Развеянные чары

Глава 22

— Итак, это посещение надо решительно и бесповоротно считать вашим прощальным визитом? — спросил консул Эрлау сидевшего рядом с ним капитана Альмбаха. — Ваш отъезд совершенная неожиданность для меня. Что скажут на это ваш брат и Элеонора? Они оба очень рассчитывали на то, что вы еще погостите.

На лице Гуго сегодня лежала какая-то тень, и оно приняло не свойственное ему жесткое выражение, когда он заговорил:

— Они легко примирятся с нашей разлукой. Находясь постоянно в обществе жены и ребенка, Рейнгольд и не заметит моего отсутствия, а Элла… — Он круто оборвал свою речь. — Оставим это! Они оба слишком заняты друг другом и своим вновь обретенным счастьем, чтобы думать обо мне.

— Пожалуй, что и так, — согласился Эрлау, — но кто больше всех теряет от их примирения, так это я. В продолжение нескольких лет я смотрел на Элеонору как на родную дочь, она и ребенок были как бы моей неотъемлемой собственностью, и вот господин супруг неожиданно предъявляет свои права и отнимает у меня их обоих, причем я даже не имею права протестовать. Но я не понимаю, как могла Элеонора так быстро простить ему!

— Положим, не так-то быстро, — серьезно проговорил Гуго. — Рейнгольд встретил сильное сопротивление, и я уверен, что ему не удалось бы сломить его, не случись та катастрофа, которая пришла обоим на помощь. Он купил прощение жены ценой спасения их ребенка. Элла не была бы настоящей женой и матерью, если бы отвернулась от него в ту минуту, когда он положил ей на руки мальчика — живого и невредимого. Эта минута искупила все, и вы знаете так же хорошо, как и я, что спасение ребенка едва не стоило жизни отцу.

— Ну да, он не мог придумать ничего умнее, как заболеть после той истории, — проворчал Эрлау, пребывавший, видимо, в далеко не миролюбивом настроении. — Это заставило Элеонору немедленно начать ухаживать за ним, а теперь ее уже не оторвать от него; да и он настолько благоразумен, что больше не отпустит ее от себя. Дело известное: сперва опасность и страх, потом заботы и нежности. Но нельзя же требовать от меня, чтобы я радовался этому примирению. Лучше было бы, если бы мы вовсе не ездили в Италию, тогда моя Элеонора осталась бы со мной, а господин Рейнгольд мог бы продолжать свой прежний образ жизни гениального артиста. Я не желал бы ничего лучшего!

— Вы несправедливы, — с упреком сказал Гуго.

— А вы чем-то расстроены, — подхватил Эрлау. — Я вообще не понимаю, что с вами делается, капитан! Ваш брат теперь вне опасности, невестка — воплощенная любезность, мальчик нежно привязан к вам, а между тем ваш обычный юмор, кажется, покинул вас с тех пор, как в этом доме воцарились мир и любовь. Вы ни над кем не смеетесь и никого не дразните, шутки от вас теперь не дождешься. Боюсь, что-то засело в вашей голове… или в сердце.

Гуго громко, хотя и несколько принужденно, рассмеялся.

— Вовсе нет! Просто я не выношу долгого пребывания на берегу и стосковался по морю. Это многомесячное ничегонеделание измучило меня. Завтра рано утром я уезжаю и через несколько дней буду опять на своих любимых волнах.

— Значит, мы все разлетимся в разные стороны, — сказал Эрлау, который никак не мог справиться с охватившим его раздражением. — Вы уходите к берегам Вест-Индии, ваш брат и Элеонора также собираются уезжать, я возвращаюсь в Г. Представляю, какое приятное одиночество ожидает меня там! Правда, господин Рейнгольд был так милостив, что обещал время от времени отпускать ко мне жену и ребенка. Время от времени! Как будто мне этого достаточно после того, как я целые годы ежеминутно видел их около себя! Конечно, теперь все зависит исключительно от супруга и отца, но я убежден, что он не расстанется с ними и на неделю. Сейчас он так же щедр на нежности, как в течение многих лет был щедр на пренебрежение к жене.

