Разумное животное

От автора

Много воды утекло со времени выхода романа «Смерть — мое ремесло». Однако до сих пор я корю себя за то, что по какой-то непростительной небрежности не написал к этой книге предисловия. За всякую лень приходится расплачиваться, и за свою я расплачиваюсь особенно жестоко тогда, когда доброжелательные читатели — через пятнадцать лет после появления романа — подвергают сомнению его историческую достоверность. А ведь мне ничего не стоило на несколько мгновений остановить читателя на пороге книги и сказать ему: все — за исключением имени — подлинно в истории Рудольфа Ланга. Все факты его жизни, его карьеры. Ведь чтобы рассказать о том, как возникла фабрика смерти в Освенциме, я проделал работу историка: камень за камнем, документ за документом я ее воссоздал по архиву Нюрнбергского процесса.

В романе «Разумное животное» проблема соотношения исторической правды и вымысла тоже возникает — правда, в другом аспекте. В этом случае труднее всего определить жанр моего произведения, потому что, определив жанр, мы тем самым как бы устанавливаем те пропорции действительного и вымышленного, которые по праву интересуют читателя. И здесь я должен признаться в своем затруднении. Я не уверен, что мне удастся дать четкое определение жанра своей книги. При таких условиях лучше всего, наверное, было бы воспользоваться рядом приблизительных определений и, раз уж я не могу точно определить этот тип произведения, хотя бы примерно сказать, что он из себя представляет или чем не является.

Читателю, который ничего не знает о дельфинологии, «Разумное животное» на первый взгляд покажется притчей о животных. Верно ли это? И да и нет. Ответ, конечно, неудовлетворительный, но зато точный и нисколько не умаляющий значения того жанра, у которого есть свой золотой фонд: Сирано де Бержерак, Свифт, Мак Орлан, Карел Чапек, Оруэлл, Веркор — эти имена вызывают в памяти захватывающие произведения, где взаимоотношения человека и животного исследуются с утопической точки зрения. Чаще всего в книгах названных писателей изображается, как животные — птицы, лошади или свиньи — становятся разумными, закабаляют человека и превращают его в подобие зверя — дегенеративную, похотливую и жестокую тварь, чей отвратительный образ Свифт вывел в йэху.

Совершенно иной замысел у Веркора. В романе «Люди или животные» он рассказывает о примате, настолько близком к человеку, что этот примат способен выучить наш язык. В книге Веркора речь идет не о покорении человека животными, а о том, как помешать человеку эксплуатировать рабочую силу обнаруженных в тропических лесах приматов, заставив трибунал признать, что тропи — так их называет Веркор — человеческие существа, а не животные. Роман становится оригинальной и волнующей попыткой найти определение человеку.

В романе Карела Чапека «Война с саламандрами» животное тоже вымышлено, однако сходство с произведением Веркора на этом кончается. Порожденная воображением Чапека саламандра — это обладающее руками морское млекопитающее из Азии, очень умное и кроткое. Ее привозят в Европу, она, акклиматизировавшись, овладевает английским языком, и человек начинает использовать массы саламандр для подводных строительных работ, причем условия труда саламандр напоминают и эксплуатацию черных рабов и концентрационные лагеря. Скромные, плодовитые, исключительно трудолюбивые, расселившиеся вдоль морских берегов саламандры, несмотря на «расистскую» дискриминацию, которой они подвергаются, постепенно улучшают свое положение, совершенствуют свои знания, строят под водой свои собственные заводы и производят свою продукцию вплоть до того дня, когда, столкнувшись с насущнейшей необходимостью расширить жизненное пространство — их число непрерывно растет, — они добывают нужные им территории, взорвав в Америке, Азии и Европе громадные участки суши, которые они заранее пробуравили и заминировали.

Плодороднейшие равнины с городами и селами низвергаются в пучину, и человек с ужасом видит, как земля уходит у него из-под ног, съеживается, подобно шагреневой коже.

Эта книга, вышедшая в 1936 году, поражает талантом и еще больше своим пророческим характером. Послевоенные колониальные войны, концентрационные лагеря, атомная бомба и, быть может, даже сверхбыстрые перемены в жизни китайского народа — все это в ней описано за восемь, девять, двадцать лет до событий. Апокалиптическая нота последней части уже возвещает разрушения войны, приближение которой Чапек чувствовал и незадолго до которой умер, тем самым лишив нацистов радости арестовать его, когда они вошли в Прагу.

