Редакционное задание

Глава 14

Тихомиров складывает руки на груди, словно заслоняясь от всего мира, и говорит максимально холодно:

— Если вы о той грязной истории, что у Правова якобы была связь с моей матерью, то это — сущий бред.

— Да, кстати, — вмешиваюсь я, хотя Кирилл буравит меня таким взглядом, что во мне должна появиться дыра, — в том интервью, с которого я снимала ксерокопию, Правов как раз и отрицает какую-либо возможность романа с Ефросиньей. Говорит, что бездарные актрисы не в его вкусе.

Кирилл презрительно фыркает:

— Так уж и бездарная! А сам он прям талантливый!

— Кирилл, — вмешивается Зорин, — при всём уважении — у вас эмоциональная заинтересованность! Поэтому ваша речь — мальчишеское ехидство.

Кирилл на краткий миг вспыхивает, будто он действительно мальчишка, которого сейчас отчитал строгий учитель перед всем классом, опускает глаза и замолкает.

Ему стыдно? За логичный, в общем-то, выпад?

А Зорин продолжает:

— Я думаю, Костя так пытался защитить Фросю от происков прессы. Он очень любил вашу маму, Кирилл.

Тот не отвечает, лишь желваки недовольно ходят.

— Кстати, Качинский видел, что Костя проявляет определённое внимание к Фросе и поддерживал его в это, поощрял.

Кирилл кривится так, будто проглотил лимон.

— То есть, поощрял супружескую измену? Эдмонд Янович же понимал, что она замужем, и у неё ребёнок от любимого мужа. Иначе бы она не оказалась в том профилактории.

— Не измену, — машет головой Зорин, — нет-нет, что вы. Но Качинский, определённо, был человеком свободного кругозора и всегда ратовал за свободу выбора. И полагал, что любовь может зарождаться в человеческом сердце много раз. Да-да, именно большая, искренняя, настоящая любовь…

Кирилл сейчас, похоже, крупно разочаровывается в любимом, некогда, учителе:

— Хорошо свобода выбора! — говорит он ледяным тоном с нотками стали. — Этот Правов преследовал мою мать. Писал ей гнусные письма. Опускался до угроз.

— Да, когда Эдмонд Янович заметил, что Костина заинтересованность этой женщиной стала переходить допустимые границы, он запретил ему приближаться к ней. Более того, по сути, отлучил от проекта. И Правов ушёл, хлопнув дверью, а потом — везде, где только можно, стал пакостить Качинскому. Например, трепался в жёлтой прессе, называясь его именем. Тогда не очень-то проверяли достоверность источников информации. А настоящий Качинский был слишком не публичен.

Я не могу удержаться от того, чтобы не вставить ремарку:

— Это, руководствуясь тем, что каждый должен иметь свободу выбора, Качинский допускал, чтобы над беззащитными детьми, считай, младенцами, проводили гадкие эксперименты? А их матерям пудрили мозги, что детей лечат новейшими разработками препаратов?

— Так было нужно, увы. Как видите, в итоге никто не пострадал.

— Протестую! — к обсуждению подключается Ираклий. — Погибла мать Кирилла, из-за того, что чокнутый учёный на неё запал. Это же ведь Правов подстроил ту аварию? — Зорин кивает. — Родители Олеси тоже погибли. А «выбраковка»? Сколько их? Тех, на которых эксперимент сработал не так?

— Они были «выбраковкой» изначально — дети алкоголиков, наркоманов, бомжей. Которых бросали, пытались убить, отправляли в детские дома.

— Капец! — в своей манере резюмирует Марта. — То есть, детям и так херово, ибо Судьба показала им пятую точку, а их ещё в лабораторию волокут и делают из них красноглазых зомби.

В кои-то веки я была полностью согласна с Мартой и возмущена не меньше.

— К сожалению, — разводит руками Зорин, — любое новаторство требует жертв. Нередко — человеческих. А что касается Саввы, ну того парня, что напал на вашу машину, — у него глаза красные, потому что он альбинос, а не от экспериментов. А вы, Ираклий, — аномалия. На вас этот «синдром истинной пары», как мы называли Костину разработку, не подействовал. В плане того, как распоряжаться своими чувствами, вы — свободный человек. У вас никогда не будет болезненной зависимости от другого…

И, надо признаться, я этому радуюсь. Я вот тоже за свободу выбора. Чтобы выбирало сердце и разум, а не — мутировавшие гены.

Любовь крылата. Её нельзя сажать в лабораторную клетку. Она вырвется, сломает придуманную вами ловушку и улетит навсегда.

