Разумное животное

10

Из Калифорнийского университета, где он читал обративший на себя внимание курс лекций о Гуссерле, югославский философ Марко Ллепович писал весною 1972 года своему другу в Сараево, делясь с ним своими мыслями:

«Президентские выборы, которые состоятся в конце этого года (1972) и о которых я вам скажу несколько слов немного позже, настолько их завязка кажется мне и странной и симптоматичной, заставляют меня пережить вновь чувства, испытанные девять лет тому назад, когда убили Кеннеди. В том, что в Далласе крупный политический лидер стал жертвой темной полицейской махинации, нет еще ничего особенно поразительного, подобная драма могла бы произойти в любой другой стране на земном шаре. Тревожным, однако, обстоятельством является, по моему мнению, та пассивность и податливость, которые были проявлены американцами в данном случае. Ибо, действительно, вот люди, со всех точек зрения достойные восхищения: они просты, великодушны, гостеприимны, исполнены доброй воли в человеческих отношениях, дисциплинированны в отношениях социальных, весьма добросовестны при исполнении своих профессиональных обязанностей; они обладают во всех областях, огромными навыками с опытом, не говоря уже об их великолепном здоровье, которое дают им занятие спортом и самый высокий уровень жизни в мире. И, однако, это люди, наделенные столь примечательными качествами, в политическом отношении — дети. Ими можно вертеть как угодно. Предположим, что в какой-нибудь европейской стране убит президент, пользовавшийся любовью и уважением; предположим, что его предполагаемый убийца подвергнут допросу, но от этого допроса не осталось никакого следа (местная полиция не имеет кредитов для покупки магнитофона), предположим далее, что этот убийца, в свою очередь, гангстер, чьи связи с полицией установлены, — ничего большего не требовалось бы. Общественность тотчас же пришла бы в движение, и официальная попытка доставить на всем крест с помощью доклада Уоррена не смогла бы даже возникнуть. В Соединенных Штатах доклад Уоррена смог не только появиться в силу апатии общественного мнения, но он чуть было действительно не похоронил все дело, и если оно в конце концов вновь привлекло к себе внимание, — слишком поздно и, по-моему, без всякой политической эффективности, — то произошло это потому, что заговорщики, перестраховываясь, приняли меры к уничтожению одного за другим четырнадцати главных свидетелей драмы.

Этот ряд насильственных смертей в конце концов разбудил общественное мнение, хотя в еще очень слабой степени, а в Европе одного убийства предполагаемого убийцы гангстером, связанным с полицией, было бы достаточно, чтобы привести в движение широкие массы.

С тем же беспокойством я вижу, как американский народ по мере приближения президентских выборов становится игрушкой в руках политиканов. Я присутствую в настоящее время при явлении, которое можно было бы считать фарсом, если бы оно не было одновременно чудовищно опасным. Американской публике продают в качестве будущего кандидата на пост президента голливудского актера Джима Крунера. Я полагаю, что в Сараеве вряд ли ты видел фильмы с его участием, но здесь он очень знаменит. Внешне он нечто среднее между Джеймсом Стюартом и Гарри Купером. Высокий, стройный пятидесятилетний атлет с чуть седеющими волосами, с улыбкой, полной меланхолической доброты; у него такой вид, словно он несет на своих широких плечах бремя рода человеческого. Для американок он одновременно брат, отец и муж, воплощение покровительственной мужественности в трех лицах, на его могучей груди так приятно всплакнуть. Для всех он сильный человек, не теряющийся ни при каких обстоятельствах, ему ничего не стоит, отпустив две-три остроты, вырвать несчастную блондинку из лап пятидесяти индейцев, собиравшихся ее изнасиловать.

К несчастью, этот ниспосланный свыше герой не довольствуется больше спасением в пустыне героинь с перманентной завивкой. Он собирается спасти Соединенные Штаты Америки (и, следовательно, свободный мир) от опасностей, которые им грозят. Я в ужасе, ибо, хотя европейцу это может показаться невероятным, у Джима Крунера очень много шансов быть избранным. Собственно говоря, все началось еще в ноябре 1966 года, шесть лет тому назад, когда актер Рейган — ведущее лицо в телевизионной передаче, рекламирующее одну из марок сигар, — был выбран губернатором штата Калифорния. „Операция Крунер“ — логическое следствие „операции Рейган“. Я не знаю, какие силы выдвигают Крунера на пост главы Соединенных Штатов. Но эти силы должны быть весьма могущественными, чтобы позволить себе тратить на него вот уже несколько месяцев подряд баснословные суммы, ибо эта продажа стоит дорого.

Для поддержки Крунера приведена в ход могучая машина, включающая в себя и рекламное агентство, и пресс-бюро, и мозговой трест. По слухам и по сведениям, просочившимся в печать, фильм во славу Джима Крунера — государственного деятеля обошелся в сто пятьдесят тысяч долларов и демонстрировался примерно сорок раз по различным телевизионным программам (политику здесь продают телезрителям так же, как мыло), час передачи стоит семь тысяч долларов (фильм идет примерно час), таким образом, получается двести восемьдесят тысяч долларов. Это всего лишь только начало, выпускается уже второй фильм. Кроме того, роскошно изданная иллюстрированная брошюра, повествующая о жизни, борьбе и идеалах Джима Крунера, была разослана сорока миллионам граждан, — считают, что печатанье и рассылка обошлись в восемьсот тысяч долларов. Ты спросишь, какая политическая программа сопутствует всему этому? В том-то и дело, что никакая. Кроме великолепной внешности и незаурядного актерского таланта, у Крунера нет ничего, он ничего не знает, ни о чем не думает и ничего не хочет. Это пустой сосуд, ожидающий, чтобы его наполнили. Его речи, его шутки, его анекдоты, его душещипательные рассказы о своем обездоленном детстве и его молниеносные выпады против своих псевдопротивников во время инсценированных, передававшихся по телевидению дебатов — все это предварительно заучено наизусть. Тем-то и страшна „операция Крунер“, что бразды правления самым могучим государством в мире собираются вручить человеку, начисто лишенному интеллекта и политического опыта. От Кеннеди к Джонсону и от Джонсона к Крунеру функции президента претерпевают разительную деградацию. У Кеннеди были идеи и смелость, он умел говорить „нет“, и есть основания предполагать, что именно из-за этой способности говорить „нет“ его и прикончили. Что касается Джонсона, то, несмотря на его очевидные слабости, он все же получил должное воспитание, это профессиональный политический деятель; мне хочется верить, что он встал на воинственный путь скрепя сердце, и, может быть, его мучают угрызения совести, о чем свидетельствуют морализирующие речи, которыми он считает необходимым сопровождать каждую новую ступень эскалации. Но если выберут Крунера, то пост президента Соединенных Штатов займет человек, который будет иметь не больше реального влияния на политику Соединенных Штатов, чем Чан Кай-ши или маршал Ки.

