Разрушенная невеста

После двухнедельного путешествия они благополучно прибыли в Москву и вместе с рыбниками остановились у Тверской заставы, на постоялом дворе, невдалеке от хибарки Марины.

В тот же день Маруся с мужем отправилась навестить свою бабушку.

Марусе хорошо была известна та улица, по которой теперь она с мужем шла к своей бабушке. Это место было ей родное, дорогое по своим воспоминаниям, и она, показывая ему перекресток двух улиц, спросила:

-- Левушка, знакомо тебе это место?

-- Как же, знакомо и памятно... Здесь я в первый раз увидал тебя, Маруся. Я этого никогда не забуду.

-- Милый, милый... А ведь немало времени прошло с тех пор. Гляди, как я постарела!.. -- пошутила Маруся и тотчас добавила: -- А вот и переулок, что ведет к бабушке.

Они подошли к хибарке старой Марины. Домишко еще более покосился на сторону и врос в землю, да и Марина совсем состарилась; ноги и глаза отказывались служить ей, так что она уже редко куда и выходила.

При входе Маруси и Храпунова в избу старуха даже не узнала их. Впрочем, и нелегко было их узнать в мужицком наряде; кроме того, как Маруся, так и ее муж сильно изменились против прежнего, похудели и осунулись в лице. Однако, услышав знакомый голос Маруси: "Бабушка, милая, вот и мы опять у тебя!" -- она признала своих дорогих, нежданных гостей и принялась попеременно обнимать их.

Когда первый порыв радости прошел, они стали советоваться, как избежать беды, как укрыться Храпунову, чтобы не попасть снова в руки Бирона и его клевретов. Избежать этого было довольно трудно, так как у герцога везде были глаза и уши и его сыщики сновали повсюду. Не только на улицах, но и дома было очень опасно говорить про Бирона что-либо дурное: тотчас же появлялись доносы и кляузы.

Решили посоветоваться с Петром Петровичем и остановились на следующем: Левушке с его женою не мешкая выехать из Москвы и поселиться близ Саввина монастыря, в городе Звенигороде, и, если можно, купить там небольшой домишко и завести хозяйство, а старому майору, чтобы не навлечь на себя подозрения, жить по-прежнему одному в своей подмосковной усадьбе Красная Горка.

Марина не захотела разлучаться с внучкой и поехала вместе с ними в Звенигород.

Городок был захудалый, и жителей в нем было немного. Лишь в летнюю пору оживлялся он, благодаря богомольцам, стекавшимся сюда поклониться мощам преподобного Саввы.

У Марины на черный день была скоплена порядочная сумма денег, на них она и купила для своей внучки и для ее мужа уютный домик невдалеке от монастыря, с плодовым садиком и огородом, и помогла внучке завести хозяйство.

Чтобы не навлечь на себя подозрения, Левушка назвался посадским Иваном Гришиным. Впрочем, и подозревать его было некому: его домик находился в стороне от другого жилья; знакомства ни он, ни Маруся ни с кем не заводили, редко куда выходили, кроме монастыря, и сами никого к себе не принимали, живя совсем особняком. Здесь Храпунов был в полной безопасности, его никто не беспокоил -- враги и недруги как будто даже забыли про его существование, и в его домике веяло тихой, мирной жизнью.

IX

Между тем в Петербурге происходило необычайное дело: судили кабинет-министра Артемия Петровича Волынского.

Еще на страстной неделе 1740 года ему неожиданно был объявлен высочайший приказ не являться ко двору в наказание за то, что он отколотил палкой придворного "пииту" Тредиаковского.

Волынский понял, что ему предстоит большая опасность, и бросился к всесильным вельможам просить их заступничества, но для него везде были закрыты двери.

Тогда для решения вопроса о том, что делать, как быть, он собрал у себя совет, состоящий из друзей, в числе которых самыми преданными были Хрущев и Еропкин. Артемий Петрович рассказал им о той черной туче, которая готова над ними разразиться. Судили, рядили и пришли к тому заключению, что ему необходимо увидать императрицу Анну Иоанновну, рассказать ей все и просить ее защиты от такого могущественного врага, каким был герцог Бирон.

-- Меня не допустят до государыни, враги зорко стерегут меня, -- проговорил Волынский, расхаживая по кабинету.

-- Но видеть государыню тебе необходимо, от этого, может быть, все зависит, даже наша жизнь, -- заметил Хрущов.

-- Да, да, я поеду к ней, расскажу ей о бедствии народа, буду просить у нее суда на притеснителей народа. У меня под руками есть доказательства, и я воспользуюсь ими! -- горячо проговорил Волынский.

-- Смотри, Артемий Петрович, своею горячностью не испорть дела, -- промолвил Еропкин.

-- Пришло время, господа, как говорится, все поставить на карту, даже и самое жизнь. У меня наболело сердце, глядя на то, как Бирон и другие немцы властвуют над нами, русскими прирожденными дворянами. Мы находимся у них в подчинении, они делают все, что хотят. Дольше терпеть это нельзя!

-- Артемий Петрович, ты слишком громко разговариваешь, могут услыхать, -- предупредил Волынского Еропкин.

-- Кажется, господа, фискалов между нами нет, -- окидывая быстрым взглядом своих гостей, проговорил Волынский.

-- Но твои люди? Они могут услыхать.

-- Прислуживает нам только один Кубанец, а остальным своим холопам я приказал ложиться спать.

-- Кубанец! Да разве ты можешь поручиться за него? -- возразил Артемию Петровичу Хрущов.

-- Кубанец предан мне, и я сейчас докажу вам это. Гей, Кубанец! -- отворяя немного дверь, громко крикнул Артемий Петрович.

В кабинет смелой поступью вошел невысокий, коренастый человек в казацком казакине, лет шестидесяти. Это и был Кубанец, старый слуга Волынского, вывезенный им из Казани, где, как известно, Волынский был губернатором. Он был хитер и пронырлив и казался преданным своему господину, но на самой-то деле и был первым доносчиком на Волынского. Он подслушивал все, что говорилось в кабинете последнего, и старался запомнить то, что приходилось ему услыхать.

-- Кубанец, ты ведь предан мне, не так ли? -- окидывая зорким взглядом слугу, спросил Артемий Петрович.

-- Моя преданность, господин, тебе хорошо известна!

-- Да, да, я знаю, верю, но ты должен доказать ее мне сейчас. Видишь ли: мне угрожает большая опасность, даже, может быть, гибель. У меня есть очень сильный враг, который и строит эту гибель, -- не спуская глаз с Кубанца, громко проговорил Артемий Петрович.

-- Назови мне, господин, своего врага.

-- А что ты с ним сделаешь? Он очень могуч.

-- Пускай, мне все равно! Для тебя, господин, я своей жизнью не дорожу, -- тихо проговорил Кубанец, стараясь избежать взгляда своего господина.

-- Спасибо, Кубанец, спасибо, убийства не нужно, и в твоей услуге я пока не нуждаюсь. Ступай! -- приказал Волынский и, когда Кубанец, низко поклонившись, вышел, спросил гостей: -- Ну, друзья, вы слышали?

-- Не верь Кубанцу, Артемий Петрович, не верь! -- ответил Хрущов Волынскому. -- Слова -- вода. Да и не нравится он мне: глаза-то у него уж очень хитрые.

-- Хорошо! Чтобы успокоить вас, я стану избегать говорить лишние слова в присутствии Кубанца, буду остерегаться его.

Но было уже поздно. Этот лукавый раб продал Бирону своего господина, продал за деньги, как Иуда Христа.

Враги Волынского -- Остерман, Куракин и другие -- шепнули подозрительному Бирону, что Волынский ведет под него подкоп. Герцог знал это и прежде, он ненавидел Волынского, а последний платил ему еще большей ненавистью. Бирону во что бы то ни стало нужно было погубить своего врага, нужно было очернить его перед государыней, обвинить в каком-либо преступлении. Но для этого требовались доказательства. Их не было, но их выдумали. Однако эти доказательства были недостаточны, так как походили просто на сплетню. На выручку врагам Волынского явился Кубанец.

Бирон и другие враги Волынского обрадовались этому. Кубанец, по словам историка, был арестован по поводу взятых через него Волынским казенных сумм из конюшенного приказа. На допросе, вместо показания о суммах, следователи услышали от Кубанца неожиданные признания о тайных собраниях и возмутительных беседах в доме его господина. Следователи насторожились: в воздухе запахло лакомой жирной добычей. В тот же день Волынский был лишен свободы, с тем чтобы получить ее обратно в ином мире.

Начались заседания следственной комиссии, наряженной над Волынским. Обвинители сплетали всевозможные вины, к чему самым удобным материалом служили беспорядочные, отрывочные показания Кубанца. Кубанец вписывал в свои донесения все фразы и обрывки фраз, которые, бывало, долетали до его уха во время собраний у Волынского. Следователям легко было выдергивать из этого набора наиболее пикантные словечки, составляя их в такую связь, которая раздувала обвинение до чудовищных размеров. Обвинение разрасталось с каждым новым допросом. Теперь уже не довольствовались первоначальными обвинительными пунктами о том, что Волынский подносил императрице разные проекты "якобы в поучение и наставление"; обвинители доходили до того, что по поводу составленной Волынским родословной Романовых приписывали ему преступный план посредством государственного переворота самому надеть на себя российскую корону.

Все посетители вечеров Волынского были схвачены, и начались ужасные пытки в тайной канцелярии. Волынского пытали два раза: поднимали его на дыбу и повредили ему правую руку, так что он не мог подписывать свои показания.

Но чего же хотели от него враги, выпытывая у него признание преступлений? Ведь, как говорит историк, намерение его произвести переворот не возбуждало уже никаких сомнений. Да главное, чего старались добиться у заключенных, -- это определение срока, когда было решено осуществить замысел. Во время пытки у Артемия Петровича спрашивали:

-- Имел ты преступный умысел сделаться императором?

-- И в мыслях его у меня никогда не было.

