Реформы Ивана Грозного. (Очерки социально-экономической и политической истории России XVI в.)

Глава II РОСТ ФЕОДАЛЬНОГО ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ И УСИЛЕНИЕ ЭКСПЛУАТАЦИИ КРЕСТЬЯН

Создание Русского централизованного государства, подготовленное развитием экономики нашей страны и ускоренное потребностями обороны от нашествия татаро-монголов и других народов Востока, было важным фактором, содействовавшим дальнейшему хозяйственному и культурному росту феодальной России.

К середине XVI в. Русское централизованное государство простиралось от Белого и Баренцова морей на севере до Чернигова, Путивля и рязанских земель на юге; от берегов Финского залива и Смоленска на западе до Северного Урала и нижегородских земель на востоке. В это большое многонациональное государство входили земли, населенные русским народом, народами европейского Севера и частично Сибири (карелы, коми, ханты, манси и др.)» а также Поволжья (мордва и удмурты).

Размеры территории Русского государства возросли с 430 тыс. кв. км (в начале 60-х годов XV в.) до 2800 тыс. кв. км к 30-м годам XVI в.[205]

Для того чтобы в полной мере понять характер социально-экономического развития Русского государства к середине XVI в., необходимо учесть особенности природных условий Восточной Европы того времени.

Природные условия и особенности исторического развития отдельных русских земель в феодальную эпоху делили к середине XVI в. огромные просторы Российского государства на ряд частей, важнейшими из которых были:1) Замосковный край, куда входили центральные области Северо-Восточной Руси; 2) Новгородско-Псковский край; 3) Северный край, ограниченный водоразделом между реками Северного океана и системой Волги и Камы; 4) Приднепровье, охватывавшее район так называемых городов от Литовской Украины и Северских; 5) Степной край, распространявшийся на рязанские, украинные города, с севера ограниченный 55-й параллелью[206]. Территория эта в целом представляла собою равнину, пересеченную рядом возвышенностей. Она изобиловала реками, являвшимися удобными путями сообщения.

В первой половине XVI в. произошло усиление континентальности климата, повлекшее за собою более суровые зимы, засухи, чередующиеся с сильными ливнями. Климат в XVI в. был близок к современному, хотя отличия вызывались обширными лесными пространствами, которые в дальнейшем основательно поредели. Благоприятные климатические условия способствовали развитию сельского хозяйства на Руси. Лучшими почвами (в значительной части черноземом) обладала степная область с примыкающими к ней районами Приднепровья и Замосковного края. Зато Север и пограничные с ним районы изобиловали, как правило, болотистыми, каменистыми и песчаными почвами, мало удобными для земледелия. Огромные лесные массивы находились в Северном крае, Каргопольской и Вологодской землях. Изобиловали лесами Прикамье, Вятский и Пермский край[207].

К середине XVI в. на Руси намечается значительный рост народонаселения. Население России к этому времени насчитывало около 9 млн. человек, тогда как в начале века оно исчислялось 5–6 млн.[208]

В середине XVI в. растет число жителей в русских городах, увеличивается плотность населения, заселяются окраины государства. Следствием роста населения в Северо-Восточной Руси было укрупнение сельских поселений (сел, деревень) к середине XVI в.[209] Показателем прочного освоения новых районов Русского государства является основание в XVI в. значительного числа (до 100) новых монастырей, сыгравших значительную роль в колонизации страны. Выходцами из центральных уездов был основан ряд крупных монастырей на севере страны — в Белозерском, Вологодском, Двинском крае и на юго- и северо-востоке Перми и т. д. Так, например, в 1520 г. был основан Антониев-Сийский монастырь в Двинском крае[210]. К числу наиболее густонаселенных районов страны в середине XVI в, принадлежал Замосковный край. Высокой плотностью населения отличались Псковская и Новгородская земли. По вычислениям А. И. Копанева, в Новгородской земле к середине XVI в. насчитывалось до 1 200 000 жителей, а в Псковской до 300 000[211].

Основная масса населения жила в селах и деревнях. Процент городского населения был еще незначительный. Он составлял около 3–4 % для Новгородской земли. Но в городах население увеличивалось быстрее, чем в деревне. Если численность населения России выросла с конца XV до середины XVI в. примерно на 40 %, то в городах прирост превышал 60 %[212].

Рост населения в центральных районах страны сопутствовал его отливу в малонаселенные части Русского государства. Колонизационный поток устремлялся на Север, к Уралу, в Прикамье и в южные степные районы страны. Колонизация Юго-Востока сыграла существенную роль в подготовке присоединения Казани к Русскому государству.

Основным занятием сельского населения к середине XVI в., как и раньше, оставалось земледелие.

Важнейшими посевными злаками на Руси в это время были озимая рожь и яровой овес, которыми обычно платился оброк феодалам. На Севере, в Новгородском крае и на Двине, нередко употреблялся в качестве основного злака ячмень («жито»). Ячмень, впрочем, в ряде районов страны сеялся довольно часто. Также высевались на Руси, хотя и в сравнительно небольших количествах, пшеница и гречиха. В начале 60-х годов XVI в. из 466 четвертей хлеба, поступавших в Кирилло-Белозерский монастырь с вытей, плативших денежный и натуральный оброк, было 167 четей ржи, 163 овса, 69 пшеницы, 67 ячменя[213]. Приведенный пример показывает соотношение различных культур, высевавшихся в центральных районах страны.

Из технических культур в первую очередь следует отметить лен, который в XVI в. был особенно распространен в Псковском крае и новгородских пятинах, составляя существенную часть натурального оброка. Лен сеяли также на севере центральных областей Русского государства (в Пошехонье, Ярославском, Углицком и других уездах). На приусадебных участках и в хмельниках культивировались конопля (особенно в Ростовской области, новгородских пятинах и в Приднепровье) и хмель (в северных, западных и центральных уездах)[214].

Из овощей часто упоминается репа, капуста, морковь, свекла, огурцы, лук, чеснок. В середине XVI в. костромской Ипатьевский монастырь покупал «семяни росадного и родковнаго, и свеколнаго, и огурешнаго и всякых семян огородных», «насады (рассады.—А. 3.) чесноку да луку»[215]. Постепенно совершенствовалась сельскохозяйственная техника обработки почвы под огороды. Для орошения огородов в Кирилло-Белозерском монастыре, например, прорывались специальные канавы и прокладывались трубы для воды[216]. В различных областях Русского государства встречались сады, где сажали яблони, сливы, вишни, дыни, арбузы[217]. С. Герберштейн рассказывает о высокосортных дынях, разводившихся «с особой заботливостью и усердием» на Руси[218]. Плодовыми деревьями изобиловали уже в первой половине XVI в. берега Дона[219].

В XVI в. сеялось обычно на одну десятину по 2 четверти ржи, пшеницы и ячменя, и по 4 четверти овса. В сотной грамоте дворцового села Буйгород, Волоколамского уезда, 1543/44 г. указывалось, что крестьянам нужно сеять на десятину (в 2400 сажен) «по две четверти ржи, а овса вдвое»[220]. Урожайность в XVI в. была сравнительно невелика. Правда, имперский посол Сигизмунд Герберштейн, побывавший на Руси в начале XVI в., сообщал, что Владимиро-Суздальские места до такой степени плодородны, что «из одной меры пшеницы часто произрастает 20, а иногда 30 мер». Но он же отмечал, что «область Московская… не плодородна»[221]. Гораздо более определенны свидетельства русских источников. Так, в 1542–1543 гг. в Ярославском уезде урожай ржи колебался от сам-3,5 до сам-10, овса — около сам-10, ячменя — от сам-5 до сам-15, пшеницы — от сам-3 до сам-5[222]. В конце XVI в. (1592 г.) в вотчинах Волоколамского монастыря, расположенных главным образом в Волоцком и Рузском уездах, урожайность была несколько ниже и доходила в среднем у ржи всего до сам-2,8, жита — около сам-8, ядрицы — от сам 1,3 до сам — 5,3, гороха — от сам 3,1 до сам-5,9, пшеницы — от сам-1 до сам-2,4[223] более северных районах страны, где почвенные и климатические условия были хуже, урожай был еще меньше.

В среднем же для XV–XVI вв. акад. С. Г. Струмилин принимает урожайность сам-3[224]. В целом, следовательно, сельское хозяйство на Руси к середине XVI в. продолжало носить экстенсивный характер. Причину этого следует видеть прежде всего в жестокой феодальной эксплуатации крестьянина-земледельца.

Система земледелия на Руси к середине XVI в. не отличалась однородностью. В центральных уездах и в Новгородско-Псковском районе господствовала паровая система хозяйства с более или менее правильным трехпольным севооборотом[225]. На Севере и Северо-Востоке трехполье сочеталось с пестропольем и подсекой (например, в Коми крае)[226]. Подсечное земледелие долгое время сохранялось в Олонецком, Холмогорском и Вологодском районах[227]. По мере освоения южных районов страны продвигалась туда и трехпольная система земледелия, которая, впрочем, даже к концу XVI в. в районах так называемого «дикого поля» не вытеснила переложную. Здесь особенно часто отдаленные участки земли обрабатывались не регулярно, а «наездом», после чего они забрасывались, зарастали порослью.

При обработке земли в районах распространения трехполья обычно употребляется удобрение, что является показателем развития земледелия. Среди повинностей зависимых крестьян частновладельческих и дворцовых сел встречается повинность «навоз возити». Иногда эта повинность строго регламентировалась. Так, судя по грамоте 1543–1544 гг., крестьяне дворцового села Буйгород, Волоколамского уезда, должны были «навоз… возити на великого князя пашню [из] своих дворов по тритцати колышек на десятину, а мера колышке: в длину и поперег четыре пяди, а вверхь две пяди»[228].