Тревожно именно то, что подобная деградация входит в планы тех, чьим целям она служит, ибо Джим Крунер сделает все, что от него потребуют, не без таланта исполняя при этом роль доброго и справедливого человека. Ему ничего не стоит бросить первую водородную бомбу на Китай.

Я очень надеюсь, что мои прогнозы ошибочны, но, если Крунер будет избран, мир с головокружительной скоростью будет приближаться к той большой войне в Азии, которая, быть может, превратится в мировую войну».

Арлетт повернулась, легла на спину, вытянулась и прислушалась в теплой темноте к шуму подступающего к острову прибоя. Шум, казалось, шел от крохотной пристани, которая служила им также купальней, но Арлетт знала, что это не так, проход между утесами был таким узким и извилистым, что никакая волна не могла добраться до дамбы; нет, это шло с севера, из-за спинки ее кровати, из-за стены дома, из-за огромной впадины, которую последний циклон наполнил водой до краев; там море разбивалось о подводные рифы; на ту сторону острова никто никогда не ходил; ни на что не пригодный клочок земли, покрытая камнями пустошь; ни одного заливчика с песчаным дном, ни одного места, где было бы хорошо купаться или же можно было хотя бы спустить на воду даже меньшую из двух надувных лодок; только подводные рифы, водовороты, груды пены. С южной стороны на террасу привезли немного земли с континента, ровно столько, чтобы посадить цветы и украсить этим низкое, приземистое, вытянутое здание без окон с северной стороны, которое Генри называет «блокхаузом», потому что оно построено из бетона и должно выдерживать натиск тайфунов. Единственным шумом, доносившимся действительно из порта, был протяжный свист ветра в винтах «Кариби», прекрасная алюминиевая мачта которой была такой высокой, что возвышалась над островом, домом и скалами, принимая на себя, как антенна, удары всех бурь. «Кариби» входила в общую стоимость. Голдстейну пришлось погорячиться, чтобы помешать Генри заключить сделку в тот же день. Год, уже целый год, и Майкл все это время за решеткой. Мысль о нем — как угрызение совести. Ужас охватывает, когда вспомнишь, что он будет освобожден только в 1976 году, через четыре года; пять лет жизни украдены в его возрасте, потому что он не захотел участвовать в войне, которую он считает несправедливой. Конформизм, возведенный в тиранический закон, свобода совести, попранная во имя свободы… «Лизбет, но я не могу жалеть Лизбет, она предала. Она пыталась причинить зло. Я готова была провалиться сквозь землю, когда она на меня смотрела. „Вы сами должны понимать, что для него вы всегда будете просто одной из многих“. Но в конце концов это была женщина. Только женщина может найти слова, причиняющие такую боль, коварная стилистическая находка, которую потом никогда не забудешь: „одна из многих“.» Арлетт почувствовала, как помрачнело ее лицо, она протянула левую руку, пошарила по столику. Будильник был там, положенный, как всегда, светящимся циферблатом книзу, вычурные цифры, которые почти не отличишь друг от друга, блеснули в полумраке. Четыре часа двадцать минут или пять часов двадцать минут? Почему не могут наносить обыкновенные цифры? В конце концов будильник ведь делается для того, чтобы можно было узнавать время. Она повернулась на бок. Генри спал, подобрав под себя ноги и чуть слышно посапывая, у него было лицо ребенка или добродушного льва, большая голова уютно покоилась на скрюченных лапах. Ее захлестнула волна нежности. Она положила свою руку на его открытое плечо и фазу же убрала ее. Он просыпается так быстро. «Я все равно этого никогда у него не спрошу. Есть более важные вещи в его жизни. Мужчина не инструмент, который можно взять и потом положить на место. Но почему я не могу думать об этом, не жалея тотчас же Би и ее маленького мертворожденного дельфиненка? В каком она была отчаянии! И как будет действительно ужасно, если у первой четы дельфинов, говорящих на языке людей, никогда больше не будет малышей! Я помню, как был расстроен Генри год назад, когда Би запротестовала против присутствия в бассейне другой дельфинки, и как обрадовался, когда Би забеременела. „Ты увидишь, ты увидишь, этот дельфиненок будет говорить на двух языках“. Боже мой, эти ужасные роды, они длились несколько часов. Если мы потеряем Би, то потеряем и Фа. Потеряем все. О, я не хочу больше об этом думать. И с тех пор это топтание на месте в изучении свистов. Эти неслыханные трудности. „Би, как ты скажешь свистами: брось мне это кольцо?“ — „Я не скажу“. — „Почему?“ — „В море нет колец“. Невероятное количество обычных для человека вещей и понятий, которые, очевидно, не имеют у дельфинов никаких эквивалентов, а некоторые их свисты человек никак не способен воспроизвести. Не пришлось бы изобретать машину, свистящую по-дельфиньи. Генри был так обескуражен, чувствовал себя таким угнетенным. „Я украл свою славу, я не решил никакой проблемы, абсолютно ничего. Два говорящих дельфина — это еще не целый говорящий вид. Адамс, вы должны понять, что потребуется еще много времени, исследование еще только начинается, впереди еще уйма работы. Я не могу ничего поделать. Мы на полпути. Через два года, да, может быть, через два года мы овладеем языком дельфинов и тогда сможем обучить английскому весь вид“. И все это время мы работали как сумасшедшие, все: Боб, Питер, Сюзи, Симон. Я была так рада, когда Генри заменил Лизбет Симоном, я боялась, что он подыщет другую девушку и влюбится потом в нее. „Одна из многих“. Это было как раз во время истории с альбомом. Я готова была убить Мэгги. Она как с луны свалилась. „Но послушайте, Арлетт, как можете вы думать, что это мне пришло в голову?… Но посмотрите, это же зрелище, способное вызвать отвращение даже у сатира, эта коллекция красоток, бросающихся на Генри, как разгоряченные суки, чтобы его обнюхать!“ Какое сравнение! Бедная Мэгги, мне не следовало смеяться. Какая дикая несправедливость, что природа создала ее такой… Гадко, что мы смеемся над ней, но ее нельзя все время жалеть, она бесконечно повторяется. „Видите ли, Арлетт, с Бобом вся беда в том, что я не хочу иметь детей“. Глаза серьезные, вдумчивые, уставлены на вас, торс напряженно выдвинут вперед, женщина, приносящая себя в жертву долгу, науке, problematische[39], и сверх всего плохая актриса, голос, жест, взгляд — все утрировано. „Когда она начинает бредить, — говорит Генри, — я сразу же замечаю: это так не артистично“. И может быть, больше всего следует жалеть Боба, он все время старается ее избегать, он избегает даже ее глаз, он никогда не садится рядом с ней за столом. „Я даже не смею у нее спросить, который час, я боюсь, что она может подумать“. Он странный, я должна при знать, что он странный, я никогда не понимала, как мог Генри так быстро простить ему то, что он стал работать на этого жуткого Си, но Генри выше всего этого, он парит в небесах, он прощает почти все; может быть, он считается с тем, что Боб, с тех пор как нет Майкла, стал работать как одержимый, он добровольно берется за любое дело, он проводит целые дни с Фа и Би, они его обожают, он почти вытеснил нас из их сердец. Это мне не нравится. Я хотела бы знать, не выполняет ли Боб какой-нибудь приказ, я должна предостеречь Генри, у меня никакого доверия к этому змеенышу, такой жеманный, такой изнеженный, такой нарцисс! Я ненавижу, как он позирует, когда садится, Может быть, это просто, как говорит Гринсон, „один из американских мужчин холодного поколения“, из тех типов, которые предпочитают марихуану или ЛСД [40] сексу, довольствуясь в этой области „быстрыми и легкими результатами“ (говорит Гринсон). Я нахожу этот эвфемизм удивительным»."