Но мне интересен один момент:

— А «выбраковка»? Они как, тоже имеют чувства?

— Нет, — честно признаётся Зорин, — лишь инстинкты. Среди которых превалирующий — инстинкт размножения. Но — они бесплодны. В лаборатории сделали всё, чтобы подобные им не размножались.

Ёжусь. Так играть людьми? Да кем они себя возомнили? Богами, демиургами, вселенским разумом?

— И что теперь? — интересуюсь я. — Зачем вы собрали нас всех здесь? Чего вы добиваетесь?

— Я хочу довершить начатое моим другом, Эдмондом Качинским, и вашими родителями, Олеся, я хочу подарить вам, — Зорин обводит взглядом притихших «идеальных», — свободу!

По рядам слушателей прокатывается волна недовольства и перешёптываний. Слова «свобода» смакуется на все лады. Кто ехидно хмыкает.

Лис, молчавший до сих пор, косо ухмыляется и говорит:

— Это вы о какой свободе? О той, которая осознанная необходимость?

Зорин нервно кусает губы.

— Нет, не о той. Вы все с детства были лишены права выбора в главном вопросе — отношениях с противоположным полом. Это только в книгах «предначертание», «созданы друг для друга», «истинная пара» звучат красиво и романтично. В жизни же от подобных вещей только одни проблемы и боль. Вам ли не знать?

Снова шёпот — только теперь в нём нарастает злость. Но Зорина это, кажется, ничуточку не пугает. Он продолжает вещать с явным запалом:

— Любовь — это великое и светлое чувство. Его нельзя запирать в клетку. Нельзя ограничивать. Любовь должна быть свободна. Она должна выбирать.

Шёпот переходит в шиканье, оно змеится, ползёт, холодит.

Я ёжусь, обнимаю себя за плечи, когда шипение касается моих ног. Вижу, как встаёт Ираклий, подходит ко мне, сгребает в охапку, и, глядя сверху вниз на Зорина, чеканит:

— Это очень весело: сначала отбирать право выбора, потом — великодушно давать его.

Зорин качает головой.

— Вина Качинского и окружения лишь в том, что они в определённый момент, что они дали Правову карт-бланш на проведение его эксперимента. А когда хватились и поняли, что случилось, исправлять было поздно. Да и не так просто. Гигантский шаг в этом направлении сделали родители нашей уважаемой Олеси. Но доработать «коктейль» удалось лишь недавно. Ну что, парни, — Зорин открывает чемодан, до этого покоившийся возле экрана закрытым, и достаёт оттуда ампулу с блестящей алой жидкостью, — есть добровольцы? Например, вы, Кирилл?

Тихомиров хмыкает:

— Почему я?

— Потому что я знаю вашу историю — вы одержимы Дариной Воравских.

— У вас устаревшие сведения, уважаемый Лев Аристархович. Она уже два года как Тихомирова. Мы любим друг друга, и скоро у нас будет ребёнок.

— Невероятно! — восторженно произносит Зорин. — Значит, как и предполагали Давыдовы, механизму, запущенному Правовым, можно сопротивляться…

— Нет, — говорит Кирилл, — я вовсе не сопротивлялся. Я наслаждался… Каждым мгновеньем, наполненным мыслями о моей Дарушке. И даже если бы она до сих пор не ответила на мои чувства, я бы не захотел ничего менять и избавляться от этой зависимости.

— И я!

— И я!

Со всех сторон раздаются возгласы. «Идеальные» вскакивают со своих мест.

И в это же время нежно всхлипывает Лариса:

— Пашенька! Ты очнулся!

Её славный воин обводит собравшихся непонимающим, немного одуревшим взглядом, и натыкается на Марту.

— Что она здесь делает? — зло хрипит он.

— Это Марта. Внучка профессора Зорина, — поясняет Лариса.

— Это сучка, которая разбила мне сердце! — А это, — он кивает на Зорина, — тот самый дедок, который втулил мне квартиру.

— Что значит «втулил»? — удивляется Лариса.

— Ну, в буквальном смысле сунул в руки ключи и сказал срочно переезжать.

— Значит, ты её не покупал?

— Конечно, нет. Откуда у меня такие бабки. Более того, я успел её заложить до того, как нас оттуда забрали…

Лариса вскакивает и отпрыгивает от него, как от ядовитого жука.

Ираклий произносит:

— Я же предупреждал.

И Кирилл достаёт рацию и говорит:

— Всё, занавес. Пора прекращать этот фарс, — и поднося аппарат к губам: — Начинайте!

И на несколько мгновений повисает зловещая тишина…