По-видимому, предмет разговора был не особенно приятен капитану, потому что он круто оборвал его и коротко и торопливо, хотя и сердечно, попрощался с консулом. Эрлау неохотно расставался с капитаном. Насколько велико было его предубеждение против Рейнгольда, настолько он был расположен к Гуго, и, будь этот последний на месте раскаявшегося супруга, консул, вероятно, весьма благосклонно отнесся бы к повороту в судьбе Эллы; теперь же всякое чувство справедливости исчезло перед горем предстоящей разлуки с ней. Старика не утешало даже сознание того, что он возвращается домой, совершенно выздоровев; его собственный дом казался ему теперь бесконечно унылым и пустым, и он глубоко вздохнул, когда дверь за его гостем захлопнулась.

Гуго вернулся в квартиру брата, которую до сих пор занимал. Из-за приготовлений к отъезду в его комнате царил величайший беспорядок. Он приказал Ионе начать укладку вещей и приготовить все к следующему утру, и матрос уже принялся за дело: на полу стояли открытые сундуки, на столах и стульях были разложены дорожные вещи. Но об укладке пока не было и речи, так как Иона преспокойно расположился на крышке большого дорожного сундука, а рядом с ним сидела маленькая Аннунциата, которую он, вероятно, пригласил помочь ему в его трудном деле. Их оживленному разговору, видимо, вовсе не мешали крайне скудные познания молодой итальянки в немецком языке. При этом Иона без всякой церемонии обнял девушку и уже собирался похитить поцелуй, очевидно, далеко не первый и не обещавший быть последним, как вдруг появление Гуго положило конец дальнейшим нежностям.

При неожиданном стуке открывшейся двери, сидевшие рядом молодые люди испуганно вскочили с сундука. Аннунциата нашлась первая и с легким криком пробежала мимо капитана в переднюю, где и исчезла, предоставив своему возлюбленному самому выпутываться из положения. А Иона, окаменев от страха и стоя неподвижно как статуя, смотрел на своего господина, так не вовремя вошедшего в комнату.

— Это называется укладкой? — спросил Гуго. — Вот до чего ты дошел со своим состраданием!

Иона глубоко вздохнул.

— Да, господин капитан, вот до чего! — покорно согласился он.

Это прозвучало с таким комическим самоуничижением, что Гуго с трудом подавил улыбку.

— Иона, — заговорил он, придав лицу серьезное выражение, — я никогда не поверил бы, что ты дойдешь до этого. Счастье еще, что ты человек с твердыми принципами, которые не позволят тебе сделать из подобных глупостей серьезные выводы. Принципы должны быть на первом плане. Наша «Эллида» готова к отплытию, завтра мы снимаемся с якоря, и к тому времени как вернемся из Вест-Индии, вся любовная дурь выскочит у тебя из головы, а Аннунциата найдет себе другого.

— Пусть только попробует! — свирепо проговорил Иона. — Я убью и ее, и себя, если она вздумает сделать что-нибудь подобное.

— Не собираешься ли ты убить и меня в придачу? — хладнокровно спросил Гуго. — Ты, кажется, как раз в таком настроении. До поцелуев ты уже дошел — это неоспоримо. Я видел собственными глазами, как матрос Иона с «Эллиды» целовал женщину, и думаю, что этим возмутительным поступком следует покончить со всеми глупостями.

— Упаси, Господи, — упрямо проговорил Иона, — этим только началось, а затем последует женитьба.

— Ты хочешь жениться? — спросил капитан, и в его тоне слышалось самое искреннее негодование. — Ты собираешься жениться на женщине? Разве ты забыл, Иона, что женщины — причина всех зол, что все беды на свете происходят исключительно от них, что мужчина может быть спокоен и доволен только тогда, когда держится подальше от женщин, что…

— Господин капитан, — возразил матрос, решившийся, несмотря на все свое уважение к капитану, прервать его речь, когда услышал в ней повторение своих собственных слов, — господин капитан, я был дураком.

— Вот как? Твоя Аннунциата, кажется, заставила тебя познать самого себя, и это тем удивительнее, что разговоры в ваших отношениях играют менее чем второстепенную роль. Твоя избранница говорит по-немецки довольно скверно, а ты из всех итальянских слов знаешь только ее имя. Впрочем, я уже давно заметил, что это нисколько не мешает вам понимать друг друга. Ваше спряжение глагола «любить», может быть, не совсем правильно с грамматической точки зрения, но оттого не менее понятно.