На Руси в XVI в. при обработке почвы в условиях трехполья пользовались в основном сохою[229]. О широком распространении сохи в сельском хозяйстве свидетельствует существование в XVI в. особых ремесленников-лемешников, производивших для нее лемехи[230].

Вопрос о степени распространенности плуга еще недостаточно исследован. Чаще всего плуг встречался в степных пространствах, да и то в наиболее передовых хозяйствах[231]. Применялся плуг также на плодородных землях Владимирского ополья и на Белоозере[232]. Сохи в XVI в. обычно бывали двузубые с железными сошниками (ральниками) и отвалами (полицами), хотя гужи и подвои делались из лыка[233]. Двузубая соха ведет свое начало от древнего однозубого рала (сохи-суковатки)[234]. В различных условиях на Руси постепенно вырабатывались различные виды этой сохи — «владимирка», «костромская косуля», «вятка» и т. д.[235] Но в целом особенности русской сохи были связаны с характером среднерусской лесистой и неглубокой почвы. Наряду с сохою в сельском хозяйстве использовались и другие орудия — бороны, косы, серпы и т. д. Все это характеризует дальнейшее постепенное развитие производительных сил на Руси.

Скотоводство в XVI в. не было ведущей отраслью сельского хозяйства в силу того, что основу последнего составляло мелкое крестьянское хозяйство, которое по своей природе исключало возможность разведения скота в крупных размерах[236]. Отсутствовали в пределах Русского государства в то время и сколько-нибудь значительные степные пространства, защищенные от набегов кочевников. К середине XVI в. скотоводство получило некоторое развитие в северных районах страны. Этому способствовали их экономико-географические условия. Писцовые книги XVI в. отмечают наличие значительных сенокосных угодий, лугов в Новгородско-Псковском крае, Вологодском уезде, а также на Двине (обычное отношение пашни и сенокосов в XVI в. составляло 10:1).

Главным видом рабочего скота в это время была лошадь. Крупные феодалы обладали значительными табунами лошадей[237]. В некоторых уездах, особенно южных, наряду с лошадьми для полевых работ использовались и волы.

Из других видов скота разводились коровы, козы, бараны, свиньи и т. п. Частично скот попадал на рынок. Разводилась и домашняя птица (куры, гуси и утки). По свидетельству очевидцев, скот обычно был мелкий[238]. Экстенсивность скотоводства объяснялась в первую очередь тяжелыми условиями жизни основной массы непосредственных производителей того времени — крестьянства, которое не имело достаточных возможностей для разведения высокопродуктивных пород скота.

По сравнению с земледелием и скотоводством охотничьи и рыболовные промыслы отошли уже давно на задний план, сохранив значение лишь в качестве подсобной отрасли народного хозяйства. Только крайние северные и южные районы почти не знали земледелия и скотоводства в XVI в. Жители Северо-Востока, бассейна р. Печоры, Мурманского берега и северо-восточной части Терского берега занимались в основном рыбным к бобровым промыслами, солеварением и добыванием жемчуга. Свидетельством слабого развития хлебопашества на Севере являлось резко выраженное преобладание закупок хлеба над его продажей в торговом балансе Соловецкого, Николаевского-Корельского и Антониева-Сийского монастырей[239]. Почти не было земледелия в районах южнее Орла и Новосиля[240].

Являясь подсобной отраслью народного хозяйства, рыболовство в XVI в. было особенно развито в больших и малых озерах, а также по течению рек. Организацией рыбной ловли широко занимались большие монастыри-вотчинники. Получая от верховной власти жалованные тарханные грамоты на беспошлинную ловлю и провоз определенного количества рыбы, предприимчивые монахи организовывали бойкую торговлю рыбой, дававшую им значительные барыши. Так, Волоколамский монастырь в XVI в. обладал правом рыбной ловли на озере Селигер «двема неводы да пятью керегоды»[241]. В Оке и Волге вылавливались в XVI в. белуга, стерлядь, севрюга, осетр, белорыбица (особенно известна была рыба, добывавшаяся у Мурома)[242]. Издавна ловили рыбу в Переяславском озере. Среди сортов рыб, водившихся в озере Селигер в середине XVI в., известны щуки, судаки, лещи, язи, сиги, снетки и иная мелкая рыба[243]. На р. Варзуге неводами при помощи «заборов» (езов) ловили разную рыбу, в том числе «красную» (семгу)[244]. В Северном Поморье рыбной ловлей занимались черносошные крестьяне; иногда они сообща владели долями ловли в реках. «Рыбные ловища» — один из обычных объектов сделок, фигурирующий в актах двинских поморов)[245]. На Севере преимущественно ловили семгу[246]. «Государевы

тони» были и на озере Селигер и в дворцовой волости Иванов Борок Белозерского уезда, где в 50-х годах XVI в. крестьяне зимой «били ез», т. е. ловили рыбу для царя[247]. Казна получала рыбу как в счет оброков натурой, взимавшихся с дворцовых и черносошных крестьян, так и за пользование государевыми рыбными угодьями.

Основная часть продуктов сельскохозяйственного производства потреблялась внутри феодальной вотчины. Лишь незначительная часть из них шла на рынок. Хозяйство феодальной деревни середины XVI в. на Руси оставалось натурально-замкнутым. В средние века прибавочный продукт, выколачивавшийся феодалами из крестьян, не использовался, как правило, на организацию расширенного воспроизводства, а предназначался прежде всего для удовлетворения потребностей феодалов.

Таковы данные, характеризующие развитие производительных сил в феодальной деревне середины XVI в. Но производительные силы составляют лишь одну сторону способа производства вообще и феодального в частности; другую сторону составляют производственные отношения людей. Для того чтобы вскрыть отношения, которые складывались в деревне на Руси середины XVI в., необходимо прежде всего изучить формы феодальной земельной собственности, господствовавшие тогда, ибо Это поможет нам понять, в чьем владении находились тогда важнейшие средства производства. Феодальная собственность на землю является основой производственных отношений при феодализме.

В Русском государстве XVI в. земля находилась в руках господствующего класса — феодалов и носила сословный (корпоративный) характер, причем формы феодальной земельной собственности были различны. Среди Этих форм следует отметить землевладение вотчинное и поместное (т. е. землевладение светских феодалов), монастырское и церковное (т. е. землевладение духовных феодалов).

В разных областях страны наблюдалось различное соотношение форм феодального землевладения. Некоторых успехов достигло помещичье землевладение в центре страны, где все-таки наиболее значительные территории принадлежали вотчинникам и монастырям. В 1548 г., например, в Тверском уезде земли церковно-монастырские составляли 32,5 %, вотчинные — 36,3 %, поместные и дворцовых слуг — 27 %[248]. Таков же был процент помещичьих земель Звенигородского уезда в 60-х годах XVI в. Зато здесь на долю церковно-монастырских земель приходилось 45,3 %, а на вотчины служилых людей — 27,7 %[249]. Вопрос о необходимости дальнейшего земельного обеспечения помещиков оставался по-прежнему чрезвычайно острым. В большинстве новых уездов, вошедших в состав Русского государства в первой половине XVI в., боярское, вотчинное и тесно связанное с ним монастырское землевладение, не были развиты. Русское правительство стремится укрепить там поместное землевладение. На основной территории новгородских пятин в результате проведения Иваном III политики разгрома боярского и церковного землевладения безраздельно господствовали поместья служилого люда. Не было боярских вотчин в Псковской земле, где основная масса земель находилась у помещиков, хотя здесь велики были и владения крупных монастырей-вотчинников (в первую очередь Псковско-Печерского монастыря)[250]. В Тысячной книге 1550 г. «помещиками» именовались землевладельцы Новгорода, Пскова, Торопца и Ржева, а служилые люди других городов носили старое название «дети боярские»[251]. О южных (степных) районах страны сведений для первой половины века нет, позднее там также преобладали поместья.

Черные (государственные) земли в центральных районах были в основном расхищены феодалами, однако на окраинах, в недавно присоединенных частях Русского государства, они сохранились[252]. Фонд черных земель еще до начала XVII века не был исчерпан на значительной части территории Белозерского уезда[253].

Яркую картину черносошного землевладения на русском Севере рисует Судебник 1589 г. (статьи 149–177). Здесь волость в поземельном отношении выступает как единое целое. Вместе с тем крестьяне имеют право на отчуждение своей надельной земли[254]. К волостному землевладению Руси XVI в. вполне применима характеристика форм крестьянского землевладения, данная В. И. Лениным: «Формы крестьянского землевладения — компромисс между общинным и частным землевладением. В частной собственности: усадьба, дом; полосы земли в различных «концах» поля. В общинной собственности: выгон». «Эта консервативная система хозяйства преобладает везде, все равно и у свободных и у зависимых крестьян»[255].

Боярские вотчины достигали иногда крупных размеров. Так, село Воскресенское (Ерга) на Белоозере, принадлежавшее в середине XVI в. боярину И. П. Федорову, насчитывало более 120 деревень и занимало более 100 кв. км[256].

К середине XVI в. крупная боярская вотчина с широкими иммунитетными правами, являвшимися до известной степени осколками эпохи феодальной раздробленности, становится все больше и больше помехой социально-экономическому развитию страны. В то время как в 1544 г. в вотчине Кирилло-Белозерского монастыря было около 35 % починков, что свидетельствовало о быстром экономическом развитии этой вотчины, в вотчинах князей Кемских на Белоозере имелось уже 6 пустых деревень, но только 2 починка, что объясняется замедленностью экономического развития княжеско-боярских земель[257].

