Реконструкция

Я сидел на скамейке в лесопарке Сокольники и пробовал что-нибудь написать. Мимо сновали старухи с палками для скандинавской ходьбы, мне это казалось забавным, но было непонятно, как превратить это в юмористический материал. Светило солнце. Из левого глаза текли слёзы. С этим левым глазом у меня всё время что-нибудь происходило, он был краснее правого, чесался всё время и протекал, в общем, проблемный глаз. Как подброшенный в обыкновенную семью цирковой уродец. Я всегда подмечал у людей мелкие недостатки во внешности, и казалось, что за это ответственен именно он, злой и больной двойник правого глаза.

Место, где я сидел, называлось тропой здоровья. Она протянулась кривой петлёй через сквозные просеки, и на входе и выходе с тропы был повешен дорожный знак «Опасность». Это редкий знак, который можно увидеть в местах глобальных катастроф. Скорая и полиция не могут проехать под этот знак без специального разрешения, и было загадкой, что он здесь делал.

Я сидел и смотрел, как две маленькие старушки очень медленно, словно во сне, проходят мимо меня. У старушек были тёмные, сильно заветренные лица, как будто все ветры мира обдули их.

Одна старушка замедлилась так, что даже остановилась. Она ткнула палкой в жирную землю возле обочины.

— Это свежий след, — сказала она. Вторая бабка тоже остановилась.

— Значит, опять вернулось.

— Опять.

Я потянулся к своему истрепавшемуся блокноту для шуток, чтобы на всякий случай записать их разговор, но одна из старух так на меня поглядела, что я оставил блокнот в кармане.

Бабки молчали, уходя глубже в лес. Их палки впивались в землю. Земля была вязкая после дождя.

У одной из старух из приоткрытого рюкзака выпрыгнула детская бутылочка минералки с розовой этикеткой. Они не заметили. Я поднял и побежал за ними. Старух было легко догнать, но окликать их я постеснялся. Подойдя вплотную, набросил бутылочку на рюкзак, и та сама провалилась в дырку.

Вернувшись к скамейке, я глянул на след, в который ткнула бабка. Следов было два, и оба напоминали отпечаток шины, но только эти вились и переплетались. И узор на следах был не из ромбиков, как у шин, а из мелких кружков. Я сунул блокнот в карман и пошёл к дому.

Телефонный звонок застал меня в лифте, единственном месте, где обычно всегда пропадал сигнал. Я давно уже убедил почти всех, что звонить мне не следует, — даже бабушка отправляла мне смски с какими-то неведомыми значками, что означало: внук, позвони мне, когда тебе будет удобно, — но до Феликса, моего антрепренёра, директора «Стендап-клуба № 21», донести эту мысль не получалось. Феликс был худым и высоким, но усы и манеры придавали ему сходство с увязнувшим в лени котом-кастратом.

— Шалом, мой милый. Как делишки? — голос Феликса проник мне в ухо легко и нежно, как облачко, и я, как всегда в таких случаях, почувствовал лёгкую щекотку.

— Ничего.

Поставил чайник, достал из навесного шкафа бабушкину успокоительную целебную настойку. Дождался, пока чайник вскипит, бросил в чашку пакетик иван-чая и плеснул настойки. Получилось больше, чем я планировал. Перемешал.

Я знал, что сейчас Феликс начнет ласково вкручиваться в мои мозги. Зашёл в комнату и лёг на матрас, там мне было удобнее переживать всё это. С матраса поглядел на гору вещей в углу, торчавшую из дорожной сумки. Я жил с Абрамовым уже четвёртый месяц, но мне всё казалось, что вот-вот придётся съехать, и я использовал сумку как бельевой шкаф.

Феликс всегда начинал с реверансов, которые повторялись в точности до одного слова. Он похвалил мой неподражаемый стиль, который характеризовал как «эксцентрическое переосмысление детских психологических травм». А потом начал свои манёвры.

Феликс стал намекать, что в последнее время людям нужны шутки поактуальнее, во всяком случае над ними смеются куда охотней.

— Знаешь, про все эти запреты, и что сказал Ким Чен Ын, — мурчал Феликс. Он напомнил, что у меня была история с ипотекой и предложил что-нибудь сделать с этим.

Тут был подвох. Феликсу было мало, чтобы я просто пошутил про запреты или ипотеку разок-другой. Он хотел просочиться в мою манеру юмора. Пошучу один раз, и он скажет, смотри, как хорошо приняли эту шутку, а можешь ещё разок? А потом и не замечу, как всё моё выступление станет одной непрестанной шуткой про Ким Чен Ына, который на самом деле никого и не интересует. И в первую очередь самого Феликса.

Но отчасти я его понимал. Я был многим обязан Феликсу. Ведь люди не принимали моих шуток, им было не смешно. В «Стендап-клубе № 21» трудная аудитория.

— Я придумаю шутку про ипотеку, — сказал я.

В шесть часов я надел белую рубашку и коричневый костюм фабрики «Большевичка», а сверху — тёмный советский плащ с огромной заплатой возле подмышки. Я полагал, что на этом месте была дыра от колотой раны.

Взял с подзеркальника перламутровый череп — это склянка с духами — и густо побрызгался из неё. Сунул в широкий карман плаща полную до краёв фляжку с настойкой, вышел из дома.

Я занимался стендапом не очень давно и не мог сказать, что это моё призвание. Я никогда не был школьным клоуном, и вообще над моими шутками редко смеялись, даже если они были смешны, приходилось выжимать смех из людей как кровь из камня. В то же самое время рядом со мной всегда были люди, которые легко добывали смех за счёт одной только уверенности в себе и манеры говорить.

Не знаю, зачем я пошёл в комики. Просто так получилось, и всё. Бабушка отговаривала меня. Почти все отговаривали меня.

Я выступал уже много десятков раз, но мои обычные спутники — тошнота, слабость в ногах, сбивчивое дыхание, дрожь — не отступали и даже, кажется, совсем не ослабевали. Я не мог поглядеть в зал. Казалось, что в темноте сидят одни упыри, ожидающие добычи. Иногда какие-то клочки лиц всё же улавливались, они были монолитные — каменные глаза, подбородки и лбы как морские рифы. Таких не проймёшь ничем, не стоит и пробовать.

Я допил всю фляжку с успокоительной целебной настойкой, пока дошёл до клуба.

Не помню, как спустился в клуб, только в конце обнаружил себя на сцене, так и не снявшим плаща, жутко потного, выкрикивающего монолог, тщательно замаскированный под импровизацию.

Сюжет этого номера нельзя рассказать, его по сути и нет, а приводить текст полностью было бы опрометчиво — скажу только, что в нём фигурируют персонажи древнегреческой мифологии Медуза Горгона и Посейдон, и кончается номер тем, что Посейдон пытается выколоть мне трезубцем глаз со словами «Хватит трахать волосы моей девушки».

Один слабый смешок, который хуже, чем если бы смешков не было вовсе, шелест утешительных аплодисментов, под который я по традиции ухожу. Комик Слава Коваль сунул мне пластиковый стакан с тёплым пивом. Машинально допил его. Я дрожал и смотрел, как на сцену легко выплывает Слава, король «Стендап-клуба № 21». Зал заревел. Он ничего ещё не сказал, а они уже хохотали. Вежливый и туповатый зал, который послушно терпел меня, чтобы вознаградить себя Славой. Феликс едва ли просил Славу добавить в свои шутки актуальности. Слава вряд ли подозревает о том, кто такой Ким Чен Ын.

Казалось, что я вижу Славу насквозь, — хотя мои глаза, точнее, мой злой и больной левый глаз редко когда проникал глубже телесных, самых поверхностных недостатков. Их зато он жадно искал и быстро находил. Вот и тогда, глядя на Славу, я в первую очередь видел россыпь мелких уродливых точек на щеках, след какой-то кожной болезни, как будто его прикладывали лицом на раскалённую спину ежа. И шрам от ножа на шее, глубокий и длинный грязно-коричневый шрам. Но фанаты не видели ничего дальше его улыбки, которая на самом деле была ненормально широкой, жуткой, она болталась на нём, как бусы из черепков на людоеде.

Я не понимал, почему его шутки, плоские, грубые и чаще всего оскорбительные, заставляли зал грохотать. Наверно, дело в удаче. Слава был весёлый удачливый сверхчеловек. Он был удачлив настолько, что мог выживать на ставках — футбол, кёрлинг, лошади. Он не разбирался ни в чём, но ставил на всё и чаще всего выигрывал. Он надевал безвкусные вещи, и они сидели на нём отлично. Он говорил со сцены мужчинам: «Я трахаю ваших женщин и матерей, пока вы спите и, если хватает времени, провожу хуем вам по губам», и вместо того, чтобы лезть на сцену, мужчины радовались.

Через пять минут Слава уже спускался вниз, и я как будто услышал влажное чмоканье зала, из которого он только что ловко выскользнул.

Следующей выступала Ольга. Крупная и высокая, с пышными растрёпанными волосами, она была похожа на молодую ведьму. Кажется, только я замечал, что она неопрятна, что у неё желтоватые крупные зубы, желтоватые белки глаз, и лифчик на ней желтоватый, почти всегда один и тот же. Она нервно и безостановочно почти ежесекундно шутила, просто не давала ни на мгновение вздохнуть. Всегда что-то новое и при этом всегда одно и то же — натужные шутки про сволочей-мужиков со скоростью сорок в минуту, сложный замес самоуничижения с нарциссизмом. Она просто вытряхивала в зал свою бельевую корзину. Иногда из неё выпадало что-то совсем склизкое, гадкое. Но я всё равно о ней фантазировал. Пойти с Ольгой в постель было бы равносильно подвигу — обо всех подробностях она сообщит на сцене уже на следующий день. Что бы ни произошло, она повернёт это так, что все будут считать меня ничтожеством. Но иногда одиночество меня так охватывало, что даже публичный позор не страшил.

Пока Ольга шутила свои нервные злобные анекдоты, Слава рассказал мне, как вчера выиграл пять тысяч рублей на скачках. Потом напился в чебуречной на Сухаревской и развязал драку. Потом поехал в Новогиреево трахать свою поклонницу. Ему было неприятно, что вчера у него не нашлось поклонницы, которую можно было трахнуть в пределах Садового кольца, и пришлось ехать в Новогиреево, а её дом был даже не возле метро, в общем, он рассказывал это так, что даже мужчина, которому за всю жизнь не удалось затащить в постель ни одну женщину, ему посочувствовал бы.

— Как бабушка, не болеет? — вдруг спросил Слава. Он изобразил самую искреннюю заинтересованность на лице, жаль, что она не продержалась там и секунды.

Слава взял несколько уроков сценического мастерства у бабушки, когда она ещё преподавала в институте культуры. Конечно, он так очаровал бабушку, что та отказалась от денег.

Я что-то ответил и попытался рассказать Славе, что вчера видел странный след на земле, но Слава только улыбался и даже не делал вид, что слушает.

Он отправился к Феликсу в бар. Феликс сидел, как всегда, в джинсовой рубашке, усатый и долговязый, на самом высоком стуле, возвышаясь над всеми на три головы. Уже крепко накуренный, окружённый пустыми стаканами из-под пива, на которых ещё были остатки пены, он перекладывал из одной коробки в другую бумажные рубли. В третьей коробке у него были рисовые роллы. Время от времени он путал коробки и пытался отправить деньги в рот. Когда Слава приблизился, глаза Феликса засияли, как, наверно, сияли глаза стахановцев, когда Сталин вешал им орден на впалую грудь.

Оставшись один, я стал поглядывать в зал. Как обычно, из темноты выступало всё неприглядное — чьи-то как будто подтаявшие глаза, пёсья тоненькая улыбка, золотой зуб посреди чёрного полыхающего лица, пухлые белые руки, колбасами разложенные на столе. И рты, рты, рты, развороченные от смеха, добытого ольгиным чёрным колдовством, лишней расстёгнутой на груди пуговицей.

В Англии, где ценят хороший юмор, у меня было бы своё шоу, но в России нет подходящей аудитории.

Закончив жалеть себя, ушёл через чёрный ход. На завтра было запланировано ещё одно выступление.

Лёг спать и увидел сон следующего содержания.

Проснувшись, подумал о том, что из этого можно сделать хороший скетч, но люди терпеть не могут, когда им пересказывают сны. Единственный шанс захватить внимание — просто не говорить, что это сон.

Сложил листок с наброском в жестяную баночку. Раз в неделю в ней сжигалось всё, что накопилось за это время.

Пошёл на кухню, где принялся приготовлять чай с настойкой. Эту настойку, в которой было около тридцати градусов, мне поставляла бабушка в трёхлитровых банках с оборванными этикетками, напоминавшими засохший помёт птиц. Каждое утро я пил чёрный чай с небольшим добавлением этой настойки. Настойка имела успокоительный эффект, регулировала давление, с давлением у меня нелады, так что лучше выпить её прямо с утра натощак, для профилактики.

Как однажды выяснилось, бабушка добавляла мне немного настойки в чай почти с младенчества. Я был слишком громким и нервным на бабушкин вкус — она подливала и мне, и себе, и так мы могли выносить друг друга. Доза с каждым разом слегка увеличивалась, но до того, как мать с отцом об этом узнали, план не давал сбоев. Бабушка говорила, что она излечила меня этой настойкой от гайморита, от аденоидов, холицистита и многих других болезней. Мать же была убеждена, что это из-за раннего пьянства я вырос таким немощным.

В состав настойки входили этиловый спирт, шиповник, клевер, душица, еловая хвоя и ещё какой-то секретный ингредиент, придававший напитку очень тёмный, почти чёрный цвет. Бабушка не раскрывала ингредиента.