— Да, мы вполне поняли друг друга, — самодовольно ответил Иона. — Мы вообще прекрасно понимаем друг друга, а в самом главном сразу сошлись. Я люблю Аннунциату и нравлюсь ей, а потому мы поженимся.

— Аминь! — заключил Гуго. — А что же будет с нашим путешествием при таких изменившихся обстоятельствах?

— Ну, в Вест-Индии-то я еще побываю, господин капитан, — с жаром воскликнул Иона. — Я вовсе не хочу жениться так, очертя голову. Моя невеста останется пока у молодой госпожи Альмбах, которая обещала мне позаботиться о ней. А когда я вернусь из этого плавания, Аннунциата думает, что всяким путешествиям наступит конец. Она говорит, что если выйдет замуж, муж должен быть около нее, а не скитаться целые годы из одного моря в другое. Мы можем открыть небольшой трактирчик недалеко от моря, где я смогу общаться со своими товарищами, так говорит Аннунциата.

— Твоя Аннунциата что-то уж слишком много говорит, — возразил капитан, — а ты, как вновь обращенный враг женщин и покорный жених, разумеется, безусловно подчинился всему, что решила твоя будущая супруга. Значит, пока «Эллида» еще имеет честь видеть тебя в числе своего экипажа; ну, а потом ей придется искать другого матроса, а мне — другого слугу.

— Да, потом, разумеется, — тихо ответил Иона, — если только, господин капитан, если только… Вы бы тоже лучше женились!

— Убирайся к черту со своими советами! — сердито закричал Гуго. — Я думаю, вполне достаточно того, что ты сам попал под башмак. А теперь укладывай сундуки и прощайся со своей Аннунциатой, так как завтра рано утром мы тронемся в путь. Мне тоже еще необходимо попрощаться.

Последние слова прозвучали так уныло, что Иона с удивлением взглянул на своего господина. Он знал, что не в его характере было грустить, расставаясь с кем-нибудь или с чем-нибудь, а между тем, судя по последним словам капитана, на этот раз прощание будет нелегким. К счастью, матрос и сам находился в таком же настроении, поэтому он не стал больше размышлять, а принялся за укладку.

Гуго направился в ту половину дома, которую теперь занимала его невестка. Несколько секунд простоял он неподвижно перед закрытой дверью, точно не решаясь войти, затем, постучав, энергично нажал ручку двери.

Элла сидела за письменным столом. Она была одна в комнате и собиралась запечатать только что написанное письмо, когда пришел капитан. Он быстро приблизился к ней со словами:

— Вы писали на родину? Консул Эрлау приведет весь город в смятение своим отчаянием — ему очень трудно возвращаться туда без вас и ребенка.

Молодая женщина отложила в сторону перо и встала.

— Мне грустно, что разлука с нами так тяжела для него, — сказала она. — Я старалась найти себе заместительницу и уже написала одной родственнице, прося ее занять мое место в доме. У меня ведь теперь другие обязанности, из-за Рейнгольда я не могу выполнить желание дяди сейчас, вернуться с ним в Г. Мы уже однажды дали тамошнему обществу повод для разговоров о себе, и если теперь вернемся туда, всеобщему любопытству и «участию» не будет конца, а Рейнгольд еще нуждается в полном покое. Малейший намек на прошлое вызывает в нем опасное возбуждение; нам необходимо поселиться на первое время в каком-нибудь тихом уголке.

— Во всяком случае для Рейнгольда большое счастье, что вы убедили его вернуться в Германию, — сказал Гуго. — Он слишком долго жил на чужбине, и это отразилось на его жизни и на его творчестве. Пора ему наконец пустить корни в отечестве.

Элла улыбнулась.

— Вы это постоянно проповедуете и ему, и мне, а сами всегда стремитесь в неведомую даль. Сознайтесь, Гуго, что вы ждете, не дождетесь дня своего отъезда, и вам не так-то легко провести с нами еще несколько недель.

— Это неудобство уже устранено, — с притворной непринужденностью ответил Гуго, — я уезжаю завтра.

— Завтра? — воскликнула Элла с удивлением, почти с испугом. — Но ведь вы обещали пробыть здесь до нашего отъезда!

Капитан низко наклонился над столом, как будто отыскивая что-то между лежавшими на нем бумагами и письмами.

