Разыскивается невиновный

1

Среди документов, находившихся в портфеле А. Жудягина, два значительно предваряют описываемые события. Первый: очерк «Шестеро среди песков», напечатанный в середине апреля в центральной газете под рубрикой «Человек, коллектив, общество» (привожу его в сокращении).

Девушка забавлялась с котенком. Она сидела на влажном, только что вымытом крыльце, белокурая, босая, в голубых шортах, легкой, в горошек, кофточке. Жаркий ветер шевелил развешанные на веревке постирушки. Шелестела по двору выкройка из «Работницы». Из открытых дверей доносился смех, тянуло горелым луком...

Полчаса назад, когда я уже начинал шалеть от воздушной болтанки, пилот деликатно тронул меня за плечо и кивнул на иллюминатор: «Бабали»... Я увидел то, что наблюдал уже целый час, — все ту же бескрайнюю бугристую желтизну. И только приглядевшись, заметил, что куцая тень самолета, зацепив спичечные мачты с флюгерами, скользнула по двум игрушечным домикам, жавшимся друг к другу.

Это и была конечная пристань моей командировки — Бабали, одна из самых «пустынных» метеостанций страны.

...Веник у лестницы, нарубленные дровишки, вышитые занавески на окне. И эта девушка с котенком, и желтоволосый ладный парень, с приветливой улыбкой идущий мне навстречу...

— Владимир Шамара, радист, — представляется он.

Кроме пяти фамилий, за эти три дня в моем блокноте не появилось ни строки. Я не услышал ни романтических историй, ни рассказов о необыкновенных судьбах. У метеорологов Бабали обыкновенные биографии. Только Вадим Петрович Михальников, начальник станции, — человек бывалый, многоопытный радист, участник войны. В Каракумах он работает уже 30 лет. Сапар Сапаркулиев. — бывший чабан, он родился в песках и знает их досконально. Совсем еще молоды Айна Дурдыева и Оля Тепленко. Отслужив в армии, остался работать в Туркмении Володя Шамара, профорг коллектива.

...Поговорить «на тему» все как-то не удавалось. А первую же мою попытку заговорить о трудностях тактично, но решительно пресекла Оля.

— Можно о другом? — спросила она.

— Здесь нельзя расслабляться, — пояснил Володя. — Принцип у нас железный: «Не гордиться!». А вообще-то, жить нам здесь непросто, — добродушно заключил он.

...Вот и наступил мой последний вечер в Бабали. Поджав по-восточному ноги, сидим впятером на полу — начальник что-то приболел, я его вижу редко. Мы прихлебываем зеленый чай и неторопливо беседуем о всяком.

— А все-таки вы не правы, — неожиданно говорит Оля. — Наша станция есть на картах, на метеорологических. И даже на заграничных. Наши сведения ценятся...

— «Нет на карте» звучит романтичнее.

Володя оставляет приемник, оборачивается.

— Мы тут вовсе не из-за романтики. Знаете, романтика — это когда красивый переплет покажут, а что текст трудный — забывают сказать. Мы-то не в турпоходе и не в командировке. Мы тут живем.

...Мне не раз приходилось слышать от людей, куда более зрелых и сильных, чем бабалийцы, жалобы на тяготы тоскливой жизни среди песков. А вот для этих — вроде бы и нипочем, будто бы так, обыденность, будничные мелочи. Трудятся весело, на однообразие не жалуются — живут себе и живут, не в гордость, в свое удовольствие.

А все потому, что здесь, на пустынном «пятачке», родился маленький коллектив. Могучий закон человеческого взаимопритяжения доказал этой пятерке, как важно людям быть «внутренне вместе». Оттого и назвал я свой очерк «Шестеро среди песков». Кто шестой? Не я, конечно. Шестой — дружба...

Заунгузские Каракумы

2

Очерк «Шестеро среди песков» прочитали (пробежали, просмотрели, зачитали вслух) несколько миллионов человек — подписчики центральной газеты, а также граждане, что покупают ее в киосках. В следственном отделе Шартаузского УВД, где работал Жудягин, очерк прочитали все сотрудники — как-никак, речь в нем шла о здешних краях. Почти все слабо отреагировали на прочитанное, кто-то что-то буркнул, только и всего. Лишь капитан Мурад Худайбергенов разразился саркастической тирадой: «Хе, расписали! Живут в песках — и ничего, не плачут... Ай, молодцы. Герои, понимаешь!.. Мой отец и мой дед в песках живут всю жизнь, брат, племянники там работают. И дети учатся...»

3

Но по-настоящему важны были, на взгляд Жудягина, лишь два отклика на газетную публикацию. Первый отклик принадлежал Юрию Огурчинскому, учащемуся второго курса строительного техникума в Ходоровске, заявившему своим приятелям примерно следующее: «Если отчислят, то уеду в эти... как их?.. За-ун-гузские Каракумы. Зачем? Работать». (Известно из дневника Ю. Огурчинского.)

Второй немаловажный отклик — телефонный разговор, состоявшийся в Москве на Центральном телевидении между З. Резником, редактором цикла молодежных передач «Романтика трудных дорог», и кинооператором А. Коркиным. Звучал он приблизительно так:

— Алло! Это Зиновий у аппарата. Ты, дед? Все скулишь, на географию жалуешься, да? Нечего снимать, да? Газеты читай! Ты возьми за сегодня центральную... Да-да, эту!.. На последней странице. «Шестеро среди песков». А, есть? Читай, дед, и — живенько давай заявляй сюжет. А я договорюсь на когда и за почем. А? То-то же, Алик, я вас приветствую...

4

Следствием этого разговора стал одночастевый фильм «В сердце Каракумов».

Странное чувство охватило Жудягина, когда на экране маленького просмотрового зала появились и задвигались люди, с которыми он провел многие часы с глазу на глаз. Фильм снимался всего лишь полутора месяцами раньше первого знакомства Жудягина с обитателями Бабали. Но как, оказывается, могут измениться люди и за такой короткий срок! Веселая, чуть ли не кокетливая Айна, совсем не похожая на испуганного, ощетинившегося зверька, каким она выглядела на допросах. И вовсе, ну ничуть не походит вялый меланхолик Огурчинский на издерганного, нервически возбужденного парня, с которым впоследствии Жудягину пришлось так долго и трудно говорить.

С острым интересом всматривался Антон Жудягин в начальника метеостанции. Он только раз и всего на несколько секунд появился на экране: оператор поймал его в кадр, когда Михальников, выйдя на порог, огляделся, морщась от солнца, мельком взглянул на часы и снова зашел в домик. Внешность его показалась Жудягину неинтересной: суховатое плоское лицо, иссеченное морщинками, заостренный нос с большими ноздрями и заметной ложбиной на кончике, прямые тонкие губы, белесые ресницы, маленькие светлые глаза. Впрочем, черты лица были ему уже знакомы. Но и выражение его оказалось неинтересным. Брюзгливая, кислая до оскомины физиономия... Невыносимый пожилой зануда — вот первое, что приходило в голову при взгляде на Михальникова, лицо которого Алик Коркин выдал крупным планом.

Фильм, а точнее — киноочерк, показался неискушенному в киноновациях Жудягину странноватым. Текста в нем было всего ничего — три-четыре фразы довольно общего свойства, что-то вроде: «День за днем... И снова день...» Барханов, громоздящихся вокруг метеостанции, в фильме не было вовсе — все пятнадцать минут действия, а вернее — бездействия, тянулись на территории дворика метеостанции. «В том и сверхзадача была, — разъяснил Резник после просмотра Жудягину, — чтобы, не показав Каракумы, — эта экзотика, знаете, во уже где сидит! — дать зрителю нутром ощутить себя в центре пустыни, где все так же, понимаете, обыкновенно, как в деревне под Звенигородом».

Жудягин вежливо поддакнул, но в душе не согласился с «Каракумами без Каракумов». Впрочем, это его не волновало. На телевидение он зашел между делом — вдруг да узнают-что-то важное, — а в Москву он тогда приезжал, чтобы попасть на прием к члену коллегии министерства.

5

Появление этих документов — на бумаге и на кинопленке — предшествовало описываемым событиям.

О том, что происходило на пустынной метеостанции в течение пяти дней — с 11 по 15 сентября 197… года, — расскажет монтаж, который я сделал из страниц дневника, писем и бесед Антона Жудягина с обитателями Бабали.

6 ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ (Из дневника)

Сегодня после предрассветного дежурства я проснулся поздно и долго-долго лежал на продавленной, как гамак, койке в своей любимой позе: руки на затылке, колени домиком. Глаза я полузакрыл, чтоб не видеть, господи помилуй, разводы на потолке. «Плохо человеку, когда он один... — тужась, вспоминал я. — Единица — вздор, единица — ноль... Дальше-то что?...»

Я мог бы дотянуться до тумбочки, где среди немногих прочих книг лежал томик «Избранного» Маяковского. Но пошевелиться было нелегко.

«Плохо человеку, когда он один», — бормотал я и щурился на круглый солнечный столбик. Он пробился сквозь дыру в одеяле, которым было зашторено окно, и казался живым. Золотистой мошкарой в нем плясала пыль.

Пыль была всюду. Она покрывала нежным бархатом мою общепитовскую мебель — два стула и стол из пластмассы и алюминия. Она пудрой ложилась на лицо, от нее белели брови и чернело в ноздрях, а в уголках глаз, что к носу, пощипывало от накапливающейся грязи. За месяц жизни на метеостанции я понял, что Каракумы — не только бугры из песка, но еще и другой, размельченный до пыли, всепроникающий песок, который всегда с тобой, на тебе и в тебе. От того, что тебя мучит не пошлая домашняя пыль, а чистопородный песок пустыни, не слаще.

Уже несколько месяцев я жил, как на гребнях волн — то вверх, то в яму, до замирания сердца. Но не было ощущения радости или счастья. Вылетев из техникума, я на удивление легко пришел к запасной своей цели. Оказалось, что самым сложным было найти здание республиканской гидрометслужбы, а потом все было четко.

— В Бабали? — переспросил меня оплывший от зноя лысый дядя в тюбетейке. — В газете об ней вычитал, да? А в армию?

Узнав, что я по зрению белобилетник, он оживился:

— Актинометристом поедешь? Ну, наблюдателем приборов. В Бабали, как раз в Бабали... Там научишься... Две фотокарточки есть? Молодчик. Нонночка, дай товарищу листок по учету кадров!

На метеостанции Бабали шустрая Оля Тепленко, та самая, газетой прославленная блондинка в голубых шортах, в два счета обучила меня чему надо. «Вызывают нас каждые три часа. Этот прибор называется гигрограф, а этот — термограф. Это — кривая влажности... Это — актинометрическая стойка... Осадкомер. А на мачтах — сила ветра, вон те штифтики... А что забудешь, у Вадим Петровича, он все знает...».

Через два дня, не дождавшись самолета, который нам обещали на неделе, она уехала со случайным вездеходом геофизиков. Я же приступил к своей новой службе.

И вот сейчас она, эта служба, требовала от меня немедля встать с кровати и идти на метеоплощадку снимать показания с приборов. Скоро предстоял очередной сеанс радиосвязи с Гидрометцентром.

Опустив босую ногу с кровати, я нащупал резиновые подошвы на веревочках, подвинул их поближе и, вслух скомандовав «рраз!», сел. Сквозь белесую пленку, успевшую покрыть толстые — минус восемь — линзы очков, полутемная комната смотрелась как в тумане. Я снял очки и провел по стеклам краем простыни.

Мир опять стал резким, хоть и не слишком привлекательным: стены неоштукатуренной комнатки были украшены лишь цветным журнальным портретом Вячеслава Тихонова и репродукцией, тоже из журнала, «Корабельной рощи». Еще какая-то картинка в рамочке лежала в углу комнаты, только разобрать, что изображено, было нельзя — пыль на ней лежала слишком густо. Но проблемы интерьера занимали меня сейчас мало. Как, впрочем, и почти все другие проблемы, волнующие человечество. Я даже газеты читать перестал. Жара? Наверное, да, жара.

Я зашаркал к двери. Толкнул ее и вышел на крыльцо, и сразу же меня охватил горячий, сухой зной. Пришлось зажмуриться, потому что полуденное солнце пустыни было по-настоящему белым и жгло резко, как через линзу. И даже часть каракумского неба, весной голубого, как нигде в мире, сейчас раскалилась и обесцветилась от жары, образовав вокруг светила размытый белесый круг.

Крыльцо дощатого домика напротив было чисто вымыто, на ступеньках сохла тряпка. Значит, Айна решила перед дежурством на радиостанции сделать уборку. Все остальные, конечно же, спят, время бабалийской сиесты...

Я услышал глухой стук бадьи, поднятой из колодца, и понял, что это Айна. Надо ей помочь. Глупо, но я стоял на крыльце, ни с места, и заставить себя был не в силах.

И хорошо. Из-за Сапаровой юрты, заслонявшей от меня колодец, появился сам Сапар со стареньким, в цветочках, коромыслом, некогда привезенным сюда Шамарой из отпуска с Украины.

— Показатели брать хочешь? — закричал Сапар из-под расписной дуги. — Давай, давай! Вечером душем купаться будем, воду несу... — сообщил он, ставя ведра возле узкого сарайчика с бочкой на крыше. Сапар радостно осклабился, но дышал тяжело и часто.

Я смотрел на крыльцо, вымытое Айной, и видел, как на едва успевших потемнеть от влаги деревянных ступенях проступали, вытягиваясь и ширясь, светлые прогалинки — крыльцо сохло на глазах. Ничего не ответив Сапару, я вздохнул и, увязая в горячем песке, побрел к утыканной приборами метеоплощадке.

Чтобы открыть калиточку, пришлось приложить усилие: и ветра вроде бы не было, а занесло здорово. Я достал из заднего кармана джинсов блокнот, карандаш и принялся за работу.

Странно, как отчетливо сохраняются в памяти все, до ничтожных мелочей, происшествия самых малопримечательных дней. Например сегодняшнего. Я запомнил и такую ерунду, как размочаленная ступенька, на которой оступился, — темно-серая, с желтыми вкрапинами охры. Моя резиновая вьетнамка выскользнула из-под потной ступни, и я больно стукнулся коленом о ступеньку лестницы, взбегавшей к психрометрической будочке. Судорожно ухватившись за лестницу, я скорее почувствовал, чем услышал, как хрустнул грифель. Придется возвращаться на станцию, чтобы очинить карандаш. Если бы у меня оставался только гигрометр, я просто запомнил бы его показания. Но я не проверил еще и половины приборов.

Чертыхаясь и проклиная ломкие карандаши и пересыхающие авторучки, я побрел к метеостанции. Едкие мысли о бессмысленности жизни в дурацких песках и ошибке, которую я сделал, забравшись в Каракумы, вместо того чтоб уехать на БАМ, опять зашевелились, будто змеи после спячки. Наступая на куцую свою тень, я шел к домикам и на ходу нарочно загребал песок. Пусть печет — чем хуже, тем лучше. Настроение было сначала просто плохим, через двадцать шагов оно стало намного хуже, а когда до станции осталось несколько метров, я уже наверняка знал, что стычки не избежать. С кем? Безразлично. С тем, кто будет сейчас на станции. Будто не сам я был виноват в том, что меня занесло на этот пуп Каракумов.

Дверь на радиостанцию была приоткрыта. Взойдя по ступенькам, я протянул руку, чтобы толкнуть дверь, и тут услышал приглушенное восклицание:

— Не говорите так... Это неправда!

Айна здесь?! Я не успел удивиться, как услышал:

— Послушай, я знаю, что говорю, помянешь мое слово. Не судьба тебе с ним, уезжай! А как отдаст тебя, поздно будет, девочка!

— Не отдаст, не отдаст он меня, пустите! — со всхлипом выкрикнула Айна.

Заскрипела дверь радиостанции, я услышал шлепанье босых ног по полу, и мимо меня, столбом застрявшего на крыльце, промчалась раскрасневшаяся Айна. На меня она не взглянула, будто я и в самом деле был столбом.

— Подожди, Айна! — крикнул я, но она уже скрылась за углом. Я вошел внутрь, сжимая кулаки. Злость закипела во мне. Неужели Володя ничего не видит? Или не хочет видеть?

Когда я вошел в комнату радиостанции, Вадим Петрович как ни в чем не бывало расправлял мятую сигарету. Он сидел на рабочем месте, возле аппаратуры, и выглядел спокойным. Но его утиный нос с ложбинкой на кончике подергивался — верный признак, что начальник рассержен. Тем лучше. По крайней мере, я его успокаивать не намерен.

Вадим Петрович прищурился насмешливо, наверняка, чтобы задеть меня. Морщинки стянулись к колючим глазкам, едва заметным из-под поросячьих ресниц, тускло блеснули золотые коронки передних зубов.

— И долго ты торчал под дверью? Прости... Я хотел сказать — стеснялся войти, д‑да, стеснялся...

Он хахакнул и опять занялся сигаретой.

— Я не торчал... — пробормотал я, хотя секундой раньше был уверен, что отвечу резкостью. — Карандаш сломался... Еще не все записал, дайте, если есть... Или нож...

— Нож?! — Старый продолжал паясничать. — Ни-ни! Ни в коем случае! Такому сердитому юноше, да еще в состоянии... как его... аффекта? И не проси. А карандаш... Вот, пожалуйста. Одного хватит?

Я взял карандаш.

— Это вы правильно... что не дали нож.

Угроза прозвучала до отвращения фальшиво. Почти жалобно.

Начальник трескуче рассмеялся. Он выжимал из себя смех, чтобы меня унизить, и все же я заметил, как моя жалкая угроза заставила его насторожиться.

— Э-эхх... — протянул он и, смяв сигарету, швырнул на пол. — Рыцарь печального образа... Иди, иди, скоро выходить на связь, иди.

— Я уйду, но сначала вы мне объясните... — начал было я, но Вадим Петрович не дал договорить:

— Потом, потом! — крикнул он и махнул рукой на дверь. Некогда, слышишь? Некогда сейчас. Иди!

Я сбежал с крыльца и крупными шагами двинулся к площадке, шепотом обзывая себя. Малодушный, никчемный человечишка, который опять спасовал. Сколько же может такое продолжаться, до каких пор? Айне и в голову не придет, что я мог бы выступить в роли ее защитника. У нее есть Володя, муж, Но сам-то, я сам? Я же знаю, что и Шамара избегает конфликтов с начальником, уходит от стычек, не замечая того, на что он просто не имеет права закрывать глаза. Неужели ждать от него разрешения на защиту женщины от преследований старого сластолюбца? Невыносимо...

Записывая показания приборов, я несколько отвлекся и поостыл. На меня помаленьку накатывало обычное мое состояние — такого сонного безразличия, неопределенности, размытости чувств и мыслей. Когда я возвращался, чтобы передать дежурному радисту метеоданные для зашифровки, злость дотлевала, но презирал я себя не меньше — за неспособность быть стойким в чем бы то ни было, даже в неприязни. «Не будь каракумской жары, — думал я с горечью, — я был бы другим».

Вадим Петрович был в наушниках, станцию он уже включил. Остро взглянул на меня, кивнул, взял листок с цифрами и отвернулся. Я молчал. Объясняться не хотелось, да и не время было — подходящий момент я, как всегда, упустил. Из-за робости? Из-за нерешительности? Когда же, наконец, проявится во мне то, что называют мужским характером?

Завернув за дом, я увидел, что сарай распахнут и что в глубине его блестит спина Володи, склонившегося над мотоциклом.

7 ВЛАДИМИР ШАМАРА

Точно помню — в тот день как раз исполнился месяц, как Сапар увез свою очередную жену. Я еще подумал, что в нашем мире без событий ее отъезд теперь станет одной из вех, по которым мы дни считаем. Будем теперь говорить: «А‑а... Это было еще до того, как Сапар спровадил жену». Или: «Примерно через месяц после отъезда казашки...». Точно так же, как до сих пор для нас были координатами невероятный для Каракумов ливень в июне, убитый мною однорогий джейран и приезд московских киношников. Теперь, думаю, будем перебирать четки с еще одной бусиной. Остальные же наши дни и недели различаются только датами. Знаете, будто километровые столбики на хорошей шоссейке — когда жмешь на мотоцикле, взгляд цепляет только круглые цифры. Не жизнь, а скрипящая на зубах тянучка. Я жую ее уже четвертый год. Еще полтора — и точка. Та й до хаты...

Сапар увез жену к ее родным, куда-то под Ашхабад. Я знал, что теперь он месяца три будет холостым Сапаром. А холостой Сапар озабочен только нашим хозяйством. Опять наденет замызганную тюбетейку, ну а плетеную шляпу спрячет до следующей жены. Эта — жена, а не шляпа — была явно неудачной. Она страдала эпилепсией, и после второго припадка Сапар неохотно подчинился начальнику — вернул казашку в ее семью. Сапар — оптимист. Он верит: будет у него постоянная жена, не сейчас, так потом. Он прямо-таки чокнулся на идее мирного семейного очага. Судя по его рассказам, он разжигал его уже раз десять, да все не везло. Хватало максимум на полгода. Я хорошо помню ту, самую терпеливую Сапарову жену — некрасивую, темнолицую, словно высохшую на солнце. Звали ее Дурсун. Она, как и Сапар, родилась в песках, только лет на шесть пораньше, так что жизнь в Каракумах ее не смущала. Она была терпеливей и неприхотливей верблюдицы, да только вздорный характер Сапара осилил и ее азиатскую выдержку. Было бы еще туда-сюда, если бы он ограничился тем, что командовал и помыкал женой. Муж он и есть муж, хозяин, царь и бог. Но Сапар извел ее дикой ревностью. Он заползал за барханы, чтобы выследить Дурсун, когда она собирала сушняк. Чертом выскакивал из юрты, стоило ей зайти в наш домик или станцию. Даже грозил ей ножом — длинным, пуще бритвы наточенным, настоящим туркменским пычагом. Он им бреет голову дважды в месяц. Что ни вечер, то концерт: в юрте вопят наши супруги. По-моему, он больно поколачивал жену. В конце концов начальник поговорил с Дурсун, и она уехала в аул. Сапар бесился дня три, уволиться хотел, мы его еле успокоили.

Иногда мне казалось, что сам Сапар немного того. Но только иногда. Пожалуй, наш Сапар — как бы это лучше сказать? — дурачок в житейском смысле, добрый и преданный, вполне счастливый, если друзья им довольны. Друзья, но, разумеется, не жены, они не в счет... Он и к Айне моей относится с полупрезрением, хотя не считаться с тем, что она моя жена, Сапар не может. Меня и Старого он уважает и побаивается, а вот к нашему дохленькому Юрику испытывает, по-моему, жалостливую симпатию. У нас на Украине пожилые бабы в деревнях так привечают убогих. Что-то у них общее — у этого каракумского туземца и городского меланхолика, но что именно, не знаю, только чувствую.