-- Правду показывай, не то опять на дыбу поднимут...

-- Я сказал правду. Какой вы еще от меня хотите?

-- Повинись в своих преступлениях...

-- В каких? Я их не знаю, -- слабым голосом ответил истерзанный пыткою Волынский.

Но его врагам этого было мало, и опять началась ужасная пытка. Однако бывший вельможа упорно отрекался от возводимой на него клеветы, и от него ничего не добились.

Но так или иначе, врагам Волынского нужна была его погибель, и ему был произнесен ужасный смертный приговор: вырезав язык, отсечь ему правую руку и голову.

Говорят, у некоторых судей, подписывавших этот приговор, дрожала рука и слезы невольно выступали из глаз, но они все же сделали это: ведь Бирон хотел смерти Волынского, а кто же мог противоречить ему? Навлечь гнев Бирона было то же самое, что навлечь гнев государыни.

Смертный приговор был подписан только судьями-вельможами, но не государыней. Бирону надо было сделать так, чтобы этот приговор подписала и монархиня земли русской.

Держа приговор Волынскому в руках, герцог смелой поступью вошел в кабинет императрицы Анны Иоанновны. В последнее время она сильно изменилась: она похудела, побледнела, часто прихварывала и была крайне апатична.

-- Это что у тебя за бумага? -- спросила она герцога.

-- Приговор, ваше величество.

-- Какой приговор? Кому? -- заволновалась государыня.

-- Волынскому, -- спокойно ответил Бирон.

-- К чему его приговорили?

-- К казни...

-- Что? Как ты сказал, герцог? -- побледнев, воскликнула государыня. -- Волынского приговорили к смерти? Нет, нет... этого не должно быть... я не допущу!

-- Но его приговорили, ваше величество.

-- Кто приговорил? Кто? Ты, герцог, ты? -- императрица страшно волновалась, на ее глазах виднелись слезы.

-- Приговор подписан вашими министрами, государыня.

-- Я своею властью нарушаю приговор... Волынский не должен быть казнен.

-- Должен, ваше величество, -- проговорил Бирон.

-- А я говорю -- не должен, не должен... Я ничего не хочу слушать. Подай приговор, я разорву его.

-- Вы этого, государыня, не сделаете.

-- Иоганн, ты слишком многое позволяешь себе! -- гневно сверкнув глазами на любимца, проговорила Анна Иоанновна.

-- Простите, ваше величество, но я вынужден просить, чтобы вы скрепили своею подписью этот приговор.

-- Никогда, никогда! О, я понимаю, в чем дело!.. Ты, ты лично мстишь Волынскому, ты ненавидишь его. Это жестоко, жестоко! Я не подпишу приговора.

-- Вот как?.. Покоряюсь вашему решению, государыня, и прошу дозволить мне подать вашему величеству прошение об отставке и уехать в Курляндию.

-- Как? Что ты говоришь? Зачем тебе покидать меня?

-- А затем, государыня, что я при вашем дворе считаю себя лишним.

-- Господи! Опять капризы?.. Ведь это скучно! Я больна, а ты, Иоганн, еще расстраиваешь меня... Ты совсем меня не жалеешь! -- со слезами проговорила Анна Иоанновна. -- Ну, если виновен Волынский, можно наказать его... сослать в Сибирь, что ли, но к чему же отнимать у него жизнь? Кабинет-министр -- и вдруг казнить! Нет, нет, этого я не допущу!

-- А я, государыня, опять повторяю, что Волынский должен быть казнен. Ведь подумайте, каково его преступление: он готовился свергнуть вас с трона! Да разве возможно оставлять без строжайшего наказания подобное посягательство? Нет, как угодно, ваше величество, но или Волынский погибнет, или я удалюсь в Курляндию, а двоим нам тесно здесь.

-- Ты, Иоганн, останешься.

-- Только в том случае, когда вы, государыня, подпишете приговор. Волынский или я.

-- Опять за свое, опять?.. Довольно, герцог Бирон! Если тебе тесно при нашем дворе, можешь ехать в свою Курляндию или куда хочешь, но Волынский будет жить! -- голосом, не допускающим возражения, проговорила Анна Иоанновна.

-- Ну, это мы еще посмотрим! -- сквозь зубы заметил Бирон и поклонившись государыне, вышел.

В конце концов герцог одержал верх над слабовольной да к тому же все еще любившей его императрицей. Смертный приговор был подписан, и злополучный Артемий Петрович, этот великолепный вельможа, сложил на плахе свою голову. Подписывая роковой приговор, больная императрица заливалась горькими слезами.

Смертный приговор Волынскому и его друзьям, Хрущову и Еропкину, был подписан 23 июня 1740 года, а казнь была совершена 27 июня на площади при многочисленном стечении народа, с безмолвным ужасом смотревшего на нее.

Первым казнен был Волынский, потом Хрущов и Еропкин; остальные же приверженцы и друзья Волынского были биты кнутом и плетьми и отправлены обратно в крепость.

-- Лихое, тяжелое время переживаем мы. Уж если временщик Бирон добрался до голов вельмож, то до наших голов ему легко добраться, -- говорил народ, возвращаясь с казни, и еще сильнее возненавидел Бирона и его клевретов.

Многие искренними слезами оплакивали Волынского, выдающегося государственного деятеля, вскормленного бурной эпохой Петра и безжалостно скошенного мрачной бироновщиной. Богато одаренная натура Волынского совместила в себе и выдающиеся пороки своей эпохи, и светлые черты пробуждавшегося общественного сознания. Добросовестный историк не может закрыть глаза на темные факты его жизни, но прав был и поэт, воскликнувший про Волынского: "Он мнил спасти страну родную!" Поэта можно заподозрить в увлечении, в идеализации своего героя. Но вот свидетельство высокого авторитета: вот что писала о деле Волынского императрица Екатерина II, конечно, имевшая возможность ознакомиться с этим делом так полно, как ни один историк:

"Сыну моему и всем моим потомкам советую и поставляю читать сие Волынского дело от начала до конца, дабы они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера в производстве дел... Волынский был горд и дерзостен в своих поступках, однако не изменник, но, напротив того, добрый и усердный патриот и ревнитель к полезным направлениям своего отечества. И так смертную казнь терпел и быв не винен".

"Волынский был умен, но чрезвычайно честолюбив, -- пишет современник казненного Волынского, Манштейн. -- Гордый, тщеславный, неосторожный, он был склонен к интриге и всю жизнь свою слыл за неугомонного человека. Несмотря на эти недостатки, которые он не умел даже скрывать, он достиг высших должностей в государстве. Он начал с военной службы, в которой дослужился до генерал-майора. Отказавшись от военных занятий, он занялся гражданскими делами. Еще при Петре I его посылали в Персию в качестве министра. Он был вторым уполномоченным на немировском конгрессе; а спустя два года по смерти графа Ягужинского, умершего к концу 1736 года, Волынский получил его должность кабинет-министра. Но здесь он не мог долго удержаться, рассорившись с графом Остерманом, который в своих сослуживцах терпеть не мог ума. Навлекши на себя еще гнев герцога Курляндского, он не мог кончить иначе, как несчастливо".

Тяжело отозвалась казнь Волынского на императрице: ее болезнь усилилась. Государыня близка была к смерти.

Властолюбивому Бирону медики, лечившие императрицу, шепнули, что не только дни, но и часы ее сочтены. Бирон не терялся; он знал, что ему делать.

Воспользовавшись временем, когда государыне было несколько лучше, он тихо вошел в ее кабинет.

-- Это ты, герцог? -- слабым голосом спросила она.

-- Я, ваше величество, пришел узнать о вашем драгоценном здоровье, -- заискивающим голосом проговорил Бирон и дал знак дежурной фрейлине выйти.

Та с глубоким поклоном удалилась.

-- Плохо, Иоганн, плохо... умираю... близка моя смерть.

-- Медики говорят о вашем выздоровлении, они уверяют меня в том, ваше величество...

-- Не верь, врут... я чувствую, что скоро умру.

-- Ваши слова, государыня, терзают мне сердце, -- с отчаянием, может быть, и притворным, воскликнул хитрый и честолюбивый временщик. -- Живите, ваше величество, живите для счастья ваших подданных!

-- Вот то-то и плохо, герцог, что счастья своему народу я мало принесла... Ах, Иоганн, сегодня ночью мне опять Волынский снился. Он был весь в крови, смотрел на меня с укором и как живой стоял предо мною. Ужасно... и вспомнить ужасно! -- задыхающимся голосом проговорила умирающая императрица, закрывая исхудалыми руками лицо.

-- Ваш сон, государыня, произошел от расстройства мысли. Смею советовать вашему величеству не думать об этом ужасном человеке!

-- И рада бы не думать, да думается. Зачем я подписала смертный приговор? Зачем послушалась тебя!.. Господи, как я страдаю из-за этого, мучаюсь раскаянием! Я молюсь за казненного Артемия Петровича, прошу у него и у Бога прощения, но, верно, моя грешная молитва не доходчива... Облегчения мне нет, нет, -- с тяжелым вздохом проговорила императрица и смолкла, как бы забылась.

А Бирон думал в это время:

"Надо пользоваться случаем, надо теперь просить государыню о регентстве. Ей не поправиться, умрет она -- и я стану полновластным правителем обширнейшего в свете государства, моя власть будет неограниченна... я буду почти царь".

-- Иоганн, ты здесь? -- прерывая тишину, снова спросила государыня. -- Плохо тебе будет, когда меня не станет.

-- Я... я не переживу вашей смерти... я тоже умру.

Бирон не постыдился лицемерить и у одра умирающей императрицы, своей благодетельницы.

-- Полно, глупости это! Давай говорить про дело... Кого назначить после себя наследником престола? Царевны Елизаветы я не хочу... Думала было я объявить наследником младенца Иоанна, сына племянницы Анны.

-- Так и должно, ваше величество... Пусть будет императором русской земли Иоанн Антонович.

-- Младенец-император?.. Кто же будет управлять народом?