— Обстоятельства изменились. Я получил неожиданное известие с «Эллиды», заставляющее меня немедленно явиться на судно. Вы знаете, у нас, моряков, некоторые дела устраиваются чрезвычайно быстро и неожиданно. Я собирался сообщить об этом вам и Рейнгольду и заодно попрощаться с вами, так как завтра рано утром должен быть на судне.

Слова Гуго прозвучали скороговоркой, и он произнес их, не поднимая глаз. Молодая женщина устремила на него проницательный взор и решительно сказала:

— Гуго, это только предлог, вы не получили никаких известий, по крайней мере не терпящих отлагательства. Что же случилось? Почему вы уезжаете?

— Вы допрашиваете меня, как судебный следователь, — Гуго старался принять свой прежний насмешливый тон. — Будьте осторожны, Элла, вы имеете дело с закоренелым грешником, который ни за что не сознается в своем грехе.

— Но я вижу, что случилось нечто, заставляющее вас уехать, — тревожно проговорила Элла. — Вообще я уже давно заметила — что-то происходит и вы с каждым днем все более отдаляетесь от меня и Рейнгольда. Будьте откровенны, Гуго! Что вы имеете против нас? Почему вы хотите нас покинуть?

Она подошла к нему совсем близко и ласково положила руку ему на плечо.

Смертельная бледность разлилась по лицу капитана. Он продолжал стоять, потупившись, потом вдруг поднял голову и решительно взглянул в глаза невестки.

— Потому что я не в силах выносить более эту пытку, — горячо заговорил он. — Я сам способствовал вашему примирению с Рейнгольдом, а теперь, ежеминутно наслаждаясь лицезрением вашего счастья, понял, насколько не пригоден ни к роли святого, ни к роли платонического воздыхателя. Мне необходимо немедленно уехать, чтобы окончательно не погибнуть. Господи! Элла! Да не смотрите же на меня так, как будто перед вами разверзлась пропасть! Неужели вы не догадывались ни о том, что происходило во мне, ни о том, чего мне стоили последние недели, проведенные с вами?

При последних словах Элла отшатнулась от капитана, а бледность и выражение испуга на ее лице без слов ответили на его вопрос.

— Нет, Гуго, вовсе не догадывалась, — проговорила она дрожащим голосом. — Когда мы встретились после долгой разлуки, мне показалось, что вы начали слегка увлекаться мною, и я сочла долгом положить этому конец. Но я никогда не думала, что это могло быть серьезное чувство.

— Я тоже не думал, — мрачно ответил Гуго. — Вначале и я считал, что впоследствии буду шутить и смеяться над своей влюбленностью, как над всем остальным, но чувство оказалось серьезным, настолько серьезным, что в последнее время я испытывал адские муки. Может быть, на море мне станет легче, а может быть, и нет. Во всяком случае я должен уехать, и чем скорее, тем лучше.

В последних словах капитана было столько пылкой страсти, все его существо так ясно говорило о скрытой муке, что у молодой женщины не хватило мужества упрекнуть его, и она молча отвернулась. Через несколько минут капитан снова подошел к ней.

— Не отворачивайтесь от меня, Элла, как от преступника, — произнес он мягко. — Я уезжаю и, возможно, не вернусь более, так что минута моего признания становится и минутой прощания навсегда. Мне, наверно, следовало пощадить вас и не отягощать вашей души тем, что тяжелым камнем лежит на моем сердце. Видит Бог, я дал себе честное слово терпеть и молчать до отъезда. Но в конце концов ведь и я человек, и, когда вы, ласково глядя на меня, попросили остаться, я потерял всякое самообладание. Недаром Рейнгольд напророчил мне, что когда-нибудь я встречу такие глаза, которые навсегда отучат меня от насмешливого и легкомысленного отношения к любви и к людям. Но все несчастье в том, что эти глаза я увидел у его жены. При других обстоятельствах ради этих глаз я навсегда отказался бы от свободы и независимости, стал бы спокойным, положительным семьянином, отрекся бы от самого себя. Но, может быть, тогда пришлось бы пожалеть о прежнем Гуго. Потому-то Провидение и воспротивилось такому превращению и сказало: «Нет!».

