Разрыв. Записки атомного физика

На другой день в институте состоялся семинар, на котором я рассказывал о своей поездке в Данию. Один из советских физиков рассказывал мне тогда о своих расчетах, но я не обратил на них серьезного внимания, полагая, что он сам может написать о них в Москву. Поэтому, когда Курчатов стал расспрашивать меня о работе советских физиков, я ответил не очень ясно. Это вызвало с его стороны замечание, задевшее мое самолюбие. Еще через день состоялось совещание, на котором обсуждались наши будущие эксперименты. Курчатов пришел на него и внимательно слушал наши споры. Когда мы кончили, я быстро направился к дверям.

— Поликанов, — окликнул меня Курчатов. — подожди. На улице скользко, а я ведь с палкой теперь хожу. Проводи меня до дома. Поддержишь меня, а то я завалюсь. Я ведь тяжелый, и он меня не удержит.

Курчатов кивнул в сторону рослого охранника. Мы медленно шли в сторону коттеджа, где жил Курчатов. Курчатов выяснял кое-какие оставшиеся ему неясными детали, касающиеся наших опытов. Он был в благодушном настроении и расспрашивал меня, когда я собираюсь переезжать в Дубну. Мы подошли к коттеджу. Прощаясь со мной, Курчатов весело улыбнулся. Да, тяжелая болезнь не сломила его духа. Немногим более восьми лет прошло с тех пор, как я впервые встретил его, весело насвистывающего, в коридоре Главного здания. Тогда я поразился, несколько его внешний облик соответствовал моим представлениям о нем, как о руководителе грандиозной программы. Без бороды, наверное, он выглядел бы намного моложе, но безусловно утратил бы что-то очень притягательное в своей внешности. Груз, который Курчатов принял на свои плечи, был непомерно тяжел, но он поднял его. Поднял и надорвался.

Мой разговор с Курчатовым на пути к его коттеджу был последним. Вскоре я уехал в Дубну, где меня ждали новые дела. Болезнь не отпускала Курчатова, и в феврале 1960 года он внезапно умер. Сидел на лавочке около своего дома с кем-то из друзей, рисовал палкой что-то на снегу и вдруг замолк, наклонился и упал. Я приехал из Дубны на его похороны. Солдаты с автоматами шли строем по Красной площади, из орудий дали несколько залпов. Эра Курчатова кончилась.

Весной 1977 года на Кропоткинской улице в Доме Ученых проходило заседание Академии наук. Кого-то куда-то избирали. После голосования устроили перерыв, и пока комиссия разбиралась в бюллетенях, начали показывать художественный кинофильм «Академик Курчатов». Я не мог узнать в известном киноактере Бондарчуке Курчатова. Рядом со мной сидел член-корреспондент, который с самого начала атомной эпопеи был одним из ближайших сотрудников Курчатова. Вообще в зале было много людей, лично знавших Курчатова, и, наверное, кое-кого фильм увел на время в прошлое. Я ушел из зала и вернулся, когда фильм прервали, чтобы объявить результаты голосования.

— Да, разыграли мы тогда партию с американцами и выиграли ее, — тихо произнес сосед.

Я промолчал. И что я мог тогда ответить. Мне чувства его, человека совсем не воинственного, были понятны. В нем говорила гордость участника того, что можно было назвать подвигом. И в определенной степени он был прав. Ведь если учесть, что Курчатов со своими сотрудниками начал работу над атомной бомбой на московском пустыре в самый разгар войны, то, конечно, можно говорить о выигрыше партии русскими. Но, отказавшись от спортивного взгляда на прошлое, можно спросить, что выиграли и что проиграли от атомного соревнования русский и американский народы. Ответа на этот вопрос мы никогда не получим, потому что нельзя проверить, как выглядел бы сегодняшний мир, если бы атомные ядра урана не делились. Не исключено, что танков и пушек было бы намного больше, чем сейчас, а пацифистов значительно меньше.

3. ДИКОВИННОЕ ПЕРЫШКО

В августе 1946 года вместе с двумя спутниками я ехал с Савеловского вокзала в Дмитров, небольшой городишко к северу от Москвы. Ехали мы на охоту на Московское море. Дальше Дмитрова электричка не шла. Нам сказали, что в Дмитрове мы должны пересесть на маленький автобус, идущий в нужном направлении. Мы вышли на вокзальную площадь и. увидев, что многие бегут к маленькому зеленому автобусу, догадались, что это именно он нужен нам. Втиснувшись в него, мы положили рюкзаки на пол и уселись на них. Ехать предстояло километров пятьдесят. Дорога почти все время шла через лес, изредка пересекая маленькие, убого выглядевшие поселки. Мы находились всего километрах в ста от Москвы, но чувствовалось, что здесь начинается настоящая глушь. Наконец мы выехали на открытое место, и слева от нас промелькнули две огромные скульптуры — Ленин и Сталин. Автобус поехал к туннелю, где около опушенного шлагбаума стоял с винтовкой сотрудник военизированной охраны. Шлагбаум поднялся, мы проехали через туннель и метров через сто выехали на плотину. Слева открылся большой водоем, справа была видна Волга. Автобус, проехав плотину, остановился на большой площади. Все, приехали. Мы вышли из автобуса. Мимо нас солдат с автоматом вел куда-то колонну людей в серой одежде. Немцы. Что они здесь делают? Наш дальнейший путь к маленькой деревне на берегу Московского моря шел по длинной дамбе. Слева вода, справа вдоль всего горизонта темнел лес. На дамбе нам встретился мужчина. Ему было интересно поболтать с молодыми парнями, идущими на охоту, и он давал нам всякие советы.

— Недавно здесь ракету испытывали, она в лес упала, — решил на прощание поразить нас своей осведомленностью словоохотливый мужчина. Оказывается, поблизости был расположен секретный военный завод.

Мог ли я тогда предположить, что пройдет двадцать лет, и я буду жить всего лишь в пяти километрах от дамбы, по которой мы шли. Откуда мог знать я тогда, что на правом берегу Волги в лесу будет построен филиал ЛИПАНа. Не мог знать я и того, что впоследствии он станет частью международною научного центра. Рядом с ним вырастет маленький уютный город Дубна, и я буду жить там. Конечно, шагая по дамбе с ружьем, я не мог знать этого.

Поначалу этот маленький городок казался чересчур спокойным и тихим. Исчезла суета московских улиц, толчея в метро и автобусах. Вечерами было тихо, и что-то напоминало мне Челябинск-40, где зимой 1953 года вместе с другими я пытался найти путь к «маленькому атомному взрыву». Скоро я понял, что сходство не должно было удивлять, поскольку одни и те же люди проектировали оба города. Мы с Шурой гуляли по пустынным улицам и каждый раз, подходя к нашему дому. радовались, что не придется топить печку и бежать к колодцу за водой. Шура в это никак не могла поверить. У нас была теперь собственная квартира. Пусть маленькая, состоявшая всего лишь из двух комнат, но зато своя. Во всем городе только два дома снабжались горячей водой, и в одном из них живем мы. Нам повезло. Другой дом заселен иностранцами.

Единственная связь города с Москвой — шоссе. Каждое утро в Москву отходит великолепный автобус чехословацкого производства. Два часа езды, и вы находитесь на площади Свердлова около Малого театра. Если вы хотите вернуться этим же автобусом в Дубну, приходите к семи часам вечера на то же самое место, но имейте в виду, что желающих уехать может оказаться больше, чем число свободных мест. Особенно в субботу. Можно, конечно, добраться до Дубны и другим путем, но это — утомительно. От Савеловского вокзала надо электричкой доехать до Дмитрова, оттуда попутной машиной до Большой Волги. От Большой Волги до Дубны рукой подать, всего лишь километров пять пешком пройти. Если повезет, и в автобусе найдется свободное место, то еще на площади Свердлова появляется ощущение, что ты уже дома. Вокруг — знакомые лица.

На Большой Волге стоит каменный Ленин и, как всегда, показывает куда-то рукой. Раньше на него с другой стороны канала смотрел такой же огромный Сталин в распахнутой шинели. Так они простояли лет двадцать, вряд ли вызывая у живших в тех краях людей чувство благодарности. От Дмитрова до Большой Волги идут маленькие бедные поселки с названиями, символизирующими строительство социализма — Соревнование, Темпы. Все эти нелюдские, безжизненные названия остались от тридцатых годов, когда заключенные строили канал Москва-Волга и умирали тысячами, истощенные голодом, замученные непосильным трудом. Очевидцы рассказывали, что сядет, бывало, какой-нибудь доходяга во время перерыва, а встать не может. Падает мертвым. Но не все умерли, кое-кто выжил и осел в поселках вдоль канала. Не успели они все забыть к тому времени, когда Никита Хрущев Сталина развенчал.

Пришло время скульптуру Сталина взрывать, но не торопились местные жители. Набросили они каменному истукану на шею веревку, и так с ней, с петлей на шее, неделю простоял он, равнодушный ко всему земному.

Не только уцелевшие заключенные жили около Большой Волги. Охранники чином невысокие там же остались, смешались с бывшими арестантами. Не отличишь при встрече, кто кем был. Охранники иногда проговаривались о своей бывшей службе. Особенно, когда человека с собакой встречали. Начнет он, как знаток, твоей собакой любоваться и ляпнет:

— Знаю я этих собак, у них мертвая хватка. Мы раз овчарку с такой стравили, так потом пистолетом челюсти пришлось разжимать.

Трудно было бы для дубненского института найти более глухое место в Московской области. Но такое место как раз и искало в сороковых годах НКВД, подбирая настоящий «медвежий угол» для секретного филиала ЛИПАНа. Для военных, ожидавших в то время от физиков атомную бомбу, все, что делали ученые, естественно, должно было в конце концов взрываться. Ученые же, для которых строили лабораторию, не спешили разочаровывать военных, объясняя, что вся «продукция» института, то есть новые атомные частицы, будут распадаться за миллионные доли секунды. Ученых удаленность Дубны беспокоила по-своему, что и привело к курьезному разговору при выборе места для лаборатории. Так один академик усомнился в том, что железнодорожные пути к Дубне достаточно прочны, чтобы перевозить по ним тяжелые магниты. Присутствовавший на заседании Берия холодно глянул на ученого:

— Я вижу, Александр Львович, вы не верите в силу советской власти.

Не верить в силу советской власти в сороковые годы было опасно, и почтенный ученый смолк, но ненадолго.

— Меня смущает болотистая почва. Сможем ли мы соблюсти нужную точность при монтаже магнитов?

Берия не очень хорошо разбирался в таких вещах, как «одна десятая миллиметра» и быстро рассеял последние сомнения эксперта по циклотронам:

— Да. Теперь я вижу, что вы действительно не верите в советскую власть.

Одного из генералов, однако, тоже обеспокоили железнодорожные пути. Слабое полотно. Генерала мучил вопрос, как будет вывозиться из лаборатории «продукция».

В 1956 году филиал ЛИПАНа был преобразован в международный научный центр — Объединенный Институт Ядерных Исследований или, как его стали коротко называть, ОИЯИ. В одной из его лабораторий, названной Лабораторией Ядерных Реакций, ЛЯРе, должен строиться ускоритель атомных ядер, циклотрон. Директором лаборатории избран Флеров. Кажется, и у него, и у меня есть все основания быть довольными.

На окраине города со стороны Волги стояли коттеджи. Один из них принадлежал Бруно Понтекорво или, как его звали на русский манер, Бруно Максимовичу. В 1949 году он, один из ближайших сотрудников знаменитого итальянского физика Энрико Ферми, бежал из Канады в Советский Союз. Говорят, что его на это толкнула жена, бывшая в то время шведской коммунисткой. Но я в этом не уверен. Понтекорво никогда не производил на меня впечатления человека, который решился бы на этот отчаянный шаг, не будучи сам убежденным в его правильности. Его связи с левыми, с коммунистами

в Италии — это, на мой взгляд, скорее могло повлиять на судьбу талантливого физика. Но, видимо, не то нашли супруги Понтекорво, что ожидали увидеть.

Директор филиала ЛИПАНа, где оказался Понтекорво, был одним из учеников Курчатова. Работая до войны в Ленинграде, он был вовлечен в дела, связанные со строительством маленького циклотрона. Война, естественно, прервала это занятие, но, оказавшись в ЛИПАНе, будущий директор филиала ЛИПАНа вновь вернулся к проблеме ускорения атомных частиц. Отзывы, которые я слышал о нем, были противоречивы. Одни говорили, что он хороший организатор и сделал много полезного. Для других он был всего лишь надутым и чванным самодуром. По какой-то причине он просто возненавидел Понтекорво и при всяком удобном случае старался того унизить, оскорбить.

Понтекорво много повидал на своем веку, но вряд ли то, что он встретил в Дубне, могло напомнить ему его прежнюю жизнь. Убегая от итальянского фашизма, Понтекорво оказался во Франции, а дальнейший путь привел его в Канаду. Понтекорво знал теневые стороны западной жизни, но как у большинства левых интеллектуалов, его знание Советского Союза могло быть только поверхностным. Вряд ли он представлял, что репрессии в Италии времен Муссолини могли показаться детскими шалостями по сравнению с террором сталинского режима. Разумеется, живя в Дубне, Понтекорво не сталкивался с грубым насилием, но что он не мог не заметить, так это откровенное и безграничное чинопочитание, жестокий контроль НКВД и довольно-таки убогие условия жизни окружающих. И не было привычных встреч по субботам и воскресеньям с друзьями, когда женщины говорили о детях, а мужчины за рюмками с вином спорили о науке или политике, не опасаясь, что шутка в адрес правительства через неделю обернется арестом. Жена Понтекорво Марианна не выдержала, заболела. Говорят, в то время красивая она была. А сыновья Понтекорво росли и становились настоящими русскими.