Судьбы монастырского и вотчинного землевладения теснейшим образом связаны между собою. Неслучайно оба они получили развитие в одних районах. Монастыри пополняли свои богатства к середине XVI в. как за счет освоения черных земель, фонд которых в центральных уездах, где концентрировались их вотчины, был к этому времени почти исчерпан, так и за счет отчуждения земель (вклады, покупка, мена) у светских феодалов и в первую очередь вотчинников, ибо служилые люди были лишены права передавать в монастыри земли, пожалованные им на поместном праве[258]. Стимулируя развитие поместной системы, русское правительство стремилось подчинить своему контролю владения потомков удельных князей и бояр[259].

Политика русского правительства, направленная к ограничению боярского землевладения, отражала реальные явления социально-экономической жизни Руси XVI в. К середине XVI в. заметно обнаруживается мобилизация служилого вотчинного землевладения. В условиях развивающихся товарно-денежных отношений постепенно происходит разорение старинных княжеских и боярских фамилий. Их владения нередко закладываются и перезакладываются, иногда просто продаются, дробятся на части[260]. Конечно, наряду с этим явлением происходил и другой процесс: многие удачливые представители боярско-княжеских фамилий сумели приспособиться к новым условиям жизни. Наряду с раздроблением боярско-княжеских вотчин происходил и процесс роста крупного феодального землевладения как за счет черных, так и за счет покупки частновладельческих земель. Особенно интенсивен был рост землевладения феодальной аристократии в годы боярского правления, когда боярские временщики пользовались всеми средствами для стяжания земельных богатств.

Не менее остро, чем проблема боярского землевладения, стоял вопрос и о судьбах землевладения церковно-монастырского. Достаточно вспомнить, что в 1553 г., по свидетельству Адама Климейта, треть населения земель принадлежала духовенству[261]. Еще правительство Василия III пыталось положить предел дальнейшему росту церковно-монастырских земель, издав Уложение, в котором запрещались земельные вклады в монастыри Тверского, Белозерского, Оболенского, Рязанского и Новоторжского уездов[262]. Однако это постановление фактически не соблюдалось. В годы боярского правления духовные феодалы «насильством поотнимали» земли у многих детей боярских (за долги), а также у черносошных крестьян[263].

В результате стяжательской деятельности церковников к середине XVI в. монастырское землевладение резко возросло. Так, например, в 1546–1552 гг. резкий скачок числа земельных вкладов обнаруживается при анализе хозяйства Волоколамского монастыря[264]. Вотчины отдельных монастырей достигали огромных размеров. В 60-х годах XVI в. вотчина Иосифо-Волоколамского монастыря состояла более чем из 30 тысяч десятин пахотной земли[265]. Примерно тогда же Кирилло-Белозерский монастырь имел в своем распоряжении от 13 до 19,6 тыс. десятин пахотной земли с 23 селами, 3 приселками и 892 деревнями[266]. В 1562 г. в одном Переяславском уезде Троице-Сергиев монастырь располагал 13,2 тыс. десятин пахотной земли с 25,5 селами и сельцами и 150 деревнями[267]. Савво-Сторожевский монастырь в 1558/59 г. владел в Звенигородском уезде 10 селами и 121 деревней с 1100 десятинами пахотной земли, в Рузском уезде у него было (по данным 1567/68 г.) 5 сел, 31 деревня и 2504,5 десятины пахотной земли[268].

По неполным данным, у 15 монастырей в их вотчинах, расположенных в восьми центральных уездах, в 1556–1569 гг. крестьянской пашни было 57,6 тыс. десятин[269] (последняя цифра не указывает землевладения Московского, Белозерского, в значительной части Волоколамского и ряда других уездов, изобиловавших монастырскими вотчинами). Все это вызывало резкое недовольство со стороны дворянства. К середине XVI в. споры монастырей с помещиками о землях были обычным явлением. Длительную тяжбу в 1548 г. вел Троице-Сергиев монастырь с помещиком С. П. Дементьевым и его братьями[270]. В июле 1551 г. разбиралось дело Калязинского монастыря с И. Ф. Воронцовым[271]. В таких условиях русское правительство в поисках земельных резервов ставит вопрос о необходимости проведения секуляризации (т. е. ликвидации) монастырских земель.

Первая половина XVI в. была временем развития поместного землевладения. Поместное землевладение — одна из форм условной феодальной земельной собственности. «.. Отдача земли в ленное владение за определенную личную службу и поборы…», по словам Энгельса, представляет собой одну из примечательных особенностей феодального хозяйства[272]. Условное землевладение — одно из звеньев иерархической структуры феодальной собственности, когда права собственника расчленены между сюзереном и вассалом.

Существование условной формы собственности объясняется сравнительной неразвитостью социально-экономических отношений на той стадии феодализма и прежде всего слабым уровнем развития товарного производства. Критикуя Михайловского, В. И. Ленин писал: «До сих пор все думали, что если, например, в России в эпоху процветания поместной системы земля не могла переходить по наследству (так как она считалась только условной собственностью), то объяснения этому нужно искать в особенностях тогдашней общественной организации»[273]. Рост поместного землевладения к середине XVI в. объясняется экономическими и политическими условиями того времени.

Мелкие и средние феодалы, не обладавшие сколько-нибудь значительными латифундиями, приспосабливались к развивающимся товарно-денежным отношениям. Недавно Л. В. Черепнин высказал мысль о том, что экономическое значение поместной системы заключалось «в хозяйственном освоении все большей земельной площади»[274]. Если для южных (степных) районов, где помещик обычно получал во владение землю, лежащую «в пусте», наблюдение Л. В. Черепнина может считаться бесспорным, то для центральных районов страны ввиду отсутствия достаточных данных его вывод остается еще гипотетичным. Так или иначе, но хозяйственная инициатива среднего и мелкого землевладельца в XVI в., изыскивавшего всевозможные средства для своего обеспечения, очевидно, больше соответствовала экономическим условиям своего времени, чем прежние приемы ведения хозяйства, характерные для крупной боярской вотчины. Путем усиления эксплуатации крестьянства помещики добивались интенсификации своего хозяйства и освоения новых земель. Вместе с тем воздействие феодальной надстройки в условиях еще безраздельного господства феодальных отношений приводило к развитию мелкого и среднего землевладения в форме поместья, обусловленного военной службой[275].

К середине XVI в. в основных чертах отливается поместная система землевладения и связанные с нею военно-служилые обязанности дворянства. Военная служба тогда была не только пожизненной, но и наследственной. Обычно поместье отца наследовали сыновья или близкие родственники (племянники и др.)[276] Еще при жизни отца по достижении 15 лет (а иногда и 10–12 лет)[277] сыновья могли служить «в припуск», т. е. с отцовского поместья, если оно было достаточно большое, или верстались «новичным» (первоначальным) окладом и получали поместья в стороне («отвод»). В случае увечья, болезни или старости служилый человек получал «в прожиток» обычно часть своего поместья, все остальное оставалось его сыновьям или отбиралось вовсе. За исправную службу «оклад» помещика повышался, а за неисправную (неявку на смотр, побег со службы и т. д.) поместье могло быть отписано на государя.

Наконец, последние широко распространенные виды феодального землевладения — дворцовое и черное — в XVI в. значительно уменьшались в размере в результате наступления феодалов на крестьянскую общину. Раздавались черные земли и монастырям. Так, в 1545–1546 гг. одно сельцо и 12 деревень волостных получил Киржацкий монастырь[278]. 40 деревень волости Суземья Тверского уезда, бывшие в 1540 г. черными, в 1548 г. передаются в поместье «по наказу царскому» князю И. М. Шуйскому[279]. В первой половине XVI в. поместья получали из дворцовых земель не только за военную службу. Одним из источников поместной системы было условное держание земли дворцовыми слугами, часто происходившими из несвободных «людей» князя. Это «служнее» землевладение еще в полной мере нельзя назвать поместным, поскольку оно далеко не всегда было сопряжено с исполнением военных обязанностей и поскольку его условия не были строго регламентированы, а целиком зависели от воли феодала. Землевладение слуг (конюхов, псарей, ключников и др.), непомеченных на дворцовой земле, отмечается в писцовой книге 1548 г. Тверского уезда, причем такие слуги там уже именуются помещиками. Эта форма условного держания земли в связи с реорганизацией поместной системы к середине XVI в. была ликвидирована. Тогда же постепенно исчезают и другие архаические формы условного землевладения, довольно распространенные в XV в., в том числе прекарное держание земли монастырскими слугами и боярскими послужильцами из числа свободной и несвободной челяди[280]. Зависимое землевладение слуг Калязинского монастыря середины XVI в. являлось уже анахроническим фактом[281]. В 1539/40 г. слуга Калязинского монастыря П. Лодыгин купил у монастыря деревню Протусово, Кашинского уезда, с тем чтобы по смерти эта деревня вновь отошла к калязинским старцам[282]. В 1540–1541 гг. один из слуг дал запись монастырским властям служить «с вотчиною», которая также должна была после его смерти поступить в Калязинский монастырь[283]. Митрополичьи, архиепископские и епископские дети боярские и слуги исполняли государеву службу, но в меньшей мере, чем другие дворяне-помещики[284].

