене, догадливой бабе Пелагее, что-то очень подозрительным показались их постояльцы, и она, вызвав мужа во двор, сказала ему:

-- Голову свою прозакладую, что это не маляры.

-- А кто же они, по-твоему? -- спрашивает у жены Федот.

-- Беглые баре, вот кто. Наверняка так!.. Ты посмотри на их руки. Разве у маляра они такие должны быть? У маляра руки краской запачканы, а у наших постояльцев они нежные, белые. Да и лица-то у них на малярные не походят.

-- А что, баба, пожалуй, ты и правду говоришь, -- согласился с женою Федот. -- Что же нам делать?

-- Что? Известно, что! -- сердито промолвила Пелагея. -- Со двора их не пускать и старосте про них сказать.

-- И то, побегу старосту оповестить. Спасибо, баба, что надоумила! -- И Федот со всех ног пустился о своих постояльцах оповестить старосту.

Вскоре в избу ввалилась большая ватага мужиков, имея во главе своего старосту; все они были вооружены кто чем попало: палками, топорами, а у некоторых были и ружья.

Крик удивления и испуга вырвался у Маруси и Дуни, при взгляде на мужиков

-- Зачем вы пожаловали? Что надо? -- не совсем дружелюбно спросил Гвоздин.

-- На тебя взглянуть пришли, -- крикнул староста.

-- Гляди, чай, на мне узоров нет.

-- А ты, маляр, взял бы и размалевал себя узорами, -- громко засмеялся один из мужиков.

-- Вы зуб-то не скальте, а делом говорите, зачем пришли? -- возвысив голос, спросил у мужиков Петр Петрович.

-- А затем, чтобы узнать, что ты за человек? -- окидывая его суровым взглядом, проговорил староста.

-- Я -- мастеровой из Питера, малярным делом промышляю. Это -- мой племянник с женой, а это -- земляк с дочерью, -- проговорил секунд-майор, показывая на Храпунова и Марусю, а также на старого Захара и на Дуняшу.

-- Так, так. Если не врешь, так правда! Ну-ка, ребята, берите их, а если станут упорствовать, то свяжите им руки, -- невозмутимо приказал мужикам староста.

Тотчас же несколько мужиков с веревками в руках отделились от толпы и подошли к беглецам.

-- Остановитесь, безумные, что вы делаете? За что вы хотите вязать нас? -- крикнул на мужиков Храпунов.

-- А за то, что вы малярами только прикидываетесь. Вы не маляры, а беглые, -- также крикнул ему в ответ староста, -- и, пока приедет начальство, мы вас, голубчиков, запрем в сарай, чтобы не убежали. Тащи их, ребята!

-- Прочь, разбойники, прочь! Первого, кто до нас дотронется, уложу на месте, -- вне себя от гнева крикнул старик-майор, вынимая из кармана пистолет.

Нападавшие мужики попятились к двери.

-- А ты, маляр, эту игрушку-то брось, не то и мы палить будем, -- слегка дрожащим от испуга голосом крикнул староста и, вырвав у одного из мужиков ружье, стал прицеливаться в Петра Петровича.

-- Отпустите нас, мы дадим вам за себя выкуп. За что вы хотите сделать нас несчастными? Отпустите! -- с дрожью в голосе обратился к мужикам Левушка.

-- Слышь, староста, не отпустить ли их? На винцо нам дадут деньжонок, -- тихо сказал старосте Федот.

Он был мужик миролюбивый, жалостливый; ему жалко стало своих постояльцев, и он уже раскаялся в том, что взбудоражил мужиков и натравил их на своих постояльцев. Поэтому он стал упрашивать старосту и мужиков.

Однако староста и мужики ломались.

-- Никак невозможно отпустить, потому как беглые. К начальству надо их предоставить.

-- Ну, прах вас возьми, делайте, что хотите! Только из моей избы убирайтесь ко всем чертям! -- сердито крикнул Федот, выведенный из терпения.

-- Как смеешь ругаться! Да знаешь ли ты, разбойник, кого ругаешь? Ведь ты мир честной ругаешь!

-- Хорош мир, нечего сказать. Бабьим умом вы все живете, вот что! -- выругался Федот и вышел из избы.

Староста отдал приказ мужикам взять "маляров" и ихних баб и заключить в пустой сарай под замок.

Сопротивление было бесполезно. Что значат трое против полусотни мужиков, и притом еще вооруженных? Наши бедняки волей-неволей принуждены были покориться своей участи, мужики же решили послать нарочного в Питер и оповестить начальство о "малярах", а пока держать их в сарае.