Размешивая напиток, смотрел в окно. Окно в моей комнате выходило в маленький двор из закопчённых кирпичных стен. Мне казалось, что я внутри большого мангала. По кирпичной стене полз виноград. Он хотел выбраться из этой печи до того, как она загорится, и кто-то помог ему, сделал подпорки, но выбраться винограду было не суждено — он усыхал и желтел, подобралась осень. Запах пыльной дороги врывался в окно. Смотреть на этот двор было совсем не интересно.

Прошёл на кухню. Там вид из окна был позаманчивей. Спереди — низенькое и широкое государственное учреждение, загородившее почерневшую древнюю колокольню с дырами вместо окон. В окно первого этажа колокольни был втиснут стеклопакет. Колокольня мечтала его из себя исторгнуть.

За полузаброшенной колокольней — новый стеклянный дом. Этот дом и колокольня находились между собой в связи. Я едва ли мог уловить её суть, но она точно была. Я не раз видел, как по вечерам в одном из пустых окон колокольни загоралась бледная жёлтая лампа. И сразу же маленький красный огонёк загорался на стройке дома. И они начинали мигать по очереди. Я всякий раз волновался, что это имеет самое прямое отношение ко мне. Что делать, мне уже почти тридцать лет, а я всё ещё искренне полагал, что всему миру до меня есть дело.

Возле подъезда носился пустой чёрный пакет, создавая тревожную атмосферу. Стоя на подоконнике на четвереньках и изучая пакет, я услышал, как в дверь позвонили. Я и не думал идти открывать — у соседа был ключ, и звонить просто так могли только сектанты и воры.

В дверь позвонили ещё и ещё раз. Добавил настойки и попытался направить мысли в другую сторону. Мне нужно было придумать шутку про ипотеку. Новая трель звонка. Почувствовал лёгкую тошноту и вернулся в комнату. В любом случае открывать уже было поздно — если это сосед, тогда я сделаю вид, что глубоко спал. На какое-то время, минут на двадцать, звонки затихли, а потом в дверь заскрёбся ключ. Так и есть, это пришёл Абрамов.

Потирая глаза, вышел ему навстречу.

— Только не ври, что ты спал! — сказал Абрамов. Вид у него был не очень доброжелательный, хотя к его нежному как ветчина лицу с трудом приставала злоба.

Гора с лысой маленькой головой в чёрном костюме надвинулась на меня. Гора тяжело дышала. На нагрудном кармашке пиджака Абрамова золотыми нитками был вышит гроб. Гроб поднимался и опускался.

— У тебя есть ключ, — напомнил я.

И тут, внимательно присмотревшись ко мне, Абрамов расхохотался. Смеясь, он стал делать жесты руками — вероятно, пытался выразить мысль, которая его так внезапно и сильно развеселила, но в итоге не смог справиться.

— И что тут такого смешного? — спросил я.

— А ничего смешного нет, — сказал Абрамов. — Я смеюсь просто так. Смешинка попала.

Продолжая смеяться, он прошёлся по коридору, включая везде свет, зашёл в ванную, и загрохотала вода, включённая на полную мощность. Смех был слышен и сквозь шум воды.

Я стал жить с похоронным агентом случайно — всё сложилось просто, как конструктор для трёхлеток. Мне нужна была комната недалеко от центра, и Феликс предложил подселиться к знакомому, у которого было всё, и не хватало только соседа-весельчака, устраивавшего бы ему по вечерам клоунаду, — и знакомый получил меня, человека бедного, и к тому же действительно весельчака, если подходить к вопросу сугубо формально.

Я сразу понял, что передо мной удивительная личность. У Абрамова было простое насмешливое лицо. Крупный, сутулый, с борцовской шеей и пыльного цвета ёжиком на широкой увесистой голове, этот парень, который был младше меня, выглядел моим провинциальным дядюшкой, каким-нибудь продавцом обуви из Калуги. Очень деловым, но не хватавшим звёзд с неба.

Абрамов и в самом деле был продавцом, но с особенной философией, настоящий энтузиаст. Практически Илон Маск, застрявший посреди разбитой русской дороги. Но он упрям, он вырвется из глуши и вытащит на себе, как бурлак, остальную Россию. Он — похоронщик будущего, мечтающий положить всех умирающих русских людей в самые современные и долговечные гробы или утилизировать самым передовым способом. Его любимое выражение, которое он везде и всюду вставлял: «Пока хоронишься как собака, нельзя себя уважать». Он хорошо изучил американский опыт, и его искренне удручал уровень похорон в России. Абрамов верил, что пока похоронная культура не привита, у нашей страны нет перспективы.

Бизнес Абрамова рос — ещё год назад он прибыл сюда простым агентом, а теперь у него был в Подмосковье свой похоронный дом и офис возле Садового.

Он пах очень приятно и был всегда в пиджаке, у него имелся даже домашний пиджак, в котором он ел по утрам яичницу. Но существовал и изъян — клетчатые трусы, в которых он ходил по квартире каждое воскресенье. Было неясно, где он брал клетчатые семейники в центре Москвы, но они пуповиной связывали его с родным домом. Каждое воскресенье Абрамов стоял в семейных трусах на кухне, потел и готовил чан супа. У него получался очень бледный и жирный суп. Абрамов был человеком щедрым и пытался меня угостить. Однажды я подсмотрел, как капельки пота, стекая по его нежной шее, попадают в чан в процессе приготовления. С тех пор мне казалось, что суп слишком солёный. Стало видеться, что я пью и ем Абрамова.

— Ты будешь кушать этот суп? — всякий раз уточнял Абрамов. Я молчал, прикрывая рукой рот.

— Ты не будешь этот суп, — говорил Абрамов. Он наливал себе. Я смотрел на это и каждый раз представлял, что Абрамов питается сам собою. Вообще, Абрамов ел то, что я не мог понюхать без отвращения. Всё слишком жирное, склизко-сырое, но пригоревшее в то же время. Он обожал яичницу. Он готовил яичницу из десяти яиц. Он любил её есть жидкой. Чтобы соплеобразная жижа свисала во время еды и с губ, и с вилки. Он ел так страстно и хищно, с таким нечеловеческим напором, что начинало казаться, что это бог Молох ест принесённых в жертву ему абортированных младенцев.

Второе выступление за два дня прошло не особо гладко — я перебрал с бабушкиной успокоительной целебной настойкой. Начал рассказывать про очередной детский страх, на этот раз связанный с карликами, но забыл про переход к другим шуткам, запутался, стал импровизировать — мне вспомнились старухи с палками для скандинавской ходьбы в парке Сокольники, я говорил о них, получалось бессвязно, и кто-то из зала выкрикнул мне что-то про болезненную фиксацию на старухах, это страшно задело меня — и я закончил криками без микрофона о том, что, может быть, у Данте была болезненная фиксация на чертях, и что у Шекспира не очень здоровый интерес к поножовщине, и что Гомер... Впрочем, зрители достаточно тепло проводили меня, решив, что это была ирония.

Стараясь не попадаться никому на глаза, я спрятался в самом углу бара. Люди у стоек сидели тихо, как будто в засаде. Смутные тени смеялись и колыхались, и даже ничего не держали в руках, не пили, просто зря занимали место. Устроившись на неудобном крутящемся стуле, я заметил, что в темноте мигнули глаза, ярко-синие и пристальные.

Прежде чем я достал фляжку из кармана плаща, они уже успели придвинуться. Ко мне подошла девушка в чёрном платье, перетянутая красным узеньким пояском, как подарочная конфета. Перед ней был свободный стул, но садиться она не стала, как будто чтобы нарочно поставить меня, сидящего, в неловкое положение. В руках у неё был стакан яблочного сидра. Она пила его быстро. Большие глотки. Похоже, она была слегка пьяна. Я посмотрел на её длинную белую шею и прядь вороньих волос на ней, и на ум мне пришёл мой матрас, тонкий и одноместный, заваленный книгами, с неприбранной, сжатой в комок постелью.

Через минуту её стакан был уже пуст — только стекала ко дну последняя пена. Я никогда не видел, чтоб женщина так быстро пила, а она тем временем махнула рукой бармену, чтоб заказать ещё. Когда она опять сверкнула глазами, смотря на меня, я вспомнил слова отца, единственное его наставление, которое я успел запомнить: если долго смотреть, как работает сварочный аппарат, можно ослепнуть.

— Си...сум... — разлепив наконец губы, сказала девушка. Она всё ещё не садилась, и я больше не мог выдерживать груза традиции, требовавшего стоять перед женщиной.

— Эда...ку-ум... — снова пробормотала она.

— Что?

— Вот это костюм, — сказала она вдруг внятно.

— Мне его подарила бабушка. На день рождения.

— Он отсвечивает.

— Отсвечивает?

— Да. Но это хорошо... Это хорошо, — незнакомка делала длинные паузы между словами. В какой-то момент она заметно качнулась в мою сторону. Инстинктивно выбросил вперёд руку, чтобы её поддержать, но коснулся груди, это вышло нелепо и возбуждающе.

— Хорошо, что есть молодые люди, которые слушают бабушек, — сказала она, приложив руку к груди в том месте, которого я коснулся.

Это замечание было неприятным сразу с многих сторон. Я подумал, что преступно давно не звонил бабушке, а интонация девушки сообщала мне недвусмысленно: «Этот костюм безвкусен и жалок, а ты слабак, и даже не маменькин сынок, а внучек бабушки», — что, кажется, в два раза хуже, чем быть маменькиным сынком.

— Вам нравится здесь? — спросил я.

Она снова сверкнула глазами.

Впервые к ней приглядевшись, я заметил противоречие между чертами её лица, подростковыми, почти детскими, и глазами взрослой уставшей женщины. И — отдельные от остального — большие страстные губы, куски губ, округлый, акулий рот — почему мне захотелось назвать рот акульим? Я хорошо представлял себе акулью жуткую пасть с тремя рядами кривых зубов, торчащих в разные стороны, а у этой зубки были маленькие и белые, а всё-таки рот — акулий. Наверняка эта женщина многое повидала. Из меня вырвался невольный вздох, это вздохнул не я, а моё одичавшее без любви нервное слабое тело.

— Помоги мне отсюда выбраться, — с театральным трагизмом проговорила девушка, резко упав мне на плечо. Только теперь до меня дошло, насколько она была пьяна. Наверно, поэтому её глаза казались такими измученными.

Мы вышли во двор, сырой и тёмный — фонарь на углу был давно разбит. Я заметил, что держу её за руку — видимо, взял, чтобы не потерять, когда поднимались по лестнице, но выпускать не стал. Я так давно не держал девушку за руку, что до конца не был уверен, что всё происходит на самом деле. Выпустил на мгновение, чтобы почувствовать разницу, но разницы как будто и не было. Свободной рукой она продолжала держать телефон так, что было понятно — скоро она его выронит, разобьёт. Лепетала опять невнятицу.

Рядом раздался стук из-под земли. Похоже, где-то поблизости проходила ветка метро, хотя раньше я не обращал на эти звуки внимания.

Нужно было её целовать, тащить к себе, но вместо этого я остановился и спросил что-то совсем нелепое: какой ваш любимый бог из древнегреческого пантеона или древнеегипетский бог, а может, спросил, был ли Христос богочеловеком или человекобогом, что-то в таком отвлечённом духе. Она подняла на меня глаза и прошептала: «Помоги мне, пожалуйста».

Голос её был и чувственным, и беспомощным. От него всё переворачивалось внутри, и я решил, что всё-таки повезу её к себе — теперь уж ей будет всё равно и на матрас, и на беспорядок, и сразу же руки радостно затряслись, и я повел её через двор в арку, чувствуя себя стареющим пауком, волочащим мёртвую мушку.

Она плелась чуть позади и глядела мне в спину таким тяжёлым взглядом, что я несколько раз невольно пожал плечами, пытаясь его стряхнуть.

Такие глаза не зацикливаются на мелочах, на мелких чужих уродствах — они били по-крупному, казалось, ещё немного, и они просверлят во мне сквозную дырку.

Мы приблизились к арке, через которую я вошёл, но теперь ворота были закрыты, висел амбарный замок, издавший человеческий жуткий скрип, когда я всего лишь его потрогал. Мы пошли в обход, но всюду натыкались на кирпичные стены, и пришлось тащиться обратно, на звук неприятных подростковых смешков, а кроме того потухла вывеска, и чёрный куб стендап-клуба выступал смутно, как туча, возле которой смеялись и курили бледные женственные подростки. Один из них ткнул в мою сторону пальцем — и остальные повернули ко мне лица без улыбок. Я оглянулся и понял, что никого со мной рядом не было.

В последнее время я спал беспокойно, между сном и реальностью была совсем тонкая грань, которая по сто раз за сон стиралась, и вот недавно, впервые чуть не с начальной школы, у меня случился приступ сомнамбулизма. Я обнаружил себя стоящим у открытого шкафа в комнате у Абрамова, и трусы на мне были приспущены. По всему судя, я собирался отлить в соседский шкаф. Абрамов, тёплый, мягкий и сонный, такой беззащитный в длинных трусах, пытался выпроводить меня из своей комнаты.

— Туалет не здесь, — убеждал он. Лицо его выражало озабоченность, и, глядя на это лицо, я подумал: хорошо бы он не прогнал меня снова жить к бабушке.

Никогда не обращал внимания на почтовые ящики в нашем доме, а тут обратил. С нашим ящиком что-то случилось.

Трудно было сказать, что конкретно, — дверца не сорвана и не вмята, и не исписана ничем, и всё же что-то заставило подойти и рассмотреть её как следует. Ящик как будто распух. У меня не было своего ключа, и я просунул в створку мизинец, потянул металлический язычок вверх. Из ящика повалились мокрые опилки, смешанные с грунтом.

Ноги засыпало в один момент, и запахло лесом, костром, деревенской жизнью. В голове пронеслось что-то смутное из времён бесконечных летних каникул, но что делали опилки в почтовом ящике?