Присутствие Понтекорво сильно повлияло на научную атмосферу в филиале ЛИПАНа. Молодежь сразу разглядела в нем крупного ученого с широким кругозором и потянулась за ним. Вместо того, чтобы радоваться появлению в лаборатории талантливого физика, директор постарался «прижать» итальянца. Кончилось все это плохо для директора. Он все-таки зарвался, и когда выведенный из терпения Понтекорво, ставший в то время коммунистом, нанес ему на партийном собрании удар, то его поддержали многие. К общему удовольствию директором лаборатории стал человек вполне приличный, не хам, но как ученый особыми талантами не отличавшийся.

Ко времени нашего переезда в Дубну лаборатория Джелепова составляла лишь часть Объединенного Института Ядерных Исследований. Директором всего института был член-корреспондент Академии наук Блохинцев, до этого руководивший строительством первой атомной электростанции в Обнинске. Человек осторожный и дипломатичный, Блохинцев безусловно подходил для роли директора крупного международного центра. Что касается города, то там истинным хозяином был административный директор института. В его руках сконцентрировалось все - деньги, должности, одним словом власть над всеми городскими организациями. Свою карьеру административный директор начал, работая в Центральном Комитете комсомола, где сумел угодить начальству, и оно его отблагодарило, сунув на теплое местечко в Дубне. Высокий надменный мужчина с поразительно наглыми серыми глазами навыкат, он презирал ученых и о таких, как я, не имеющих высокого звания физиках, говорил, что «кормит бездельников». Конечно, перед такими, как директор института или академик Боголюбов, он заискивал, пытался угадать их желания.

На первых порах знакомых в городе было мало. Несколько бывших студентов того же института, где я когда-то учился, да соседи по дому, где мы жили. Вот и весь круг знакомых, причем никого из них к нашим друзьям мы не относили. Однажды вечером. возвращаясь откуда-то, я столкнулся на площади с уполномоченным КГБ города Мосенцевым. Это был тот самый тип, который перед поездкой в Данию попробовал сделать из меня информатора. Вместе с ним шел длинный сутулый верзила мрачного вида. Я догадался, что это один из «оперативных сотрудников» Мосенцева. Принять его за ученого или инженера было невозможно. Мосенцев заулыбался:

— С приездом в Дубну, Сергей Михайлович, Познакомьтесь. Терехин Николай Павлович.

В тот момент я не мог себе представить, что этот похожий на настоящего громилу тип, как выяснилось впоследствии, невежественный до дикости, пьяница окажется одним из «помощников» академика Боголюбова, ученого, пользующегося мировой славой.

Какое удовольствие иметь дома письменный стол. Не кабинет, а простой письменный стол, за которым можно работать. Я чувствовал себя «на коне» и начал писать диссертацию. Ничто меня не отвлекало. Мои друзья оставались в Москве. Одни еще думали, переезжать им в Дубну или нет, другие сразу решили, что останутся в Москве. Их будущие занятия атомными подводными лодками вряд ли выглядели менее хлебным делом, чем сомнительная охота за новыми химическими элементами в Дубне среди болот на севере Московской области. Те, кто, как и я, решили переехать в Дубну, но имели московские квартиры, думали, как передать их своим родственникам, или изобретали другие способы сохранить их за собой. Поскольку мне нечего было терять в Москве, я переехал раньше других и мог спокойно заниматься своей диссертацией. Тратить на это много времени не хотелось, я поднапрягся и написал текст за несколько месяцев.

В феврале 1959 года на ученом совете одной из лабораторий состоялась защита моей диссертации. Она прошла гладко, если не считать эпизода, рассмешившего всех присутствовавших. Я никогда не видел, как проходят зашиты диссертаций, и обеспокоенный незнанием ритуала, пошел посмотреть, как все происходит, в соседнюю лабораторию к теоретикам. Там оппонентом был физик из Москвы с фамилией Шапиро. Видимо, я слишком много думал о ритуале, потому что поблагодарил одного из своих оппонентов по имени Иван Васильевич, назвав его Иваном Васильевичем Шапиро. Надо признаться, сочетание имени и фамилии звучало странно и вызвало громкий хохот сидевших в зале. После зашиты диссертации, как полагается, состоялся банкет. Мои друзья, приехавшие из Москвы, искренне разделяли мою радость. Если поездка в Копенгаген, как мне кажется, радовала всех потому, что она означала признание той области физики, которой занималась наша группа, то зашита моей диссертации для других могла выглядеть, как «первая ласточка». Скоро дело дойдет и до них. После банкета мы пошли гулять, и в порыве восторга один из молодых физиков, недавно защитивших диплом, залез на дерево около Дома Культуры. Подошедший милиционер был суров, пытался увести «хулигана» в милицию, и только заступничество женщин, окруживших милиционера и начавших с ним кокетничать, смягчило стража закона.

Все дела по строительству лаборатории и циклотрона тянул главный инженер лаборатории. Откуда он взялся, я не знаю, но про себя он говорил, что «получил крупный выигрыш в лотерею». Речь шла о московской квартире, которую он получил при назначении на должность главного инженера. Это действительно была крупная удача. Человеку повезло, но главный инженер не был до конца искренен, говоря о выигрыше в лотерею. Этот выигрыш наверняка был хорошо подготовлен, и можно не сомневаться. что кто-то за спиной главного инженера проделал большую работу. Не исключено, что на этот раз Флеров сделал все от него зависящее.

Когда я впервые увидел главного инженера, то сразу понял, что у него есть то качество, которое можно было назвать «представительностью». Высокий, несколько полный, всегда одетый в соответствии с требованиями министерского этикета в темный костюм и белую рубашку с галстуком, аккуратно подстриженный, он к тому же обладал способностью говорить ровно и очень убедительно. И эти качества с лихвой могли компенсировать недостаток компетентности в делах чисто технических. Поскольку первоначальная деятельность, связанная с нашим циклотроном, была в значительной степени связана с хождением по министерским кабинетам, Флеров правильно рассчитал, что в главном инженере найдет именно того человека, который наилучшим образом будет соответствовать стоящей задаче. Можно не сомневаться, что квартира в Москве была одним из условий, поставленных главным инженером при обсуждении условий работы с Флеровым, и поэтому, когда работа по строительству циклотрона переместилась в Дубну, главный инженер всегда чувствовал за своей спиной «прочный тыл». В случае нужды ему было куда податься из Дубны. В Москву. В Дубне главный инженер завел хорошие отношения с административным директором, получил коттедж. Если между главным инженером и административным директором и проскакивала иногда «черная кошка», то, пожалуй, это было больше для порядка. Оба поднаторели в плавании в советском чиновничьем мире, хорошо знали его законы и хорошо понимали друг друга. Главный инженер ладил и со строителями. Он знал, когда на них надо нажать, но и умел вовремя отступить, приняв, например, у них не до конца достроенное здание. Он не хотел «обижать» их, предпочитал иметь с ними деловые отношения по принципу «сегодня я вам, а завтра вы мне». Этот выработанный временем принцип не подводил, и дела со строительством новой лаборатории продвигались. Постепенно главный инженер окружил себя «своими людьми», и в его руках начинала концентрироваться все большая власть. Наезжавший время от времени в Дубну Флеров обычно выражал недовольство медленным ходом строительных работ и иногда затевал свару с дубненскими властями, упрекая тех в недооценке важности его, флеровской задачи. Однажды в моем присутствии он попробовал налететь и на директора института, но встретил холодный отпор:

— Курчатов от вас отделался, и я не намерен терпеть ваши капризы. У меня своих дел хватает.

После отъезда Флерова главный инженер заделывал бреши в отношениях с окружающими, образовавшиеся после визитов начальства.

Положение Флерова в роли директора лаборатории не очень сильно изменило его привычки, и одной из них оставались, как в Москве, прогулки с кем-нибудь по коридору. Конечно, теперь размеры коридора были намного больше, чем в Москве. В кабинете Флерова, который был большим, начали проводиться всякого рода совещания, на которых иногда присутствовало уже много людей. Был введен обычай пить на совещаниях чай, иногда, когда собирались наиболее близкие сотрудники, на столе появлялась бутылка сухого грузинского вина. Но коридор все же тянул к себе Флерова. Вновь, как в Москве, я часто гулял с ним, но это был уже целиком принадлежавший нам коридор. В Москве наши прогулки с одной стороны ограничивались приемной Курчатова, а с другой - комнатами чужого сектора. Теперь все и справа, и слева принадлежало нам. Своя лаборатория — это была уже не мечта, а реальность. Но основной темой разговора оставалось гадание, что делают в Беркли американские ученые. Второе, что волновало Флерова — обязательные интриги со стороны директоров соседних лабораторий и непонимание дирекцией института важности нашей работы. Нам плохо помогают, у нас нет хороших механиков, а в новых домах не дают квартиры для сотрудников. Но не все сводилось к сетованиям. Иногда Флеров мог похвастаться успехами. Однажды директор самой крупной дубненской лаборатории, академик, вылезая после купания из Волги, столкнулся лицом к лицу с Флеровым и поприветствовал того словами:

— Георгий Николаевич, да вы же настоящий бандит.

К этому времени, то есть к концу пятидесятых годов, Флеров был уже членом-корреспондентом Академии наук. Внешне он со времени нашего знакомства не изменился. Отсутствие волос не старило его, и они, всегда коротко подстриженные по бокам головы, торчали словно рожки, придавая лицу Флерова что-то бесовское.

Одним из приемов «работы локтями» для Флерова стали телефонные звонки в Центральный Комитет партии.

— Владимир Филиппович, как всегда в трудную минуту обращаюсь к вам за помощью, - с этого часто начинался разговор Флерова с одним из наиболее влиятельных партийных чиновников, «курировавшим» работы, связанные с атомной энергией. Мне не известно, кто был по образованию партийный босс и что привело его в аппарат ЦК. Он, конечно, великолепно знал цену своего кресла и понимал, что, поддерживая Флерова, может только укрепить свое положение. Действительно, всегда отчетливо проступавшее желание Флерова придать полтическую окраску работам по синтезу новых химических элементов, было на руку партийному чиновнику. Если Флеров добьется успеха, то этот успех можно легко обыграть в газетах и по радио. Особенно, если учесть, что присвоение новому элементу названия можно связать с чьим-нибудь именем. Для пропаганды работа Флерова — благодатная почва, и я видел, что телефонные звонки Флерова в Центральный Комитет партии не проходят бесследно. Достаточно партийному боссу намекнуть, что Флерову надо помочь. И это уже хорошо. В каком-то институте разработали новый прибор. Многие хотят получить его первыми, и среди них Флеров. Флеров жалуется боссу на трудную жизнь, и тот обещает поговорить с кем надо. Однако был я раз свидетелем того, как партийный чиновник одернул член-корреспондента Флерова, и тот, не отличавшийся смирным характером, скис, не решился спорить с аппаратчиком, в тот раз явно проявившим больше здравого смысла, чем физик.

— Георгий Николаевич, вы думаете, что из-за химического элемента сто два мы будем портить отношения со Швецией, — остановил аппаратчик Флерова, пытавшегося протолкнуть в газеты сообщение о том, что в Стокгольме учеными допущена ошибка.

— Ну, кто не ошибается в своей работе, — уже миролюбиво добавил босс, и Флеров понял, что дальнейший разговор бессмыслен.

Позднее мне пришлось по разным поводам несколько раз встречаться с партчином, и однажды, когда в разговоре была упомянута фамилия одного из секретарей ЦК КПСС, он снисходительно заметил:

— Они приходят и уходят, а мы остаемся.

Под «мы» он имел в виду таких, как он, партийных функционеров.

Наконец из Ленинграда начало приходить тяжелое оборудование. Начинался монтаж циклотрона, но обнаружилось, что рабочих не хватает. И тут главному инженеру пришла в голову блестящая мысль. Почему физикам и инженерам не поработать по вечерам вместе с монтажниками. Дополнительная заработная плата будет грошевой, но это не важно. Главное, что, монтируя циклотрон, мы изучим его и соберем лучше, чем монтажники. Ведь работать мы будем для себя. Через день мы вышли в вечернюю смену. Еще через неделю в газете «Комсомольская правда» появилась статья, в которой в патетических словах описывалась «комсомольская инициатива» в Дубне. Никто из нас, физиков, в глаза не видел корреспондента, с пафосом писавшего о нас, как о людях, ему хорошо знакомых. Конечно, это главный инженер рассказал писаке из «Комсомольской правды» о нашем «героическом и самоотверженном труде». А этот корреспондент, не потрудившийся поговорить хотя бы с одним из нас, лихо описывал нас. Удивляться тому, что написал корреспондент «Комсомольской правды» не следовало. Кто из нас не верит газетным сообщениям о какой-нибудь «новой инициативе» или «новом почине» молодежи, например, в городе Ярославле? Никто. На прошлой неделе корреспондент провел час в Дубне, а сейчас он пьет водку с председателем какого-нибудь колхоза, готовя статью о «колхозной молодежи». Мы все это понимали, но было смешно читать про одного из наших теоретиков, что «по утрам в окно у него стучит ветка тополя», и про другого физика, «с трудом по утрам сползающего с кровати — болит поясница». Меня корреспондент изобразил в виде этакого комиссара, «молча обводившего глазами ребят». Ребята жаждали крови и рвались в Москву, в редакцию газеты, расправиться там с корреспондентом. Но тот, как и следовало ожидать, избежал расправы.