-- Регент.

-- Регент, говоришь? А кого им назначить?.. Тебя, что ли, герцог? -- с волнением спросила государыня у Бирона. -- Ну, говори правду, Иоганн, ты жаждешь власти? Я знаю, ты давно стремишься к тому, но боюсь я за тебя, Иоганн.

-- Не бойтесь, ваше величество... стоять у кормила правления мне не страшно. Прошу коленопреклоненно назначить меня регентом государства. -- Бирон стал на колена и, прижимая руку к сердцу, с пафосом воскликнул: -- Клянусь вам быть благодетелем и отцом вашего, государыня, народа!

-- Хорошо... Если ты, Иоганн, непременно того желаешь, я... я назначу тебя быть регентом до совершеннолетия моего внука Иоанна.

Бирон бросился целовать руки у государыни.

-- Ты радуешься, герцог? -- сухо спросила Анна Иоанновна.

-- Как же мне не радоваться вашей новой милости ко мне, покорному рабу вашего величества?

-- Как ты, Иоганн, властолюбив, как властолюбив! Но это властолюбие, я боюсь, погубит тебя!

На следующий день младенец Иоанн, сын принца Антона Ульриха и принцессы Анны Леопольдовны, родной племянницы императрицы, был объявлен великим князем и наследником престола.

Благодаря проискам Бирона, мать наследника, принцесса Анна Леопольдовна, была исключена из наследства, тогда как без его интриг именно она вступила бы на престол. В то же время, по словам современника, "в кабинете и в сенате пошли такие интриги, что все, что находилось в Петербурге позначительнее, из духовенства, министров, военного сословия до чина полковника, было призвано в кабинет для подписания адреса герцогу Курляндскому, коим все чины империи просили его принять регентство во время малолетства великого князя до достижения им семнадцатилетнего возраста".

Бирон торжествовал. Акт о назначении его регентом, подписанный государыней Анной Иоанновной, "хотя, как уверяют, она не знала содержания документа", находился в его руках.

17 октября 1740 года в залах Зимнего дворца происходило что-то особенное, какая-то суета; при необычайной тишине из зала в зал беспрестанно ходили лакеи и придворные чины с печальными, озабоченными лицами.

В большой, слабо освещенной комнате, которая находилась рядом со спальней императрицы Анны Иоанновны, собрались высшее духовенство, министры, генералитет и придворные чины; они тихо переговаривались между собою и с волнением и беспокойством посматривали на дверь. Там, в спальном покое, кончалась монархиня земли русской.

Вот дверь из спальни быстро отворилась. Показался обер-гофмаршал и прерывающимся голосом тихо проговорил:

-- Господа, все кончено, императрицы не стало.

Эти роковые слова электрическим током пробежали по всем залам Зимнего дворца, а скоро и по всему Петербургу.

Принцесса Анна Леопольдовна упала в глубокий обморок, когда ей сказали, что императрица скончалась, а герцог Бирон громко рыдал, только едва ли искренне, стояк на коленях около усопшей императрицы, своей благодетельницы, и ломал от сильного отчаяния себе руки.

-- Ваша светлость, успокойтесь! Отчаянием и слезами не вернете почившей государыни. Вас ждут, ваша светлость, -- тихо проговорил князь Трубецкой.

-- Кто меня ждет? -- вставая с колен, спросил Бирон.

-- Духовенство, министры, генералитет. Они желают видеть вашу светлость, услыхать от вас волю почившей императрицы.

-- Да, да. Пойдемте, князь, к ним, мне надо сообщить им волю почившей государыни, моей благодетельницы.

С бледным лицом и заплаканными глазами вошел Бирон в сопровождении князя Трубецкого к ожидавшим вельможам; он так был растроган, что не мог прочитать предсмертный указ императрицы Анны Иоанновны, которым он назначался, до совершеннолетия царственного младенца Иоанна Антоновича, регентом при малолетнем царе.

Этот указ был сочувственно принят только преданными и близкими к Бирону людьми, на остальных же воля почившей императрицы произвела тяжелое впечатление.

-- Ну, настало времечко, теперь Бирону удержа не будет. Он и то нас, русских вельмож, ни во что ставил, а теперь еще больше станет нами помыкать.

-- Известно, теперь Бирон -- регент, правитель... все мы у него в подчинении находимся.

-- Только долго ли продлится его власть?

-- Кто знает, Бирон силен...

-- Силен-то он, силен, да один, а нас много.

-- А разве у Бирона мало приверженцев?

-- А все же нас больше...

-- Да сила-то на его стороне.

-- Ну, это мы еще увидим.

Так вполголоса разговаривали двое вельмож, спускаясь по лестнице Зимнего дворца.

У самого подъезда они сошлись с графом Минихом, который был сильно озабочен и чем-то сильно взволнован.

-- Граф, не знаете, давно ли почившая государыня подписала указ о регентстве Бирона? -- тихо спросил у Миниха один из вельмож.

Тонкий и хитрый Миних, прежде уверившись, что на подъезде никого нет, проговорил:

-- Про это, господа, я ничего не знал и не слыхал до сего дня.

-- А тонко подвел Бирон, не правда ли, граф? -- проговорил другой вельможа.

-- Да. Но каковы, господа, будут последствия этого?

-- Как, разве уже заявил кто-либо свое неудовольствие против назначения Бирона регентом? -- в один голос спросили у графа Миниха оба придворных вельможи.

-- Открыто никто не рискнул сделать это, но недовольных, господа, много, очень много...

-- Стало быть, власть Бирона будет непродолжительна?

-- Об этом не говорят и не спрашивают здесь, у дворца. До свидания, господа, -- громко проговорил Миних и приказал придворному лакею позвать своего кучера.

На другой день после кончины императрицы Анны Иоанновны духовенство, знатные люди и разные чиновники были созваны в Летний дворец. Войска были поставлены "под ружье", и герцог Бирон громко и властно прочитал собравшимся акт, которым он объявлялся регентом до совершеннолетия императора Иоанна.

Все присягнули новому императору на подданство, и первые дни все шло обычным порядком; но так как герцог был всеми ненавидим, то многие стали вскоре роптать. Регент, имевший шпионов повсюду, узнал, что о нем отзывались с презрением, что несколько гвардейских офицеров, и преимущественно Семеновского полка, которого принц Антон Ульрих был подполковником, говорили, что охотно станут помогать принцу, если он предпримет что-либо против регента. Он узнал также, что принцесса Анна и ее супруг были недовольны тем, что их отстранили от регентства. Это страшно обеспокоило властолюбивого Бирона; он приказал арестовать и посадить в крепость нескольких офицеров Семеновского полка, произвести следствие над ними и допросить их "с пристрастием", то есть под пыткою. В результате некоторых наказали кнутом, чтобы заставить их назвать других лиц, замешанных в этом деле.

Аресты происходили ежедневно, так что уже не было места, куда сажать арестованных: крепость и все тюрьмы были переполнены.

Бирон добрался и до принца Антона Ульриха, отца младенца-императора. Принц состоял генерал-лейтенантом армии, подполковником гвардии и шефом Кирасирского полка, но ему приказано было написать просьбу об увольнении от занимаемых им должностей. Однако этого Бирону было недостаточно; он велел дать совет принцу Антону Ульриху "не выходить из своей комнаты или, по крайней мере, не показываться в публике".

X

Оставим на время Петербург с его придворными интригами и вернемся в Звенигород, где тихо и мирно жили супруги Храпуновы. У Маруси было небольшое хозяйство, которое помогала ей вести ее бабушка Марина.

Жизни наших героев ничто не тревожило, о них как бы забыли. Только печальная весть, дошедшая до Храпунова, заставила его содрогнуться, а также и его жену. Они услыхали, что по проискам Бирона казнен Артемий Петрович Волынский, много помогавший Храпу новым и укрывавший их от злобы честолюбца-временщика.

-- Господи, что же это? Казнить такого благородного, честного вельможу... От одной этой мысли волосы становятся дыбом и сердце обливается кровью, -- со слезами проговорил Храпунов, обращаясь к своему старому дяде, который часто и подолгу гостил у него в уютном домике в Звенигороде.

-- И поверить, племяш, трудно. Может, ложен этот слух... Неужели немец-проходимец дерзнет публично казнить на площади русского вельможу? -- задумчиво промолвил Петр Петрович.

-- Но если это -- правда, если это злодеяние совершилось, то неужели никто из русских не отмстит за смерть Волынского злодею-пришлецу? -- горячо проговорила Ма-руся.

-- Я отмщу Бирону, я, -- твердым голосом проговорил Левушка, ударяя себя в грудь. -- Я или отмщу ему за казнь моего благодетеля, или сам погибну.

-- Как? Ты, ты хочешь отмстить Бирону? Но подумал ли ты, племяш, о том, что сейчас молвил?.. Тебе ли, бессильному, бороться с сильным, с могучим?

-- Мне Бог поможет, дядя.

-- Как, Левушка, ты хочешь оставить меня? -- печально спросила Маруся.

-- Да не ты ли сама сейчас сожалела о том, что не найдется человека, который отмстил бы злодею-временщику за Волынского? Такой человек нашелся, это -- я.

-- Но ведь ты идешь, Левушка, на явную смерть. Как только ты появишься в Питере, тебя схватят и посадят в крепость, а может быть, тебя ждет еще худшее.

-- Маруся, я верю в свою судьбу. Что будет, то и будет, а в Питер я поеду. Не останавливай меня, Маруся, не останавливай... Я уверен, что мне придется отмстить Бирону за Волынского и за твоих несчастных родителей, князей Долгоруковых. Ведь они казнены тоже по его проискам.

-- А ведь племяш-то дело говорит! Не останавливай его!

-- Ну что же, ступай, пожалуй!.. Храни тебя Бог!.. Я молиться за тебя стану, Левушка, буду ждать твоего возвращения, считая все дни, часы и минуты, когда вернешься ты, мой милый, -- после некоторого размышления проговорила Маруся.