Она раздраженно схватила будильник, несколько секунд смотрела на его светящийся циферблат.

«Когда не спишь, минуты тянутся, а в остальное время они пролетают так быстро, неделя за неделей. Уже два года, как мы с Генри вместе. Странно, что образ счастья для меня — это проливной дождь, захлестывающий переднее стекло машины; лампочка, которую зажигают, чтобы взглянуть на карту, бросала свет на мои ноги; я боялась, что он увидит, как они дрожат; я чувствовала, как мое тело тает под его взглядом. Циклон по имени „Ханна“. Невероятно, что ураган убил сто пятьдесят человек, а мне он принес жизнь, настоящую жизнь. Мне кажется, что до того пять-шесть лет я задыхалась в одиночестве, неразберихе, один год просто ничего не делала, и ко всему еще та нелепая и духовно унизительная связь… Мне казалось, что я застряла в какой-то клейкой массе, а потом внезапно, когда я защитила свою докторскую, появилась уверенность в себе, сила, гордость. Я поняла, что смогу порвать. „Дорогая мисс Лафёй, я прочел вашу диссертацию о поведении Tursiops truncatus в неволе, и я хотел бы знать, не согласились ли бы вы работать вместе со мной“. Когда я увидела его подпись, я подскочила от радости. Он приехал меня встретить на аэродром вместе с Майклом. Я почти ревновала его к Майклу. Он так его любил, совсем как сына, он так многому его научил, и, однако, если посмотреть, кто из них сейчас больше влияет на другого, то, конечно, Майкл из-за своей решетки. Эта тюрьма обладает каким-то магическим воздействием: Генри стал читать все газеты, он читает и перечитывает письма Майкла. Странно, что пропускают все, что пишет Майкл, без всякой цензуры. Я думаю, что все это фотокопируется, и письма Генри тоже, и что где-нибудь на столе Адамса, на столе Си и на чьем-нибудь еще есть прекрасное досье со ссылками, примечаниями, аналитическим указателем, тонкими комментариями к каждой фразе Генри, принадлежащими перу лучших политико-психологов. Досье против Оппенгеймера перед его процессом было вышиной в несколько метров. Но когда я говорю об этом Генри, он смеется, и только. „Чего ты хочешь, шпионаж и донос — это две соски, которыми вскармливают американскую интеллигенцию“. Когда подумаешь, что ЦРУ ссужали деньги Национальной ассоциации студентов, что один из американских университетов согласился прокрыть своим именем отправку миссии специалистов во Вьетнам, остается только сказать, что все, абсолютно все возможно». — «„Но ты должен, однако, быть осторожнее, когда пишешь Майклу. Я нахожу, что ты действуешь очень неразумно, твоя известность тебя ни от чего не гарантирует, вспомни Оппи…“ Но он никогда не хочет ничего слушать, стоит только прямо или косвенно задеть что-либо связанное со смелостью, он реагирует, как испанец, он упорствует, становится в позу: „Я не хочу подвергать себя самоцензуре, я принимаю вызов всех этих шпиков. Для того они и существуют, чтобы мы незаметным образом сами себя кастрировали“. И нельзя, конечно, сказать, что Генри недооценивает своих мужских достоинств»."

Она беззвучно рассмеялась, протянула руку и положила кончики пальцев на его плечо. Через мгновенье она почувствовала, что он сжимает ее руку в своей. Она произнесла тихо: «Ты не спишь? Обними меня, я хочу с тобой поговорить».

Адамс. Я очень рад вас видеть. Я не видел вас, по-моему, с пресс-конференции 20 февраля 1971 года, но вы были так любезны, что прислали мне экземпляр вашей книги. Мне говорили, что она продавалась нарасхват.

Севилла. К моему величайшему удивлению. Потому что я не вложил в нее ничего из того, что рекомендовал мне Брюккер, только факты.

Адамс. И прекрасно. По-моему, именно этот серьезный тон и понравился.

Севилла. У Голдстейна есть более циничное объяснение. Он уверяет, что книга все равно бы разошлась, даже если бы я ее написал левой ногой.

Адамс. Я этого не думаю. Лорример нашел очень забавным ваш намек на Джима Крунера. Крунер вам не нравится?

Севилла. Нет.

Адамс. Я не разделяю ваших чувств. Если Крунер будет избран президентом, он вольет свежую кровь в жилы нашей старой администрации.

Севилла. Хотелось бы надеяться, что это будет единственная пролитая им кровь.

Адамс. Вы считаете его таким жестким?

Севилла. Я считаю, что он сделает все, что от него потребуют.

Адамс. О, вы слишком пессимистично настроены. Довольны ли вы услугами Голдстейна?

Севилла. Очень. Не буду от вас скрывать — он сделался мне совершенно необходим. Это настоящий друг.

Адамс. Я этому очень рад. Мне говорили, что ваша книга переводится на двадцать три языка и Голливуд собирается поставить по ней фильм.

Севилла. Это верно.

Адамс. Я знаю также, что «Лук» купил у вас право на предварительную публикацию за шестьсот шестьдесят тысяч долларов. Кроме того, Брюккер продал право последующей публикации без сокращений в карманной серии за пятьсот тысяч долларов и с сокращениями в «Ридерс дайджест» за четыреста тысяч долларов. Брюккер должен на вас молиться.

Севилла. Разумеется, все эти сведения у вас не от Голдстейна?