Я как раз размышлял над этим, когда возился в сарае, и вдруг над ухом раздалось:

— Собираешься куда?

Я поднял голову. У очкарика всегда на лице нарисовано, что бурлит внутри. Сейчас он старательно напускал на себя спокойствие, вот и спросил равнодушно и про ерунду, но разве Шамару надуешь? По тому, как он дергал облупленным носом, как он гладил ладошками свои тусклые, давно не мытые патлы, я понял, что на него накатил псих. «Ну, валяй, я помолчу, поманежу тебя», — подумал я и опять углубился в дело — я осматривал карбюратор. Он переступил с ноги на ногу, потом вошел в сарай и присел рядом.

— Поговорить надо, — отрывисто буркнул он. — На твоем месте я бы... Не понимаю, как ты можешь так вот...

Эти недомолвки начали меня злить. Я подозревал, что он хочет, да не решается завести речь об Айне. Однажды я его уже отшил, когда он сунулся с наставлениями, как, дескать, я должен позаботиться о судьбе Айны... Не его собачье дело. И вообще — ничье.

— Я насчет Айны... — наконец выдавил он.

Отложив карбюратор, я нарочито медленно вытер руки тряпкой.

— Понимаешь, — мямлил Юрик, — поганый он человек... Я бы на твоем месте...

— А на моем месте ты никогда не будешь, заруби на носу, — перебил я его, почти догадавшись, что произошло. — По существу: что случилось?

— Да ничего! — Он досадливо махнул рукой и снова вцепился в немытую гриву. — Я зашел на станцию... Карандаш сломался, а там, значит, Айна была. А Старый...

Он запнулся, а я, чтоб взбеленить его, с нарочитым хладнокровием спросил:

— Тискал он ее, что ли? Ну так что?

Я даже зевнул, но это был перебор.

— Ты не притворяйся. Врешь, тебе не все равно. Я не видел, что он там с ней делал, зато слышал. Он ей сказал, что ты ее заложишь, я так понял...

Вот как! Старая перечница: идет ва-банк. Что ж, Петрович, поглядим, кому будет хуже.

— Не трепись, — бросил я небрежно. — Ну-ка повтори... только дословно.

— В общем-то... Он говорил, что будет поздно, когда она вспомнит его предупреждения. А она говорит...

— Стоп! — резко оборвал я. — Какие такие предупреждения?

Юрик задергал носом.

— Вообще-то... я не слышал... Айна кричала, что, мол, он не отдаст.

— Кто? И что не отдаст?

— Кто, что! — рассвирепел Юрик. — Ты, наверное, не я же! Я бы не отдал, не то что...

— Договаривай!

Он, видно, струсил. И совсем другим тоном, чуть не извиняясь, забормотал:

— Мне все равно кажется, что ты совсем не боишься ее потерять. Я бы, знаешь, трясся за нее, а ты... Не любишь, что ли?..

Он проговорил последние слова, не глядя на меня. Он совсем сник.

— Ладно, спасибо тебе, — сухо ответил я. — Больше на эти темы совещаться с тобой не будем, понял? Что надо, учту. Отойди-ка от света.

Услышанное мне очень не понравилось. Объясняться со Старым мне нынче было не с руки. Похоже, он уже теряет над собой контроль. Жаль. Хотя, может, и к лучшему. Неизвестно, чем еще обернется дальнейшая проволочка. Сегодня-завтра к нашему колодцу должен наведаться с отарой чабан Клычдурды. Если он хоть что-то прознал о появлении брата Айны или этого... бывшего ее жениха... как его?... Вели, да-да, — Вели, то надо рубить срочно. Айнушка мне, конечно, дорога, она и милая, и преданная, но на Украине ей не жизнь. Сама не сможет, да и...

Расхотелось мне возиться с мотоциклом. Закрепив карбюратор, я вытер руки и пошел домой. Мне было интересно, расскажет ли она сама, без расспросов, о своей стычке с начальником?

8 АЙНА ДУРДЫЕВА

Я с утра почему-то волновалась, все из рук падало. А после разговора с Вадимом Петровичем совсем ничего не делала. Прибежала в комнату, легла на кошму и хотела плакать. Но слез не было, только трясло меня. Как будто заболела простудой.

Он мне сказал, что Володя не станет защищать меня от Агамурада и Вели. Он сказал, что кругом пустыня и что Володю могут зарезать, когда он поедет на охоту. Вадим Петрович сказал, что Володя всего боится. По закону нельзя убивать джейранов, а он убил их много. Его могут судить, если кто-нибудь донесет. Брат, наверное, не знает еще, но может узнать. Вадим Петрович так засмеялся, что я подумала: вот от кого Агамурад может узнать о джейранах, от самого Вадима Петровича! Я испугалась. Сняла наушники, хотела встать со стула и не смогла. «Иди домой, я за тебя подежурю, — сказал Вадим Петрович. — И не будь такой... легковерящей». Кажется, такое слово сказал, и я подумала, что он опять станет меня против Володи настраивать, он его уже однажды ругал, называл потребительским человеком. Я не хотела его слушать и пошла к двери, а Вадим Петрович взял меня вежливо за плечи и не пустил. Я хотела вырваться культурно, чтоб его не обидеть, но он не отпускал и стал говорить мне очень нехорошее про Володю. Что он отдаст или продаст меня человеку, от которого я скрываюсь. Я закричала и убежала домой. Володя был в сарае и не заметил, что я ушла с дежурства. Потом он пришел, и я сразу поняла, что он все знает.

— Что же ты не на дежурстве? — спросил Володя будто бы спокойно.

Я сказала, что начальник мою смену взял себе. Володя сел на табурет возле двери, а взглядом будто искал потерянную вещь.

— Когда же теперь твоя смена? — спросил он.

Мне показалось, что ему было все равно, отвечу я или нет. Я сказала, что не знаю, и тогда он прицепился к этому слову. Он говорил, как камнями бросал:

— Не знаешь? Надо знать, Айна, на‑до. Чуть-чуть вперед смотреть, чтобы после не расхлебывать...

— Я не смотрела, да?! — не выдержала я. — Какие я могла принять меры, скажи? Зачем ты опять начинаешь разговор? Старший брат у нас как отец — он не советуется с младшими. Особенно с девушкой. Что мне надо было делать, по-твоему? В милицию заявить? Чтоб его за калым судили? Тогда мне только умереть осталось бы, не простили бы люди.

— А разве я назвал имя твоего брата? — опять с плохим смехом сказал Володя. — Почему ты решила, что я имею в виду твое бегство из дому? Впрочем, у кого что болит...

Он притворялся, а мне было так тяжело. Хорошо еще, что я ему не рассказала, что Агамурада связывают не только деньги, но и клятва, которую он дал Вели. Когда его друг взял на себя их общую вину и был осужден на два года за хулиганство, Агамурад поклялся никому не отдавать меня — только ему. Конечно, за калым. Иначе бы старики в ауле сказали, что я порченая.

— Володя, — попросила я. — Не упрекай меня, пожалуйста, что я тебя запутала. Разве тебе со мной плохо?

— Покамест мне хорошо, — сказал Володя. — Но когда эти уголовники узнают, где ты и с кем, тогда...

— Откуда они узнают? — Я даже руками всплеснула. — От Кара-Тепе до нас четыреста километров!

Володя посмотрел на меня и головой покачал.

— Откуда узнают? — повторил он. — А вдруг я им скажу, а? Разве ты о таком не думала? И никто тебе не говорил об этом? Почему ты темнишь, копченая душа? Я все жду и жду, когда она расколется, а она... как ни в чем не бывало. Рассказывай!

У него было ужасное лицо в эту минуту. Большая любовь ко мне породила такую сильную ревность. Я заплакала и крикнула:

— Не было ничего, клянусь матерью! Я даже не слушала, что он мне говорил... Я не верю ему, Володя, я боюсь Вадима Петровича, но я ему не верю, Володя!..

Я не могла больше говорить от слез, а он стал шагать по комнате, обходя меня стороной. Наверное, он никак не мог так сразу поверить мне, но постепенно успокаивался. Потом вдруг заскрипела дверь, и я услышала голос Вадима Петровича:

— Можно к вам?

От страха у меня слезы остановились и дыхание исчезло. Не Вадима Петровича я испугалась, а за Володю стало страшно: сейчас он как бросится на начальника и совершит преступление. Тогда погибнет все наше счастье. Володя ненавидел Вадима Петровича. Он мне говорил, что начальник только потому не доносит насчет его охоты на джейранов, что без Володи ему будет трудно. Володя — мастер на все руки: радист, актинометрист, моторист, повар, мебель сам делает, строения наши чинит, все умеет. По справедливости должность начальника метеостанции должна принадлежать ему, потому что почти всю главную нагрузку несет Володя. А зарплату большую получает Вадим Петрович, хотя он самый небрежный радист. Из двадцати замечаний за прошлый квартал на долю начальника пришлось девять, на мою — семь, а на Володину — только четыре. Нашу станцию даже лишили премии за посредственное качество работы — и все из-за Вадима Петровича, который должен показывать всем нам образец в труде.

Но ничего не произошло — Володя уже успокоился.

— К нам всегда можно, — сказал он.

— Расстроена чем-то Айнуша, да? — спросил начальник и с шумом втянул воздух через уголки рта. Отвратительная у него привычка вот так шипеть ртом.

— Да так, — с усмешкой сказал Володя. — Выясняю кой-чего. Туркменочки скрытные, сами знаете...

— Не знаю, не знаю, — быстро сказал начальник. — Дело семейное, дело ваше... А я что зашел: самолет к нам сегодня придет. Летит через Ак-Молду, нам продукты и почту, а им — заказы. Так что готовься.

Я была уверена, что Володя откажется лететь в Ашхабад. Как же оставлять меня одну после сегодняшнего? Но Володя сказал:

— А чего готовиться? Ротор я упаковал. Бумаги, какие есть для управления, давайте. И письма надо взять, слышь, Айна?

Я кивнула: да, соберу письма, если у Сапара и Юры они есть. Свое я написала еще позавчера. Вадим Петрович личных писем не пишет. И ни от кого не получает. Никогда.

Начальник ушел, а Володя захлопотал, стал собираться в дорогу. Больше он не спрашивал меня ни о чем. Шкурки он заворачивал в упаковочную бумагу и в мое старенькое ситцевое платье, а тушенку из чемодана стал перекладывать в посылочные ящики.

Володя даже стал напевать себе под нос какую-то незнакомую мелодию, наверное, украинскую.

9 ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ (Из дневника)

Я узнал о самолете последним. В половине второго Сапар ударами в старый казан — точь-в-точь как гонг в английских пансионатах — созвал нас на обед. Айна к столу не вышла. Мы же, то есть мужчины, собрались под навес на удивление дружно. Пообедали мы молча — наши полуслова и междометия ничего не подозревающего повара не в счет. Когда я встал из-за стола, Вадим Петрович сказал мне в спину: «Отдай письма Айне, сегодня самолет...» Я, не оборачиваясь, кивнул и пошлепал к метеоплощадке. Брать показания было рановато, но я, подумав, что получасом раньше — получасом позже не так важно, решил осмотреть приборы сейчас, чтобы потом поваляться всласть, не отрываясь от размышлений. Или от сна — пока я не знал, чем займусь до вечернего сеанса связи.

Я записал показания приборов. Без халтуры. Когда осознаешь, что связан с метеокартой всего мира, недобросовестным быть стыдно. А вдруг именно наша информация окажется для кого-то жизненно важной?

До сеанса было еще далеко, и я не думал, что на радиостанции окажется дежурный: хотел положить на стол данные и уйти. Но там сидела Айна. Уже в наушниках, но еще не подключалась, просто слушала эфир. На ней было темно-красное туркменское платье с желтыми полосками по бокам и вышивкой около ворота. Платье, разумеется, почти до пят, как и все ее платья. Из-под него выглядывали концы пестро расшитых штанов, закрывавших по щиколотки маленькие темные ноги, на голове был повязан небольшой шелковый платок. Повязан «по-замужнему», как пояснил мне однажды Сапар.

Она не вдруг заметила меня, и я получил возможность, стоя у порога, пару минут поразглядывать ее. Еще в Ашхабаде я обратил внимание, как мало у туркменских девушек признаков монголоидной расы. Продолговатые лица, точеные носы, большие, чуть миндалевидные глаза и почти никакой скуластости — ну разве что слегка. Айна — типичная туркменка, выражение лица у нее всегда мягкое и даже покорное, но сейчас оно было серьезным и строгим. Такие лица, как мне подумалось, бывают во время операций у хирургов.

Айна, почувствовав мое присутствие, вздрогнула. Я подошел и молча протянул листок.

— Писем у меня нет... — сказал я глухо.

— Почему ты, Юра, не пишешь своей маме? — спросила Айна укоризненно и обеими руками оторвала от головы наушники.

Я пожал плечами. Она смотрела на меня черными, очень печальными глазами, и я подумал, что ради нее смог бы пойти и на любой подвиг, и на любое преступление. В книгах пишут правду — такое чувство есть, и я его испытал.

Айна нахмурилась, повернулась к передатчику, а я немножко постоял и ушел. Теперь я уже не собирался спать — какой тут сон. И далекое блеяние отары показалось мне музыкой. Чабаны гонят отару к нашему колодцу, вот и дело есть!..

Чабан, приведший небольшую — голов триста — отару, был мне знаком: он поил овец в мою бытность на станции уже третий раз. Старичок Клычдурды, по-моему, пас вовсе не колхозных овец. Сколько у них хозяев — тридцать, три или один — разобраться здесь, в глубине Заунгузских Каракумов, трудно, но это, впрочем, нас и не занимало. Чабан и чабан, кому надо, пусть разбирается в подробностях. На пустынных метеостанциях народ живет гостеприимный, всякий человек для каракумца дорог.

Клычдурды не позволил отаре приблизиться к метеостанции — придержал овец метрах в пятидесяти и, оставив их под надзором мальчугана и двух огромных туркменских овчарок, белых, с рыжими подпалинами, с обрезанными ушами и хвостами, направился к нам. Все, кроме Айны, ждали его приближения. Сапар, продолжая мыть посуду, радостно улыбался и тряс головой. Володя стоял, прислонясь к сарайчику, улыбка у него была кислая, глаза щурились. А наш начальник Вадим Петрович, вытянув шею навстречу чабану, пристально вглядывался в него через темные пластмассовые очки-консервы. К нему-то и шел Клычдурды, протянув лодочками обе ладони.

— Салам алейкум, башлык! — лучась улыбкой, воскликнул старичок.

— Здравствуй, здравствуй, яшули, — ответил начальник. — Здоров ли?

— Якши, якши, — закивал чабан. — Малын, башын аманмы? (Благополучны ли твой скот, твое имущество?).

— Якши, якши, — уже равнодушней ответил Вадим Петрович и пошел к себе.

Чабан продолжил обряд «здоровканья с вопросами», как называет этот ритуал Володя. Он спросил каждого о здоровье, настроении, а Володю — о здоровье жены, отчего, как мне почудилось, по лицу Шамары пробежало облачко недовольства. Пить чай чабан отказался. Подсев к Сапару за стол, он о чем-то спросил у него, ткнув бороденкой в сторону склонившегося над мотоциклом Володи. «Ек, ек», — бодро ответствовал Сапар. Клычдурды опять спросил, Сапар ответил длинной фразой. Я уловил лишь три слова: «Володя», «Ашхабад» и «самолет».

— Что ему надо, Сапар? — крикнул Шамара.

— Просит в Йыланлы мотоциклом отвезти... Когда можешь, Володя? Очень надо старику, совсем больной.

— Знаю, чем он больной, — со смешком ответил Володя. — Скажи, что послезавтра. Вернусь — и отвезу.

Сапар перевел, старик оживился и встал.

— Давай помогу поить, — предложил я.

Чабан, не понимая, уставился на меня. Сапар перевел, и Клычдурды расцвел.

— Саг бол, саг бол, йигит! — воскликнул он, в улыбке ощеривая крепкие желтые зубы. — Спасыба, спасыба!

Я пошел вслед за ним к колодцу. Увидев, мальчик стал поднимать легших овец. Блеяние наполнило пыльный воздух.

Мы с Клычдурды и его внуком Сахаткули принялись поить отару. Колодец наш довольно глубок — метров восемнадцать-двадцать, не меньше, а кожаная бадья вмещает с десяток ведер. Руками, конечно, не натаскаешься, но способ Клычдурды стар, как мир. Один конец каната привязан к бадье, другой — к седлу верблюдицы, на которой чабан возил маленькую юрту и остальной скарб. Клычдурды взобрался на сруб, став возле ворота, через который он перекинул канат. Мальчик стоял рядом с ним, а я держал под уздцы верблюдицу.

— Гель! (Иди!) — крикнул Клычдурды, и я повел верблюдицу к колодцу. Бадья опустилась, зачерпнула воду.

— Чык! (Тащи!) — скомандовал чабан, и я отвел верблюдицу метров на двадцать, вытащив бадью.

Клычдурды с внуком подхватили ее, с усилием отвели в сторону и наклонили. Вода полилась в длинные колоды, овцы, ошалело блея, толкались и жадно хватали узкими губами воду. На них напирали задние, оравшие еще громче. Напившиеся овцы потом отойдут сами, и на всю отару понадобится всего часа полтора-два. Но сейчас, когда она только подступила к колодцу, не верилось, что водопою когда-нибудь придет конец. Впрочем, меня это устраивало.

— Гель! — слышал я и плелся к колодцу.

— Чык! — и я разворачивал равнодушную верблюдицу.

Возгласы старика не отвлекали меня от мыслей об Айне. Я знал, что она боится Вадима Петровича и поэтому наверняка скандала ему не устроит, даже если старый козел решится на что-то большее. Знал я и другое: ее муж, или, как еще таких называют, «сожитель», не станет портить отношений с начальником. Ведь Володин бизнес на каракулевых шкурках явственно пахнет спекуляцией, и милиция вряд ли погладит его по головке за то, что он меняет водку на меха. Правда, чабаны довольны, потому что для Каракумов три бутылки за шкурку — это очень по-божески. Однако на Херсонщине Володина родня продает их куда дороже. Так что рыльце у Шамары в пуху и замечать приставания к Айне ему невыгодно.

Предположим, что все так. А моя позиция? Я же запрезираю себя, если дам в обиду Айну, когда Шамара улетит в Ашхабад. Нет уж... Буду защищать, хоть меня о том и не просят. Мне-то бояться нечего. Я уверен, что Шамара будет доволен, когда узнает о моем отпоре начальнику. Володе важно самому не поссориться, а я — ради бога...

Я думал, что мы с Клычдурды успеем напоить всю отару до обещанного самолета, но ошибся, потому что мальчик вдруг закричал: «уч! уч!» — и замахал руками, глядя вверх.

Аэродром, а точнее — ближайший к метеостанции такыр, был достаточно велик, чтобы на нем мог приземлиться самолет и побольше, чем «Ан‑2». Я слышал, что так уже и было: за год до моего приезда у нас сделал вынужденную посадку двухмоторный «ЛИ‑2», и обошлось. «Антошки» же навещали станцию раз в месяц-полтора, и летчики считали шиком посадить самолет как можно ближе к домикам, чтоб не тащиться по жаре к метеостанции через пыльный такыр.

Желтоватый «АН‑2» описал круг над метеостанцией и сел, сразу утонув в шлейфе молочной пыли. Начальник, Сапар и я побрели к самолету.

В борту самолета открылась дверь и показалась фигура летчика в голубой рубашке. По рыжей шевелюре я узнал Никиту — на моем веку он уже наведывался в Бабали. Пилот спрыгнул на такыр и сладко потянулся. Следом появился худощавый паренек в майке — судя по форменным брюкам, тоже летчик, но незнакомый. Они не пошли нам навстречу: переговариваясь, ждали, когда подойдем.

— Привет Али-Бабам из славных Баб-алей! — чуть шепелявя, крикнул Никита и что-то вполголоса сказал второму летчику. Тот фыркнул, Никита самодовольно улыбнулся.

— Здорово, трепло, — пожимая руку летчику, холодновато сказал Вадим Петрович. — Овощей привезли?

— Угу, — рассеянно кивнул Никита. — А где ж Володька?

— Полетит с тобой, собирается. Ротор надо менять — на резервном движке сидим две недели. Какие овощи?

— Какие, какие... — Никита хмыкнул. — Огурцы, вестимо, помидоров маленько.

— А дыни?

— Дыни — это бахчевые, — возразил пилот, но тотчас добавил: — И дыни есть, успокойтесь. Где же Володька? Витя, дай-ка им пока почту, что ли.

Со мной и Сапаром он поздоровался кивком и сразу же перестал обращать на нас внимание. Я присел на корточки в тень от крыла, Сапар выгружал дыни — длинные полосатенькие «вахарманы» и ярко-желтые кругляши «гуляби».

Парень в майке вышвырнул из самолета толстый мешок с газетами и журналами, а затем подал Михальникову перевязанную крест-накрест шпагатом пачечку писем. Начальник небрежно перебросил ее мне: насколько я знаю, писем он никогда не писал и не получал.

Сразу три письма от матери, обнаруженные в пачке, расстроили меня. Я знал, что в них. Хорошо хоть телеграммами перестала бомбить.

В пачке было два письма Шамаре, одно — Сапару, служебных три пакета из Гидрометслужбы и конверт с видом города Сочи.

— «Михальникову Вадиму Петровичу (лично)», — прочитал я вслух.

— Что такое? — круто повернулся Вадим Петрович, равнодушно наблюдавший за выгрузкой дынь и овощей.

— Письмо вам, «лично».

Я протянул конверт. Начальник не взял его — схватил, но, видно, опомнился и, кинув на меня искоса взгляд, спокойно осмотрел письмо. Пожал плечами и небрежно сунул его в карман брюк.

— Дай-ка, Никита, закурить твоих аэрофлотовских, — произнес он лениво. — Ну, копун чертов этот Шамара. Как провалился, жди его.

— Идет! Идет Володька... Ай, тележка тащит! — весело крикнул лоснящийся от пота Сапар.

Я заметил, что руки Старого, когда он закуривал, дрожали. Словно с большого перепоя.

— Ты бы помог, — сказал он.

Я пошел навстречу Шамаре. Тележка вязла в песке, хотя груз был небольшой: обвязанный тряпками ротор, маленький черный чемоданчик и четыре фанерных ящичка — посылки домой. Я знал, что начинка в них обычная — банки говяжьей тушенки и шкурки.

