Речь Гелиогабала к блудницам

<Речь Гелиогабала, императора римлян, обращенная на сходке к блудницам>

[3] Невероятное объемлет меня вожделение, соратники, и я чувствую, как поднимается во мне великий огонь, когда вижу, что окружает меня и отовсюду обступает ваше многолюдство. Обыкновенно я распаляюсь при виде одной или двух из вас: какое же теперь, по-вашему, горит во мне пламя похоти, когда я примечаю столько глаз, пылающих сладострастием и призывающих меня в объятия, столько беззастенчивых лиц, столько обнаженных грудей и сосцов, по доброй воле выставленных напоказ? [4] Удержусь, однако, на малое время и вопреки моим обыкновениям наложу узду на мое вожделение, пока буду вкратце говорить вам кое о чем. Речь моя, полагаю, не будет ни вам неприятна, ни вашей науке чужда. [5] И прежде всего никому не следует удивляться, если я называю вас именем соратников. Подлинно, «всякий влюбленный — солдат, и есть у Амура свой лагерь»{6}, и не ради того, чтобы заручиться вашей благосклонностью, пользуюсь я этим словом.

Как большинству из вас отменно известно, я добиваюсь вашего одобрения другими способами. Дело обстоит так: в сем славном воинстве я не полководец, но солдат и, правду сказать, рядовой солдат. [6] Это ведь войско не народа римского, а Купидона. Оружие, которое я здесь вижу, — не дроты, не мечи, но луки и факелы{7}; не красные стяги я замечаю, обыкновенно выставляемые у римлян сигналом к битве, но белые покрывала. Таким оружьем обычно пользуется не римского народа солдат, а Купидона. [7] Такими знаменами отмечает этот отрок свой лагерь. И вот что больше всего заставляет дивиться его дерзости: посреди Рима — города, всех победившего, — он, победитель, разбил свой стан и посреди форума защищает права разнузданности, презирая авторитет сената и насмехаясь над цензорским порицанием. [8] И так как в этом городе мне позволено все, что мне угодно, и все управляется моим манием и желанием, я решил, собрав всех вас вместе, принародно объявить вам то, что раньше каждая из вас часто от меня слышала.

[9] Вы уже знаете, соратники, что я великолепнейшими словами воздал вам хвалу в моем эдикте; и, почитая ваше искусство превосходным, блистательным, богатым, изящным, а также премного полезным государству и в высшей степени достойным свободных людей, я не только призывал вас подвизаться и преуспевать в нем, но и к матронам римским, особенно выделяющимся красотой, приступил с увещеваниями предаться сему славному искусству. [10] И вот, таким образом в ту пору уговаривая и даруя не только свободу от наказания, но и от налогообложения, а сверх того и жалованье из казначейства, я, по-видимому, впустую убеждал и мало успел в моих попытках. [11] Ведь из такого множества римских матрон ни одна вследствие этого всего не объявила себя блудницей, но, понукаемые каким-то глупым стыдом и низкою робостью, хотя на деле все блудодействуют, однако ж силятся делать это втайне, а не открыто; и вы, которые, исповедуя эту веру, дали записать имена ваши в публичных ведомостях, мнится мне, как-то охладеваете и выказываете мало живости и усердия в вашем искусстве. Указами моими добившись немногого, я подумал, что надобно действовать прямыми обращениями. Посему рассудилось мне за нужное наставлять вас всех и увещевать, и открывать мое желание самым недвусмысленным образом.