Наверно, Абрамов был в курсе. Кто знает, что на уме у похоронных агентов, и для чего им нужны опилки. И всё-таки очень странно. Стряхнул опилки с брюк, и пока поднимался на лифте, уже совсем позабыл о них.

Новое сообщение во вконтакте, оказавшееся пустым. Точнее, в нём была одна точка. Очень многозначительно. Я ещё не зашёл в профиль, а уже догадался, что это была вчерашняя девушка. Сообщение из одной точки — вероятно, так кокетничает современная молодежь. Прислал ей в ответ смайлик. Она его просмотрела, но не ответила. Я тоже не стал писать. Похоже, это была игра. Уселся и стал ждать, что будет дальше.

У неё был непонятный мужской ник — Генрих Мурсия — и очень скудный фотоальбом. Никаких совместных фотографий, только она одна, в одном интерьере, в одной одежде — короткое чёрное платье с красной блестящей полоской ремешка. Если бы я увидел такой аккаунт на сайте знакомств, то решил бы, что его ведёт стареющий инфантил с большим запасом свободного времени, который разыгрывает мужчин, доверчивых и одиноких. Потом начала просачиваться тревога. Я даже примерно не представлял, что ей написать. Никаких зацепок. Такого со мной, кажется, не бывало.

Несколько часов провёл в маете, пока не признался себе, что дело вовсе не в этой дурацкой начальной фразе.

В конце концов я мог просто написать «как дела», и это сошло бы с рук, если она хоть немного хотела меня опять увидеть.

В своих отношениях с миром я только недавно достиг гармонии, у меня было интересное дело, и никто не вторгался в мою жизнь, я сумел выстроить цепь ограждений между мной и реальностью, это была очень эластичная, но надёжная цепь, а своим сообщением я мог её порушить.

Невинное и ни к чему не обязывающее «как дела», а потом затемнение, хлоп — и вот я опоминаюсь в ужасе спустя много лет, прибитый к столбу обязательствами. Её сине-чёрные, как самая непрозрачная глубина, глаза потеряют насыщенный цвет, и в них не останется ничего, кроме мелочной злобы.

Но в то же время она была хороша. Этот рот. Вот так рот. Я подошёл к окну и открыл форточку. В носу защипало от запаха шашлыка.

Во дворе, напоминавшем большой мангал, пожилой костлявый мужчина стоял у другого мангала, маленького, масштаба один к ста. Шашлык уже был готов, это был очень жирный свиной шашлык, его сок тяжёлыми каплями падал в землю. Непонятно, что мешало мужчине, который явно не выглядел сытым, съесть шашлык, но он не ел, а тот медленно остывал. Было интересно наблюдать за этим мужчиной. Майка у него была слишком короткая — скорее топик, чем майка. К небу шёл чёрно-серый дым. Когда вернулся к ноутбуку, увидел новое сообщение. Какая-то абракадабра латиницей — видимо, не поменяла раскладку. «Позвони мне», — дописала она уже по-русски.

Тут же началась паника, и ушло какое-то время, чтобы её преодолеть. Даже записал план разговора по бумажке — список вопросов и замечаний, чтоб поддержать поверхностный диалог. Выпил успокоительной целебной настойки, не разбавляя чаем, и стал набирать.

Шли гудки, и я долго ждал. Никто не брал трубку. Стал улыбаться этой глупой ситуации, и вот кто-то ответил.

— Привет! — сказал я.

— Привет, — сказал мужской голос.

Голова закружилась, я сел на подоконник, а мужчина на улице выронил шампур из рук в ту же секунду, как будто эти события были связаны.

— Простите, мне дали не тот номер, — сказал я.

— Нет, всё правильно, — сказал мужчина. Он вздохнул. У мужчины был очень высокий голос, он, скорее всего, был юн. — Я скажу, что ты звонил.

Я поблагодарил и, только повесив трубку, осознал, что не представился. Вот опять странности. Может, она не роковая женщина, а просто слегка того? Хотя, наверно, тут не бывает чёткой границы.

Не прошло и минуты, как телефон засветился и заиграл, хотя я был уверен, что перевёл сигнал на виброзвонок. Засомневался, стоит ли брать. Выдохнул и поднял трубку.

Я услышал девичий голос, немного охрипший, но бодрый, и вспомнил, что до сих пор не знал, как её зовут. Хотя с полным правом мог называть её Генрихом.

Она сказала, что только вышла из душа, и сразу заговорила про место, куда нам нужно срочно сходить. Слова выплывали как из тумана, и прошло несколько минут, пока до меня дошло, что она звала меня на средневековую ярмарку, то есть даже не звала, а сразу же сообщала координаты — не адрес, а именно координаты, которые мне пришлось записать на бумажке, — восемь и ещё восемь цифр — и время, когда мне нужно там появиться.

— Ярмарка, — я попробовал это слово на слух. Оно мне активно не нравилось. Я уже чувствовал духоту и слышал крики торговок. Я мог бы уговорить её встретиться в месте потише, но даже пытаться не стал. Ярмарка, ну пусть так, выйду из зоны комфорта, ничего страшного. Это даже забавно — я и не знал, что кто-то проводит средневековые ярмарки с тех пор, как закончилось Средневековье.

Долго не мог уснуть, просто сидел и точил карандаши, и за несколько часов произвёл тонну красивой стружки.

Ещё до обеда я стал потихоньку пить целебную успокоительную настойку, сначала по чуть-чуть подбавляя в чай, как обычно, а когда — уже в сумерках — сел в троллейбус, на высокое сиденье в конце салона, аккуратно пил уже из горла, из поцарапанной липкой фляжечки.

Чтобы отвлечься, снова думал о том, как складывалась моя комическая судьба.

Ещё немного, и я бы начал задумываться об очередной бессчётной попытке сменить профессию, но вот судьба подала знак — я познакомился с женщиной благодаря комедии. Я ехал к ней на свидание на высоком кресле троллейбуса, лучшее место в салоне, которое как будто нарочно было освобождено для меня. Может быть, если я проявлю немного упорства, люди примут меня, свыкнутся с тем, что есть такая категория, как несмешные комики.

Начал слезиться глаз, я стал тереть его и не сразу заметил, что к ноге потоком ветра от вентилятора прибило кусок газеты. Это была газета на цветной толстой бумаге, из тех, где обычно повествуется о жизни звёзд и встречах с инопланетным разумом.

Наступив на неё, прочел фиолетовый заголовок: «Деяния пророка Евгения: 9 главных чудес». На фотографии был худой мужчина со спутавшейся бородой и такими же спутавшимися длинными волосами. На нём был милицейский китель, расстёгнутый на голой впалой груди, на шее что-то болталось — кажется, медальон. Ноги были босыми — закатанные штаны обнажали бледно-белые, как старая кость, голени. За спиной пророка Евгения лился мягкий свет, он шёл дугой, как радуга.

У него, несмотря на совершенно невинный, чуть вздёрнутый картофельный нос и степенную, по-домашнему неопрятную бороду, в облике было что-то противоречившее заголовку о чудесах. Если такой пророк и творил чудеса, то они были жестокими.

Убрал ногу, и листок тут же сорвался и полетел в открытые дверцы. Приметы средневековой ярмарки я стал замечать ещё издалека, из окна троллейбуса. Сперва я увидел стоявшего одинокого горбуна. Он был одет в старый бомбер с торчавшим из прорех пухом. В руках трепетала пустая оранжевая авоська.

Затем показались шпили и разноцветные купола шатров, шары небесного цвета неслись в бетонное тусклое небо. Где-то совсем далеко, как будто в другом городе, вспыхивал фейерверк.

Хотя было и без фейерверка ясно, что впереди меня ждёт что-то праздничное. Прямо передо мной с сиденья поднялся парень в кольчуге, и, закинув на плечо сумку Reebok, нажал кнопку выхода.

Когда я спустился следом за ним, лицо обдало пламенем — неправдоподобно большое облако выдул факир в шутовской синей шляпе с бубенчиками. Детишки бежали навстречу огню, щупали проходивших мимо мужчин за мечи в ножнах.

В глазах всё заблестело от лат, а мимо носились, как шары в боулинге, кругленькие мамаши. Слишком много мамаш и детей для вечернего мероприятия. Подошёл ко входу, высматривая синие большие глаза. Я всё ещё не знал, как её зовут. Это могло обернуться неловкой ситуацией.

Казалось, я был готов ко всему, и всё-таки вздрогнул, когда она показалась из-за поворота. Она была снова в чёрном — джинсы, куртка и кофта с тонким узором золотого цвета. Даже мой левый уродец-глаз, побродив по ней, не нашёл недостатков. Она начала говорить, но я не мог сосредоточиться, люди неслись мимо нас, как труппа из горящего цирка. Факир как будто шёл за мной по пятам — я снова и снова чувствовал, как обдавало огнём мою нежную спину.

В два ряда стояли шатры с едой, декоративным холодным оружием, деревянными детскими копьями, круглыми, чуть выпуклыми щитами, напоминавшими, как давно я не видел женщину без одежды, бочки с зерном, лавки с рыцарскими гербами, под ногами болтались вязанки сена, от которых несло одновременно и гнилью, и свежестью. Разок меня ощутимо толкнул громила в доспехах, так что чуть не выпрыгнули линзы из глаз, а она и не заметила ничего — кинулась к лавке со сладостями.

Посмотрел на стенд с холодным оружием. Потрогал нож в ножнах в виде дракона. Дракон заглотил меч до рукоятки и при этом имел страшно довольный вид. Поддельные красные крупные камни сверкали по туловищу.

— Попробуй пирожок.

Ко мне обратился мужчина, лысый, коричневатый, с облезло-розовыми пятнами по шее и по лицу, напоминавшими экзему. Он был одет в камзол с гербом на груди в виде пятнистой ящерицы. Мне не хотелось пирожков. Кроме того, я не видел ни одного пирожка вокруг — только бочки с пшеном и другими зёрнами.

— Пирожки внутри. Засунь руку, — сказал мужчина, глядя при этом так, будто предлагал что-то сладкое и запретное. Я сунул руку по локоть в бурую чечевицу. На полумгновение меня охватил страх, а вдруг на дне что-то живое и гадкое, например, большая пятнистая ящерица. Я достал пирожок зелёного цвета.

— Он называется «тайным пирожком», — сказал мужчина, склонив голову. Экзема покрывала и его бледную лысину. — Попробуй.

Я подумал, что передо мной кришнаит, и теперь он потребует с меня за надкусанный пирожок денег. Пирожок был безвкусным. Продавец подмигнул мне, и экзема как будто двинулась по лицу. Кивнул ему с вежливой улыбкой и пошёл дальше, по пути незаметно выкинув пирожок в мусорку. Меня снова толкнули, и я едва не упал в ноги существу на покрашенных в белый цвет ходулях. Костюм на нём был тоже белым, мохнатым, а лицо — неподвижное, зверское, с птичьим клювом, и маленькие глаза. Существо шутливо погрозило рукой и, перешагнув через меня, двинулось дальше.

Нет, такой досуг меня мало устраивал. Потайной пирожок, настырный факир, существо из вселенной «Нарнии» и быдловатые рыцари промелькнули за пять минут. Голова кружилась так, что вот-вот раскрутится и унесётся к небу. Казалось, что это мне назло дети кричат как сумасшедшие лошади.

Я решил, что найду девушку (ее звали Майей, уже не помню, в какой момент это узнал) и скажу, что подожду где-нибудь, где потише.

Выбравшись из лабиринта рядов, я наткнулся на широкое злое лицо совы, нарисованное во всю стену. Так рекламировалась передвижная птичья ферма. Через прутья забора я разглядел потрёпанного орла. Он ходил из угла в угол, громыхая цепью, и было видно, какая буря клокочет в его душе. Майя была поблизости — чесала сову за ухом, как кошку. Сове это доставляло сильное удовольствие, хоть она и пыталась напустить на себя безразличный вид.

Я вздохнул. Какое тупое выходило свидание. Мы не обменялись и несколькими словами, а я уже был выпотрошен, и мысли были только о стакане воды и скамейке. Но почти все сиденья были забиты детьми и рыцарями, издалека похожими на топорно собранных роботов в пёстрых накидках. Вблизи же было заметно, что почти все рыцари — подростки, длинноволосые, женственные, мечтательные. Пили что-то из деревянных кружек и обсуждали между собой свои мечи. Кастрюли-шлемы, покрывала-накидки преобладающего пурпурного цвета, ручонки (наверняка крохотные) в кожаных толстых перчатках вспотели насквозь. Я насмотрелся на костюмированных рыцарей за 10 минут так, что мог бы совершенно спокойно всю дальнейшую жизнь их больше не видеть.

Пришлось дойти до какого-то пустыря с собачьей площадкой, только там толпа поредела. Стало легче, в голове возникли связные соображения. Первым было такое: мне срочно нужно дотронуться до неё. Это меня взбодрит и успокоит. Крохотная доза человеческого тепла. Я стал искать для этого поводы.

Сперва подумал стряхнуть ворсинки с её куртки, но этого было мало, нужно было почувствовать её хотя бы чуть-чуть, а не формально коснуться, и тогда я резко взял её за оба плеча и потянул в левую сторону, а сам шагнул в правую. Мы поменялись сторонами.

— Что это было? — спросила Майя без улыбки. Синий холодный взгляд.

— Так полагается, — пробормотал я, чувствуя, как уши загораются от стыда. — Мужчина всегда справа, женщина слева. Это очень древняя традиция.

Майя что-то пробормотала, я не расслышал точно, но что-то недоброжелательное, это точно. У меня зачесалась шея. Я стал потеть.

Жест с перестановкой казался мне хотя и грубоватым и эксцентричным, но по-своему трогательным, и я никак не ожидал, что он будет воспринят в такие штыки. Я явно терял Майю.