Феодальная земельная собственность сочеталась с мелким крестьянским землевладением. В условиях крепостнической системы надел крестьянина, являвшийся своеобразной «…натуральной заработной платой…»[285], служил в то же время средством обеспечения помещика рабочими руками. ««Собственное» хозяйство крестьян на своем наделе было условием помещичьего хозяйства, имело целью «обеспечение» не крестьянина — средствами к жизни, а помещика — рабочими руками»[286]. Размеры надельной крестьянской пашни, впрочем, в середине XVI в. были еще сравнительно велики, поскольку к этому времени относится самое начало процесса расширения барской запашки за счет захвата крестьянских земель. Так, в 1539/40 г. в черных деревнях Тверского уезда на один крестьянский двор приходилось около 8,3 четверти земли в поле[287]. Примерно такие же размеры были в 1562 г. на землях Волоколамского монастыря Дмитровского уезда (8,5 четверти)[288]. Согласно подсчетам И. И. Смирнова, в 50–60-х годах XVI в. средняя величина запашки на один крестьянский двор в вотчинах ряда монастырей, расположенных в центральных уездах, составляла 7,8 четверти[289]. На поместных землях новгородских пятин надел колебался от 7,1 четверти (в 1539 г. в Вотской пятине) до 4,7 (в 1544/45 г. в Бежецкой пятине)[290].

Такова в общих чертах структура феодального землевладения, сложившаяся к середине XVI в. На одном полюсе находился сравнительно небольшой слой феодалов-вотчинников и помещиков, концентрировавших в своих руках основную часть земель Русского государства; на другом полюсе — масса непосредственных производителей материальных благ — крестьянства, населявшего эти земли и угнетенного эксплуататорским меньшинством.

История феодальной собственности на землю теснейшим образом связана с историей ее реализации, т. е. с изменением в формах докапиталистической земельной ренты.

К середине XVI в. происходило развитие денежной ренты, появляющейся на Руси уже в конце XV в. На черносошных землях этот процесс можно проследить по писцовой книге Обонежской пятины 1563 г. В среднем с обжи (5 десятин) здесь платилось от 6 до 8 гривен[291] хотя нередко величина оброка колебалась от полутора гривен до рубля и больше на обжу[292]. Переводится на деньги и так называемый «мелкий доход» и «волостелин дар»[293]. Однако наряду с денежным оброком с целого ряда деревень брался хлеб «посопом», т. е. взималась рента продуктами. В Шунгском погосте обычно шло 2 четверти ржи и столько же овса с обжи[294].

В Двинском крае подати начислялись с сошки. Согласно писцовым книгам 1552/53 г., оброк определялся чаще всего около 18 алтын 2 деньги с сошки. В этот оброк входила обежная дань и «горностаи» (по 7 денег за горностая) в равных долях и карельская белка с морским оброком (иногда 1 алтын). 6 алтын платилось за ямские деньги, 15 денег пищальных (в писцовых книгах 1558/59 г. 10 денег за ямчужное дело и 5 денег приметных), 2 деньги за вытные деньги и доставлялся посопом хлеб: по осьмине ржи и по четверти ячменя. В писцовых книгах 1558/59 г. еще упоминается налог за городовое и засечное дело по 5 алтын с сошки. Таким образом, с сошки на Двине платилось 1 рубль без 1 алтына и 1 деньги да наместничий корм, который, согласно Уставной грамоте 1556 г., платился в размере 20 рублей с сохи (2 рубля 4 алтына с сошки), с пошлинами (2 алтына с рубля), т. е. всего 3 рубля 2 алтына 5 денег. Кроме того, крестьяне платили с выти денежный оброк, состоящий из дани, посошного корма (1 алтын и ¹/₂ деньги), мелкого дохода (за полоть барана, сыр, яйца и т. д.) с выти по 4 алтына, т. е. всего по 5 алтын и ¹/₂ деньги[295].

На дворцовых землях в целом отмечаются те же явления, что и на черных, хотя и с некоторыми отличиями. Поскольку дворцовые земли обеспечивали государев двор хлебом и другими сельскохозяйственными продуктами, то часто дворцовые крестьяне были обязаны обрабатывать дворцовую пашню. Так, в 1543/44 г. крестьяне Буйгородской волости, Волоколамского уезда, пахали на выть[296] по десятине, всего 170 десятин в поле[297]. Кроме того, они платили с выти денежный оброк, состоявший из дани, посошного корма (1 алтын 1/2 деньги), мелкого дохода (за полоть мяса, барана, гуся, курицу, масло, сыр и яйца — 4 алтына), т. е. всего по 5 алтын 1/2 деньги. Дворцовые крестьяне села Борисовского, Владимирского уезда, в 1554/55 г. не пахали государевой пашни, но платили денежный оброк с выти за мелкий доход 8 алтын 1 деньга, за солому 1 алтын, посельскому по 4 деньги (не считая судебных пошлин), которые иногда шли дворецкому (10 денег с рубля). За посошный корм платилось с сохи по 21 алтыну 2 деньги. Итого с сохи (считая в сохе 800 четвертей, а в выти 12 четвертей доброй земли) получается 21 рубль 13 алтын. Вместо дани крестьяне платили ямские и полоняничные деньги — «по разводу», т. е. в зависимости от обложения на данный год. Кроме того, крестьяне были обязаны «городовое дело делати и посошная служба служити». Наконец, посопного хлеба (натурального оброка с выти) шло по 8 четей ржи и 12 четей овса, т. е. около 536 четей ржи и 804 четей овса с сохи[298].

Сходные черты, характеризующие формы докапиталистической ренты середины XVI в. на Руси, мы встречаем и в хозяйствах духовных и светских феодалов. Так, в 1532 г. крестьяне Иосифо-Волоколамского монастыря платили денежный оброк обычно «с десятины по чети рубля». Впрочем, рента продуктами в какой-то мере еще сохранялась (обязанность поставлять яйца, сметану и т. д.), хотя ряд повинностей переведен уже на деньги (вместо дров платилось с десятины го 10 денег, вместо овчины 3 деньги и т. д.)[299]. Очевидно, крестьяне поставляли монастырю оброком и хлеб (хотя прямых данных, к сожалению, у нас не сохранилось). Дело в том, что даже в 70–80-х годах XVI в. меньшинство селений Волоколамского монастыря платило один денежный оброк (от 30 алтын до 1 рубля с выти); большинство доставляло оброк хлебом с небольшим денежным дополнением (4 алтына)[300]. На монастырскую пашню в середине века волостные крестьяне не привлекались, поскольку она обрабатывалась «детенышами».

В 50–60-х годах XVI в. происходит «дереоброчка», т. е. рост денежного оброка и в новгородских поместьях[301].

Таким образом, к середине XVI в. на Руси происходило развитие денежной формы докапиталистической ренты. Это обстоятельство показывает уже известную степень развития товарно-денежных отношений на Руси, роста ремесленного производства и складывания предпосылок всероссийского рынка, хотя, конечно, нельзя преувеличивать значения денежной ренты в это время. Рента продуктами не только сосуществует с денежной, но зачастую является ведущей формой ренты. Так, например, в начале 60-х годов XVI в. почти 2/3 крестьян крупнейшего монастыря-вотчинника — Кирилло-Белозерского платили оброк натурой — «посопным» хлебом (из 1463 1/2 вытей —1070 2/3), причем они доставляли монастырю около 10,5 тыс. четвертей в год. Это были крестьяне владений, находившихся неподалеку от монастыря на давно освоенной им территории. Вместе с тем ¹/₃ вытей, главным образом из числа недавно присоединенных к монастырю или находившихся далеко от него, платила денежный оброк и небольшой оброк хлебом (464 вытей доставляли свыше 157 рублей и 466 четвертей хлеба)[302]. Всего в Кириллове монастыре на долю натурального оброка приходилось свыше 80 % общего размера ренты[303].

Рост денежного и натурального оброка и усиление крепостничества к середине XVI в. нашли свое выражение в послушных грамотах. Если ранее крестьяне должны были платить оброк «по старине», то теперь им предписывалось выплачивать оброк в соответствии с распоряжением помещика («чем вас изоброчит»).

Наряду с развитием денежной ренты в середине XVI в. мы можем отметить и новые явления, которые к концу века получат особенное значение, — это постепенное увеличение собственной запашки у феодалов и в связи с этим рост барщины. Этот процесс был характерен не только для одной России. Во всей Европе к востоку от реки Эльбы в XVI в. происходило расширение площади барской запашки и переход к отработочной ренте[304]. Россия, следовательно, переживала в экономике явления, сходные с процессами, происходившими в Польше, Венгрии и других восточноевропейских странах.

Переход от оброка к отработочной ренте вызывался стремлением помещиков увеличить массу получаемого ими от крестьян прибавочного продукта путем увеличения эксплуатации. Все возраставшая потребность феодалов в деньгах заставляла повышать доходность их вотчин и поместий за счет увеличения оброков, введения собственной запашки, перевода крестьян на барщину. Средние и мелкие землевладельцы, возможность которых повышать оброки была ограничена уже самой тяглоспособностью крестьянского хозяйства, встали первыми на путь расширения барщины. Распространение среднего и мелкого землевладения в поместной форме в условиях развития товарного производства в первой половине XVI в, повлекло за собой рост барщины. Уже в статье 88 Судебника 1550 г. появляется сравнительно с аналогичной статьей 57 Судебника 1497 г. характерная новость — указание на барщину («боярское дело»), которого не было раньше[305]. Развитие барщины ярко прослеживается и по сохранившимся данным и закладным грамотам[306]. Так, например, по закладной грамоте 1549 г. Н. Л. Глухов получил право «за рост пахати и в дворех жити и землю пахати» во владении, которое он получил в качестве залога[307].

В исторической литературе было высказано предположение, что упоминание о барщине появляется в послушных грамотах лишь в 1562–1570 гг.[308] Однако этот вывод основан на локальном (новгородском) материале[309] и поэтому не может быть признан вполне убедительным. В центральных районах Русского государства уже в 40–50-х годах XVI в. в послушных грамотах появляется предписание «пахати пашню» феодалов, адресованное крестьянам[310].