И вот старый майор Гвоздин, его племяш с женою и Захар с Дуней очутились в холодном сарае под замком.

Староста не ограничился одним замком, а поставил к запертой двери сарая двух мужиков с дубинками, наказав им строго-настрого стеречь "беглых".

В бессильной злобе Храпунов стал стучать руками и ногами в дверь сарая.

-- Ты чего безобразишь? Что стучишь? -- крикнул один из мужиков, стоявший с дубиной у запертой двери.

-- Мы замерзнем.

-- Не замерзнете.

-- Вы, злодеи, хуже разбойников!

-- Добрая барыня, вот, вот моя шуба. Ложитесь на солому и оденьтесь ею; вы согреетесь, -- проговорил старик Захар, дотоле молчавший и угрюмо сидевший в углу сарая, и, сняв с себя свою овчинную шубу, подал ее Марусе.

-- Нет, Захар, я у тебя не возьму шубы, ведь ты сам замерзнешь.

-- Возьми, боярыня, я старик, если и замерзну, обо мне плакальщиков не будет, пожил на белом свете, пора и на покой, -- попытался возразить Захар, однако ему пришлось опять надеть на себя шубу, потому что Маруся ни за что не решилась воспользоваться ею.

Между тем страшный холод донимал как господ, так к слуг. Мужики, стоявшие на страже, ругались, а затем оба, не вынесши холода и побросав свои дубинки, обратились в бегство. Их манили теплая изба и горячая печь.

-- Никак наши сторожа ушли? -- проговорил Петр Петрович прислушиваясь. -- Да, да! Ну, и слава Богу? Ночью выломаем дверь, и тогда мы будем спасены.

Однако сделать это нашим заключенным не пришлось, так как они скоро услыхали, что кто-то у двери их тюрьмй ломает замок, а затем дверь сарая быстро отворилась, и заключенные увидали мужика Федота. Тот поспешно проговорил:

-- Выходите скорее.

-- Как, ты нас освобождаешь? -- радостно воскликнул Левушка Храпунов.

-- Это ты и замок сломал? -- спросил у Федота майор.

-- Знамо, я. Да чего же вы не выходите? Иль вам по нраву пришлось сидеть в холодном сарае?

Старик майор, его племянник с женою, Захар и Дуня поспешно вышли из сарая. Был вечер, и на улице была темнота; мороз стал немного помягче, падал снежок.

-- Идите за мной, я выведу вас за околицу, -- проговорил Федот, обращаясь к старому майору и его спутникам.

Они пошли беспрекословно и вышли за околицу. Пройдя еще некоторое расстояние, Федот проговорил:

-- Дорога вам прямая, идите, меня не поминайте лихом...

-- Вот тебе за услугу, возьми! -- И майор протянул было Федоту руку с деньгами.

-- Спасибо, не надо. Покаюсь вам: ведь я мужиков-то сбил, потому подозрительными, опасными людьми вы мне показались, впрочем, в том больше виновата моя баба, она самонравная, вот и сбила меня. Ну, за это ей не миновать потасовки.

И Федот хотел идти, но майор спросил его:

-- А в Питер мужика посылали с известием о нас?

-- Посылали.

-- Дело плохо... пожалуй, за нами будет погоня.

-- Да, не миновать вам ее. А пока ее еще нет, вам скорее бежать надо, -- посоветовал Федот.

-- А куда бежать, да еще ночью-то? Мы и дороги не знаем. Эх, видно, нам пропадать придется, -- чуть не плача, промолвила Маруся.

-- Зачем пропадать, сударка? А вы послушайте-ка меня: верстах в пяти отсюда, в стороне от дороги, стоит водяная мельница. Мельник -- мой кум и приятель, звать его Максимом. Ступайте к нему, пообещайте денег, и он вас укроет. Вот видите дорогу-то? Так по ней, никуда не сворачивая, и ступайте, сами на мельницу наткнетесь.

Федот быстро зашагал обратно в свою деревню, а наши путники поспешили выйти на указанную им дорогу.

По словам Федота, до мельницы было всего верст пять, но на самом деле наши путники шли чуть не три часа и подошли к ней измученные, усталые.

Мельница казалась полузаброшенной и стояла в лощине, в полуверсте от проселочной дороги, и была окружена почти вся лесом; амбар или сарай, где мололи, был полуразрушен, покосился набок; близ этого сарая стоял небольшой, в три оконца, домик мельника.

На мельнице было полнейшее безмолвие. Снег перестал, небо очистилось, из-за туч величаво выплыла луна.

Едва только Захар подошел к воротам, чтобы постучать, как его учуяли собаки и подняли страшный лай.