[12] Но прежде чем приступить к вам и вашему делу, осудим глупость наших матрон. Я говорю о римлянках, а также тех, что из союзников и из городов латинского права, которые, хотя все этого желают и этим занимаются, однако же стыдятся о том объявить, вписать свои имена и выйти на люди. Охотно я у них спросил бы, что же это, в конце концов, такое, чего они так боятся. [13] Может, названье блудницы их смущает, так как в нем заключается намек на плату и видятся продажные услуги{8}? Пусть гнушаются им сколько угодно, но коль скоро они этим занимаются, дома ли оставаясь или выходя на люди, — уже давно они блудницы. [14] И я не вижу, что грязного в этом слове. Мы ведь говорим, что и солдаты служат (mereri), и пользуемся выражением «отслужить свое» (emerita stipendia), «заслужить почести и награды», «великие заслуги». И нет сомнения, что всякую, которая хоть чего-нибудь заслуживает (merentur), нужно называть заслуживицей (meretrices), как ту, которая что-нибудь изобретает, мы справедливо зовем изобретательницей, а ту, что победила, — победительницей. Тут одна лишь разность, что отдают они себя в чужое распоряжение, не денежной наградой привлеченные, но похотью и пламенем. [15] Но я уже давно отдал приказ, чтобы ни одна не занималась этим ради денег: как защитникам на преторском суде обыкновенно дается жалованье из казны, а от клиентов им ничего получать нельзя, во избежание того, чтобы — позорнейшее дело — кому-нибудь служили эту службу или отказывали в ней из-за денег, я назначил всем, объявившим блудодеяние своим ремеслом, казенное жалованье, дабы не ради денег или какой награды, но по бескорыстному рвению занимались вы своим делом.

[16] Могут возразить, что они боятся не имени, но того, что им обозначается. О благие боги, этого-то боятся Клодия и Паулина, этого — Цезония и Сервилия, этого — Помпея, Квинция или Октавия{9} или другие бесчисленные жены сего града, знатные, незнатные, вдовы, замужние? Намерься кто исследовать дело тщательно, почти столько же нашел бы в этом городе блудилищ, сколько домов. [17] Итак, того они страшатся, чем давно уже заняты? Кто стерпит их глупости? Кто сможет снести такие речи? День у меня точно уйдет, если я возьмусь перечислить вам имена прелюбодеев, тайные связи и кровосмешения, о которых мне одному ведомо [18] Я, однако, не хочу излагать отдельные случаи, не хочу повествовать о любовных затеях и соитиях одной или другой матроны; более того, умолчу о гражданах, умолчу о пришлецах, умолчу о юношах, которым ради отменной их красоты и цветущих лет никакая супружеская дверь не заперта. [19] Но какой раб, какой селянин, какой конюх, какой водонос, какой мельник может пройтись по улицам, чтобы наши женщины ласками слишком дружескими его не уловили? Я, конечно, это дело хвалю, и ничто не может быть для меня приятнее. Но почему те, которые этим уже занимались, делают вид, что сего рода искусство им отвратительно, и как могут питать к нему страх? [20] Было бы, мнится мне, куда сноснее, занимайся они этим открыто и публично. Ведь, по моему суждению, между вами и ими такая разность, как между солдатам и разбойниками или между справедливой войной и грабежом. [21] Вы у всех на виду выходите на поле, открыто начинаете битву, вас предваряют знамена и трубы. Они же, не имея духа сражаться открыто, тайком без знамен разбойничают, дома и на улицах учиняют засады, набрасываются на неосторожных. [22] Как будто позволительно блудодействовать только по сю сторону порога и под отеческим кровом, а в другом месте нельзя, или славнее в своих краях стяжать добычу, чем в чужих. Но рано или поздно я займусь нашими женщинами и погляжу, меньше ли мне позволено в Риме, чем было позволено некоему философу в его городе, который он сам себе придумал{10}. [23] Ведь мне угодно, соратники, — хотя доныне я ни в каких обстоятельствах не объявлял моих намерений и ныне страшусь, как вы их воспримете, однако скажу, ибо это место кажется мне отменно подходящим, чтобы взяться за такое дело в вашем собрании, столь многолюдном. Мне, повторяю, угодно издать закон, объявляющий всех женщин общими. И это будет, если пособят боги, закон весьма полезный и плодотворный не только в усилении и умножении города, но и в выгоде и удовольствии.

