Реквием машине времени

1

Григорию, молодому автору-фантасту, тактично намекнули в литературном объединении, что он не умеет придумывать. Намекнули раз, намекнули два, и Григорий сам засомневался в своих возможностях.

Вообще-то фантазировать он умел! В щекотливые моменты семейной жизни, спасая свое доброе имя, такие сказки рассказывал жене, что потом, осторожно косясь на умиротворенную Тоню, удивленно хмыкал и крутил головой — с такими способностями романы бы писать… Так и случилось — он и в самом деле подался в сочинители. Правда, «сказки для жены» не были первым шагом на тернистом пути словотворца. Все началось еще в школьные годы, классе в пятом, когда, как и положено мальчишке, Григорий играл с друзьями-сорванцами в солдатики. Нет, не в оловянные. Вместо них имелась многочисленная деревянная армия, состоящая из десятков шахматных комплектов. Без шахматных досок — их выбрасывали за ненадобностью. А фигуры выстраивали на диване, на полу или, если постоянное воинственное буханье надоедало родителям, прямо в пыли на дворе.

Шахматы выстраивали длинными белыми и черными рядами. Вели строй на строй, стреляли по ним из рогаток, швыряли увесистые «копья» с толстыми иголками или гвоздиками на конце, иногда рубили перочинными ножиками и даже поджигали вместе с какой-нибудь «крепостью». Из-за такого варварского обращения деревянные фигурки частенько выбывали из строя. Тогда проводилась «мобилизация» — шахматы и поодиночке, и целыми комплектами уходили на войну из родительских квартир, из школ и из других, порою самых неожиданных мест. Как и на любой войне, тут были герои — фигурки, которые прошли невредимыми через множество жестоких побоищ. Мальчишки к ним привязывались, как к живым, одушевляли — это были Чапаевы, Спартаки, Д'Артаньяны, бароны Мюнхгаузены и Незнайки…

Однажды Гришка нашел на свалке ржавый армейский штык. И вот этим-то штыком, очистив его от ржавчины и наточив, провел вместе со своим дружком Сашкой Мозгуновым грандиозное сражение.

Черная и белая армии, выстроенные друг против друга, смотрелись внушительно. Главнокомандующим черных был Сашка, белых — Гришка. На генеральную битву, которую они раньше никогда не проводили, армии вышли в полном составе — в каждой до полутысячи «воинов». Накануне битвы друзья очень удачно провели «мобилизацию» в шахматном клубе, и списочный состав воинства был грандиозным — деревянные взводы, роты, полки занимали почти всю лесную поляну полезной площадью метров в двадцать, И вот войска, используя «складки местности», двинулись друг на друга…

Рубили по очереди и поначалу осторожно, стараясь не очень уродовать фигурки — доставались они не просто и, понятное дело, не без риска. Но есть упоение в бою — и «полководцы» не заметили, как вместо того, чтобы просто сбить вражеского солдата с ног, стали пытаться оставить на нем заметную зарубину. Дальше — больше. Появились разломанные пополам пешки, кони с отсеченными носами и даже расколотые, как полено, страшным ударом сверху ладьи. Часа через три черные, то бишь Сашка, стали заметно теснить противника. На поле брани «убитые» лежали уже целыми полками, а Гришка отступал со своими уцелевшими полками и никак не мог сдержать не в меру развоевавшегося Сашку. Вот тогда-то это и произошло — в азарте Сашка сам не заметил, как надколол, словно топором, всеми любимого и всеми оберегаемого бесстрашного Незнайку, а вторым ударом разрубил его на четыре части.

Мальчики схватились, Гришка по-быстрому обратил Сашку в бегство, а сам бережно собрал обломки изуродованной пешки и немножко поплакал над ними, в чем не стыдится признаваться и спустя много лет… Впрочем, признавался не каждому — сейчас его сын Валерка тоже пятиклассник, а ему рассказать об этом как-то неудобно. Валерка и книжек не любит. Если сам Григорий к пятому классу читал уже все подряд, то Валерка к тому же возрасту одолел, кроме учебников, только «Пленников Барсова ущелья», и никакими силами родители не могли заставить его прочитать еще что-либо. Но, видимо, есть какая-то исключительная тайна, раз сынишка, презрев телевизор, смог одолеть объемистую книгу, да еще и дружку Гоше порекомендовал.