-- Знал я, голубка, что ты так скажешь, -- крепко обнимая жену, весело промолвил Храпунов.

-- Племяш, возьми меня с собою! Не думай, что я устарел и не сумею посчитаться с Бироном и устроить ему ловушку.

-- Дядя, а кто же со мною останется? -- воскликнула Маруся.

-- Слышишь, дядя?.. Нет, ты оставайся здесь, гости у нас, охраняй мою милую женушку...

-- Я не нянька и не мамка для твоей жены, -- сердито проговорил Петр Петрович.

-- Дядя, никак ты рассердился? Но пойми: ты -- человек старый, тебе, родной мой, не перенести того, что я перенесу. Тебе надо отдохнуть... Если ты останешься здесь, у нас, то я поеду в Питер со спокойным сердцем... Я буду знать, что ты не бросишь моей Маруси, не оставишь ее.

-- Знамо, не брошу, не оставлю, -- произнес майор и решил исполнить просьбу племянника.

Старуха Марина тоже не стала удерживать Храпунова, и он начал поспешно собираться в дорогу, чтобы ехать в Петербург. Он решил, что должен сделать это, причем туда его влекла не одна месть: ему также хотелось "оправить" себя, свое честное имя, выяснить, если удастся, свою невиновность. Скрываться, жить под чужим именем ему страшно надоело, это тяготило, убивало его, и он решился вернуть свое положение. Ни Бирон, ни клевреты не страшили его.

"Я иду за правое дело и не боюсь злого временщика, -- за меня Бог", -- часто думал он.

Под именем посадского Григория Гришина Левушка прибыл благополучно в Петербург, прибыл в самый день смерти императрицы Анны Иоанновны. У Храпунова было немало приятелей, между которыми были лица довольно влиятельные, но ни к одному из них он не пошел, а отправился к своему старому и искреннему приятелю Степану Васильевичу Лопухину, который когда-то состоял при покойном императоре-отроке камер-юнкером, а теперь был офицером Семеновского полка, пользовался особым расположением и доверием фельдмаршала Миниха и состоял при нем адъютантом.

-- Левушка, ты ли? Друг сердечный, откуда? -- крепко обнимая Храпунова, радостно воскликнул Лопухин.

-- Здравствуй, Степа! Я думал, ты меня забыл.

-- Тебя забыть? Что ты!

-- И немудрено забыть, Степа. Знаешь ли, кто я теперь? Ведь перед тобой не дворянин, офицер гвардейского полка Левонтий Храпунов, а простой посадский Григорий Гришин, -- с тяжелым вздохом проговорил Храпунов. -- Под этим именем я должен укрываться, чтобы снова не попасть в крепость, а может быть, и в Сибирь.

-- Ну, теперь мы не дадим тебя на жертву твоим врагам, сумеем отстоять тебя. Ты не поверишь, Левушка, как я сокрушался, когда узнал, что ты посажен в крепость. Я много хлопотал за тебя, просил, но все мои хлопоты и просьбы ни к чему не привели. Дошел до меня слух, что ты бежал из крепости. Я этому порадовался, но очень опасался, чтобы ты опять не угодил в руки сыщиков. Ну, а теперь скажи, зачем ты в Питер-то пожаловал?

-- Прежде ты, Степа, скажи мне: предан ты герцогу Бирону или нет?

-- Я? Я предан Бирону, этому злодею? Да ты с ума сошел, Левушка! Я презираю его, ненавижу. Да и не я один, а все мы ненавидим и презираем этого временщика. А знаешь ли, ведь он объявлен регентом в государстве.

-- Ну, едва ли долго ему дадут властвовать. Ведь за казнь Волынского его возненавидели еще более. И прорвется же наконец эта народная ненависть наружу и затопит собою этого угнетателя. Вот ты спросил меня, Степа, зачем я прибыл сюда. Да именно затем, чтобы отмстить за казнь Волынского, моего покровителя. Я постараюсь освободить родину от этого зверя Бирона.

-- Но ведь ты сам погибнешь.

-- Зато спасу от бироновщины родную землю.

-- Ну что же, дай тебе Бог исполнить это геройское дело! За это всякий русский человек скажет тебе спасибо!.. Только с этим делом ты не спеши, помощников к тому у тебя найдется много, очень много, только повремени немного приводить в исполнение тобою задуманное дело.

-- Мне помощников не надо...

-- Ну, брат, врешь... А ты забыл, что "один в поле не воин"? Неужели хоть меня себе на помощь не возьмешь?

-- А ты пойдешь?

-- Да с радостью! И не двое, не трое нас соберется, а целые сотни. Все мы давно ненавидим Бирона и рады будем его падению...

-- Да, да, Бирон должен пасть... и он падет!

-- Аминь! Руку, товарищ...

Приятели обнялись и крепко пожали друг другу руки.

Лопухин был искренним приятелем Левушки, всегда готовым прийти ему на помощь. Однако в то время, когда беды одна за другой обрушивались на бедного Храпунова, его не было в Петербурге: он, состоя при фельдмаршале Минихе, находился с ним в походе, а потому и не мог ничего сделать в пользу своего приятеля. Теперь же он выказал свое не только приятельское, но родственное внимание к Храпунову, оставив его у себя жить. Кроме того, Лопухин, объяснив фельдмаршалу графу Миниху историю невеселой судьбы Храпунова, упросил его зачислить Левушку в Семеновский полк сержантом.

Миних исполнил это; он давно ненавидел злого временщика и выжидал случая подставить ему ногу. Он был рад всякому сообщнику для такого дела и недругу Бирона, и потому очень милостиво принял у себя Храпунова и в беседе с ним постарался выяснить его планы. В заключение беседы он произнес:

-- Так, значит, ты, главным образом, хочешь отмстить Бирону за казнь твоего начальника, несчастного Волынского?.. Это похвально, господин сержант! Только надо действовать осторожно, как можно осторожнее. Бирон хитер, даже слишком хитер... и догадлив... Непременно надо выждать удобное время и действовать умело, так, чтобы удар был направлен наверняка.

-- Я буду дожидаться распоряжений и приказаний вашего сиятельства, -- промолвил Храпунов.

-- Я отдам тебя под начальство Манштейна. Он -- подполковник и мой адъютант, но несмотря на то, что иностранец, он так же ненавидит Бирона, как ты, а, может, даже и более твоего. Ты будешь находиться у него в подчинении и делать все, что он прикажет. Но, главное, повторяю: будь осторожен. Твой порыв мести за своего начальника похвален, однако осторожность прежде всего! -- отпуская Левушку Храпунова, сказал Миних.

XI

Против властолюбивого Бирона был составлен заговор, во главе которого находились обиженные Бироном родители младенца императора Иоанна, принцесса Анна Леопольдовна и ее муж принц Антон Ульрих.

Бирон, отстранив их от правления, обращался с ними грубо, дерзко. Как-то раз Анна Леопольдовна вся в слезах стала жаловаться графу Миниху на регента и просить помощи против его дерзости.

-- Мне одно остается -- уехать из России. Я возьму мужа и сына-младенца и уеду в Германию. Дольше жить здесь я не могу... Здесь я получаю от регента только лишения и грубости, -- с волнением проговорила Анна Леопольдовна.

-- Уехать вашему высочеству невозможно: ведь вы -- мать русского императора и должны жить в России.

-- Но я не могу более переносить грубости регента.

-- Надо сделать так, ваше высочество, чтобы Бирон не смел более нападать на вас.

-- Но как это сделать?.. Бирон и силен, и могуч.

-- А надо так устроить, чтобы он был бессилен. Для этого необходимо лишить его могущества, -- как-то загадочно и тихо промолвил Миних.

-- Но кто же в состоянии это сделать, да и как?

-- Доверьте мне, ваше высочество, устроить это дело.

-- Вам, вам?! -- с удивлением воскликнула принцесса, которой были известны хорошие, почти дружеские отношения Бирона и Миниха.

-- Да, мне, принцесса... Согласны?

-- И вы еще спрашиваете моего согласия? Я прошу, убедительно прошу вас, граф, избавьте нас от этого деспота! Ведь вам, наверно, известно, что Бирон задумал отстранить от престола моего сына?

-- Как же, принцесса, мне также хорошо известно, что регент Бирон хочет возвести на престол царевну Елизавету. Он часто бывает у царевны и совещается с нею.

-- Но ведь если он возведет Елизавету на престол, нам совсем будет плохо, -- меняясь в лице от неприятного сообщения, промолвила Анна Леопольдовна.

-- Успокойтесь, ваше высочество, этого не будет. Я не допущу до этого регента и подрежу ему крылья.

-- Граф, на вас одних вся наша надежда... Спасите, спасите нас от Бирона... Вся Русь будет глубоко благодарна вам, -- с мольбою в голосе проговорила принцесса.

-- Я -- ваш нижайший и покорнейший слуга, ваше высочество, обещанное мною выполню, прошу мне верить.

-- Я, граф, верю вам и постараюсь оценить вашу службу... Выполните обещанное, получите великую награду.

-- Об этом, принцесса, после. Скажите, в каких вы отношениях с Остерманом? -- несколько подумав, спросил Миних у Анны Леопольдовны.

-- В наилучших. Остерман также ненавидит регента.

-- Хитрит он! Трудно понять его, и недаром называют его лисой. А его сообщничество нам, ваше высочество, нужно.

-- Остерман на моей стороне, я это знаю. Он часто бывает у нас, и мы подолгу с ним беседуем.

-- Постарайтесь, ваше высочество, прилучить его еще более, это -- нужный человек. Теперь я уйду, но пройдет несколько дней, и правительницей могущественного государства будете вы, ваше высочество, -- значительно проговорил Миних. -- Только осторожность, принцесса, первое дело -- осторожность, -- добавил он и, поцеловав руку у Анны Леопольдовны, поспешно вышел.