В предлагаемой читателю книге я не боялся оказаться подражателем Свифта или Чапека. Мне не казалось также, что в ней я непременно должен был гнаться за новизной. Сама эпоха, в которую я живу, решила за меня и принудила создавать новое. Тридцать лет спустя после романа Чапека мне в своей книге не надо было, как ему, выдумывать разумное морское млекопитающее, способное овладеть языком людей, потому что со времен Чапека наука ушла вперед и сегодня мы знаем, что выдуманное им животное существует: это дельфин. Даже тут Чапек оказался пророком.

Итак, моя книга тоже «роман о животных», если понимать под этим термином произведение, где исследуются взаимоотношения человека и животного, однако животное, о котором я рассказываю, существует, и его отношения с человеком описаны вполне реалистически. Следовательно, документальный тон. приданный мной повествованию, не просто искусственный стилистический прием. Под мудрым, ученым и дружеским руководством выдающихся французских цитологов Поля Бюдкера и Рене-Ги Бюненя я собрал данные по зоологии дельфина афалина, или Tursiops truncatus; все эти данные подлинны, они только излагаются в романической форме — до того предела, что разделяет документальное и вымышленное.

Понятно, мне следует уточнить этот предел. Дельфин способен произносить отдельные человеческие слова, понимая их смысл. В настоящий момент есть основания надеяться, что однажды он сможет перейти от слова к фразе, то есть сделает тот решающий шаг, который позволит ему в короткий срок полностью овладеть членораздельной речью.

И я этот скачок в развитии дельфина представляю в своем романе уже осуществившимся. Воображение как бы приняли эстафету фактов и спроецировало будущее в настоящее. Поэтому мой рассказ начинается 28 марта 1970 года и заканчивается в ночь с 8 на 9 января 1973 года.

Фантастический роман? Научно-фантастический? На поверхностный взгляд — да. По сути — нет. Если я и предвосхищаю события, то не на двадцать или тридцать лет, а на очень короткий срок — от трех максимум до шести лет, — и к тому же я отнюдь не уверен, что на самом деле их предвосхищаю. Даже в Соединенных Штатах всегда существует некоторая дистанция во времени между научными открытиями и их обнародованием. Тем более когда речь идет о достижениях науки, имеющих отношение к национальной обороне…

Увы, это как раз подобный случай. Очаровательного, восхитительного дельфина — животное, столь мощно вооруженное природой и тем не менее такое нежное, такое доброе, так дружески относящееся к человеку, — люди в безумии своем предполагают использовать для того, чтобы тот нес смерть и разрушение. Я старался показать в политическом контексте нашего времени все, что будут делать эти живые подводные лодки, когда благодаря членораздельной речи они станут, говоря военным языком, «оперативными».

Осуществляя свой замысел, я и не подозревал, что весьма близок к тому типу романа, который недавно возник в Соединенных Штатах и насчитывает уже ряд значительных книг. Как раз в июне 1967 года, когда уже была закончена последняя глава, я получил от Клода Жюльена несколько произведений такого рода с просьбой написать о них для газеты «Монд». Тогда же, прочитав их, я убедился: как Журден, сам того не ведая, говорил прозой, так и я, сам того не подозревая, в течение двух лет писал «политико-фантастический роман». Ибо так зовется этот новый жанр, которому вопреки собственному желанию я целиком посвятил себя. Я подчеркиваю новый, потому что с недавних пор во Франции, неизвестно почему политический роман считают «старомодным». Модный? Устаревший? Эти понятия, признаться, мне безразличны. Я не считаю моду решающим критерием в выборе сюжета или в оценке литературного произведения.

Является ли термин «политико-фантастический роман» тем определением, какое я ищу? Не совсем. Я сознаю, что в «Разумном животном» остаются элементы, которые не укладываются в рамки политического романа в том смысле, в каком его понимают наши друзья по ту сторону Атлантики: ведь это еще и притча о животных, в духе той давней философской традиции, которая с ней связана в Европе, и сплав научной фантастики с фантастикой исторической, и анализ взаимоотношений ученого с государством, и сравнительное исследование поведения дельфинов и человека.

В итоге — роман-гибрид. Я признаюсь в этом без всякого смущения, потому что в литературе, как и в биологии, я не противник смешения кровей.

Кстати, в этой смеси нет ничего противоестественного. Такую же смесь представляют и мои чувства к Америке. А впрочем, у кого авантюристическая политика руководителей этой великой страны не вызывает чувства тревоги за будущее планеты? Я прекрасно понимаю, что ситуации, описываемые в моем произведении, хоть они и основаны на исторических прецедентах, не всем придутся по сердцу. Пусть по крайней мере меня правильно поймут: я не намерен ничего доказывать. Эта книга не диссертация, а роман. Он ставит проблемы. Но не дает решений.

Робер Мерль

Париж, 4 июля 1967 г.