Ещё вчера мне было так спокойно без женщины, но теперь мысль, что на этом всё оборвется, стала невыносимой. А ведь я по-прежнему ничего не знал о ней. Даже имя, может, было ненастоящее, но я чувствовал, что это моя родственная душа, хотя я рассердился бы, если б кто-то со стороны подсунул мне такое словосочетание.

Нужно было что-то как можно скорей предпринять, пришло время выбрасывать все свои козыри, а козырь у меня был один, и я стал включать юмористическую машину.

Но остроумию, как огню, нужен источник — от неловкого и униженного молчания ему не вспыхнуть. Мы продолжали идти, уже совсем по инерции, а моя машина работала вхолостую. От тоски и беспомощности я стал читать вслух редкие надписи, попадавшиеся на пути.

«Астрология... Шашлык... 140 рублей... Окрашено, осторожно... Квас... в изобилии... Содержание птицы...»

— Ты просто читаешь надписи? — безжалостным тоном спросила Майя.

Я увидел перед собой роковую черту: если сейчас снова ляпну что-то не то или даже просто беспомощно соглашусь, она сразу уйдёт, и даже не удостоит вежливым прощанием.

— Это моё приворотное заклинание, — сказал я жалобно. — Сейчас я стану неотразимым в твоих глазах!

— Неотразимее некуда. На сцене тоже читаешь заклинания?

— Да, впадаю в транс, как шаман. Или алкоголик. Просто закрываю глаза и начинаю нести всё, что придёт в голову. Меня уносит в открытое море импровизации, если ты понимаешь мою метафору.

Я потянул её на единственную свободную скамейку, и она с неохотой села. Скамейка стояла среди земли, развороченной бульдозерами. Толком и не поставишь ноги.

Только теперь я вспомнил про свою фляжку с успокоительной целебной настойкой.

— Получается иногда не очень связно, — продолжал я. — Но вот сейчас готовлю злободневный номер про ипотеку.

— Что это?

Я ответил.

Майя сделала серьёзный глоток и не поморщилась. Лужёная глотка. Сделала сразу ещё один. Заворожённый, я не сразу заметил мужчину в костюме средневекового мага, который неторопливо к нам приближался.

От мага веяло бесприютностью — под синей мантией были видны пыльные изношенные туфли с длинными неодинаковыми носками, которые явно принадлежали бедному стареющему холостяку. Обликом он напоминал сельского учителя.

Сероватая потрёпанная борода очень ненатурально сидела на нежном лице с крупными роговыми очками. Он тяжело опирался на посох, весь в листиках и траве, было похоже, что он вышел из леса или весь день валялся где-то поблизости. Этот изжёванный жизнью Гендальф целенаправленно подходил к детишкам и пожимал им ручки. Нагибаться было ему нелегко, но детям Гендальф нравился, один из них даже подпрыгнул и попробовал ухватить ряженого за бороду, но борода ускользнула от его неумелых пальцев. Передвигаясь от ребёнка к ребёнку, он приближался к нам. Ещё издалека он стал тянуть мне руку для рукопожатия — я обратил внимание, какие у него длинные, серые, будто пеплом обсыпанные пальцы. Ряженый дед как будто видел меня насквозь. Я не хотел прикасаться к нему, но выхода не было. Он сжал мою пятерню и долго не отпускал. Холодная и шершавая рука. Детские прикосновения не могли согреть его старческой кожи.

— Кто выпустил всех этих людей из дурки? — сказал я, когда Гендальф вполне отдалился. От его рукопожатия было чувство, как будто он стащил у меня кошелёк, хотя и пустой.

Майя, похоже, пропустила мимо ушей мою реплику — она тоже с неодобрением глядела вслед Гендальфу, на его худую ребристую спину, на которой мантия висела как постиранное бельё на шведской стенке.

— У меня ещё с детства есть версия, что в дурке держат только здоровых людей и не выпускают, пока те не станут психами, — сказал я. — Всё наоборот, понимаешь? Но вообще, мне нравится наряд того мужика. Стильный. Тебе нравится?

Майя бросила на меня несколько снисходительных взглядов, смягчённых бабушкиной целебной успокоительной настойкой.

— Не знаю, чего я несу. Но это только начало, если ты так молчать будешь.

Но Майя молчала. Она разглядывала свои туфельки, она снимала ворсинку с рукава, она смотрела в траву мечтательно. Нельзя было даже приблизительно предположить, в каком направлении текли мысли у этой женщины.

Она провела пальчиками в районе ключицы, и тут же поблизости оглушительно завизжал ребёнок, как будто это она заставила его вопить. Меня закручивало в воронку её тяжёлых спокойных глаз, я чувствовал, что происходит что-то непоправимое, я переставал соображать, тонул и горел, вырвал вдруг из её рук фляжку, но Майя опустошила всё. Я стал судорожно хвататься за мелкие недостатки в её внешности — что-то диспропорционально округлое было в форме рта, то, из-за чего этот рот хотелось назвать акульим, бледная, белая, почти просвечивающая кожа, эти ворсинки, эта помада, лёгкая небрежность во всей внешности.

Я изо всех сил сжимал фляжку и проваливался во тьму, и из этой тьмы, несясь вниз, лепетал вопросы типа: «А тебе нравится гулять в парках?»

— Я очень проголодалась, — сказала Майя.

Кто-то негромко кашлянул рядом с нами. Я заметил, что на скамейке напротив сидел большеголовый мужчина с пакетом сухариков. На нём была футболка хоккейной команды Сан-Хосе Шаркс, растянутая на пузе.

Заметив, что я посмотрел на него, он показал большой палец. «Хорошая баба, одобряю», — говорил его жест, всё его положение.

Я вспомнил тот жест потом, а тогда порог странностей был для меня превышен, и странности я был больше не в силах воспринимать, думая только о трагически взрослых глазах Майи, о бледном её теле и о дыхании акульего рта, о том, какой это будет контраст жара и холода.

Я лежал весь в мыле, опутанный советскими мокрыми простынями. Было жарко, но выбраться не хватало сил. Перевернувшись со спины на живот, я заметил на изжелта-белой простыне свою кровь. Теперь уже было трудно вспомнить, что за последние пару часов случилось на самом деле.

Сперва я ждал на ступеньках в подъезде — Майя сказала, что ей стыдно от беспорядка. Но ни тени стыда на её лице я не углядел. Она не была аккуратисткой, это уж точно. Я просидел так долго, что почти протрезвел и стал сомневаться, не ушла ли она через потайную дверцу.

Когда Майя открыла мне, я первым делом заметил торчавшую у неё из груди металлическую спицу. В холодном свете подъезда мне на мгновение показалось, что передо мной не женщина, а механическая кукла с выломавшейся деталью — это бы объяснило то, что красивая девушка так быстро позвала меня к себе. Только когда я оказался внутри, догадался, что это из-за проблем с лифчиком — дуга прорвала материю и показалась на свет. На конце дуги была крохотная головка.

— Можно потрогать? — спросил. Она опять нахмурилась и ушла в ванную.

Немного прошёлся по комнате, не соображая, не замечая ничего. Но за вьетнамскую настойку со змеёй в серванте взгляд всё-таки зацепился. Кроме бутылки, покрытой заметным слоем пыли, в серванте ничего не было. Я сделал глоток — горько и крепко, воняло бензином. От ощущений, возникших в животе, вспомнил сегодняшнего факира. Запил настойку стаканом воды из-под крана.

Майя вышла из ванной с блестящим лицом, от неё пахло травами, а дуга так и торчала из груди, и теперь представилось, что это не простая дуга, а шило, которым грозит мне затаившийся между грудей карлик.

Вот я уже сверху неё, одежды нет, кроме носка, а Майя послушно лежит, разбросав руки. Секс проходил монотонно, чересчур монотонно для первого раза, но всё же в хорошем смысле. Древняя кровать издавала самые разные звуки, а вот Майя только тихонько вздыхала иногда, как будто набирая в грудь воздуха. Я старался изо всех сил, чтобы вырвать хоть слабый стон, всё глубже запутывался в пододеяльнике, в простыне, в Майиных скользких ногах, и, казалось, она всё глубже и глубже в себя впускала.

В голову лезли обрывки фраз, и я пытался собрать из них шутку, чтоб не кончать подольше. Шутка — это же просто обман ожидания, подумал я. А потом кончил в клубок белья, забившийся между нами.

Принимал душ. Это казалось физически невозможным, но я отключился стоя. Струи воды клонили голову вниз, я смотрел на круг сливного отверстия. Он блестел ярко, отливал золотом. В нём были волосы и что-то ещё, неприятное, тёмное.

Я снова в ванной, мыльная пена течёт с меня. Опять затмение.

Открыл глаза. Вода барабанила по лицу. Снова закрыл и увидел старуху, которая швыряла в колодец свёртки. Вода в кране внезапно кончилась. Наверно, у Майи был какой-то лимит воды.

Проснулся от хруста над головой. Это был хруст твёрдой еды, как будто кот ел сухой корм или человек — орехи. В темноте ничего не было видно, но возникло чувство, что кто-то сидит в углу и глядит, как мы лежим. Прошёлся по комнате, вышел в кухню. Ничего, ни звука, ни движения, только что-то переливалось в коридоре на стене. Небесно-голубая картинка в рамочке.

Снял со стены и поднёс к глазам. На голубом фоне был изображён мужчина с бородой и в кителе. Я был в слишком разобранном состоянии, чтобы вспомнить, что видел его вчера. Вернул картинку на место и походил ещё по квартире.

Удивительно, что внутри такой бедной и обыкновенной хрущёвки могла протекать красивая жизнь. Что не в каждой такой квартирке воняет мокрой ветошью и не сидит в углу маразматичный дед, и нет пелёнок, и криков, и тупой громкой музыки из музыкального центра, зато есть загадочная красавица, она спит, и тяжёлые тёмные шторы не пропускают сюда ни капли света.

Ощупал своё лицо, как чужое, улёгся в постель и заметил, что Майя лежит без движения. Грудь от пота блестела во тьме, но не вздымалась. Немного потряс её, взял за руку. Ледяная рука. Потряс сильнее, и Майя пошевелилась.

— Всё ещё здесь? — она потёрла глаза. — Я очень плохо сплю не одна. Ты не будешь протестовать, если я попрошу тебя уехать?

Я моментально вскочил. Она говорила внятно, так, будто я её и не будил. Глаза были ясными и бесстрастными. Наверно, это была не такая уж и оскорбительная просьба, но всё-таки я оскорбился. Собрался так быстро, как никогда в жизни. И даже ничего не забыл.

Она сказала мне вслед что-то утешительное, когда я надевал кроссовки, но даже не вышла меня проводить. Я ушёл, не попрощавшись и даже чуть хлопнув дверью, но Майя этого не оценила. Она уже спала.

Дальше последовало несколько встреч подряд, между которыми я, за исключением одного проблеска, толком не успел ни о чём подумать, ни на минуту передохнуть. Я как будто провалился в какую-то подводную карусель, в которой меня покружило несколько дней, а потом выбросило.

За стенкой кричал сосед, решавший похоронные проблемы.

— Вас просто обманывают! — несколько раз в ярости заорал он и даже ударил в стену.

Потом он, похоже, давал интервью. Я слышал такие фразы: «Поймите, я профессионал. Я изучал психологию горя... Советское время ничего хорошего не дало, но и плохое не искоренило... На что похожи похороны в России? Это смесь языческих традиции с деревенскими... Как говорил маршал Рокоссовский, нельзя любить живых, не умея помнить мёртвых. Это моё кредо... Кремация, кремация, только кремация».

Потом он полоскал рот зубным раствором, готовил яичницу с таким треском, будто оставлял полыхающие сёла за собой. Жаря яичницу, он наверняка представлял, как жарит в печах крематория всё человечество — для его же блага, по новейшим технологиям. Они прожили жизнь ретроградами, но хотя бы умрут прогрессорами.

Абрамов уже давно затих, а в моей голове всё звучал его страстный голос. Ближе к утру я сел к столу и набросал минут за пять текст для новой миниатюры. Хорошо заточенный карандаш скрипел так громко, что заглушал в голове Абрамова.

Обычно, когда я писал, то всегда посмеивался, а иногда даже и хохотал в заранее приготовленную подушку. Но новый текст написал отрешённо, не улыбнувшись ни разу, с какой-то даже яростью ближе к концу. Я перечитал его, он мне не понравился, но почему-то возникло желание рассказать его как можно скорее. Это был монолог о рыцарях с ярмарки.

Меня ждало каменное молчание зала, ледяной пот тёк со лба, на губах играла заискивающая улыбка. Худшего выступления этот зал ещё не знал. Я планировал сразу уйти домой, но помешал Феликс.

Усы у него были как будто пышнее обычного, он был рассеян и весел и что-то мурлыкал, и глаза у него сияли, а когда он снял очки, оказалось, что глаза были совершенно пустые, и значит, сияние исходило от очков, а не от глаз. Рядом с ним была девушка с размером груди, приближавшимся к двухзначному. Она с откровенно скучающим видом держала под локоть Феликса, чтоб тот не упал.

Он чересчур накурился, одной рукой без конца крутил кончик уса, а другой щупал свою безмолвную женщину.

— Что делать с такими грудями, завязать их вокруг шеи как шарф? — я спросил его, наклонившись к самому уху.

— Ты отлично знаешь, что делать с такими грудями, не ври! — он ткнул меня пальцем в рёбра с несвойственной ему грубостью и стал что-то плести про женскую физиологию. От его нелепых рассуждений (как будто о женской физиологии говорил третьеклассник) во мне проснулась страшная похоть, и я стал набирать сообщение Майе.

Феликс вдруг нежно, как новорождённого, поцеловал меня в лоб и сказал, что люди не понимают тонкого юмора, и что моё время ещё придёт. Он врал. Он сам не верил ни в меня, ни в тонкий юмор, не знаю, зачем он вообще привязался ко мне. Он сам быстро устал от своих напыщенных слов и, не дождавшись, пока я уйду, зарылся лицом в грудную белую массу.