Адамс. Конечно. Из Голдстейна ничего не вытянешь. Эти цифры опубликованы на прошлой неделе в «Тайм». «Тайм» подсчитывает, что ваш гонорар составляет или вскоре составит, включая фильм и переводы, три миллиона долларов. Это верно?

Севилла. Ай да «Тайм»!

Адамс. Что испытывает человек, становясь миллионером?

Севилла. Среди всего прочего — ощущение свободы.

Адамс. Свободы?

Севилла. Прежде я был свободен теоретически в своем желании купить большой дом на одном из островов во Флориде с маленьким частным портом и яхтой…

Адамс. «Теоретически» — у вас оригинальная манера выражаться. (Смеется.) Я уверен, что при покупке этого дома вас бесцеремонно обворовали.

Севилла. Нет. Я сделал все так, как советовал Голдстейн.

Адамс. Вы сказали: ощущение свободы «среди всего прочего».

Севилла. Да, я испытываю также чувство вины.

Адамс. Вины? Почему вины? Вы не украли этих денег, они — результат вашего труда.

Севилла. У меня такое впечатление, что мне сильно переплатили.

Адамс. Что же тогда сказать о Брюккере?

Севилла. Я не думаю о Брюккере. У меня ощущение, что мне переплатили по сравнению с теми людьми, которые работают много, а зарабатывают мало.

Адамс. О! О! Не купи вы себе яхту, я заподозрил бы, что вы стали социалистом. Но рассудите сами, у людей, о которых вы говорите, нет вашей квалификации.

Севилла. Да, но вот это-то и аморально, что существует такой разрыв между ними и мной.

Адамс. Именно из-за этого чувства вины вы продолжаете хранить все ваши деньги в банке, вместо того чтобы вложить их в какое-нибудь дело?

Севилла. Нет. Это совсем другой вопрос. Мне отвратительна сама идея, что мои деньги могут работать вместо меня.

Адамс. Во всяком случае, на кого-нибудь они все равно работают. Ваш банкир должен вас благословлять.

Севилла. Это его дело. Я полагаю, что он и стал банкиром для того, чтобы делать деньги из денег. А мое дело — работать.

Адамс. В таком случае раздайте ваши миллионы. (Смеется.)

Севилла. Я не против, но кому? Я хотел бы, чтобы они принесли действительную пользу, а филантропии я не доверяю.

Адамс. Ну что вы, я пошутил. (Молчание.)

Севилла. Не могли бы мы сократить эту вступительную часть? Вы так нервничаете, что это начинает меня пугать.

Адамс. Я не нервничаю.

Севилла. Вы уже дважды вытирали ладони носовым платком.

Адамс (смеется). С учеными надо быть начеку. Они созданы из наблюдательности. (Пауза.) Ну хорошо… Я отношусь к вам с большой симпатией, и, думаю, вы будете потрясены тем, что я вам сейчас скажу. Я должен сказать вам очень неприятные вещи.

Севилла. Я уже пришел к этому заключению, судя по продолжительности вашей преамбулы. И я уже воздал должное тому, как ловко вы маневрируете.

Адамс. Это не маневрирование. Просто я в затруднительном положении.

Севилла. Ну так что же, стреляйте! Чего вы медлите?

Адамс. Не подгоняйте меня! Это гораздо хуже всего, что вы можете вообразить. Я получил приказ, глубоко меня шокирующий, и мой долг состоит в том, чтобы довести его до вашего сведения, и я в абсолютном отчаянии. Как вы знаете, я отношусь к вам с большой симпатией.

Севилла. Но вы не можете поставить ее выше вашей лояльности к своим шефам.

Адамс. По правде сказать, нет.

Севилла. Но говорите же! Я должен подать в отставку? Проект «Логос» передают кому-нибудь другому?

Адамс. Нет, дело не в этом. В некотором смысле все гораздо хуже. (Пауза.) Мы собираемся взять у вас Фа и Би.

Севилла. Вы собираетесь взять у меня Фа и Би?

Адамс. Временно. Сидите, прошу вас. Я сожалею, но таков приказ.

Севилла. Но зачем? Куда вы хотите их отправить.

Адамс. Я не могу ответить на эти вопросы.

Севилла. Но это безумие! Вы не даете себе отчета! Фа и Би не перенесут этой разлуки. Вы разрываете эмоциональные связи многолетней давности.

Адамс. Боб Мэннинг будет их сопровождать.

Севилла. Боб!

Адамс. Я вас прошу, успокойтесь. Вы чувствуете себя дурно? Не хотите ли…

Севилла. Нет, нет, спасибо. Это пустяки. Это пройдет. Какое мерзкое лицемерие! Адамс, я скажу все, что думаю: два года, как вы мне приветливо улыбаетесь, и все эти два года Боб по вашему приказу за моей спиной…

Адамс. Это был не мой приказ. Но я ему его передал. На этом кончается моя ответственность.

Севилла. Какой отвратительный макиавеллизм! И какова же цель, я вас спрашиваю?

Адамс. Я буду откровенен: мы решили держать вас в стороне от всякого практического использования…

Севилла. Вы хотите сказать — от всякого использования в военных целях…

Адамс. Я сказал — практического.

Севилла. А Боб, он более покладист. Он может, следовательно, знать, куда вы собираетесь упечь Фа и Си и какие идиотства вы хотите заставить их совершать?

Адамс. По необходимости он в курсе, поскольку он будет их сопровождать.

Севилла. Я не верю своим ушам. Вы забыли, что Боб — креатура господина Си!

Адамс. Я не вижу в этом никакого препятствия.

Севилла. Благородный господин Си, следовательно, также причастен к этому делу?

Адамс. Абсолютно нет.

Севилла. Вы полагаете, что Боб способен пошевелить пальцем, не известив тотчас же об этом господина Си?

Адамс. Это уж наше дело.

Севилла. Но проект «Логос», я вас спрашиваю? Что будет с проектом «Логос»? Это безумие! Мы на полпути в изучении свистов дельфинов, а вы их у нас отнимаете. Единственных дельфинов, которые в настоящий момент могут с нами сотрудничать! Но это чудовищно! Думаете ли вы о своей ответственности перед наукой, если с ними что-нибудь случится?

Адамс. С ними ничего не случится. Они будут взяты лишь на время. Мы вернем вам Фа и Би.

Севилла. Через сколько дней?

Адамс. Я не уполномочен фиксировать дату.

Севилла. И вы не опасаетесь, что по возвращении они мне расскажут все, что вы с ними проделали?

Адамс. Им не предстоит делать ничего такого, о чем бы они не могли вам рассказать.

Севилла. В таком случае почему мне не разрешается их сопровождать?

Адамс. Я вам уже сказал.