Телевизор заменяет Валерке все. Правда, и книг отцовского детства у него нет. Григорий мечтает, чтобы те замечательные книги, которые он сам читал в эпоху отсутствия телевизоров, в том числе и книги про Незнайку, сын мог свободно взять в библиотеке или купить в магазине, и прочитать их именно сейчас, когда они ему необходимы, а не в следующей пятилетке. Потом будет поздно, Валерке понадобятся другие книги. Вместо них он смотрит телевизор или играет в «войну». Кстати, играет тоже шахматными фигурами, что Григория не перестает удивлять, ведь он о тех своих шахматных «баталиях» ничего не говорил сыну. Более того, за такие игры нещадно его гоняет и будет совсем антипедагогично, если сынок узнает, какие битвы устраивал в таком же возрасте его строгий папаша. Но Григорий ничем не рискует: если Валерка и прочитает когда-нибудь эту повесть, то очень нескоро…

С Сашкой, изрубившим в куски пешку, Григорий помирился после обеда. И они решили увековечить память геройски погибшего Незнайки — написать о нем роман.

Идею романа подал Гришка. Несколько неожиданный замысел объяснялся просто — в то время он безнадежно влюбился в Лину Грибачевскую из соседнего класса и даже писал ей стихи.

Правда, Лина по молодости лет творческого порыва не оценила, но мальчишки от стихов были в восторге, и Григорий в своих способностях был уверен. Сашка стихов не писал, но тем не менее за роман взялся без колебаний.

Они вооружились ручками, чернильницами и — к изумлению родителей — в самый разгар летних каникул начали ежедневно исписывать лист заглистом ученические тетрадки. Ревниво следили друг за другом, оценивали качество работы. Радовались количеству написанного, не очень интересуясь содержанием. Они играли, сами того не подозревая, в престижную взрослую игру. Игра эта им, понятное дело, через неделю наскучила. «Роман» остался незавершенным…

Кстати, в том романе полет авторской фантазии занес Незнайку аж на Луну. За давностью лет автор совершенно не помнит, чем его герой там занимался, но не в этом суть. Сейчас Григория утешает мысль, что он отобрал приоритет у Николая Носова — знаменитый «Незнайка на Луне» появился позже.

Следующие шаги «в писатели» Григорий сделал спустя много лет в литературном объединении, где за два года написал десятка три научно-фантастических рассказов — больших и маленьких. В литобъединении их разобрали по косточкам. Действуя методом кнута и пряника, новоявленного автора наставили на путь истинный. В результате ему даже удалось опубликовать несколько рассказов в газетах и журналах. Но оказалось, что Григорию все же не хватает фантазии, что он не умеет выдумывать. Не то, чтобы совсем уж не умеет — вспомните его Незнайку, улетевшего на Луну раньше носовского, но вот придуманные рассказы у него не получаются. В них или «нет человека», или он «прошибает лбом пространство», или вообще скатывается на научно-популярную лекцию…

Григорий приуныл. Его утешали — когда ты пишешь о том, что видел сам, у тебя неплохо получается. Он помалкивал, не спорил. Но в душе был не согласен. Очень уж не хотелось не уметь придумывать — Григорий твердо был уверен, что если не умеешь фантазировать, то какой из тебя, к черту, писатель, если даже и можешь изобразить какую-то местность так, что другой, прочитав, ощутит себя так, словно и сам там побывал. Но вот этого-то он — увы! — и не умел, в чем все больше убеждался. И все больше отчаивался, И было от чего: у него масса фантастических задумок, идей. Он знает, о чем писать, но не может написать — в лучшем случае из-под пера выходят серенькие рассказы, написанные сухим до невозможности языком. Но если он спускал своих героев из космоса на грешную землю, то местами (где не очень врал, точнее, не очень выдумывал) получалось неплохо. К примеру, в одном рассказе Григорий просто описал нескольких знакомых. И хотя поместил он их в фантастическую ситуацию и изменил фамилии, они немедленно узнали себя в этом рассказе. Точнее, узнал один, а второму — человеку, который часто заглядывал в стакан, газету с опубликованным рассказом услужливо принесли соседи — сам он прессы не читал. Из принципа — как уверял. И если перед первым пришлось долго извиняться, то второй, наоборот, возгордился и даже поставил Григорию бутылку — благодарствую, мол, за павшую на меня славу…

А ведь он прав…

Проснулся Борис Борисович Мазуров поздно: жена уже гремела на кухне посудой. Мазуров вспомнил, что вчера, в последний день старого года, они крепко поругались. Настроение сразу испортилось. Жена, видите ли, захотела ребенка на тридцать пятом году жизни… Жаль, конечно, что в свое время они так и не успели родить сына или дочь. Сперва оба учились, потом копили деньги на кооперативную квартиру, затем — на машину.