Дороги я почти не запомнил, остался в памяти только стеклянный волнистый дом в пятнах, похожий на заболевшего осьминога.

Я заблудился, и Майя несколько раз диктовала адрес, который ни на секунду не задерживался в голове, и я кружился вокруг одного и того же цветочного магазина, где в итоге взял букет. Роковым женщинам нужны красные розы, вот я их и купил, чтобы её обрадовать. Наконец Майя вышла ко мне навстречу.

Лицо у неё было припухшее и несимпатичное. Когда она сняла длинную куртку до пят, то осталась в майке и очень коротких джинсовых шортах, карманы которых торчали наружу, как внутренности. Под майкой не было лифчика, и я заметил только теперь, что соски у неё были крупные и вытянутые, как будто ими вскормили целую роту.

Свет горел почти везде, кроме спальни. На стене висел чёрно-белый портрет — Майя с очень худым лицом под вуалью, из-под которой меня прожигали её печальные внимательные глаза. Глаза с портрета как будто перехватили эстафету у настоящих глаз Майи, которые слипались. Она двигалась словно тень, открывала шкафчики и сразу же закрывала их. Столовых приборов не было на виду, как и вообще ничего имевшего связь с пищей, кроме с каким-то вызовом стоявшей перед глазами тяжелой стальной мясорубки. Она была чистой, но сколько я ни смотрел, всё время казалось, что из неё лезет фарш, кровавый и жилистый.

Когда мы легли в постель, и я, уже не так торопясь, снял с себя и с неё все предметы одежды, за окном раздалось очень внятное мужское покашливание, и размеренный голос сказал: «Голуби разносят болезни. Весь мир превратили в помойку».

Она снова разодрала мне спину, я был весь в поту, и бил озноб, как будто я всё ещё бегал по улице, пытаясь найти нужный дом. Майя оплела меня скользкими бедрами и прижала к себе, и как я ни пытался вырваться вовремя, не сумел.

— Ты же...

— Да, — прошептала она, укусив меня за обе губы сразу.

Майя принесла в кровать мясо и ела руками, и кормила меня. Мясной сок тёк по губам, и пахло жареным жиром, и теперь уже мне казалось, что мы внутри большой мясорубки, которую до поры никто не крутит.

Пока шёл до дома, боролся с желанием показывать каждому встречному свою исцарапанную живой женщиной спину. Потом нарочно полчаса болтался на кухне без майки, но Абрамов так и не вышел.

С утра пошёл погулять на тропу здоровья, но от стариков со скандинавскими палками было не продохнуть. Все они двигались медленно, были дряблыми, и я подумал, что они все пришли сюда зря, тропа здоровья не для умирающих, и тут мимо пронёсся мужчина на роликовых коньках в одних коротеньких шортиках — усы и чёрный комок волос на груди развевались от скорости, он налетел и исчез как ветер. Проломилась через кусты одинокая слепая собака. Её глаза были похожи на яйца с треснувшей скорлупой. Она принялась тыкать носом в гору оранжевых листьев, вороша её.

Побродив немного, я нашёл тихое место, где на меня мгновенно навалилась усталость, и впервые, наверно, с детства, я задремал на улице. Отключился на пару минут, но успел увидеть сюжетное сновидение.

Когда проснулся, блокнота рядом со мной не было. Обыскал карманы, залез под скамейку — напрасно. В блокнот я успел записать много набросков для скетчей, из которых могло получиться кое-что. Но ещё обидней была потеря нелинованной жёлтой бумаги, на которой было особенно приятно писать. Огляделся по сторонам и заметил только мужчину чрезвычайно высокого роста в синем плаще с поднятым воротником. Плащ был похож на мой — даже на полумгновение испугался, что он стащил его у меня, хотя размеры у нас явно разные. У мужчины были седоватые длинные волосы, свисавшие на лицо. Вместо пояса великан использовал ремешок для брюк, перетягивавший большой живот почти под грудью. Несмотря на тёплую погоду, руки его были в кожаных перчатках. В одной руке он сжимал кожаный строгий портфель, а другой держал телефон с большой диагональю.

Человек в плаще стоял под турником, почти касаясь макушкой планки, но было видно, что никаких упражнений он выполнять не станет. Мне показалось, что он наставил камеру телефона на меня.

Может быть, во сне я открыл рот, и ему показалось, что будет очень смешно запечатлеть это?

«Старый говнарь», — подумал я, хотя внешность у него была не особо рокерская, и мысленно показал ему средний палец.

Мы лежали на тесном матрасе в моей комнате. Я смотрел на угол чёрного неба, который был виден в окно, Майя давила угри на моей груди с вдохновением.

Шёл вялый дождь, и кто-то ходил по маленькому двору, шурша листьями. Я представлял, что этот кто-то наступает на жёлтые распотрошённые страницы моего блокнота. Скорее всего похититель даже не изучил содержимое — никому не нужны были мои готовые шутки, и уж тем более черновики к ним, — а распустил листы, как кишки, вынув пружину. Ему просто хотелось увидеть, как они будут выглядеть на земле. Блокнотный Чикатило.

На спинке высокого стула висело Майино платье с блёстками. Что с ней не так, красивая баба, но одевается непонятно. Почти вся одежда ей велика, как будто она резко сбросила вес, но обновлять гардероб не сочла нужным, лифчик её поломан, одежда в ворсинках, сплошные небрежности.

— Поговори со мной. Расскажи историю, — сказала Майя. Её глаза сладко зажмурились, она зевнула и уточнила вопрос. — Расскажи, как тебя зачали.

Я покачал головой, и её коготки нетерпеливо вонзились в кожу. Почти все знают, как рождены, но никто не торопится добывать информацию о зачатии. Тем не менее, как раз я хорошо это знал и обрадовался, что такой вопрос ничуть меня не смутит и не заставит опять мямлить.

— Меня зачали в пансионате академии наук. Мы потом ездили туда каждое лето. Это такой советский пансионат. Там очень вкусные рыбные котлеты с пюре. Папа даже водил меня посмотреть на ту дверь, за которой это произошло. Даже стучал в тот номер.

Майя смотрела на меня без всякого выражения и молчала. Она потянулась за сигаретами и зажгла одну. Я забыл ей сказать, что сосед запретил курить в комнате.

— Меня не хотели заводить. Мать выпила абортивную таблетку, но таблетка не помогла. Я даже пытался узнать название, чтобы не повторить ошибку.

— Иди сюда, мой несчастный ребёночек, — ко мне потянулись белые нити-руки. Пепел упал мне на плечо.

— Звучит как-то дико, но хорошо, иду.

В этот момент что-то грохнулось на кухне, и Абрамов запричитал про материал, из которого нужно делать внутреннюю обивку гроба. А может, он что-то другое имел в виду, я только несколько раз различил слово «пористый».

Романтический момент был нарушен, я надел трусы и пошёл обновлять стакан с настойкой.

На Абрамове был толстый непроницаемый халат и меховые шлёпанцы. Он хорошо приготовился к зиме. Лицо его было свежее, розовое. Говоря о работе, он трогал стеклянные лепестки цветов в стеклянной вазе.

— Опять денег на гроб нет?! Ну нет у нас гробов из говна! Нету бля!

Я сделал пару глотков настойки прямо из широкого горлышка банки. Когда настойка холодная, она вкусней, и я втиснул её на свою полку в холодильнике. Мне была отведена одна полка, а у Абрамова было пять. Его полки были забиты ассортиментом жратвы — охлаждённая курица, креветки, салаты, фрукты и овощи, фарш, котлеты. Большая часть протухала и постепенно выбрасывалась, но из-за того, что моя полка была в лучшем случае полупустой, Абрамов и её всё время захватывал.

— Вот пусть это батюшке скажет: «Батюшка, ты святой человек, у нас денежек нету, может, отпоёшь нашу бабку хотя б за косарь?», — говоря, Абрамов тёр свой бритый череп как волшебную лампу. — Ну просто себя уважать-то надо немного.

Абрамов заметил меня, зажал крошечный микрофон большим пальцем и подмигнул: «Ну что, потрахался, псина?»

Я кивнул с достоинством и хотел было вернуться в комнату, но Майя уже оказалась тут. Она вышла в моей футболке, и, посмотрев на её ровные белые ноги, я твердо сказал себе, что её люблю. Стало легче дышать от этого.

Если бы в ту минуту я не был бы так занят собой, то заметил бы, как у Абрамова посерело лицо и приоткрылся рот. Он повернулся к окну на секунду, а потом продолжил как ни в чём не бывало.

— Это наша беда, Серёжа. Это беда. Просто пятнадцатый век какой-то. Когда хоронишься как собака, нельзя себя уважать.

Майя улыбнулась, сделав глоток настойки. Всё-таки было поразительно, что она совсем не морщилась. Абрамов отложил телефон с такой поспешностью, что можно было решить, будто он говорил сам с собой. Я представил их друг другу.

— У Ильи свой бизнес, он строит похоронный дом, — сказал я.

— Бизнес — это громко сказано, — осторожно поправил Абрамов.

— Он ещё всех нас похоронит, — заметил я.

— Что такое похоронный дом? — спросила Майя.

— Это как гипермаркет, — сказал Абрамов, стоя вполоборота и потирая стеклянные лепестки. — Морг, бальзамирование, кремация, прощание, само собой, оформление места на кладбище — и всё практически в одном помещении. Это комфортно, цивилизованно. Весь мир перешёл на такой формат.

— А что нам мешает?

— Коррупция. Но ещё — человеческий фактор. Культуры погребения у нас нет. Утрачена. Людей нужно приучать к культуре.

— Культура? — переспросила Майя.

Это было, конечно, преувеличение, но мне показалось, что за всё время, что Майя была со мной, она не произнесла столько слов, сколько за пару минут с Абрамовым.

— Всем и всегда подавай самый дешёвый гроб, — у Абрамова, когда он торопился, прорывалось провинциальное геканье, вот и теперь прорвалось. — Коллегам — ещё стесняются, а вот для близких родственников — всегда. Вас же любила бабка ваша, давала пряники, а вы её хороните как попугайчика. Кладёте в гроб, который сгниёт и провалится через два дня. А иногда и двух минут хватает. Слышишь: бросают на крышку землю, а потом такой звук — хлоп — всё, крышка не выдержала. Когда знаешь, что происходит в нормальных странах — электрокатафалки, светящийся гроб с проекцией, динамик с голосом, — просто слёзы сами из глаз вываливаются!

А вот у меня на родине в Балаково до сих пор есть контора, которая за косарь везёт тело на дачу к хозяину, сжигают там в яме, под крышкой, как жаркое какое-нибудь, а потом возвращают в закрытой банке из-под огурцов, — без документов, без ничего. Я писал жалобы — бесполезно. И так у нас всегда. Но всё начинается вот отсюда, — Абрамов постучал пальцами по подоконнику.

Пока я раздумывал, как бы вернуть Майю в комнату, Абрамов отвернулся и принялся набирать номер. Я, воспользовавшись ситуацией, взял Майю за руку и потянул за собой. Майя повиновалась с большой неохотой.

— А мы нигде не встречались? — спросила она вдруг Абрамова.

— Кажется, что встречались, — осторожно сказал Абрамов, и полы его халата слегка разошлись. Майя остановилась.

— На похоронах? — спросила Майя, запустив освобождённую от меня руку в свои прямые волосы.

— Конечно, не на похоронах, — сказал Абрамов. — Тогда я бы помнил, как вас зовут, какого вы года рождения и где вы работаете или учитесь. Да и ваш знак зодиака, само собой.

— Он профессионал, — сказал я.

— Я профессионал, — сказал Абрамов.

Майя взяла со стола визитку Абрамова и помяла в руках. «Помяла визитку, выпила сто граммов настойки, как лимонад в жаркий день, а ещё футболку надела без разрешения», — думал я с нежностью.

— А как вас самого надо будет похоронить? — с какой-то мрачной игривостью спросила Майя.

— Небесные похороны, — отчеканил Абрамов. Это был тщательно взвешенный ответ.

Вернувшись в комнату, мы забрались на матрас. Теперь между нами была неловкость. Я заметил, что по Майиной коже пошли мурашки, встал и закрыл форточку. Голый, я стоял во весь рост в свете луны, а Майя глядела на меня как на фокусника, которому изменила ловкость рук.

Она спросила, можно ли здесь курить, уже сунув в рот тонкую сигарету. Сказал, что нельзя. Она послушалась, убрала сигарету и следом сняла футболку. Я попытался запечатлеть момент, как качнулись её груди, но было слишком темно, опрокинул её, стал целовать в живот, покрытый светлыми мелкими родинками, Майя бесстрастно схватила меня за затылок, прижала к себе, но в этот момент опять заорал Абрамов: «Я хочу капсулу! Капсулу! Спрессуем!», и сразу после этого раздался треск стекла.

Майя захохотала, я опустил голову, а Абрамов всё продолжал: «Смотря какая печь, от роста ещё зависит! Вообще — минут сорок горит».

— Что, больше не станешь пробовать? — спросила Майя, пощекотав меня, я вскинул руку от неожиданности, едва не разбив ей нос.

Больше мне не хотелось ничего, стало обидно, что она мной не интересовалась. Если и спрашивала, то всякие глупости. Про зачатие, например.

Мне было бы приятно ответить на следующие вопросы: как вы работаете над шутками? кого вы считаете своим учителем? что вас вдохновляет больше всего? Ничего такого Майя мне б в жизни не задала, пролежи мы в кровати хоть до конца времени. Я лёг на спину и стал изучать потолок. Впервые заметил большую паутинообразную трещину.

— С тобой что-то не так?