-- Цыц, цыц, проклятые! Угомону на вас нет! Что вы, на кого лаете? Иль гостя незваного-непрошеного учуяли? -- послышался Захару голос со двора.

Старый слуга постучал.

-- Батюшки, да никак кто-то стучит? Так и есть. Кто стучит, что надо?

-- Отопри, Христа ради, пешеходам.

-- Вы на ночлег, что ли?

-- Да, да, на ночлег. Пусти, мы хорошо тебе заплатим, -- сказал Левушка Храпунов, подойдя к воротам. -- Нас твой кум Федот к тебе прислал.

-- Кум Федот прислал? Так бы давно и сказал. Входите, рад гостям! Хоть гости вы и ночные, незваные, нежданные, а все же я вам рад.

Проговорив эти слова, мельник впустил к себе на двор путников.

Петр Петрович объяснил мельнику, за какой помощью они пришли к нему.

-- Что же, это можно, моя мельница стоит в стороне, сыщики не скоро до нее доберутся. Укрывать я стану, только не жалейте денег, -- проговорил мельник. -- Под моим домишкой есть подполье, там, если нужда придет, вы и укроетесь. А пока ложитесь-ка спать, утро вечера мудренее.

Изба мельника была довольно поместительна и разделена холодными сенями на две половины; в передней жил мельник, а в задней -- его работник и старуха. Передняя изба разделялась перегородкой на две горницы, и наши путники расположились в избе мельника очень удобно: за перегородкой поместились Маруся и ее служанка Дуня. Петр Петрович и Левушка Храпунов легли на широких скамьях, одевшись полушубками, а старик Захар не решался ложиться.

-- Вы, господа милостивые, спите, а я посижу, постерегу, -- говорил он, усаживаясь около самой двери в сени.

Пожелав своим постояльцам доброй ночи, мельник пошел спать в заднюю избу, и скоро настала тишина, прерываемая легким храпом измученных путников.

Не спал один только верный слуга. Он долго крепился, долго боролся со сном. Но все же последний осилил его, и старый Захар крепко заснул, сидя у двери.

Долго ли спал Захар, он не помнил, только громкий собачий лай разбудил его. Он открыл глаза, взглянул в оконце: было совершенно еще темно.

Вдруг до слуха Захара долетел громкий стук в ворота. Это заставило старика-слугу вскочить на ноги; он бросился в сени и столкнулся там с мельником.

-- Стучат. Верно, сыщики? Надо будить своих, -- тихо сказал он Максиму.

-- Постой, надо наперед узнать, кто стучит. Ступай буди своих, а я сейчас приду, только поспрошаю, кто стучит. -- И, проговорив это, мельник подошел к воротам и спросил: -- Кто стучит не в урочный час?

-- Я. Отпирай скорее ворота, старый филин, с почетом гостя принимай! -- раздался за воротами звонкий голос, показавшийся мельнику знакомым.

-- Да неужели государь Артемий Петрович? -- с удивлением воскликнул он.

-- Он и есть. Ну же, не морозь меня, отпирай ворота.

-- Сейчас, сейчас, государь...

Ворота заскрипели на петлях и отворились.

На двор на лихой тройке вкатил кабинет-министр Артемий Петрович Волынский; он сам правил, стоя в расписных санях, а кучер сидел без дела на облучке.

С низкими поклонами встретил Максим дорогого гостя.

-- Здорово, старый лесовик, здорово. Не ждал, не чаял гостя? -- выпрыгивая из саней и бросая вожжи кучеру, ласково промолвил Волынский. -- А я к тебе прямо из гостей.

-- В гостях изволил быть, государь?

-- В гостях, у Бирона! И чуть было там не задохнулся... Так вот к тебе проветриться приехал.

-- Добро пожаловать, добро пожаловать. Только не обессудь, государь, побудь немного на дворе, а я горницу для твоей милости приберу, -- с низким поклоном проговорил мельник, желавший выиграть время и припрятать в подполье своих постояльцев.

Но это ему не удалось.

-- Ничего, при мне приберешь. Ты знаешь, я не взыскателен. Да ну же, веди меня в горницу. -- И, проговорив это, Волынский направился в избу, но, отворив дверь горницы, несколько удивленный, отступил, увидев там наших путников.

-- Что у тебя за люди? -- грозно крикнул Артемий Петрович на мельника.

-- Постояльцы, государь, пешеходы...

-- Живей огня!

-- Сейчас, государь, сейчас.

Пока мельник отпирал ворота и разговаривал с Волынским, Захар разбудил своих крепко спавших господ и сказал им о стуке в ворота.