Миних стал усердно подготовляться к низложению регента Бирона, но он вел свое дело так тонко и осторожно, что хитрый и подозрительный герцог не мог догадаться, что Миних готовит ему подкопы. Фельдмаршал продолжал угождать регенту, выказывая ему большую привязанность и преданность; Бирон, со своей стороны, хотя и мало доверял ему, все же был с ним чрезвычайно вежлив, часто приглашал его к себе обедать и подолгу с ним беседовал.

Накануне низложения и падения Бирона, то есть 8 ноября 1740 года Миних тоже обедал у него. В этот день Бирон был весел и необычайно любезен с Минихом, сам подливал в бокал ему вина, угощал его. Однако Миних был как-то рассеян и задумчив. Это не ускользнуло от наблюдательного Бирона, и он обратился к нему с вопросом:

-- Граф, вы как будто невеселы?

-- Нет, ваша светлость, я весел... Мне нет причины скучать.

-- Мне показалось, будто вы печальны. Но не в том дело... Мне хотелось бы, граф, действовать с вами единодушно, друг другу не мешать.

-- Это и мое непременное желание, ваша светлость.

-- Делить нам, граф, с вами нечего, не так ли?

-- Совершенно верно.

-- Здесь, в этой стране, мне предстоит много дела, труда, и я, граф, хотел бы иметь вас своим помощником.

-- Это такая честь, ваша светлость.

-- Повторяю, я хотел бы с вами, граф, действовать единодушно, но для этого надо, чтобы вы были расположены ко мне, даже преданы.

-- Моя преданность вашей особе всегда видна.

-- За расположение ко мне и преданность вы получите, граф, должное. Вам хорошо известно, что я умею награждать преданных мне людей, а также умею и карать своих недругов, -- возвышая голос, проговорил Бирон.

Обед окончился. Герцог повел Миниха в свой кабинет, усадил его на диван и попросил рассказать о некоторых своих походах и сражениях. Фельдмаршал исполнил это.

-- А скажите, граф, не случалось ли вам предпринимать во время походов какие-нибудь важные дела ночью? -- быстро спросил Бирон.

Этот неожиданный вопрос смутил Миниха и привел его почти в замешательство; он вообразил, что регент догадывается о намерении низложить его ночью; потому Миних решил следующей ночью исполнить задуманное, то есть арестовать Бирона. Однако фельдмаршал так быстро оправился, что подозрительный регент не мог заметить его волнения.

-- Право, не помню, ваша светлость, походов было так много что, может быть, я предпринимал и ночью что-нибудь важное и необычайное. А вообще, ваша светлость, я положил себе за правило пользоваться всеми обстоятельствами, когда они окажутся благоприятными, днем или ночью -- безразлично.

-- Так, так... Стало быть, граф, вы ловите момент?

-- Так точно, ваша светлость, ловлю, благо он попадается в руки.

Бирон и Миних долго еще беседовали. Было уже одиннадцать часов вечера, когда они дружелюбно расстались. Бирон был так ласков и предупредителен, что проводил гостя до двери и на прощанье пожелал ему доброй ночи.

-- И вам доброй, покойной ночи желаю, ваша светлость, -- низко кланяясь еще пока всесильному регенту, проговорил Миних и поехал домой, чтобы готовиться к освобождению России от тирании Бирона.

Сидя в своей карете на пути домой, он думал: "Теперь или никогда. Эта ночь решит мою судьбу и судьбу Бирона. Откладывать нечего; все приготовлено. Владычеству Бирона приходит конец, теперь моя очередь прокладывать дорогу к могуществу и к почестям. Довольно мне гнуть шею перед регентом. Пусть он мне уступит свое могущество, свою власть... Всему свой черед".

У себя Миних застал своего адъютанта подполковника Манштейна и Левушку Храпунова. Последний уже несколько недель жил в Петербурге и успел войти в полное доверие как к фельдмаршалу Миниху, так и к его адъютанту Манштейну.

-- Ну, господин сержант, этой ночью предстоит тебе славное дело... Готов ли ты к нему? -- спросил у Храпунова фельдмаршал.

-- Готов, ваше сиятельство, приказывайте.

-- Приказание о том, что делать, ты получишь от подполковника Манштейна и должен слушать его, как меня. Если выполнишь все аккуратно, то будешь произведен в офицеры, то есть тебе вернут прежний твой чин.

-- Не ради чина, ваше сиятельство, я подниму руку на Бирона.

-- Знаю, тобой руководит месть... Но ты должен несколько ограничить ее. Ты и твои товарищи солдаты должны лишь арестовать Бирона. Если нужно будет, употребите силу, но не убивайте, а живьем возьмите тирана... Ты меня понимаешь?

-- Понимаю, ваше сиятельство.

-- Ты то же скажешь и солдатам, которые пойдут с тобой во дворец Бирона.

-- Слушаю, ваше сиятельство.

-- Теперь ступай и жди сигнала!

Поклонившись фельдмаршалу, Храпунов вышел; он ждал с большим нетерпением того часа, когда сможет насладиться падением своего злейшего врага регента Бирона.

-- Этот малый будет хорошим помощником в нашем деле, -- проговорил Миних своему адъютанту, показывая на уходившего Храпунова.

-- Да, он -- точный и исполнительный служака.

-- Такие люди нам нужны.

-- Так точно, ваше сиятельство.

-- А который теперь час? -- несколько подумав, спросил Миних у адъютанта.

-- Ровно два часа.

-- Время вершить задуманное. Едем во дворец к принцессе.

-- Но ее высочество, вероятно, почивать изволит.

-- Что же, разбудим. Время дорого, надо спешить. Малейшее промедление может разрушить наше дело, а тогда нас ждет гибель... казнь... Едем! -- голосом, не допускающим возражения, проговорил фельдмаршал Миних.

Оба они сели в карету и поехали в Зимний дворец, где находились младенец-император и его родители.

Прибыв во дворец, они вошли на половину принцессы через ее гардеробную. Фельдмаршал приказал вызвать Юлиану Менгден, статс-даму и любимицу Анны Леопольдовны, и, когда она явилась, сказал ей:

-- Разбудите скорее ее высочество принцессу.

-- Как? Будить теперь, ночью? -- удивилась Менгден.

-- Сейчас же, не медля ни одной минуты! -- возвышая голос, сказал Миних. -- Если вы не разбудите принцессы, я сам сделаю это!

-- Вы... что вы?! Как это можно...

-- Ну так ступайте и будите, -- крикнул фельдмаршал, выведенный из себя возражениями статс-дамы.

-- Да иду, иду, не кричите!.. Как вы нетерпеливы!..

Статс-дама быстро ушла в спальню принцессы, и вскоре оттуда вышла Анна Леопольдовна, заспанная, встревоженная.

-- Что такое? Что случилось? -- быстро спросила она у Миниха.

-- Пока, ваше высочество, еще не случилось ничего особенного, а скоро может и случится. Скоро вы станете регентшей-правительницей.

-- Как, разве уже все приготовлено?

-- Все, ваше высочество, и мы только ждем ваших приказаний...

-- Я... я не знаю... я смущена. А что, если нам не удастся?

-- Надейтесь, ваше высочество, нам Бог поможет освободить русскую землю от тирана! Прикажите позвать офицеров, находящихся во дворце, на карауле, и скажите им несколько слов, -- посоветовал Анне Леопольдовне фельдмаршал.

-- Я согласна, пусть придут.

Собраны были все офицеры, находившиеся в Зимнем дворце на карауле. Принцесса Анна Леопольдовна высказала им в немногих словах все неприятности, которые регент делал императору, ей самой и ее супругу, и прибавила, что так как ей было невозможно и даже постыдно долее терпеть эти оскорбления, то она решила арестовать его, поручив это дело фельдмаршалу Миниху, и что она надеется, что офицеры будут помогать ему в этом и исполнят его приказания.

Офицеры без прекословия повиновались всему тому, чего требовала от них принцесса. Она дала им поцеловать руку и каждого обняла; офицеры спустились с фельдмаршалом вниз и поставили караул под ружье.

-- Ребята, довольны ли вы регентом Бироном? Говорите мне прямо! -- громко спросил Миних у солдат.

-- Уж какое тут довольство! Разве таким человеком можно быть довольным? Обидчик он, злой человек, кровопивец, он кровь нашу пьет! Одно слово -- мучитель!.. -- закричали в ответ солдаты гвардейского Семеновского полка.

-- И рады будете вы, если я от имени ее высочества принцессы Анны Леопольдовны прикажу вам арестовать Бирона?..

-- Рады, рады! Прикажи, ваше сиятельство, мы ружьями поднимем лиходея!..

-- Этого не надо, убийства не должно быть, вы живым возьмите Бирона, -- проговорил солдатам Миних и приказал зарядить ружья.

Восемнадцать солдат с фельдмаршалом Минихом, подполковником Манштейном, а также сержантом Храпуновым отправились к Летнему дворцу, который занимал Бирон.

Была темная, непроглядная ночь; дул сильный, порывистый ветер, валил хлопьями мокрый снег. Отряд гвардейцев с фельдмаршалом во главе быстро шел ко дворцу. Не доходя шагов двести, он остановился.

Миних послал Манштейна к офицерам, находившимся на карауле у Бирона. Им было объявлено желание принцессы Анны Леопольдовны арестовать Бирона.

Для офицеров это было радостным известием, "они были так же сговорчивы, как и прочие, и предложили даже помочь арестовать герцога, если в них окажется нужда".

-- Возьмите с собой сержанта Храпунова и человек двадцать солдат, ступайте во дворец и арестуйте Бирона! -- приказал фельдмаршал своему адъютанту.

-- А если он станет сопротивляться? -- спросил подполковник Манштейн.

-- Тогда... тогда убейте его без пощады, -- несколько подумав, ответил Миних.

Манштейн пошел исполнять приказание и, во избежание большого шума, велел своему отряду издали следовать за собою. Все часовые, находившиеся снаружи и внутри двора, пропустили Манштейна беспрепятственно, так как все они, зная его, полагали, что он мог быть послан к герцогу по какому-нибудь важному делу. Манштейн в сопровождении Храпунова прошел дворцовый сад и вступил в залы дворца. Отряд солдат издали следовал за ним.