Однажды я весь вечер пролежал на спине на холодном полу, закручивая гайки, и, вернувшись домой, как обычно, после ужина отправился гулять с Шурой по спящему уже городу. Шура ждала ребенка, и наши прогулки по вечерам были обязательны. Ночью я проснулся от тяжести в боку, которая начала перерастать в адскую боль. Скорая помощь увезла меня в больницу. Почки перестали работать. Месяц я провел в больнице, а потом два месяца дома, начались осложнения. Лишь в конце января я был на ногах, а в феврале отвез Шуру в Москву. Вся отступило на второй план. Наконец по телефону узнал, что у нас родилась дочь Катя — так мы решили назвать ее по имени моей покойной матери.

Когда после болезни я вернулся в лабораторию, то нашел там большие изменения. Циклотрон был уже смонтирован, и вечерние работы физиков прекратились. Главный инженер был в приподнятом настроении. Ведь как-никак проделана огромная работа. Когда я вместе с ним прошел в зал, то был поражен. Смонтированный циклотрон был красив. Рабочих в зале уже не было, а техники и инженеры в белых халатах проводили какие-то измерения. Приближался момент, когда будут включены мощные радиоустройства, и тогда наступит волнующий момент — циклотрон начнет ускорять атомные ядра неона. Сбудется наша московская мечта. Наверное, в этот день в лабораторию надо будет принести бутылку шампанского и разбить ее горлышко о край магнита. Но все пошло иначе.

Главный инженер, проделавший огромную работу, решил этот день приблизить и приурочить к тому времени, когда Флерова не будет в Дубне. Пусть момент когда атомные ядра неона, ускоряясь, раскрутятся по спирали, явится для всех сюрпризом, в том числе и для Флерова. И этот день будет днем триумфа главного инженера. Он будет героем дня, в Дубну примчатся корреспонденты газет. После этого, когда начнется разговор о дележе возможных наград, обойти главного инженера уже будет невозможно.

Но главный инженер недооценил своего помощника. А тот, зная о намерениях главного инженера, поспешил сообщить об этом Флерову. Флеров, разъяренный, примчался в Дубну и уже не уезжал оттуда, пока не были зарегистрированы первые ускореннее атомные ядра неона. Это был момент, подходящий для распития бутылки шампанского, но Флерову и главному инженеру было не до этого. Жить под одной крышей они больше не могли, и Флеров сразу же нашел предлог обострить отношения с главным инженером. Начались шумные сцены в кабинетах Флерова и главного инженера. Флеров не нуждался более в главном инженере, а тот, понимая, что в Дубне ему ждать хорошего не приходится, быстро подыскал в Москве работу и уехал в свою «выигранную в лотерею» квартиру. Наблюдая за конфликтом, я не испытывал особого сочувствия к главному инженеру, но и не симпатизировал Флерову в его откровенном стремлении избавиться от своего недавнего помощника.

К этому времени лаборатория выросла уже, и в ней работало человек двести. Флеров нуждался в заместителе и однажды предложил мне занять эту должность. Я согласился.

Работа по усовершенствованию циклотрона продолжалась, и с каждой неделей становилось яснее, что недалек момент, когда мы начнем опыты. Вместе с молодыми физиками из Ленинграда, только что защитившими дипломные проекты, я готовил аппаратуру для наблюдения распада химического элемента сто четыре. Прибор, на котором мы собирались синтезировать сто четвертый элемент, выглядел довольно громоздким, и в шутку мы называли его «Слоном». Наконец пришел день, когда первый раз мы с трепетом соединили нашего «Слона» с циклотроном. Все включено, и прибор показывает, что мишень из урана облучается атомными ядрами неона. Мы знаем, что в этих условиях сто четвертый элемент не образуется. Это означает, что ежели наш «Слон» начнет подавать нам какие-то сигналы, то верить «Слону» нельзя. Это будет лишь указывать на то, что он чувствителен к электрическим разрядам, которые словно молнии время от времени бьют на его корпус. Увы, сигналы появились. Будем с ними бороться.

Наша работа — первый эксперимент на циклотроне. Нас трое, и теперь, когда видно, что предстоят многодневные круглосуточные дежурства на циклотроне к нам присоединяются другие физики. Чтобы избежать бессмысленной траты времени, мои друзья решают освободить меня от дежурств. Я буду систематизировать накапливаемый материал. Мы не спешим приступать к синтезу сто четвертого элемента, а вместо этого усовершенствуем нашего «Слона». И при этом регулярно «издеваемся» над ним. Мы специально вызываем мощные электрические разряды на его корпус, и появляющиеся сигналы пытаемся задавить. Наконец приходит момент, когда «Слон» на них не реагирует, молчит. Пора приступать к основным опытам. Но это будет уже после праздников.

Идет ноябрь 1961 года. Как всегда, лаборатория «отмечает» праздничный вечер в кафе «Дружба». Гремит джаз, и почти до утра идут танцы. Никому в голову не придет мысль произнести какой-нибудь тост в честь Октябрьской революции. На нее всем чихать. Есть повод повеселиться, и этого достаточно. Рядом со мной сидит один из наших механиков. Ему пришлось много повоевать, и он даже награжден орденом Александра Невского. Как и все вокруг, я здорово захмелел и воспринимаю лишь куски рассказа соседа. Он что-то говорит о генерале Власове. Из окна видны идущие немецкие танки, а Власов в это время бреется. Где это, когда это? Под Москвой в 1941 году? То, что рассказывает механик, бывший танкист, не связывается в одно целое. Кажется, за последнее время я здорово устал и «окосел» от одной рюмки.

После ноябрьских праздников начинаем опыт. На этот раз плутоний облучается атомными ядрами неона. Если сейчас наш «Слон» заговорит, это означает, что мы открыли сто четвертый элемент. О том, что происходит внутри «Слона», мы узнаем с помощью двух приборов, расположенных на пульте управления циклотроном. В каждом из этих приборов движется бумажная лента, и носики стеклянных колбочек, наполненных красными чернилами, рисуют на каждой из лент линию. Самописцы, так называем мы эти приборы, соединены со «Слоном». Техники включают циклотрон, и мы, сгрудившись около самописцев, напряженно следим за ними. Как рыболовы за поплавками своих удочек. Клюнет? Наконец-то! Носик одной колбочки покачнулся и медленно пополз влево, пересек ленту и вернулся на прежнее место. Произошло деление какого-то атомного ядра. Неужели это сто четвертый элемент? Проходит полчаса, и снова носик того же самого самописца снова ползет до самого края ленты. Если это сто четвертый элемент, то это просто замечательно. Проходит несколько часов, и мы видим на ленте первого самописца уже пятнадцать сигналов, а на другом нет ни одного. Облучение продолжается. Вместе с Флеровым я прогуливаюсь по коридору. Флеров от удовольствия потирает руки.

— Ну, Сережа, я готов поспорить с вами на бутылку коньяка, что это сто четвертый элемент.

Что же, я был бы только рад этому. И у меня тоже почти нет сомнений, что сто четвертый элемент открыт нами. Но работа еще не закончена. Надо сделать еще один опыт, который развеет последние сомнения. А потом бежать за коньяком. Пожалуй. одной бутылки по этому случаю будет мало. Мы на короткое время прерываем облучение и передвигаем нашего «Слона», на которого глядим с восторгом, в новое положение. В этом положении сигналы должны исчезнуть. К нашему удивлению их стало в два раза больше! Что это означает? Флеров мрачнеет. Он явно разочарован и о коньяке и разговора уже нет. Но, может быть, мы все-таки наблюдаем распад сто четвертого элемента, и все дело в том, что мы неправильно рассчитали, куда надо было поместить «Слона». Убедиться в том, что мы синтезировали сто четвертый элемент, можно, заменив плутоний ураном. Сигналы пропадут, вновь вспыхнет радость, снова начнутся разговоры о коньяке. Этого не произошло. Сигналы не исчезли. Итак, открытие сто четвертого элемента не состоялось. Но что же в таком случае мы наблюдаем? В одном мы уверены. Это не электрические помехи, а распад путем деления какого-то не известного нам атомного ядра.

Как быть дальше? Этот вопрос встает перед нами, и в который раз, собравшись в кабинете Флерова, мы спорим. Перед нами открываются два пути. Один — позабыть на время про сто четвертый элемент и в полную силу заняться охотой за «таинственным незнакомцем», совершенно неожиданно для нас заявившем о себе. Впрочем, произошло ли это на прошлой неделе? Похоже, он присутствует уже несколько месяцев, и мы пытались «убить» его, принимая за электрические помехи. Второй путь — переделать аппаратуру так, чтобы она не была чувствительна к «незнакомцу», забыть про него, избавиться от него и продолжить поиск сто четвертого элемента. Что же, этот вариант возможен тоже, но мне он не нравится. С утра до вечера мы говорим об одном и том же в кабинете Флерова, в коридоре, и в словах Флерова я начинаю замечать холодок. Да, он вяло соглашается со мной, что продолжать изучение неизвестного атомного ядра нужно, но главное - надо его задавить и продолжить поиск сто четвертого элемента. Для него он остается главной целью исследований, а обнаруженный эффект — лишь досади помеха в работе над сто четвертым элементом. Большая группа, недавно работавшая со «Слоном» распадается, и вот снова мы только втроем строим планы, как продолжить работу по изучению «незнакомца». Парадоксально, но, похоже, что легче всего выяснить «кто» он, проведя опыты в Москве на циклотроне в ЛИПАНе. Так мы и делаем.

Шаг за шагом мы, словно альпинисты, делающие последние шаги к вершине горы, приближаемся к моменту, когда сможем назвать имя «незнакомца». С каждым днем растет убеждение, что мы находимся на правильном пути. И, наконец, приходит час когда мы с полной уверенностью скажем, что имеем дело с америцием, хорошо изученным трансурановым элементом. Но на этот раз америций словно засветился перед нами совсем по-новому.

Тем временем Флеров собирает новую группу, которая будет продолжать поиск сто четвертого элемента. Пока мы работали в Москве, нашего «Слона» распотрошили, и теперь он уже больше не наш. Другая группа делает для него новую начинку. Конечно, между мной и Флеровым ничего плохого не произошло. Я прихожу на совещания, которые он созывает, обсуждаю планы будущих исследований, но все сильнее ощущаю, что во время наших разговоров с ним не все сказано до конца. Это недовысказанное я чувствую и понимаю, что оно связано с моим решением отойти от поиска сто четвертого элемента. Но что поделаешь. Идет 1962 год, а это означает, что прошло тринадцать лет с тех пор, как я пришел в сектор Флерова в ЛИПАНе делать дипломную работу. Вместе мы искали потом пути к маленькой атомной бомбе, а когда возникла идея заняться синтезом новых химических элементов, я остался с ним, в то время как большая часть его сотрудников ушла от него. И вместе с ним на всяких совещаниях отстаивал нашу идею. Тринацдать лет совместной работы - это не так уж мало. Но теперь у меня есть свои собственные представления, что важно в науке, и мои взгляды не обязательно должны совпадать со взглядами Флерова. Я уже не мальчик в коротких штанишках. Что же касается того, какие факты важны, Флеров не хуже меня знает, что наиболее интересно в науке то, что не лезет в рамки известных теорий. Он это понимает, но настолько избалован славой, что хочет поймать жар-птицу, не меньше. И он не отступится от своей цели - синтезировать новые элементы, потому что здесь видит для себя наиболее прямой путь к шумному успеху.

Случилось так, что как раз в это время в лаборатории находился журналист, интересовавшийся наукой. В то время тема «физики и лирики» была еще модной. Я довольно часто встречался с ним и даже как-то обсуждал вопрос, не поработать ли ему с нами лаборантом. Раз, зайдя ко мне и плотно прикрыв за собой дверь, он рассказал мне о своей недавней беседе с Флеровым:

— Вы знаете, что он сказал о вас?

— Нет, конечно.

— Он назвал вас дезертиром. Вы испугались трудностей и вместо того, чтобы продолжать поиск сто четвертого элемента, занялись изучением малозначительного факта. Трудностей испугались вы, Сергей Михайлович.

Да, похоже, настало время вспомнить слова, сказанные мне когда-то в Москве. Для Флерова люда — пешки, которые можно переставлять с места на место Я не жалею, что плечом к плечу работал с ним, но теперь я ему не дамся. Теперь я буду сам выбирать свой путь в науке. У меня есть на это право. И еще: у меня рождалось предчувствие, что перо неизвестной птицы, которое было у меня в руках, начнет скоро отсвечивать красивым золотым отливом.

4. ПОЛУЗАПАД

Наиболее яркими и торжественными событиями в ранний период жизни Объединенного Института Ядерных Исследований стали заседания Ученого Совета. Приезжавших на них физиков из Польши, ГДР и других стран можно было отнести к наиболее авторитетным ученым — почти все они до войны работали в лабораториях Англии, Франции и Германии, некоторые пользовались мировой известностью. Конечно, все они понимали, что при принятии решений последнее слово будет за Москвой, но это, как мне казалось, не мешало им достаточно откровенно высказывать свои суждения о дубненских делах. О начале работы Ученого Совета было принято сообщать при передаче последних известий по радио и телевидению. Поэтому в первый день во время обеденного перерыва в зале устанавливали лампы и камеры, и, когда директор института открывал очередное заседание, телевизионная бригада на минуту нарушала работу Совета. Присутствуя на заседаниях Совета, я мог уловить несомненную заинтересованность иностранцев в дубненских делах, и она была неслучайной.