Середина XVI в. была временем наибольшего расширения барской запашки на землях новгородских помещиков[311]. По наблюдениям А. Г. Манькова, в вотчинах краснохолмского Антониева монастыря на территории Еежегкого Верха в первой половине 60-х годов XVI в. баршина составляла не менее ²/₃ общей массы повинностей[312].

Рост внутреннего рынка, превращение хлеба в заметный объект купли-продажи привели к тому, что крестьянин и землевладелец начинают увеличивать производство товарного хлеба[313]. Еще в первой половине XVI в. в различных районах страны, особенно в вотчинах служилого люда и частично в вотчинах монастырей, мы встречаемся с господской запашкой, которая обеспечивалась светскими феодалами главным образом за счет труда их «людей» — полных, докладных, старинных, т. е. холопов, а духовными феодалами за счет эксплуатации труда кабальных и наемных людей. Однако относительные размеры этой запашки еще не были велики. В вотчине Ю. В. Кокошкина Глебова, Дмитровского уезда, переданной им в 1543–1544 гг. в Троице-Сергиев монастырь, она равнялась 16,6 % всей запашки[314]. Несколько более была монастырская запашка в Двинском крае. Так, в подмонастырных деревнях Николаевского-Корельского монастыря в 1554 г. четыре обжи пахали монастырские детеныши и две — крестьяне, т. е. монастырская запашка доходила до 66,7 %[315]. Такое соотношение, конечно, существовало лишь в деревнях, расположенных поблизости от монастыря; крестьянская запашка в отдаленных владениях была больше. Серединой XVI в. следует датировать расширение господской запашки, что стимулировало рост барщины как формы эксплуатации.

Уже в 30–40-х годах XVI в. возникает барская Запашка, обрабатываемая трудом наемных людей в хозяйстве новгородского архиепископа[316]. Наличие значительного количества детенышей в Волоколамском монастыре, отмеченное Книгой ключей 1547–1561 гг., также весьма характерно: детеныши обычно обрабатывали монастырскую пашню. Появление запашки отмечено и в Уставной грамоте Соловецкого монастыря 1561 г. Здесь наряду с оброком натурой с выти по 4 четверти ржи и 4 четверти овса указана обязанность «пашню пахати на монастырь в селе в Николском, а сеяти семяны монастырьскими, с выти по четверти ржи да по две четверти овса»[317]. В селе Пантелеймонове Кирилло-Белозерского монастыря крестьяне вместо уплаты хлебного оброка пахали «десятины на всякую выть по 3 осьмины ржи да по 3 чети овса»[318]. В краснохолмском Николаевском-Антониеве монастыре (Бежецкий Верх) чисто оброчных вытей было 7 (12 деревень), а 208 3Д выти (137 деревень) были пашенные, платившие также денежный и натуральный оброки[319]. Если в первой половине XVI в. в Кирилло-Белозерском монастыре сельскохозяйственная барщина полностью отсутствует (крестьяне выполняли только плотничьи работы), то уже в вытных книгах 1559–1561 гг. появляются первые сведения о полевых работах крестьян[320].

Те же явления мы встречаем, может быть, даже в более широком масштабе, на землях помещичьих. Уже писцовые книги Обонежской пятины 1563 г. отмечают явные признаки наличия помещичьей запашки. Так, в Никольском погосте в Ярославичах в поместье братьев Никиты и Вишняка Скобельциных было 20⁵/₆ обеж, причем «ис тех обеж пашет помещик на собя пол-3 обжы», а с 18¹/₃ обеж идет хлеб посопом по 18 коробей с четверкой ржи и стольже же овса; 4¹/₂ коробьи с третником пшеницы и столько же ячменя, 19 гривен 12 денег денежной дани «за мелкой доход»[321].

Если сначала для обработки собственной пашни светские феодалы использовали труд так называемых «людей» купленных, полных, докладных и кабальных, то уже с середины XVI в. помещики все шире прибегали к переводу своих крестьян на барщину; причем в новгородских поместьях первым видом барщины был «закос». Развитие барщины было, как правильно отмечает Р. Г. Скрышшков, главным условием резкого сокращения применения труда холопов в феодальном хозяйстве XVI в.[322] Размеры помещичьей запашки сначала были еще небольшие. В новгородских пятинах они обычно колебались в это время от 12 до 15 %. Так, в Бежецкой пятине в 1544–1545 гг. помещики со своими людьми пахали 14,7 % всей пашни[323].

Организация и расширение барской запашки были формой захвата крестьянской земли внутри феодального владения, приводившей к сокращению крестьянского надела и общинных угодий. Десятинная пашня в 40-х годах XVI в. встречается и в дворцовых землях. Так, в селе Буйгороде, Волоколамского уезда, в 1543 г. пахали на государя с выти по десятине[324], что, по вычислениям В. И. Корецкого, составляет примерно 14,3 %, по отношению ко всей пашне[325]. Основной крестьянской повинностью в дворцовых и монастырских землях бывшего ханства Казанского в 60-х годах XVI в. также была десятинная пашня[326].

Для того чтобы светским и духовным феодалам обеспечить поступление доходов с крестьян в виде докапиталистической ренты, необходима была «…личная зависимость крестьянина от помещика. Если бы помещик не имел прямой власти над личностью крестьянина, то он не мог бы заставить работать на себя человека, наделенного землей и ведущего свое хозяйство. Необходимо, следовательно, «внеэкономическое принуждение», как говорит Маркс, характеризуя этот хозяйственный режим..»[327] Экономическая и политическая власть феодала над крестьянами своего владения выражается в податном и судебно-административном иммунитете, основой которого является феодальная собственность на землю. В первой половине XVI в. происходил процесс укрепления Русского централизованного государства, в ходе которого иммунитетные права феодалов постепенно сокращались. Это сокращение в то же время означало дальнейшее усиление налогового пресса, ложившегося на плечи крестьянства. Крестьяне духовных и светских феодалов в той или иной мере принуждались к уплате основных поземельных налогов и повинностей (дани, яма, посошной службы, городового дела и др.) и таможенных пошлин (мыта, тамги и др.), из компетенции феодалов изымались важнейшие уголовные дела («душегубство», «разбой», «татьба с поличным» и др.). Систему внеэкономического принуждения начинает все более и более обеспечивать крепнущий государственный аппарат. Немаловажную роль в системе «внеэкономического принуждения» играл и аппарат непосредственного управления крестьянами отдельных вотчин и поместий. Книга ключей Волоколамского монастыря 1547–1561 гг. вводит нас в жизнь крупной вотчины. Управление селами вотчины здесь концентрировалось в руках приказчика и ключника, которые были подведомственны: первый — казначею, заведующему монастырской казной, а второй — келарю, главному распорядителю хозяйственной жизни монастыря. Двойное управление селами — нововведение в жизни Волоколамского монастыря в середине XVI в., складывавшееся на основе роста его земельных богатств и обострения классовой борьбы в феодальной деревне[328]. Приказчик ведал всеми административно-судебными делами в селе и тянувших к нему деревнях. Он собирал оброки и другие подати с крестьян. Ключнику была подведомственна вся хозяйственная жизнь села. В Кирилло-Белозерском монастыре деревенский ключник ведал межевыми делами, вопросами о потраве и т. д. В некоторых монастырях, кроме приказчиков и ключников, были еще и другие мелкие исполнительные судебные агенты (доводчики, праведчики и др.).

Судебно-административные пошлины, шедшие в значительной части самим приказчикам и ключникам, достигали порою больших размеров. По указной грамоте Волоколамского монастыря 1592 г.[329], это было въезжее (1 деньга), шедшее с «дыма», т. е. с хозяйства, при назначении в село нового приказчика и ключника; им же ежегодно поступали «праздничные» пошлины — на 3 праздника, на каждый по 3 деньги. Натуральное довольствие исчислялось четвертью ржи и овса с выти приказчику и «вполы» ключнику. С каждого суда приказчик получал по 1 алтыну с 1 рубля «по расчету». При покупке, продаже и мене крупного скота приказчик получал «явку»; при свадьбе получал «розвинское» (если брак совершался в монастырской волости) по 4 алтына с жениха и невесты или «выводную куницу» — 2 алтына, если невеста «выводилась» за волость[330]. С каждой свадьбы взималось блюдо пирогов (или 2 деньги). При межевых процессах приказчик получал «межной» или «протравной» баран (3 деньги) и т. д.[331] По Книге ключей судебные пошлины лаконично именуются «суд и довод». Во второй половине 50-х годов в связи с общегосударственными мероприятиями по ликвидации системы кормления власти Волоколамского монастыря стали переходить к взиманию части «приказных» пошлин «на себя», определяя ключникам и приказчикам определенный вместо разнообразных поборов единый денежный «указ»[332]. Исполнение обязанности приказчика и ключника, как мы видим, сулило большие доходы. Некоторые монастырские слуги сумели скопить значительные денежные суммы и сделали вклады в монастырь по 70–100 рублей (Казак Гридин, Андрей Щербинин и др.)[333]. В середине XVI в. в села ежегодно посылались приказчики (на «кормление») и ключники (на «ключи»). Вербовались они прежде всего из числа выслужившейся монастырской челяди, служебников (дьяков, иконников, поваров, иногда детенышей); часто они происходили из конюхов. Иногда слугами монастыря делались обедневшие мелкие землевладельцы. Слуги нередко имели свои дворы в крупных монастырских селах[334]. Приказчики и ключники строго контролировались монастырскими властями. Вся вотчина Волоколамского монастыря в середине XVI в. была разделена на 5 приказов, во главе которых стояли старцы посельские, осуществлявшие функции контроля над монастырскими слугами, пребывавшими в должностях приказчиков и ключников.