[24] Ведь бывает ли выгода больше, чем, расставшись с одним — даже и не вовсе расставшись, но на время, — получить взамен сто тысяч? И какое удовольствие больше, чем не стесняться никакими законами, но блуждать на самом широком просторе и находить человека, схожего и согласного с твоими нравами? [25] Свары, раздоры и тяжбы, частые и горькие, возникающие между супругами от разности несходства нравов и желаний, вовсе прекратятся! Равные и схожие будут по своей воле соединяться и расходиться, как им угодно! О счастливый город, о блаженное государство, о удачливые юноши и удачливые девицы, сколь великим благодеянием богов сохранены вы для моего времени! Сколь прекрасней оборачивается дело для вас, чем обернулось для тех, что прожили жизнь под суровостью царей и консулов! Они подчинялись законам самым строгим и запрещающим все, что им было желанно. Вы же всем, что ни понравится глазам, к чему ни повлечется душа, тотчас завладеете. Но это и многое другое будет объявлено народу, когда я оглашу такой закон: теперь же не столько мое намерение, сколько некий жар желания понудил меня коснуться сего предмета.

[27] Но вот уже, оставив все прочее, к вам, соратники, обращается вся моя речь, которую прощу и заклинаю вас принять благосклонно, коль скоро я говорю о ваших выгодах. Сильно заблуждается, по моему мнению, о соратники, тот, кто считает, что ваше ремесло требует от вас лишь не отказывать домогающимся ночи или соития. Не только на это притязает ваше искусство, да и сам полководец, которому вы служите, Купидон, сим не довольствуется и не считает себя удовлетворенным на такой манер. [28] Смелому и благородному военачальнику свойственно не ждать натиска врагов, но бросаться на них. Вам надлежит выступать навстречу. Вы должны устремляться на стан чужой стыдливости и захватывать его со всяким ухищрением и всяческим оружием. Вам подобает удаляться от своих биваков и усердно искать добычу; не только призывать мужей, но и принуждать и, если надобно, применять силу. [29] Хотя ласки и ухищрения — великие соблазны, но там, где их недостаточно, надобно и руку наложить на мужей, и тащить их, как рабов.

Это должность ваша, это задача вашей службы, этого требует от вас ремесло. Как выбор любого искусства или занятия вначале определяется нашим суждением и усмотрением, так потом, когда уже выберешь, нет тебе никакого извинения, если упражняешься в нем небрежно или прохладно. [30]

Мы ведь не производим впечатления, что не хотим того, что объявили своим ремеслом и в чем пребываем, но — много постыдней — что не умеем этого и что никчемен наш разум и силы. А ведь нас называют добрыми и худыми сообразно нашей искусности. Худой земледелец — тот, что занимается земледелием не рачительно; худой солдат — тот, что не посвящает ревностных усилий воинскому делу; добрый гладиатор — тот, что часто и сноровисто сражается на арене. [31] Итак, вы хотите допустить до того, чтобы вас по справедливости называли не только блудницами, но и худыми блудницами? Да не постигнет вас такая участь, соратники, и как ныне вы громким голосом и без колебаний возражаете, так и самими делами отведите от себя это бесславие. [32] Но хотя много есть такого, что может мешать блудничьей рачительности и повредить вашей славе и репутации, однако, по моему мнению, двух вещей надобно вам тщательнейшим образом избегать как источников и оснований всякого зла, прилагая всяческую заботу к тому, чтобы совершенно искоренить холодность из ваших сердец и стыдливость из ваших умов.