Майор, Левушка и Маруся поспешили надеть на себя полушубки и с нетерпением ждали прихода мельника, который обещался спрятать их в подполье.

Вот отворилась дверь, и вместе с мельником вошел Артемий Петрович.

Храпунов и майор узнали его по голосу, а когда мельник принес огонь, то Волынскому не трудно было узнать своего чиновника и его дядю, несмотря на то, что на них были надеты мужицкие полушубки.

-- Ба, ба, старые знакомцы!.. Храпунов, вот не чаял я здесь встречи с тобою... А ты, господин майор, как очутился на мельнице? -- спросил у них Артемий Петрович.

-- Злодейка-судьба привела нас сюда, ваше превосходительство, -- за себя и за дядю ответил Левушка.

-- Да, да, злодейка-судьба... Понимаю, понимаю. Ты бежал из крепости, перерядился мужиком... Но ты, господин секунд-майор, зачем так нарядился? Постой-ка... если я не ошибаюсь, это -- твоя жена? -- спросил у Храпунова Волынский. -- И она мужичкой одета?.. Что все это значит?

-- Дозвольте, я все вам объясню, ваше превосходительство, -- проговорил майор и без утайки рассказал Волынскому о всех событиях последнего времени и своем участия в деле освобождения Левушки.

С большим вниманием выслушал рассказ Волынский, а когда старик окончил, то, обращаясь к нему и Храпунову с женою, проговорил:

-- Вы на воле и бояться сыщиков вам нечего, я -- ваша заступа!.. Я свезу вас к себе в дом, и вы пока у меня погостите. Тебе, Храпунов, я выпрошу прощение у государыни во что бы то ни стало. В моем доме вы будете в полной безопасности... Итак, мы сейчас поедем в Питер, а ваши дворовые до моего дома дойдут пешком... Согласны?

-- Как и чем нам возблагодарить вас, ваше превосходительство? -- с чувством проговорил Храпунов.

-- Своей преданностью отблагодари меня, Храпунов, в ней я теперь нуждаюсь, так как вступаю в открытый бой с ненавистным нам всем Бироном. Кто кого осилит? На его стороне сила...

-- А на вашей правда, она же, ваше превосходительство, выше солнца, -- заметил Петр Петрович.

-- Я прямо от этого конюшенного герцога. Он смел открыто при мне смеяться над нашим добрым народом. Я не вытерпел этого и вступился за народ. Кажется, даже обругал Бирона, он смертельно побледнел и, от злобы кусая губы, сказал мне: "Вы, господин кабинет-министр, объявляете мне войну... Посмотрим, чья возьмет".

-- Правда поборет кривду, ваше превосходительство.

-- Я надеюсь на Божью и на вашу помощь, господа!.. Гей, Максимушка, выводи мне коней за ворота, мы сейчас едем! -- крикнул Волынский мельнику.

Немного спустя, тройка лихих коней мчалась вихрем по дороге к Петербургу.

В санях сидели Петр Петрович и Храпунов с Марусей. Конями правил сам Волынский.

Несколько не доезжая до Петербурга, навстречу тройке Волынского показалась другая тройка, только много хуже. В санях сидело человек пять солдат и два приказных, о чем можно было легко догадаться по их особой одежде.

-- Сворачивай с дороги! Задавлю! -- грозно крикнул Артемий Петрович, помахивая вожжами.

-- Задавишь, к ответу притянут, -- злобно проговорил один из приказных.

-- Прочь, говорю, с дороги!.. Пущу на вас коней -- и праха не останется.

-- А ты не безобразь, господин Артемий Петрович, мы по государынину делу едем, -- проговорил другой приказный.

-- А, крапивное семя, чернильная душонка! Ты знаешь, кто я, и не хочешь мне дорогу уступить? Ну так я научу тебя вежливости. -- и Волынский, схватив кнут, выскочил из саней и стал по чему попало хлестать приказного.

Тот взвыл и стал просить у солдат себе помощи.

Однако последние, узнав, что повстречавшийся с ними -- кабинет-министр, не посмели заступиться. Ременный кнут в сильной руке Волынского продолжал гулять по спине и голове приказного, и Волынский только тогда оставил несчастного, когда кнутовище переломилось на части.

-- Жаль, плети нет еще под руками, а то бы я показал тебе, как не давать дорогу кабинет-министру! -- крикнул Артемий Петрович и быстро вскочил в свои сани.

-- Я буду жаловаться герцогу! -- погрозил приказный.

-- Жалуйся, твоего герцога из конюшни я не боюсь, -- крикнул в ответ Волынский.