— Ты придерживай, а я буду толкать, — сказал Шамара. Для ашхабадской командировки он приоделся: несмотря на жару, надел желтую нейлоновую рубаху, фирмовые джинсы и сандалеты. Ну, ну...

Проклятые ящики съезжали на край на каждом барханчике. Кое-как мы дотянули тележку до такыра, а там уж до самолета она шла легко. Сапар принялся грузить на нее ящики с овощами и картошкой, а по центру пристроил дыни.

— Слышь, Володь, — Никита замялся, — иди-ка на пару слов.

Они отошли в сторонку. Старый, не замечая ничего, отрешенно смотрел куда-то на северо-запад.

— Витя, прихвати сумочку, — сложив ладони рупором, крикнул Никита.

— Ладно! — раздалось из брюха самолета, и через секунду из двери высунулась рука, на которой висела синяя спортивная сумка с полустертой надписью «Таллин».

Шамара подхватил сумку, в ней что-то звякнуло. Стеклянное и по звуку не пустое.

— Юрик, отдай Айнушке, возвращаться не хочу, — подмигнув, доверительно сказал мне Володя и аккуратно поставил сумку среди дынь, в самую середку повозки.

Я прикинул, что в ней с десяток бутылок, а то и вся дюжина. Это была Шамарина валюта, его личная собственность. Обычно небольшой запас водки — общественной — был у начальника станции. Мало ли зачем: угостить случайного гостя, заночевавшего на станции шофера. Хотя гостей, на моей памяти, в Бабали что-то не бывало.

Похоже, Вадим Петрович дождаться не мог их отлета. Он молчал, лицо его было напряженным и казалось еще более острым, чем всегда.

— Ну, покедова!

Володя шустро забрался в самолет и махнул нам.

— Письма! Письма взял, Володя?! — вдруг завопил Сапар.

— Вот они! — Шамара вынул из кармана примятые конверты и развернул веером. — Бувайте!

Никита солидно пожал нам руки.

— Да! — вспомнил он. — В ваших краях про бандита не слышно? Какой-то казах с Мангышлака шарашится на краденом мотоцикле. Из тюряги рванул, вооружен — имейте в виду!

Сапар сокрушенно зацокал, мы с начальником промолчали.

Через минуту желтый самолетик, ударив нам в лица горячей струей пыли, оторвался от такыра и взял курс на юг, увозя Володю Шамару, испорченный ротор и наши письма.

10 ЧТО БЫЛО В ПИСЬМАХ

«Дорогая Джамалка! Извини, пожалуйста, что не писала тебе давно. Я живу хорошо с моим мужем Володей, он меня любит. Я хочу, чтобы у нас был сын, но муж сейчас детей не хочет. Он говорит, что через году него будут деньги на машину «Жигули» и мы переедем к его родителям на Украину. Там мы распишемся, и я рожу ему двух детей. Он говорит, что у русских и украинцев это норма.

Джамал! Я все время со страхом думаю об Агамураде. Еслиюн узнает, где я, он убьет меня и Володю. Агамурад считает, что я опозорила нашу семью, потому что ему пришлось возвращать калым Вели. Как я ненавижу эти феодально-байские пережитки!

Джамалка, дорогая, очень прошу тебя: пусти слух среди каратепинских девушек, что я уехала учиться в Москву. Мне страшно, что начальник нашей метеостанции поссорится с моим мужем и выдаст меня брату. Все у нас понимают, что Володя работает лучше начальника, поэтому он и не любит Володю. Он боится потерять свою большую зарплату, а сам относится к своему служебному долгу недобросовестно. Мне тут все-таки трудно среди одних мужчин...

Целую тебя, Джамалочка.

Айна Дурдыева».

«Салам алейкум, Мамед-джан! Как живешь? Казашка была плохая. Болела психом. Начальник ее выгнал. Найди мне хорошую, очень здоровую. Русскую, туркменку, афганку, армянку — все равно. Скорее найди, пожалуйста, совсем соскучился я без жены...

До свиданья.

Твой друг Сапар Сапаркулиев».

«Дорогие мои мамо, Оксаночка и дед Павло! Привет вам и поклон из жарких Каракумов. Вот уже третий год не видимся мы с вами, но это ничего — зато приеду не голотой и заживем не хуже людей. Мне уже второй раз предлагали перейти начальником метеостанции в горном районе Карры-Кала, говорят, замечательно красивое место. Но я отказался, потому что у меня здесь, кроме радиста, еще полставки актинометриста, да и коэффициент здесь 1,7, а там будет 1,2. То есть всего 20 процентов надбавки. И охотиться в тех краях опасно — за горного барана можно схлопотать большой штраф. Там аулы часто. Здесь же у нас кругом пустыня, я как хозяин и бью тоушанов — местных зайцев таких — сколько душе угодно. Один заяц идет у нас на станции заместо одной банки тушенки. Все довольны, ведь едят не консервы, а свежатину, и я не внакладе. Три раза бил джейранов, за каждого взял по 10 банок. Джейран — это такая антилопа, вроде олешки или длинноногой козы. Бесплатно кормить нашу ораву мне ни к чему, да и они бы совестились жить захребетниками, на чужих кусках. А тушенки у нас много, так что ваши знакомые дачники могут быть спокойные, на лето мясо им будет. Посылаю четыре посылочки по десять банок и еще то самое, как всегда. Посоветовали мне одни знакомые не оценивать посылку, отправлять простую. Так надежнее.

Мамо, давно хотел, но не решался все сказать, да уж дадно. Живу я на станции с одной молодой туркменочкой, зовут Айна, что по-нашему означает зеркало. Красивая она, заботливая и меня любит. Со средним образованием, работает у нас радисткой. Мне с ней неплохо, она хорошая, и мне нравится и по характеру, и с лица. Не знаю, как у нас с ней будет дальше. Говорят, туркменки не могут жить в чужих краях, они к своему солнцу привыкшие, к жаре. Вот я и думаю, что она, значит, будет мучиться у нас на Украине. А я здесь тоже не останусь, это само собой. Вот и выходит, что у нас с Айной разные судьбы. Так что вы, мамо, успокойтесь и соседкам не рассказывайте, а то потом такая слава пойдет обо мне, что жениться будет трудно. Бабы у нас языкастые, все переврут, переталдычат.

Ну, вот так я и живу. Как здоровье ваше, мамо? А как у деда Павла? Как закончила восьмилетку Оксана, много ли троек? Будет дальше в школе учиться или как? Напишите все о своей жизни. Крепко вас целую и обнимаю. Привет всему нашему селу.

Ваш Володька».

«Здравствуй, здравствуй, старый, затерявшийся друг! Слава богу и советскому телевидению, нашел-таки я тебя. Однако же далеко ты забрался, «в сердце Каракумов», вот ведь как о твоем местожительстве замечательно сказано! Больше трех десятков лет прошло, подумать только, а ведь я узнал тебя сразу. Не совсем отшибли у меня помять, дорогой друг, не совсем. Есть у меня и для тебя важные новости. Как ответишь на это письмо, сообщу. О своей судьбе тоже, расскажу после. Скажу одно: шибко болею.

Ну, да ладно, пока.

Напиши, слышишь?!

Григорий Князев».

Письма, полученные В. Шамарой, С. Сапаркулиевым и Ю. Огурчинским, интереса для следствия не представляли.

11 ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ (Из дневника)

Вернувшись на метеостанцию с аэродрома, я намеревался заглянуть к Айне, чтобы оставить сумку с «горючим», каракумской валютой Шамары. Однако окно в домике было завешено одеялом, а дверь заперта изнутри на крючок. Стучать я постеснялся: вряд ли Айна спит, но если уж заперлась, то, значит, гостей не ждет. Тревожить ее не стоит, пусть побудет в одиночестве, если того захотела.

Я отнес сумку в свою конуру и улегся на кровать. Посмотрел на часы: следующий сеанс нескоро, было только пятнадцать сорок. За окном протяжно крикнул Сапар: «Юрик, помидор-мамидор кушать хочешь?». Я с удовольствием съел бы помидор, но за стеной было такое пекло, что заставить себя высунуться снова на солнце было свыше моих сил. Да и помидор небось горячий.

Я попытался уснуть, но не вышло. Попробовал усилием воли заставить сердце биться то быстрее, то реже. Послушал, как Сапар по-афгански пересчитывает дыни, как он сбивается, переходит на русский, потом снова на афгани. Короче говоря, я всячески старался оттянуть момент, когда придется-таки взяться за мамашины письма. Наконец я распечатал сразу все три, сложил книжечкой и стал читать подряд. В них было все то же — упреки, просьбы вернуться, новости, касающиеся людей, которыми я не интересовался и тогда, когда они были не за пять тысяч километров, а рядом. С трудом я их дочитал и сунул в тумбочку. Настроение, естественно, не улучшилось. Особенно неприятной была угроза приехать в Бабали, если я толком не отвечу и на эти письма. Размышляя, что мне предпринять, чтобы не допустить маменькиного вояжа, я уснул.

Очнулся я от голоса Сапара: «Вставай, Юрик, с душем будем мыться, эй!» — орал он, просунув голову в комнату. И снова: «Эй, вставай, с душем будем...». — «Пошел к черту», — отозвался я, но сонливость уже сползла. Я открыл глаза и сел. Сапар засмеялся, дверь захлопнулась, но я успел заметить, что сумерки уже сгустились. Проспал я, выходит, никак не меньше трех часов.

Сапар — работник неугомонный и неутомимый, заниматься хозяйственными делами для него одно удовольствие. Оказывается, он успел наносить воды, и сейчас из деревянной клетушки под баком доносились всплески и сладострастные всхлипывания Вадима Петровича — душ, видать, был прохладным, колодезная вода не успела прогреться.

Вечер — лучшая пора каракумских суток, и хорош он хотя бы тем, что приходит конец жаре. В пустыне он наступает сразу. Еще светло, еще не сошел зной, и небо еще не утратило свою белесоватость — разве что чуть-чуть загустело синевой. И вдруг замечаешь первую звезду, нахально вылезшую при живом свете. А пока проверяешь, первая ли она, оплывшее от собственного жара красное солнце коснется заунгузских барханов, и звезд на небе уже десятки, а когда произошел переход от дня к вечеру — непонятно. Затарахтел пущенный начальником движок, в домике Айны засветилось окно, великанская тень запрыгала по двору, тычась головой во тьму. Это Сапар захлопотал насчет еды. В двадцать один ноль-ноль вечерняя радиосвязь с метеоцентром, после нее — ужин. Так всегда.

Я все-таки успел до наступления темноты снять показания с приборов. Заглянул на радиостанцию, убедился, что Айна еще не заступила на дежурство, оставил бумажку с цифрами и потащился в душ.

Примерно в четверть десятого Сапар брякнул железкой по казану, возвестив об ужине. Сегодня он расстарался: накрошил в большую миску репчатого лука, помидоров и огурцов, полил их щедро хлопковым маслом — получился шикарный салат. Кроме того, наварил картошки и открыл две банки частика в томате. Слава аллаху, хоть один ужин обойдется без тушенки и крупы!

Под глухой стук движка, при желтоватом свете облепленной насекомыми стосвечевки мы молча и как-то уж очень сосредоточенно ели картошку и салат, не реагируя на удары палкой, которой Сапар то и дело сшибал маленьких, величиной с таракана, фаланг, выползавших из тьмы на освещенные стены. Я уже привык не бояться их. Наш стол на большом куске войлока от старой юрты, и мы были гарантированы от того, что за едой наступим на какого-нибудь гада. Кошка и войлок ворсинками их отпугивают.

Чай мы пили так же молча, как и ужинали. Первым встал Сапар, за ним, недопив пиалу, поднялась с лавки Айна и сразу же принялась собирать грязную посуду. Ей, видно, хотелось поскорее уйти из столовой. Неловко взяв все четыре жестяные тарелки в руку, она не удержала одну.

Вадим Петрович прихлебывал чай с полузакрытыми глазами, он все думал о чем-то. Стук тарелки о стол заставил его вздрогнуть. Лицо его передернулось.

— Поставь посуду! — рявкнул он. — Мы ему за это платим зарплату!

Он мотнул головой в сторону Сапара. Айна виновато поставила тарелки на клеенку.

Начальник сразу остыл. Лишь подергивался раздвоенный кончик утиного носа.

— Я вам напомню, — сказал он, глядя перед собой, — что если мы все будем заниматься хозяйством, Сапара придется уволить, а ставку наблюдателя использовать по ее прямому назначению. Это ведь нам не подходит? А?

— А вы не орите на Айну! — вырвалось вдруг у меня. — Раззявил пасть...

Я сам не ожидал, что смогу сказать ему в лицо такую грубость. Но, странное дело, я почувствовал облегчение, а не угрызения совести.

— Ай, слушай, — крикнул из глубины двора Сапар, — нельзя так!

Начальник презрительно щурился на меня, белесые ресницы совсем скрыли щелочки глаз. Не разнимая зубов, он с силой втянул в себя воздух, как всхлипнул. Его скрипучий голос прозвучал с издевкой:

— Однако рыцарь у тебя, Айна, хамоватый... И суется не в свое дело, вот что худо. Так ведь, Айнушка? Тебя что, Юрий, уполномочили на роль евнуха? Да?

Последнюю фразу он швырнул в меня резко, не скрывая неприязни.

Жаркая волна залила мое лицо, и будто ток пробежал по позвоночнику. Я напрягся и все же сдержал себя, не кинулся на него, не плюнул в гнусную рожу. Прижав руки к груди, Айна с ужасом смотрела на меня.

— За такие оскорбления... — Я сглотнул слюну. — За такое... убивают на месте...

Я сделал паузу — говорить было трудно, а Вадим Петрович сокрушенно покрутил головой: ай-ай, какие страшные слова!..

— Предупреждаю, оставьте ее в покое, — выдавил я, глядя на него в упор, но поверх очков, чтоб не видеть его отчетливо. — Вы — подлый человек... Если ее муж уехал, это не значит, что она...

Айна громко всхлипнула, бросилась во двор и пропала в темноте. Хлопнула дверь домика. Мы остались одни, лицом к лицу.

— Ну что ты, сынок, лезешь на рожон? — неожиданно мирно проговорил Вадим Петрович. — Кто она тебе? И что она вообще такое, чтобы из-за нее...

Он плюнул себе под ноги.

— Заткнитесь! — опять сорвался я.

— Ты пойми, Юра, девчонка-то она потерянная навовсе... Назад, к своим, ей пути нет, сам понимаешь. Шамаре она — перина... ну, вроде как для удобства жизни. Сколько надо, поматросит и бросит, это уж как пить дать. Не так?

Я не отвечал и все пялился на него поверх очков, видя вместо лица желтоватый расплывчатый блин.

— Может, ты на ней женишься? — спокойно продолжал Михальников. — Но, во-первых, что ты такое для нее после нашего красавца? Хилый, очень непрактичный мальчишка, ничего не умеющий, без профессии и без денег. Разве сможет она поверить, что ты в состоянии будешь содержать семью, детей, быть опорой? Да ни за что! Ты и сам, верно, заметил, что она к тебе относится как к меньшому братишке.

Оттого, что его слова были справедливы, стало еще больнее.

— Уберешь потом, иди отдохни, — отрывисто бросил он сунувшемуся было под навес Сапару.

Тот пробормотал: «Якши, якши», — и ушел.

Вадим Петрович проводил его взглядом.

— Так что же у нас получается? Некуда ей деваться, а? Ну а если, предположим, я заберу Айну отсюда навсегда в Россию? Что тогда?

— Нужны вы ей, — изо всех сил я старался говорить оскорбительным тоном, но удавалось мне это плохо. — Вам же за пятьдесят, дедушка!

Он скрипуче рассмеялся.

— Нет, Юра, положим, я еще не старик... Так ведь и выхода у нее нет. А когда поймет Айна, что Володька будет рад, коли я с ней уеду, она непременно согласится, будь уверен. Женщины — народ практичный. Поживи с мое, сам узнаешь...

Я подавленно молчал. То, о чем говорил Вадим Петрович, было, конечно, великой гнусностью. И мысли я не допускал, что возможен такой мезальянс: наш усохший начальник и двадцатилетняя Айна. Но что противопоставить его мерзкой логике?

— Жизнь, Юра, погрубей, да зато натуральней, чем все красивые о ней слова, — продолжал он тоном школьного учителя. — Одно дело — какими мы хотим казаться, и совсем другое — какие мы есть. Скажем, стоят люди долго на вокзале в очереди у кассы, а билетов нет. Они разговаривают и откровенничают друг с другом, павлиньи хвосты распускают, кокетничают, дружатся иногда... Но вот открыли кассу, а в ней всего десяток билетов. И что тогда начинается? Дружба врозь, женщину, за которой начал было ухаживать, — локтем в сторону, лишь бы для себя вырвать билетик... А все это означает только то, что натуральные ценности важнее ценностей какбудтошних. Есть жизнь условная, вроде игры, а есть и настоящая. А в ней — голод, страх, любовь, смерть, жажда...

— Кончайте вы!.. Хоть любовь-то оставьте, — прервал я его разглагольствования.

Он даже обрадовался:

— Любовь, да-да, конечно... Вот пару раз тебе жизнь морду в кровь разобьет, тогда поймешь, что почем. Интеллигентиков вроде тебя учить надо жестоко...

Я выругался и, больно ударившись об угол стола, шагнул через лавку.

— Хлюпик, мужского разговора не терпишь! — крикнул он мне в спину.

Я шмякнулся на кровать, едва переступив порог. Даже электричество не включил и одеяло с окна не снял. И все-таки уснуть не смог. Наверное, оттого, что выспался днем. Стычка с начальником за ужином тоже не располагала к душевному покою. Меня больно задели за живое слова Вадима Петровича. Неужели он прав и я ничего не в силах сделать для Айны?

Что ж, он, конечно, прав. Увезти Айну отсюда в Ходоровск, к маме, я не могу. От одной этой мысли становилось не по себе. Остаться же ради Айны здесь, в Каракумах, значило, во-первых, жить в вечном страхе перед местью ее братца, а во-вторых — отказаться от будущего, которое я хоть и смутно, но все же планирую. Я не собираюсь насовсем завязать с учебой. Бросил техникум я лишь для того, чтобы через год-два поступить в Литинститут, на худой конец — в университет. На любой гуманитарный факультет. Но об учебе не может быть и речи, свяжи я свою судьбу с Айной.

Да, он прав, хотя смириться с его правотой невозможно. Как бы там ни было, допустить предательство по отношению к Айне, затеваемое Шамарой и Михальниковым, я не могу. Не думаю, чтобы между ними был тайный сговор — они друг друга не терпят, — но о молчаливом согласии Володи «уступить» Айну я начал догадываться еще утром. Подлость, подлость...

Наверное, я все же задремал, хоть мне и казалось, что сна нет и быть не может. Так или иначе, пробарахтался в путанице мыслей и обрывках сна очень долго. Когда же очнулся и при зажженной спичке посмотрел на часы, было около двух. Нашарив в тумбочке фонарик, я отыскал блокнот с карандашом, сунул свой «жучок» в карман и толкнул дверь. На дворе было гораздо светлей, чем в моей камере. Миллиарды тяжелых звезд висели над головой. Тощенькая скобка новорожденного месяца еле проклюнулась, и все же в черноте ночи проступали еще более плотные участки тьмы — домик, сарай, юрта. Я несколько раз «жикнул» фонариком, и мерцающий конус света уперся в землю, затем, повинуясь мне, растянулся через весь двор и, снова уплотнившись, лизнул стены домика напротив. На ночь мы всегда распахиваем окна, спасаясь от духоты, но сейчас в доме Шамары они были плотно закрыты и завешены изнутри одеялами.

Айна боится. Наверняка она не сомкнула глаз. А что если я позову ее?.. В окне Вадима Петровича, соседнем с моим, темно. В комнате тихо, тикает будильник. Начальник спит, вставать ему только через час.

Я убрал свет, неслышно спустился с крыльца и тотчас увидел у торца домика желтоватую полоску. На радиостанции кто-то был.

Теперь не могло быть и речи о том, чтобы вызвать Айну на разговор. Но какого лешего Старый приперся на радиостанцию так рано?

Осторожно, рискуя в темноте наткнуться на какую-нибудь железку или сухую саксаулину, я сделал шагов тридцать в сторону метеоплощадки и по памяти отыскал заржавленный контейнер, который в незапамятные времена бросили проезжие геофизики. Взобрался на него и увидел то, что ожидал: за столом сидел начальник станции. Керосиновая лампа освещала его плоское лицо несколько сбоку, искажая его неестественными тенями. К голове у Вадима Петровича прилипли наушники: приемопередатчик был включен, он слушал эфир.

Меня это не удивило: все радисты на метеостанциях любят так вот приобщаться к большому миру. Поразило меня лицо начальника: на щеках его блестели слезы.

Это было слишком невероятно. Слезы у Старого?.. А может, пот? Такой крупный? А может, он услышал песню... Ну, времен своей молодости или военную... Оттого и расстроился? Или — думает о себе и об Айне?..

«Наверное, свет паршивый, вот мне и мерещится», — подумал я и увидел, как Вадим Петрович взял со стола какую-то бумажку, затем другую и стал соединять их... Фу ты, черт! Он же вкладывал в конверт письмо!

Но какое?

То, что получил сегодня?

Или... написал сам?

В одном уверен: не служебная эта бумажка, нет, не тот человек наш начальник, чтоб по ночам заниматься документацией.

Я чуть было не загремел с контейнера. Посидев еще немножко, я спрыгнул на песок и вернулся к своему крыльцу. Там включил фонарик, и, не скрываясь, направился к метеоплощадке.

Через полчаса, когда я принес начальнику на радиостанцию метеоданные и взглянул на его сонное, брюзгливое лицо, мне стало совершенно ясно, что никаких слез я, конечно же, видеть не мог.

Мы не сказали друг другу ни слова... И кстати — на столе у Вадима Петровича не было ни единой бумажки.

12 САПАР САПАРКУЛИЕВ

Утром я делал хозяйственные дела. Набрал саксаула, наломал, чтобы в печку влез. Воды принес, костер разжег, кувшин на огонь поставил. Все как надо. Завтрак у нас поздно бывает, потому что в девять часов радисты показатели передают. А потом уже завтракают. Но гок-чай мы пьем рано-рано. Как глаза открыл, так и чай. Зеленый чай с утра выпил — весь день жажды не будет, в Каракумах это все знают.