— Кажется, у меня изжога, — сказал я наугад и в этот момент в самом деле почувствовал что-то похожее.

Майя засмеялась так громко, что Абрамов за стенкой перестал обсуждать кремацию. Это скверно, что Майя захохотала, пока я был без трусов, голый мужчина и женский смех — худшее сочетание в любом контексте.

— Я думала, что комики всегда шутят, — сказала Майя, привлекая меня к себе. — А комики только жалуются на детские травмы и болезни. А похоронный агент, наоборот, смешной.

— Он не смешной, а циничный.

— Только не дуйся. Ты мне нравишься, — Майя приникла губами к моему уху и медленно, тихо, но очень внятно сказала. — Можно даже сказать, что я тебя люблю.

Я поглядел на Майю.

— Что? Вот просто так? Я тебя люблю?

Майя опять засмеялась и стукнула меня кулачком в плечо. К глазам подступили слёзы. Годы сделали меня сентиментальным. Недавно я прослезился над романтической комедией — это уж чересчур.

Молодёжь, — думал я, пряча слёзы, — теперь у них всё запросто. Сейчас люблю, через пять минут не люблю, а я вот никому никогда и не говорил таких слов, хотя, может быть, и любил, и даже сильно. Майя смеялась, а я смотрел на неё, не догадываясь, что больше её не увижу.

Я знал, что она бросит меня. Но поверить не мог, что это случится так скоро. И главное — таким подростковым трусливым способом — отключит свой телефон и добавит во всех соцсетях в чёрные списки. Даже купил новую симку, чтобы ей позвонить, и долго слушал одну тишину, а потом был противный писк, и металлический голос сообщил, что этого номера не существует. Такая откровенная ложь меня потрясла — ведь можно было сказать, что номер заблокирован или вне зоны действия, но нет, обязательно нужно было соврать. Если верить этому голосу, то получается, ничего и не было никогда. Лучших минут моей жизни не было. С моей мнительностью я сразу стал сомневаться, что Майя была не выдумкой. Но нет, её страница осталась неуничтоженной, хотя опустела. Пропали все записи и аватар, осталось одно имя — Генрих Мурсия.

Я вспомнил тот первый звонок, на который ответил мужской голос, средневековый карнавал с рыцарями, ведшими себя хуже гопников, её квартиру с вьетнамской настойкой, которую, казалось, достали из древнего сундука. Всё это было на грани нормального по отдельности, но вместе — далеко за гранью.

Нет, её можно было понять. Во мне ни одного преимущества, которое поможет удержать красивую взрослую женщину. Моя единственная суперспособность — ногти отрастают с удивительной быстротой. И всё-таки это бесчеловечно. И не похоже на Майю, как я себе её представлял. Расставание глаза в глаза должно было доставить ей как роковой женщине садистскую радость.

Я много часов пролежал на полу, потом набрался сил, чтобы приготовить завтрак (было около пяти часов дня), высыпал в глубокую чашу мюсли, а потом сообразил, что не могу это съесть, выплеснул в унитаз. Масса шлёпнулась в стенку и стала медленно стекать. Вот так и моя жизнь, стекает. Стало до того жалко себя, что я упал на колени перед унитазом, а слёзы заволокли больной левый глаз и даже немного перекинулись на здоровый. И я сидел и смотрел, как эти мюсли, которым не удалось исполнить своё жалкое предназначение, спускаются вниз. И даже утечь не могут. Прилипают, не достигнув воды. И нужно их соскребать ёршиком.

Телефон долго звонил, прежде чем я его услышал. А когда услышал, бросился, ничего не видя от слёз, стукнулся в дверь, уронил всё, что мог уронить на пути, а это звонила бабушка. Голос её, обычно медленный и скрипучий, звучал взволнованно, и я долго не мог разобрать, что она бормотала, как будто латынь какую-то — пропапос, пропапос, пропапос.

Пропал пёс, наконец расслышал. Пропал бабушкин пёс. Активная тупая болонка по имени Джексон. Побежал отлить в кусты, а обратно уже не вернулся. Бабушка ходит уже с большим трудом, но она обшарила все кусты. Пёс исчез. Это было неудивительно, и всё-таки следовало подобрать утешительные слова.

— По собачьим меркам он хорошо пожил — лет шестьдесят, переводя на человеческие годы. Хороший средний возраст для смерти, — сказал я.

Бабушка замолчала от таких слов. Она, наверно, уже пожалела, что позвонила внуку за утешением.

— Но это самый плохой сценарий. Скорее всего, он найдётся, — сказал я.

Бабушка издала вздох.

— Он найдётся, — снова сказал я.

Я почесал лицо и услышал шорох в другой комнате. Похоже, Абрамов всё это время был здесь, а значит, слышал все мои всхлипы и причитания. Но сейчас это было не так важно. Я подумал о том, бывают ли похоронные агенты для домашних животных.

Постучал в дверь и вошёл в комнату Абрамова. Тот сидел в кресле и ничего не делал. Он смотрел на стену. На стене не было никаких узоров. Просто белая стена. Было видно, что он ни о чём не думает — просто сидит. Я помолчал и тихо прикрыл за собой дверь. После разговора с бабушкой полегчало.

Я вышел из ванной с феном в руках, когда услышал, как дверь хлопнула. Наверно, Абрамов пришёл. Но в коридоре никого не было.

— Абрамов, — позвал я.

На подзеркальнике лежал нелинованный жёлтый листок. Сверху была коряво изображена виньетка — что-то вроде гусеницы, но как будто зубчатой, возможно, это пила. А рядом — просто воронка какая-то, вся испещренная клетками. С другой стороны в углу красной ручкой начертано: 6В.

Посмотрел в окно. Чернота. Быстро оделся, накинул плащ на голое тело и побежал, не дожидаясь лифта.

У подъезда не было никого и ничего, только в свете низкого фонаря вилась древесная стружка. Чуть дальше двое рабочих в спецовках волокли большой и блестящий моток кабеля. Я обошёл дом с другой стороны — на строительных лесах ещё двое пилили балку. Куски жирного кабеля были и тут — переступая, я стал пятиться. «Осторожно», — сказал один, и с лесов сорвалась и повисла рядом со мной верёвка. Посмотрел вверх. Рабочий тоже посмотрел на меня.

Потрогал верёвку и вернулся в дом, в груди уже всё сковало от холода. В дверь квартиры была вложена бумажка, свёрнутая пополам. Снова жёлтые нелинованные листы из моего блокнота. Никаких слов, только рисунок — кружок и внутри него жирная точка или, скорее, другой, маленький круг, от которой во все стороны расходились ломаные лучи. И в этот раз буква О. Какое-то детское творчество. На всякий случай положил листок в карман.

Не помню уж, что мне снилось, вроде опять лес, болото какое-то, но встал я во взвинченном состоянии. Решил, что сейчас же поеду к Майе и всё у неё спрошу. Она распорядилась мной как опустошённой пудреницей, но я не пудреница, и пусть не ждёт, что я буду вести себя... как пудреница.

Но сразу возникла сложность, которую я совсем упустил из виду. Я по-прежнему не помнил дом, в котором она жила. Я даже не помнил точный этаж, только диапазон этажей со второго по четвёртый. А может, был так возбуждён, что добегал и до пятого этажа, не замечая этого.

В голове была цифра 6. Но к чему была эта цифра — подъезд, квартира, дом, часть кода от домофона? А потом вспомнил, что это просто цифра в записке. Я залез в архив сообщений — адреса не было, хотя я помню, что просил прислать его смской. А она не прислала, сказала по телефону — теперь уже я был почти уверен, что это устроено специально.

Я помнил только тот стеклянный дом, похожий на заболевшего осьминога, и неправдоподобно крошечный магазин «Цветы», внутри которого этих цветов были огромные залежи. Все остальные дома и дворы были одинаковые.

Долго ходил и остановился у одного из них. Стал глядеть в окна, чтобы найти знакомые занавески. Цвета штор я тоже не знал, помнил только, что они непроницаемые, тёмные. Но почти все окна не были занавешены, как будто люди совсем потеряли стыд. Я почти уверился, что это тот самый дом. Сел на скамейку.

Казалось, дом слеплен из жёлтых кубов, непрочно. Можно легко вынимать эти кубы, как детские кубики. Вот из подъезда вышла женщина — коротковолосая, немолодая, полная, ничем не напоминавшая Майю, и всё равно что-то сжалось в груди от надежды и страха.

На детской площадке стоял красивый детский корабль с большими иллюминаторами. Но детей не было. Возле корабля пили двое людей. Один из них был у трапа, суетился, как пассажир, который далеко засунул билет. Другой стоял у кормы, где вилась крутая жёлтая горка. Рот его был приоткрыт в блаженстве, как у сытой рыбы, и он как будто ждал, что кто-то ещё сползет по этой трубе к нему на ужин.

Я долго сидел. Ко мне подлетела муха и стала сонно кружить вокруг макушки. Рядом была мусорка, во всяком случае был слышен запах мусора, но муху, похоже, интересовал только я.

Дверь подъезда медленно приоткрылась, и я побежал туда. Поднялся до пятого этажа, спустился к первому. Пытался узнать пролёт, дверь.

Позвонил в одну из дверей, которая мне показалось особенно похожей на Майину. Хотя трудно было сказать, на чём основано это ощущение. Раздались крадущиеся шаги и затихли у двери. Глазка не было, и, наверно, меня рассматривали из какой-то невидимой щёлки. Постоял немного, позвонил ещё раз, а потом вернулся на улицу.

Почти сразу открылся соседний подъезд. Прошёлся и по нему туда-обратно. Устал так, будто оббегал каждый подъезд во всём квартале. Двери не отличались почти ничем, что говорить о лестничных клетках. Я облокотился на подоконник, зачем-то внимательно оглядел цветочные горшки. Вспомнил, что некоторые оставляют под ними ключи. Приподнял — ключей не было. Снаружи начали шуметь те двое пьяниц у корабля. Через какое-то время стал раздаваться ритмичный стук. Похоже, один алкаш убивал другого. Я выглянул из окна, но оказалось, что это женщина выбивала пыль из ковра, перекинутого через турник. Было прохладно, но женщина вышла в одном халате. Она била очень ритмично и с одинаковой силой. Ковёр трясся нервно, как будто живой. Воздух был полон статических искр и её холодной ярости.

— Извините, пожалуйста, вы не видели эту девушку? — я показал ей единственную фотографию, которую успел сохранить, да и то случайно: Майя сидела с очень прямой спиной и холодно и спокойно глядела в камеру.

Перед тем как посмотреть, женщина ударила ковёр ещё раз, напоследок. Если бы у ковра была душа, то от этого удара она бы отлетела. А что, если у ковров есть душа, а у людей нет, пришла угрюмая мысль, пока я дожидался ответа.

— Первый раз вижу, — сказала женщина. Но она не посмотрела на фотографию. Или взглянула вскользь. Я подсунул ей фото к лицу, но она отвернулась.

— Она живёт в одном из этих домов. Высокая, всё время в платье.

— Не знаю, — сказала женщина. Посмотрев на меня без всякого интереса, она стала глядеть себе на ноги, рассечённые жирными синими венами. — А ты зачем ищешь?

— А это моя сестра.

— Нет у неё братьев, — быстро сказала женщина и подняла глаза. Что-то в них пробежало, быстрая тень.

— Я не по прямой линии. Как бы сводный. Подождите!

Женщина мгновенно стащила ковёр с турника и свернула в трубку.

— Извините, — сказал я, но тут телефон выскочил из моих рук, упал на асфальт, симка вылетела, и пока я всё поднимал, дверь за женщиной с широкой мужской спиной, грохоча, захлопнулась. Оглянулся по сторонам. Алкаши куда-то пропали, не было никого, только через дорогу шла располневшая кошка. Ни разу не оглянувшись по сторонам, она скользнула в дыру под домом. Я положил телефон в карман и увидел мужчину в плаще, стоявшего у автобусной остановки.

Руки в перчатках, портфель, высокий ремень на пузе, огромный рост, лица не разглядеть из-за свисающих волос. Ошибки быть не могло, я видел его на тропе здоровья, когда у меня пропал блокнот. Можно было предположить, что у нескольких человек похожий стиль, но что все они ростом с баскетбольного нападающего — в такое не верилось.

Он просто стоял и глядел на дорогу. Медленно подкатил автобус. Великан в плаще встал на ступеньку и повернулся ко мне. Дверцы захлопнулись.

Позвонил Феликс и, назвав несколько раз малышом и каким-то ещё нежным прозвищем, сказал, что мне срочно нужно зайти во вконтакте в группу стендап-клуба. Голос у него был возбуждённый как никогда, но мне не передалось возбуждение. Я залез в ванну, влил мыльной пены столько, чтобы она встала передо мной горой, и стал глядеть, как она оседает. Феликс снова звонил. «Ты всё ещё не смотришь?» Я зашёл в группу, и телефон опять чуть не выпал из рук. От нервов я стал совсем неловким.

Верхним постом стояла запись моего выступления. Это был тот стендап про рыцарей-реконструкторов. Прошло всего ничего, а я уже понимал, что он вышел провальным. Никогда не получается хорошо пошутить, когда тобой движет одно раздражение. Но когда я увидел, сколько комментариев было под ним, глаза полезли наружу. Они обновлялись раз в секунду. Первый звучал так: «Александр, вы попали в так называемый идеальный шторм. И что бы вы ни делали, этот шторм будет разрастаться». Что такое идеальный шторм? Дальше шёл просто поток угроз и оскорблений, просмотрел их наискосок: сука и мразь, пидор, морду ему набить. Сообщения стандартные, но некоторые из них больно кольнули сердце. В основном на аватарках у писавших обязательно было что-нибудь рыцарское — если уж не они сами с мечом и в латах, то какой-нибудь рыцарский герб или готический собор, или уж во всяком случае лошадь. Комментарии перекинулись и на мою стену — какие-то рисунки в дегенеративном стиле — например, корявое изображение чего-то зубастого, кажется, снова пилы, и рядом — тело и отдельный от тела кружок, вероятно, отпиленная голова. То, что голова была не отрублена, а отпилена, было особенно неприятно, я даже машинально накрыл сзади рукой шею, на всякий случай, если прямо сейчас её попробуют отпилить.

