Рекламное бюро господина Кочека

5

Мнимая болезнь вынудила Василия в течение нескольких дней сидеть дома. Он и вправду чувствовал себя если не больным, то усталым и бездельничал не без удовольствия.

Лиза вставала рано. Накормив его на скорую руку, спешила на лекции в Сорбонну. Оставшись один, Василий удобно устраивался в кресле и читал.

В общем-то у него не было оснований жаловаться на судьбу. Кто, когда жил такой бурной, полной разных приключений жизнью, как он, Василий? На долю многих ли выпадало счастье участвовать в революции, свержении царя, грудью защищать правое дело от злейших врагов?..

У Василия было счастливое свойство характера — он умел не унывать при любых обстоятельствах. А сейчас у него и вовсе нет причин быть недовольным тем, как все складывается. Единственное, чего не хватает, — так это родных просторов, друзей, товарищей. Здесь он даже не имеет возможности читать книги на родном языке. Он говорит с женой по-русски только дома, при закрытых дверях, да и то понижая голос до шепота.

Василий подошел к окну, долго смотрел на улицу. Конец октября, а небо над Парижем голубое, без единого облачка. Дни стоят теплые, ласковые, солнце не только светит, но и греет, как летом. Листья на деревьях вдоль широких улиц и в парках едва тронуты желтизной…

Именно в это время года Париж бывает особенно оживлен. Спадает жара, возвращаются домой из путешествий и с морских курортов состоятельные люди. Афиши извещают о начале театрального сезона. За зеркальными стеклами витрин демонстрируются зимние моды. По вечерам улицы полны праздношатающейся публикой. Говор, смех, крики торговцев жареными каштанами, песни…

А дома уже листопад. Деревья стоят обнаженные. Может быть, уже выпал первый снежок и сразу же растаял. В деревнях топятся печи, пахнет хлебом, яблоками. Скоро праздник — пятнадцатая годовщина великой революции, а они с Лизой могут только тайком думать, вспоминать об этом…

Пятнадцать лет!.. А начнешь вспоминать — как будто вчера все было… Февральские дни на фронте взбудоражили армию. Солдатам осточертела бессмысленная бойня, сырые окопы, холод, голод, грязь. В далеком Петрограде скинули царя, и люди ждали быстрых перемен, но пока ничего не менялось. Агитаторы Временного правительства дули в прежнюю дуду: «Выполнять союзнические обязательства! Война до победного конца!..»

Сарай, где помещалась авторота, конечно, не окопы, — тепло, крыша над головой, да и пули не долетают. Голодать тоже особенно не приходится: правду говорят — «около начальства не пропадешь». И все же в автороте неспокойно. Спорят до хрипоты, митингуют. Солдаты жалели, что нет среди них Забродина: его давно убрали из автороты — угнали на передовые позиции.

Но, оказывается, у большевика Забродина были в автороте единомышленники, таившиеся до поры до времени. Теперь это время настало, — они заговорили вслух. Скоро и Василий вместе с ними кричал: «Долой войну!» А в Октябрьские дни, участвуя в демонстрации, нес лозунг, написанный крупными белыми буквами на кумаче: «Вся власть Советам!».

Как-то его спросил автомеханик Кожухин: «Ты, браток, какой партии сочувствуешь?» — «Партии Ленина!» — не задумываясь ответил Василий, уверенный, что Забродин состоял именно в этой партии. «Чего ж тогда не вступаешь в партию большевиков?» — «Я-то со всем удовольствием, не знаю, как это делается», — чистосердечно признался Василий. «Подавай заявление! Напишешь — так, мол, и так, хочу стать членом партии большевиков и вместе со всеми бороться против буржуев и помещиков, идти до самой мировой революции. А мы соберемся и на ячейке обсудим. Ты из рабочих, сознательный — твое место с нами…»

Василий вернулся в Москву молодым коммунистом, поступил на свой завод, встал на учет в партийной ячейке.

Время было трудное, голодное. Рабочим выдавали в день фунт тяжелого, как глина, хлеба; три селедки, пачку махорки и коробку спичек — на неделю. Цехи не отапливались, трамваи ходили с перебоями. После работы шли в завком, грелись около печки-буржуйки, там же брали винтовки — патрулировали улицы, охраняли советские учреждения.

И вот в один прекрасный день — Василий никогда его не забудет — в цех вбежал связной, громко крикнул:

— Максимова Василия срочно в партячейку!

Секретарь ячейки, заросший рыжей щетиной, в гимнастерке, с наганом на боку, протянул ему запечатанный конверт и сказал:

— Партийная ячейка решила направить тебя на работу в Чека. Сам понимаешь, какое теперь время… Явишься на Лубянку, к товарищу Дзержинскому. Смотри, Василий, не подкачай!

Василий растерянно бормотал, — какой, мол, из него чекист? Но секретарь не стал и слушать его.

— Какой, какой!.. Тоже мне, капризный интеллигент нашелся! Что ж, по-твоему, чекистами рождаются или прикажешь их из заморских стран выписывать? Иди работай и много не рассуждай. Мы с тобой большевики и должны уметь делать все!