Что еще я делал? Крылечки подмел, дорожку возле дома почистил. Посмотрел в мешок, где наш чурек — лепешки туркменские. Ай, думаю, хватит на сегодня, печь не буду. С тандымом возиться надо — нагревается он долго, а у меня на это утро план был: змей отнести и к Аман-баба сходить. Аман-баба, говорят, давно-давно святой человек был, могила его от нас всего в двух часах ходьбы. Только лучше рано идти, а то жарко. Я Вадиму Петровичу сказал вечером, что на святое место пойду, хорошую жену просить. Сами пусть позавтракают, а я в шесть часов пойду. Или в семь, как успею.

Успел я справить дела к половине седьмого. Почему точно знаю? Потому что всегда в окно начальнику заглядываю и будильник на столе вижу. Не понравилось мне в это утро, как Вадим Петрович спал. Страшное лицо, страдальное, рот открыт и один глаз. Вчера они с Юрой немного кричали друг на друга, спорили. Ай, зачем они об Айнушке спорят? Мы, туркмены, считаем, что про чужую жену даже спрашивать неприлично, как она живет или как здоровье. А они без Володьки говорят о ней, нехорошо! Я ушел от них за юрту и ругался там — так мне стыдно было. Айнушка счастливая, лучше Володьки мужа не найдет. Жаль только, что брата обманула, это нехорошо. Хотя этот калым проклятый я тоже ненавижу, мой брат Сейиткули так и дожил до сорока лет холостым, потому что большой калым заплатить не мог. Потом, правда, собрал деньги. Сейчас он почти старый, а дети маленькие. Разве хорошо?

Повесил я на себя Володькину фляжку с водой, взял в юрте свой мешок со змеями и отправился. Надо мной люди смеются, что я змей ловлю и подальше от людей выпускаю. Они смеются, а я говорю: «Тебе без змеи хорошо, да? Вот и змее без тебя будет хорошо. Живите, пожалуйста, друг друга не трогайте. Каракумы — большой дом, места всем хватает». Они все равно смеются. Правда, шоферы думают, что я для Ашхабадского зоопарка змей ловлю и много денег получаю. «Ай, молодец, хитрый Сапар», — говорят. Я и не спорю, мне так даже удобно. Пускай лучше уважают меня за хитрость и богатство, чем смеются. Правду только на метеостанции знают, и когда видят змей, то меня зовут. Один Володька их давит, где бы ни встретил. Самый лучший человек на станции, а не понимает, что нельзя обижать хозяев, если ты к ним в гости пришел. Каракумы за это могут наказать.

У меня в мешке было только три змея — две кобры и одна эфа, та, которая кольцами ползает. По дороге, когда шел по пескам, я смотрел по сторонам, хотел поймать еще одну, хотя бы стрелку. Змеи утром греются на солнышке, а потом от жары уходят в норы. Но среди барханов я тогда ничего не поймал, пошел дальше. Около Узбоя их много, только там я их не ловлю. Зачем? Там я своих змей выпускаю. Однако в этот день я к самому берегу Узбоя не пошел. Как только начались кусты, я и открыл мешок. Хоть и высохла бывшая Аму-Дарья — одна канава осталась с мокрой солью, а все же есть пища корням. А где растения, там и мыши, песчанки, разные лягушки. Змеям тут не голодно, а воду они не пьют. Вот джейрану вода нужна, и архару тоже нужна. Только я их в пустыне и возле Узбоя не видел ни разу — они в кырах встречаются. Там есть соленые озера, весенними дождями немного разбавленные. Кыры у нас недалеко — большие, с обрывами, с ущельями, которые воды когда-то прорыли. Володя ездит туда на охоту — это от нас на северо-запад километров пятьдесят-сорок. А один кыр совсем рядом, только небольшой. Вадим Петрович любит к нему по вечерам ходить. Сядет, ноги с обрыва свесит и отдыхает.

К самому Узбою я так тогда и не подошел, свернул от кустов прямо на солнце. Опять немного через пески. Прямиком. Можно было вдоль сухой реки пойти, но она петляет, путь длиннее. А барханы я, как своих братьев, знаю. В городе я всегда заблуждаюсь — улицы одинаковые, дома одинаковые, голова кружится. А барханы разные — у каждого своя фигура. И всяких примет много — два больших рядом, кривой с маленьким, саксаул старый, кусты созена густые. Не заблудишься, если один раз уже ходил.

Не заметил, как близко подошел к святому месту. Вижу: шагах в ста от меня автомашина, «ЗИЛ‑131», очень хороший вездеход. А немного подальше, возле берега Узбоя, который сюда заворачивает, как будто бы люди сидят. Сделал я еще шагов двадцать — вижу светлый дымок. Чай-пай, значит, пьют. Кто такие, еще не понял. Иногда сюда шоферы на пути из Шартауза на Небит-Даг сворачивают, может, они? Замечаю, что на машине груза нет. Значит, приехали люди к Аман-баба просить его о чем-то. Может, жена не рожает. А может, почтить память отца. Разные бывают причины.

Аман-баба был великий святой. Говорят, к его мазару три раза сходить — все равно, что один раз побывать в Мекке. А сам мазар скромный, глиняный. Обнесен невысоким дувалом, тоже глиняным. Кувшин есть для денег — вот и все. Рядом, правда, домик стоит пустой, а в нем есть одеяла, матрацы, пиалушки, чайники, чай, соль, конфеты. Чтобы человек, если поздно приехал, ночевать смог. Колодец есть, хотя вода невкусная. Соли в ней много, но пить можно. Чай можно кипятить, вот и хорошо.

Подошел я, вежливо поздоровался. Шофера узнал: Абдулла из верблюдоводческого совхоза, недавно из армии вернулся. Еще трое мужчин были незнакомые. Всем за сорок — уже головы побриты и бороды отпущены. Один — совсем седой, но не старик. Может, горе у него было. Сидели они под навесом и пили чай. А на столбе висел барашек освежеванный. Видно, собрались в камнях запекать. Нет в мире еды вкусней, чем это чабанское блюдо. Но все же еще лучше резать козленка, а не барашка.

Они посадили меня чай пить. Говорили о человеке на мотоцикле с коляской, о нем я от летчиков слышал. Бандит, говорят, но людей не убивает. Берет продукты, деньги, барашка для еды. В коляске возит две канистры воды и две — бензина. Только он не казах, а мангышлакский туркмен и зовут его Сердаром. Ружье всегда заряжено так: один ствол — пулей, другой — дробью. Никак не могут его изловить. Седобородый сказал, что будут его вертолетом гонять по пескам, пока не сдастся. Так он слышал.

И тут Абдулла спросил меня:

— А вашу девушку брат еще не забрал?

Неудобно мне стало: зачем он при почтенных людях затеял такой разговор?

— Нет, — сказал я. — А как, Абдулла, в вашем районе с хлопком? Не понимаю, почему тебя сюда отпустили — ведь уже уборка идет.

— Уборка-муборка, — сердито перебил он меня, — какое твое дело, Сапар? Я тебя насчет девушки спрашиваю не от безделья. Люди говорят, что ее брат и еще один человек были в Шартаузе и машину искали, которая пойдет на Небит-Даг через пески. Была такая машина, но не взяли их. Груз особый, не разрешили.

Тут вмешался один из бородатых людей по имени Атаджан.

— Так это на вашей метеостанции краденая девушка? — спросил он с удивлением. — Я тоже слышал, что брат ее искал. Каратепинский, да? Говорят, его милиция насильно назад отправила, в поезд посадила. А он кричал, что все равно вернется. Про второго человека, правда, ничего не знаю.

Увидел я по лицам, что они стали ко мне немножко хуже относиться, хотя я девушек никогда не крал. Когда я стал прощаться, они просили барашка с ними кушать, но я видел, что говорят они это из вежливости.

Пожал я им руки и пошел к мазару Аман-баба. Повязал на его шест цветную тряпочку, положил в кувшин один рубль тридцать пять копеек и быстро пошел домой. Ай, расстроился я... Как, думаю, Айнушку выручать? Володька улетел, он бы ее защитил, хоть бы приехали и семь братьев.

Когда я отошел километра на три от Узбоя, задул ветер. Все сильнее, сильнее, песчаная буря началась. Смотрю — и не вижу знакомых примет. Свернулся я змеей и лег под крутой бархан спиной к ветру. «Пропадешь, Сапар, — думаю. — И Айнушку не предупредишь о беде...»

13 ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ (Из дневника)

Проблемы, которые вчера вечером и ночью казались мне неразрешимыми, сегодня выглядели не такими и сложными. Правильно в сказках говорится, что утро вечера мудренее. Решение пришло в голову простое: если тучи сгустятся, надо будет предложить Айне уехать со мной куда-нибудь не слишком далеко — скажем, в Казахстан, на такую же метеостанцию. В университете, правда, мне придется учиться заочно. И она, возможно, поступит — почему бы и нет? Сейчас она меня, разумеется, не в силах любить — у нее лишь Володя на уме. Но потом, когда убедится в его подлости и в моем благородстве, Айна непременно проникнется ко мне... В общем, все будет хорошо, дело за ее согласием.

Песчаная буря налетела неожиданно. Побежали по двору быстрые струйки песка, весь двор перемела поземка, и стало чувствоваться, насколько горяч и сух нынче воздух. Пропала голубизна неба — оно стало мутно-белесым, в песчаной мгле растворился горизонт. Очертания метеоплощадки размылись, а потом и вовсе исчезли. Но больше всего меня поразило солнце: оно стало сначала оранжевым, потом красным, его края можно было рассмотреть так же отчетливо, как видны они во время затмения через закопченное стекло. Теперь же на солнце можно было смотреть и без стекла, хотя пекло оно ничуть не меньше, чем вчера.

Было не только жарко, но и нестерпимо душно. Горячий песок больно стегал по лицу и рукам, мельчайшая каракумская пыль забивала ноздри, рот, глаза. Спасения не было и в комнате: закупорясь в ней, я вскорости покрылся бисерным потом и стал задыхаться. Ветер усиливался и бил в стекла песком, словно кидал его с размаху горстями: швырнет, зачерпнет еще и после короткой передышки снова швырнет.

Так продолжалось часа три, а потом, как мне показалось, удары песка по окнам стали чуть менее свирепыми и мощными. Я посмотрел на часы: было около двух. До радиосеанса оставалось больше часа, но я решил снять показания сейчас, чтобы прийти на радиостанцию пораньше и поговорить с Айной.

Я толкнул дверь, чтоб выйти, но она не поддалась. Похоже было, что ее подперли колом. Сначала я подумал было о сопротивлении ветра, но вскоре понял, что дверь завалило песком, и стал раскачивать ее. Мало-помалу щелочка становилась все шире, и наконец я смог протиснуться на крыльцо.

Странную картину представлял собой двор метеостанции. Возле каждого столбика, ящика, двери с наветренной стороны вытягивались острые песчаные языки. Кривые барханчики образовались у стены моего дома, на крыльце, на каждой ступеньке. Ветер и не собирался прекращать свои пакости, хлестал все так же больно. За двадцать шагов я уже не различал предметы, а угадывал их по памяти. Солнца не было — вместо него слабо светился огромный, размазанный по небу круг.

Я нагнулся, прикрыл лицо ладонями и вслепую двинулся в сторону метеоплощадки. Теперь песок попадал за шиворот, но это все же было лучше, чем в глаза. То и дело оступаясь, падая на колени и с размаху утыкаясь в новорожденные барханы, я добрел до оградки, сориентировался, где калитка, но искать ее не стал — просто шагнул через ставший низеньким штакетник. Однако настоящая пытка только начиналась: мне нужно было отыскать в песке термометры, закопанные на разной глубине. Очень скоро я впал в панику, потому что два из шести термометров, похоже, провалились сквозь землю, то бишь сквозь песок. Впервые я пошел на подлог: так и не найдя их, записал в блокнот вымышленные температуры — средние сравнительно с данными остальных четырех. Дважды я падал с лестницы, когда снимал показания влажности, и чуть было не пустил всю работу насмарку, когда сильный порыв вырвал из рук блокнотик. Хорошо, что он влип в стенку ящика, прижатый ветром, и я успел его схватить.

Я думал, мне приходится хуже всех как новичку, но когда взглянул на Айну, сердце екнуло от жалости. С наушниками на голове она сидела в маленькой, наглухо закупоренной радиорубке и тяжело дышала открытым ртом. Прозрачные капли висели у нее на подбородке, на губах и на носу. Время от времени Айна утирала пот со лба и щек — без платка, просто смахивала ладошкой, а второй рукой сыпала в эфир морзянку. Она невидяще взглянула на меня и снова занялась связью, и я понял, что никаких разговоров у нас сейчас быть не может. Я сам почувствовал себя как в жарко протопленной бане. И вдруг вспомнил о том, о чем обязан был подумать раньше: «А как же Сапар?!».

14 АЙНА ДУРДЫЕВА

У меня очень сильно болела голова. Я даже немного поплакала. Когда приближается песчаная буря или перед грозой, у меня всегда бывают сильные головные боли. Это с детства. В этот день голова болела еще и по другой причине — от печальных мыслей. Юра и Вадим Петрович поссорились, и обстановка на станции стала очень напряженной. Это все из-за меня. Я понимаю, что когда одна женщина живет среди мужчин, мира не бывает. Но ведь я не просто какая-то женщина, я жена Володи, только ему могу принадлежать. Почему они это забывали? Почему не оставляли меня в покое? А ведь все они сознательные и образованные русские люди. Они должны были уважать замужнюю туркменку, которая любит своего мужа. Может, изменения в атмосфере перед бурей подействовали на них отрицательно? Не знаю.

На дежурстве мне стало совсем тяжело. Нечем было дышать, глаза заливал пот, а голова все болела. Еле-еле взяла себя в руки, связалась с Ашхабадом, стала передавать сводку и вдруг вспомнила, что Сапар ушел в пески. Сбилась, ключ в руках стал, как камень, тяжелый, работать не могла. Снова заставила себя передавать сводку, а о Сапаре все думаю и думаю. Неужели погиб?

Буря кончилась около пяти часов вечера, а примерно в шесть я услышала, что пришел Сапар. Он Юре что-то громко рассказывал, но из комнаты я слов не различала. Потом я узнала, что он под барханом лежал с накрытой головой, а если бы попытался идти, пропал бы непременно. Я видела, как они с Юрой радовались, а потом Сапар стал серьезным и ушел к Вадиму Петровичу.

Дотемна я провозилась — очень много пыли в доме было, убирала. Потом стала сгребать песок на кухне, а Сапар налил воду в бак. Он сказал, что начальник распорядился из-за ветра ужинать всем в его комнате. Ветерок и в самом деле был, но уже небольшой. На такой мы не обращали внимания, хотя, конечно, неприятно, когда песок хрустит на зубах.

Очень мне не хотелось идти к Вадиму Петровичу, но я боялась, что если откажусь, то опять будет спор и некультурный скандал между ним и Юрой.

Мы кушаем вечерами после сеанса связи. В двадцать один двадцать — двадцать один тридцать. Но на этот раз мы собрались поужинать около двадцати двух. Сапар с приготовлениями немного запоздал. И Юра долго не шел. А я ждала, чтобы идти с ним вместе.

Вадим Петрович свою комнату всегда содержал в чистоте, а сегодня не убирал. Всюду был песок, даже на полках в книжном шкафу. У него комната самая плохая, неуютная. Только стол хороший, круглый. Его можно раздвигать, но этого Вадим Петрович никогда не делал. Зачем ему? Он всегда один.

Он сидел на кровати, когда мы пришли с Юрой, а Сапар открывал консервы. Я увидела на столе четыре граненые стопочки и удивилась: разве праздник? Начальник, когда мы сели, достал из тумбочки бутылку водки.

— Сегодня я именинник, — сказал он. — Выпьем наш неприкосновенный запас.

Он налил водку во все четыре стопочки, но в бутылке еще осталось. Тогда Вадим Петрович засмеялся, взял пиалушку, вытер ее пальцем и вылил остатки. Из своей стопки туда вылил тоже — полная пиала получилась. Он взял ее и громко сказал:

— За мое здоровье!

Никто из нас стопку свою не взял. Юра не любит водку, Сапар совсем не пьет. А женщине пить водку некультурно.

— Пейте! — крикнул начальник. Потом тихо попросил: — Выпейте, пожалуйста.

Сапар заулыбался растерянно и взял двумя пальцами свою стопку, и Юра взял, хотя и нахмурился. Только я не решалась.

— Айна, в последний раз вместе пьем, обещаю, — очень серьезно сказал Вадим Петрович. — За мое счастье выпей, прошу... Ну, даже не за счастье, а чтоб хотя бы несчастий не было. А ты, Сапар, за свое спасение, якши?

Зажмурилась я, глотнула и задохнулась. Даже слезы покатились.

— Не чокался! — весело закричал Сапар.

Они чокнулись и тоже выпили. Закусили рыбными консервами и стали кушать разогретую тушенку с макаронами.

— Еще! — сказал Вадим Петрович. Он достал вторую бутылку водки и стал разливать ее всем. Юре он тоже налил в пиалу.

— Ай, Вадим Петрович, — сказал Сапар. — Не могу я, клянусь матерью, не могу.

— Ну и не моги, — хмуро сказал начальник. — А ты, Айна, пей!

Юра посмотрел на меня с жалостью, когда я отпила и закашлялась. Он тоже закашлялся и немножко пролил водку из пиалушки.

Я почувствовала, что внутри у меня все обожгло.

— Вадим Петрович, извините, я пойду, — сказала я.

— Сиди, Айна, ты еще новости не знаешь, — сказал он. — Говори, что слышал, Сапар!

— Айна-джан, я людей у Аман-баба видел, — быстро заговорил по-туркменски Сапар. — Они сказали, что твой брат узнал, где ты. Вместе с другом в Шартаузе был, милиция их прогнала. Наверное, недалеко они, Айна-джан.

У меня сердце остановилось. Я подумала, что теперь совсем пропаду без Володи. Но если бы Володя не улетел в Ашхабад, еще хуже было бы — они его могли убить. Или он их.

— В милицию надо сообщить по радио, — сказал Юра, а Вадим Петрович засмеялся.

— О чем сообщить? — спросил он. — О болтовне неизвестных богомольцев? Чтобы нам охрану прислали, да?

— А что, ждать сложа руки? — рассердился Юра.

Вадим Петрович опять засмеялся и с шумом втянул в себя воздух. У него было злое лицо.

— Разве ты не заступишься за Айну? — спросил он. — Неужели побоишься и не заступишься?

— Не ваше дело, — сказал Юра. Очень грубо сказал и стукнул кулаком по столу. А мне стало страшно: неужели опять из-за меня будет ссора?

У начальника на дне пиалушки оставалась водка. Он допил ее одним глотком и зажмурился.

— Эх, Огурчинский, Огурчинский, — сказал он и внимательно посмотрел на Юру. — Я охотно верю, что в мыслях своих ты заступаешься за Айну и вообще... разные подвиги совершаешь. Но в том и беда, Юрий дорогой, что есть люди поступков и есть люди побуждений. Понимаешь меня? Одни сами свою судьбу творят, а других жизнь мотает, как... мусор по воде. Вот такой ты и есть, щепочка жалкая... Фантазии много, а силы и воли — шиш! Да и я... тоже вроде тебя...

Он оперся локтями о стол и сжал голову ладонями. Он был совсем пьяный. И Юра был пьяный, это было заметно по его лицу. Оно как будто размякло, а глаза расширились.

— Ты меня с собой не равняй! — крикнул Юра. — Пускай я слабый человек, пускай! А ты — паук, который всех нас скрутил. Ты-то для человека не сделаешь хорошего, не‑е‑т! Только кровь у него можешь сосать, шантажист.

Мне показалось, что начальник даже не прислушивался к его крикам. Он сидел, сжав виски, и никак не отзывался на обидные Юрины слова. Потом Юра всхлипнул и замолчал. Тогда Вадим Петрович тем же тоном, что и раньше, сказал:

— Мы с тобой, Огурчинский, дряблые люди, неудачники по призванию. Такие, как мы, никогда и нигде погоду не делают, а только так... по течению. Шамара — вот кто движущая сила! Наш Володя — это и есть человек поступков, неважно — хороших или плохих, но поступков! Он всегда идет к своей цели, пусть она и низкая, эта цель. Впрочем, у людей... вроде Володи нет различий — высокая она или низкая, лишь бы себе на благо. Себе, только себе! Эти люди на все способны, они все могут...

— Володька — настоящий йигит! — одобрительно воскликнул Сапар. — Володя все может!

Конечно, Сапар не понял, что имел в виду Вадим Петрович. Я же не могла выдавить из себя ни слова — что-то душило меня.

— Молодец, Сапар! — воскликнул Вадим Петрович. — Да здравствуют Володи-завоеватели! Вот увидите: завтра я ему скажу нечто, и он мигом предаст Айну... Или продаст, если ее братец-бандит денег предложит. Но даром — н‑е‑т! — даром не отдаст. Добро все-таки, свое, нельзя...

— Перестаньте! — крикнула я и заплакала. Меня всю сильно затрясло.

Юра ударил рукой по столу, задел пиалушку. Она упала на пол и разбилась.

— Мы уедем с Айной... да! — тяжело дыша, сказал Юра. — Я ее... увожу... навсегда!..

— Куда увожу?! — вцепился ему в плечо Сапар. — Володькину жену забираешь? Я тебя убью! Чужая жена, нельзя, Юра! Я драться буду!

Я рванулась из-за стола. Меня никто не удерживал. Вадим Петрович все сидел, как и раньше, а Сапар тряс Юру за грудь.

Я убежала домой.

Лежала в темноте и плакала, плакала. Жизнь моя несчастливо сложилась, и я думала о том, что если Володя меня оставит, то совсем пропаду. Предчувствие меня мучило, потому что вчера перед отъездом он был нехороший, обманчивый. А вдруг Вадим Петрович говорил правду о Володе? Нет, не может быть, думала я, он ведь всегда был такой хороший.

Потом я немножко забылась. Не заснула, даже не задремала, а так, притихла, успокоилась. Мне нужно было заступать на дежурство около трех часов ночи, а шло только к двенадцати. На часы я не смотрела, время я хорошо чувствую. Из домика еще с полчаса слышались возгласы, но приглушенные. О чем спорили, разобрать мне было трудно — окна я так и не открывала. Решила, что лучше потерплю духоту, пока Володя не приедет. Потом тишина наступила. Я подумала, что они угомонились, потому что спать легли, а сама слушаю внимательно, как будто чего-то жду.

И дождалась: тихонько шаги по песку захрустели. Я даже дышать перестала, так испугалась. Неужели, думаю, Вадим Петрович? Остановился этот человек около нашего порога, и слышу — осторожно дергает дверь, а она на крючке.