Приказный состоял при канцелярии герцога Бирона и прозывался Занозой. Он пользовался особым расположением Бирона, считался правою рукою Шварца, начальника бироновской канцелярии, и был послан с солдатами и своим помощником, чтобы изловить бежавшего Храпунова.

Заноза, проклиная Волынского, въехал в ту деревню, где несколько времени тому назад остановились для ночлега майор Гвоздин, Храпунов с женою и их слуги, и потребовал старосту, который, как мы уже знаем, послал в Петербург нарочного с известием, что в их деревне появились сомнительные люди.

-- Где у тебя сумнительные люди? Подавай нам их! -- крикнул старосте Заноза, думавший, что в числе их окажется и бежавший Храпунов.

-- Были, да сплыли, господин приказный! -- почесывая голову ответил староста.

-- Как так? Убежали? Ну, ты за них ответишь.

-- Чем же я виноват? Я всех пятерых приказал посадить в сарай под замок и сторожей приставил, а людишки-то и убежали. Сторожа-то, вишь, замерзли, ушли погреться, а как вернулись, видят -- замок сломан, дверь отворена, а арестантов и след простыл.

-- Кто же сломал замок и выпустил арестантов?

-- Думается нам, что наш же мужик Федотка, его это дело... потому он говорил, чтобы мы выпустили арестантов.

-- Подавай сюда Федотку, -- грозно крикнул Заноза, а когда мужичонку привели к нему, грозно крикнул: -- Ты сломал замок и выпустил арестантов?

-- Никак нет! Зачем я стану ломать да выпускать?

-- Говори правду! Не то плетей и пыток отведаешь!

-- За что? Я невиновен.

-- Гей, в кандалы его, -- приказал Заноза солдатам, и злополучный Федотка очутился с тяжелыми кандалами на руках и на ногах. -- Вали его в сани, в тайной канцелярии дознаемся правды.

Эти слова повергли Федота в ужас, и он дрожащим голосом спросил приказного:

-- Ну, а если я скажу, то пытать меня не будут?

-- Скажешь правду, пытки избежишь.

-- Я... я скажу... повинюсь. Я выпустил арестантов!

-- Молодчик, нечего сказать, а плетей тебе все же не миновать.

-- Вот-те раз! А если я скажу тебе, господин приказный, где накрыть арестантов, так ты меня не тронешь?

-- Ну, черт с тобой, не трону и отпущу.

-- Побожись! Божбе поверю, а словам нет.

-- Ах ты разбойник! Ты еще приказы мне вздумал читать? Да я прикажу всю твою гунявую бороденку по волоску выдергать. Сказывай, не то сейчас у меня плетей отведаешь.

Федотка струсил и тихо проговорил:

-- У моего кума они, у Максима, на мельнице.

-- Показывай дорогу, пес! Гайда на мельницу! -- крикнул приказный и, схватив Федотку, впихнул его в сани.

Через несколько времени мельник Максим, проводив Волынского легший спать, был разбужен страшным стуком в ворота. Он решил не отпирать их, но они, по приказу Занозы, были взломаны, а вслед затем, стуча ружьями, солдаты и Заноза вошли в избу мельника.

Пошли обычные спросы и допросы. Максим упорствовал и не говорил, что у него был Волынский и увез его постояльцев. Тогда приказный велел солдатам пытать его. Мельник не вынес пытки и рассказал правду.

-- Садись, Ванька, и записывай по пунктам, что станет показывать мельник, -- приказал Заноза своему помощнику.

Тот молча сел к столу, разложил на нем бумагу, поставил медную чернильницу, висевшую у него на шнурке, достал гусиное перо и приготовился записывать показания.

-- Сказывай, был ли у тебя кабинет-министр Артемий Волынский? -- сурово спросил Заноза у мельника.

-- Был, -- слабым от пытки голосом ответил Максим.

-- Что он у тебя делал?

-- Ничего, только взял с собою неведомых мне людей, которые попросились у меня на ночлег...

-- Значит, те люди тебе не ведомы? А сколько их было?

-- Пятеро просили у меня ночлега: три мужика и две бабы.

-- С Волынским ехало только два мужика и баба, а где же остальные?

-- Те пошли пешком.

-- Ладно, мы их захватим на дороге. Допрос кончен, собирай, Ванька, бумагу, -- проговорил Заноза, обращаясь к своему помощнику, после чего приказал крепко скрутить мельника и тащить в сани, где уже находился Федотка.

Вся ватага двинулась в Петербург, но Захара и Дуни не нашли.