Сравнивая членов Ученого Совета с молодыми физиками из Польши и других стран, можно было легко заметить «щель» в поколениях ученых, образовавшуюся в результате войны. Для молодых физиков, получивших образование после войны, дорога в западные лаборатории была закрыта. Поэтому Дубна выглядела, как некоторая «отдушина», где можно было прикоснуться к «большой науке». Заботясь о Дубне, иностранные члены Ученого Совета думали о судьбе молодого поколения физиков из их стран. Как правило после окончания работы Ученого Совета они ходили по лабораториям и знакомились с работой своих учеников.

Постепенно иностранцы начали работать и в нашей лаборатории. Первыми появились чехословацкие химики. Один из них возглавил большую группу, в которую входили также советские химики, а потом вошли и китайские. Уже позднее, когда отношения с Китаем стали портиться, я понял, что наша лаборатория была неплохой школой для китайских ученых, интересовавшихся химией плутония и урана, используемых как ядерное горючее.

Вместе со мной стал работать немецкий физик Виктор Бредель. Мы не стали близкими друзьями, но отношения между нами сложились откровенные и достаточно теплые. Меня никогда не оставляло ощущение того, что Виктора «точит червь». Его отец, Вилли Бредель, был известным немецким коммунистом, участником гамбургского восстания моряков. Во время гражданской войны в Испании он был комиссаром интернациональной бригады. Виктор помнил, как в тридцатые годы в Гамбурге к ним домой приходил тогдашний руководитель немецких коммунистов Тельман. Оказавшись в Советском Союзе, Виктор Бредель на себе испытал, какова была «цена» немецкому коммунисту в Москве. Демобилизовавшись после войны из Советской армии, где он принимал участие в подготовке радиопередач для немецких солдат, Виктор решил стать физиком и поступить для этого в Московский университет. Но не тут-то было. По анкетным соображениям его туда не взяли, и пришлось довольствоваться Педагогическим институтом, где уровень преподавания физики был намного ниже. Виктор не мог забыть этого унижения, и вряд ли оно было единственным.

В Дубну Виктор приехал уже из ГДР. Из разговора с Виктором я знал, что он не раз бывал в Западном Берлине. Наверное, у него, человека наблюдательного, сложилось весьма противоречивое представление об окружающем мире. Переезд в Дубну вряд ли принес умиротворение. И в этом немалую роль сыграл Флеров. Виктор очень быстро догадался, что Флеров не хочет подпускать близко к опытам по синтезу сто четвертого элемента иностранных физиков. Бредель видел этот своеобразный шовинизм и, как я замечал, едва сдерживался.

Когда срок работы Бределя в Дубне кончился, по существовавшему тогда обычаю ему устроили проводы. Секретарь партийной организации лаборатории, выйдя перед собравшимися в конференц-зале, начал разглагольствовать насчет того, что к Бределю, как немецкому коммунисту, мы испытываем особое уважение. Бредель довольно грубо оборвал эти излияния, сказав, что не понимает, кому нужна вся эта пустая болтовня.

Мой ровесник, Виктор Бредель недолго прожил после отъезда из Дубны. Через пару лет, приехав на несколько дней в Дубну, он внезапно умер от сердечного приступа. Я убежден, что ощущение лжи в окружающей жизни мучило Бределя, и он умер, не найдя ответа на стоявший перед ним вопрос.

Несколько неожиданно у нас установились дружеские отношения с китайской семьей, жившей в доме напротив. Жена профессора Цу гуляла во дворе с маленьким сыном, а Шура там же проводила время с Катей. Дети - о них мамы могут говорить с утра до вечера, и при этом исчезают все национальные различия. Шура и Кай-Жуй подружились, а через некоторое время наши семьи стали встречаться то у нас, то на квартире Цу. Цу и Кай-Жуй не были похожи на других китайцев, работавших в институте. Кроме наших друзей разве что вице-директор института Ван Ган-Чан одевался по-европейски, а не в стандартные синие костюмы. Встречаясь с Цу и Кай-Жуй, мы смеялись, шутили. Политики мы не касались. Перед отъездом в Китай Кай-Жуй остригла коротко свои пышные красивые волосы.

— Кай-Жуй, зачем ты это сделала? — всплеснула руками Шура.

— Шура, — печально сказала Кай-Жуй, — ты не знаешь, как на меня посмотрят в Пекине, если я появлюсь там с моей прической.

Однажды после отъезда Цу в Китай я узнал, что скоро в Пекин возвращается работавший в нашей лаборатории инженер. Я нашел его и попросил передать Цу книги. Как мне показалось, китаец мялся с ответом, но все же я понял, что он согласен. Вечером я постучал в дверь его комнаты в общежитии. Войдя в комнату, я увидел два больших ящика, куда мой знакомый вместе со своим приятелем складывал вещи.

— Я принес книги для профессора Цу.

— Ящики с вещами уже закрыты, — объяснил мне китайский инженер.

В то время я еще не догадывался, что трещина в отношениях с Китаем расширяется. Китайцы в один день собрались и уехали из Дубны, когда отношения приняли характер откровенного разрыва, но члены Ученого Совета — китайцы — еще некоторое время продолжали приезжать на заседания. Однажды приехал и профессор Цу. Он не решился зайти к нам домой, но, встретив кого-то из знакомых во дворе нашего дома, передал через него мешок с шерстяными вещами для детей, связанными Кай-Жуй. Этот мешок предназначался для жильцов дома.

Летом 1962 года Флеров предложил мне поехать с туристской группой на конференцию по полупроводникам в Англию. Это называлось «научным туризмом». Тогда я занимался изготовлением новых по тому времени приборов из кремния, и поездка на конференцию была привлекательна. Кроме того, мы знали, что в Манчестере строят новый ускоритель атомных ядер. Может быть, мне удастся посмотреть, что там делается, познакомиться с планами английских ученых. Я согласился поехать, и мне даже обещали выдать несколько фунтов стерлингов на непредвиденные расходы.

Дня за три до отъезда ко мне позвонил уполномоченный КГБ города Мосенцев и попросил зайти к нему. Разговор начался издалека. Мосенцев, видимо, уже понаслышался о моем шефе Флерове и знал, что у меня назревают какие-то трудности с директором, умеющим «ломать кости» своим противникам. Не называя явно имени, Мосенцев похвастался, что если нужно, то «они» могут кое-кому и «бороду подрезать». Жаловаться в КГБ даже на своих возможных будущих врагов я не собирался, но внимательно слушал Мосенцева и понимал, что таким способом он хочет показать мне, что в КГБ ко мне хорошо относятся. Хорошо, хотя я ничего такого не сделал, чтобы заслужить их дружбу. В конце концов разговор свернулся к предстоящей поездке в Англию, и все стало ясно.

— Вместе с вашей туристской группой поедет наш человек. Он не знает английского языка. У меня к вам просьба, — продолжал Мосенцев, — если у него будут трудности, помогите ему. Когда ваша группа соберется перед отъездом, он сам подойдет к вам.

— Мой английский язык не ахти как хорош, но если надо, пусть ко мне обращается.

Наша туристская группа первый раз собралась в Москве в холле гостиницы «Метрополь». Кто-то представил нам человека, о котором говорил мне Мосенцев, и сказал, что мы обязаны выполнять все его указания и советоваться с ним по всем возникающим вопросам. От группы не отделяться. Все все поняли. Чекист подошел ко мне, когда все стали расходиться, и сказал, что обо мне знает от Мосенцева. За день до отъезда группу вызвали в ЦК партии. Инструктор ЦК, надутый чиновник, начал нудно объяснять «правила поведения советских граждан за рубежом». Если, например, пригласят в гости, то идти можно только вдвоем.

— А как же быть, если меня пригласят одну? — задала наивный вопрос молодая женщина, физик из Москвы.

Партийный чиновник и сам не знал, что делать в таком случае. Действительно, что должна сказать молодая симпатичная женщина, когда ее пригласят вечером посетить семью английского ученого? Цековец начал нести какую-то околесицу. Но на этом дело не кончилось.

- Если вам удастся посетить английскую фирму, постарайтесь все запомнить. Потом вы сравните с тем, что есть у нас.

— А мы не очень хорошо знаем, что у нас в разных местах делается. Например, в Новосибирске, — не унималась настырная девица.

Чиновник помрачнел.

— Может быть, вам не надо ехать в Англию? — пресек дальнейшие вопросы инструктор ЦК. После этого замечания девице-физику все стало ясно, вопросов она больше не задавала и вместе с остальными улетела в Лондон.

По приезде в Лондон нас повезли в гостиницу. Когда нам стали давать ключи, по двое размещая в номере, чекист взял ключ и пальцем указал на меня. Придя в номер, он тотчас же стал проверять, не лежит ли что-нибудь в ящиках стола, и обнаружил женское украшение. На мой взгляд, это была дешевенькая брошь, но чекист обеспокоился.

— Наверное, мне ее подложили, хотят поймать.

Мне это показалось чушью, но я не стал спорить и отнес брошь дежурному в холле. На другой день мы уехали в Эксетер. Поселили нас в студенческом общежитии. Моим соседом оказался некто Абдуллаев из Баку. Если я не ошибаюсь, именно этот Абдуллаев Гасан Мамед Багир-оглы со временем стал президентом Азербайджанской Академии наук. Утром я, как и все остальные, пошел на первое заседание. Чекист сел рядом со мной. Я с трудом понимал доклады из чужой для меня области физики, а для моего соседа, наверняка, все было набором непонятных звуков. Неожиданно он проявил себя человеком довольно наблюдательным. Внимательно перелистывая книжечку с аннотациями докладов, он обнаружил в каком-то месте, что страницы перепутаны, а две даже отсутствуют. Его вывод был прост:

— Это для меня такую книжечку сделали, проверяют, буду ли я ее читать.

С моей все было в порядке. Что это? Случайность? Не знаю. По просьбе чекиста я отнес книжечку в секретариат и, объяснив, что мой коллега плохо говорит по-английски, попросил дать книжечку без дефектов.

На конференции не обсуждались проблемы прикладного характера, и я не знал, с кем поговорить по интересующему меня вопросу. Наконец, кто-то сказал, что мне надо бы встретиться с профессором Митчеллом.

— Давайте поговорим после ужина, — предложил Митчелл.

После ужина наша туристская группа обычно отправлялась гулять по Эксётеру. Странное зрелище. Мы шли по одному и тому же пути кучкой. Небольшое стадо. Никто не пробовал отделиться от группы и уйти один побродить по городу. Как дети из детского сада. Разве что не шли парами, взявшись за руки. На сей раз я сказал чекисту, что мне надо поговорить с Митчеллом, и я не пойду гулять. Из ресторана Митчелл вышел не один. Он представил мне своих знакомых. Пара из Индии, физик из Южно-Африканского Союза.

— Может быть, вы присоединитесь к нам? Мы собираемся поехать в одну деревню, миль за тридцать. Там делают хороший яблочный сидр.

Уехав, я нарушу инструкцию. Потом хлопот не оберешься. Надо сделать так, чтобы ко мне нельзя было придраться.

— Мои друзья будут беспокоиться, что я исчез. Может быть, мы догоним их, и я предупрежу, что уехал с вами?

Я знаю путь группы, и через пять минут две автомашины стоят у тротуара. Я объяснил чекисту, что мне просто необходимо ехать.

— Езжайте, но возьмите с собой кого-нибудь еще.

— Профессор Абдуллаев хотел бы к нам присоединиться. Можно?

— Конечно, — ответил Митчелл.

Будущий президент Азербайджанской Академии наук соображал медленно, и до него не все сразу дошло. Я чуть ли не силой втолкнул его в одну из автомашин, а сам сел в другую. Мы проехали с километр, как вдруг передняя автомашина остановилась, и Абдуллаев вылез из нее. Выскочив тоже, я спросил, в чем дело.

— Я не могу ехать без разрешения Вула. Академик Вул — официальный глава делегации, и я должен иметь его разрешение на поездку.

— Но это абсурд, — пытался я убедить Абдуллаева, — все должны сидеть и ждать, когда вы вернетесь, получив разрешение Вула. Смешно и неловко получается. Поехали. Ничего не будет. Не бойтесь.

— Нет, я не могу ехать без разрешения Вула.

Абдуллаев ушел. Иностранцы с любопытством смотрели на нас. Я снова сел в автомашину.

— Ваши друзья нас боятся? — спросил Митчелл.

— Нет, — постарался я выпутаться из дурацкого положения. — Он себя плохо чувствует.

Частично, это было правдой. Абдуллаеву было плохо, как случается при обычном животном страхе. На сей раз из опасения нарушить инструкцию. В Эксетер мы вернулись часа в два ночи. Абдуллаева в комнате не было. Я решил заглянуть в соседнюю комнату. Там на стульях и кроватях сидела вся туристская группа. Они ждали, когда я вернусь домой. Кто-то из сидевших обрушился на меня с упреками. Они, оказывается, обо мне беспокоились. Как я мог уехать один?

— Твое счастье, что ты меня предупредил, — сказал мне на другой день чекист, — были бы у тебя в Москве крупные неприятности.

Я рассказал Митчеллу о своем желании попасть в Манчестер, и по возвращении в Лондон в отеле меня ждало приглашение приехать туда. Но передо мной вновь стоял вопрос, как это сделать, не влипнув в неприятную историю. Снова я говорил с чекистом, объясняя ему необходимость поездки. Он не возражал, но и боялся дать согласие.

— Пошли к руководителю делегации, академику Вулу.

Старый партиец, Вул отыскал мудрое решение. Пусть со мной поедет член советской делегации, сотрудник отдела науки ЦК партии. Поездка на научный симпозиум была для партийного чиновника поводом прокатиться на Запад, и он согласился поехать со мной. В посольстве мнения разделились. Одни считали, что после недавней истории с советским шпионом в адмиралтействе лучше от поездки воздержаться. Другие только рукой махнули:

— Пусть едут. Чего им-то опасаться?