Услышала я шепот Вадима Петровича, такой неприятно-хриплый:

— Айна, открой, поговорить нужно...

В комочек я сжалась, сердце так и рвалось из груди.

— Не бойся, я не трону тебя, — погромче он сказал. — Очень важное случилось, необходимо с тобой обсудить.

Нажал он плечом на дверь. Тут я вскочила, придавила ее телом и попросила:

— Пожалуйста, не надо! Уходите!

Но Вадим Петрович был очень пьяный и не послушал. Он так толкнул дверь плечом, что крючок сорвал, а меня отбросил в сторону. Я чуть не упала.

— Где ты, Айна? — зашептал он. — Куда ты делась, черт побери?!

Он зашелестел бумажками, чиркнул спичкой о коробок. Я сидела за дверью, за его спиной, сжалась в комочек. Мне было видно, как он поджег какой-то смятый листок, а другую бумажку снова сунул себе в карман. Я молила аллаха, чтобы он скорее прошел в комнату — тогда бы я выскользнула во двор и убежала. Но он поднял горящую бумагу над головой, медленно огляделся и заметил меня.

— Айна, — сказал он с облегчением. — Не бойся меня, Айнушка.

Я закрыла глаза и не шевелилась. Он бросил бумагу, затоптал ее и, наклонившись, поставил меня на ноги.

Мне было совсем плохо — от страха я обессилела. Он обнял меня за плечи, прижал к себе. Так, что моя голова уткнулась ему в грудь. Сердце у него билось часто-часто.

— Хочу спасти тебя, девочка, — хрипел Вадим Петрович. — Я тебя спрятал на станции, я тебя и сберегу, ты мне как дочка, пойми...

Говорил «как дочка», а сам волосы мои целовал. А я дрожу и плачу, и от сильного запаха водки стало подташнивать.

— Получил я письмо... Мне надо срочно уезжать из Бабали, Айнушка. Иначе худо будет, совсем худо. Не могу тебя оставить, Айна... Пропадешь, девочка... На Волгу тебя увезу, к сестре... Есть такой город — Сызрань. Там будешь жить, учиться поступишь... Замуж тебя выдам...

Я его отталкивала, а он не отпускал и все шептал.

Дверь так и была открытой все время, но ни он, ни я не услышали, как к дому приблизился Юра. Мы оба вздрогнули, когда совсем рядом зажужжал его фонарик и ударил пучок света.

С перепугу у меня силы утроились, и я вырвалась из рук Вадима Петровича. Но он успел схватить меня за локоть и обернулся к Юре.

— Убирайся, мальчишка! — закричал он, как зверь.

— Ах ты подлец! — крикнул Юра очень тонким голоском и бросился с кулаками на начальника. Фонарик умолк, стало темно. Я почувствовала, как Вадим Петрович левой рукой ударил Юру, и рванулась. Он меня не удержал.

— Слякоть несчастная! — крикнул Вадим Петрович и пнул упавшего Юру ногой. Бил он его еще или нет, не знаю, потому что я убежала в комнату.

Что еще? Слышала я возгласы Сапара, Юры. Ругань Вадима Петровича. Они все о чем-то спорили — сначала возле нашего порога, потом ушли в глубину двора и, кажется, даже за ограду. Сапар кричал очень громко, как будто его тоже били. Я подбежала к двери и хотела закрыть ее на крючок, но он был оторван. Тогда я на ощупь отыскала коромысло и край его просунула в дверную ручку. Теперь дверь была заперта надежней. Я забралась на кровать и стала прислушиваться к тому, что происходит во дворе.

Они успокоились на удивление скоро.

15 ВЛАДИМИР ШАМАРА

Поездка моя была о’кей, так что возвращался я довольный. Посылки отправил, ротор получил, пивка попил всласть, купил, правда с рук, приличную замшевую куртку. И еще — гэдээровский комплект: блузку и шортики для Айны. Заставить надеть, знаю, будет трудно, но своего добьюсь — сдеру с нее долгополый балахон. Бараний дух в ее тряпках неистребим — сколько ни стирай, все от них овчиной несет.

Был еще приятный сюрприз: замначуправления по кадрам намекнул на возможный перевод на другую пустынную метеостанцию. Называется Сары-Молла. Тот же коэффициент, один и семь, но, разумеется, не простым радистом, а начальником. Конечно, в Бабали мне лучше в том смысле, что меня все знают и я всех знаю — уверенно живу. А там придется затевать новые контакты, приглядываться, народ прощупывать. Это — минус. Зато, думаю, есть и плюсы: первый — больше зарплата, второй — уйду из-под ока своего тюремщика. Опротивел он мне до обморока. Так и чудится, что он на тебя дело завел и материальчики подбирает. Тощий утенок в очках безобидней. Он, правда, все топорщится, все возникает, но слова есть слова. Просто городской слюнтяй, хоть и не шибко интеллигентный.

А Михальников... Сволочь он был, причем сволочь умная, скрытная и неторопливая. Сковал мне руки, все намекал, что я замазан. Хотя неизвестно, сам-то что здесь торчал? По какой такой причине пошел в монахи? Не за Айну ли он мне мстил? Он, дескать, ее привез, а я пользуюсь. Ну да ему, пока я здесь, этот кусочек не отломился бы. Айнушка — баба чудесная, только подвоспитать ее треба.

С самолетом мне повезло. Хотя летчики, с которыми я вернулся, были незнакомые. Я их еле уговорил взять меня на борт. Крюк, впрочем, пришлось им сделать небольшой — геофизики ковыряются всего километрах в тридцати от нас. Самолет сел, а пилот даже мотор не выключил — машет мне: «Вываливайся!». Я выгрузился, а «Антон» как поддаст струей — и побежал по нашенскому такыру. Проводил я его взглядом, оборачиваюсь и вижу: бежит ко мне через пески Айна.

Нет, подумал я, все-таки люблю я свою Айнушку: так дрогнуло сердце, когда увидел. Уж так она рада мне была, вся в своих радостных этих слезах, обнимает, целует, господи помилуй... Страсти-мордасти, прямо кино. Будто уезжал от нее не на два дня, а на два года.

— Ты что? — спрашиваю. — Думала, не вернусь?

Не ответила, уткнулась носом в грудь, и показалось мне в ее поведении что-то неладное. Дал я ей сумку и велел идти домой, ждать меня. И смекнул, что в мое отсутствие, видать, на метеостанции не обошлось без событий. Точно: первое подтверждение я получил от Сапара. Бросился он ко мне навстречу, как собака к хозяину, чуть не скулил от радости.

— Володька, хорошо! Приехал! Ай, молодец!

Взяли мы с ним вдвоем ротор, и тут он мне сказал, приглушив голос:

— Скандал мы делали. Ай, пьяные были, Айнушку обижали.

— Разберемся.

Бросили мы железку в сарай, и я пошел к начальнику — отчитаться за поездку и, между прочим, поговорить о разном. Слышу окрик: «Володя, на минутку». Похоже, Юрик караулил момент, когда я направлюсь к Старику: вынырнул из своего окна, как черт из табакерки.

Я подошел. Он отогнул край одеяла, сел на подоконник и огляделся.

— Здорово, — сказал я ему не слишком приветливо, но руку, правда, протянул. Он быстро пожал ее и снова оглянулся.

— Володя, ты знай, что на меня... — Он замялся, покраснел и быстренько закончил: — В общем, я на твоей стороне. Ты можешь рассчитывать, если что...

— Если что? — переспросил я скучным голосом, будто ни о чем не догадываюсь. Я всегда его так сбиваю, этим холодком.

— Не знаю, — буркнул он сердито. — Мало ли что.

— Ах, вон оно что‑о‑о, — дурашливо протянул я. — Ну, тогда, конечно, само собой разумеется. Однако бывай, дела, брат...

Зачем я его заводил, не знаю. Наверное, потому, что сам готовился к схватке, приводил себя в боевую готовность.

Короче, сделал я Юрику ручкой, повернулся спиной и пошел к крыльцу. Деликатненько постучал в дверь и услышал насмешливый голос начальника:

— Не валяй ваньку, заходи!

Он сидел на кровати в одних трусах. В черных, семейных. Небритое лицо его оплыло — то ли от пьянки, то ли от сна. Поскольку Старый и виду не подал, что хочет поздороваться — руками оперся о кровать, шею набычил, — я не подошел, стал у порога.

— Как слетал? Ротор привез?

— Слетал хорошо и ротор привез.

Ответил я дипломатично, вежливенько так. Взял табурет, сел напротив него.

— Что новенького в управлении? — без интереса спросил Старый.

Я пожал плечами.

— Да ничего особенного. Гуськов ушел на пенсию, пока не заменили. Из Сары-Молла Павел Морозенко переезжает в Айкалу, уже приказ есть.

— А в Сары-Молла кого начальником?

Спросил и на меня зыркнул.

«Догадлив ты, прохиндей, — подумал я. — И умен. В одной берлоге нам с тобой не жизнь».

— Да так, пока прикидывают, кого бы... — ответил я спокойно. — Мне вот предлагали.

— И что ты? — Он даже привстал.

— Сказал, подумаю.

— Нечего и думать! — Он разозлился. — Нет никакой нужды тебе уезжать.

«Вот тебе и на! — изумился я. — Чего-чего ожидал, только не такого. Он же спит и видит, как меня выпихнуть!».

Начальник смотрел на свои босые, не шибко чистые ноги и думал.

— Оставайся в Бабали, — сказал он хмуро. — Вместо меня. Я решил уехать...

Невероятно! Впрочем, может, он темнит? Или хочет куда поблизости?

— Поблизости? — повторил я вслух.

— Нет, совсем из Каракумов. В Россию, в общем... — Помолчал и вяло добавил: — Надоело...

И как-то он сразу на глазах обмяк: и плечи обвисли, и складки на лице расплылись. Хотел еще что-то сказать, но махнул рукой: а, ладно, мол...

Я мгновенно сшурупил: вариантик вполне подходящий. Даже идеальный.

— Значится, тоска по родине взяла. Понимаю, — сказал я, чтобы только не молчать.

Старый вроде бы не обратил на мои слова никакого внимания. Смотрю: не решается продолжать и на себя начинает злиться. Лицо его застыло, только раздвоенный нос дергался, будто на самостоятельном движке работал.

— Владимир, — сказал Старый хрипловато, — Айне придется уехать отсюда. Брат объявился... Или тот... жених ее прежний. Нашли...

Да, вот это было паршиво. Но я-то ждал эту новость давно.

— Были на станции? — быстро спросил я.

— Нет еще. Но чабаны говорят, что грозятся... На все готовы... Ей надо уехать, Володя.

— Это куда?! — огрызнулся я.

— Со мной, — сказал он через силу. — Тебе с ней все одно не жить, сам знаешь. Я ее удочерю, замуж выдам. Со мной она не пропадет, а здесь...

«Хитер, — подумал я. — Получается что-то навроде обмена. Он мне — кресло, я ему — бабу. Баш на баш, а? Дрыном ему по загривку, а не Айну».

— Зачем же обязательно с вами? — засмеялся я и со смехом потянулся. — Отправлю ее пока к матери на Украину. До того, конечно, распишемся. А с бандюгами этими как-нибудь сладим... С помощью милиции, например. А?

— Ты врешь! — Ох, как он взбеленился! — Ты никогда не женишься на ней, подонок! Ты ее бросишь, вытрешь об нее ноги и дальше пойдешь. Да-да, ты такой! Я тебе предлагаю сделку в открытую — с тобой ведь иначе нельзя. Уедем — и забуду о твоих махинациях. Напрочь забуду и Айне прикажу забыть. Иначе — смотри! Не спущу!

Раскочегарил он себя, будь здоров. Но только меня на испуг не возьмешь, я ему не сопливый Юрик. И все же, как ни разозлил он меня, решил я события не торопить, чтобы промашку не сделать.

— Ладно, поговорили, — сказал я мирно. — Мне ведь надо обмозговать, верно? Не прогадать бы, жена-то у меня — блеск! Подумаю.

Я отставил табурет, ногой распахнул дверь и вышел во двор. На душе было мерзко. Ответственное решение принимать всегда нелегко. Но когда я увидел на пороге нашего домика Айну — она вышла вытряхнуть кошму, — я понял, что никому ее не отдам. Дальше видно будет, как там у нас все повернется, а продавать ее — на‑кося, Вадим Петрович Михальников! Хватит и того, что ее пробовали продавать родственнички.

С тем и зашел к себе. Айна уже приготовила мне перекусить — на обед-то я опоздал. И пока я наворачивал салат, а потом дыню с хлебом, она мне рассказала о событиях прошедшей ночи.

Я понял, что так дело дальше не пойдет, пора Старого брать за грудки.

И любопытство скребло: какое такое письмо заставляет его навострить лыжи?

16 ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ (Из дневника)

Утром, возвращаясь с метеоплощадки, я услышал, что к станции со стороны Шартауза приближается грузовик.

В самом этом факте не было ничего примечательного, потому что примерно раз в полмесяца кто-нибудь из шоферов, пересекавших Каракумы на вездеходах, заворачивал к нам. Иногда за свежей водой, иногда — расспросить о дороге, а чаще — просто так, пообщаться. В пустыне человек рад человеку.

Тяжелый грузовик шел к нам прямиком через барханы. Об этом можно было догадаться по беспрерывным завываниям мотора, таким натужным и жалобным, что казалось: вот сейчас, сию минуту надорвется его пробензиненное сердце. Но машина благополучно перевалила через последний бархан и, резво пыля, покатила по аэродромному такыру. Я узнал вездеход «Урал», очень надежную в песках машину. Благодаря автоматической подкачке баллонов она не буксует, что ли... На такой я однажды ездил в Шартауз.

Я пошел было навстречу, но понял, что это глупо — ведь грузовик непременно заедет на станцию, — и остановился. Поравнявшись со мной, «Урал» затормозил и утопил себя и меня в облаке белесой пыли. Пока я протирал очки, из кузова кто-то выпрыгнул. Вышли из кабины и шофер с напарником — незнакомые мне туркмены, оба в тюбетейках и, несмотря на жару, потертых пиджаках. Мы поздоровались за руку, и только теперь я рассмотрел третьего — того, что ехал в кузове. Выглядел он для наших мест необычно. Темные очки в никелированной оправе прикрывали чуть не половину заостренного лица. Над очками желтел большой покатый лоб, переходящий в лысину. Ее обрамляли седые от пыли, а если приглядеться — очень черные жесткие волосы. Маленькие, заходящие под уши баки и крупный нос с горбинкой придавали ему несколько иноземный колорит. И одет он был соответственно — фирменные джинсы, футболка с непонятным рисунком.

— Борис Князев, — сказал он, протягивая мне руку и одновременно снимая очки.

Я назвал себя и увидел, что глаза незнакомца не имеют ничего общего с его претенциозной внешностью. Маленькие, живые, простецкие, они весело бегали по моему лицу, будто искали объект для добродушной шутки. Цветом они напоминали нефть — желтовато-черные, маслянистые и даже, как мне показалось, с переливами. Он понравился мне сразу, этот Борис Князев в умопомрачительных джинсах, и я решил, что, несмотря на лысину, он не намного старше меня — пожалуй, ровесник Володе.

Впрочем, об этом я подумал позже, когда машина ушла. Шоферы не стали терять времени на чаепитие — оказывается, они наметили стоянку в Учкале, а до нее было километров девяносто.

— А я вот к вам, — сказал Князев весело.

Я стоял и тупо глядел на него. Потом спросил первое, что пришло в голову:

— Вы из метеослужбы? Или...

— Или! — радостно подхватил Князев. — Как точно вы выразились, геноссе, именно — «или». У вас в благословенном — или благословенной? — Бабали проживает друг моего детства Вадим Михальников. Как вы его сами-то зовете? Петровичем небось? Нравы у вас, конечно, патриархальные, но я мечтаю с пеленок...

Борис сразу заморочил мне голову дурацким трепом, но говорил он так добродушно и легко, что рот мой непроизвольно растянулся в улыбку. «Как здорово, — подумал я, — что этот гость приехал именно сейчас, когда мы на станции чуть глотки друг другу не перегрызли». Разумеется, в друзья детства наш начальник ему не годится — разница лет в тридцать, — но какое это имеет значение? Товарищ шутит, только и всего.

Кожаный, видавший виды портфель был явно тяжеловат для щупленького Князева, он чуть не волочил его по такыру и, когда я протянул руку, охотно отдал мне багаж.

— Одиночество и лишения воспитывают в людях благородство, — скороговоркой бормотнул он, будто бы только для себя. — Надеюсь, восточное гостеприимство у вас на должной высоте?..

— Еще бы! — подхватил я. — Знаете, туркмены, особенно кумли, то есть жители песков, они такой народ, что для гостя на все готовы...

— Послушай, Робинзон, — строго нахмурил брови Князев. — Мы уже достаточно давно знакомы, чтобы быть на «ты», не так ли?

— С удовольствием, — сказал я. — Кроме Вадима Петровича, мы все здесь на «ты».

— Обещаю, что теперь и с ним будете, — многозначительно сказал Князев и хохотнул. — Друг моего детства — человек покладистый, увидишь.

Мы уже входили на территорию станции, и Князев с огромным интересом осматривал наше нехитрое хозяйство. Заметив возле сарая мотоцикл с ружьем, закрепленным на руле, он присвистнул и сделал страшные глаза.

Мы поднялись на крыльцо, так и не увидев во дворе никого из наших. Я постучал и толкнул дверь. Окна в комнате были занавешены, и в полутьме я с трудом различил на кровати грузное тело Вадима Петровича. Он спал, в горле у него что-то ритмично похрюкивало.

— Тихо! — вполголоса приказал Князев. — Я люблю эффекты. Открой-ка, Юра, окно.

Я взялся за раму, но он зашипел: «Не то, одеяло сними». Я снял одеяло с гвоздей, в комнате стало светло, и храп тотчас прекратился. Начальник почмокал и открыл глаза. Увидел меня на подоконнике и рывком сел, отбросив простыню.

— Чего тебе здесь... — начал было он и тут только усмотрел стоящего у двери Князева. Белесые кустики бровей хмуро сошлись у переносицы. Старый был озадачен. — Это еще кто? — буркнул он и зыркнул на меня.

— Смотри-ка, не узнал! — ужаснулся Князев и схватился за лысину. — Ай-ай, Вадим Петрович, ай-ай-ай!

— Что за шут? — спокойно спросил у меня начальник. На нашего гостя он взглянул разочек и то мельком.

— Годы неузнаваемо преобразили меня, — ёрнически вздохнул Князев, подходя к Михальникову и садясь рядом с ним на кровать. — Взгляни же на меня, вглядись в мои черты... и вспомни кудрявого Боречку, которого ты качал на молодых коленях... Вспомнил, дядя Вадя? А?

Лицо Михальникова оставалось неподвижным, он явно не узнавал Бориса. Или, скорей, не хотел узнавать.

— А папу моего, надеюсь, помнишь? — по-прежнему весело, но и жестко спросил Князев. — Папочку моего, Гришу Князева, не забыл?

Нет, папу Старый, видать, не забыл — лицо Михальникова дернулось, нос побелел. Он с шумом втянул воздух, но так и не ответил.

— Оставь нас, Юрчик, — ласково попросил Борис. — Мы тут... повспоминаем маленько.

Я спохватился, что до сих пор не отнес показания приборов дежурному радисту, а тот уже, наверное, выходит на связь. Дежурил Володя Шамара, и я внутренне съежился: не миновать издевок... Выскочил из комнаты и, шепотом чертыхаясь, побежал к радиорубке.

17 ВЛАДИМИР ШАМАРА

Что приезд Бориса ему не в дугу, я усек сразу. Достаточно было мне взглянуть на них, когда Сапар позвал к обеду. Такой кислой рожи я у Михальникова не видел за все годы. А этот парень — молоток, вроде бы так и надо. Веселый он мужик, этот Князев, и умный. Понял ситуацию с одного взгляда. И, по-моему, оценил каждого по той цене, какую тот заслужил. В этом я попозже убедился, когда разговорились на охоте. Поначалу же он мне понравился хотя бы тем, что не положил глаз на Айну. Я уже бешусь, когда новый мужик появляется: хоть ты прячь ее, всю взглядами обмусолят.

Короче, обстановка за столом была на удивление: Борис травил анекдоты, мы с Юриком смеялись, Сапар с нами заодно, даже Айна разок улыбнулась. Один начальник хлебал молча, но нас это не слишком волновало. Он был подавлен, нет — пришиблен, так точнее. Все думал, думал и эдаким рассеянным взглядом по нашим лицам водил. Философ! Если б не так заметно было, что он до смерти перепуган. Когда Борис вспомнил про мой мотоцикл и спросил, как насчет охоты, а я ответил, что нормально, только вот ружье у меня одно, начальник подал голос.

— Возьмешь мое, — сказал угрюмо. — Почистить его надо. — Встал из-за стола и ушел. Через минуту вернулся со своей паршивенькой «тулкой» и патронташем, протянул Борису и приказал Сапару, чтоб тот еще заварил чаю.

Мы отправились около шести, большой зной только-только схлынул. Я решил свозить своего гостя на Аджикыр — к глиняному крутояру, который километрах в тридцати от нашей станции. В Заунгузских Каракумах много таких оврагов — кыров, вымытых талыми водами или древними речками. Один из них, правда, очень небольшой, почти рядом со станцией — в полукилометре на восток от метеоплощадки. Туда Старый хаживал и с ружьем, и так просто. Часа по три просиживал, ноги свесив, но что-то не припомню, чтоб он убил хотя бы зайца. Бывало, едешь неподалеку и видишь — торчит на краю обрыва фигура, точь-в-точь удильщик на берегу сухой речки. И ведь, сволота, никогда головы не повернет на шум мотоцикла. Будто муха рядом прожужжала. Думаете, гордый? Нет, он это для того только делал, чтоб тебе неприятно было. Такая уж натура была у покойничка, пусть земля ему пухом будет, не жалко, я не мстительный.

Так вот, Аджикыр, куда мы направились, в смысле охоты место очень удачное. Особенно часто ходят туда джейраны — внизу, под обрывом, есть слабосоленые озера с камышом, водопой прекрасный. Добираться до Аджикыра легко, но противно: километров за семь от обрыва пески кончаются и ехать приходится по выжженной пыльной степи — «пухляку». В это время, то есть под осень, слой пухляка толстый, а сама пыль белая, как известь. Не успели мы с Борисом проехать по ней и ста метров, как превратились в мукомолов. А уж облако за нами вставало до самых облаков, если бы они, конечно, были. В сентябре-то в Каракумах лето, зной.