Севилла. Я не имею права видеть, что они делают, но у них есть право мне об этом рассказать!

Адамс. Противоречия такого рода меня не смущают.

Севилла. Я хотел бы знать, что вас смущает! Подумали ли вы хотя бы о том, чтобы спросить мнение Фа и Би, прежде чем увести их от их семьи? Потому что мы — их семья. Я надеюсь, что вы это понимаете. Адамс, послушайте меня — я не стыжусь это сказать — я считаю их своими детьми.

Адамс. Все связанное с областью чувств было, разумеется, принято нами во внимание. Боб предварительно получил согласие Фа и Би на это путешествие.

Севилла. Без моего ведома!

Адамс. Боб говорил им, что будет их сопровождать. Они очень любят Боба, как вам известно.

Севилла. Он делал все, чтобы этого добиться, подлый змееныш. Он дважды меня предал: начав шпионить за мной для господина Си и завладев по вашему приказу привязанностью дельфинов, чтобы занять в их душе мое место.

Адамс. По-моему, вы все слишком драматизируете. В конце концов Фа и Би всего лишь животные.

Севилла. Но вы ничего не понимаете! Они говорят, у меня с ними гораздо больший контакт, чем с некоторыми людьми. Фа и Би — такие же существа, как вы и я, и я их люблю, как своих детей, я уже вам это говорил.

Адамс. Я не воспринял это буквально. Я в отчаянии. Тем более что мне остается еще сказать вам самое худшее. Я боюсь причинить вам большое огорчение.

Севилла. Вы не причините мне никакого огорчения: я заявляю вам о своем уходе.

Адамс. Я должен вас честно предупредить…

Севилла. Я не верю в вашу честность.

Адамс. Я знаю, вы считаете, что я берегу свою честность для начальства. Прекрасно, я говорю с вами сейчас от имени моих шефов. Если вы рассматриваете свой уход как средство оказать давление, способное заставить нас отказаться от нашего проекта, то вы ошибаетесь. Мы не откажемся. И если, несмотря ни на что, вы будете настаивать на вашем уходе, то в данном случае мы решили принять вашу отставку.

Севилла. Вы говорите так, как будто хотите заставить меня сейчас же подать вам заявление.

Адамс. Ничего подобного.

Севилла. Бросьте, бросьте, Адамс. Не стоит так уж недооценивать мои умственные способности. Вы думаете, что я не понимаю, почему мой уход вас прекрасно устроил бы?

Адамс. Я действительно не вижу почему.

Севилла. Потому что тогда Фа и Би не могли бы мне ничего сказать после выполнения своей миссии.

Адамс. Ни о какой миссии и речи не идет!

Севилла. О нет, дьявольски важная миссия, раз вы готовы ради нее поставить под угрозу проект «Логос». Проект, на который вы затратили за последние десять лет колоссальные деньги.

Адамс. Вы сильно преувеличиваете. Проекту «Логос» не грозит никакой опасности. Фа и Би будут вам возвращены вскоре без единой царапинки.

Севилла. А в моральном, в моральном отношении они не будут травмированы?

Адамс. Я не понимаю, что вы хотите сказать.

Севилла. Я хочу задать вам один вопрос: знаете ли вы, каким будет поведение Фа и Би после того, как они совершат то, что вы хотите заставить их сделать?

Адамс. Я не понимаю смысла вашего вопроса. Мы не заставим их делать ничего аморального.

(Пауза.)

Севилла. А вы не боитесь, что по возвращении я отговорю Фа и Би ехать вместе с Бобом?

Адамс. Мы об этом подумали. Мы приняли меры предосторожности.

Севилла. Какие меры?

Адамс. Я уже сказал, что мне остается сообщить вам самое худшее. Вот оно: когда вы вернетесь, вы уже не застанете Фа и Би. Как раз сейчас наша команда их вывозит.

Севилла. Но это подлая ловушка! Вы вызываете меня сюда, а в это время… Но это чудовищно! Я не нахожу слов. Какое презрение надо испытывать к людям, чтобы позволить себе так с ними обращаться! Вы обошлись со мною самым циничным образом!

Адамс. Успокойтесь, я вас прошу. Во всяком случае, это ничего не меняет. Мы хотели избежать неприятных сцен.

Севилла. Вы ни на мгновенье не переставали вести свою игру за моей спиной. Это омерзительно! Вы дошли по отношению ко мне до самого отвратительного лицемерия.

Адамс. Я получал приказы, и я их исполнял.

Севилла. Это постыдные приказы, позвольте мне вам это сказать.

Адамс. Почему бы вам не сказать это Лорримеру? Я получал их от него.

Севилла. Послушайте, Адамс, я… (Пауза.) Не провоцируйте меня лучше. Вы будете слишком довольны, если добьетесь моего ухода.

Адамс. Никто не собирается заставлять вас уходить. Вы страдаете манией преследования.

Севилла. Есть у вас еще дополнительные замечания, кроме тех, которые касаются моей психологии?

Адамс. Нет.

Севилла. В таком случае я предлагаю, чтобы мы положили конец этой беседе. Я нахожу все это таким отвратительным, таким гнусным! Я предпочитаю уйти отсюда. Сказать вам правду, ваш вид стал для меня почти невыносимым.

Адамс. Хотите верьте, хотите нет, мистер Севилла, но я в отчаянии. До свидания.

Севилла. Не думаю, что мы с вами когда-либо увидимся.