Дзержинский принял его в своем маленьком, похожем на келью кабинете и, прочитав направление, улыбнулся:

— Отлично, нашего полку прибыло! Очень хорошо, когда наши ряды пополняются рабочими-большевиками. Учтите, товарищ Максимов, отныне вы — солдат революции и ее грозный защитник. Будьте беспощадным к врагам и оберегайте друзей! — После короткого раздумья Феликс Эдмундович добавил: — Направим вас на Павелецкий вокзал, — там в паровозном депо окопались эсеры и меньшевики, они стараются восстановить рабочих против советской власти. Специалисты исподтишка саботируют… Мой вам совет: прежде чем принимать какие-либо меры, присмотритесь к людям, хорошенько разберитесь в обстановке. Главное — не путайте заблуждающихся с врагами! Желаю успеха, чекист Василий! — Дзержинский вызвал помощника и приказал ему оформить товарища Максимова уполномоченным по Павелецкой железной дороге…

Телефонный звонок оборвал нить воспоминаний. Василий поднял трубку.

— О, мсье Сарьян!.. Ну как же, конечно, узнал… Здоровье?.. Как всегда, отличное. Рад буду видеть вас у себя… Что за вопрос? Приезжайте, жду!

Василий был рад звонку журналиста: этот человек был приятен ему, хотя он ровным счетом ничего о нем не знал.

В ожидании гостя Василий немного прибрал квартиру, достал из буфета мартини, бокалы, жареные фисташки.

Журналист не заставил себя долго ждать.

— После своего припадка вы выглядите просто отлично! — сказал он смеясь.

— Микстура оказалась чудодейственным средством… Видите там, на тумбочке около кровати, полупустой пузырек?

— Неужели вы в самом деле принимали какую-то патентованную дрянь?

— А как же иначе? Доктор навестил меня на следующий день и, выслушав сердце, сказал, что глухие тона совсем исчезли, — разумеется, благодаря его лекарству… Обещал приехать сегодня. Зачем его разочаровывать? Впрочем, бог с ним, с доктором! Садитесь вот сюда, в кресло, здесь вам будет удобно.

Сарьян сел и, увидев на столе бутылку, пошутил:

— Разве вам можно пить?

— Умеренно. Но вы-то здоровы, вам наверняка можно выпить. Позволите налить?

— Пожалуйста!

Наполнив бокалы, Василий спросил:

— Что творится в мире? Я ведь уже четвертый день сижу дома!

— Что вам сказать? В общем, все идет своим чередом… Ваша победа на турнире произвела немалое впечатление. Газеты писали о пей со всеми подробностями. Впрочем, нужно полагать, вы сами читали. Я очень рад вашей победе, — вы утерли нос этим снобам. Желаю вам новых успехов! — Журналист медленно выпил вино.

— Спасибо!.. А если говорить не только о моих спортивных успехах?

Сарьян откинулся на спинку кресла и некоторое время молчал, как бы собираясь с мыслями.

— Все довольно сложно в этом лучшем из миров, — проговорил он, — после войны люди как-то сразу успокоились, постарались забыть о ней… К тому же газетчики, политики, служители церкви кричали на всех перекрестках, что жертвы были не напрасны, что война больше никогда не повторится, — человечество не допустит!.. И что же? Прошло каких-нибудь четырнадцать лет, и над миром снова нависли черные тучи. Да, дорогой Кочек, война снова стучится в двери. И ее опять подготавливают немецкие генералы, служившие когда-то кайзеру, а теперь республике. Политики Франции показали себя до удивления беспечными. У них одна забота: что угодно, лишь бы не революция, наподобие русской!.. Поэтому они и делают вид, что не замечают, что творится сегодня по ту сторону Рейна. Фон Папен требует аннулирования долгов, равноправия во всем — в первую очередь в вооружении. Но это только камуфляж. Германия давно в одностороннем порядке аннулировала Версальский договор и вооружается на глазах бывших союзников-победителей. Впрочем, все это полбеды, — самое страшное впереди. Я имею в виду приход к власти фашистов во главе с Гитлером. Это случится в ближайшее время, можете не сомневаться. И тогда ничто не предотвратит войну… Страшно даже думать об этом!

— Я далек от политики, — сказал Василий, — но все же мне кажется, что вы несколько преувеличиваете опасность. Может быть, немецкие генералы и петушатся, мечтая о реванше. Не исключена возможность и прихода к власти Гитлера. Недавно в клубе герр Ганс Вебер на вопрос, как могло случиться, что Геринг оказался председателем рейхстага, невозмутимо ответил: «Очень просто, — партия национал-социалистов получила большинство на последних выборах». Все это так. Но захотят ли простые люди снова проливать свою кровь за чьи-то интересы? — Василию хотелось вызвать журналиста на большую откровенность.

— Вы знаете, что такое религиозный фанатизм? Что такое шовинистический угар? Приходилось ли вам когда-либо сталкиваться лицом к лицу с этим злом? — нетерпеливо спросил Сарьян.

— Нет. Но теоретически представляю себе, что это такое.

— Теоретически? Этого мало… Слишком мало. Нужно испытать на собственной шкуре, чтобы понять, что это такое!

— А вы испытали?

— Испытал… И очень хорошо знаю, как под воздействием разнузданной шовинистической пропаганды с людей спадает тоненькая оболочка цивилизации. Я хочу, чтобы вы поняли: идеи фашизма формировались не сегодня и не вчера, а еще в недрах кайзеровской Германии, когда пруссачество решило завоевать мировое господство… Да, благодарю вас, налейте мне еще. Отличное мартини!.. Вы, наверное, догадались, что я не француз. Никак не могу совсем избавиться от акцента, хотя живу во Франции давно и говорю по-французски с детства. Я — армянин, родился в Стамбуле, в состоятельной, интеллигентной семье. Отец был преуспевающим архитектором. Он получил образование здесь, в Париже. Мать тоже была образованной женщиной, владела кроме родного языка английским, турецким, свободно изъяснялась по-французски. В нашем доме господствовал культ Франции, — мои родители говорили между собой по-французски.