Сначала, когда мы лавировали меж барханов, Борис был весел, острил, все анекдот пытался рассказать, да тряска мешала. К середине пути приумолк. И когда заехали в пухляк, стал шепотом ругаться. Злобно так. «Истеричка ты, — думаю. — Какого лешего тебя сюда занесло? А приехал — терпи».

Ехали мы около часа, а обосновались на моем любимом месте — в неширокой расщелинке на краю обрыва. Там у меня скрадок. Водопой же — как на ладони. Панорама красивейшая: слоистый обрыв, будто кусок халвы отломлен, клочки темной зелени вокруг маленьких озер, только воду сверху почти не видно. Ну а все остальное, как и всюду — выжженное, желтое. Но мне и этот зеленый кусок всегда радовал глаз. Правда, воду из озер человек пить не станет — солона она для него, даже для барана неподходяща. А джейраны пьют, другой им негде взять. Вообще, в смысле попить в Каракумах приходится живности повертеться. Зайцы и лисы, к примеру, совсем не пьют воду. Зайчишки грызут сочные корешки и стебли, а лисы их кровушкой пробавляются, вот такие пироги.

Борис обрадовался, когда мы наконец начали устраиваться, измотала его дорога.

— Так, говоришь, гарантия есть? — спросил он с надеждой.

— Гарантировать могу одно — что нас охотоинспекция не застукает, — сказал я. — А зверь есть зверь, необязательный он.

— Знаем мы вас, браконьеров, — говорит. — Боишься удачу спугнуть. Ты парень фартовый, с тобой на любое дело можно идти.

— Давай так, — предложил я. — Ты просматривай подход к водопою, где песочек, там повиднее — место открытое. Только джейраны тоже желтенькие, гляди в оба. А я возьму левую сторону, где камышики и скалы.

— А разговаривать можно?

— А чего ж! Если вполголоса. Но курить — ни-ни! Запах дыма они за версту учуют.

— Молодец ты! — Он вздохнул вроде бы с восхищением. Но только с липовым, я это почувствовал. — Все ты знаешь, все могешь. Хозяин пустыни...

— Хозяин... — Я даже засмеялся. — В пустыне похозяйствуешь. Разве что песок начать вывозить туда, где пляжей нет. Тут ведь только видимость свободы, а на самом деле — по рукам связан. Без воды — ни шагу, а много ли на горбу унесешь? Летом, например, если пешком идти, двенадцать литров треба на день.

— Я тебе удивляюсь, — сказал Борис эдак задумчиво. — На кой тебе сдались и твоя профессия, и эта станция, и это, извините, общество?

Я предложил уточнить, какое такое общество он имеет в виду.

— Хоть то, хоть это, — ответил он с нажимом.

Я промолчал, вроде бы не понял.

— С твоей хваткой где-нибудь там...

— Где-нибудь там я все одно не буду, так что и гадать незачем, — возразил я. — Не от тебя первого такое слышу. Вон начальник наш — тот меня впрямую бизнесменом кличет. А я плюю.

Подобные разговоры на меня действуют плохо. Злость закипает.

— А вдруг в тебе и в самом деле сидит великий деятель? — Он засмеялся и добавил: — Рисковать-то любишь? Или не очень?

— Не очень. Я не авантюрист, понял? Я в лотереи и спортлото сроду не играл и пробовать не буду. Если человек может, то может. Пан или пропал — это не для меня. Только пан, пусть даже не сразу, да наверняка.

Я заметил, что мой ответ Борису не понравился. Я догадывался: ему зачем-то нужен напарник, но сказать он не решался, темнил. Вот и ладно. А мне эти разговорчики насчет риска и удачи были не по душе. Год назад один армянин в Шартаузе вот так подкатывался, хотел меня посредником сделать — шелковыми тканями в песках торговать. Только я этого субчика послал подальше, не хватало мне еще на спекуляции гореть.

— Да, вижу, не разбойничек, а кулачок, — сказал он с насмешкой.

— Да уж...

— В кубышке-то много уже?

— А это, дорогой гость, сугубо личное дело, — сказал я.

— Вроде тайны вкладов?

— Ага. Вроде.

После этого молчали мы долго. Джейранов все не было.

Ни о чем я его больше не спросил, лишнего не хотел знать, мне это не нужно. Ну, допустим, предложил бы он Госбанк ограбить? Что мне тогда? Милиции радировать? Молчать? Вязать его? Все варианты для меня неудобные, лучше не знать. А что к чему у нас в Каракумах, я лучше его осведомлен, в советчиках не нуждаюсь.

Значит, помолчали мы.

— В общем, не о том я, — сказал Борис примирительно. — Удивительно мне, как такой зоопарк, как ваш, до сих пор не разбежался.

— А что?

— А то, что с твоим шефом я бы месяца не протянул. Гарантирую, он тебя заложит чуть что. Или откупиться заставит. Ничего не запрашивал с тебя?

Не знаю зачем, но я рассказал Борису, что Михальников хочет уехать вместе с Айной из Средней Азии. И предложил мне сделку: свое место взамен Айны. Знает, что я из Бабали не рвусь.

— Эх, лапоть... — Князев хохотнул. — Как только он ее возьмет, так у него и руки развяжутся. Сейчас он боится двух вещей: девку потерять — раз, тебя самого опасается — два. А когда уедет? Что его остановит? Он же спит и в гробу тебя видит, живьем бы закопал... Как тех товарищей своих, так и тебя, не задумываясь...

Он замолчал.

— Это еще каких?

— Никаких.

— Нет, ты говори.

— Ладно, кончили. У нас тоже дела семейные. Не лезь, Вова. О своем думай.

— Да уж думаю.

— Да уж туго думаешь.

Я понимал, что этот ушлый, этот темный человечек, в сущности, прав. От Михальникова стоит ждать всего. Рассчитывать надо на самое худшее. Подарить ему Айну, а потом самому под следствие пойти? Извиняюсь. Тут треба помараковать. Расписку с него взять, что ли? Если б знать, чем его прижать можно... Вот он, Борис, кажется, знает, да темнит, шакалюга...

Вслух я ничего такого не сказал.

— Смотри, что это там?! — дернулся Князев.

— Тихо ты! — зашипел я.

Это были джейраны, три самки. Они почти сливались с песчаным фоном. Я бы их раньше заметил, конечно, не отвлеки меня разговор. Досада брала: сейчас они пройдут по ложбинке меж барханов, и их будет совсем плохо видно. Придется ждать, пока напьются. До них сейчас было всего метров семьдесят, но кустарник и песчаные кромки мешали.

— Подождем... — шепотом сказал я, и в этот же миг бабахнуло ружье Бориса.

— Идиот! — я заорали попытался поймать на мушку высоко подпрыгивающие стройные фигурки антилоп. Их белые «платочки» — пушистые хвостики мелькали среди желтизны, но попробуй попади в убегающего джейрана. Эх, если бы они бросились в сторону, повернулись боком... Если бы да кабы...

Приезжий псих пальнул из второго ствола, я тоже испортил патрон. Охота пропала, но я не слишком огорчился. Меня занимала проблема Михальникова: неужто Князев так и не откроет, в чем у того слабина?

— Я, кажется, поторопился? — не глядя на меня, сказал Князев. — Тогда прости.

— Ладно, — сказал я, — собираемся, пока светло. Хоть тоушана подобьем.

— Тушканчика?

— Тоушана, каракумского зайца. Вроде нашего, только меньше. Вставай, чего теперь таиться.

Я не хотел с ним ругаться, пусть он чувствует себя виноватым передо мной. Может, разговорится.

Крепя ружье к рулю, я попросил:

— Ты помог бы мне, Борис. Так и не знаю, что делать. Я у него под колпаком, понимаешь? А его чем возьмешь?

Он шлепнул меня по спине ладошкой.

— Этим я займусь, Вова. Не трусь, все будет о’кей. Следи только, чтоб с твоей бабой раньше времени не рванул. Запугает ее, дурочку. А потом — ищи-свищи. Он у меня вона где!

Он сжал грязный кулачок и театрально потряс им над головой.

— А больше я тебе, Вова, ничего не скажу, потому что, Вова, не имею права. Едем!

Что мне оставалось? Пожал плечами и стал заводить мотоцикл.

Зайцев по дороге мы не встретили. Я и не приглядывался.

18 АЙНА ДУРДЫЕВА

Редко бывает, чтобы Володя вернулся с охоты пустым. Он человек удачливый, но на этот раз даже мне было немножко стыдно. Взял гостя на джейранов, а не убил и тоушана. Правда, он казался веселым, но на самом деле очень злился. Я это поняла, когда он заметил двух верблюдиц около метеоплощадки и обрадовался. Обычно мы кричим или палками гоним таких бродяг обратно в пески, иногда отгоняем выстрелом в воздух. Верблюдицы, когда отобьются от стада, жмутся к людям, но если их гонят, то уходят искать своих хозяев. Так вот, увидев их возле изгороди, Володя сказал:

— Ну, погодите, шалавы!

Потом он быстро зарядил ружье дробью и не поленился, побежал к метеоплощадке. Я хотела крикнуть ему, что не нужно этого делать, но постеснялась при госте указывать мужу. А наш гость Борис с большим интересом смотрел, что будет делать Володя.

Хорошо, что Володя стрелял издалека и только по крупу, не в голову. Два раза он выстрелил. Одна верблюдица очень сильно закричала и побежала в пески, а вторая стала крутиться, зубами пыталась больное место достать, но потом тоже пустилась за своей подругой. Теперь они не приблизятся к площадке, а то ведь, бывало, никак не отвяжутся — гонишь, гонишь...

Володя и Борис долго мылись, воду в душ мы с Сапаром для них наносили заранее. Сапар расстроился, что Володя ничего не привез с охоты. Он ведь хотел жарить мясо.

— Ай, кушайте тушенку... — сказал Сапар и ушел к себе в юрту.

Начальника на станции не было: он ушел на свое любимое место — к ближнему кыру, где обрыв и камни. Смешно мне стало: если свое ружье отдал гостю, зачем там сидеть? Наверное, подумать хотел. Когда он подолгу думал, мне всегда становилось страшно. Мне казалось, что он не мог мне простить, что я стала женой Володи. Ведь спас меня и спрятал на метеостанции Вадим Петрович, а досталась я другому. Но что же делать? Он старый, а Володю я люблю. Он должен все понимать, но не хочет. Наверное, отомстит, я об этом часто думала ночью.

Они были очень голодны и не хотели ждать, пока я приготовлю ужин. Разогрели тушенку и стали есть со сковороды. К ним подсел Юра. Он только что завел движок, при свете стало уютнее. Ему очень хотелось поговорить с гостем, он скучал здесь, бедняга, все один да один. Но при Володе Юра редко говорит, боится Володиных шуток, которые иногда бывают злыми.

— Вот куда нужно свозить Бориса. — Юра долго не решался заговорить, но все же открыл рот. — На соленое озеро, такого он, конечно, в жизни не видел.

— Глупости какие, — сказал с полным ртом Володя. — Завтра мне некогда будет, полдня мотаться буду... Жрать-то надо...

— А далеко оно? — спросил гость.

— Да нет же, — обрадовался Юра, — километров пять. Если встать пораньше, можно и пешком. Но зато... Сами увидите, что это за чудо.

— А что ж, — лениво сказал Борис и зевнул, — давай и сходим. Как считаешь, Володя?

Володя пожал плечами: идите, если не лень.

— Если часов в пять выйдем, как? — спросил Юра.

— Только разбуди, — ответил Борис, снова зевнув. — Пойду у вас поваляюсь, можно? — спросил он у Володи. — Устал я что-то.

— Давай, — сказал Володя. — А ты двигай на площадку, время. Забыл?

Юра нахмурился. Он знал, что надо идти снимать показания, но Володя с ним говорил как с мальчишкой. Это обидно.

Все разошлись. Володя ушел на радиостанцию, Юра — на площадку, а Борис — в нашу комнату.

Я только убралась под навесом, где ужинали, когда услышала, что гость меня зовет. «Наверное, понадобилась подушка или еще что», — решила я и вошла в комнату. Борис и не собирался спать: сидел за столом и барабанил пальцами, о чем-то думал.

— Садись, Айна, разговор есть, — сказал он.

Я присела на табурет. Сердце сжалось: так хорошие разговоры не начинаются. А я и не ждала в последнее время ничего хорошего.

— Ты знаешь, что Вадим Петрович... ваш Старый — так его вы называете, да? — так вот он собрался уехать насовсем. В Россию. Ты об этом знаешь?

Я покачала головой. Мне даже горячо стало от радости.

— Это значит, что твой Володя станет начальником метеостанции Бабали, ясно?

— Да, — сказала я тихо. — Это будет хорошо...

— Вот видишь, хорошо. Для него. А для тебя? Старый-то хочет уехать вместе с тобой. Иначе — ни в какую. Он считает, что твой муженек все равно тебя бросит и ты пропадешь. Поедешь с ним?

Он меня этим вопросом оскорбил. Как можно такое подумать?! Как будто я вещь. Володя его убьет, если узнает. Нельзя ему говорить.

— Он проклятый человек, — сказала я. — Он всем хочет несчастья.

Гость засмеялся и подергал себя за нос.

— Почему — всем несчастья? Себе он хочет красивую молодую женку. Володе — свободу действий. Ты думаешь, Володя не согласится?

У меня кровь в лицо бросилась. Я хотела сказать, что Володя его может убить за такое предложение, и вдруг вспомнила наш недавний разговор. Володя боится моего брата. Может, ему будет легче без меня? Найдет другую, из-за которой ничего не будет грозить.

— Ваш Старый, если Володя откажется, напишет на него заявление в милицию. Сообщит, что твой муж — спекулянт каракулем и браконьер. И что он спаивает водкой чабанов. На пять лет могут посадить за такое.

Говоря это, он смотрел на меня ласковыми глазами, как будто сочувствовал. От этого еще страшнее было.

— Что же делать? — спросила я и заплакала.

— Не знаю, не знаю, — сказал он и тихонько засмеялся. — Тебе придется выбирать. Ты вот что можешь сделать: встретиться с ним, чтоб Володя не знал, где-нибудь среди барханов. И... ну, как бы сказать покрасивее? Ну, уступи ему разочек... Чтобы он вроде бы своей цели добился и может теперь уезжать. Ты ему откровенно скажи, что единственный раз ему уступаешь — только чтобы он скорей уехал отсюда. Так и скажи — только один раз!..

— Я лучше себя сожгу, я туркменка! — вырвалось у меня сквозь слезы. Таких позорных разговоров у меня в жизни не было.

— Вот ты ему и скажи — самосожжением кончишь, если он еще будет приставать... Нет, лучше так — если не уедет, вот-вот — если не уедет... А я попробую его с собой увезти. Сейчас ты, как якорь, его держишь. Он бы уехал, если бы не ты... Подумай, Айна. От тебя многое зависит — и твоя судьба, и Володина жизнь, многое... Подумай, иди! Да от мужа слезы скрой, а то хуже будет.

Я кивнула и встала, и тут в комнату вошел Володя. Радиосеанс уже кончился.

— Что в темноте сидите? — спросил он и хотел было довернуть лампочку, но Борис громко сказал:

— Не надо!

— Почему?

— Всякая гадость ваша... Набежит дрянь каракумская на огонь, ну ее к чертям...

— Да брось ты! — сказал Володя. — Откуда знаешь?

— Из литературы.

А я тем временем вышла из комнаты, пробормотала что-то насчет чая. Не заметил муж, спасибо Борису, что я плакала.

Во дворе Сапар пристраивал на маленьком костре черные от копоти кундюки с водой. Сапару не нравился наш гость, он старался быть от него подальше. Почему? Мне это было непонятно.

Я подождала, пока вода закипит, достала чайнички, пиалушки, заварила чай и понесла его на подносе — так меня Володя научил — в комнату.

Они все горячо разговаривали. Володя достал из своих запасов бутылку водки, и она уже была наполовину пуста. Но при мне они выпили еще по большой стопке, а закусили куском сухого чурека. Мне стало стыдно, я достала дыню «карры-гыз», морщинистую и сладкую. По-русски это означает «старая девушка», все смеются, когда слышат перевод.

— Крючок, крючок! — со злостью сказал наш гость. — Это мой личный крючок, делиться им с тобой не желаю, понял? Зацепи его на свой! Я-то зацепил, значит, я и сильный. А он тебя, так ведь, а? То-то же!

— Тоже мне друг, — сердился Володя. — А сам говоришь, что он для нас обоих... как это... персона...

— Нон грата, — закончил Борис. — Так ты меня пойми...

Я снова за чем-то вышла, а когда вернулась, гость стоял у порога и говорил:

— Я его пощекочу, он у меня подрыгает лапками... Вы меня не ждите, у него, может, и заночую... Или у Юрика... Между вами третьим не хочу...

Он захохотал и ушел. Портфель не взял. Я заметила, что он к нему за весь день так и не прикоснулся.

Я налила себе чаю. Володя хмуро кусал губы. Потом выплеснул из пиалы остатки чая и вылил в нее почти всю водку из бутылки.

— Володенька, не надо... Володя-джан... — попросила я.

Но он выпил залпом. Из уголков губ водка пролилась по щекам, потекла на рубашку.

Он не обратил внимания на мои слова. Почти всегда у нас так. Я привыкла. Смирилась. Но хватит ли терпения на всю жизнь?

— Айна, замочи бельишко, — неожиданно сказал он. — И повесь... Развесь... на веревке... Короче, вот что: иди к Старому под окно, послушай, о чем они там... Тебе удобней. Будто с бельем возишься...

— Нет-нет, Володечка, не надо!

— Я сказал.

— Прошу тебя, Володя, я боюсь... Мне стыдно...

— Стыдно?!

Он грубо схватил меня за плечи и так сжал, что слезы чуть не выступили. Я видела его голубые, бешеные от злости глаза и говорила себе: ни за что, ни за что не пойду...

И вдруг он поцеловал меня. Сильно, до боли в губах. Я задохнулась.

— Иди, Айна! — сказал он и подтолкнул меня к порогу.

— Сейчас... Соберу платье... рубашку твою...

Не могла я с ним ни спорить, ни ругаться. Он сильнее меня.

Я действовала, как во сне. Собрала какие-то тряпки, одеяло, вышла. Стала развешивать их, стараясь держаться поближе к распахнутому настежь окну начальника. Свет в его комнате не был зажжен, и мне сначала показалось, что там нет никого, но потом раздался голос Бориса. Вернее, громкий шепот, который был слышен очень хорошо:

— Ты считай, считай, старый идиот! Сколько тебе? Пятьдесят пять? Пятьдесят шесть? Приплюсуй к ним десятку, ну? Все, хана тебе! Выходит, напрасно прятался, не жалко?

— Это ты прячься, сволочь... — услышала я дрожащий от злости голос Вадима Петровича. — Ты больше моего боишься...

— Кретин, тупица! — зашипел Борис. — Тридцать лет коту под хвост пустил, так хоть поживи, ведь кусочек остался! Можно так кучеряво зажить, что и не снилось, неужели ты...

— Не нужно мне это, понимаешь? — Начальник возвысил голос. — Не хочу я говорить с тобой... об этом. И не мани.

Некоторое время в комнате было тихо. Я притаилась за одеялом.

— Ладно, — сказал гость с ненавистью. — Не хочешь, не надо. Но сделай завтра, слышишь? Ты только вызови, а я сам...

— Вызови!.. — передразнил его Вадим Петрович во весь голос.

— Тихо ты!.. — зашипел гость. — Закрой-ка окно.

Больше я ничего не услышала.

19 ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ (Из дневника)

Утро у меня началось ночью — в том смысле, что после дежурства я глаз не сомкнул. Выспался днем, оттого. Но я не жалел, было о чем подумать. Вспомнились слова Старого о прирожденных неудачниках, в которые он записал себя и меня. Так вот, я и размышлял: неужто мы похожи? Это было б ужасно, не можем мы быть людьми одной породы. Пусть я никто, пока что так оно и есть. Но никогда я не стану человеконенавистником, таким, как Михальников, которого, по-моему, радовать может только чужое горе.

Почему он меня невзлюбил? Сначала, видимо, потому, что я заменил Олю. У него к смазливым девушкам слабость. Он с первого дня начал меня поучать: не будь, мол, лопухом, а то такие, как Шамара, взнуздают, оседлают и еще погонять будут. Я недолго помалкивал, начал огрызаться. Особенно резко, когда он прохаживался насчет моей интеллигентской дряблости. Дал я отпор, он и взъелся, стал нарочно задевать, чтоб укусить побольнее. Вчера вот прирожденным неудачником обозвал, с собой сравнил, чтоб обиднее было. Чтобы помучился я, вспоминая его слова. И ведь достиг своего: мысль, что я человек не поступков, а слов, да и слов-то жалких, что я законченный неудачник, теперь грызет меня. А тут еще вечером, во время ужина, Володя меня турнул — не мешай, мол, с Борисом разговаривать, иди на площадку... И Борис с пренебрежением на меня взглянул. Вадим Петрович всем задал тональность, как следует ко мне относиться. Он, именно он! А остальным, конечно, приятно, что есть человек, которого ставишь ниже себя. Даже Сапар не считает меня полноценной личностью, хотя и хорошо относится. Как добрый дядюшка или даже — тетушка. А для Айны я никто...

Когда стало светать, я отправился в пески — просто побродить, потому что все время торчать в комнате трудно, хоть и без дела валяешься на койке. Я не боюсь каракумской фауны, даже змей. Они опасны, когда человек нападает первым, а им с нами связываться ни к чему. Нападают только на того, кого могут слопать. Невольно подумалось: а на тебя вот нападает любой, ты всем по зубам... Я ушел метров на триста от станции, когда услышал тарахтенье мотоцикла. Подозрение, что Володька опять взял с собой Бориса на охоту, хотя мы договорились идти утром на соленое озеро, так и резануло по сердцу. Но нет: Шамара выехал один. Я догадался, что он захочет проверить силки на зайцев, а заодно — подстрелить парочку, если попадутся. Пусть едет, главное, Бориса с собой не взял. Я быстро двинул назад.

У колодца я налил в канистру свежей воды, вставил ее в постромки — мы носим запас воды с собой наподобие рюкзака, за плечами. Если, конечно, ничего больше брать с собой не нужно. Опробовав ношу, я понял, что придется долить канистру доверху: хоть потяжелей, зато не будет плескаться, отвлекать. Пора было будить Бориса. Подойдя к открытому окну комнаты, где живут Шамара и Айна, я постучал по раме и позвал: «Борис!». В комнату заглядывать постеснялся: все-таки там Айна...

— Юра! — услыхал я вдруг ее голос у себя за спиной.