Мы ехали на поезде. За окнами мелькали аккуратные домики, склоны холмов с пасущимися овцами.

— Да, - глубокомысленно заметил партийный чиновник, — здесь коммунизм можно быстро построить.

— Да, — про себя подумал я, — лучше этого не делать. Овец жалко.

В Манчестере нас ждали на перроне вокзала. Мы сразу же поехали в лабораторию. Там мне показали ускоритель, и я смог поговорить с англичанами об их планах на будущее. У меня сложилось впечатление, что они не будут соревноваться ни с американцами, ни с русскими по части открытия новых химических элементов. По возвращении в Лондон произошел странный случай. Я встретил своего попутчика, партийного чиновника, вместе с начальником международного отдела Академии наук, будущим генералом КГБ. Партийный босс обратился ко мне со словами, которых я никак от него не мог ожидать:

— От поездки в Манчестер осталась пара фунтов стерлингов. У вас, туристов, с деньгами, наверное, туго. Возьмите их.

Я не стал отказываться, но стоило моему доброжелателю уйти, как начальник международного отдела строго обратился ко мне:

— Эти деньги принадлежат Академии наук. Пожалуйста, верните их мне.

Я не стал спорить с начальством.

Через несколько месяцев мне неожиданно пришлось еще раз поехать в Англию. На сей раз в составе официальной делегации Комитета по Атомной Энергии. Поездка обещала быть интересной. Знакомство с западным миром было поверхностным, и тянуло еще раз взглянуть на него. К тому же открывалась возможность купить что-нибудь для жены и дочери из вещей, совершенно недоступных простому советскому человеку.

Кроме меня, из Дубны должен был ехать физик-теоретик, ученик академика Боголюбова. Главой делегации назначили украинского академика Пасечника. Ходили слухи, что Пасечник связан с КГБ. Кто-то еще рассказывал, что будто после войны он был чуть ли не комендантом Вены в течение короткого времени, но в это я не верю. Всего нас было человек восемь, физики и инженеры, специалисты по ускорителям заряженных частиц. Перед отъездом нас собрали в Комитете по Атомной Энергии, и один из его руководителей произнес напутственное слово. После этого нам. представили невысокого плотного мужчину с курчавыми волосами и довольно тупой физиономией.

— Как вы понимаете, надо, чтобы в вашей делегации был представитель органов безопасности. Познакомьтесь, Терентьев Василий Иванович. Будем считать, — продолжал комитетский чин, — что Василий Иванович работает в Институте Атомной Энергии инженером.

Через несколько дней мы начали колесить по Англии: Бирмингам, Манчестер, Глазго. Вместе с нами ехали двое англичан, один из Атомной комиссии, другой — переводчик. Переводчик блестяще владел русским языком и даже рассказывал нам о том, что говорит «Радио Ереван». В Харвелле группа разделилась. Основная часть уехала в Резерфордовскую лабораторию смотреть новый ускоритель атомных частиц. Пасечник, Терентьев и я остались в Харвелле. Вместе с нами остался и переводчик.

Бедняга Терентьев мучился всю дорогу. Английского языка он не знал, а если знал бы, то это было бы даже хуже для него. О чем мог он говорить с английскими учеными? Во время приемов он сидел, уткнувшись носом в тарелку, и молчал. Думаю, что англичане быстро «раскусили», кто он. Теперь в Харвелле Терентьев не знал, что делать, и увязался со мной смотреть одну из лабораторий. После обеда руководитель отдела ядерной физики Бретчер пригласил нас в конференц-зал. Там сидело довольно много народу.

— Мы хотим попросить наших гостей, — обратился к нам Бретчер, — рассказать о своих работах: Поликанова об исследованиях в Дубне, Пасечника — в Киеве, а инженера Терентьева — в Институте Атомной Энергии.

Мне было легко. Рассказывать о результатах наших опытов было даже приятно, потому что о нашем открытии на Западе еще мало кто знал. Кончив доклад, я сел на свое место. Я буквально млел от удовольствия, предвкушая сцену с Терентьевым. Будет настоящий спектакль. Так и надо ему. Нечего кагэбэшникам таскаться вместе с учеными. Кажется, англичане действительно имеют чувство юмора. Объявляя о наших докладах, Бретчер добавил, что на семинар, кроме нашего переводчика, приехал еще один человек из Лондона, свободно владеющий русским языком. Так что трудностей с переводом не будет.

Доклад Пасечника был слабоват, но меня его работы совсем не интересовали. Я, в основном, следил за ушами и шеей «инженера» Терентьева. Сначала они покраснели, а потом приняли густой малиновый оттенок. Что будет говорить Терентьев? Он не только с англичанами, но и с нами, практически, не разговаривал. И не зря, однажды, когда я гулял по улице с физиком-теоретиком из Дубны, тот заметил, что Терентьев более опасен для нас, чем для англичан. И это было правильно. Мало ли что придет в голову этому типу, когда в Москве он представит своему начальству отчет о поездке.

Пасечник закончил доклад, и тут Бретчер обратился с благодарностью к советским гостям за интересные сообщения. Я был разочарован. Почему Бретчер не дал Терентьеву сделать доклад? Когда мы вышли из зала, я спросил об этом Пасечника.

- Когда вы выступали, я сказал Бретчеру: «Давайте не будем делать доклада Терентьева». И Бретчер согласился.

По приезде в Москву мы должны были представить в Комитет по Атомной Энергии отчет о нашей поездке, описать свои впечатления от английской ядерной физики. Закончив эту работу, мы решили отметить окончание нашей поездки ужином в ресторане «Арагви», но уже без Терентьева.

— Терентьев написал хороший отчет, — как бы невзначай заметил глава делегации Пасечник.

Это значило, что Терентьев «не накапал» на нас. Впрочем, судя по всему, его главной задачей было купить шубу для молодой жены. Когда в последний день вместе с будущим вице-президентом я искал кофточки для жены, на Риджент-стрит мы лицом к лицу столкнулись с красным, вспотевшим Терентьевым, обвешанным пакетами. Терентьев не узнал нас. Разведчик был занят делами по горло. Магазины скоро закрывались, а он еще не выполнил все заказы жены. Для себя Терентьев купил котелок, и смотреть на его толстую физиономию без смеха было трудно. Смеяться же над ним было опасно.

То, что вместе с учеными ездили на Запад сотрудники КГБ — не было ни для кого секретом. Но что меня поразило в случае с Терентьевым, — это бросающаяся в глаза абсолютная его неинтеллигентность: с первого взгляда на него было ясно, что перед вами стопроцентный малограмотный «держиморда». Я дорого заплатил бы за возможность прочитать отчет Терентьева о нашей поездке.

Первые годы жизни в Дубне рождали ощущение устроенности и уюта. Не надо было более скитаться по чужим углам. Пусть маленькая, но все-таки своя квартира нас вполне устраивала. На работу не надо было уезжать с рассветом. Удаленность от Москвы затрудняла частые поездки туда, и постепенно связи с московскими знакомыми прервались. Незаметно Дубна становилась для нас маленьким замкнутым мирком, и происходящее за ее пределами не слишком волновало. Работа заполняла всю неделю, а по субботам и воскресеньям мы встречались с друзьями, пили вино, танцевали, пели песни. Из Москвы доходили магнитофонные записи песен Окуджавы, и не было вечеринки, чтобы мы их не пели. Летом мы редко расходились по домам, не прогулявшись по берегу Волги, и часто встречали там рассвет. Иногда кое-кто, разгоряченный, лез купаться. В три часа ночи становилось холодно, но устоять против искушения окунуться в Волгу было трудно.

Может быть, странно, но жизнь в маленьком городе на Волге не рождала ощущения того, что мы провинциалы. Вокруг нас, больше чем в любом другом городе Советского Союза, ощущалась некоторая близость к западной жизни. Это чувство возникало не только из-за довольно частых приездов в Дубну западных ученых. Ощущение близости к Западной Европе приносилось работавшими в Дубне венграми, поляками и другими «демократами». К этому надо добавить, что поездки в капиталистические страны были для дубненских физиков более часты, чем для советских ученых, работавших в иных советских институтах. Надо заметить, что до середины шестидесятых годов поездки в Дубну составляли часть развлекательной программы знаменитостей, приезжавших в Советский Союз. Мне, например, пришлось как-то популярно рассказывать, чем мы занимаемся, лидеру итальянских коммунистов Луиджи Лонго и еще не попавшему в опалу соратнику Тито Ранковичу. Наведывались в Дубну и почетные гости из Москвы. Как-то мы с Флеровым примерно час провели с одним из первых космонавтов Поповичем, объясняя ему, что происходит при столкновении атомных ядер.

Конечно, главным, что избавляло нас от ощущения провинциализма, был явственно ощутимый взлет в научных делах. Во всяком случае я это чувствовал по нашей лаборатории. Единственным местом, где проводились исследования, подобные нашим, было Беркли. Между лабораториями шло соревнование, и не было ясно, кто будет победителем.

Для жителей окрестных сел, бедных и убогих, Дубна была почти «заграницей». Они время от времени наведывались в Дубну, чтобы походить по магазинам и купить кое-что. Ведь в Дубне поначалу иногда и такие вещи купить можно было, что и в Москве не сыщешь.

Одной из приятных сторон жизни в Дубне в начале шестидесятых годов было обилие национальных праздников стран-участниц института. Естественно, это были торжества, связанные с образованием после войны государств советского блока, но политическая сторона дела нас не волновала. Как и наш институт, мы были молоды и мы жаждали повода повеселиться. Эти вечера проходили в Доме ученых. Начинались они с парадных выступлений. Официальное лицо - иногда это был посол - произносило стандартные, скучные речи с обязательным выражением благодарности Советскому Союзу. После этого секретарь городского комитета партии суконным, казенным языком поздравлял ученых «братской страны». Затем все с облегчением переходили в другой зал, где на столах стояли национальные «горячительные» напитки, вроде чешского «Будвара», и закуски. Вечер завершался танцами, и тут наступал долгожданный момент, когда переставали действовать советские правила. Танцевали всё, что было модно на Западе, и не было дружинников с красными повязками на рукавах, пытавшихся «остановить безобразие». Не все было тогда в Дубне, как в обычном советском городе. По домам расходились под утро.

Однажды во время чехословацкого вечера мы сидели и пили вино с чехами — химиками из нашей лаборатории. Среди них была милая пара — Здена и Володя. И тогда Здена сказала слова, которые я не могу забыть до сих пор.

— Не выпить ли нам за время, когда Чехословакия станет одной из советских республик?

Здена и Володя вернулись в Чехословакию до августа 1968 года. Володя оказался среди тех, кто не пошел после вторжения советских войск на компромисс. Он не побоялся репрессий и отверг все попытки уговорить себя, не поддался запугиваниям. Я не сомневаюсь, что грохот советских танков в Праге убил у Здены всякие иллюзии по поводу советской власти. Но тогда, в Дубне, будущее могло показаться светлым. Нас объединяла наука, и мы наивно мечтали, что дальше все будет становиться только лучше.

Однажды во время одного из увеселений в Доме ученых я оказался рядом с Барвихом, вице-директором института, физиком из ГДР. В зале был полумрак, ансамбль венгерских студентов играл модную в то время на Западе мелодию. Барвих был в веселом настроении.

— Теперь нам не хватает в Дубне только негров, — пошутил он.

Месяца через три после этого разговора у Барвиха кончился срок работы в Дубне, и на прощальном вечере-банкете мы пожелали ему удачи. По пути домой Барвих посетил одну из международных конференций и после ее окончания сделал заявление, что остается на Западе. В то время Барвих был уже не молод, и понять психологическую основу его поступка не так просто. Он принадлежал к научной элите ГДР, и материальные блага и привилегии, которыми он пользовался, были бесспорно достаточно высоки, чтобы обеспечить условия жизни, отвечающие наивысшим стандартам ГДР. И все же Барвих совершенно сознательно отказался от всего этого и пустился в опасное плавание.

В 1945 году Барвих добровольно предложил свои услуги Советскому Союзу как специалист в области ядерной физики. Это был момент великой трагедии Германии, и осуждать Барвиха за то, что он, спасая свою семью, пошел на восток, а не на запад, несправедливо. Что он знал о Советском Союзе? Ничего, кроме того, что Советская армия явилась главной силой, сокрушившей Германию. И, возможно, роковую роль сыграла слепая вера в авторитет учителя. Им для Барвиха был Нобелевский лауреат Герц, оказавшийся в Советском Союзе. Может быть, именно здесь надо искать импульс, приведший Барвиха в секретный институт в Сухуми, на берегу Черного моря. Там, вместе с другими немецкими учеными, Барвих занимался разработкой одной из технических проблем, имевших отношение к производству горючего для атомного оружия. Через несколько лет после возвращения на родину Барвих снова приехал в Советский Союз, но на сей раз уже в качестве вицедиректора института в Дубне. Выросший в годы Веймарской республики Барвих был свидетелем расцвета и краха нацизма в Германии. Возможно, что жизнь в советском обществе и в ГДР привела его к убеждению, что любая форма тоталитаризма унижает человеческое достоинство. Барвих не был молодым немецким мальчиком, рвущимся за свободой на Запад. Он ездил туда более или менее свободно, как вицедиректор международного центра. Возможно, эти поездки убедили его в том, что весной 1945 года он допустил ошибку. Похоже, что решение остаться на Западе было попыткой исправить ее, хотя бы с запозданием. Я не был близко знаком с этим уже далеко не молодым мужчиной и не могу судить о нем глубоко. Но мне его стремление вырваться из паутины тоталитарного общества и обрести личную свободу было близко и понятно.