Я был единственным сыном. В раннем детстве меня воспитывала гувернантка-француженка, а когда мне исполнилось семь лет, родители определили меня во французский коллеж в Стамбуле, который я окончил накануне первой мировой войны. Собирался продолжать образование в Сорбонне, но не успел: помешала война…

Жили мы тихо, уединенно, в собственном особняке на берегу Босфора, в живописном местечке Бебек. Родители были далеки от общественных интересов — любили музыку, живопись, много читали, собирали картины, часто ездили в Италию и, по-своему, были счастливы… Грянула война, и ничего не осталось от тихого благополучия. Отца мобилизовали, как специалиста, присвоили ему офицерский чин и отправили в крепость Чанак-Кале руководить фортификационными работами.

Меня тоже мобилизовали, хотя я еще не достиг призывного возраста. Имея среднее образование, я после трехмесячной учебы должен был получить офицерский чин. Но я все равно подвергался неслыханным издевательствам: ведь я был гяур, другими словами — иноверец, враг ислама, да еще армянин по национальности. Мне поручали самую тяжелую, самую грязную работу, били по лицу за малейшую провинность. Били офицеры, били чавуши и баш-чавуши (фельдфебели и главный фельдфебель), ругали как могли, сажали в карцер, морили голодом. Я, избалованный юноша, воспитанный в гуманном представлении о мире, был потрясен, часто думал о самоубийстве. Поддерживали меня письма матери, умолявшей моля только об одном: выжить, выжить во что бы то ни стало!..

Он замолчал, выпил глоток вина.

— Вам но наскучило?

— Разве такое может наскучить? В юности мне тоже пришлось помыкать горя… И я был солдатом и терпел, пожалуй, больше, чем положено терпеть человеку…

— Тогда слушайте… Порабощенные, измордованные армяне — их было в Турции более двух с половиной миллионов, — пережив несколько раз резню, были на стороне русских, страстно желали победы русского оружия, надеясь таким образом избавиться от турецкого гнета и получить если не автономию, как обещало им царское правительство, то хотя бы относительную свободу, которой пользовались их соплеменники в России. Армянская молодежь, живущая в Турции, отказывалась воевать против русских, армяне, разбросанные по всем уголкам земного шара, сколачивали добровольческие отряды, из которых впоследствии складывались целые дивизии, сражавшиеся бок о бок с русской армией под командованием легендарного армянского полководца генерала Андраника…

Младотурки, вместо того чтобы найти общий язык со своими христианскими подданными, попытаться если не переманить на свою сторону, то хотя бы нейтрализовать их, принялись за старое — резню. По делали ото кустарно… Вот тут-то и пришла им на помощь Германия. Теперь документально доказано, что немецкие генералы посоветовали младотуркам истребить всех армян поголовно, чтобы в случае поражения в войне не возникал вопрос об армянской автономии и великие державы Антанты не могли спекулировать на армянском вопросе, как бывало раньше, и не добились бы от Турции чрезмерных уступок. Так и сделали, — на обширной территории бывшей Армении не оказалось армян, и, естественно, мирные конференции не обсуждали армянского вопроса…

По всей Турции началась разнузданная агитация за истребление гяуров-армян. Муллы в мечетях, представители партии младотурок на базарах, в караван-сараях, на крестьянских сходках, чиновники, офицеры и жандармы, играя на шовинистических чувствах турок, уверяли их, что спасение страны заключается только в уничтожении всех иноверцев — в первую очередь армян. Они старались пробудить в народе звериные инстинкты и вполне преуспели в этом. Мусульманское духовенство доказывало своей пастве, что по велению аллаха и его пророка земля и имущество истребленных гяуров принадлежат правоверным по закону, а на том свете им уготованы райские наслаждения и по одной гурии за каждого убитого христианина. Разве этого было не достаточно для фанатиков, чтобы они принялись за дело?..

Весной тысяча девятьсот пятнадцатого года началось избиение армян по всей султанской Турции. В течение трех-четырех месяцев было истреблено более полутора миллионов мужчин, женщин, стариков и детей. Оставшиеся в живых женщины и дети были высланы в пустыню Дор-Зор на медленное, голодное вымирание. В таких городах, как Ван, Муж, Битлис, Шабип-Кара-Псар, армяне оказывали вооруженное сопротивление, но что могла сделать горсточка плохо вооруженных людей против регулярной армии? Только погибнуть с честью, как свободные люди. Мало, очень мало кому удалось уцелеть и уехать в Армению с отступающей после революции русской армией…

Жители турецкой столицы тоже не избегли ужасов резни. Стамбульские власти в одну ночь собрали всю армянскую интеллигенцию — адвокатов, врачей, инженеров, учителей, журналистов, писателей, всех видных людей, посадили их в товарные вагоны и под охраной жандармов отправили в глубь страны, подальше от глаз представителей иностранных государств. Среди погибших было множество высокообразованных, талантливых людей…

Солнце давно село. В комнате сгустились сумерки, но Василий не зажигал света.