Некоторые отличия от управления частновладельческими вотчинами имелись в черносошных волостях. Здесь управление осуществлялось выборным аппаратом (старостами, десятскими и целовальниками) в основном из имущих слоев крестьянства.

Усиление крепостнической эксплуатации крестьян и прежде всего рост барщины и оброка потребовали укрепления власти помещиков-крепостников. Поэтому в России, как и в других странах к востоку от Эль6ы, XVI век был временем развития крепостничества, тяжело отражавшегося на положении различных категорий крестьянства.

Основную рабочую силу в хозяйствах светских и духовных феодалов составляли люди дворовые (зачастую холопы) и зависимые крестьяне. В середине XVI в. «люди» феодала, входившие в дворовую челядь, состояли из нескольких разрядов. Это были люди старинные, родившиеся в холопстве (статья 76 Судебника 1550 г.). Феодал мог также получить их в наследство от своих родителей по духовной грамоте (тогда они назывались духовными), или получал в приданое (тогда они именовались приданые), или приобретал благодаря вступлению их в брачные отношения с его холопами («по робе холоп, по холопе раба» — статья 76 Судебника 1550 г.), или захватывал в бою (тогда они могли называться полоняники), или покупал, фиксируя сделку в полной грамоте (тогда они назывались полными).

С конца XV в. покупка холопов чаще всего происходила «с доклада» наместнику или волостелю, поэтому они иногда именовались докладными. Довольно часто докладные составлялись при поступлении в сельское тиунство (статья 76 Судебника 1550 г.). С конца XV в. наряду с полными и докладными холопами в актах начинают упоминаться люди кабальные — серебряники, ранее входившие в состав полных холопов. Полные, докладные, кабальные люди, как правило, жили во дворе своего господина, получая поэтому наименование дворных, или дворовых. Могли они проживать за пределами господского двора, получая тогда прозвище задворных;[335] когда же они жили по деревням, то именовались деревенскими. В духовной грамоте 1545/46 г. князя Ивана Федоровича Судцкого различаются четко люди «деревеньские и дворные, старые и новые»[336].

Все эти группы дворни занимали подчас различное место в хозяйстве феодалов. Основную их массу составляли деловые люди, часть которых, как и раньше, использовалась в качестве дворовой челяди, т. е. поваров, конюхов, сапожников, хлебников, плотников и т. д. Упомянутый выше князь Судцкой имел значительное число «людей молодых, псарей, конухов и плотников». Но большинство деловых людей в середине XVI в. уже обрабатывало господскую пашню и носило именование страдных людей (в духовной князя Судцкого также упоминаются «люди деловые, страдные» — свыше 30 семей)[337]. Высшая прослойка дворовой челяди состояла из ключников, приказчикой сельских и городских дворов, военно-служилого люда. Дворня часто обеспечивалась «месячиной», т. е. помесячной выдачей натурального и, быть может, денежного довольствия[338]. К этой части дворни примыкал еще один привилегированный ее разряд — военные послужильцы, сопутствовавшие служилым людям в многочисленных походах XVI в. Вооружение своим военным слугам вотчинники доставляли сами. Перечисляя людей полных, старинных и кабальных в своем завещании 1562/63 г., князья Григорий и Иван Звенигородские приказали «отпустить, хто нам чем служил». Если бы у кого-нибудь из этих слуг не оказалось лошади, князья велели их пожаловать, «посмотря по человеку — иному дати конек, а иному мерина…»[339] Такие несвободные слуги до реформы 1555–1556 гг. нередко получали землю в условное держание от своих господ. Случалось, что по завещанию феодал передавал целые деревни своим слугам, которые таким образом могли сами стать землевладельцами. Так было, например, в 1560 г., когда окольничий С. Д. Сабуров завещал своему человеку Оксену деревню Мелехову, Костромского уезда[340]. Совершенно ясно, что подобные слуги, если и происходили от несвободных людей, переставали по существу быть холопами. Несмотря на то что по статье 6 °Cудебника 1497 г. установлено было правило «по тиуньству и по ключю по сельскому холоп», на практике в 40-х годах XVI в. сельские ключники могли и не быть холопами[341].

В середине XVI в. значительное число полных холопов, людей страдных обрабатывало господскую пашню. В вотчине князя Семена Мезецкого в 1538/39 г. было 10 дворов пашенных холопов и 86 — крестьянских[342].

В новгородских пятинах в 30–40-х годах XVI в. от 4,2 до 7,6 % всех дворов было «людских», в значительной мере страдных холопов, причем пахали помещики со своими людьми от 14,7 до 17,9 % всего количества помещичьей пашни[343].

Социально-экономическое положение людей страдных, обрабатывавших господскую пашню, уже не было похоже на положение холопов. Они часто наделялись средствами производства, имели принадлежащее им движимое и недвижимое имущество — «собину» или «данье» от господина, в состав которых входил рабочий скот, взятый иногда под условием уплаты господину оброка[344]. В духовных феодалов XVI в. часто встречаем такие замечания о полных, старинных и кабальных людях: «Деловым людем, у кого коровы нет, ино им дати по корове, да по шюбе, да по сермяги»[345]; или еще: «А что у людей у моих моего данья и их собины, — и у них того не отняти»[346]; или еще: «а что у них моего жалованья: лошадей и всякого живота, и хлеба земленого… того у них не взяти»[347] Бывали случаи, когда умерший вотчинник передавал своим деловым людям ту землю, которую они раньше обрабатывали на господина. Холопы, таким образом, превращались в крестьян. Около середины XVI в. некто Чебуков, согласно духовной грамоте, отпуская на свободу своих деловых людей, завещал им землю «на 4 части, а дела до них нет никому, а животов и хлебца их не вредить»[348]. Сажая своих людей на землю, наделяя их средствами производства, вотчинник тем самым содействовал превращению их в феодально зависимых крестьян. Сокращение применения рабского труда в хозяйстве феодалов выражается также и в хорошо известном уже с XV в. факте отпуска холопов на свободу, получившем особенно широкое распространение к середине XVI в. Редкий феодал, составляя завещание, не отпускал на свободу значительного числа холопов. Формула: «А что мои люди полныя и кобальные — все на свободу», — обычно встречается в духовных грамотах середины века[349]. Близкий к нестяжателям епископ рязанский Кассиан вообще возмущался теми, кто «холопством робят без кончины и после живота своего детям своим дают, а архиепископы приписывают»[350].

Церковно-монастырские хозяйства, отказываясь от применения труда холопов, постепенно начинали к середине XVI в. все больше использовать наем свободных людей; так было, например, в хозяйстве новгородского Софийского дома, где наемные люди обрабатывали барское поле, занимались рыбной ловлей и т. д.[351]

Кроме отпуска на свободу холопов, ограничения источников холопства, был и еще один путь изживания рабства на Руси — это выделение кабальных людей из состава полных холопов, происходившее уже в конце XV в. в связи с развитием товарно-денежных отношений на Руси. Правда, Судебник 1497 г. не знает еще служилой кабалы как формы феодальной эксплуатации. Но в духовной грамоте (до 14 марта 1482 г.) князя Андрея Федоровича Голенина среди «людей полных», холопов, завещанных им жене Марии и частично отпущенных на свободу, упоминаются две семьи, которые, если «възмогут с себя дати» определенную сумму денег «по кабале, — и они пойдут на слободу»[352]. В конце XV в., как мы видим, люди, жившие за феодалом «по кабалам», входили в состав его полных людей, холопов. Постепенно кабальные люди выделяются по своему социально-экономическому положению из числа полных холопов, приближаясь к зависимым крестьянам. Вместе с тем кабальное холопство было средством закрепощения «гулящих людей»[353].

Никак нельзя согласиться с утверждением Н. П. Павлова-Сильванского, которое разделял и Б. Д. Греков, о том, что до 1597 г. кабальные люди не были холопами, а были всего-навсего «свободные должники»[354]. Кабальные люди, судя по многочисленным упоминаниям о них в духовных грамотах феодалов, составляли один из разрядов холопства. Вместе с тем кабальная зависимость была определенной формой изживания полного холопства. Сущность отношений по служилой кабале состояла в том, что человек, одолжавший известную сумму денег (обычно 3–5 рублей), поступал в зависимость к феодалу, обязываясь выплатить свой долг. В течение всего времени, пока долг не погашен, кабальный человек обязывался «за рост служити» своему господину. Обычно он не имел средств выплатить взятую по кабале сумму денег и оставался пожизненно в составе дворовой челяди феодала.

Так, из 18 кабал 50–60-х годов XVI в., опубликованных В. Г. Гейманом, только на двух имеются пометы о частичной выплате долга (притом в одном случае спустя 13 лет после составления грамоты), зато в 9 случаях кабальные люди умерли, не уплатив долга монастырю. Обедневшие люди, поступая в кабальную зависимость к феодалам, входили в состав их дворовой челяди, жили «во дворе», часто сажались на землю и должны были «земля пахати и огороды разгородити и всякое дело пашеное делати» (1553/54 г.)[355], постепенно превращаясь в крепостных крестьян. Кабальный человек был больше заинтересован в труде, чем полный холоп; у него имелась хоть и иллюзорная перспектива выхода из зависимых отношений. Поэтому феодалы предпочитали в середине XVI в. держать в своих дворах кабальных людей, чем полных и докладных холопов. Если «страдные» люди в первой половине XVI в. были обычно полными и докладными холопами, то с середины XVI в. источники упоминают среди страдных или деловых холопов уже и кабальных людей[356]. О распространении кабального холопства к середине XVI в. свидетельствует появление специальной (78) статьи Судебника 1550 г., посвященной служилой кабале. Отчетливо обнаруживаемый уже в середине XVI в. обычай отпускать людей кабальных и полных на свободу по смерти их владельца являлся практическим основанием позднейших законов 1586 и 1597 гг., ограничивших кабальную зависимость лишь временем до смерти кабалителя.