«Острова Флорида-Кис не прельщали меня ни своими топями, ни высокими деревьями, ни шоссейной дорогой с переброшенными от острова к острову мостами, доходящей до Ки-Уэст. Остров со скалами, вот чего мне хотелось, остров, который был бы действительно опоясан рифами, — и когда я увидел утесы Хуатвея со стоявшей на якоре у маленькой пристани „Кариби“, сердце мое забилось сильнее. „Кариби“ — это прекрасная лакированная игрушка для взрослых, мечта подростка, осуществившаяся еще в том возрасте, когда это может приносить радость. А сейчас мне приходится делать насилие над собой, чтобы заставить себя выплыть на ней в море. Арлетт читает на носу, если бы она осталась со мной, мы снова начали бы говорить о Фа и Би, а когда я здесь один, в кабине, сижу согнувшись за рулем „Кариби“, я немного успокаиваюсь. Она знает это, ей тоже тяжело, и она только притворяется, что читает. Отсюда, где я нахожусь, я вижу с другой стороны рубки только поля огромной соломенной шляпы, защищающей ее голову от солнца. Она, наверно, сняла бикини, чтобы солнце могло позолотить незагоревшие места ее кожи. Даже думать о ее теле не доставляет мне сейчас удовольствия. Странно, как душевная боль уничтожает даже само желание, хотя любовь остается. Как видно, в страдании есть что-то ущербное, заставляющее вас еще больше утрачивать самого себя, увечье, требующее все новых и новых увечий. Какое глубокое заблуждение думать, будто страдание может быть каким-то магическим благом! Страдание — это поражение, паралич, унижение. Ничего хорошего никогда не было им порождено, над ним надо одержать победу, и я, чтобы выйти победителем, играю сейчас с „Кариби“, эта яхта — мой наркотик, бортовая качка меня убаюкивает, я бегу от самого себя, я сознательно бегу от самого себя, положив обе руки на штурвал, я подставляю „Кариби“ юго-западному ветру и сам приваливаюсь к левому борту. Ветер поддерживает меня, через равные промежутки времени по моему бедру перекатываются длинные волны, атакующие меня сбоку. Я продолжаю свой путь в открытое море, передо мной простирается необъятность океана без единого следа человека. Позади меня земля, в туманной дымке она становится все меньше и меньше, запахи травы, листвы и дыма постепенно растворяются в соленом воздухе, и как-то острее пахнет свежий лак, которым выкрашена яхта. За мною — след, не прямой, а изогнутый по левому борту, так как относит вправо. Я делаю, наверно, восемь узлов. Я прорезаю себе дорогу, отбрасывая пену по обеим сторонам форштевня, на моем большом голубом парусе ни единой складки, он весь надут сверху донизу, ярко-красный генуэзский кливер надувается как воздушный шар, мачта прогибается от напора ветра, ванты правого борта натянуты и вибрируют, как струны скрипки, под сильным нажимом прекрасного бриза в четыре балла, который все крепчает, но не грозит такой опасностью, чтобы я стал сматывать паруса и искать убежища. На небе ни облачка, солнце еще высоко, голубизна моря успокаивает нервы. Прекрасный темно-голубой тон, не внушающий тревоги. Волны и ветер сдерживают себя, позволяя ощутить запас силы, подобно тигру, который сладко мурлычет в то время, как могучие мускулы перекатываются у него под кожей, как волны, которые лишь вздымают воду, но не буйствуют. Я сжимаю пальцами штурвал ради удовольствия поласкать полированное красное дерево, но яхта не требует моего управления, „Кариби“ идет ровно, без резких кренов и рывков, господствуя над ветром и волнами, скользя в тишине или, вернее, среди легких шумов, робких, убаюкивающих, из которых тишина создана; нос разрезает воду, как будто разрывает шелковую ткань, волны с плеском ударяют о бока корпуса, ветер свистит в натянутых вантах, поскрипывают блоки, корпус яхты жалобно всхлипывает, когда он падает в провал между двумя волнами, и напряженно дрожит, когда он вновь начинает взлетать на спину волнам, наполовину птица, наполовину рыба, одно крыло красное, другое голубое, и тело — прекрасное, обтекаемое, гладкое, лакированное, скользящее по морю.

Нет, о „Кариби“ нельзя сказать, что она скользит. Фа, тот действительно скользил, не оставляя следа, не делая резких движений, было приятно следить за его гибким скольжением почти под самой поверхностью воды, остававшейся спокойной. Когда он поворачивал, его добрый и лукавый глаз посматривал на меня, как бы говоря: „Па, не уходи! Останься еще немного, Па. Ты всегда уходишь“. Прошло уже восемь лет с тех пор, как он покусывал соску, боязливо прижимаясь к нам; он принимался свистеть и скрипеть зубами, почувствовав, что остался один; дежурство изматывало нас, и тогда я прибегнул к двум маленьким пластмассовым плотикам, между которыми он держался и которые и какой-то мере нас заменяли, по крайней мере ночью. Как много было отдано ему в нашей жизни в течение стольких лет! Наша единственная забота, единственная тревога, единственный труд. Мы затратили столько усилий на то, чтобы заставить его выучить первые пять слов, и потом, с появлением Би, все пошло с такой фантастической быстротой. Циклон по имени „Ханна“. О, пережить, пережить заново каждую секунду этих последних шести лет, до краев наполненных работой и счастьем, этот кусок жизни, который я впервые прожил, не принося одну часть своего „я“ в жертву другой, не чувствуя себя обездоленным и искалеченным, без нелепой череды безвкусных и безрадостных интрижек, вроде этого романчика с миссис Фергюсон! Арлетт и я, дельфины, лаборатория, ассистенты, Майкл — какая богатая, насыщенная, творческая жизнь! Господи, это наваливается на меня опять, еще раз — недоумение, неотвязно мучающие меня вопросы, бесконечное возвращение к одному и тому же. Я не выпутаюсь из этого! Эти мысли грызут меня, как крысы, все время одни и те же, все та же маниакальная череда. Лизбет, Адамс, Боб. В особенности Боб, из них троих его поведение наименее мотивировано. Два года ползти миллиметр за миллиметром к намеченной цели, есть с нами, пить с нами, быть приветливым, улыбающимся, услужливым. Я знаю, „можно улыбаться, улыбаться — и быть мерзавцем“[42]. Но это невероятное отсутствие всякого повода, он даже не ненавидел нас, он не действовал, как Лизбет, из желания отомстить или повинуясь приказу, как Адамс. Зло в чистом виде, беспочвенное, непонятное даже для того, кто его совершает. Я помню, как он удивился, когда услышал однажды, что я люблю Фа. „Вы любите Фа?“ — „Да, конечно, это вас удивляет?“ — „Но, — сказал он, — в конце концов Фа всего лишь подопытное существо, как морская свинка, собака или крыса“. Мы все взглянули на него с удивлением, с ужасом, даже Мэгги.

„Но, Боб, что вы говорите, ведь уже столько лет…“ Он спохватился, рассмеялся, он превратил все в шутку. Но в это мгновение обнаружилась его бесчувственность, его неискоренимая бесчеловечность, неизлечимая черствость его сердца. Мне следовало быть внимательнее и проявлять больше недоверия, но, начиная с того момента, как Боб стал шпионить для Си, с ним уже ничего нельзя было поделать. Но даже теперь я не могу свыкнуться с тем, что Фа и Би никогда больше… Я помню, что, когда я ушел от Мэриен, я просыпался ночью в панике, в холодном поту при мысли, что не буду больше ежедневно видеть своих двух мальчиков, это было для меня как удар кинжалом прямо в сердце, я был парализован болью, которая, казалось, никогда не утихнет, и, однако, в то время я посещал их два или три раза в неделю».

Что-то остановило поток его мыслей, он посмотрел на часы, уже два часа он направляет «Кариби» в открытое море, пора поворачивать назад, он хотел вернуться до наступления ночи, в темноте нельзя было найти дорогу, на море не было ни одного бакена. Он высвободил шкот большого паруса, подтянул гик, поставил яхту по ветру, «Кариби» сразу набрала скорость, гик вырвало вправо, Севилла отвязал шкот фока и закрепил его на кнехте правого борта.