Бегство Барвиха в середине шестидесятых годов вызвало падение заместителя директора «по режиму», старого энкаведешника и партийца. По законам чекистской мафии коллеги использовали подвернувшийся случай и выпихнули недоглядевшего за Барвихом чекиста на пенсию. Его место занял Терехин, более молодой и ловкий. Это был тот самый мрачный верзила, с которым меня после переезда в Дубну однажды на улице познакомил шеф дубненских гебешников Мосенцев. Тогда Терехин был просто «опер», потом он стал начальником отдела кадров института. Барвих помог этому полуграмотному мужику сделаться заместителем выдающегося математика и физика академика Боголюбова, ставшего к тому времени директором института в Дубне.

5. БУДНИ

То небольшое облачко, которое несколько омрачало мои отношения с Флеровым после того, как я отказался от участия в работе по синтезу сто четвертого элемента, понемногу сгущалось. И возможно, причиной этого было не только то, что я — его верный союзник в наиболее трудные для нас годы проявил вдруг непокорность. Причины охлаждения в наших отношениях были, кажется, более глубокими. Малозначительный по его мнению факт, помеха для синтеза сто четвертого элемента, оказался интересным и новым физическим явлением, привлекшим к себе внимание многих западных ученых. Думаю, что Флеров в душе должен был упрекать себя за то, что поначалу постарался подчеркнуть свою непричастность к обнаруженному незнакомцу», отказавшись даже поставить свою фамилию в список авторов первой публикации.

Так или иначе, Флеров по-прежнему считал, что наиболее важная и интересная работа в лаборатории - охота за сто четвертым элементом. Было бы полбеды, если, считая так, он отнесся бы с уважением к стремлению других физиков заниматься интересующими их проблемами. Увы, этого не произошло, и вскоре многие почувствовали, что их исследования - работы как бы второго сорта.

Настроения Флерова еще более окрепли, когда во время встречи группы физиков с Хрущевым он пообещал открыть сто четвертый элемент к предстоящему съезду партии, и Хрущев «успокоил» Флерова, сказав, что если Флеров немного опоздает с открытием - не беда, созовут еще один съезд партии.

Любой ценой открыть новый элемент - это стало главной темой разговоров в кабинете Флерова. Недавно Юрий Гагарин побывал в космосе, и теперь американцы постараются взять реванш. Как? Бросят все силы, чтобы синтезировать сто четвертый элемент. Возражать против этих, явно абсурдных аргументов Флерова было невозможно. Он приходил в ярость.

Меня, занимавшегося исследованием нового физического явления, обнаруженного в лаборатории, научная политика Флерова не затрагивала, потому что я видел, что дальнейшее изучение его надо проводить не на нашем циклотроне, а в других местах. Но я не мог оставаться равнодушным к тому, что происходило в лаборатории, к созданию которой имел самое прямое отношение. Я оставался заместителем Флерова, и меня интересовали по-прежнему научные проблемы, которые могли исследоваться на нашем циклотроне.

Но каков мог быть выход из тупика, в который мы начали заходить? Выход был. Надо на время остановить все научные исследования на циклотроне и передать его в распоряжение главного инженера. Надо, как на всех существующих в мире циклотронах, извлечь, вытащить наружу, «вывести» пучок ускоренных атомных ядер. Чувствуя поддержку друзей, я не раз пытался убедить Флерова в необходимости этого шага. Но все мои усилия были напрасны. Я лишь вызывал раздражение Флерова и едкие замечания в мой адрес. Мы не можем терять времени, пусть другие подождут. Вот откроем сто четвертый элемент, и после этого займемся другими работами.

Мы решили обсудить наши дела без Флерова.

В административном корпусе нашли свободную комнату и часа два толковали, не опасаясь вмешательства нашего директора. Конечно, отрицать роль Флерова в создании лаборатории никому из нас не приходило в голову. Его заслуги очевидны. Работы по сто четвертому элементу тоже надо продолжать. Но нельзя придавать всему этому делу какой-то просто маниакальный характер. Нельзя все сводить только к этому. Мы начинаем заниматься новой, сравнительно мало еще изученной областью ядерной физики, и неизвестно, что окажется самым интересным.

Если мы сможем вывести пучок атомных ядер из циклотрона, то несколько групп смогут работать одновременно. Надо на этом настаивать на ближайшем научно-техническом совещании, преодолеть возражения Флерова. Всем вместе дружно выступить и добиться своего. Поговорили, разошлись... и тотчас один из «заговорщиков» побежал к Флерову. Им был один из моих приятелей. Он оказался хоть и мелким, но настоящим предателем. Его преданность Флерову пересилила, и вечером тот уже знал о «заговоре». Утром Флеров начал со мной, ничего не подозревающим, странный разговор:

— Сергей Михайлович, мне кажется, что я в лаборатории лишний человек.

— Что вы, Георгий Николаевич, откуда вы это взяли?

— Наверное, мне надо уйти из лаборатории. Я думаю, что директором назначат Вильгельми. Вы хотите иметь его своим директором?

Вильгельми, польский физик из Варшавы, был членом Ученого Совета института. Почему Флеров назвал Вильгельми, понять трудно, но так он, видимо, хотел запугать нас перспективой иметь директором лаборатории иностранца. Я знал Вильгельми и ничего не имел против него, но зачем уходить Флерову? Не подозревая, что «заговор» раскрыт, я не мог догадаться, зачем передо мной разыгрывается такая комедия. Флеров уйдет? Да его никакой силой не столкнешь с его места. И у него полное право на него. Вскоре состоялось заседание научно-технического совета, и мы добились там решения передать на время циклотрон новому главному инженеру. Флеров, однако, не забывал своих поражений. Через несколько лет главному инженеру стало слишком неуютно в лаборатории и он уехал в Киев.

Прошло некоторое время, и Флеров как-то пригласил меня к себе поговорить. Я слишком перегружен административной работой, мне надо заниматься больше наукой. Лучше будет, если его заместителем по научной работе станет чешский химик, а я останусь начальником экспериментального отдела. Я понимал, что мои научные успехи Флерова не волнуют. Просто пришел момент, когда мое влияние надо ограничить. Я стал для Флерова помехой.

— Конечно, если вы хотите, то можете тоже подавать на Ученый Совет документы для рассмотрения.

Но меня и самого не тянуло ходить в роли заместителя становящегося все более нетерпимым директора. Властный и мстительный хозяин лаборатории уже не видел предела своей власти. Член-корреспондент Академии наук несколько раз выдвигался в академики, но пока еще не прошел туда.

Однажды Понтекорво предложил мне встретиться и поговорить. Был ясный, солнечный день, и мы прогуливались по дорожке перед нашей лабораторией. Флеров выдвигается в академики, и академик Понтекорво спрашивал меня, были ли у Флерова ошибочные работы. Нет, ошибочных работ нет. Конечно, вопрос о сто втором элементе, которым мы занимались в Москве, и о сто четвертом, на мой взгляд не вполне ясен, но все доделано до конца. Есть противоречия, но в целом в работах Флерова, особенно относящихся к его раннему периоду работы, все чисто. Можно ли его выбирать в академики?

Конечно.

В тот раз Флеров не прошел, и я думаю, что он, видевший меня прогуливающимся вместе с Понтекорво, предполагал, что я говорил о нем что-то нелестное.

Нетерпимость Флерова раздражала многих, и чувствовать, что он смотрит на нас как на стадо овец, было отвратительно. Бывало, придя утром на работу, мы узнавали, что ночью ему пришла в голову мысль почистить камеру циклотрона, и он, не посоветовавшись с нами, дал указание разобрать камеру. Нам, пришедшим в зал утром, только плечами пожимать оставалось, глядя на разбросанные на полу детали.

Ко всему этому моя экспериментальная работа сместилась в Бухарест. Там у меня установились хорошие связи с одной из румынских групп, и мы начали проводить совместные исследования открытого в нашей лаборатории явления. Мы подготовили аппаратуру для опытов, и начались регулярные поездки в Бухарест. Маленький циклотрон в Бухаресте очень хорошо подходил для наших исследований, но не только поэтому мы ездили в Румынию с удовольствием. Было интересно познакомиться с этой, словно находящейся на окраине Европы страной, где летом облачко на небе было редкостью. Конечно, работа в Бухаресте была делом временным. Возможности работы на циклотроне были ограничены, и я все чаще задумывался, чем буду заниматься дальше.

Еще в годы работы в ЛИПАНе я понял, что наука — это не только размышления над статьями в научных журналах, обдумывание опытов и яркие всплески сигналов на зеленоватом экране осциллографа. Борьба — причем острая и порой беспощадная борьба за место под солнцем — пронизывала жизнь ученых. Борьба за должности, за время, выделяемое для проведения опытов на ускорителе частиц, за возможность изготовить в механической мастерской аппаратуру и т. п. составляла неотъемлемую часть их жизни. Шла борьба и в Объединенном Институте Ядерных Исследований, и наша лаборатория участвовала в этой бескровной войне. Как в настоящей войне, здесь важно было захватить нужные стратегические позиции. Одной из них был партийный комитет института.

Влияние партийного комитета на жизнь института особенно усилилось, когда вместо члена-корреспондента Блохинцева директором института стал академик Боголюбов. То, что при бывшем директоре партийный комитет меньше вмешивался в производственные дела, а занимался больше вопросами идеологическими, совсем не означало, что Блохинцев не допускал усиления влияния партии. Просто время прихода к власти академика Боголюбова совпало с появлением какого-то постановления ЦК КПСС «об усилении роли партийных организаций». Мне кажется, что академика Боголюбова такое положение даже устраивало, освобождая его от части дел, ему мало интересных. Весьма чуткий ко всяким веяниям из Москвы, академик Боголюбов не пытался вникать в дела отдельных лабораторий, следя лишь за тем, чтобы в жизнь проводилась политика, диктуемая Комитетом по Атомной Энергии и Центральным Комитетом партии. В этой ситуации борьба за материальные ресурсы все чаще переносилась партийный комитет.

Попав туда вскоре после моего назначения заместителем Флерова, я регулярно переизбирался на протяжении нескольких лет. В партийном комитете я занимался делами, связанными с сооружением новых крупных экспериментальных установок и модернизацией старых. Надо сказать, что интерес к делам партийного комитета можно было заметить и со стороны беспартийных. Так мне однажды пришлось быть председателем комиссии, проверявшей состояние дел со строительством атомного реактора в лаборатории Нобелевского лауреата академика Франка. Не будучи коммунистом. Франк весьма внимательно изучал проект решения комиссии, который я подготовил. Я хотел помочь Франку и включил в документ замечания, касающиеся строителей. Именно это нужно было Франку, но он сам обратил мое внимание на необходимость вставить пункт, подчеркивающий важность усиления роли партийной организации в его лаборатории.

Однажды во время моей работы в партийном комитете я оказался участником, хоть и не очень крутой, но все же расправы над одним из физиков. Шло очередное заседание. На него неожиданно явился административный директор. Он коротко объяснил причину своего прихода. В субботу сотрудник лаборатории Франка грубо оскорбил физика из ГДР. Конфликт вышел из-за пустяка, но советский физик допустил грубые выражения и, в частности, сказал, что никто не звал немецких физиков в Дубну. Партийный комитет должен утвердить решение дирекции и Комитета по Атомной Энергии перевести русского в новый советский институт в Серпухове. Секретарь партийной организации нашей лаборатории подлил в огонь масла:

— Я хорошо знаю немецкого физика. Он из рабочей семьи, настоящий коммунист.

Члены партийного комитета, и я в том числе, утвердили решение дирекции. На другой день я поговорил с молодыми физиками и понял, что ссора была, но немец тоже вел себя не лучше. Мне стало стыдно. Почему я не воздержался от голосования, а поддался общему настроению. Надо было разобраться в этой истории самому. Решив исправить ошибку, я отправился к первому секретарю городского комитета партии. Я старался убедить его, что решение парткома необоснованно. Дело надо пересмотреть и немецкой группе сообщить, что немецкий физик вел себя тоже по-хамски. Если уж увольнять кого-нибудь из института, то надо увольнять обоих.

Секретарь городского комитета партии ответил мне отказом и намекнул, что я не первый вступился за сотрудника Франка. Но дело кончено, и разговоров о пересмотре быть не может.

Потом я узнал, что административный директор по каким-то личным обстоятельствам хотел разделаться с сотрудником академика Франка, и тут подвернулся случай. Что касается секретаря городского комитета партии, то надеяться на него с моей стороны было глупо. Он был приятелем административного директора и они вместе глушили коньяк.

Через год секретарь городскою комитета партии переехал в Москву с повышением. Он начал работать в Центральном Комитете партии, и к тому же вдруг обнаружилось, что у него чин генерала КГБ. Когда мне об этом рассказали, я изумился. Ведь карьера его началась со скромной должности инженера-электрика в филиале ЛИПАНа. Впрочем, все секретари городского комитета партии в Дубне делали быструю карьеру. После Дубны некоторые из них уходили на «учебу» в Высшую дипломатическую школу, получали квартиры в Москве, а потом уезжали за границу. Например, в Нью-Йорк, в советскую миссию. Но не все забывали Дубну. Так партийный деятель, о котором я говорил, иногда наведывался туда попьянствовать, а жены дипломатов приезжали показать своим подругам зарубежные наряды и драгоценности.