Сдав мельника Максима и Федота по приезде в Петербург в острог, Заноза чуть не со слезами рассказал своему начальнику Шварцу о жестокосердом поступке с ним кабинет-министра Волынского и об увозе последним с мельницы важных преступников.

-- Что же это за преступники? -- спросил Шварц.

-- Неведомо какие, а только важные. Так говорят мужики той деревни, где они остановились на ночлег. Из них двое мною привезены и посажены в острог.

-- Хорошо, как-нибудь я сделаю допрос этим мужикам, только не скоро, у меня крайне много важных дел...

-- Я просил бы вас, господин Шварц, сделать о том донесение его светлости, -- проговорил Заноза, -- потому что в этом деле замешан кабинет-министр Волынский.

-- Да, да, Волынский. Это важно для его светлости. Я сейчас же поеду с докладом. Ты тоже поедешь со мною, -- после некоторого раздумья, проговорил Шварц.

Оба они поспешили к Бирону.

Шварц тотчас же был принят Бироном, а потом был также потребован и Заноза. Изгибаясь в три погибели, переступил тот порог кабинета герцога.

-- Ты видел, как Волынский вез в своих санях преступников? -- спросил у него Бирон.

-- Так точно, ваша светлость.

-- Сколько же их с ним было?

-- Всех пятеро, а в санях у Волынского только трое. Остальные, говорят, пешком пошли, ваша светлость. Как ни старался я их встретить или догнать, но не смог.

-- Волынский тебя бил?

-- Больно бил, ваша светлость; кнутом хлестал. Хорошо, что на мне тулуп был, а то захлестал бы до смерти.

-- Ну хорошо, ступай, я сегодня же доложу императрице, что ее кабинет-министр делает свой дом пристанищем для важных преступников.

Заноза, опять изгибаясь в три погибели, ушел.

-- Долее продолжаться так не может, Волынский становится дерзок. Он прямо и смело идет против меня, но я положу скоро этому конец! -- громко проговорил Бирон.

-- Волынский идет скорыми шагами к своей погибели, ваша светлость, не сознавая сам того, -- ответил Шварц.

-- Да, да, он погибнет! Он должен погибнуть, и это случится скоро. Шварц, непременно узнайте, кто такие преступники, которых смеет укрывать у себя Волынский!

-- Слушаю, ваша светлость.

Между тем Артемий Петрович Волынский, всегда беспечный и легкомысленный, не сознавая той опасности, которой он подвергался, и не обращая внимания на грозную тучу, нависшую над ним, привез в свой роскошный дом бежавшего из крепости Храпунова, его жену и старика-майора, отвел им отдельное помещение, обласкал их и обещал свое покровительство и помощь.

Но это его великодушие удваивало только те вымышленные проступки, которые находили у Волынского его враги.

-- Смею спросить, ваше превосходительство, что вы думаете с нами делать? -- спросил у Волынского Левушка.

-- Как что делать? Вы будете у меня жить, пока я не испрошу у государыни тебе прощения.

-- Может быть, государыня и простит меня, но Бирон...

-- А до герцога из конюшни нам нет дала!

-- Ну, как ни говори, ваше превосходительство, а жить племяшу в твоем доме опасно, отсюда как раз угодишь в тайную канцелярию, -- вступился в разговор секунд-майор. -- Чай, Бирону давно известно, что мы в твоем доме проживаем, у него везде есть уши и глаза, -- добавил он.

-- Я не боюсь Бирона и его начальству не подчиняюсь. Было время, и я заблуждался и гнул шею перед этим выходцем ада, но довольно, теперь я плюю на него, -- запальчиво крикнул Артемий Петрович.

Однако Левушка и Гвоздин убедили его, что жить им в его доме опасно и необходимо покинуть Петербург.

Решено было на следующий день ранним утром тихонько выехать на лошадях Волынского в его Тульскую усадьбу, а чтобы избежать опасности в дороге, они порешили все нарядиться в такую одежду, в которую обыкновенно одевалась многочисленная дворня Волынского, то есть прикинуться его дворовыми людьми. Волынский за своею подписью выдал им грамоту, в которой говорилось, что он отпускает в свою тульскую вотчину дворовых холопов и двух девок.

Но этому, как увидим далее, не суждено было осуществиться.

VIII

Едва только Гвоздин, Храпунов с женою Марусей и с неизменными Захаром и Дуней, жившими вместе с ними в доме Волынского, приготовились было выехать со двора, навстречу им в воротах показались солдаты; их было чуть не целая рота с офицером и приказным Занозой.

Артемия Петровича Волынского в то время не было дома: он ранним утром выехал на охоту.