— Вас, наверно, интересует, каким образом уцелел я? — продолжал после короткой паузы журналист. — До меня доходили страшные слухи, по я не придавал им особого значения. Не верил, что правительство Турции может решиться на истребление целого парода… По-настоящему я встревожился, когда перестал получать письма сперва от отца, потом и от матери. На мои телеграммы никто не отвечал, в голову лезли страшные мысли. Я не знал, как быть. Наконец решил просить у начальства отпуск дней на десять-двенадцать, чтобы съездить домой и узнать, что случилось. А в случае отказа — просто дезертировать.

Мне казалось, что в просьбе об отпуске нет ничего из ряда вон выходящего: я прослужил в армии более года, был произведен в младшие офицеры, — следовательно, мог рассчитывать на отпуск, тем более что у меня были особые обстоятельства. В то время наша часть стояла за тридевять земель от фронта, — мы несли гарнизонную службу в городе Измире.

Командовал нашей ротой присланный из действующей армии после ранения пожилой добряк из резервистов бинбаши Азиз-бей. Он никогда не бил аскеров, не оскорблял их, как делали другие офицеры. Аскеры прозвали его Ата — отец.

Выслушав мою просьбу, Азиз-бей посмотрел по сторонам и, убедившись, что никто не подслушивает, сказал: «Зайдешь ко мне после учебы, тогда поговорим!..»

Ровно в полдень раздалась долгожданная команда: «Разойдись!» — и вмиг огромный плац опустел. Я поспешил к командиру. «Неужели, — думал я, — Ата откажет в моей просьбе и мне придется дезертировать?» Это было равносильно самоубийству. В те годы на площадях турецких городов дезертиров вешали десятками. Я видел их и читал своими глазами надписи на картонах в форме полумесяца, повешенных на шею несчастным: «Всех изменников родины — дезертиров — ждет такая участь».

В кабинете я еще раз изложил Азиз-бею свою просьбу. «Ты что, действительно такой наивный или изображаешь из себя наивного? — спросил он сердито. — Неужели ты ничего не знаешь о том, что творится вокруг?» — «А что творится?» — «У меня даже язык не поворачивается, чтобы все рассказать тебе… В общем, у нас в благословенной Турции люди посходили с ума. Не одолев врага на фронте, они принялись за мирных людей, стали уничтожать своих подданных — армян. Здесь, в армии, под моей защитой, ты в относительной безопасности. Но если я отпущу тебя, то живым вряд ли вернешься. Понял теперь?» — спросил он. Повесив голову, я стоял перед ним. Я и раньше о многом догадывался. Но так уж устроен человек: он всячески отгоняет от себя все неприятное, страшное. Наконец я пробормотал: «Все равно, пусть убьют! Мне нужно знать правду, что с моим отцом, с матерью?..» — «Все равно… Все равно»! — передразнил меня Ата. — Ишь какой храбрый нашелся! Что ты предпримешь, если я не отпущу тебя?» — «Уйду так!» — ответил я. «Станешь дезертиром? А ты знаешь, что тебя ожидает, если поймают?» Азиз-бей шагал по кабинету из угла в угол. Потом он остановился. «Итак, решение твое твердое, — ты обязательно хочешь ехать домой, в Стамбул?» — «Твердое, — ответил я не задумываясь. — Я должен знать, что с моими родителями…» — «Повесь уши на гвоздь терпения и слушай: выбери себе турецкое имя, а я выправлю документы на него. У тебя на лбу не написано, что ты армянин. Поезжай в Стамбул, разузнай про родителей и, если разыщешь себе надежное убежище, не возвращайся — жди конца войны. Не будет же продолжаться эта проклятая война до скончания века… Если не найдешь, приезжай обратно. Пока я здесь, никто не посмеет тронуть тебя пальцем!..»

Дня через два после этого разговора я покинул казарму Измира, имея в кармане отпускные документы на имя младшего офицера Али Фикрета, сел на пароход и направился в Стамбул. Офицерские патрули дважды проверяли мои документы и не обнаружили в них ничего подозрительного.

Добравшись до местечка Бебек, я пустился бежать по направлению к нашему дому. Открыл калитку и с бьющимся сердцем заглянул в сад. Там были чужие люди. Отступать было поздно, меня увидели, и, чтобы не вызывать подозрений, я спросил не сдается ли здесь комната. «Нет, господин офицер, не сдается, — ответила пожилая женщина и добавила: — Мы сами недавно живем здесь».

Мамы здесь нет… Что с нею случилось? Шатаясь как пьяный, я бесцельно бродил по набережной, пока не вспомнил про дядю Яни, приятеля моего отца, веселого грека, содержавшего маленькую закусочную на берегу моря. Отец любил посидеть у него, иногда брал с собой и меня.

В закусочной никого не было. Сам дядя Яни, в белом фартуке, в рубашке с закатанными до локтей рукавами, дремал за стойкой. Я присел за столик. Он нехотя встал и подошел ко мне. «Что пожелает господин офицер, кефаль или скумбрию?» Он меня не узнал в военной форме. «Дядя Яни, неужели вы не узнаете меня?» — «Жюль! Неужели ты? Какими судьбами очутился ты здесь?» — «Дядя Яни, где мои родители? Где мама? Почему в нашем доме живут чужие?» — «Ох, тяжелую задачу задаешь ты мне, сынок! — Дядя Яни вздохнул. — Месяца два назад жандармы привели сюда твоего отца в наручниках, — они хотели, чтобы господин Сарьян указал место, где зарыт клад. Его жестоко били, но он ничего не сказал им, а может быть, никакого клада и не было, — жандармы выдумали… Потом забрали твою мать, отвезли ее с отцом на станцию Скутари, там посадили всех армян в товарные вагоны и отправили куда-то, — куда, никто не знает… Дом ваш разграбили, потом в него переехал какой-то чиновник со своим семейством…» Дядя Яни умолк, отвернулся от меня…

Совершенно подавленный услышанным, я коротко рассказал ему, как добрался до Стамбула. «Видишь ли, сынок, возвращаться тебе в казармы опасно, — невесело сказал он. — Сегодня командиром у вас добряк, а завтра на его место пришлют зверя. Мой тебе совет — постарайся перебраться в соседнюю Болгарию. Болгары армян в обиду не дадут… Поживешь у меня несколько дней, а там подумаем, — может быть, и найдем выход».