Постепенно мое положение в моей родной лаборатории стало несколько необычным. С одной стороны, окружающие видели во мне одного из ее создателей, всего лишь несколько лет тому назад вместе с ее директором Флеровым «закладывавшим» первые камни в ее фундамент. В то же время охлаждение в наших отношениях тоже бросалось в глаза Для меня его основной причиной было резкое рас хождение во взглядах на свободу выбора научной проблемы. Флеров считал возможным подчинит своей идее двести человек и заставить их идти в одном направлении. Мне это казалось противоестественным, и я не скрывал своего мнения. Начало проявляться и разное отношение к западным ученым. Для Флерова они были прежде всего конкурентами, в то время как меня тянуло сотрудничать с ними, не придавая особого значения приоритетным делам. Я был готов делать открытия» вместе с ними, в то время как Флеров хотел их делать без них.

Мои опыты вне лаборатории отнимали не очень много времени, и поэтому я, в основном, находился в Дубне. Наблюдая за тем, что происходит, я интересовался работами по синтезу сто четвертого элемента. Понятно, что успех в этой области позволит поднять шум в газетах, но если исследования приведут к надежным результатам, то почему и не сообщить об этом широким слоям публики. Ведь люди теперь грамотные. Ничего плохого в этом нет. Однако тре-бования к результатам должны быть очень высоки. Если сообщать об открытии нового химического элемента и давать ему название, то слова «может быть» не подходят. Прежде чем присвоить элементу имя надо сказать очень уверенное «да». Думая так, я - уже более не участник поиска сто четвертого элемента, присутствуя на обсуждениях, непрошенно взял на себя роль «адвоката дьявола». В результатах, которые по мнению участников работы и, естественно, Флерова, указывали на сто четвертый элемент, я искал следы других, побочных явлений и, не стесняясь, высказывал свои сомнения. При этом я замечал, что мои высказывания все более раздражают Флерова.

В середине шестидесятых годов Флеров с сотрудниками пришел к выводу, что накопленный материал убедительно свидетельствует об открытии сто четвертого элемента. Была написана статья в научный журнал, газеты и радио сообщили об успехе, об открытии нового химического элемента, названного в честь покойного академика Курчатова курчатовием. Во мне жила память об этом выдающемся человеке, и мне казалось естественным, что советские ученые дают название элементу, связанное с его именем. Но это не избавляло меня от сомнений в надежности результатов. Поэтому, когда Флеров заявил, что теперь группа займется синтезом сто пятого элемента, я посоветовал продолжать дальнейшие исследования сто четвертого элемента. Через день мой сосед по комнате сказал, что в мое отсутствие Флеров заявил, что «Поликанов хочет затормозить наши работы по сто пятому элементу».

Тем временем вместе с двумя своими сотрудниками я подготовил новую аппаратуру, воспроизведя методику, разработанную одним американским физиком. Аппаратура работала хорошо, и за короткое время мы получили некоторые новые данные о свойствах сто второго элемента - нобелия. Уехав после этого на месяц в отпуск, я обнаружил по возвращении, что для группы моего бывшего приятеля изготовляется, причем весьма ускоренным темпом аналогичная нашей аппаратура. Это был ясный намек, что для меня нет более места в работах по изучению трансурановых элементов.

Что же, причин огорчаться у меня не было «Таинственный незнакомец», появившийся несколько лет тому назад во время наших первых опытов, не был еще до конца разгадан. Он принес мне много радости, и я продолжу его изучение. Но видно было также, что на нашем циклотроне изучать я его не смогу. И тут мне в голову пришла мысль, что неплохо было бы построить в Дубне новый циклотрон с очень высоким качеством пучка. И это будет интересно не только для меня, а для многих. Не будучи специалистом по циклотронам, я зашел в соседнюю лабораторию посоветоваться. К моей радости физики из лаборатории Джелепова с энтузиазмом отнеслись к моему предложению.

Я видел, что Флеров едва терпит меня, но начать против меня открытую атаку не решается. Рано. Флеров понимал, что для большей части дубненских ученых мой интерес к изучению нового физического явления оправдан. И я чувствовал одобрение моей деятельности со стороны многих уважаемых ученых. Так однажды после заседания Ученого Совета, где Флеров показывал красочные плакаты, сравнивающие путь к новым элементам с кораблями, плывущими через море, ко мне подошел академик, руководивший самой крупной дубненской лабораторией.

— Вы правильно делаете, что не занимаетесь этим, академик кивнул на плакат, - изучайте ваше явление, это интересней.

Уговаривать меня не надо было, я и сам делал всё от меня зависящее, пытаясь докопаться до истины.

В 1966 году накопленного материала было уже достаточно, чтобы защитить докторскую диссертацию. На банкет после защиты Флеров не пришел, сославшись на какой-то пустяковый повод. Трещина в наших отношениях расширялась.

Как-то в начале 1967 года Флеров пригласил к себе в кабинет руководителей групп. Пришел и я. Работу по сто четвертому элементу пора выдвигать на Ленинскую премию. Никто из присутствовавших не возражал против этого. На следующей неделе состоялось заседание ученого совета лаборатории, на которое пришли также ученые из других лабораторий. По предложению Флерова в список кандидатов включили только участников работы над сто четвертым элементом. И тут кто-то из гостей заявил, что открытие нового физического явления, сделанное несколько лет назад, также может претендовать на самую высокую награду. Другие гости поддержали это предложение, и я тоже оказался в списке. После тайного голосования в нем осталось четверо и в том числе я.

В апреле в Праге состоялось научное совещание, на котором присутствовали Флеров и я. В воскресенье наши знакомые чехи повезли нас в горы. Мы сидели в маленьком ресторанчике, пили пиво, и вдруг один из чехов спросил нас, знаем ли мы, что нам присудили Ленинскую премию. Вечером в отель начали приходить из Москвы поздравительные телеграммы.

Ленинская премия прибавила мне уверенности. Я — доктор физико-математических наук, профессор. Кроме Ленинской премии у меня есть орден Ленина. Теперь я не пропаду. Но, как ни странно, все больше людей в лаборатории начинало смотреть на меня, как человека в лаборатории временного. Мои научные интересы начинали все более сдвигаться от главной ее цели — делать открытия, синтезировать новые элементы. Видимо, кое-кто уже прикидывал, когда произойдет столкновение, и по извечному правилу спешил заранее занять сторону сильного. Меня еще не сторонились, но уже проскакивал легкий холодок отчуждения. Со своей стороны я начал сближаться с физиками вне нашей лаборатории. Это не была дружба. Просто у меня появились союзники, и нас объединяла идея построить в Дубне новый хороший циклотрон.

Не искушенный в «тайной дипломатии», я пошел напрямик. У меня были хорошие отношения с академиком Франком, и я зашел к нему посоветоваться. Выслушав мои соображения по поводу нового циклотрона. Франк сказал, что лучше всего будет, если я изложу свои мысли в письме секретарю отделения ядерной физики Академии наук академику Маркову. Я так и сделал. Вскоре Марков пригласил меня в Москву. Одобрительно отнесясь к моему предложению, он посоветовал искать в Дубне союзников и прежде всего в лаборатории члена-корреспондента Академии наук Джелепова. У него в отделе есть специалисты, которые могут заняться проектированием циклотрона. Марков имел в виду тех физиков, в которых я нашел энтузиастов нового циклотрона. В разговоре со мной Джелепов дипломатично уклонился от прямого «да» или «нет». Но я видел, что он не будет возражать, если я «продолжу флирт» с его людьми. Флеров, узнав о моей деятельности, страшно обозлился. Ведь у него есть свои планы, и моя деятельность ему мешает. Мой «моноэнергетический циклотрон» становится конкурентом, и он сделает все, чтобы его «убить».

Мое письмо в Академию наук неожиданно оказалось неким импульсом для московской группы академика Франка. Вскоре родилось новое предложение: построить циклотрон в Москве. Однажды при встрече со мной Франк сказал, что он настроен оптимистически по поводу строительства нового циклотрона.

— Но, — помолчав, добавил он, - вряд ли он будет в Дубне.

Иностранцам идея создания в Дубне новою циклотрона понравилась. В нем многие видели установку, на которой немецкие, польские, чехословацкие ученые смогут работать эффективно, занимаясь интересными задачами, и более чувствовать себя хозяевами, чем в существующих лабораториях.

Постепенно обсуждение плана строительства нового циклотрона стало захватывать все больше людей. И оппозиция стала более активной. При этом Флеров занимал наиболее агрессивную позицию. Кульминационного пункта дискуссия достигла в Дрездене на заседании одного из комитетов. По традиции работа комитетов завершалась банкетами. Так было и на этот раз. Начали его с тостов за новый циклотрон, За ним последовали новые, более двусмысленные. Флеров довольно откровенно намекнул, что проект этот надо похоронить.

Как многие, будучи членом коммунистической партии, я был обязан заниматься и партийной работой. Для меня, как я уже говорил, это была работа в партийном комитете. Каждую среду к шести часам вечера я должен был приходить на очередное заседание. Как правило, они начинались с приема в партию. Я помню, как однажды один из принимаемых сказал, что его отец погиб в лагере.

— Непостижимо, — тихо проговорил сидевший рядом со мной бывший директор института Блохинцев.

Вступавший в партию работал инженером в нашей лаборатории. В ближайшее время он собирался перейти на профессиональную комсомольскую работу. Как Блохинцев, я тоже не мог понять характера мышления молодого человека, в будущем наверняка партийного работника. Как можно простить государству, партии смерть отца? Но где находятся преступники? Не Сталин же вместе с Берия всех убили? В Дубне хватало чекистов: работающих в КГБ, отставных, пристроившихся на хозяйственные и административные должности. Что о них можно сказать? При встречах улыбаются, ведут себя вежливо, спрашивают о здоровье. Кто же убивал? Может быть, в Дубне таких нет? Первым «прорезался» начальник издательского отдела. Невысокий, с толстым бугристым сизым носом, он мог показаться человеком интеллигентным, хотя и противным. Трудно было поверить, что была женщина, способная его любить. Как я понял потом, интеллигентным начальник издательского отдела выглядел из-за своей чрезвычайно сильной близорукости. К нему надо было идти, когда статья отправлялась в печать. Обычно начальник издательского отдела смотрел, нет ли в списке литературы ссылок на «частные сообщения», и подносил рукопись к самому носу.

Однажды наша знакомая пожаловалась жене, что вчера во время банкета ее чуть не стошнило. Рядом с ней сидел начальник издательского отдела. Разомлев от вина и близости привлекательной женщины, он решил перед ней покрасоваться. Но чем он, гнусного вида человечишко, мог поразить соседку? Начальник издательского отдела стал рассказывать ей, как он расстреливал людей из пистолета.

В начале июля 1968 года к нам домой зашел наш друг, чехословацкий физик. Он уезжал домой после того, как кончился его срок работы заместителем академика Франка. Одно время наши семьи дружили, потом у нашего друга случилась беда. Развод с женой. Теперь он пришел к нам попрощаться. В Праге его назначили директором института.

— Ты, Сергей, не сомневайся. Чехословакия останется социалистической, — убеждал меня наш друг.

Мы сидели, пили коньяк, говорили о будущем. Чех спрашивал меня, не смогу ли я приехать на несколько месяцев к нему в институт поработать. Наш друг верил, что все будет хорошо. Но пришел август. и рухнуло все, на что надеялся наш друг, чехословацкий коммунист. Настали трудные времена, и не все сумели устоять и остаться честными. Он устоял. но его исключили из партии, сняли с должности директора института, а потом вообще выгнали с работы. Говорили, что наш друг чуть было не погиб. В конце концов приняли его работать на завод инженером. О занятиях физикой и речи быть не могло.

Франк, у которого работал наш друг, пользовался большим влиянием. Нобелевский лауреат, академик Похоже, он сильно уважал своего бывшего заместителя и следил за его судьбой. Через несколько лет после того, как нашего друга отстранили от занятий ядерной физикой и о нем в Дубне забыли, я однажды встретил его около административного корпуса. Оказывается, Франк сумел каким-то неведомым путем пригласить его на неделю в Дубну. Наш друг навестил нас, и мы снова пили коньяк, говорили о каких-то пустяках. По дороге в гостиницу я спросил, как живется людям в Чехословакии, примирились ли они со случившимся.

- Знаешь, Сергей, я мало чем теперь интересуюсь. Просто живу.

Человек был сломлен, но до конца остался честным.

Как я уже говорил, вскоре после обнаружения во время первых опытов непонятного явления, работы по его изучению были также начаты в Бухаресте. Работа шла успешно, но видно было, что долго сотрудничество не просуществует. Программа опытов иссякала. Для дальнейших опытов требовался ускоритель лучшего качества. И тут, к счастью, в Копенгагене в институте Нильса Бора появился интерес к сотрудничеству с нами. Я получил приглашение из Копенгагена, и Флеров с жаром начал меня уговаривать поехать туда. Я понимал, что ему хочется отправить меня куда-нибудь подальше от Дубны. Проект нового циклотрона был уже разработан, теперь за него надо было бороться. Но как и где? Я не чувствовал себя членом какого-то клана, группировки и не был подготовлен к интригам в Москве. Если страны-участницы заинтересованы, то пусть отстаивают проект, и здесь я буду вместе с ними. Но мне самому начинать конкурировать с академиками, вхожими в Центральный Комитет партии, в министерства? Зачем мне это? Лучше уехать с семьей на год в Копенгаген.

За это время все утрясется, прояснится. В октябре мы были уже в Копенгагене. Через несколько месяцев меня известили, что в мае в Дубне состоится Ученый Совет института. Я должен сделать там доклад о программе физических исследований на новом циклотроне. Когда пришло время, я собрался поехать на неделю в Дубну.

За два до отъезда меня встретил один из советских физиков, работавших в институте Нильса Бора.

— Что случилось? В посольство из Москвы пришла телеграмма. Там говорится, что твой приезд в Советский Союз нежелателен! В посольстве не понимают, в чем дело.