— Я могу тебе помочь с фоком, — крикнула ему Арлетт с носа.

Он сделал отрицательный жест рукой, ослабил шкот большого паруса и тоже закрепил его.

— Я изжарилась, — сказала Арлетт с наигранной веселостью, прыгая в кубрик. — Я сейчас оденусь.

Она исчезла в кабине и минуту спустя появилась вновь в полосатом купальнике. Прижалась плечом к плечу Севиллы и сказала тихо:

— Я так и не смогла заставить себя читать, у меня дикая тоска, кроме потери тебя, я не знаю, что бы еще могло меня так мучить. Ты помнишь, как мы были счастливы, когда купили дом, а теперь все испорчено, все погублено, я не могу в это поверить, мне кажется, эти дни вернутся снова, как кадры киноленты, которую сматывают, и у нас опять будет лаборатория, Фа и Би в бассейне, будем изучать свисты. Мне кажется, что я потеряла своих детей и с ними смысл жизни, мне все время хочется плакать.

Он положил ей правую руку на затылок и прижал ее голову к своей шее.

— Да, — сказал он, — без Фа и Би нам нечего делать. Это ужасно. После восьми лет изысканий оказаться с пустыми руками и только ворошить воспоминания. Два бедных безработных на груде денег.

Он горько улыбнулся. «Кариби» плыла к дому, который они когда-то любили, эти четыре часа на море были всего лишь короткой передышкой, они возвращались к своей опустошенной жизни, без дельфинов, без лаборатории, без цели.

— Послушай, — сказал Севилла, — так можно сойти с ума, так нельзя продолжать. Мы уедем. Я подумал, что тебе будет приятно познакомиться с Испанией. Завтра я позвоню в агентство, мы сможем вылететь в конце недели.

Посетитель. Если бы мне разрешили, я, конечно, давно пришел бы вас навестить.

Заключенный. Должен вам сказать, что я удивлен удобствами и тишиной, при которых происходит наша встреча. Это совершенно необычно.

Посетитель. Думаю, что наш разговор хотят записать.

Заключенный. Ваши дедуктивные способности, как мне кажется, ничуть не пострадали.

Посетитель. Дело не в дедукции, а в привычке. Вы хорошо выглядите.

Заключенный. Нельзя упрекнуть нас в том, что мы ведем беспорядочную жизнь.

Посетитель. Как настроение?

Заключенный. Худшее уже позади.

Посетитель. Были трудные моменты?

Заключенный. В первое время — да, и немало, с другими заключенными. Они не одобряли моих взглядов. Вы представить себе не можете, до какой степени консервативна преступная среда.

Посетитель. Что же происходило?

Заключенный. Они расценивали мой отказ служить во Вьетнаме как проявление трусости. Для них я был «Нервной Нелли»[43]. Мне пришлось драться.

Посетитель. А потом?

Заключенный. Каждый получил по восемь суток карцера. Я сказал, что начал первый. Мой противник тоже. Здесь, как вы знаете, у нас высокое представление о чести.

Посетитель. Я думаю, что после этого к вам стали относиться гораздо лучше.

Заключенный. Да. Меня считали уже не трусом, а просто психом. А к психам здесь относятся неплохо.

Посетитель. Поговорим о наших письмах. Я получил их от вас двадцать семь.

Заключенный. По моим подсчетам, я как раз столько и отправил. Следовательно, ни одно не затерялось.

Посетитель. И ни в одном цензура ничего не вымарала.

Заключенный. В ваших тоже.

Посетитель. Тем лучше. Мы живем в свободной стране.

Заключенный. Я имею полную возможность поздравлять себя с этим каждый день. Удалось ли вам узнать, почему аннулировали ваш паспорт?

Посетитель. Да. Хотя мои связи с политически подозрительными личностями подвергались критике, я не представляю собой угрозы государственной безопасности, я всегда был лояльным по отношению к своей стране. Однако в случае моего выезда за границу нет возможности обеспечить меня соответствующей охраной.

Заключенный. Браво! Таким образом, все было сделано в ваших интересах. Довели ли вы до сведения общественности этот отказ в выдаче выездной визы?

Посетитель. Нет. Голдстейн мне отсоветовал.

Заключенный. Может быть, он был не прав.

Посетитель. Не знаю. Голдстейн вел себя потрясающе. Он неистовствовал, как лев. Никто и ничто не заставляло его так лезть вон из кожи ради меня. Голдстейн думает, что публичное сообщение об аннулировании паспорта — это оружие, которое мы должны держать про запас.

Заключенный. Голдстейн не советовал вам отказаться от ваших связей с политически подозрительными личностями?

Посетитель. Он не делал к этому ни малейшей попытки.

Заключенный. Я признателен ему за это. Но я должен вам сказать, однако…

Посетитель. Не говорите ничего. Вы наговорите глупостей.

Заключенный. Хорошо, я умолкаю. Хочу вам заметить, что вы тоже неплохо выглядите.

Посетитель. Мы пережили очень тяжелый момент, когда у нас отняли Фа и Би. Это длилось два месяца. Потом я купил одного дельфина, вернее, дельфинку и организовал частную лабораторию на свои средства.

Заключенный. Где вы поместили вашу дельфинку?

Посетитель. На острове, где стоит дом, внизу у меня есть маленькая пристань.

Заключенный. Она не огорожена?

Посетитель. У меня натянута сетка между двумя молами, закрепленная внизу и вверху. Но это почти бесполезно. Не прошло и двух-трех недель, как Дэзи — так зовут дельфинку — одним прыжком научилась уходить за сетку и резвиться в открытом море. Но она не уплывает далеко, разве что вместе со мной, когда я плыву на лодке, и к ночи она всегда возвращается. Она любит спать у борта «Кариби». Я предполагаю, что она считает яхту своего рода дельфинкой, суперматерью, которая ее защищает. На ночь я снова натягиваю сетку между двумя молами в качестве меры предосторожности от акул.

Заключенный. Расскажите мне о Дэзи. Страшно подумать, но я уже два года не видел дельфинов!

Посетитель. Если хотите, я пришлю вам несколько фильмов. У вас будет возможность просмотреть их?

Заключенный. Разумеется. У нас здесь есть все: дискотека, кино, театр и даже зал, где можно загорать в ультрафиолетовых лучах, но только к самому концу срока заключения.

Посетитель. Почему только к концу?

Заключенный. Чтобы соседи думали, что вы вернулись из долгого путешествия по тропическим странам. (Он смеется.) Синг-Синг не совсем то, что вы предполагаете. У нас здесь заботятся о том, что будут говорить люди.