Эти две вещи и самому богу, под чьим водительством и ауспициями вы сражаетесь, паче всех прочих ненавистны, и сами по себе весьма нелепы. [33] Ведь что может быть нелепее, чем зябнуть посреди пламени, или что смехотворнее, чем, не просто отбрасывая стыдливость, но еще и со всех сил топча ее обеими ногами, все-таки глупейшим образом удерживать при себе стыд? Холодный солдат по Купидоновым уставам должен быть наказан смертью, а боязливый — отставлен от службы с бесчестием, и поделом. Первого Купидон счел в своем стане лазутчиком, а не солдатом, второго же — не имеющим оружия, с которым можно выйти на врага и одолеть его. Следственно, по справедливости карается он бесчестием. [34] Что же за несчастье такое — этот бесстыдный стыд? И что значит эта девическая боязливость? Всякий стыд есть не что иное, как робость и неуверенность в себе самом. Свойство благородной души — полностью удовлетворять свое влечение и в этом занятии пренебрегать людскими мнениями.

[35] Недавно, когда я стоял перед храмом Земли{11}, одна женщина из вашей рати, ветеран нс по летам, но по опыту и выучке, позабавила меня, когда, ухватив юношу, проходившего по форуму, пылко расцеловала. Благие боги, какое веселье на форуме, какой смех отовсюду поднялся! Отбивался глупый юноша, залившись румянцем. Она же, дерзкая, ничего не страшась и ликуя, как победительница, целовала его, иной раз и покусывая. На его вопрос, отчего она это делает, отвечала лишь, что любит его. [36] Славный, клянусь Геркулесом, ответ, весьма основательное оправдание и, несомненно, подлинная свобода, что не законам подчиняется и не владычит над влечением, но повинуется природе и следует за ней, как за лучшим вожатаем. Мне кажется, законодатели противились счастью народа, когда своими законами запретили несравненные удовольствия, в которых состоит блаженство жизни, налагая всякие тяготы, зарекая всякую отраду. Но делом моего милосердия будет исправить эту жесткость и суровость законов, что мне, как я выше сказал, весьма угодно.

[37] Между тем, однако, я призываю вас иметь пред очами примеры ветеранов, и не только в бесстыдстве, но и в прочих вещах, касающихся до ремесла блудницы. Ни один их жест, если присмотреться, не лишен искусства. Ни голос, ни руку, ни глаз, ни бровь, ни губы, ни язык, ни колено, ни стопу, ни голень никогда не застанешь в праздности. [38] Вы должны самым ревностным образом подражать им и всеусерднейше стараться ради того, чтобы сравняться с ними и уподобиться. Ведь даже если жестоко и многотрудно дело, в котором подвизаться я вас призываю, но ради того, чтобы стяжать славу в своем искусстве, вам надлежит приложить к нему все усилия. [39] Если же это дело не только легкое, но и привлекательное и сладостное, какое оправдание вас избавит от того, чтобы в неустанном упражнении стремиться к высшей степени сего искусства? Ко всему этому прибавляется и то, что объятья, лобзанья и прочие дела совершенного наслаждения, прежде стесняемые суровыми законами, ныне обрели человека, который не только их разрешает, но даже благоволит им и к ним приглашает: вот он, вы его видите. Ибо я, поставленный на сей степени почестей, все допускаю, все разрешаю, все хочу вам позволить, не исключая ничего — ни места, ни времени, ни лица. [40] Посему пробудитесь, прошу, и с резвостью и усердием предайтесь вашему занятию, и не ждите, когда вас попросят, но сами себя предлагайте: отложив всякий глупый и низменный стыд, разбегайтесь по переулкам, по улицам, по площадям, по полям, по театрам, наконец, по самым храмам бессмертных богов, ловите, похищайте, обольщайте во всякий час всякий род людей, всякий возраст, но преимущественно юношей. [41] Что до императорской щедрости, то, как в кровавой Марсовой службе преподносят отважным мужам венки стенные, валовые, гражданские и ростральные, так всякая из вас, свершив выдающиеся подвиги сладострастия, в сей Купидоновой службе стяжает пышные дары. Я закончил.

<Леонардо Аретинец сочинил эту речь для развлечения, тешась и смеясь. Посему он просит чрезмерно строгих не читать ее, а чрезмерно легкомысленных — не распространять.>