Манштейну было мало известно расположение комнат дворца, он не знал, в какой комнате Бирон и куда идти. Между тем спросить он не хотел, чтобы избежать шума и не навлечь на себя подозрения. После минутного колебания Манштейн пошел далее и, пройдя две-три комнаты, остановился около запертой двери. К счастью, она была створчатая, и слуги забыли задвинуть верхние и нижние задвижки, так что подполковнику не составило большого труда отворить дверь.

В этой комнате, полуосвещенной лампадкой, Манштейн и Храпунов увидели роскошную кровать под балдахином, в бархате и кружевах. На ней безмятежным сном покоился Бирон со своей женой, не чувствуя, что кара Господня готова разразиться над ним. Даже шум отворяемой двери не разбудил его.

Манштейн быстро подошел к кровати, отдернул шелковые занавески и громко сказал:

-- Вставайте!

Тогда Бирон и его жена быстро проснулись и, увидев перед собою офицера с грозным лицом, подняли с испуга сильный крик. Регент быстро соскочил с кровати, очевидно, с намерением спрятаться под нее. Но Манштейн бросился на него, схватил за ворот сорочки и, крепко держа, позвал Храпунова и солдат.

Бирон отбивался и сыпал удары кулаком направо и налево; солдаты отвечали ему ударами прикладов, снова повалили его на землю, вложили в рот платок, связали ему руки шарфом одного из офицеров и снесли его голого до гауптвахты, где накрыли солдатской шинелью и положили в ожидавшую его тут карету фельдмаршала. Рядом с ним посадили офицера и отвезли в Зимний дворец.

В то время, когда солдаты потащили герцога от дворца, его несчастная жена соскочила с кровати в одной рубашке и поспешила за солдатами с рыданием и воплями. Так в одной рубашке, несмотря на холод, и выскочила герцогиня на улицу, бросаясь к своему мужу. Один из солдат взял ее на руки и спросил у Манштейна:

-- Что делать с бабой?

-- Отнеси или отведи ее обратно во дворец, -- с жалостью посматривая на бившуюся в сильных руках солдата герцогиню, непричастную к злодеяниям своего мужа-тирана, проговорил Манштейн.

-- Не пришибить ли ее, ваше благородие?

-- Не смей и думать! Что ты говоришь?.. Герцогиня ни в чем не виновна, сведи ее во дворец.

-- Слушаю, ваше благородие, -- ответил солдат, но, не желая утруждать себя, бросил герцогиню на землю в снег и ушел -- так велики были в сердцах русских злоба и ненависть к Бирону и ко всем его близким.

Командир караула сжалился над герцогиней, увидев ее в одной рубашке на снегу, почти в бесчувственном состоянии; он приказал принести ей платье и отвести обратно во дворец, в ту половину, которую она занимала.

Лишь только герцога повезли, Манштейн был послан арестовать младшего брата Бирона, Густава, бывшего подполковником гвардейского Измайловского полка. Его разбудили, так как он спал.

-- Что вам надо? -- сердито спросил он у Манштейна, быстро одеваясь и подходя к окну.

-- Я должен арестовать вас, -- сдержанно ответил тот.

-- По какому праву? Кто вам приказал?

-- Вам об этом скажут после.

-- Вы ответите за меня... Вы забыли, что, я -- брат герцога... Мой брат-регент сошлет вас в Сибирь!

-- Следуйте за мною и помните, что при малейшем сопротивлении мне приказано вас убить, -- произнес Манштейн.

-- Но за что же арестовали меня? Я ни в чем не виновен. Вы хоть спросите у моего брата-герцога.

-- Ваш брат тоже арестован.

-- Как, регент, герцог арестован? -- с удивлением воскликнул Густав Бирон. -- Боже, что же это все значит?

Густав Бирон волей-неволей принужден был покориться; под конвоем его повезли в Зимний дворец.

Оттуда герцога Бирона со всем семейством отправили в Шлиссельбургскую крепость, а остальных арестованных "отослали в места, мало отдаленные от столицы, где они пробыли до окончания следствия".

Утром, спустя несколько часов после ареста герцога Бирона, весь Петербург узнал об этом событии. Эта радостная весть проникла и в пышные хоромы богача, и в убогую лачугу бедняка. И везде радость была безмерная: народ был весел, как в первый день Пасхи.

"Тиран и кровопивец арестован" -- эта весть летела из уст в уста, из дома в дом, из города в город, и вся Русь весело отпраздновала день освобождения от тирании злодея-пришлеца Бирона. Встречавшиеся на улицах знакомые целовались друг с другом и поздравляли с праздником.

В день ареста Бирона всем находившимся в Петербурге войскам был отдан приказ: "Стать под ружье и собраться вокруг дворца". Принцесса Анна Леопольдовна объявила себя великой княгиней и правительницей империи до совершеннолетия своего сына-императора, младенца Иоанна, и возложила на себя орден св. Андрея; и "все снова присягнули на подданство, в каковой присяге была упомянута великая княгиня, чего не было сделано прежде по отношению к регенту".

Вместе с этим последовала амнистия многих заключенных. При Бироне ввиду широко развитой системы доносов остроги и все казематы Шлиссельбургской крепости были переполнены арестованными только по одному подозрению или за неосторожное слово. Этих несчастных было так много, что тайная канцелярия отказывалась производить следствие и пытки.

И вот теперь всех их было приказано выпустить. Двери темницы были отверсты, цепи упали, и узники очутились на свободе. Отец, мать обнимали сына, выпущенного из крепости, жена -- мужа, сестра -- брата и т.д. Это повело к тому, что, по словам современника, "не было никого, кто бы не выражал своей радости по случаю избавления от тирании Бирона, и с этой минуты всюду водворилось большое спокойствие; на улицах даже сняты были пикеты, расставленные герцогом Курляндским для предупреждения восстания во время его регентства".

Так свершилось падение тирана-регента. Русь воскресла.

XII

Что же руководило графом Минихом в его стремлении низложить регента Бирона? Самолюбие. Ему захотелось самому занять место Бирона, стать во главе правления государством, повелевать. Благодаря его действиям Бирон, его семья и приверженцы очутились в крепости. Фельдмаршал хотел всю власть захватить в свои руки, дать великой княгине Анне Леопольдовне "звание правительницы, а самому пользоваться сопряженною с этим званием властью, воображая, что никто не посмеет предпринять что-либо против него". Но он жестоко ошибся, как увидим это далее.

В первое время Миних пользовался большой властью, получив за свою услугу, то есть за арест Бирона, пост первого министра. Много других лиц также получили награды деньгами и поместьями; все офицеры и унтер-офицеры, принимавшие участие в аресте Бирона, получили повышение, а солдатам было дано денежное вознаграждение. Не забыт был и Храпунов: ему был возвращен его офицерский чин и дана денежная награда.

Левушка в теплых словах благодарил Миниха и между прочим сказал ему о ларце с золотом, принадлежавшем его жене и все еще находившемся в тайной канцелярии.

-- О каком ларце говоришь ты? Я не понимаю ничего из твоих слов, -- удивляясь, заметил Миних.

-- Если дозволите, ваше сиятельство, я в коротких словах расскажу вам об этом ларце.

-- Рассказывай, любопытно послушать.

Храпунов, рассказывая о ларце, коснулся в рассказе и князя Алексея Григорьевича Долгорукова, и своей жены.

-- Ларец с золотом законно принадлежит моей жене и составляет ее приданое, -- закончил он свой рассказ.

-- Ты хочешь, чтобы ларец был возвращен тебе? -- спросил граф Миних.

-- Моей жене, ваше сиятельство, потому что ларец составляет ее собственность.

-- Хорошо, о твоей просьбе я доложу великой княгине-правительнице... Но только едва ли твоя жена получит из этого ларца свое золото. Неужели ты думаешь, что оно в течение нескольких лет будет лежать в ларце? Бирон и его приближенные наверняка около этого золота погрели руки, и твоей жене оставили один только пустой ларец, -- с улыбкою проговорил Миних.

Говоря эти слова, он был прав: Бирон не только не оставил в ларце золота, но даже и самый ларец приказал уничтожить.

Правительница Анна Леопольдовна, по докладу ей о просьбе Храпунова графом Минихом, приказала выдать Храпунову порядочную часть денег, вырученную от продажи конфискованного имущества Бирона. Кроме того, ему был дан долгосрочный отпуск, и он уехал в Звенигород к нетерпеливо ожидавшей его Марусе.

А без него в Петербурге готовился новый переворот.

Властолюбие губило и губит многих высокопоставленных лиц. Оно погубило Меншикова, Долгоруковых, Бирона, добралось и до графа Миниха, послужив графу Остерману удобным поводом для интриг против него. Миних, принимая звание первого министра, сильно оскорбил этим Остермана, который до тех пор был полным руководителем всех дел министерства; а так как Остерман никогда не был близким человеком Миниха или его приятелем, то и принялся очень искусно устраивать падение фельдмаршала.

Остерман, страдал подагрою ног, при покойной императрице Анне Иоанновне редко когда выходил из своей комнаты; теперь же он приказывал часто переносить, себя к матери младенца-императора, то есть к правительнице, и имел с нею несколько продолжительных совещаний, "во время которых намекнул, что первый министр не был знаком с иностранными делами, которыми руководил уже двадцать лет он, граф Остерман, и что вследствие этого Миних мог по неведению вовлечь двор в такие действия, которые были бы чрезвычайно вредны интересам империи; что он, граф Остерман, с удовольствием сообщил бы ему это, но что его недуг не дозволял отправиться к нему. Он прибавил еще, что Миних не был знаком с внутренними делами империи, служа постоянно по военному ведомству".