В течение десяти дней прожил я в доме дяди Яни. Жена его, София, кормила и поила меня, старалась, чтобы я не скучал, доставала мне откуда-то французские книги. Однажды вечером дядя Яни сказал, что сведет меня с одним контрабандистом, — хотя и турком, но человеком честным и надежным. Тот обещал за определенную сумму переправить меня в Болгарию.

В Болгарии мне пришлось жить до конца войны. Нанимался я чем попало — даже грузчиком был в Варненском порту. Потом перебрался сюда, во Францию. По счастью, мой отец оказался дальновидным человеком — положил во французский национальный банк значительную сумму на мое имя. Эти деньги дали мне возможность окончить Сорбонну. Еще студентом я активно сотрудничал в газете «Пари суар» и, совмещая учебу с практикой, стал со временем журналистом…

— Да, нелегкую жизнь вы прожили! — сказал Василий, испытывая еще большую симпатию к Сарьяну.

— Что и говорить!.. Но я рассказал вам все это не для того, чтобы вызвать у вас сочувствие, а для того, чтобы доказать простую истину, которую до сих пор многие не понимают. Фашизм — страшное явление нашего века. Звериная идеология его зарождается и развивается параллельно с разнузданным шовинизмом, а впоследствии первое поглощает второе. Если люди хотят сохранить накопленную веками культуру, если им претит уподобиться пещерному человеку, они должны самоотверженно бороться с фашизмом, преграждать ему путь всеми доступными средствами, — иначе будет поздно. Иногда мне делается страшно от одной мысли, что фашизм победит. Мне жалко прекрасную Францию, ставшую моей второй родиной, у меня болит сердце за все человечество!..

Журналист умолк. Василий, разумеется, полностью разделял его мысли и чувства. Однако, соблюдая осторожность, проговорил, как бы раздумывая:

— Вы, вероятно, правы. Но я деловой человек и очень далек от политики… Мне трудно судить о таких сложных делах и тем более разобраться, с кем и как следует бороться…

— Все так говорят, пока эта самая политика не схватит их за горло! — резко сказал Сарьян. — Вам, славянину, а тем более словаку, следует быть особенно бдительным. Не хочу быть пророком, но почти уверен, что немецкий фашизм первый удар обрушит на вас, чтобы открыть себе путь к богатствам России!

— Французы не допустят этого. Вы забываете, что Франция наша союзница.

Журналист молча покачал головой.

Раздался звонок. Вернулась Лиза, и Василий представил ей Сарьяна.

— Очень рада познакомиться, — мне муж рассказывал о вас! — сказала Лиза. — Сейчас приготовлю что-нибудь, мы вместе поужинаем.

Но Сарьян, сославшись на то, что жена его одна дома, от ужина отказался.

— Я и так засиделся у вас, рассказывая вашему мужу скучнейшие истории!

После ухода журналиста Василий сказал Лизе:

— Он не только приятный, но, по-моему, и надежный человек. Он немало выстрадал на своем веку и очень правильно оценивает опасность фашизма. Нам следует сблизиться с ним!..

Утром Василий застал Жубера в конторе. Как всегда элегантно одетый, чисто выбритый, тот сидел за столом и что-то писал.

— О-о, дорогой Кочек! — воскликнул он, увидев Василия. — Очень рад, что вы наконец выздоровели. За эти три-четыре дня, что вы отсутствовали, накопилась уйма дел!

— Что ж, может быть, это и хорошо?

— Еще бы! Поступили заказы из Лондона, Рима и Берлина. Подумать только, наша фирма завоевывает международные рынки! Отныне банковский кредит нам обеспечен. Потом новые заказы со всех концов Франции. Заказывают, просят, требуют, пишут все — хозяева кинотеатров, лавочники, даже владельцы казино. Вот смотрите, — Жубер показал на стопку конвертов, лежавших перед ним, — послушайте-ка: «Пришлите вашего представителя для переговоров»… «Сообщите ваши условия»… «Примите заказ на рекламу сосисок и новые сорта колбасы»… «Наши вина лучшие в мире, но сбыт неудовлетворителен, необходима хорошая реклама. Перед расходами не постоим»… Вчера мы с Борро подсчитали наши производственные возможности. Необходимо снова расширяться — в особенности сейчас, когда поступают заказы из-за границы. Мне хотелось бы услышать ваше мнение по этому поводу.

