Река твоих отцов

В ночном вагоне

Всю ночь поезд мчался сквозь тайгу. Высокие лесистые сопки то отдалялись от вагона, то приближались настолько, что заслоняли собой звездное небо.

Из глубины темных зарослей доносился гул падающей воды. Днем мне уже приходилось видеть водопады, но, должно быть, особенно красивыми они были в ярком свете луны. Не успел я подумать об этом, как на повороте открылся такой хрустальный каскад. Он падал с отвесной скалы, падал медленно, даже лениво — так всегда кажется, когда следишь за быстрым, беспрерывным движением, — и грохотал, расплескиваясь по камням в гулком ущелье.

— Скоро Тумнин! — объявил проводник, проходя по вагону с фонарем. — Станция Тумнин!

В прежнее время, чтобы попасть с Амура на Тумнин, нужно было больше суток ехать поездом до Владивостока, а оттуда не менее трех суток плыть на пароходе морем до Советской Гавани. Сегодня я трачу на эту дальнюю дорогу всего пятнадцать часов. Ни угрюмый девственный лес, ни бурные воды таежных рек, ни головокружительные перевалы отрогов Сихотэ-Алиня — уже не являются помехой путешественнику. Железнодорожная линия кажется только узкой тропинкой, проложенной сквозь тайгу. Но достаточно одной этой тропинки, чтобы оживилась не тронутая веками природа.

Было четыре часа ночи, однако на восточном горизонте в густых кронах тополей и лиственниц уже сквозили золотистые блики раннего восхода. Поезд опять перевалил через сопку, стремительно побежал вниз, и справа показалась река. Это был Тумнин, который бежал на север, в Татарский пролив.

— Вот они, знаменитые арсеньевские места, — мечтательно сказала девушка, прислонив голову к оконной раме и перебирая на груди костяные бусы.

— Какие, вы сказали, места? — подходя к ней, спросил юноша из соседнего купе.

Многие в вагоне уже знали, что его зовут Костей и что он электромонтер.

— Неужели не знаете? Наверно, еще местный житель!

Костя улыбнулся.

— Как не знать! Но ведь это было очень давно. Девушка глянула на него удивленно.

— Смотрите! Филин летит, филин! Точно как у Арсеньева! «В это время какая-то тень на мгновение закрыла луну. Это был большой филин. Он сел на соседнее дерево и стал ухать».

И она с горячностью начала рассказывать «местному жителю» о знаменитом путешественнике и исследователе Дальнего Востока. Владимир Клавдиевич Арсеньев не раз бывал в этих местах, где живут орочи, маленькое племя кочевых охотников. Вместе с ними он бродил вдоль берегов Тумнина, часто заходил к ним в стойбища, подолгу жил в их шалашах.

Орочи рассказывали доброму русскому другу, капитану Арсеньеву, о тяжелой судьбе их маленького лесного народа.

Даша — так звали девушку — взяла из портфеля томик Арсеньева, быстро полистала и прочла вслух:

— «У этих обездоленных судьбою людей свои нужды. Они просили меня помочь им советами. Я объяснил орочам также, зачем я пришел сюда, куда иду и какие цели преследует экспедиция. Среди орочей было несколько стариков. Поджав под себя ноги, они сидели на корье и слушали с большим вниманием». Ясно? — Даша искоса посмотрела на Костю. — «Орочские женщины трудолюбивы и молчаливы. Они много курят и как будто совершенно не замечают посторонних людей у себя дома. В глазах их нельзя прочесть ни испуга, ни гнева, ни любопытства, ни радости…»

— Я и говорю, что это было давно, — перебил Костя.

— Конечно, — согласилась Даша, отложив книгу. — Я уверена, что орочи теперь так не живут. А вот филин летел точно так, как это описано в книжке. Разве вы не видели, как он закрыл собой луну?..

На станции Тумнин в вагон вошли новые пассажиры в несколько необычных одеждах и принесли с собой запахи речной свежести, лесных трав. Один из них нес огромного тайменя. Расстелив на полу свой резиновый плащ, он положил на него рыбу, и таймень сильно забил хвостом.

Женщина, сидевшая напротив, спросила рыбака, не продаст ли он тайменя.

— Николаю Павловичу везем, — сказал рыбак таким тоном, будто был уверен, что все в вагоне знают, кто такой Николай Павлович.

— Пока довезете его, он испортится.

— До Уськи близко, не испортится. — Широкое, с небольшими скулами лицо рыбака заулыбалось.

В разговор вмешался Костя.

— Наверно, острогой накололи тайменя? — И шепнул Даше: — Это они, орочи.

— Острогой нельзя, — пояснил рыбак, — спинку испортить можно. В сети таймень попал. Давно такой не попадал. А сегодня как раз попал. Луна, знаешь, большая. Тумнин светлый. Рыба любит луну.

— И, достав из кармана трубку, закурил.

Орочи уселись на свободных местах. Один из них закинул на верхнюю полку короткие весла, кожаный мешок и сам полез туда же.

Рассвет все ярче, все заметнее проступал сквозь густые таежные заросли. Луна, изрядно поблекшая, опустилась и стояла в стороне. Не нужно было глядеть на небо, чтобы видеть приближение зари. Вся она, золотисто-алая, отражалась в реке, которая теперь уже бежала рядом с железной дорогой.