Обернувшись, я увидел, что она стоит у порога, придерживая рукой не заколотый брошкой ворот платья. Она не выглядела сонной, будто не спала.

— Мы с Борисом договорились... — начал было я, она перебила:

— Он у начальника ночевал. — Голос ее прозвучал тихо, и мне послышалось в нем необычное — то ли тревога, то ли недовольство. — Они очень поздно легли, может, не пойдете?

— Мы договаривались, — сказал я упрямо. Было обидно, что Борис даже не сказал, где будет ночевать.

Айна покачала головой и скрылась за дверью. Я направился к окну Старого и тотчас заметил его следы, слегка припорошенные песком. Следы вели «на выход» — в сторону кыра, и ушел Старый совсем недавно.

Я обрадовался: страх как не хотелось мне видеть сейчас его морщинистую рожу.

Ступив на песчаный холмик, наметенный ветром у стены дома, я ухватился за подоконник и, подпрыгнув на него, лег грудью. В комнате плавала серая полутьма. Я увидел, что кровать Михальникова пуста и заправлена одеялом, а Борис спит на полу. Лицо его, полуприкрытое простыней, темнело на фоне подушки.

— Борис! — позвал я негромко, но он и ухом не повел. — Вставай! — гаркнул я от души, и тотчас тело Князева дернулось, словно в судороге. Рука его на мгновение нырнула под подушку, и мне показалось, что в ней что-то синевато блеснуло.

— Балда! — хрипло крикнул Борис, таращась на меня. Он стоял на четвереньках, но руки́, в которой мне нечто почудилось, я не видел из-за простыни. — До инфаркта так недолго, балда. Ладно, жди, я сейчас...

Через несколько минут, одевшись и небрежно ополоснув лицо из умывальника, он сказал, что готов к дороге. Есть он, как и я, не хотел — какая еда, еще только светало... Моя заплечная канистра его удивила.

— Неужели столько выпьем? Или на всякий случай?

— Увидишь, — веско сказал я. Когда окунется в соленое озеро, он поймет, зачем нам канистра.

Я решил повести его не напрямик, а через кладбище саксаулов — все-таки гостям нужна экзотика. А такой не увидишь нигде. В первый месяц своей работы я перетаскал на станцию немало причудливых корней и стволов — пытался украсить двор природными скульптурами. Но скоро поостыл, а потом Сапар, по приказу Старого, изломал мои несостоявшиеся скульптуры на дрова.

Борис шумно зевал, его прямо-таки раздирало. Песок за ночь успел остыть, идти было приятно. Ветерок был, но не то чтобы очень, терпимый.

— Как тебя все же занесло сюда? А-аахх... — Он зевком закончил вопрос, и меня это пренебрежение кольнуло.

Я сухо рассказал, как и почему попал в Бабали, подчеркнув, что сделал это сознательно, а не потому, что плыл по воле рока.

— Тебе это кажется, — небрежно бросил Борис. — Судьба, брат.

— Выбрал я ее сам тем не менее, — упрямо возразил я.

— «Мы выбираем, нас выбирают...» — дурашливо пропел Князев. — Все дело в том, что у каждого выбор ограничен. У тебя, к примеру, пять вариантов, у меня — сорок, а у Старого... — Он хмыкнул, сощурился. — А у Старого их практически нет. Вернее, всего один подходящий... Ну, да ладно, давай о тебе. Сколько тебе, девятнадцать, двадцать? Так вот, ты уже сложился, другим не станешь. Характеру нельзя научиться, с ним человек рождается.

— Так что ж, Старый и в молодости был такой сволочью?

— А ты думал! — воскликнул Борис убежденно. — Мне отец рассказывал. В молодые годы он был хуже, сейчас притих, как паучок, из вас кровушку посасывает... А лет тридцать назад он... Нет, не могу я тебе рассказать, Юрик, не мои это тайны, не могу.

С непривычки он устал: по пескам надо уметь ходить легко, с минимальной глубиной следа. Мы не прошли и полдороги, а Борис уже дважды пил из канистры. Мне, признаюсь, было приятно, что он в сравнении со мной слабак, хотя я понимал, что дело в навыке.

— Понимаешь, у каждого есть свой круг возможностей, которые ему природа отпустила. — Борис передохнул. — И каждый из нас... может себе позволить... ровно столько, сколько в силах... Я, конечно, не мускулы имею в виду... Вот ты бы, например, никак не смог бы стать десантником... Или канатоходцем... Или гангстером...

— Это почему же?

— Да не обижайся ты. — Князев усмехнулся. — Потому что ты интеллигентик... Ты будешь раздумывать и сомневаться, когда надо... рисковать и решаться на деле... Как этот... Раскольников, который у Достоевского...

— Раскольников убил старуху, — возразил я.

— А копоти-то потом было, господи! — с отвращением сказал Борис. — Дела — на грош, а переживаний — на червонец. Из-за ростовщицы, из-за дряни последней, тьфу!

— Ну, тут... Моральная сторона... Нельзя ставить себя выше. Люди...

— Есть люди, а есть червячки, людишки, — перебил Борис. — Себя ты к кому относишь?

Я не ответил, только прибавил шагу и сразу же опередил его на несколько метров. Борис обозлился.

— Ты погоди... Ты ответь... — задыхаясь, крикнул он, видя, что я намерен сбежать с вершины бархана. — Ты личность или...

— Личность, — угрюмо бормотал я, далеко не уверенный, что это так.

— Давай-ка посидим на макушке, — предложил он и плюхнулся на песок. Скажи, а мог бы ты, скажем, убить... Скажем, меня?

— Смотря за что.

— Неважно. В принципе.

— Не знаю. Об этом не думал.

— Ну, а Старика укокошишь? В мыслях бывало? Ну, в мечтах?

Эх, если бы он знал, сколько раз я мысленно расправлялся с Вадимом Петровичем! Но об этом я Борису не сказал, пожал плечами, — и все.

— Неужели ни разу? — деланно изумился он. — Да, брат, тогда с тобой все ясно. Я же все знаю: и как ты к Володькиной женке неровно дышишь, и как старый козел ее отбить и увезти собрался. Все знаю, Юрик, все!

Мы двинулись дальше и молчали довольно долго, пока из-за широкого бугра, на гребень которого мы поднялись, не открылась такырная плешина. На ней повсюду были причудливо разбросаны черные, будто застывшие в последней судороге, вывороченные с корнем мертвые стволы саксаула. Почему столько их оказалось здесь, я не знал. Возможно, паводки стянули их на эту глиняную низинку.

— Слушай, это же грандиозно! — выдохнул Князев. — Будто драка была до смерти... Извиваются, гады... Кошмар!..

Который раз я здесь, но и сейчас на меня произвели сильное впечатление щупальца саксаульных корней, уродливые, перевитые волокна стволов.

Миновав саксаулье кладбище, мы невольно пошли быстрее.

— Страх и секс правят миром, — вдруг изрек Борис напыщенно. — За любовь надо драться, Юрик, не отдавай ее дядям... Знаешь, один итальянский писатель что сказал? Так вот, слушай: когда, говорит, итальянец любит женщину, он врывается в дом, хватает ее на руки, сажает в свой автомобиль и на бешеной скорости мчит, мчит, мчит... Короче, женщина — его. А когда русский полюбит женщину? Он приходит к себе домой, ложится на кровать, задирает ноги на спинку кровати и начинает страдать, страдать, страдать... И все. Так ты, Юрик, судя по всему — не итальянец.

— Ты итальянец, — буркнул я, чтобы только не промолчать.

— Я? Да как сказать... — Он засмеялся и вдруг посерьезнел. — Хотел было я тебе предложить пойти со мной на одно смелое предприятие... Оно связано с немалым риском, зато в случае удачи — исполнение желаний... До конца жизни. Из грязи, как говорится, в князи...

— Ты и так Князев, — механически сострил я и вдруг вспомнил пистолет, а может, и не пистолет, увиденный нынче у Князева. Я лихорадочно размышлял, что он мог подразумевать под рискованным делом. В голову ничего путное не лезло.

— Так вот, связано, говорю, с риском, — повторил он, видимо, колеблясь, говорить ли ему дальше или не стоит. — С риском и, имей в виду, с немедленным убытием из сих райских мест... Без всяких туркменочек, понял? Устраивает тебя такой вариант? А?

Впереди из-за бугра высунулись ветки кустарника — первая примета близости озера. Я подумал, что Князев просто не понимает, как много для меня значит Айна. Странно, что даже любопытство меня не мучило: что он такое замыслил и какую роль отвел мне? Все-таки я спросил, но, должно быть, Борис уловил нотку безразличия в моем вопросе.

— Что именно, что именно... — передразнил он. — Ты мне скажи: мог бы завтра или... или сегодня, скажем, отсюда рвануть? Не прощаясь, а?

Это означало бы только одно — предать Айну. Володя ее, по-моему, уже предал. Осталось мне.

— Нет, не мог бы, — твердо сказал я. — Не будем об этом... Смотри, озеро!

— Ладно, живи, как можешь, Юрик, — неожиданно мирно сказал Борис. — Обойдусь как-нибудь сам... А что оно черное такое? Гляди, как нефть!

Озеро не было черным, оно было темно-зеленым, и даже нет — изумрудно-серым, что ли, трудно подыскать слова, чтобы точно определить его цвет. Наверное, это от насыщенности воды солями. В этом озере нельзя утонуть, разве что захлебнешься.

— Только не ныряй, — предупредил я Бориса, который сбросил рубашку и что-то уж очень аккуратно укладывал свои заморские штаны. «Неужели у него в кармане все-таки пистолет?» — промелькнуло у меня в голове.

— Не боись, не утону, — ответил он пренебрежительно. — Давай и ты!

Я быстро разделся и вошел в воду. Она была прохладной. Но я знал, что стоит чуть отплыть — и ногам станет намного теплее, чем верхней части тела. Странное было озеро: даже днем, под палящими солнечными лучами, верхние слои воды были прохладней нижних. Видно, со дна били горячие источники, не иначе.

Князев радостно гоготал, плескаясь посредине озера. Он ложился на спину, поднимая вверх руки, потом переворачивался на живот, скрестив руки на груди — вода выталкивала его. При желании можно было читать книгу, лежа на спине, — концентрация солей была здесь необыкновенная.

Я вышел на берег и большим пальцем ноги стал расковыривать прибрежный песок. Еще одно чудо.

— Смотри, — сказал я выбравшемуся на берег Князеву. — Сейчас забулькает... Вот уже, начинает...

Под моей ногой рождался маленький вулканчик теплой, свинцового цвета грязи.

— Лечебная, между прочим, — сказал я. — Сюда издалека ездят туркмены, иногда за триста километров...

Умытое, еще розовое солнце поднималось быстро, на наших глазах оно вскарабкивалось на кромку бархана, поросшего прибрежными кустиками.

— Что такое? — поморщился Князев и поскреб лоб, потом щеку. — Щиплет.

— Говорил, не надо окунаться. Знаешь, какая концентрация...

— Да пошел ты со своей концентрацией, — окрысился он. — Ах, подлая, жжет-то как...

И у меня на плечах, на ногах, на груди тоже выступила соль, стягивая кожу. Каково же было Князеву: лицо страдало куда сильней.

— Каракумы твои, мать их... — Он грубо выругался. — Что делать, а? Ну!

— Подставляй ладони, — скомандовал я, беря в руки канистру.

Он судорожно ополаскивал лицо, шею, грудь, словно боялся, что соль въестся в кожу навечно. Я же тихонько злорадствовал: сильная личность оказалась далеко не на высоте...

Я тоже ополоснулся, самую малость, оставив воду для питья на обратную дорогу. Разговорчивость с Князева рукой сняло. Мне показалось, что он жалеет о нашей с ним прогулке на озеро. Может, он имел на меня какие виды — не в этом ли дело? А я его разочаровал.

Солнце пока не припекало, но знать о себе уже давало. Надо было торопиться — с восьми начнется жара. Воды в канистре осталось всего на четверть, только нести ее стало неудобней — до того противно она плескалась. Ветерок еще не успел замести наши следы, а так, чуть припорошил. Разговаривать мне не хотелось: ему, видимо, тоже. Мы прошли с километр или чуть больше, когда Борис вдруг остановился и втянул голову в плечи, будто инстинктивно пригнулся. Я проследил его взгляд, но ничего не заметил. Тогда я быстро протер очки полой рубашки и снова нацепил их.

С запада приближался мотоцикл. Он то и дело нырял под гребни песков, и водителя разглядеть было трудно, но уже по тому, что на руле не было ружья, мне стало ясно: это не Шамара.

Тогда кто же? Мотоциклисты в наших краях не часты. Наверное, какой-то чабан в поисках заблудившегося верблюда.

— Что за разбойник? — пробормотал Князев, настороженно вглядываясь в остановившегося в нескольких метрах от нас мотоциклиста. Тот и впрямь был похож на басмача, какими мы их видим в кино — дочерна загорелый, иссушенный ветром. Злые, колючие глаза напряженно ощупывали нас. Похоже, он сличал нас с кем-то, искал приметы. Сначала мотоциклист показался мне молодым, но потом я различил пучки белых морщинок, разбегающихся от глаз, и понял, что ему как минимум тридцать. На нем был выцветший «дон» — шерстяной халат, на голове — мохнатый белый тельпек. Так одеваются и чабаны, однако этот человек не слишком походил на мирного пастуха.

— Салам алейкум...

Голос его звучал хрипло, будто в горле пересохло.

— Валейким салам, — ответил я. Что-то похожее буркнул и Князев. Мотоциклист продолжал внимательно всматриваться в нас.

— Геофизики, да?

— Нет, мы с метеостанции Бабали, — ответил я и чуть не укусил себя за язык: не тот ли это бандит, что ищет нашу Айну? То бишь ее брат, а может, неудавшийся муж.

Мотоциклист ухмыльнулся, глаза его спрятались вовсе.

— А где это? Там? — Он махнул рукой в сторону озера. Он наверняка знал, где станция. Нас, что ли, проверял?

— Станция там, — сказал я, показывая рукой верное направление.

— Ай, мне туда не надо, — сказал мотоциклист и засмеялся. — Где геофизики, не знаешь?

— Где-то там... Километров сорок... — Я махнул рукой на восток.

— Спасибо, елдаш... Саг бол! — Ухмылка разом ушла с его лица. Развернув мотоцикл, он газанул и, вихляясь, начал спуск с бархана. Мы смотрели ему вслед. Отъехав, незнакомец оглянулся и опять засмеялся. Неприятная у него была гримаса, когда он смеялся. Жутковатая.

— Ты заметил? — тихо спросил Борис.

— Что заметил?

— За спиной у него обрез. В тряпке.

— Откуда ты... — начал было я, но осекся, взглянув на Князева. В глазах его отразилось презрение — ко мне, щенку, конечно.

— Кто это, как считаешь?

Я стал было рассказывать ему историю Айны, упомянул о ее старшем брате, но Борис не дал закончить.

— Знаю уже... Ясно. Идем.

Почти весь обратный путь мы проделали молча. Когда до метеостанции оставалось метров шестьсот-семьсот, Князев вдруг застонал и схватился обеими руками за правый бок.

— Не могу... — прохрипел он и опустился на песок. — Бо‑оль-нооо...

20 АЙНА ДУРДЫЕВА

Утром, часов около семи, я почувствовала тяжесть в голове и подумала, что, должно быть, сегодня будет сильный ветер. Эта боль меня никогда не обманывала. Проходя по двору, я заметила, что по такыру пробегают прозрачные струйки. «Как бы не было песчаной бури, — забеспокоилась я. — Поскорее бы возвращался Володя».

Около восьми мне показалось, что кто-то кричит. Я вышла из комнаты и увидела, что на бархане метрах в ста от станции стоит Юра, а к нему спешит Сапар. Юра помахал мне рукой, чтобы я тоже приблизилась.

— Скажи Вадиму Петровичу, что беда с Борисом! — крикнул он. — Аппендицит, наверное. Пусть он тоже идет на помощь, вдвоем трудно...

— Я помогу, — сказала я, хотя он не мог меня слышать. Я не хотела идти к начальнику, боялась, не знаю чего. Когда Сапар и Юра уставились на меня с удивлением — оглохла, что ли? — я повторила громко, что помогу сама.

Наш гость лежал на песке в полукилометре от станции. Лицо и волосы у него были мокрые — Юра, видно, облил его водой, чтобы не перегрелся. Он был в сознании, но стонал. Руки держал у правого бока, будто рану зажимал. И лицо кривилось от боли.

Сапар и Юра подняли его на ноги, но Борис совсем не мог идти. Он очень мучился. Тогда они посадили его на скрещенные руки и потихоньку понесли. Мне Юра отдал пустую канистру, и я шла следом. Становилось жарко, и я видела, что Юре очень тяжело. Его лоб был влажным от пота, а дыхание трудное. Он чуть не упал, когда спускались с небольшого бархана. Сапар хоть и тоже худой, но очень сильный. Он нес Бориса легко, даже не вспотел.

— Юра, давай я немножко понесу, — предложила я и пожалела о сказанном. Он закусил губу, так ему было обидно. Но зато сил прибавилось.

Все-таки они отдыхали раза четыре, пока несли. Борис стонал и стонал, однообразно и протяжно.

Они отнесли его в юрту к Сапару, в ней прохладней. Сапар так захотел. Пол в его юрте застлан кошмами. Мы подложили Борису под голову подушки, а на кошмы постелили ватное одеяло, чтобы мягче было лежать.

Дежурить в девять ноль-ноль должен был Вадим Петрович, до сеанса оставалось полчаса.

— Я побуду с ним, я ты сними показания. А во время сеанса пусть Вадим Петрович вызовет санитарный самолет, — сказала я.

Юра кивнул и побежал на метеоплощадку, а мы с Сапаром остались в юрте возле больного. Я заметила, что Сапар очень разволновался. Раньше он на гостя смотрел недоверчиво, но сейчас переживал за него, как за сына. А Борис лежал с закрытыми глазами и тихонько стонал.

Потом Сапар ушел — у него много дел по хозяйству с утра. И тогда наш гость сразу же открыл глаза и спросил жалобным голосом:

— Айна, это ужасно... Каждая минута... Сколько часов летит самолет?..

— Совсем мало летит, — успокаивала я его, — всего до Шартауза.

Он приподнялся на локте.

— До какого еще Шартауза? — громко спросил он.

— Санитарный самолет из областной больницы, — пояснила я. — Из Шартауза.

— Почему не из Ашхабада? — рассердился Борис. Боль его, кажется, отпустила. — Зачем я полечу куда-то на север, в какой-то Шартауз?

— Там тоже врачи, это же скорей!..

— Знаю я этих сельских лекарей! — грубо крикнул он и опять стал стонать. — Только в Ашхабад, не доверяю я вашим Шартаузам... Беги, Айна, не хочу я в Шартауз, пусть из Ашхабада, слышишь, Айна? Скорей!

«Какой придирчивый, — подумала я. — Не доверяет областной больнице, как же!» Не хотелось мне, но просьба гостя — закон. Только бы начальник не успел вызвать шартаузский самолет.

Когда я появилась на радиостанции, Вадим Петрович работал ключом. Я прислушалась к морзянке: обычная сводка. Юра стоял, скрестив руки, возле двери.

— Уже передал? — шепотом спросила я.

Юра пожал плечами и сделал гримасу: откуда, мол, я знаю, в морзянке не смыслю. Так мы дождались конца сводки. Сейчас Вадим Петрович даст сигнал «внимание!» и передаст просьбу о санитарном самолете. Если он уже не сделал этого в начале сеанса.

— Вадим Петрович! — сказала я. — Попросите самолет из Ашхабада!..

Он повернулся ко мне всем телом и сдвинул левой рукой наушник с уха. Правая автоматически выбила: «Минуту... минуту...» Чтоб не дали нам отбой в Гидрометцентре.

— Что, что? — скривился он. Раздвоенный нос его дергался, будто Вадим Петрович принюхивался к нам с брезгливостью.

— Наш гость очень просит, чтобы ашхабадские врачи прилетели, — быстро проговорила я. — Он не хочет лететь в Шартауз, говорит, что там плохие...

Он отвернулся от меня с противной ухмылкой. И я услышала, что он дал отбой — еще и еще раз.

— Вадим Петрович! — крикнула я. Но ему тоже дали отбой. Юра не понимал ничего, смотрел то на него, то на меня.

— Вы уже вызвали самолет? Из Шартауза, да? — спросила я, но он сделал вид, что не слышит. Закончив передачу, снял наушники, закрыл журнал, поднялся.

Мы с Юрой стояли на его пути к выходу и смотрели на него.

— Не вызвал, — сказал начальник очень спокойно, будто речь шла не о жизни человека, а о запасном термометре. — У него это скоро пройдет.

— Да как же так? — закричал Юра, у него даже голос сорвался. — Вы не смеете, это подлость! Человек мучится... Да как вы...

Он сжал кулаки, и мне показалось, что сейчас Юра ударит Вадима Петровича. Наверное, и начальник это понял, потому что он не пошел к двери и тоже сжал кулаки.

— Вот что, — с угрозой сказал он, — не учите меня... Если я буду требовать санитарный самолет при каждом колотье в боку, меня просто выгонят, не так? Подождем трехчасового сеанса. Если не пройдет, значит, вызовем. Только у него это пройдет, я вам обещаю. Не порите горячку.

Сказав это, Вадим Петрович медленно пошел к двери, и мы расступились, пропуская его. Юра глаза закрыл, щеки его побелели, но и он отступил на шаг.

Мне стыдно было сообщать больному, что так получилось, и я попросила об этом Юру. Сама же, чтоб только не заходить в юрту, взяла коромысло и стала носить из колодца воду в душ. Скоро должен был приехать Володя. Я слышала, вытягивая бадью, как свирепо орал Сапар в комнате начальника. Потом я увидела и самого Сапара. Он размахивал своими волосатыми руками и ругался по-афгански, стоя на крыльце. Потом пошел на кухню, под навес. «Что он сможет наготовить-то сегодня?» — подумала я.

Я наносила воды, убрала у себя дома, хотя, в общем-то, убирать было нечего — просто время тянула, — и все-таки решилась заглянуть в юрту. Юра сидел у изголовья Бориса Князева, глаза у того были полузакрыты. Он слушал Юру, который сразу замолчал, когда я вошла, вид у него был унылый, пришибленный.

— Болит? — спросила я.

— Болит, — ответил гость. По-моему, он был недоволен, что я пришла.

— Ничего, — сказала я. — В три часа я сама вызову самолет, начальник сказал, что разрешит.