Василий задумался. Конечно, Жубер прав, — какой предприниматель откажется от расширения дела, если есть падежные заказы? Что касается Василия, то ему новое расширение ни к чему, — и так в мастерских фирмы работало более двухсот человек. Единственно, что привлекало Василия, так это заказы из-за границы. Их он давно ждал с нетерпением. Деловые связи с Англией, Италией, Германией, а в будущем и с Америкой могли открыть заманчивые перспективы. И Василий ответил Жуберу:

— Прежде чем принять решение о расширении производства и найме новых рабочих, нам надо взвесить все «за» и «против». По-моему, было бы целесообразно собраться нам вместе с директором-распорядителем (недавно они ввели такую должность и пригласили занять ее энергичного, с большими связями в деловом мире человека по фамилии Лярош), с художниками, старшим мастером и посоветоваться с ними… Сами знаете, чрезмерное расширение дела всегда связано с определенным риском. Можно потерять все за несколько дней, тем более что деятельность нашей фирмы целиком зависит от конъюнктуры рынка. Любые колебания рынка немедленно отразятся на наших делах…

— Но сейчас-то фирма процветает! Не забывайте, что наш оборот за прошлый месяц составил кругленькую сумму — двести тысяч франков!.. Конечно, осторожность не помешает. Я ничего не имею против того, чтобы собраться и посоветоваться.

— Тогда — завтра, в одиннадцать утра. Что касается заказов из-за границы, их следует принять независимо от наших завтрашних решений. Как вы правильно отметили, дорогой Жубер, деловые связи с заграницей поднимут престиж фирмы. Кстати, вы не хотели бы посетить одну из этих стран? — Василий знал, что его компаньон мечтает о путешествии.

— С превеликим удовольствием поехал бы в Италию! Я давно обещал Мадлен повезти ее в Венецию. Вот удобный случай совместить приятное с полезным!

— Ну и поезжайте! А когда вы вернетесь, я, может быть, поеду в Лондон. В Англии мы можем заключить выгодные сделки. Что же касается Германии, боюсь, что немцам сейчас не до коммерции!..

Жубер, как говорил художник Борро, снова приобрел былую «спортивную форму» — стал шумно-приветлив, старался вникать в дела фирмы и не раз давал толковые советы. Несомненно, причиной такой перемены в Жубере были и большие заработки и успех в делах. Ведь с недавних пор о рекламной фирме «Жубер и компания» заговорил почти весь деловой Париж.

Жубер был добрый малый — слабохарактерный, без большого делового размаха, но на редкость честный, доброжелательный к людям. Как истый француз, он любил пожить: имел холостяцкую квартиру, содержал красивую любовницу, делал ей дорогие подарки, одевался у лучших портных, был постоянным посетителем концертов и ресторанов. Он был и скуп и расточителен одновременно. Василий, хорошо разбираясь в его слабостях, относился к нему с симпатией.

Совещание, созванное Василием, проходило довольно бурно. Директор-распорядитель Лярош с пеной у рта доказывал, что в коммерции нельзя упускать благоприятный момент — это подобно самоубийству. Когда заказы сыпятся со всех сторон словно из рога изобилия, преступно отказываться от них.

— Финансовое положение нашей фирмы настолько устойчиво, — доказывал он, — что для расширения дела мы не нуждаемся в банковском кредите — у нас имеются свободные средства, не участвующие в обороте. Нужно расширяться не раздумывая!

Художник Клод Гомье говорил о том, что фирма не должна размениваться на мелочи, вроде рекламирования сосисок и откормленных гусей. Нужно специализироваться на крупном — на кинорекламе, тематическом оформлении витрин больших универсальных магазинов. Это не только выгодно с коммерческой точки зрения, но и солидно.

Анри Борро выдвинул новую идею:

— Почему бы нам не взяться и за изготовление театральных декораций? То, что сейчас делается в этой области, просто позор! Даже такой всемирно известный театр, как Комеди Франсез, и тот стал забывать, что в доброе старое время театры приглашали выдающихся художников. Не сомневаюсь, что, создавая оригинальные декорации для спектаклей, наша фирма не только возродит былые традиции, но завоюет еще большую популярность в глазах просвещенной Франции!

— И вылетит в трубу! — добавил Лярош.

— Анри может возразить, что искусство требует жертв, — пошутил Жубер. — Но надеюсь, он все-таки помнит, что у нас не общество любителей сценического искусства и не благотворительное учреждение! Пусть театральными декорациями займутся другие, более компетентные организации… Не могу не возразить также нашему юному другу Гомье: в коммерции мелочей не бывает. То, что приносит прибыль, уже тем самым перестает быть мелочью. Конечно, оформление витрин и реклама кинокартин дело почетное, но не забывайте, друзья, что более сорока процентов доходов наша фирма получает от заказов мелких торговцев, ресторанов и бакалейщиков — от рекламы гусей, уток, колбасных изделий, и нам вряд ли стоит пренебрегать ими!..

В спор вступил пламенный сторонник высокого искусства Доминик. Способный живописец, не сумевший, однако, продать ни одной своей картины, он был убежден, что деньги дело преходящее, что вечно только искусство. Какие бы ни были созданы оригинальные рекламы гусей и индюшек, они не принесут славы ни художникам, ни фирме. А вот их декоративная установка к кинокартине «Под крышами Парижа» останется в истории прикладного искусства…

Василию пришлось воспользоваться правом председательствующего, чтобы и успокоить спорщиков и подвести некоторые итоги.