В вагоне на время водворилась тишина. Но вдруг с верхней полки, куда залез старый ороч с веслами, послышалось пение. В первый момент оно показалось грустным, даже тоскливым, но чем дальше, тем больше живых, радостных ноток вплеталось в мотив. Старик что-то пел на родном языке, и я мог разобрать только слова «Тумнин» и «Николай Павлович».

Я спросил рыбака, который вез тайменя, о чем поет его сородич, и он ответил:

— Тимофей Иванович поет так: «Быстрый Тумнин, родная река ороча, бежит далеко. Много пушного зверя в тайге. Много рыбы в реке. Ты, Николай Павлович, добрый друг орочей, много зим живешь с нами, много помог нам. Большую рыбу везем тебе, живую рыбу везем тебе. Кушай, пожалуйста, Николай Павлович!» — И добродушно добавил: — Тимофей Иванович всегда, что думает, то и поет…

Даша спросила:

— Кто же такой Николай Павлович? Уж очень, наверно, хороший он человек, если о нем песни складывают?

— Учитель он!

— Учитель? — переспросила Даша. — Я тоже… учительница…

— Значит, тоже человек хороший, — коротко засмеялся ороч и узкими глазами в упор посмотрел на девушку. — Если хочешь, к нам в Уську поедем. Совсем не худо у нас! Верно говорю, Василий Терентьевич?

— Верно, ама![1] — ответил голос из другого купе, и сразу же оттуда показался среднего роста стройный юноша в лыжном костюме. Обращаясь к Даше, он сказал: — Конечно, приезжайте в Уську, в наш лесной интернат. Со временем и о вас наши люди песни петь будут.

— Что вы, что вы! — смутилась Даша. — Чтобы об учителе народ складывал песни, надо заслужить. А я только-только пединститут окончила. Даже не знаю, куда меня из Совгавани пошлют.

— Оттуда далеко не пошлют, — авторитетно заявил Костя.

— Во всяком случае не дальше нашей Уськи, — добавил Василий и спросил отца: — Верно, ама?

Тот закивал головой.

Даша не стала спорить. Мысль о том, что ее в самом деле могут послать в Уську, где живут эти добрые орочи, так благодарные учителю, даже порадовала ее. Ведь сама она эвенка, и судьба ее сородичей во многом похожа на судьбу орочей. А когда в институте распределяли молодых учителей, Даша попросила, чтобы ее послали в одну из далеких северных школ.

Теперь ей захотелось побольше узнать о Николае Павловиче, — узнать, какой он из себя, с чего начал свою работу в орочской лесной школе, чем заслужил такую любовь этих людей. И она решила, что будет просить в городском отделе народного образования, чтобы ее непременно направили в Уську.

Меж тем совсем рассвело. Над тайгой поднялось солнце, с первой же минуты очень жаркое.

Лес сразу наполнился разноголосым пением птиц. Небольшими стайками вылетали они из зарослей и кружились в воздухе. А иглохвостые стрижи, быстро набрав высоту и сделав несколько стремительных кругов, не сбавляя скорости, ринулись к реке, заскользили по ее гладкой поверхности и с жадностью стали зачерпывать воду широко раскрытыми клювами. Напившись, они снова взмыли в небо и уже долго оставались в голубой выси. «Значит, — подумал я, — день сегодня будет хороший…»

Кряхтя слез с верхней полки Тимофей Иванович. Он оказался ниже среднего роста, с красноватым скуластым лицом, стянутым мелкими морщинами. Его узко поставленные глаза под одутловатыми веками сонно моргали Поежившись, почесав грудь, он присел на краешек скамейки, достал из глубокого кармана штанов трубку; не спеша набил ее табаком из кожаного кисета и закурил.

— Скоро, однако, Уська? — глуховатым голосом спросил он рыбака.

— Скоро, Тимофей Иванович.

— Ладно, пускай. — Помолчав с минуту, он попросил сородича уступить место около окна. Пересел, подобрал под себя ноги, обутые в легкие ичиги. Подперев кулаками лицо, устремил глаза в одну точку и долго сидел так, занятый своими мыслями.

«Вероятно, — подумал я, — старик сейчас опять запоет».

И даже представил себе, о чем будет его новая песня. Наверно, об утренней тайге, разбуженной зарей и птицами, о родной реке, бегущей рядом с поездом, о сопках, осененных свежим росистым лесом, и, возможно, опять о русском учителе Николае Павловиче…

И точно, Тимофей Иванович запел, но, к сожалению, слова новой песни были мне не понятны, а спросить Терентия Ивановича или его сына, о чем теперь пел их сородич, я просто не успел.

Промелькнул высокий домик с башенкой — полустанок. Заскрипели тормоза, сдерживая вагоны на крутом спуске. Тумнин ненадолго ушел в заросли, потом снова с шумом вырвался оттуда и забурлил на перекатах. Утренние тени отодвинулись к сопкам и стали взбираться на лесистые склоны.

Оставив справа от себя реку, поезд въехал в довольно широкую долину, на дне которой теснились бревенчатые дома.

Это была Уська-Орочская.