Следовало как можно быстрее врезать целебной успокоительной настойки. Это было проделано. А потом ещё раз.

Итак, на меня обиделись рыцари-реконструкторы. Такое было сложно предугадать. Ну и что теперь? Они устроят мне реконструкцию казни? Уронят на шею резиновое лезвие гильотины, а потом зальют меня бычьей кровью? Как же нелепа жизнь. И как же не вовремя они вылезли со своей опереточной обидой. Я вспомнил Гендальфа в пыльных советских туфлях.

Я не пожалел о своей миниатюре, она хоть и на грани с пошлостью, но правдива. Реконструкторы — это созвездие дураков. Ни у кого из них нет семьи. Все они, зрелые мужики, наверняка живут на средства родителей. Я пошёл на кухню, чтобы долить настойки. Её оставалось всего ничего.

Долго гулял в Сокольниках. Приятные запахи и тишина, но от этой тишины стало дурно, трудно быть одному в таком состоянии, но к кому идти? У меня только бабушка. Но бабушка меня не поймёт. Бабушка станет рассказывать о своих болезнях. Будет искать их и у меня. И отыщет. Она как врач в частной клинике. Гуляя, я чуть не упал — споткнулся о ель, лежавшую поперек дороги. Вспомнил, что недавно в Москве был ураган, и один человек погиб под деревом.

И как это я так влюбился? Видел Майю всего три раза, толком ничего не знал о ней. Наверно, всё дело в запахе. Пахло от неё по-своему, и не сказать, что как-то особенно хорошо, сладко. Просто пахло, как больше ни от кого. И ещё она мне кого-то напоминала. Кого-то из детства. Мне казалось, что я её уже видел и уже тогда влюбился. Но даже отдалённо не мог вспомнить.

Я достал новый блокнот и хотел в нём снова что-нибудь написать или нарисовать, но инстинктивно поднял глаза.

Напротив стоял великан в плаще. Он держал телефон, и теперь уже можно было сказать точно — он снимал на камеру меня. Никакого красивого вида у меня за спиной. Никого, кроме меня, поблизости. Великан стоял за забором и вертел телефон, подбирая ракурс получше.

Я положил блокнот в карман, встал, застегнув молнию. Небо уже давно потемнело, и тучи шли одна за одной. Двинул к нему быстрым шагом, хотя от волнения земля ходила ходуном.

Когда уже почти совсем приблизился, что-то булькнуло под ногой, как будто наступил в суп. Его чёрно-седые волосы свисали как и прежде, лица было не разглядеть, только бледный клочок носа и подбородка, но мне показалось, что на губах у великана издевательская полуулыбочка. Он продолжал снимать. Нас разделял забор, покрытый капельками, как потом. Я взялся за прутья двумя руками.

— Здравствуйте. А можно вопрос? Что вы снимаете?

Задрав голову, я заметил глаза, непроницаемые, как у насекомого. Вспомнил, что гиганты умирают раньше обычных людей из-за слабого сердца. Такая же судьба ждёт огромных собак породы дог.

— Вы снимаете документальный фильм? Если да, я подыграю. Вы меня слышите?

Тут я не выдержал и попытался схватить телефон. Расстояние было небольшое, и всё-таки у меня не получилось, только ногти скользнули по корпусу — он сделал шаг назад, сразу же став недосягаем, но всё же убрал телефон в карман.

— Я вам творческий настрой сбил?

Гигант, убрав телефон в боковой карман, убрал и улыбку и, повернувшись с чрезмерной для пузатого великана живостью, пошёл прочь вдоль забора. Какое-то время я шёл за ним по инерции, хватаясь за каждую перекладину. Я примеривался, думая пролезть между балок, хотя совершенно не представлял, что сделал бы, если бы всё-таки это мне удалось. Но гигант избавил меня от такого соблазна и, ещё раз свернув, пошёл в кусты. Секунд через десять уже казалось, что никакого великана в плаще и не было — ни шелеста веток, ни хруста, и никаких теней. А я как будто просто, вцепившись в забор, орал на деревья.

В атмосфере что-то происходило — может, вспышки на солнце, или просто погода менялась. На меня капнуло. Снова взглянул на небо — его уже совсем заволокло тяжёлыми гнойными тучами. Вдруг со стороны тропы здоровья выскочила группа старух с палками для скандинавской ходьбы и побежала к выходу. Но ни им, ни мне было не успеть. Прогрохотал гром, и тучи без всякого перехода обрушились ливнем.

Я не разобрался, куда прятаться, а одежда намокла в одну секунду, листья, пакеты, фантики, всё полетело в меня, парк почернел, вода захлестала по лицу пощёчинами, что-то попало в рот. Я почувствовал запах ели и вкус химии. Ливень бил по немощным спинам старух, но они продолжали бежать и вскоре скрылись за поворотом.

Я побежал за ними, чуть не поскользнулся несколько раз, дорога прыгала из-под ног, как змея, дождь стегал плетью, шёл и сверху, и сбоку, и как будто бы даже снизу. Послышалось железное дребезжание. Только выбравшись наконец из парка, я понял, что это дрожали крыши гаражей, готовые в любой момент слететь, как большие стальные птицы. В лужах бешено лопались пузыри.

Я хотел было броситься под единственный козырёк, который и так был забит людьми, когда передо мной остановился автомобиль. Дождь избивал его крышу. Из машины посигналили несколько раз. Приглядевшись, я заметил на дверце белого ангела. Это была машина Абрамова.

Я сидел за столом, укрытый однотонным бежевым пледом, и шевелил пальцами ног в меховых тапках. Выпив пол-литра чая, я теперь дожидался кофе, который должна была принести секретарша Ира.

На первый взгляд офис Абрамова ничем не напоминал о смерти. Светло-серые стены, светло-серые жалюзи, кулер и мониторы, и белые придвинутые друг к другу столы. У маленьких окон горшки с ярко-оранжевыми цветами. Но когда дверь в кабинет открылась, выпуская Иру, я заметил ангела за её спиной. Это был хищный ангел с твёрдым, как из слоновой кости, лицом без глаз. Зато с длиннющим и острым носом. Его тончайшие руки были вздёрнуты, а пальцы разведены так, будто эта нелепо сложенная кукла сама, как кукловод, дёргает всех вокруг за нитки.

Ангел подпирал собой широкий стеклянный шкаф с однообразной одеждой. Квадратики белых рубашек, завёрнутых в целлофан, пиджаки на крючках, лёгкие туфли. Это был обыкновенный набор вещей, как будто офисных, и всё же сразу было понятно, что для живых такие не делают.

Ира грубо поставила кофе, пролив несколько капель на блюдце.

— Кофе страшно вкусный, — предупредил Абрамов. — Из-за воды.

Для меня было достаточно, что он был горяч. Это делало любой кофе идеальным.

— Мы поставили новый фильтр, французский. Стоит в пять раз дороже нашего, но оправдывает каждую копейку, да, Ириша?

— Каждую, Илья Иванович, — сказала девушка.

— Я тебе нос откушу, Ириша, — пообещал Абрамов.

— За что-о-о? — удивлённо подняв бровь, спросила секретарша с ужасно не шедшим ей манерничаньем. Лицо у неё было бледное, чуть отёчное, волосы забраны, на ногах толстые непроницаемые чулки.

Странные игры были у Абрамова с секретаршей. Возможно, просто интрижка, а может и нет. В любом случае от их диалога сделалось не по себе, захотелось встать и уйти, но ещё больше хотелось пить и не быть на улице.

Никак не получалось согреться, а вот Абрамову было так жарко, что он даже снял пиджак, обнажив пухлые плечи. Захотелось опять посмотреть на жуткого ангела, но дверь была заперта. Я взял со стола буклет, и океан гробов на любой вкус и цвет разлился на каждой странице. Этих страниц было больше ста. Коричневые, белые, рыжие и даже сиреневые. Я всё листал, надеясь найти гробы в форме гоночных машин.

Секретарша не уходила, стояла и с вызовом глядела на меня как на громоздкий советский гарнитур, доставшийся от свекрови. Ветер поднимал занавески и вносил кисловато-сырой запах улицы. За окном носились предметы из опрокинутой мусорки, пытался прорваться сквозь дождь одинокий человек без головного убора, но ноги его подгибались, а сломанный зонт метался во все стороны.

Когда мы наконец остались одни, и секретарша прикрыла за собой раздвижную непрозрачную дверь в супермаркет для мёртвых, я понял, как сильно устал, как слаб и всё ещё сильно отравлен Майей. Даже такой страшный дождь, от которого кожа может полопаться как пузыри на упаковочной плёнке, ненадолго переключает внимание.

— Выглядишь плохо, Саша. Может, из-за настойки?

— Это настойка бабушки.

— Двести лет не было в Москве такого дождя. Пишут, что это ветхозаветный потоп, — сказал Абрамов, смотря в стену так, будто в ней было окно. Но окна не было. На серо-белой стене с трудом можно было заметить лишь волнистые разводы.

Абрамов погладил голову, его тонкие губы слегка искривились в ухмылке. Стало ясно, что он собирается рассказать историю. В таких случаях Абрамова ничто не могло остановить. Даже если бы ему сообщили что-то кошмарное, что, например, произошёл самый масштабный теракт в истории человечества, он бы, конечно, не стал её озвучивать, но по его глазам и усмешке было бы видно, что он повторяет историю про себя.

— Вчера забирали бабку, — начал Абрамов, и его глаза стали ласковыми и мечтательными. — А она сутки одна лежала, вот и клопы завелись. И Глеб, есть у меня один новенький, её брать отказывается, говорит — не возьму, у ней клопы. А второй парень мой, Гриша, он говорит ему, мудак, как я понесу один? И я ему говорю, Глеб, ты чё, совсем что ли? Это... — тут он крепко задумался, пытаясь вспомнить свою реплику. — Это вопиющий непрофессионализм. А он упёрся, бывают такие люди, не понесу, и всё — как маленький, — мне зачем с мертвеца блохи, говорит. Как будто у мертвеца они особенные. Кругом косность, наивность, суеверия — даже в той среде, где смерть — это просто быт. Ну и Гриша его убеждает — да какие блохи, нет там никаких блох. А Глеб выдаёт, внезапно так — а кто меня укусил тогда? Бабка? Ну и тычет в лицо всем свой укус. И скорбящим тоже в лицо тычет. За такое, конечно, нужно увольнять сразу. Но кто гроб понесёт тогда? Сам я нести не могу, спина ещё с детства сорвана. Короче, стоят, спорят, Гриша пока закурил, как-то неловко спичку выкинул, спичка упала в гроб — проходит какое-то время, бабка начинает дымиться, а они всё руками размахивают, уже драться готовы, у Гриши-то ещё нервы расшатаны из-за жены, ну и я сам не заметил, пока огонь не пошёл. Бабка горит, прикинь! Ну и там ещё скорбящие в дверях торчат, родственники — дочь, муж дочери. Дочь ревёт, мужик стоит, смотрит. Ну я схватил бутылку пятилитровую и стал тушить, огонь хорошо хоть быстро затух, так что сразу потом повезли её в крематорий.

Абрамов посмеивался и вытирал на счастливых глазах слёзы. Ничто так не веселило Абрамова, как случаи на работе.

— Хорошая же история, ты чего! Дарю, можешь сделать из этого номер. Вообще, можно замутить хорошую серию — монологи похоронного агента. Это будет как у Шифрина. «Алё, Люсь», помнишь?

Я долил все остатки настойки в кофе и допил его. Получилось невкусно. Абрамов наврал.

— Ты самый унылый комик в мире, Саша. Райкин даже в гробу смешнее тебя.

Я почесал щетину, добравшуюся до кадыка.

— А вдруг она умерла?

— Баба твоя?

— Майя.

— Если б умерла, я бы узнал первым. Красивые бабы везде в центре внимания. Особенно в морге.

— Что это значит?

Абрамов ничего не сказал и забрал у меня гробовой буклет.

— Я ещё одну историю вспомнил, — сказал Абрамов. Он снова сладко зажмурился и закатил глаза, и рука его, как на спиритическом сеансе, отдельно от тела стала размешивать кофе крохотной ложечкой.

— У меня в Балаково двое армяшек работали. На нормальную газель денег не было, ну и они трупаки развозили в пятёре красной. Кто-то в багажнике влёгкую помещался, а кого-то на заднее сиденье надо сажать. Помню одну волейболистку. Красивую, кстати. Прыгнула за мячом и померла в прыжке. Называется, во дворе поиграла с местными. Вот поэтому, кстати, у спортсменов в контрактах это и запрещается. В общем, сразу она попала к тем пацанам.

Ну и представь себе: едет пара хачей, усы, кепка — а на заднем сиденье у них голая мёртвая великанша. Конечно, их тормозит гаишник. На дороге, где не тормозят никого, никогда. Армяшка достаёт права и понимает, что документы на тело они потеряли где-то. И всё, пиздец. Ну а мент в тачку заглядывает, видит девку и спрашивает — с вами нормально всё? А она в этот момент взяла и кивнула, прикинь? Вот так головой, раз-раз. Ну и гаишник их пропустил, что самое восхитительное. Это тоже можешь использовать. Монолог похоронного агента номер два.

Дверь приоткрылась, и на мгновение высунулось встревоженное лицо секретарши. Абрамов небрежно махнул ей, и она скрылась опять. Вид у неё был такой, что я подумал: это ангел без глаз пошевелился.