— Думаю, нам целесообразно придерживаться той же линии, что до сих пор. Ни у кого нет сомнений в том, что именно наши талантливые художника определили лицо фирмы. Не исключена возможность, что в недалеком будущем мы сумеем расширить рамки нашей деятельности и завоюем заграничные рынки. Не следует забывать и о конкурентах. Впереди немало всяких испытаний, — чтобы выдержать их, нужно создать солидную финансовую базу. Поэтому было бы легкомысленно пренебречь уже сегодня мелкими заказами. Мои предложения коротко сводятся к следующему: установить дополнительное оборудование и нанять новых рабочих только в том случае, если поступят солидные заказы из-за границы. Разделить работу мастерской на три самостоятельных отдела: оформление витрин больших универсальных магазинов, реклама кинокартин и так называемые мелкие заказы. Сохраняя общее руководство мастерской по-прежнему за Борро, поставить во главе каждого отдела способного, инициативного художника. Первые два отдела могли бы возглавлять Гомье и Доминик. Еще и еще раз прошу не пренебрегать мелкими заказами…

Вошел курьер и, протягивая Василию запечатанный конверт, сказал:

— Прошу прощения, мсье, приказано вручить это письмо в ваши собственные руки!

Василий поспешил закрыть совещание, предложив Борро совместно с Лярошем составить проект разделения мастерской.

Когда все вышли из кабинета, Василий вскрыл конверт.

Василий был рад этому письму: лишний раз подтверждалось, что не слепой случай руководит его жизнью…

Давно ли он высадился с Лизой в Марселе как турист, а сегодня Ярослав Кочек не просто парижанин, но и совладелец процветающей фирмы, богатый, уважаемый всеми человек. Да, богатый — капитал его измеряется шестизначными цифрами. Лично ему принадлежит не менее двухсот пятидесяти тысяч франков. И все это достигнуто собственной смекалкой, без чьей бы то ни было помощи, — достигнуто во имя той большой цели, служению которой он посвятил свою жизнь. Его, несомненно, примут в члены аристократического спортивного клуба. Это — определенное положение, туда принимают не всякого. Ему необходимо завоевать еще симпатии и поддержку церковников. Даже в такой, казалось бы, свободомыслящей стране, как Франция, католическая церковь — сила, и пренебрегать ею не следует. Лиза — умница, не пропускает ни одной воскресной мессы. Она успела завязать знакомство с местным кюре и хочет купить постоянные места в церкви.

Если быть до конца честным перед самим собой, то нужно признать, что своими успехами он наполовину обязан жене. Она — чудо. Трудно даже представить такое удивительное сочетание различных качеств в одном человеке, как у Лизы: природный ум, широкая образованность, необыкновенная выдержка, хладнокровие, нежное сердце. Она — настоящий друг. С нею можно в огонь и в воду, — она не отступит, не подведет. С того самого дня, когда Лиза соединила свою жизнь с ним, она не знает ни беспечных радостей, ни покоя. Не всякий человек может вынести скитальческую жизнь, полную всяких неожиданностей…

В субботу, за десять минут до назначенного срока, Василий поставил машину на стоянке в переулке и направился в клуб.

Уже знакомый швейцар, похожий на генерала в своей ливрее с галунами, узнав Василия, поклонился и широко распахнул перед ним массивные дубовые двери.

В маленькой гостиной второго этажа его встретил де ла Граммон. Он сердечно приветствовал гостя:

— Рад видеть вас в добром здоровье! Мсье Кочек, без длинных предисловий хочу сообщить, что нам — мне и моим коллегам — было бы приятно иметь членом нашего клуба такого выдающегося спортсмена, как вы. Правда, вступительный и годичный взносы у нас довольно обременительные, по я надеюсь, что это обстоятельство не может служить препятствием для преуспевающего коммерсанта!

— Разумеется! Я весьма признателен вам, дорогой мсье де ла Граммон, за оказанную мне честь.

— Надеюсь, вы не будете возражать, если я стану одним из ваших поручителей?

— Я буду бесконечно благодарен вам! — Василий поклонился.

— Любезно согласился дать за вас поручительство также мсье Жан-Поль Маринье.

— Мне весьма приятно слышать это!

В небольшом круглом зале, за длинным столом, покрытым зеленым сукном, разместились члены правления. Они чинно восседали на стульях с высокими спинками, словно судьи. Впереди — немногочисленные гости, среди которых Василий заметил своих знакомых — Ганса Вебера и Сарьяна.

Де ла Граммон открыл заседание. Первым он предоставил слово председателю жюри, который огласил решение и вручил Василию хрустальную вазу и грамоту в сафьяновой папке.

— Я счастлив, — сказал Василий, — что удостоен чести быть принятым в число членов спортивного клуба, в котором собраны выдающиеся спортсмены Франции. Позволю себе заверить вас, господин президент, господа члены правления и уважаемые гости, что постараюсь высоко держать знамя — теперь я могу уже сказать — нашего клуба и свято блюсти честь спортсмена!

По существующим традициям был дан банкет в честь победителя турнира и нового члена клуба.

Позднее, когда Василий направлялся к своей машине, его догнал Сарьян и взял под руку.

— Вам здорово повезло! — сказал он. — Быть принятым в число членов спортивного клуба Парижа — этого удостаиваются не все смертные, не говоря уж об иностранцах.

— Чем же это объяснить?

— Прежде всего тем, что вы показали отличную игру, а клубу важно заполучить первоклассного игрока. Да и личное обаяние играет не последнюю роль почти во всех делах…

Мимо прошел Ганс Вебер и попрощался, приподняв шляпу.

Когда он удалился на достаточное расстояние, журналист, понизив голос, сказал:

— Учтите, Ганс Вебер хоть и немец, но достойный человек. Он убежденный антифашист, но вынужден это скрывать…

— Откуда вы знаете?