-- Стой, ни шагу! -- крикнул офицер выезжавшим.

-- По какому праву вы не пускаете нас со двора? -- смело спросил старик-майор.

-- Прежде мне дай ответ: что вы за люди и куда едете?

-- Мы -- дворовые кабинет-министра Артемия Петровича Волынского и едем в его подмосковную усадьбу.

-- Не врешь, старик, так правда!.. И добр же ваш боярин: четверку коней приказал запрячь и вас, холопов, в повозке, ровно бар каких, везти, -- злобно улыбаясь, проговорил Заноза -- Мне рожа-то твоя знакома. Ты и вот этот парень с бабой ехали с Волынским в тот раз, когда он ни за что ни про что кнутом отхлестал меня, -- показал он на Левушку и его жену, побледневшую как смерть.

-- Ты, приказный, ошибаешься...

-- Молчать! Господин офицер, вот те люди, которых мы должны взять и представить на допрос в тайную канцелярию, -- продолжал приказный.

-- Вылезайте из повозки! -- повелительно крикнул офицер.

Все волей-неволей принуждены были исполнить это. Их немедленно окружили солдаты.

В это время к воротам дома подъехал Волынский со своими дворовыми охотниками.

-- Что это значит? -- меняясь в лице, воскликнул он, увидев майора, Храпунова, Марусю и слуг их окруженными солдатами.

-- Я арестовал их, ваше превосходительство, -- вежливо ответил Волынскому офицер.

-- Как вы смели арестовать моих слуг?

-- Я сделал это не по своей воле, а по приказу, скрепленному подписью его светлости герцога Бирона.

-- А!.. Вот как? Герцог Бирон добирается и до моих дворовых слуг!..

-- Неправду изволишь говорить, господин-министр, неправду, -- робко промолвил Заноза, прячась за солдат.

-- Ба, ба, приказная крыса!.. Чернильная душа! Ты что же от меня прячешься? Видно, мой кнут тебе памятен? А?

-- Ты за меня ответишь.

-- Уж если отвечать, так заодно. Гей, плетей сюда подайте! -- крикнул Артемий Петрович своим слугам.

-- Ваше превосходительство, мой долг вступиться за приказного, -- решительным голосом заметил офицер Волынскому. -- Я обязан сделать это. Не доводите меня до крайности и дайте мне выполнить приказ герцога.

-- Ты хочешь арестовать моих слуг?

-- Повторяю, ваше превосходительство, у меня есть на то приказ. Если они окажутся вашими крепостными и ни в чем неповинны, то их выпустят, -- почтительно проговорил офицер, показывая на майора, его племянника и Марусю.

-- Нет, нет, я не допущу ареста!

-- Стало быть, вы хотите идти против закона?

-- Не против закона, а против своеволия Бирона. Я... я не дам ему в обиду своих людей. Так и скажи герцогу!

-- Я не могу ослушаться приказаний его светлости и принужден буду употребить силу.

-- Как? В моем доме? Да ты, видно, не русский?

-- Нет, ваше превосходительство, я -- природный русский и так же, как вы, люблю Россию.

-- И идешь против меня?

-- Если я не выполню приказа герцога, я погибну.

-- Но твой долг также исполнять и мои приказы -- приказы кабинет-министра ее величества! Ступай и скажи тем, кто послал тебя сюда, что в доме кабинет-министра Волынского преступникам и бесчестным людям пристанища нет и быть не может! Если на правду пошло, сознаюсь, что это мои гости, и в обиду не дам, -- проговорил Артемий Петрович, показывая на Гвоздина, Храпунова и Марусю, и отдал приказ запирать ворота.

Офицер, приказный Заноза и солдаты очутились вне запертых ворот.

-- Что же нам делать? -- в раздумье проговорил офицер.

-- Надо силою взять тех преступников, -- визгливо крикнул приказный, -- что Волынский скрывает у себя.

-- А ты разве верно знаешь, что они преступники? Да? Ну так и бери их.

-- Как возьмешь, коли ворота заперты?

-- Уж дело твое, а я с солдатами пойду в казармы.

-- Да ведь тебе указано произвести здесь обыск.

-- Верно... Но до обыска нас не допустили, под носом ворота заперли, а о том, чтобы силою врываться в дом с солдатами, в приказе мне не указано. Поэтому я и ухожу, -- промолвил офицер.

-- А я-то... я-то как же? -- спросил приказный, проклиная свою неудачу. -- Э, да знаю. Я побегу с доносом на сопротивление Волынского.