Основную массу крестьян, живших на частновладельческих или государственных землях, составляли так называемые старожильцы [357]. Эти крестьяне обязаны были повинностями в пользу государства, если они населяли государственные земли, или в пользу владельца, если они жили на частновладельческих землях. Старожильцы в подавляющем большинстве искони «сидели» на земле своих отцов, дедов и прадедов[358]. Старожильцами также считались крестьяне, записанные в писцовых книгах, отчего они назывались иногда письменными людьми. Достаточно было крестьянину прожить известный срок за феодалом (судя по статье 88 Судебника 1550 г., — не менее пяти лет), как он становился старожильцем. Впрочем, детеныши, бобыли, новоприходцы могли быть посажены на пашню и сделаны старожильцами независимо от срока пребывания у феодала[359].

С течением времени стал слагаться обычай, что старожильцы, как тяглые люди, не могут покидать своих земельных участков, т. е. что они не пользуются правом перехода и считаются крепкими тяглу. В жалованных грамотах первой половины XVI в. все чаще появляются указания, запрещавшие феодалам перезывать и принимать к себе «письменных людей и тяглых из иных волостей»[360]. По Важской уставной грамоте 1552 г. предписывалось важским становым и волостным крестьянам «старых им своих тяглецов хрестьян из-за монастырей выводить назад безсрочно и безпошлинно и сажати их по старым деревням»[361]. Говорить о крестьянах, вышедших «не в срок, без отказа», уже специально не приходится: в случае их розыска они возвращались своим господам. В одной грамоте 1559 г. строго было наказано местным властям, чтобы черносошных крестьян Белозерского уезда, вышедших «не в срок, без отказу», «водворять» на их старое место в «черные волости»[362].

Монастыри и помещики пользовались всякими средствами, чтобы удержать за собою крестьян, не допустить их выхода вообще. В одной челобитной 1555 г. черносошные крестьяне жаловались, что ржевские, псковские, луцкие и другие дети боярские «хрестьян деи из-за себя не выпутают, да поймав деи их мучат и грабят и в железа куют и пожилое деи на них емлют не по Судебнику, рублев по пяти и по десяти, и отказати де им хрестьянина из-за тех детей боярских немочно»[363]. Публицист первой половины XVI в. Максим Грек в одном из своих сочинений говорит, что если изнуренный непосильным трудом и поборами монастырский крестьянин «восхощет инде негде переселитися, не отпущаем его, увы, аще не положит уставленный оброк, о нем же толика лета жил есть в нашем селе»[364]. Итак, крестьянин должен был выплатить годовой оброк, прежде чем выйти на свободу. Выполнение этого требования было непосильно бедному крестьянину, о котором писал Максим Грек, и в дальнейшем перед ним оставалась альтернатива — либо бежать от феодала, либо оставаться и впредь за ним: выйти законно он уже не мог. Следовательно, крестьяне-старо-жильцы, обязанные тяглом и попавшие в «письмо», т. е. писцовую книгу, на практике в XVI в. правом перехода не пользовались. Право выхода их детей, племянников и захребетников, не попавших в писцовые книги, было стеснено. Однако закон того времени отставал от сложившейся в течение ряда десятилетий практики. Еще по статье 57 Судебника 1497 г. допускался один срок в году (за неделю до и после Юрьева дня осеннего), когда крестьянам разрешено было переходить «из волости в волость, из села в село».

Картина приниженного положения крестьян в русском феодальном обществе была бы неполной, если б мы забыли упомянуть об их сословной неполноправности. Крестьяне фактически были лишены права собственности на основное средство производства — землю. Они устранялись от участия в органах центрального управления, их роль в судебных и финансовых учреждениях на местах была совершенно ничтожна. Весь аппарат власти находился в руках господствующего класса.

В XVI в., как и в более раннее время, крестьяне, в первую очередь черносошные, входили в общины-волости, где они были связаны целой системой взаимных обязанностей. Лучше всего жизнь крестьянской общины-волости рисуется по материалам, относящимся к истории Северного края (Новгорода, Двины и Белоозера). Волость являлась по существу владельцем занимаемой ею Земли. Она вела тяжбы о земле в случае возникновения каких-либо споров. Она распоряжалась землею, уступала ее другим лицам, заключала соглашения с крестьянами, берущими ее на «оброк». Крестьянская община во главе с выборным старостой отвечала за своевременный сбор оброка, государевых податей (тягла, или потуга), она же раскладывала их на отдельные крестьянские хозяйства, «посмотря по пашням и по животом и по промыслом»[365]. Раскладка податей по волостям называлась раз* метом, а внутри волости — разрубом. В ведении общины находился целый ряд уголовных дел. Члены ее были связаны круговой порукой и в случае совершения на ее территории убийства — «душегубства».

Могла пашня на отдельных участках обрабатываться «наездом волостью», т. е. всей волостью сообща[366]. В связи с мобилизацией земельной собственности, концентрацией земель у монастырей и обезземеливанием черносошных крестьян на севере Руси в XVI в. развивалась крестьянская аренда. Волостные люди — общинники на определенный срок нанимали землю за известную плату («празгу»).

В середине XVI в. все больше проявляется расслоение крестьянства Из состава крестьянской общины выделялось некоторое число богатых крестьян, которые имели подчас значительные денежные средства[367]. Так, например, один из крестьян Ивановской волости, Семен Филиппов, дал в конце 70-х годов XVI в. вклад в Волоколамский монастырь деньгами и хлебом на 40 рублей с полтиною. Другой крестьянин, Балашковской волости, Иван Пестрой, в 60-х годах XVI в. дал 17 рублей вкладу. Примерно тогда же крестьянин Спасской волости Лапа Васильев сын дал «на помин души» 36 рублей, а после дал дважды 9 рублей[368]. Некоторые из крестьян, связанные с торгово-промышленной деятельностью, превращались в видных предпринимателей-купцов[369]. Такими были, например, Строгановы, Кологривовы и др. «Лутчие», зажиточные крестьяне занимали важнейшие выборные должности в волости — сотских, десятских, пятидесятских, старост и целовальников[370].

Развитие товарно-денежных отношений в стране приводило к пауперизации и обезземеливанию значительных масс крестьянства. Уже в конце XV в. в результате расслоения деревни, роста внутреннего рынка и усиления податных требований государственной власти на Руси появляются бобыли. К середине XVI в. в связи с обеднением крестьян и усилением его феодальной эксплуатации бобыльство становится все более заметным явлением жизни русской феодальной деревни. «Бобыль, — пишет Б. Д. Греков, — зависимый от своего господина человек, по договору получающий право «жить за» господином и тем самым освобождающийся от тягла»[371]. Бобыль был обязан, согласно «бобыльской порядной», документу, которым оформлялись бобыльские отношения, платить феодалу оброк и выполнять ряд обязанностей; господин иногда давал ему участок нетяглой земли для обработки, а иногда использовал его для организации своей собственной запашки[372]. Как правило, в середине XVI в. бобыли еще не были прикреплены к определенному участку земли, а иногда просто являлись непашенными людьми. Среди бобылей нередко встречались кузнецы и другие мастеровые люди. В Поморском крае (судя по источнику еще до 1573/74 г.) бобыли «промышляли… в варницах, дрова секли, а летом ходили на море, на судех наймуючись»[373]. Промыслы иногда давали возможность бобылям скопить известные суммы денег. Так, например, в 1572/73 г. «бобылек» Кузьма Резвец дал в Волоколамский монастырь 10 рублей. Этот вклад обеспечивал ему возможность рассчитывать на пожизненный прокорм на монастырском дворе («И того Куземку, покаместа жив, пущати на монастырь и кормити его с нищими з записными»)[374]. Доходы Куземки были, впрочем, не столь велики, если он вынужден был довольствоваться одними условиями жизни с записными нищими. Бобыли могли жить и в собственных дворах. Такие бобыли («кои живут о себе (особе? — А. 3.) дворцами») в Соловецком монастыре в 1548 г. платили по сравнению с крестьянами половинный сбор в пользу приказчика[375]. Могли жить в одном дворе и несколько бобылей (в 1543/44 г. в сельце Вертолово, Волоколамского уезда, в одном дворе жило 3 бобыля)[376]; могли они жить в захребетниках у зажиточных крестьян, исполняя батрацкую работу. Бывали случаи, когда вотчинники превращали бобылей в старожильцев, сажая их на «пустых долях», давая им известные ссуды в «подмогу»[377].