— Я знаю многое, не только о Вебере. Такова уж моя профессия… Между прочим, по словам Вебера, — а его словам можно верить, — вопрос о приходе в Германии к власти Гитлера предрешен. В последние дни ведутся переговоры между представителями фон Папена и Гитлера. Как предполагают, в самое ближайшее время они организуют личную встречу и договорятся обо всем… И знаете, что самое пикантное? Французское правительство, не встретив поддержки у англичан и боясь оказаться в изоляции, очутившись лицом к лицу со страшным врагом, заранее примирилось с возможностью фашизации Германии. Вчера поздно ночью состоялось закрытое заседание французского кабинета, где было решено не предпринимать ничего, что могло бы раздразнить главарей национал-социалистского движения в Германии. Уже даны соответствующие инструкции французскому послу в Берлине Франсуа Понсэ…

— Но это же равносильно самоубийству!..

— Видите ли, есть во Франции политики, которые надеются, что Гитлер, придя к власти, будет искать жизненные пространства для Германии на Востоке. Другими словами, национал-социалисты, ярые враги большевизма, прежде всего нападут на Советский Союз. А это на руку кое-кому во Франции.

— Я, кажется, имел случай говорить вам, что плоховато разбираюсь в политике. И все же я боюсь, как бы со временем все это не обернулось против самой Франции.

— Ах, боже мой, все может быть! — Журналист остановил проезжавшее мимо такси, попрощался с Василием и сел в машину.

Уныло падал мокрый снег с дождем, пронизывал холодный ветер. В этот поздний час, когда окончились спектакли в театрах, погасли лампочки в концертных залах, опустели кафе и рестораны, пешеходов было сравнительно мало. Но зато машины разных марок, окрасок, форм и размеров запрудили центральные улицы, и Василию приходилось соблюдать величайшую осторожность, — он двигался со скоростью но более пятнадцати километров в час, проклиная тесноту современных городов.

Сидя за рулем и напряженно, до рези в глазах, следя за мигающими фарами ползущих впереди автомашин, Василий думал о том, что отныне он регулярно будет получать по почте корреспонденцию — письма, приглашения клуба — и это немаловажное обстоятельство в его положении. Обилие корреспонденции поднимет его престиж в глазах соседей, особенно в глазах консьержки. И теперь он сможет добавить к слову «коммерсант» на своей визитной карточке еще слова — «член спортивного клуба». Это уже звучит: весь Париж знает, что в этот привилегированный спортивный клуб несостоятельных людей не принимают, — там членские взносы составляют годовой заработок рабочего средней квалификации.

На площади Согласия образовался небольшой затор, и Василий вынужден был затормозить. Он вспомнил слова Сарьяна: Вебер хоть и немец, но достойный человек, убежденный антифашист… Вчера поздно ночью состоялось закрытое заседание кабинета… Удивительная осведомленность! Положим, если судить трезво, в этом нет ничего из ряда вон выходящего: журналисты народ пронырливый, у них нюх на сенсации, как у охотничьей собаки на дичь. Все это так, но почему Сарьян считает возможным делиться новостями именно с ним, с Василием?

Ажан на перекрестке, отчаянно жестикулируя, восстановил порядок, и машины медленно тронулись с места.

Почему!.. Неужели он, Василий, неплохо разбирающийся в людях, ошибся в Сарьяне? Но понял его истинную сущность… Если так, то ему нужно немедленно собирать манатки, возвращаться на родину и заняться чем-нибудь другим, — скажем, слесарить, ремонтировать машины и не соваться больше в дела, требующие смекалки и проницательности… А почему не предположить и такое: проницательный журналист разгадал, что Ярослав Кочек такой же словак, как сам Сарьян японский микадо, и ищет теперь путей сближения с ним, как со своим единомышленником? В этом тоже мало радости: значит, не сумел сыграть свою роль до конца или сболтнул такое, что дало повод журналисту строить всякие предположения… А вообще-то в одиночку многого не сделаешь, — нужны помощники. О лучшем же помощнике, чем Сарьян, и мечтать нельзя, тем более что он, как видно, в близких отношениях с Вебером. Секретарь генерального консульства Германии в Париже — убежденный антифашист! Это же источник такой информации… Главное — не горячиться, действовать расчетливо. Прежде чем рискнуть открыться журналисту и установить связь с Вебером, следует связаться с «отцом» и получить его согласие на такой шаг.

Увлекшись своими мыслями, Василий чуть не поехал на красный свет, — хорошо, что у его машины отличные тормоза, иначе не избежать бы ему объяснений с блюстителем порядка!..

Открыв двери своим ключом, Василий тихонько вошел в квартиру. Так и есть. Лиза мирно посапывает в спальне. Он разделся и на цыпочках прошел в кабинет.

Закончив письмо, Василий достал из тайника бесцветные чернила и особую ручку с тоненьким пером. Между строк письма он написал «отцу» обо всем, что узнал сегодня от Сарьяна о заседании французского кабинета, связанном с опасностью прихода к власти нацистов, о том, что Ганс Вебер убежденный антифашист, и попросил разрешения установить тесную связь с Сарьяном и Вебером. В конце Василий добавил, что, поскольку события в Германии могут принять стремительный характер, а у него появятся надежные источники информации, было бы целесообразно наладить более надежный способ связи. Может быть, даже через специального курьера.

Когда Василий кончил писать, за окном брезжил серый рассвет.

Он встал, устало потянулся. Спать не хотелось, но нужно было заставить себя уснуть, — утром предстояло много дел и голова должна быть свежей.