Под влиянием этих объяснений правительница решилась опять поручить управление иностранными делами графу Остерману, а ведение внутренних дел по империи возложить на графа Головина. Таким образом, честолюбивому Миниху осталось только одно военное министерство с титулом первого министра. Это оскорбило его, задело за живое, и однажды он, в порыве негодования, обратился к Анне Леопольдовне с такими словами:

-- Ваше высочество, я состарился на службе, захворал, хочу отдохнуть, а потому обращаюсь всенижайше к вашему высочеству с покорнейшей просьбой об отставке.

-- Вы просите отставки? Вы? -- с удивлением воскликнула Анна Леопольдовна. -- Граф, я никак не ожидала услыхать от вас это. Разве вы чем-либо недовольны?

-- Я доволен, ваше высочество, всем доволен!

-- А если так, то зачем вам отставка?

-- Устал я, ваше высочество, мне давно пора отдохнуть.

-- Ну и отдыхайте... Возьмите отпуск.

-- Мне надо, ваше высочество, продолжительный отпуск.

-- Возьмите хоть на год.

-- Нижайше благодарю, ваше высочество. -- При этих словах Миних низко поклонился правительнице.

-- Да, да... отпуск, для поправления вашего здоровья, я вам дам, граф... Но, надеюсь, мы будем видеться... Я не могу обходиться без ваших советов. Вы так опытны...

-- Ваше высочество, я, пожалуй, еще готов нести службу, если... если мне будут возвращены все должности, которые я имел в первые дни вашего правления, -- тихо, но значительно проговорил Миних. -- Я готов служить вашему высочеству и государству до последнего часа своей жизни.

-- Будете служить, граф, только в том случае, когда вам будут возвращены все ваши должности, не так ли? -- спросила у Миниха Анна Леопольдовна, едва скрывая досаду.

-- Так точно, ваше высочество.

-- А если вам не возвратят их?

-- Тогда я буду принужден подать в отставку.

-- Вот что!.. Так ваша усталость и болезнь -- одно притворство?

-- Ваше высочество!..

-- Довольно, граф!.. Я не люблю торговаться. Желаете служить -- служите, а не желаете -- как хотите. Я... я готова принять от вас отставку! -- И Анна Леопольдовна, не сказав более ни слова, вышла.

Она, может быть, и не решилась бы принять отставку Миниха, если бы принц, ее супруг, и граф Остерман не убедили ее отдалить Миниха.

Фельдмаршалу был запрещен приезд ко двору, его постигла опала.

Известие о падении Миниха поразило друзей и приближенных к нему лиц. Что касается правительницы, то она приняла строгие меры предосторожности. По словам современника, "кавалерийский караул был удвоен во дворце, и по улицам днем и ночью часто расхаживал патруль; за фельдмаршалом следовали всюду шпионы, наблюдавшие за малейшим его действием; принц и принцесса, опасаясь ежеминутно нового переворота, не спали на своих обыкновенных кроватях, а проводили каждую ночь в разных комнатах до тех пор, пока Миних не переехал в свой дворец, по ту сторону Невы", но он, несмотря на свое падение, получил ежегодную пенсию в пятнадцать тысяч рублей.

По прошествии нескольких дней после падения Миниха Анна Леопольдовна издала указ, которым повелевала именовать принца Антона, своего супруга, отца императора-младенца, императорским высочеством, а вскоре после этого он был объявлен соправителем государства.

В марте 1741 года фельдмаршал Миних был совсем удален от двора.

Месяца за два до этого он был очень нездоров и не подавал надежды на выздоровление. Анна Леопольдовна, узнав об этой болезни, выразилась так:

-- Для Миниха было бы счастьем умереть теперь, так как он окончил бы свою жизнь в славе и в такое время, когда находится на высшей ступени, до которой может достигнуть честный человек.

На основании этих слов можно было судить, что двор скоро утешился бы в потере Миниха и что сама мать императора-младенца завидовала его могуществу.

Бывший регент Бирон, герцог Курляндский, все еще содержался в Шлиссельбургской крепости. Над ним назначен был суд, или комиссия, составленная из нескольких сенаторов. Бирона приговорили к смертной казни, но правительница Анна Леопольдовна заменила ее вечной ссылкой в Сибирь со всем его семейством, причем жить им назначено было в городе Пелым Тобольской губернии.

Разжалованный Бирон надеялся на заступничество европейских держав, но его не было; только одно Курляндское герцогство прислало в Петербург депутацию с просьбою о помиловании Бирона, но она ни с чем уехала в Курляндию. В силу этого еще так недавно могущественному правителю государства пришлось отправиться в Сибирь.

К месту ссылки Бирона и все его семейство повезли в июне 1741 года под строгим конвоем, медленно, с частыми остановками, необходимыми по болезни бывшего герцога. Его семейству было дозволено взять несколько человек мужской и женской прислуги, поваров, лакеев, горничных и т.д. Кроме того, с Бироном ехали пастор и доктор, так как разжалованный герцог был серьезно болен.

Пробыв не один месяц в дороге, Бирон и его семейство добрались до Пелыма и поместились в нарочно выстроенном для них доме со всеми службами, кругом которого был высокий забор с крепкими воротами, постоянно запертыми.

Дом для ссыльного Бирона был сделан по плану, который составил сам Миних. Думал ли он, что судьба приведет и его самого долгие и томительные годы жить в этом доме? И над Минихом как нельзя более сбылась русская пословица: "Не рой другому ямы, сам в нее попадешь".

После царственной роскоши и пышности Бирону и его семейству показалась крайне тяжелой жизнь в ссылке, в простом доме. Правда, Бирон не нуждался в средствах к жизни, как нуждались остальные предшествовавшие ему по опале вельможи, Меншиковы и Долгоруковы: на его содержание ежегодно назначено было отпускать более пяти тысяч рублей, а на содержание пастора и прислуги отдельно. Но вместе с этим, сам Бирон и его семейство были стеснены свободою. Караульным офицерам было строго наказано содержать ссыльных "под крепким и осторожным караулом, неисходно и всегдашнее смотрение иметь, чтобы никто из них никаким образом уйти не мог и в тамошнюю их бытность никого к ним не допускать, бумаги и чернил не давать".

Да и без того семейству Бирона невозможно было пользоваться свободою, потому что сам Бирон, убитый горем, выехал из Петербурга больным; в дороге он расхворался еще больше, а по приезде в Пелым совсем слег в постель и стал готовиться к смерти; около его постели бессменно дежурили жена и дочь, а также пастор и доктор.

Себялюбие и честолюбие не покидали Бирона и во время его болезни. Он считал себя неповинно страдающим в ссылке и измышлял, как бы вернуть прежнее, былое, причем считал себя вполне правым даже перед теми сотнями людей, которых заставил понапрасну нести тяготы наказания.

-- Я скоро, скоро умру... умру страдальцем неповинным. Я не заслужил этого наказания, вы это хорошо знаете, -- говорил слабым голосом Бирон жене и дочери, -- со мной поступили жестоко, безжалостно.

-- О, милый, дорогой Иоганн, и зачем мы только приехали в эту ужасную варварскую страну!.. Если бы мы жили в Курляндии, с нами не было бы этого несчастья, -- со слезали воскликнула однажды герцогиня.

-- Ты права, Россия -- ужасная страна. Я хотел образовать, просветить ее, быть для нее тем же, чем был император Петр. Я хотел идти по стопам этого великого императора. И что же русские? Эти дикари называли меня тираном... ненавидели меня.

-- Милый папа, потомство оценит тебя, -- целуя исхудалую руку Бирона, проговорила его дочь.

-- И как это я, повелевавший миллионами народа, дал себя поймать этому старичишке Миниху?.. О, если бы я узнал его замысел заранее! Тогда бы я его самого упрятал подальше Сибири.

-- Успокойся, Иоганн: и Миниха, как он ни хитер, ждет та же участь, -- проговорила, успокаивая мужа, герцогиня.

И слова ее сбылись. Миних подвергся опале, а вследствие его падения и все лица, близко стоявшие к нему, находились в сильном подозрении у правительства. Его доверенный адъютант подполковник Манштейн, получивший за арест Бирона огромные поместья, был лишен всего. Равным образом и Степан Лопухин волей-неволей принужден был подать в отставку и уехать в свою усадьбу.

Храпунов узнал о падении Миниха в то время, когда на пожалованные деньги купил себе небольшую усадьбу неподалеку от усадьбы своего дяди и переселился туда со своей красавицей-женой. Весть о том, что Миних в опале, заставила невольно призадуматься Левушку и подивиться превратностям судьбы человеческой.

XIII

Теперь вернемся к злополучной молодой княгине Наталье Борисовне Долгоруковой, урожденной графине Шереметевой, и расскажем, что стало с этой многострадальной женщиной после ужасной казни ее мужа, князя Ивана Долгорукова.

Ее горе не поддается описанию. Одна только глубокая вера в Бога да любовь к детям спасли ее от отчаяния, и она продолжала жить в Березове. О ней как бы забыли.

У Натальи Борисовны было два сына: старшему, Михаилу, очень похожему на своего отца, шел десятый год, а младшему, Мите, только четвертый.

Они были единственной утехой бедной матери. Наталья Борисовна старалась воспитывать их в беспредельной вере в Бога и в любви к ближнему. Глубоко верующая мать хотела, чтобы и ее сыновья были такими же.

Наталья Борисовна не рассказывала сыновьям о страдальческой смерти их отца и по возможности старалась скрыть от них это. Старший сын Михаил был не по летам развит. Это был добрый, тихий и очень впечатлительный мальчик. Он горячо любил свою многострадальную мать и злополучного отца. Мише хоть и не говорили про казнь отца, но он догадывался, что его уже нет более в живых.

"Если бы папа был жив, то его вернули бы к нам, не стали бы разлучать с нами. Нет, папа, наверное, умер, а может, его убили... Спрошу у мамы... она скажет", -- не раз думал Миша и однажды привел свою мысль в исполнение, обратившись к матери с такими словами:

-- Мама, скажи, пожалуйста, где папа?

Этот вопрос заставил побледнеть Наталью Борисовну.