Капитан тщетно старался говорить своим прежним шутливым тоном, он никак ему не давался: губы его дрожали, и в словах звучала горькая ирония.

Элла видела, как глубока сердечная рана человека, которого она считала неуязвимым и не способным страдать от любви.

— Вам давно следовало уехать, Гуго, — сказала она с легким упреком. — Теперь слишком поздно избавить вас от страданий, но если любовь сестры…

— Ради самого Бога, только не это! — порывисто перебил Гуго. — Только не говорите мне об уважении, дружбе и других прекрасных вещах, которыми в подобных случаях утешаются идеалисты и которые способны извести обыкновенного человека, если он вздумает успокоить ими свое горячее сердце. Я отлично знаю, что вы всегда видели во мне только брата, что ваше сердце всегда принадлежало Рейнгольду, даже тогда, когда он изменил вам и бросил вас; но у меня не хватает сил слышать это из ваших уст.

И поделом мне! Зачем я изменил своей прекрасной голубоглазой невесте? Я обручился с морем и должен принадлежать ему одному. Теперь оно мстит за то, что я хотел изменить ему ради женщины.

Мне всегда казалось, что я смотрю в синюю даль и глубь моря, когда я смотрел в глаза Эллы. А между тем я первый открыл эти глаза, когда мой брат еще и не подозревал, каким сокровищем он обладает. Я лучше его понимал, чего стоила женщина, которой он изменил для Бьянконы, и все-таки ему досталась награда, за которую я отдал бы все на свете. Подобные демонические натуры всегда торжествуют над нашим братом, который не может предложить ничего, кроме горячего сердца и искренней, верной любви. Рейнгольд только взял обратно то, что никогда не переставало принадлежать ему, а я уезжаю. Таким образом, все уладится.

В словах капитана слышалась неизбывная горечь, свидетельствующая о том, что любовь к брату не могла уберечь его от страсти, изменившей весь его нравственный облик. Гуго повернулся, чтобы выйти из комнаты, но Элла удержала его.

— Нет, Гуго, вы не должны так уходить, — сказала она решительно, — вы не должны уносить с собой такое раздражение против Рейнгольда и меня! Наше счастье и без того создавалось на погибели чужой жизни, оно было бы куплено слишком дорогой ценой, если бы стоило нам еще и брата. Было бы слишком тяжело сознавать, что вы несчастны вдали от нас и по нашей вине.

Элла подняла на него печальный взор, а капитан смотрел на нее со странной смесью нежности и гнева.

— Обо мне не беспокойтесь, — глухо проговорил он, — я не из тех людей, которые предаются отчаянию, когда приходится отрываться от того, к чему успел привязаться всей душой. И если даже при этом расстаешься с кусочком собственного сердца, то и это не беда: можно обойтись и без него. Перенести это я, конечно, перенесу, но справлюсь ли с собой — еще вопрос. Когда Рейнгольд совсем оправится, скажите ему, что прогнало меня отсюда. Мне не хотелось бы лицемерить перед братом, и я давно покаялся бы ему во всем, если бы не боялся, что подобное признание слишком взволнует его. Он теперь так чувствителен ко всему, что касается вас. Скажите ему, что Гуго не мог оставаться ни часа долее и что он дал слово не возвращаться до тех пор, пока не будет в состоянии видеть в вас только жену своего брата.

Он сжал, прощаясь, руку Эллы, но в этот момент дверь отворилась, в комнату вбежал маленький Рейнгольд и повис на шее дяди.

— Дядя Гуго, ты уезжаешь? — воскликнул он. — Иона уже уложил твои сундуки и говорит, что ты завтра едешь. Дядя Гуго, не уезжай, останься!

Капитан поднял мальчика и страстно прижался губами к его губам.

— Передай этот поцелуй маме, — задыхаясь, прошептал он. — С твоих губ она должна принять его. Прощай, мой мальчик! Прощайте, Элла!

— Мама, — проговорил маленький Рейнгольд, озадаченно глядя вслед дяде, — мама, что с дядей Гуго? Он плакал, когда целовал меня.

Молодая женщина привлекла к себе ребенка и, прикоснувшись губами к его лбу, влажному от упавших на него слез, тихо сказала:

— Дяде тяжело расставаться с нами. Но ему надо ехать. Дай Бог, чтобы он вернулся к нам!