— Майя просто не хочет с тобой мутить, что абсолютно нормально, — сказал Абрамов. — Она задорная баба и рассчитывала на хоть какой-то движ. А с тобой... ну сам понимаешь.

Лицо Абрамова было деловитым и строгим, но тень лукавства всё же легла на лицо, и мне пришла в голову мысль, от которой сразу же разгорелось внутри, — Абрамов у меня за спиной встречается с Майей. Легко всплыли в памяти слова Майи о том, что я унылый, а Абрамов очень смешной. Абрамов, похожий на жизнерадостного кабанчика, и я, начитанный, тонкий и горбоносый, как можно нас ставить рядом? И всё же я бросил испытующий взгляд на него.

— Ты её больше не видел? — я попытался спросить небрежно и потянулся к чашке, но чашка упала на стол. Кофе в ней не осталось, но Абрамов всё равно протер скатерть.

— Как бы я её увидел, по-твоему? — мелкие светлые брови, которых я раньше даже не замечал, слегка приподнялись. — Здесь замешана какая-нибудь любовь из прошлого. Трахнулась с одним, с тобой в данном случае, и поняла, что влюблена в другого. Уверен, тут что-то романтическое.

Уйти не прощаясь не получилось — с кроссовок сочилась вода. Следовало бы сложить их в пакет и вызвать такси, но из-за всех приключений и этого разговора заклинило в голове, и я тупо замер у входа.

Сбегав за раздвижную дверь, Абрамов вернулся с обувной коробкой, с лакейской грацией потянулся ко мне и подсунул её к самым ногам, наклонившись так, что водолазка слегка задралась, обнажив творожную линию поясницы. Какой же добряк Абрамов. Внутри были мягкие чёрные туфли, оказавшиеся мне впору.

Я сделал пару шагов и догадался, что они из магазина для мертвецов. Туфли не производили впечатление прочных, да и не должны были производить.

— Нормально, до дома хватит дойти, — как будто прочтя мои мысли, сказал Абрамов.

Зайдя в подъезд, я заметил опилки в почтовом ящике. Он был набит доверху, и из тех, что сыпались через прорезь, выросла небольшая горка. Подошёл к ним и рассмотрел. Обыкновенные опилки. Серые. Я снова вспомнил детство в деревне, старый дедовский дом. Посмотрел в прорезь почтового ящика. Вроде бы ничего, кроме опилок. А, нет, вот опять бумажка торчит. Какой-то сарай нарисован, с дверцей, закрашен ярко-зелёной краской. За ним башенки, как на замке. Никаких букв и цифр. Поднялся к себе.

Во вконтакте меня ждали новые угрозы и оскорбления. Личные сообщения и стена. Как же я до сих пор не догадался закрыть стену!

Я всегда отставал от трендов. Вот и теперь, наверно, в обществе многое поменялось, и рыцари-реконструкторы стали влиятельной и опасной силой, кем-то вроде новых кадыровцев. Почему бы и нет — ведь они сплочены, вооружены, пусть и незаточенными мечами, они, наконец, в хорошей форме. Я вспомнил, с какой животной грубостью меня пихнул рыцарь на ярмарке. Шансов у меня с ним один на один не было.

Сперва я загутлил «меня преследуют реконструкторы», но, пролистав десяток страниц, не нашёл ни одного подобного случая. Зато нашёл, как преследуют самих реконструкторов.

В прошлом году завели дело на мужчину за незаконное хранение мушкета XVII века. Тысячи граждан подписали петицию в его защиту. Кроме того, я узнал, что людей, судя по их запросам, чаще всего преследуют: 1) родственники, 2) неудачи, 3) пауки.

Я пытался найти случаи, когда реконструкторы на кого-нибудь нападали, но находил только обратные примеры: «Юные брянские боксёры избили реконструкторов в немецкой форме».

Я пробовал самые разные комбинации слов и после пары часов бесполезных поисков попал на страницу с ядовито-жёлтыми баннерами, прыгающими в глаза, на одном из которых, самом крупном, голый по пояс и перекачанный негр настойчиво предлагал мне позвонить ему по скайпу. На этой странице не было ни одного упоминания о рыцарях, ряженых, реконструкторах, но мелким шрифтом тошнотворного белого цвета здесь, ветвясь между баннерами, излагалась история 19-летнего хоррор-рэпера из подмосковной Электростали. Рэпера звали Блэк Октобер. На следующий день после выхода его одноимённого альбома рэпер стал получать угрозы во всех социальных сетях. А потом его соседка с первого этажа углядела, как посреди дня на него набросились люди в капюшонах, сбили с ног, затолкали в чёрный микроавтобус, и с тех пор о хоррор-рэпере Блэк Октобере ничего не было слышно — полиция не смогла его отыскать. Скорее всего, его уже нет в живых, но близким с этим мешает смириться его постоянно обновляемая страница. Неизвестные вешают ему на стену странные изображения и записи, в которых автор статьи не находит смысла.

Я тоже нашёл его страницу, скрытую настройками приватности. На аватарке был совсем подросток в квадратных очках и шерстяном свитере с высоким горлом. Он был похож на отличника с психологическими патологиями, а не на хоррор-рэпера, какими я их себе представлял (хотя только десять минут назад узнал об их существовании).

Я ушёл не сразу. Не хотелось домой. Заказал сидра и сел за свободный столик для одного, вдали от сцены. Выступала Ольга со своим грязным бельём. «Весь месяц разбиралась, кто я такая. Решила, что никто», — начала она. У Ольги густо были подведены глаза, но они всё равно оставались глупыми и простыми. Не было и намёка на трагедию. Майиным глазам для трагедии тушь не требовалась.

Феликс скручивал косяк в тесной гримёрке. Кто-то уронил стакан с молоком, и на полу лежали осколки. Я и не заметил, как наступил на них. Подошва обуви для мертвецов оказалась не такой уж и хиленькой.

Феликс скручивал множество косяков в день, но ему никак не удавалось скрутить такой, который бы не разваливался. Вот и теперь он расклеился, и фильтр остался во рту. Феликс сплюнул, бросил недогоревший окурок в урну.

— Может, ты помнишь такую девушку, — сказал я, — черноволосую, среднего роста и в чёрном платье. У неё такие глаза. Как бы тебе объяснить. Они, в общем, синие.

— Ты про ту странную тёлку. Как же её, Майя?

Я молча уставился на него.

— Хорошая баба. Я называю таких баб «роковая баба».

Глазки у Феликса вдруг забегали. Он отвернулся, подошёл к столику и стал перекладывать из одной стопки в другую рубли. В его действиях не было никакого смысла, мой злой внимательный левый глаз заметил, что из левой в правую стопку он положил купюр ровно столько, сколько тут же переложил обратно.

— Феликс?

— Чего? Хочешь, скручу тебе косячок? Сейчас скручу тебе косячок. Где там мои фильтрики.

Феликс зарылся чуть не с головой в сумку. Он долго копался и не хотел вылезать. На что он рассчитывал, что я уйду или забуду?

— Можешь сказать, где видел её в последний раз?

— В крайний. Ты хотел сказать в крайний?

— Послушай, Феликс...

Он резко обернулся ко мне, нервно крутя левый ус, который был у него всегда чуть ниже правого. В руке у Феликса была горка фильтров, с которыми он как будто не представлял что делать.

— Тебе лучше спросить у Славы. Слава всё хорошо знает. Мимо него, знаешь, ни одна мышь не пробежит.

Глаза в одну секунду заволокло толстой красной плёнкой — я слишком хорошо понимал птичий язык Феликса. Наверняка у психопатов заволакивает такой плёнкой глаза, а когда она спадает, все оказываются перебитыми. А в руках у тебя забрызганный кровью кухонный нож. Я сел на ощупь, придерживая рукой спинку стула.

— А Слава сегодня будет?

— Он заболел, — сказал Феликс, зажав подушечкой пальца одну ноздрю. — Заболел, ты понял? Но ты можешь к нему зайти, поболеете вместе, ха-ха. Ха-ха-ха.

Феликс хлопнул рукой по бедру так, что со стола укатилась башка, и он проворно полез под стол за нею. Сделав большой глоток настойки, я подумал: надо наведаться к Славе. Давно не видел его.

Слава Коваль, комик и жизнелюб, жил в отдельной квартире в пределах Садового кольца. Как обычно, ему повезло — он снял её за неправдоподобные копейки. Конечно, ему повезло и с соседями, которые не вызывали полицию, какой бы грохот он ни производил вместе со всеми своими женщинами.

Из квартиры его был виден роддом, в окнах которого носились медсёстры, а Слава дразнил их, выходя на балкон голым.

Идти до Славы было недолго, но пока я шёл, в голове пронеслась сотня порнографических сцен. Майя и он. Он и Майя. Они были разнообразными, но их объединяло одно — его улыбка везунчика, которой не сделалось бы ничего, даже если б её располосовали ножиком.

Дом Славы выламывался из переулка, сияющая наглая дореволюционная семиэтажка, домофон не работал, лифт не работал, и нужно было нести всю ярость и всю одышку до последнего этажа. Весной Слава позвал меня на скачки. Он пил пиво, водку, шампанское, произвольно их мешал и всё время выигрывал. А я всё проиграл — в точности, как и думал. Это были совсем небольшие деньги, но такая наглядная несправедливость опустошила меня. Я встал на колени посреди улицы и посмотрел на небеса. Они были такими чистыми. А я был трезв, если не считать бабушкиной успокоительной целебной настойки. И я обратился с молитвой к небесам. Я указал на эту явную несправедливость. Слава пытался меня поднять. Деньги сыпались из его карманов на мои плечи, как осенние листья. По моей левой щеке текла слеза.

Слава встретил меня полуголым, в одних футбольных трусах и резиновых тапочках. Из его рта торчал шуруп.

— Привет, старик. Можешь зайти, я собираю мебель.

В коридоре стояли непрозрачные мешки, забитые мусором и вещами. На полу валялись доски с гвоздями наружу, шурупы, гайки. Ступать по полу было страшно в похоронных туфлях. На холодильнике лежал кирпич с приставшими к нему щепками.

Слава как раз наклонился к холодильнику, и я подумал — можно чуть сдвинуть кирпич к краю, и всё будет выглядеть как несчастный случай. Упал кирпич на голову — такое случается. Чтобы кирпич упал в квартире, это бывает, конечно, реже, но Слава же комик, у комиков всё не как у людей.

— Ясно, — сказал я, прицеливаясь, куда бы поставить ногу.

— Оказалось, эти мудаки из «Икеи» не привезли боковину. Как я теперь буду собирать шкаф без боковины, не знаешь?

— Ты какой-то грустный, — я почесал голову, ничего толком не соображая, пытаясь вытянуть из себя злобу, которая клокотала на первом этаже, но потерялась где-то между пятым и седьмым. Меня застала врасплох неудача Славы. Так не бывает. Как будто древнегреческий бог поскользнулся на кожуре. Я и подумать не мог, что это событие меня почти обрадует.

Слава посмотрел на меня с интересом.

— Вот уж кого не ожидал. Если бы случился апокалипсис, и на планете Земля остались мы вдвоём, ты бы, наверно, чем пришёл ко мне, лучше б сдох от ядовитых паров... или от чего там сдыхают при апокалипсисе?

— От того, что шестикрылый лев вырвет у тебя селезёнку, — я невольно усмехнулся. Сделалось совсем не по себе. Я понял, что не смогу спросить его напрямик. — Феликс сказал, ты типа заболел, вот решил тебя как бы проведать...

Улыбка на лице Славы чуть-чуть увяла. Она не пропадала в один момент, а таяла понемногу.

— Я уже давно не юзаю. Месяц как. Могу предложить гранат.

Комната Славы была просторной, пустой и опрятной. Одна из стен была вся завешана постерами немолодых и плешивых американских стендап-комиков. Большинство лиц я видел в первый раз. Вообще, я не очень любил их за однообразие тем — воинствующий атеизм, семейная жизнь, выпивка. Туповатый радостный взгляд и пивной живот. Но одно лицо выбивалось из всех прочих. Лицо с редкой спутанной бородой и в милицейском кителе на голое тело. На груди был медальон, отливавший золотом. Снизу — надпись радужным шрифтом «Девять чудес пророка Евгения».

— Это что за юморист?

— Это не юморист. Я точно не знаю, — Слава смотрел на плакат как будто впервые. — Эта штука была здесь до меня. Какой-то экстрасенс из 90-х. Хозяева сказали — делай что хочешь, но только не трогай плакат. Такая причуда у них. Эти святые люди сдают мне квартиру за 25 кусков! Я разрешу им даже...

— У тебя нет чего-нибудь выпить?

— Есть только водка. Но заходит трудно.

— Если другого нет.

Мы выпили по полрюмки. Гадость, прожигающая насквозь внутренности. Я выпил ещё одну целую. Слава внимательно на меня посмотрел. Я сидел на табурете, а он сидел передо мной на корточках.

— Ты пришёл, чтобы спросить про ту бабу?

Я попытался сказать «да», но даже этого не сумел, вырвался полухрип-полукашель.

— Я тебе сразу скажу, старик, я ничего не знаю. Видел её один раз. Слухам не надо верить. Я уже в курсе, неважно, откуда я знаю, но просто в курсе, что вы типа вместе. И я бы никогда не стал вклиниваться, ты меня знаешь.

Я кивнул. Было неясно, куда ставить пустую рюмку. Поставил на пол.

— А мне сказал Феликс. Точнее, он ничего конкретного не сказал, но создалось ощущение... — захотелось выпить ещё, хотя горло и без того горело. — Что вы с ней как бы, ну...

— Ну, может, слегка пососались, — легко отозвался Слава. — Я был немножко пьяненький. Это вообще не её вина, я просто свалился на неё случайно, сам знаешь, как это бывает. И больше ничего не было. Вот тебе крест.