Я буквально обалдел от изумления. Что все это означает? На другой день я позвонил в Дубну в международный отдел. Оттуда мне сообщили, что вечером я должен ждать телефонного звонка из Дубны.

— Приезжайте, — сказали мне вечером. В Дубне все прояснилось. Комитет по Атомной Энергии был категорически против строительства в Дубне нового циклотрона. Поэтому и пришла в Копенгаген странная телеграмма. Мой доклад просто хотели сорвать. В Дубне все же сочли неприличным столь откровенно показать, по выражению одного монгольского физика, «кто табун погоняет». Способ «утопить» дубненский проект был найден. В Ленинграде срочно разработали «соображения» по поводу модернизации московского старого циклотрона в ЛИПАНе, Институте Атомной Энергии. На этом циклотроне ученые из социалистических стран смогут работать, так что новый циклотрон в Дубне не нужен. Дешево и хорошо. Вечером после своего доклада я зашел поужинать в ресторан и там встретил автора ленинградских «соображений». Тот мне откровенно сказал, что он всего лишь один день работал над ними и что все это - настоящая «липа», нужная, чтобы утопить дубненский проект.

На Ученом Совете никакого решения не было принято, но я понимал, что бороться против Комитета по Атомной Энергии мне не по силам. Директор института в Дрездене предложил мне встретиться и поговорить о новом циклотроне. Иностранные ученые хотят иметь в Дубне такой циклотрон, и даже больше: они хотят организовать новую лабораторию. Готов ли я работать вместе с ними, если удастся отстоять проект нового циклотрона. Конечно, готов, но без поддержки Комитета по Атомной Энергии дело не пойдет.

Флеров излучал радость при моем появлении. Словно почетного зарубежного гостя, он водил меня по лаборатории и рассказывал о последних достижениях. Можно было подумать, что он решил восстановить добрые отношения. Наша встреча закончилась тем, что он предложил мне еще задержаться в Копенгагене на несколько месяцев. Я не возражал. Вскоре мне сообщили, что срок моей работы продлен еще на полгода. Месяца через три Флеров позвонил в Копенгаген, спросил, как обстоят мои дела, и, заканчивая разговор, со злорадством добавил, что» нового циклотрона не будет ни в Дубне, ни в Москве.

6. ПОЕДИНОК

- Мы еще встретимся, - уверенно произнесла Ева.

Раймунд промолчал, видимо, сомневаясь в этом. Ева и Раймунд, наши польские друзья, эмигрировали из Польши в 1968 году и теперь провожали нас в Москву. До отъезда из Копенгагена оставалось несколько минут, и пора было уже заходить в вагон. Полтора года безмятежной жизни в Дании безвозвратно ушли в прошлое, и вот теперь весной 1970 года мы возвращались всей семьей в Советский Союз. Приедем ли мы когда-нибудь сюда еще? Вряд ли. Парк „Тиволи” был закрыт, и за два дня до отъезда наша десятилетняя Катя плакала от огорчения:

- Ведь я никогда больше не попаду сюда.

Скорее всего так оно и будет. Мы возвращались

домой, но радости не было. Что ждет нас в Дубне? Кто ждет меня? Никто. Для лаборатории, которой я отдал свою молодость, я стал чужой. Теперь ее директор стал академиком. Его кабинет с зелеными диванами и креслами вдоль стен похож на музей. В центре комнаты стоит стол, заваленный кораллами, минералами и какими-то безделушками. На одной из стен висит фотография больного академика Ландау, слева от стола академика Флерова - дверь в комнату с самоваром. Директор готовится к бессмертию.

Кабинет директора не только музей, но и приемная „императора”. Здесь он „казнит” своих подданных, здесь же осыпает милостями. Иногда даже гнев

его приятен, потому что его приветливая улыбка через час от этого становится более теплой.

В лаборатории все знают, что дни мои сочтены. После деятельности с, ,моноэнергетическим* ’ циклотроном Флеров не потерпит моего присутствия в лаборатории. И наверняка не забыл он мои замечания по поводу сто четвертого элемента, курчатовия. Он помнит мои слова, что за достоверность данных, к сожалению, поручиться нельзя. И Флеров будет выживать, выкуривать меня из лаборатории. Как, я еще не знаю, но одно мне ясно. Если дело дойдет до схватки, окружающие перепугаются и предадут меня. История одного маленького, но все же предательства прочно засела в моей голове.

Приближался ноябрь 1945 года. В ту пору студент Московского Авиационного института, я собирался вместе со своей студенческой группой принять участие в вечеринке. Повеселимся, потанцуем. Дня за два до праздников меня вдруг вызвали в деканат и показали список с моей фамилией в нем. Оказывается, в ночь с седьмого на восьмое, как раз тогда, когда мы собирались устроить пирушку, я должен был по указанию всесильной кафедры военного дела дежурить в проходной института, „охранять” его.

— Не ходи, ничего тебе не будет, - уговаривали меня всей группой.

Я не долго сопротивлялся и, поставив в известность секретаря деканата, не пошел на дежурство. Через неделю после праздников было назначено комсомольское собрание. На него пришел полковник, заведующий военной кафедрой. Полковник потребовал наказать меня за нарушение приказа о дежурстве. Не нашлось ни одного, кто осмелился бы сказать хоть слово в мою защиту. А ведь все были такие хорошие ребята, такие дружные. Единогласно мне влепили выговор. Даже воздержавшихся не нашлось. Как обычно, из института мы возвращались домой группой. Все смеялись, шутили. Мне было наплевать на комсомольский выговор, но было немного грустно. Девушки толкали меня, пытались развеселить, но чувство горечи, к моему удивлению несколько приятной, не исчезало. Все-таки они хорошие ребята. Если я буду тонуть или гореть, они бросятся без колебаний меня выручать. В этом я не сомневаюсь. Комсомольское собрание — это дело другое.

Что еще ожидало меня в Дубне, кроме прохладной атмосферы в лаборатории? Потеря того, к чему я начал привыкать - свободного общения с западными учеными. Вновь вырастал барьер, и я опять становился зависимым от прихоти чиновников Комитета по Атомной Энергии, партийных деятелей и кагебешников. Теперь кратковременные поездки не будут, как раньше, вызывать даже малейшей радости. Они будут лишь напоминать, что мои близкие, жена и дочь, не свободны. Они никогда не смогут присоединиться ко мне, потому что отныне будут всего лишь заложниками, гарантией того, что я вернусь. Думая так, я не беспокоился о тысячах смирившихся с жизнью с поводком, привязанным к шее. Меня совсем не „распирало” от жалости к тем, кто принимает как нечто непреодолимое самоуправство чиновников, решающих, кто „выездной”, а кто нет.

А что найдут дома мои близкие? Конечно, для них, как и для меня, радость встречи с родственниками несколько отодвигала в сторону всякие заботы. Но все-таки, что их ждет? Жене снова надо будет что-то „доставать”, налаживать хорошие отношения с продавщицами в магазинах. Дочь начнет ходить в дубненскую школу, где из нее будут делать „нового человека*’, „прививать” коммунистические идеалы, в которые давно уже никто не верит, приучать исподволь к сделкам с совестью, к компромиссам. Через несколько лет она будет такой же, как все, научится, когда надо, промолчать, приспособится к окружающей среде, и останутся у нее лишь смутные детские воспоминания о том, что она была за границей, в Дании. А мысль о том, что во время отпуска можно поехать в Грецию или Италию, будет просто казаться бредовой.

Дубна поразила нас необычайной тишиной. После постоянного морского ветра в Копенгагене дубнен-ский воздух казался неподвижным. Снег еще не начал таять, но мартовское солнце светило уже по-ве-сеннему. Первый шок от возвращения на родную землю прошел. Это случилось в Бресте, куда поезд пришел поздно ночью. Тормоза поскрипывали, поезд медленно замедлял ход, и снаружи уже слышались голоса пограничников. Через вагон прошли солдаты, заглянули под сиденья, на верхние полки и ушли. Таможенники, узнав, что мы возвращаемся из длительной командировки, не стали рыться в наших вещах. И тогда я побежал на вокзал. Унылый пустой зал без рекламы, без киосков, торгующих чем-либо. Пусто и ничего яркого. На стене на красном полотне висит лозунг, куда-то призывающий, что-то обещающий. Сразу же родилось ощущение скуки и серости.

По пути в Брест поезд сделал остановку в Варшаве. Двое знакомых поляков пришли поговорить с нами. Мы гуляли по платформе и говорили больше о Дубне, чем о Копенгагене.

— А хорошо все-таки, что вы вернулись, — с улыбкой сказал один из поляков.

Так ли это?

Несколько дней ушло, чтобы обжиться в Дубне. Знакомые останавливали нас, спрашивали, как мы себя чувствуем, поглядывали на нас с любопытством. С каждым таким разговором полюбившаяся нам Дания все более отодвигалась от нас. Я вспомнил свой кратковременный приезд на Ученый Совет института. В перерыве между заседаниями ко мне тогда подошел бывший директор института Блохинцев и пошутил:

— Удивительное дело, смотришь на человека, вернувшегося из командировки с Запада, и выглядит он словно отмытым от чего-то.

На другой же день после нашего возвращения в Дубну от „отмытости” почти ничего не осталось. Каникулы кончились, начинались дубненские будни. Пока что единственным приятным сюрпризом должно было быть получение гонорара за книгу „Тяжелее урана”, написанную вместе с чле-ном-корреспондентом Академии наук Гольдан-ским.

Первое утро началось с раннего телефонного звонка, разбудившего нас. Звонил Флеров. Не поздоровавшись, он сразу постарался взять „быка за рога”.

— Почему Александра Ивановна не пришла сегодня на работу?

Александра Ивановна — это Шура, моя жена, работавшая до отъезда в Данию лаборантом в группе, где с помощью микроскопов женщины просматривали облученные фотоэмульсии.

— Вы же знаете, Георгий Николаевич, что мы только вчера вечером вернулись из Копенгагена. Мы устали, а потом в порядок кое-что надо привести. Все-таки полтора года нас дома не было.

— У нас во всю идет работа над сто пятым элементом. Передайте Александре Ивановне, чтобы она срочно явилась на работу. Надо просматривать облученные детекторы.

О результатах моей работы в институте Нильса Бора Флеров не спрашивал. Его это не интересовало. Итак, директор лаборатории спешит посигналить, что в лаборатории я человек лишний, и уже ищет слабое место, куда меня можно покрепче ударить.

— Слушай, - посоветовал я Шуре, - возьми за свой счет отпуск. А, может быть, тебе вообще лучше уйти с работы. Он теперь тебе житья не даст. По субботам и воскресеньям работать заставит. Дочь воспитывай.

В лаборатории все выглядело так, как я ожидал. Внизу, в холле висит доска почета. Рядом — фотографии ветеранов войны. В стенной газете статья о неполадках в вакуумной группе. Значит, ее начальник по-прежнему ходит в „козлах отпущения”. До моего отъезда не было черной доски со сверкающим словом „Молния”, сложенным из стальных полосок. Там опять „клеймят” вакуумную группу. Все знают, что начальник вакуумной группы всегда виноват. К счастью, он не обделен юмором и добродушно шутит при встрече со мной:

— Ну что возьмешь с нашего параноика?

Весь коридор увешан картинками с Лениным. ,Ленин в Горках”, „Ленин на охоте” и уж, конечно, красуется Ленин - белокурый херувимчик с мудрыми глазами. Приближается столетие со дня его рождения.

Мой сосед по комнате, как всегда, дымит сигаретой и скулит. Его, лауреата Ленинской премии, обижают, дают слишком мало времени для опытов на циклотроне. Похоже, за мое отсутствие он перестал ходить в любимчиках Флерова, и жалуется, что Флеров не дает ему спать, звонит рано утром, спрашивает, как дела с обработкой данных. Подумать только, с этим слюнтяем я когда-то плавал на байдарке по рекам и озерам. Как все меняется. И сейчас он жалуется на телефонные звонки Флерова только для порядка. В душе он доволен, все-таки начальство не забыло его совсем. От этого на душе теплее становится.

Позвонила секретарь директора и сказала, что Георгий Николаевич меня ждет. Я захожу в кабинет Флерова, и снова никаких вопросов о моей работе в Копенгагене. Зато тотчас же раздается телефонный звонок. Из Киева. У телефона мой знакомый со времен давнишней поездки в Англию украинский академик Пасечник. Теперь Пасечник — директор нового института в Киеве, где строится циклотрон.

- Да, да, Митрофан Васильевич, — Флеров косится на меня, - он здесь. Покрыт еще капиталистическим пушком. Сейчас я передам ему трубку.

Я беру трубку и здороваюсь с Пасечником.

- Сергей Михайлович, вы не хотели бы на несколько деньков приехать к нам в Киев, познакомиться с нашими планами.

- В начале мая смогу.

Случайный звонок не случаен. Еще перед отъездом в Копенгаген я побывал в „летней школе”, организованной академиком Пасечником. Там как-то зашел разговор о том, не перейти ли мне в новый институт. Я обещал подумать. Флеров, конечно, знал от Пасечника об этом и теперь организовал „случайный” звонок Пасечника.

Вскоре разговор о моем возможном переходе в Киев состоялся и с директором нашего института академиком Боголюбовым. У меня не было оснований подозревать Боголюбова в намерении избавиться от меня. Я знал, что Боголюбов любит Киев и „сватает” меня туда из самых лучших побуждений.

— Я слышал, что вы думаете о переходе в Киев. Что же, город хороший, да и денег на коньяк у вас там всегда хватать будет. Когда будете в Киеве, позвоните президенту Украинской Академии наук Борису Евгеньевичу Патону. Мы с ним о вас недавно говорили.