-- Беги, твое дело, -- с омерзением поглядывая на отталкивающую фигуру приказного, промолвил офицер и скомандовал солдатам: -- Марш в казармы.

А в это время Волынский обратился к своим гостям:

-- Ну, друзья, опасность миновала сейчас, но не навсегда. Больше оставаться здесь вам нельзя. Скорее уезжайте!

-- Ваше превосходительство, спасая нас, ты подвергаешься сам большой неприятности, -- заметил Гвоздин.

-- К неприятностям мне не привыкать. Я их не боюсь, а с Бироном я вступаю в открытый бой. Выносить долее этого злого временщика я не могу. Я или погибну сам, или освобожу Русь от Бирона, -- горячо проговорил Волынский.

Майор, Левушка, Маруся, а также Захар и Дуня, чтобы не навлечь на себя подозрения, опять нарядились по-мужицки и вышли из ворот дома Волынского поодиночке, но сошлись все у Московской заставы. Был уже поздний зимний вечер, когда они вышли за заставу.

Наши беглецы, опасаясь погони, шли не по большой столбовой дороге, а по проселочной, которую им указал повстречавшийся с ними какой-то прохожий; они решили отойти подальше от Петербурга и тогда только остановиться на ночлег. Будучи снабжены всем необходимым в дороге, они шли бодро и не чувствовали усталости; надежда, что, может быть, они избегнут погоня и благополучно дойдут до Москвы, придавала им бодрости и силы.

-- Какая славная ночь, как весело светит луна! -- воскликнула Маруся, обращаясь к своему любимому мужу.

-- А ты не устала? -- с участием спросил он.

-- Нисколько. Я хоть всю ночь готова идти.

-- Молодец ты у меня, Маруся. Теперь мы в первой попавшейся деревне или в селе заночуем, а завтра наймем коней вплоть до Москвы.

-- Ах, как мне, Левушка, хочется увидать Москву, обнять бабушку! Только бы нам погони избежать.

-- Да, если нас накроют -- беда! Тогда лучше живой ложись в гроб и умирай, -- вступил в разговор майор.

-- Днем, дядя, может быть, и будет погоня за нами, но только не ночью. Артемий Петрович не скоро допустит сыщиков в свой дом. А так как наши враги теперь в полной уверенности, что мы находимся именно там, то, когда нас хватятся, мы будем уже далеко.

-- Пожалуй, и так, -- согласился майор. -- А какой правдивый и честный вельможа -- Артемий Петрович!.. Славный он!

-- Ох, дядя, не сносить ему головы! Он в слишком рискованный бой вступил с Бироном. Ведь герцог -- великая сила, бороться с ним ой-ой как тяжело!.. Ну, да авось правда выйдет наружу и обличит временщика.

Так в разговоре наши путники добрались до постоялого двора, находившегося верстах в двадцати от Петербурга и стоявшего в стороне от деревни. Стало уже рассветать, когда они подошли к нему, решив отдохнуть. Содержатель двора отвел им для отдыха отдельную горницу, и все они, усталые от продолжительной ходьбы, скоро и крепко заснули.

Проснулись они лишь в обеденную пору. Сытно накормил их хозяин постоялого двора, а когда спросил, что они за люди, Петр Петрович ответил:

-- Столяры мы, милый человек... пробираемся в Москву.

-- Так, так... А в Питере-то работа, что ли, у вас была? -- полюбопытствовал хозяин.

-- Работа, милый человек.

-- Чай, сколотили деньгу, вот и домой захотели?

-- Какие деньги у нас! Едва на дорогу хватит. В Питере мастеровому человеку плохое житье.

-- Да и всем, чай, не сладко там живется. Потому немцы одолели, житья от них не стало русскому человеку. Матушка-царица окружила себя немцами и первым своим министром поставила злого немца, по прозванию Бирон, и всю нашу Русь православную забрал этот немец в свои загребущие лапы: что хочет, то и делает.

-- Верно, верно, тяжелое время мы переживаем, -- согласился Петр Петрович.

-- Уж на что хуже! От кого зло, как не от Бирона проклятого?.. Есть при дворе царицы один правдивый вельможа -- Артемий Петрович Волынский. Чай, вы про него слыхали? Так вот хоть он еще не дает воли немцу... Да ведь этой немецкой саранчи много, а он один, ну так где же совладать ему? А все же спасибо, хоть он-то за нас заступается, а то немец Бирон нас всех живьем проглотил бы.

В это время на постоялый двор приехал кормить лошадей обоз с мороженой рыбой, направлявшийся к Москве. Гвоздин подрядился с обозными мужиками довести их до первопрестольной, и наши путники двинулись в путь.