-- Не знаю, мой родной, -- тихо ответила она. -- Вашего папу увезли, давно увезли, а куда, я не знаю.

-- Может, он умер... ведь так, мама? Папа умер?.. Только ты нам про то не говоришь, жалея меня и Митю? А все же, мама, ты должна сказать мне: ведь я не знаю, как молиться за папу -- как за умершего или как за живого? -- серьезно, но дрожащим голосом спросил Миша у матери.

-- Ваш отец умер... Помолись, Мишенька, за упокой его души, -- захлебываясь слезами, ответила Наталья Борисовна.

-- Умер, умер... бедный папа!.. Его убили, ведь так, мама?.. Его казнили? Что же ты не отвечаешь? Стало быть, так... Папа казнен?

Судорожное рыдание, вырвавшееся из наболевшей груди бедной матери, было ответом Мише.

-- Мама, милая, дорогая, полно, не плачь! -- стал он утешать ее. -- Ведь ты сама, мама, учила меня терпеть и покоряться... За папу теперь молиться надо. Он казнен невинно, и Бог накажет за него злодеев... Ну полно же, мама, плакать! Давай лучше помолимся за папу...

И из чистого сердца мальчика полилась чистая молитва к Богу за казненного отца.

Второго сына Натальи Борисовны не коснулось еще житейское горе; его младенческая душа была чужда этому; он не понимал, что его отец кончил свои дни на эшафоте, под топором палача. Он только спрашивал мать, почему с ними нет папы и почему она все плачет. И бедная Наталья Борисовна, как могла, успокаивала своих сыновей. Она покорилась своей судьбе и не ждала ниоткуда помощи.

Но о Наталье Борисовне вспомнила сама государыня Анна Иоанновна. 26 апреля 1739 года последовал следующий высочайший указ: "Жену князя Ивана с детьми и со всеми пожитками отпустить в дом к брату ее графу Петру Борисовичу Шереметеву".

Замечательное совпадение: Наталья Борисовна после долгого и утомительного путешествия прибыла в Москву 17 октября 1740 года, в самый день смерти императрицы Анны Иоанновны.

Не особенно ласково встретил сестру граф Петр Борисович: он никак не мог ей простить то, что она вышла за князя Ивана Долгорукова.

-- Вот говорил я тебе, сестра, а ты меня не послушала -- вышла за Ивана Долгорукова и сколько бед и несчастий приняла из-за этого! -- с упреком проговорил граф Шереметев Наталье Борисовне.

-- Былое вспоминать нечего, братец.

-- Нет, сестра, вспомнишь, да как еще вспомнишь! Какие за тебя женихи-то сватались богатые, знатные. Например, граф Левенвольд. Ты бы и посейчас жила с ним припеваючи, в славе да в богатстве.

-- Не любила я графа Левенвольда, а потому и не пошла за него.

-- Ивана Долгорукова любила? Выбрала пару, нечего сказать!

-- Не пойму я, братец, к чему все это ты говоришь мне? Боишься, объем я тебя с моими ребятишками? Так, что ли?

-- И в мыслях у меня этого не было. Из одной жалости к тебе, сестра, я говорю.

-- А если ты жалеешь меня хоть немного, то не вспоминай былого, не растравляй моей сердечной раны, -- с глазами, полными слез, проговорила княгиня Наталья Борисовна.

Очень неприглядна и несладка была ее жизнь в доме брата, хотя она и получила от него 500 душ крестьян -- незначительную долю обширнейших шереметевских вотчин.

Наталья Борисовна очень обрадовалась, когда узнала, что ее родственница по мужу, Маруся, живет с мужем вблизи подмосковной усадьбы ее рода. Она поехала к Храпуновым и встретила там радушный, родственный прием. Левушка отвел для дорогой гостьи лучшую половину в своем доме в усадьбе, окружил ее попечениями и ласкою. Но рассудительная княгиня прогостила у них немного, не желая стеснять небогатых Храпуновых, и поехала к другим своим родичам. В Москве княгиня Наталья Борисовна проживала, как говорит она сама, так: "Скиталась по чужим домам".

Между тем время шло. Старший сын княгини Натальи Борисовны Миша вырос, возмужал и стал молодец-молодцом. Он поступил в военную службу, женился на княжне Голицыной. Но недолго прожил он со своей любимой женой: она скоро умерла. Тогда мать уговорила его снова жениться на баронессе Строгановой.

Второй ее сын, Митя, рос слабым, болезненным ребенком. В 1753 году княгиня Наталья Борисовна уехала с ним в Киев, твердо решив проститься навсегда с миром и постричься в Киеве, во Фроловском монастыре; в инокинях она приняла имя Нектарии и своей строгой, подвижнической жизнью служила примером для всей обители.

Князь Дмитрий, второй сын Натальи Борисовны, был слабый, болезненный от природы; вследствие несостоявшегося брака он впал в душевное расстройство, близкое к помешательству. Он ушел в мистицизм, поступил в один из киевских монастырей послушником, перед смертью принял пострижение и умер на руках горячо любившей его матери, инокини Нектарии. Теперь уже ничто не связывало ее с миром; испытав столько горя в жизни, она предалась всецело религии, стремясь найти в ней утешение.

"Кто даст главе моей воду и глазам моим слезы? Недостает силы ни плакать, ни вздыхать!" -- говорила она и приняла схиму в 1767 году.

Скончалась она во время чумы 1771 года, 58-ми лет отроду.

"Светлый образ Натальи Борисовны ярко рисуется в ее записках, хорошо известных всем образованным русским. Ее воспели два поэта, Козлов и Рылеев, и личность Натальи Долгоруковой стала олицетворением идеальной супружеской любви и глубокий жизненной скорби. Горькую чашу пришлось испить вообще русской женщине, из этой чаши через край испила Наталья Борисовна. Покориться горю, но не пасть под его ударами -- великий нравственный подвиг, который она совершила с таким достоинством".

Нельзя обойти молчанием и судьбу злосчастной княжны Екатерины Алексеевны Долгоруковой, бывшей обрученной невесты императора-отрока Петра II.

Княжну Екатерину отправили в Горицкий девичий монастырь, приписанный к вологодской епархии, и это обстоятельство вызвало там большой переполох. "Настоятельница монастыря до того испугалась, что долго не хотела впускать в монастырь сторонних лиц, даже в церковь богомольцев: страшно опасно было имя Долгоруковых; боялась она за небрежное смотрение или, чего Боже сохрани, что-нибудь похожее на снисхождение к заключенным колодницам. В те времена в монастырях с колодниками не церемонились: для усмирения их и для острастки были колодки, кандалы, стулья с цепями, палки, плети, "шелепа", то есть мешочки, набитые мокрым песком".

К Екатерине Долгоруковой положительно никого не допускали, да и ей самой выхода никуда не было; дверь ее келейки, похожей на чулан, всегда была заперта.

Но и в такой жизни бывшая царская невеста не потеряла своего достоинства и не упала духом и по-прежнему была спесива и горда. Как-то однажды монахиня-прислужица, носившая к заключенной еду и питье, за что-то хотела дать острастку Екатерине Долгоруковой и замахнулась на нее огромными четками, сделанными из деревянных бус. Эти четки иногда служили и орудием наказания, то есть заменяли плеть.

-- Остановись! Уважь свет и во тьме: я -- княжна, а ты -- холопка, -- громко проговорила Екатерина Долгорукова, окинув горделивым взглядом монахиню-приставницу, а та так смутилась, что и четки выпали из рук, и она поспешила выйти, забыв даже запереть за собою дверь. -- Вернись и запри дверь, а то я убегу, -- насмешливо крикнула вслед монахине бывшая царская невеста, как видно, не забыв своего прежнего величия и лишь озлобившись от превратностей судьбы и несчастий.

Как-то в Горицкий монастырь приехал сам Андрей Иванович Ушаков, страшный начальник тайной канцелярии. Все засуетились, забегали. Игуменья и монахини не помнили себя от страха. Ушаков приказал показать место заточения Екатерины Долгоруковой. Его повели к знатной колоднице, и он в сопровождении настоятельницы монастыря вошел к заключенной. На него пахнуло зловонием и духотой; изба, где заключена была бывшая невеста императора-отрока, была мала, грязна и душна; свет едва проникал в маленькое оконце.

Княжна Екатерина бросила горделивый взгляд на вошедшего; она узнала начальника тайной канцелярии, недоброжелателя ее рода, и быстро отвернулась от него.

-- Здравствуй!.. Узнала ли меня? -- спросил Ушаков.

-- Как тебя не узнать! Узнала.

-- Что же ты отвернулась?.. Или тебе не в угоду мой приход?

-- А зачем ты пришел? Зачем?.. Глумиться надо мною, смеяться... Что же, смейся, пока твой смех в слезы не обратится.

-- Не смеяться, а милость тебе хочу я оказать.

-- Ты? Милость? Я не нуждаюсь ни в чьей милости, а в твоей и подавно.

-- А спеси в тебе осталось еще много! Гляди, ведь я горазд сбивать спесь, -- сердито проговорил Ушаков.

-- Не грози, не страшен ты мне.

-- А вот я угощу тебя батогами.

-- Что же, это -- твое дело, дело палача тебе сподручно. Послушай, припомни то время, когда ты целовать мою руку считал за счастье.

-- Ну и девка! -- проговорил Андрей Иванович и, со злобою плюнув, вышел, строго приказав игуменье смотреть за колодницею.

Думала старица игуменья с монахинями, как еще строже смотреть за заключенной Долгоруковой, и надумали заколотить наглухо единственное оконце, находившееся в ее тюрьме.

И очутилась в постоянном мраке "разрушенная царская невеста". Теперь не допускали никого близко подходить к ее тюрьме.

Почти три года провела в таком заключении княжна Екатерина, до тех пор оставаясь заживо погребенной в своей тюрьме, пока на престол царей русских не вступила дочь Великого Петра, императрица Елизавета, которая своим властным словом отверзла несчастной темницу.