И вдруг Борис выругался очень грязно, по-русски, ужасно так, что мне стало стыдно, и я, не глядя на него, откинула полог и вышла. Пришла домой, легла на кошму и заплакала. У меня было предчувствие: что-то должно случиться нехорошее. И голова болела все сильнее.

Так я лежала, пока не приехал Володя. Было это около двенадцати. Приехал он сердитый — лисы съели четырех тоушанов в силках, привез только двух. Разве это еда для всех?

— Чего валяешься? — зло сказал он и бросил на пол зайцев. — После обеда смотаюсь на дальние кыры, может, архара или джейрана подшибу... Вот невезуха, пес ее побери...

Я рассказала ему о болезни нашего гостя. Володя задумался и ушел в юрту к гостю. Не было его долго. Потом вернулся и стал собираться.

— Обедать не буду, у чабанов перехвачу, — сказал он коротко. Завел мотоцикл и уехал.

Обед в этот день не состоялся. Сапар постучал, постучал по рельсу и перестал. Сам есть тоже не захотел. Впрочем, я не выходила. Только Сапара я знаю: без нас он есть не станет.

Очень медленно тянулось время. Тихо было на станции, только ветер посвистывал, гонял сухой песок. Я вслушивалась в тишину и думала, что совсем невозможно становится жить нам вместе на станции. Все стали нервные, не прощают друг другу. Даже пустяков. Терпеть не могут своих товарищей по работе, вот что ужасно. Чем хорошим такое может кончиться?

Около двух часов было, когда я услышала, что по двору кто-то идет. Юре еще рано было снимать показания, да и походка была не его. Я приоткрыла край одеяла, затемнявшего окно, и, к своему удивлению, увидела, что это наш гость. Значит, приступ аппендицита прошел, а может, просто немножко утихла боль. Он шел к домику, где жили начальник и Юра. Взойдя на крыльцо, он открыл левую дверь, то есть в комнату, где жил Вадим Петрович, и вошел. Примерно через минуту они появились на крыльце и, не разговаривая, побрели в сторону кыра, куда любит ходить Вадим Петрович. Наверняка они хотели поговорить, чтоб никто не мог подслушать. Лицо начальника было сонным и ничего не выражало. Борис Князев что-то беззвучно насвистывал и смотрел себе под ноги, словно боялся наступить на скорпиона или змею. Впрочем, скорей всего, он просто задумался.

Я опять вспомнила ночную ссору, их крики о том, кто из них больше боится. Сегодня я в который раз уже принималась думать об этом, но объяснить слова Бориса о нашем начальнике: «тридцать лет коту под хвост» и «напрасно прятался» я толком не могла. Предположить, что Вадим Петрович — опасный преступник, который тридцать лет прятался в Каракумах, просто невозможно, — он не был похож на убийцу или вора. В управлении метеослужбы его хорошо знали много лет. Но, с другой стороны, он испугался, когда впервые увидел Бориса. И нарочно — это уже мое предположение — не стал вызывать санитарный самолет, чтобы Борис умер. Конечно же, у них никакая не дружба. Они друг другу враги. Вадим Петрович его ненавидит так же, как моего Володю. И над Юрой он издевается. Как может такой человек быть руководителем метеостанции?

Я сидела на кошме и раздумывала обо всем этом, пока не услышала, что Юра пошел на метеоплощадку. Я тоже стала собираться на дежурство; сомнение мучило меня: если наш гость чувствует себя так хорошо, что даже разгуливает, должна ли я вызывать санитарный самолет? Я обещала это сделать, но без разрешения начальника станции не имела такого права. Значит, не вызывать? Не бежать же мне за ними к кыру, чтобы спросить? А если к ночи нашему гостю опять станет невыносимо больно? А если он будет при смерти — кто ответит тогда?

Я пришла на радиостанцию, включила приемопередатчик, надела наушники... Еле дождалась прихода Юры.

Он положил передо мной бумажку с данными и сразу сказал:

— Знаешь, у Бориса вроде бы прошло.

— А если снова... ночью?

— По-моему, у него ничего и не болело. — Юра насильно улыбнулся. — А может, и правда аппендицит, — добавил он. — Зачем ему притворяться?

— С этим не шутят, — сказала я, и тут же нас взяли на связь.

Я передала сводку и про себя твердо решила, что о санитарном самолете не заикнусь. Но метеоцентр отстучал: «Уточните утренний вызов точка уточните утренний вызов точка». Я еще успела удивиться, подумав: «Все-таки он вызвал самолет из Шартауза...». Но тут последовали точки-тире, которые еще больше удивили меня: «Просят уточнить, достаточно ли выслать участкового инспектора или есть необходимость в опергруппе?».

У меня рука замерла: что отвечать, какая опергруппа и что такое вообще? Я постучала: «Кто просит уточнить?». Мне ответили: «Как это — кто? Милиция, конечно. Где Михальников? Позовите к аппарату». — «Его сейчас нет на станции», — отстучала я. — «Что-нибудь случилось у вас? Зачем вызывали милицию?» — «Ничего не случилось», — ответила я в полной растерянности. — «Ладно, сообщим в управление внутренних дел, что ничего серьезного»... Последовал отбой. Я тоже дала отбой.

Юра с тревогой смотрел на меня: видно, выглядела я растерянной. Комок подступал к горлу: я поняла, что Вадим Петрович перешел к решительным действиям, а это значит — Володе несдобровать. Не зря муж боялся начальника и его подлости.

— Да что случилось, черт возьми?! — крикнул Юра.

— Вадим Петрович... вызвал... милицию... — с трудом выговорила я.

Юра присвистнул, лицо его стало озабоченным.

— Правильно сделал, Айна, — сказал он, не глядя на меня. — Ты меня прости, пожалуйста... Но хоть он и твой брат... В общем, все может плохо кончиться, Айна... Я видел у него обрез.

— Что такое — обрез? — тихо спросила я. — О ком ты, Юра?..

— О твоем брате, о ком еще... Мыс Борисом видели его сегодня километрах в двух от станции. А обрез — это ружье с обрезанным стволом, чтоб прятать легче... Плохо дело, Айна.

Так вот о ком речь! Вот зачем милиция! Значит, Агамурад все-таки разыскал меня. Это было очень и очень нехорошо, но, странное дело, я даже обрадовалась такой плохой новости. Потому что поняла, что дело не в Володе. Агамурада боится начальник, вот в чем секрет!

— Ты знаешь, Айна, — сказал Юра нерешительно, — непонятно мне.

— Что непонятно, Юра?

— Этот вызов... Он сделал его во время утреннего сеанса, так?

— Да-да, перед сводкой... Когда же иначе?

— Но я ему тогда еще не говорил о твоем брате... Я сказал потом. Откуда же он узнал?.. Борис лежал в юрте. А Сапар тоже узнал от меня. Как же?..

«Как же? — подумала я. — Юра прав. Он не мог знать об Агамураде, и, значит, милицию вызвал, чтобы арестовать Володю. Сначала за браконьерство, ведь джейрана Володя сегодня непременно убьет. А потом за каракуль...».

Мне стало плохо от этой мысли. Голова раскалывалась. Только об одном я могла думать сейчас: как выручить Володю? Для его спасения я все готова была отдать, хоть самоё себя на растерзание. Неужели мое счастье рухнет? Как я ненавидела тогда Вадима Петровича, убить его хотелось. Слезы сами лились и лились по лицу. Юра был бледный, глаза под толстыми стеклами моргали быстро-быстро... Он совал мне стакан с теплой водой... А чем он еще мог помочь?

21 ВЛАДИМИР ШАМАРА

Я чуточку задержался с возвращением — заезжал в Бада, чабанский поселок домиков на шесть-семь. Да, не скрою — отвез я им одного из двух убитых джейранов. Туркмены считают его мясо целебным: кто поест — чем-то там болеть не будет. Короче, я знал, что они будут рады без памяти и что за ними благодарность не пропадет. А пока мне ничего не надо было, кроме куска чурека, пиалушки чаю и кусочка сахару.

Крюк небольшой, километров двадцать, а время пробежало. Когда подъезжал к своей станции, посмотрел на часы: вот те на, восемнадцать двадцать!

Ну, приехал, заглушил мотор. Никто не встречает, странно. Заглянул под навес — вот они, родненькие! Старый, и Борис сидят за столом, закусь консервная перед ними, бутылка прозрачной начата. Прямо-таки кореша не разлей водой. А Князев вроде бы и не хворал, веселенький, улыбчивый.

Поздоровался я с ними, но разговоры разговаривать не стал: выскочил заспанный Сапар из юрты, и я ему передал тушку джейрана, чтоб свежевал и жарил. Не умываясь, хоть это и против моих правил, двинул в пыльном-грязном в свою горницу. Предчувствие, видать, меня заторопило. Переступил порог и сразу услышал: будто кто задыхается, ловит воздух горлом. Это Айна билась в истерике, уже и голос у бедняжки пропал.

Взял я ее на руки, стал успокаивать. Она что-то пыталась сказать, но разобрать было трудно. Долго я провозился, пока, наконец, не выдавил из нее, что Старый, оказывается, вызывал на станцию милицию, чтобы меня взять за жабры. Точнее? Она сказала: «арестовать».

— Откуда знаешь, что из-за меня? — спросил я, а сам подумал, что такое вполне возможно, Борис недаром предсказывал. Что же он, сволочь, с ним в обнимку? Ох, думаю, и хитер наш гостенек...

Потом она мне доложила другую новость: Юрик с Борисом видели совсем недалече ее братца-уголовничка. С «отрезом», как она сказала. Я понял. Мое предположение, что это из-за него Старый вызвал милицию, она опровергла — радировал он, не зная о брате Айны. Значит, все-таки меня хочет прижать. Якши, думаю, учтем. Значит, будем считать, что сегодня заужином слопаем барана, а никакого не джейрана. Кости и рога выброшу, нет, лучше отвезу за километр и закопаю. А насчет шкурок... Где доказательства? Выкручусь, а его, старого стукача, у нас никто не поддержит. Только надо всех предупредить: пусть говорят, что не знают, не ведают... Борис — темный человек, переметнулся он, что ли?.. Надо прощупать.

Вот о чем я думал, помогая Сапару справляться со свежатиной. Айна проглотила таблетку и легла. Борис со Старым бродили вокруг станции, все толковали. Бутылку они не допили на четверть. Выполз Юрик. Подошел к нам, хмуро буркнул:

— Про милицию знаешь?

— Чевой-та? — прикинулся я.

— Тебе Айна не говорила, что ли? Про бандита на мотоцикле...

— Я сам — бандит на мотоцикле, — засмеялся я, поняв, что ничего нового от Юрика не услышу.

— Как знаешь... — скуксился он. Снял очки, потер их о штаны и ушел.

— Айнушку надо прятать, — вытирая кровавые руки газетой, зашептал Сапар. — Агамурад за честь семьи сестру может убить, тебя тоже убьет...

— Помалкивай, — сказал я. — Разберусь без вас, господа советники...

Пока я мылся в душе, пока переодевался, разговаривал с Айной насчет того, чтоб купить парочку новых одеял, стало помаленьку синеть, жара сошла. Только ветерок подул, пожалуй, сильнее — опять захрустит на зубах песочек. Да нам не привыкать. Выходя из домика, я у порога столкнулся с Борисом Князевым. От неожиданности мы оба вздрогнули.

— Проходи, — сказал я.

— Не стоит... Ты знаешь, Володя, я к тебе с просьбой.

Я ждал, что скажет дальше.

— Боюсь, не повторился бы приступ... Загнусь еще у вас, — он покрутил головой. — Отвези меня сегодня. В Шартауз...

— Ошалел?! — озлился я. — Это же сто километров! Потерпи до утра — доставлю в Арвазу, на аэродром. Куда ближе.

— Слушай... — он снизил голос до шепота: — Не до Шартауза, так до любой другой станции. До железной дороги, прошу тебя!

«Что-то он заторопился?» — подумал я. И тут вспомнил бандита на мотоцикле, брата Айны. Не лучше ли, соображаю, будет и мне смотаться на эту ночь со станции? Разумеется, Айну спрятать понадежнее, скажем, в кыре, в скрадке охотничьем... А ее братец пусть спрос учиняет со Старого. В конце концов, это Старый спрятал Айну на метеостанции, от родичей укрыл...

— Вот что, — сказал я задумчиво, чтобы показать Борису, будто я в уме варианты перебираю. — Если мы с тобой тронемся раньше девяти, то пол-одиннадцатого поспеем на станцию Качазаг... Ну, полустаночек такой, но поезда там останавливаются — газовое месторождение поблизости, пассажиры всегда есть. Ашхабадский скорый проходит в двадцать два сорок. Годится?

— Ну, друг, — глазки Бориса аж засветились, — никогда не забуду. А по дороге... — он снова притушил голос, — кое-что тебе сообщу... Скажешь спасибо...

— Эй, скоро кушать будем! — крикнул из-под навеса Сапар. — Стучи железку, Володя, эй, кто там? Стучи!

— Дай-ка я! — воскликнул Борис и побежал к рельсу. О каком аппендиците разговор? Заливал он. Только зачем?

На джейрана к столу обычно собирались куда шустрее, чем на тушенку. А сейчас никто не показывался. Я зашел в комнату, Айна уже встала и закручивала косу на затылке.

— Айна, слушай внимательно. Я повезу Бориса в Качазаг сразу после ужина. Ты же, вроде ничего не произошло, собирайся ко сну. А когда все угомонятся, возьми подстилку какую или еще что — иди на кыр. Знаешь мой скрадок охотничий? Не тот, где Старый обычно сидит, а мой, под таким вроде навесиком... Там тебя твой братец не найдет... ночью-то...

— Знаю, — одними губами произнесла Айна. — Я спрячусь...

— Что бы ни услышала, даже выстрелы — не выходи, поняла? — сказал я грозно. — Я утром вернусь и сам позову тебя.

— Правильно, все может случиться... — неожиданно услышал я у себя за спиной голос Бориса. Когда он только вошел? Да так тихо.

Значит, он слышал? Что из того? Через полчаса мы с ним уедем.

— Сапар ругается, — сообщил Князев. — Говорит, мясо остывает, невкусное будет... А я хочу сюрпризик вам преподнести. Айнушка, где мой багаж?

Айна принесла портфель Бориса. Он его так и не открывал ни разу. Замки, я заметил, сложные, импортная вещь, хоть и потерлась... Непонятно, что в нем — тяжелый, как будто со свинцом.

Он вынул из кармашка джинсов ключи, открыл портфель и достал лежавшие сверху объемистые две — по ноль восемь с виду — плоские бутылки с рыжим, не похожим на коньяк напитком. Снова запер ключиком и подмигнул Айне.

— Пусть одна в шкафу... А эту мы сейчас вскроем. Вспрыснем отъезд. Водка у тебя есть? — неожиданно спросил он у меня.

— Хватит и этих, — сказал я. — Мне-то много нельзя. На станцию едем.

— Пью только водку, — вздохнул Борис. — А это виски... Лучший в мире напиток, как говорят. А мне вот давай водку — и баста.

Я взял из припаса бутылку «Старорусской», и мы пошли под навес, где пахло, аж дух захватывало, жареным джейранчиком. Я удивился, увидев, что Старый уже за столом. Не было только Юры. Но когда стали усаживаться, появился и он.

— Ну, с досвиданьицем! — весело сказал Борис, когда спиртное было разлито по стаканам. Он один пил водку, остальным — в том числе и Айне немножко — налили заморского напитка. Даже Сапар не стал сопротивляться.

Выпили, Айна и Сапар закашлялись, Юрик скривился. Мне напиток понравился. Я слышал, что виски отдает самогонкой, — ничего подобного, это пойло было ароматным. Но с очень высокой крепостью, это правда.

Закуска была, понятное дело, тоже на высоте. Выпили еще. Борис поднялся и, жадно жуя, проговорил невнятно: «Пора ехать... не опоздать бы...»

Я пошел к мотоциклу. Пора так пора. Надо было наполнить бак бензином и на всякий пожарный прихватить побольше патронов. Иногда на свет фар выскакивает зверь, только стреляй.

Минут через двадцать я был готов к отправке. Закрепили портфель у меня за спиной, Борису навесили канистру с водицей.

Прощанье было странным. Что-то уж больно ласков был Старый с Борисом, весь покрылся морщинами, казалось, до самых ног.

— До встречи, дорогой, до встречи... — приговаривал и носом дергал.

— Да уж как придется, — усмехался Князев. Будто играли во что-то.

В дороге было не до разговоров: езда по пескам — дело мучительное. Хорошо, что хоть заблудиться я не боялся. В Качазаг я ездил и ночью и днем, да и не страшно заплутаться, когда с собой вода и лето к концу.

Ровно через час сделали привал. Чтоб мотор остыл, да и самим отдохнуть. Костерик разводить я не хотел, но, взглянув на часы, усек, что времени у нас навалом. Остановились возле сухого саксаула. Его и пустили в дело. Сидим в свете костра, а кругом — темно, угрюмо. Будто обступили тебя холмы и молча наблюдают.

Борису было не по себе. Он все озирался и ежился.

— Теперь-то можешь мне сказать про Старого? — спросил я. Не то чтоб с угрозой, а так, очень многозначительно сказал. Он все понял.

— Отчего же... Только ты его этим вряд ли прижмешь. Я бы еще мог.

— А все же? Не темни, Боря.

— Пожалста. Людей он заложил карателям. В белорусских, значится, лесах это было. Его связным послали, а он струсил. Не дошел, человек сорок погибло... Ему десятка, а то и вышка светила. Вот он здесь и скрывается. Уже тридцать лет с хвостиком, понял? Боится до сих пор, что к ответу призовут. Мой батя его по телевизору углядел. Они вместе воевали, от него и знаю...

— Ты-то что хотел от Старого?

— А вот это уже не твое поросячье дело, — окрысился вдруг Борис. — Если я тебе и сказал о Старом, так чтоб знал ты, с какой пакостью живешь. Чтоб не шибко его жалел. Он-то тебя не собирается жалеть. Ну, да ладно...

— Ты договаривай!

— Будто сам не знаешь, — хмыкнул он. — Я насчет милиции. Касается как раз тебя, не кого другого.

— Ты точно знаешь?

— Куда точней. Он мне жаловался, что ты ему плешь переел своей спекуляцией... Боится, что его тоже притянут, а он, сам понимаешь, ох как не хочет высовываться. Так что жди, Володечка, на днях или раньше...

— Не боись, — сказал я хладнокровней, чем на то были у меня основания. — Отдохнул? Тогда едем... Где-то близко здесь трасса Качазаг — Арваза.

Остаток пути занял чуть больше часа. Как ни уверен я был в том, что дорогу знаю, как свои пять, все же обрадовался, завидев огни поселка газовиков. Там я намеревался заночевать у знакомых.

На вокзале — это, конечно, не вокзал, а грязная комнатка с окошком кассира — кроме нас было еще четверо парней, одного я знал — шофер с местной автобазы, остальные — какие-то туркмены. Борис зыркнул на них и отвернулся. Билеты еще не продавали — кассирша не пришла. Ее муж привозил на мотоцикле за полчаса до поезда. Мы вышли из помещения и стали ждать.

Приехала она в этот раз за десять минут до прибытия московского. Билеты здесь продают только в общий вагон, а на месте, то есть в самом поезде, происходит дальнейшая перетасовка или переселение, как хотите, так и назовите. Уезжали из Качазага все, кто приходил на станцию — льгота для каракумских газовиков. Только летом в сторону Москвы уехать из Качазага нельзя, поезд в отпускное время здесь не останавливался. Уезжали через Шартауз.

Борис дал мне деньги, и я сходил на вокзал купить билет. Разговаривать не хотелось. Он посмотрел на часы, хотел что-то сказать, но смолчал. Похоже, ждал подходящей минуты.

Когда до прихода поезда оставалось совсем ничего — уже сверкнули его огни, Князев проговорил с медовым сочувствием:

— Все обойдется, Володечка... Айна у тебя — баба умная, прикроет.

Я непонимающе уставился на него: что за намеки?

— Прикроет, — повторил он, — как мать младенца, своим телом прикроет. На том они и порешили...

— Что ты несешь, тварь? — крикнул я и схватил его за грудки.

— Тихо ты! — Он рванулся. — Старик согласился тебя не трогать, если только она... Не насовсем, а... разочек. А просто так ему обидно уезжать, он мне жаловался. И она согласна.

Я не знал, верить ему или нет. Прожекторы тепловоза уже мазнули платформу. На выяснения времени было в обрез.

— Говори все, что знаешь, — прошипел я, опять хватая его за рубаху. — Я не пущу тебя на поезд, понял?! Говори!

— Отпусти, гаденыш! — Он рванулся, но где ему, кишка тонка, — Скажу, скажу... Пусти!..

На нас с интересом посматривали парни. Но не вмешивались.

— Я ей передал предложение Старого, понял? — тяжело дыша, сказал Борис. — Я тоже считаю, что это — лучший выход. Ее не убудет, а ты руки развяжешь. Хоть с ней, хоть с ним... Он знает, где Айна ночью будет, я сказал.

— Ах ты подонок! — Я не удержался и врезал ему по морде. Он упал на колено, не выпуская портфель. Правая рука его лапнула задний карман, но потом он опустил ее. Интересно, что у него в кармане было — нож, кастет?

Скорый поезд Москва — Ашхабад уже замедлял ход. Общий вагон был последним. Поднявшись на ноги, Борис следом за рванувшими к вагону пассажирами побежал по платформе. Не оглянулся ни разу.

Проводница-казашка с фонарем в руках проверила у него билет, он взобрался на площадку вагона, исчез в тамбуре. Я был не то что огорошен, а раздавлен услышанным. Запугали девчонку, гады!..

Поезд тронулся: он стоит в Качазаге минуту. Когда общий вагон проплывал мимо, я увидел из-за плеча проводницы залысину Князева.

— Смотри не спиливай рога-а-а... — донеслось до меня.

Я уже знал, что не останусь ночевать у геофизиков. Только бы раздобыть бензин у кого-нибудь из знакомых шоферов, кто держит машину у дома.

В ту ночь я вдруг понял, как мне осточертело всю жизнь выгадывать и считать. Я понял, что люблю Айну.

Надо было срочно возвращаться в Бабали. Однако мотоцикл не заводился: свечные проводки были вырваны с мясом...

22

Вот и все, что удалось узнать Жудягину о жизни метеорологов станции Бабали с одиннадцатого по пятнадцатое сентября.

Здесь отобрано лишь то, что могло пролить какой-то свет на обстоятельства гибели В. П. Михальникова.

Продолжит рассказ сам Антон Жудягин — непосредственный участник дальнейших событий.