Процесс обезземеливания и расслоения феодальной деревни в середине XVI в. проявляется также в развитии еще одного разряда зависимого крестьянства — новоприходцев. Новоприходцы — это обедневшие обезземеленные крестьяне, вынужденные искать «пристанища» у богатого хозяина, феодала. Обычно они заключали с господами договоры, согласно которым вступали в сеньориальную зависимость. До середины XVI в., очевидно, эти договоры в большей части были устными[378], но во второй половине XVI в. в связи с усилением крепостнического гнета складывается и развивается порядная, оформлявшая это поступление свободного человека в зависимые отношения. Новоприходец, так же как и половник, брал подмогу на обзаведение. В течение одного года он был или освобожден от платы оброка господину, или платил его «вполы», в уменьшенном размере[379]. За эту льготу и подмогу новоприходец обязан был «деревня розпахати и поля огородити и старые хоромы починити и новые поставити», как говорилось в одной порядной 1576 г.[380] Если он эти обязанности выполнял недостаточно, то платил «заряд» — неустойку, достигавшую иногда значительной суммы (5–10 рублей)[381]. По истечении льготных лет новоприходцы сливались с основной массой зависимых крестьян, выполняли барское «зделье» (работали на пашне), платили оброк и «тянули» государево тягло. Желавшие уйти от феодала новоприходцы до истечения льготных лет должны были вернуть «подмогу» и заплатить «пожилое» с «повозом» в размерах, предусмотренных статьей 88 Судебника 1550 г.: если крестьянин жил за феодалом 1 год, то он платил ¹/₄ пожилого и повоза, 2 года — половину, 3 года — ³/₄, а если жил четыре года, то платил полную стоимость пожилого и повоза[382], т. е. рубль и два алтына, «в полех за двор» и в два раза меньше, если двор находился «в лесек». Крестьянская порядная в отдельных районах Русского государства имела черты, напоминающие служилую кабалу. Так называемые «деревенские кабалы» Спасо-Прилуцкого монастыря широко использовались как для установления кабальных отношений, так и для оформления крестьянского поряда[383]. Развивающиеся крепостнические отношения воспринимали некоторые юридические формы, свойственные холопьей кабале.

Новоприходцы — один из наиболее подвижных элементов феодальной деревни, представляли большой интерес для землевладельцев, хозяйство которых не было обеспечено в достаточной степени рабочими руками. Крупные вотчинники, как, например, новгородский владыка, имели в своем распоряжении особых специалистов «окладчиков», которые привлекали и переманивали крестьян от других феодалов, ссужая им в долг денежные суммы, необходимые для уплаты пожилого[384]. Так, например, 19 ноября 1573 г. из казны Волоколамского монастыря приказчику был дан 1 рубль, т. е. размер пожилого «крестьянину на выход, что ему отказывать из-за Бориса из-за Сукина»[385]. В отдельные годы этот монастырь отпускал до 30 рублей «крестьянам давати на выход». Вербовка крестьян принимала особенно широкие размеры в ноябре перед Юрьевым днем (26 ноября старого стиля), когда по Судебнику разрешен был крестьянский переход.

По социальному положению новоприходцев напоминают севернорусские половники. Развитие половничества в XVI в., особенно на севере Руси, где мобилизация крестьянских земель достигла значительных размеров, также связано с ростом крестьянского обезземеливания. Не имея средств для поддержания собственного хозяйства, лишенный достаточных для прокормления своей семьи земель, иногда крестьянин поряжался к феодалу или к зажиточному крестьянину на условиях работы «исполу», вынужденный отдавать половину урожая своему господину. Такой крестьянин-половник обрабатывал господскую пашню своими средствами производства («на конех на своих и снасть всякая древянная наша половничья»)[386]. Могли половники поряжаться не на землю, а на какие-либо угодья, в частности на рыбные[387]. Заключая договор-порядную на известный срок (обычно от 3 до 5 лет), половник мог в той или иной мере привлекаться, наряду с другими крестьянами, к отбыванию государева тягла[388]. Однако иногда он мог и освобождаться от выплаты государевых податей — его положение и без того было тяжело: он платил господину половину всего урожая, тогда как в 50–70-х годах XVI в. обыкновенный крестьянин на севере Руси доставлял землевладельцу и государству в общей сложности около 30 % его валового дохода, а иногда и еще меньше[389]. Нуждаясь в рабочих руках, северные монастыри и помещики стремились привлечь половников на свои земли разными способами, в том числе выдачей «подмоги» хлебом и деньгами на обзаведение, ссуд, которые должны были им возвращаться. После того как кончался указанный в условиях поряда срок пребывания у хозяина, половники могли уйти, погасив свою задолженность. Обычно же они возобновляли условия поряда, оставаясь в положении временно зависимого крестьянина или превращаясь в старожильцев.

Таковы важнейшие разряды зависимого населения, составлявшего основную массу непосредственных производителей материальных благ в феодальной деревне середины XVI в. В целом условия их жизни были чрезвычайно тяжелыми и имели тенденцию к постепенному ухудшению в дальнейшем. Это ухудшение выражалось прежде всего в постепенном сокращении черных крестьянских земель в результате захвата их феодалами и в уменьшении величины наделов зависимых крестьян за счет развивающейся барской запашки.

Уже в середине XVI в. наряду с уменьшением крестьянских наделов происходит увеличение повинностей крестьян, выражавшееся, в частности, в развитии барщины и в переводе натуральных поборов на деньги. Как свидетельствует Книга ключей Волоколамского монастыря, к середине XVI в. происходил пересмотр порядков административного обложения крестьян, в результате чего возросли пошлины, взимавшиеся монастырскими приказчиками, ключниками[390]. Кроме поборов в пользу феодала, с крестьян взимались различного вида подати, шедшие в пользу самого феодального государства.

Рост эксплуатации крестьян делал их положение невыносимым. Максим Грек писал, что крестьяне «во скудосте и нищете всегда пребывают, ниже ржаного хлеба чиста ядуще, многажды же и без соли от последния нищеты»[391]. В таких условиях они все чаще и чаще попадали в кабалу. Неслучайно особенное развитие служилая кабала получила во второй половине XVI в. Яркие материалы для характеристики крестьянской задолженности дает так называемая Долговая книга Волоколамского монастыря 1532 г. Сравнивая ее текст с сохранившимися «сотными грамотами», рисующими общую численность крестьянских дворов в отдельных селах и деревнях Волоколамского уезда, можно прийти к выводу, что подавляющее большинство монастырских крестьян были должниками монастыря. Так, в 1532 г. задолжало монастырю 63 домохозяина[392] села Зубова, Раховского стана, с деревнями[393]. Даже позднее, в 1543/44 г., т. е. когда количество дворов должно было возрасти, в указанных монастырских владениях насчитывалось только 77 дворов (не считая монастырского), из них 6 непашенных. Следовательно, основная масса крестьян была опутана сетью долгов. Записи о крестьянских долгах в тексте Долговой книги назывались «головное серебро». Термин «головное серебро» в литературе толкуется по-разному. Сочетание понятия «головного» с кабалою В. Г. Гейман связал с приобретением «головы» кабального человека[394]. Однако уже В. М. Панеях обратил внимание, что этот термин в актах Спасо-Прилуцкого монастыря означал «приобретение головы не всякого порядившегося крестьянина, а лишь такого, поряд которого сопровождался каким-либо видом займа»[395]. Вместе с тем В. М. Панеях высказывает предположение, что Долговая книга 1532 г. «различает какие-то два вида займа: один сопряженный с получением головного серебра, другой — с ним не сопряженный»[396]. С этим согласиться нельзя: записи, имеющие заголовок «головное серебро», ничем по характеру не отличаются от иных сведений о должниках. Кроме того, этим заголовком помечены записи на крестьян села Луковникова — в других частях книги никаких должников из этого села мы не встречаем. Следовательно, перед нами обычная запись о монастырских должниках: «головное серебро» как обычный долг крестьянина было настолько хорошо известно в вотчине, что этот термин, вероятно, не считали нужным каждый раз оговаривать, ограничиваясь указанием суммы денег, взятой крестьянином и его семьей[397].

Величина долга («головного серебра») колебалась обычно от четверти до рубля и ее выплата гарантировалась сложной системой поруки. Крестьяне брали у монастыря скотину, обязуясь выплатить в известный срок ее цену («взял жеребя, а цена ему две гривны, а срок деньгам Петров день»)[398]. Если должник умирал, его дети и жена, а иногда брат, внуки и т. д. должны были продолжать выплату долга[399]. Деньги давались крестьянам на покупку скотины, после стихийных бедствий (пожар и т. д.)[400]. Судя по пометам Долговой книги, мало кто из крестьян успевал погасить свою задолженность. Если кто-либо, пытаясь воспользоваться правом перехода, думал уйти из монастырской деревни, он должен был погасить долг или найти себе заместителя, который обязан был его выплатить («на Прохоре — четь, а снял тую четь с Клима с Фомина сына, а Клима спустил ж жеребья»)[401]. Кирилло-Белозерский монастырь получал в 60-х годах XVI в. своеобразные проценты в виде хлебного и денежного оброка с семенных ссуд, розданных крестьянам[402]. До двух третей крестьян брали ссуды семенами[403].

Задолженность крестьян не была специфическим явлением жизни монастырской вотчины, в долгах были крестьяне дворцовые и помещичьи. В духовной 1543/44 г. Г. М. Валуев писал, что получил «жалованье» от государя — село Мишютино; «и мне в том селе досталось государева серебра во крестиянех шесть рублев с четвертию, и те деньги все во крестиянех по кабалам и по списку в Мишютине. Да взяти мне в Мишютине ж на крестьянех по своим кабалишкам пять рублев»[404]. В долг крестьяне брали не только деньги, но хлеб и скот. Дворяне ссужали и своих крестьян и крестьян чужих, рассчитывая привлечь в конечном счете их в свое хозяйство. В 1562/63 г. князья Звенигородские отмечали, что у них имелись «кобалы денежный или хлебныя на наших хрестьян и на чюжих»[405].

Увеличение экономического гнета, ложившегося на плечи трудового крестьянства, к середине XVI в. сопровождалось усилением «внеэкономического» принуждения, крепостнической зависимости. Государственная власть, являясь проводником политики господствовавшего класса феодалов, по словам И. И. Смирнова, «активно вмешивалась в сферу социальных отношений и законодательством по крестьянскому вопросу создавала юридическую базу Для притязаний феодалов на землю и труд крестьянина»[406].

Усиление эксплуатации крестьянства явилось важнейшей причиной, вызвавшей обострение классовой борьбы в середине XVI в.