Посетитель. Мне нравится, что вы относитесь к этому с юмором. Очевидно, в конце концов привыкаешь ко всему.

Заключенный. Нет. Свыкнуться нельзя. Никогда. Просто живешь отрезанным от всего. Вы знаете выражение: время тянется. Я никогда так хорошо не понимал, что оно означает. Вы не можете себе представить, как тянется здесь время. Это невероятно. Дни кажутся неделями, а недели — месяцами. (Пауза). Расскажите мне о Дэзи.

Посетитель. Ну, что о ней сказать? Она веселая, шаловливая, привязчивая, совсем не такая робкая, какой была Би вначале.

Заключенный. Сколько ей лет?

Посетитель. Если судить по ее весу и росту, ей должно быть столько же, сколько было Би, когда Би стала подругой Ивана. Вероятно, года четыре.

Заключенный. С кем вы работаете в лаборатории.

Посетитель. Я пригласил Питера, Сюзи и Мэгги.

Заключенный. Вы им платите из своих средств?

Посетитель. Да.

Заключенный. Вы разоритесь.

Посетитель. Нет, не сразу. А когда не будет денег, придется все бросить. А пока дела идут очень хорошо. Мы продвигаемся вперед.

Заключенный. Есть одна вещь, которую я не могу понять.

Посетитель. Я сейчас вам объясню: я получил от Лоренсена копии всех моих записей.

Заключенный. У Лоренсена, наверно, были из-за этого неприятности.

Посетитель. Огромные.

Заключенный. Что же произошло?

Посетитель. В конце концов ничего. У меня все свисты Фа и Би, а теперь к ним прибавились свисты Дэзи.

Заключенный. И чего же вы добились?

Посетитель. Мы продвигаемся вперед.

Заключенный. Вы не хотите говорить об этом?

Посетитель. Да, не хочу. (Он смеется.)

Заключенный. После ваших последних писем я не рассчитывал увидеть вас таким. Вы вновь полны энергии.

Посетитель. Поговорим немного о вас.

Заключенный. Это не очень интересная тема. (Пауза). Я здесь, и я жду.

Посетитель. Вы по-прежнему пессимистически оцениваете международную ситуацию?

Заключенный. Более чем когда бы то ни было. Но я также и оптимист… Дальнего прицела.

Посетитель. Признаться, я испытал облегчение, когда Джим Крунер потерпел провал и Олберт Монро Смит был избран президентом. Смит — это меньшее зло.

Заключенный. Не думаю. Смит будет делать в точности то же, что делал бы Крунер на его месте. Американская демократия состоит в том, чтобы создать у избирателей иллюзию возможности выбора. Для законодательных функций есть выбор между двумя партиями в равной мере правого толка. Для поста президента — выбор между двумя кандидатами, одинаково реакционными в сущности, но один из них старается доказать, что он либеральнее другого.

Посетитель. О, вы преувеличиваете! Я не ставлю Смита и Крунера на одну доску.

Заключенный. Я не преувеличиваю. Хотите несколько примеров? В 1960 году вы голосовали за Кеннеди потому, что вы считали его более либеральным, чем Никсон, и Кеннеди дал согласие на агрессию против Кубы и на значительное увеличение числа наших «военных советников» во Вьетнаме. В 1964 году вы голосовали за Джонсона, чтобы провалить Голдуотера, но Джонсон, добившись власти, навязал нам эскалацию, к которой призывал Голдуотер.

Посетитель. Вы думаете, следовательно, что Смит так же способен, как Крунер, втянуть нас в войну с Китаем?

Заключенный. Да. Он только произнесет чуть больше морализирующих речей.

Посетитель. Это печально.

Заключенный. Не в такой мере, как кажется. Видите ли, выборы не имеют значения. Они подтасованы в самой своей основе. Бороться надо за победу в общественном мнении.

Посетитель. Да, я знаю. Ради этого вы сели на скамью подсудимых и не побоялись тюрьмы.

Заключенный. Да, и иногда я чувствую себя обескураженным. Репрессиями кое-чего смогли добиться. Число отказывающихся служить в армии уменьшилось.

Посетитель. Но то, что вы в тюрьме, оказало большое влияние на всех ваших знакомых. Послушайте, я не хочу называть имен по понятным вам причинам, но мне самому вы открыли глаза на многие вещи.

Заключенный. Если это правда, тогда стоило очутиться здесь.

Посетитель. Это правда.

Заключенный. Вы доставляете мне огромную радость. Мне казалось в последние месяцы, что тон последних ваших писем как-то изменился.

Посетитель. Я решил не придавать никакого значения тому, что их фотокопируют и каждое наше слово норовят записать… Я считаю, что очень скверно заранее ограничивать себя автоцензурой. Я более чем когда бы то ни было намерен говорить лишь то, что думаю.

Заключенный. Может быть, и я сыграл какую-то роль в этом решении?

Посетитель. Конечно. Очень большую.

Заключенный. Я не могу выразить вам, как я счастлив. И какая скромность с вашей стороны. В вашем возрасте, при вашем положении… В конце концов я всего лишь ваш ученик.

Посетитель. Это не имеет никакого значения. Когда ищешь истину, нельзя чтобы тебя останавливали подобные соображения.

Заключенный. Я очень признателен вам за то, что вы мне это сказали. (Пауза).

Посетитель. Время почти истекло, мне кажется.

Заключенный. Подождите, у нас еще есть пять минут. Расскажите мне о Питере и Сюзи.

Посетитель. Вы, наверно, уже знаете, что они поженились?

Заключенный. Она мне об этом писала. Сюзи чудесная девушка. Вы знаете, я бы сам мог влюбиться в нее, если бы Питер меня не опередил.

Посетитель. Она всегда говорит о вас с большой теплотой.

Заключенный. Да, я тоже ее очень люблю. Я часто думаю о вас всех. (Молчание). Было не так легко с вами расстаться.

Посетитель. Мы вас ждем. Вы вернетесь и будете работать с нами.

Заключенный. Через три года. (Молчание). Через три года вы уже будете все знать о свистах.

Посетитель. Будут другие проблемы.

Заключенный. Ну что ж… Итак, через три года…

Посетитель. Я приду вас навестить, если мне разрешат. А теперь, я думаю, уже пора.

Заключенный. До свидания. Пишите мне. Спасибо за то, что пришли, спасибо за… В общем спасибо.

Посетитель. До свидания, Майкл.

Сайгон, 4 января 1973 (Ю.П.И.)

Американский крейсер «Литл-Рок» начисто уничтожен атомным взрывом в открытом море вблизи Хайфона. Выживших нет.