Для ребенка места не оставалось. А теперь поздно, не молодые уже…

Мазуров прошел на кухню, покосился на жену, удивился счастливому выражению ее лица (вроде и не ругались!) и, желая испортить настроение и ей, демонстративно отгородился газетой. Жена, хорошо изучившая его нрав, молча подала Мазурову завтрак и ушла в комнату. Он поверх газеты проводил ее взглядом: что-то странное показалось ему в облике жены…

Газеты Мазуров начинал читать с критики. Критику он любил, даже сам писал в газету. Совсем недавно собирал подписи под жалобой о том, что в подъезде их дома дверь сорвана с петель, а ЖЭКу до этого нет никакого дела. Но свежий номер городской газеты был праздничным — никого не критиковали, никто не оправдывался, никто не говорил со всей ответственностью о чужих недостатках. Читать было нечего, за исключением небольшой заметки о том, что сроки одачи строящегося напротив многоквартирного дома опять перенесли на месяц.

— Тоже мне строители… — пробурчал Мазуров и положил газету на стол. И тут ему бросилась в глаза крупная надпись на первой странице — ПОЗДРАВЛЯЕМ С НОВЫМ 1986 ГОДОМ!

— Поздравить и то толком не умеют, — опять заворчал Мазуров, — после 1984-го у них сразу 1986 год идет. Тоже мне редакторы…

Некоторое время он скучал, глядя в окно на недостроенный многоквартирный дом. Потом взял брошенную газету и внимательно просмотрел в ней программу телевидения. Она почему-то отличалась от той, которую он слышал вчера по телевизору («тоже мне работнички…»), но фильм «Ирония судьбы, или С легким паром» был на месте, и Мазуров пошел смотреть телевизор. Возле телевизора, подремывая в кресле, он так и просидел весь день.

На работу Мазуров ушел рано, жена еще спала. Уже несколько лет он работал старшим специалистом в планово-экономическом отделе, очень дорожил своей должностью. До обеда он старательно трудился: писал краткий отчет о проделанной за год работе. После перерыва понес его на подпись начальнику. Тот внимательно просмотрел отчет и, к удивлению Мазурова, не нашел в нем никаких ошибок.

— Вы, как старший специалист, растете, — сказал начальник польщенному Мазурову, — на этот раз мне пришлось исправить всего одну цифру.

Мазуров посмотрел, какую именно, и ужаснулся. В заголовке «ОТЧЕТ ЗА 1984 ГОД» красным карандашом четверка была исправлена на пятерку…

— Извините, но…

— Ничего, Борис Борисыч, бывает. У меня тоже после вчерашнего голова побаливает, — доверительно сообщил начальник.

Мазуров хотел что-то возразить, но лишь глупо улыбнулся и кивнул головой.

Ш Работать он больше не мог. Из головы не выходила странная история с пропавшим 1985 годом. К тому же в беспрерывных разговорах сотрудников отдела то и дело упоминался старый 1985 и новый 1986 годы… «На розыгрыш не похоже…», — мучительно размышлял Мазуров, обхватив голову руками. Так ни до чего и не додумавшись, он опять пошел к начальнику. Тот понимающе улыбнулся и разрешил, уйти с работы пораньше.

Идя домой, Мазуров внимательно смотрел по сторонам, Но никаких признаков того, что пролетел лишний год, он не видел. Даже дверь в его подъезде так и висит на одной петле…

Из подъезда, пошатываясь, вышел Женька Малютенок, местный пьянчужка. Мазуров торопливо подошел к нему, спросил шепотом:

— Слушай, какой у нас сейчас год?

Малютенок посмотрел непонимающе красными глазками, осторожно сказал, дыхнув перегаром:

— Это, как сказать… текущий год…

Потом в глазах его засветилась надежда:

— Что, тоже «трубы горят»? — и уже деловито добавил: — В соседний магазин только что машину «Агдама» завезли…

Отмахнувшись от Малютенка, Мазуров вбежал на свой этаж, утопал кнопку звонка и держал до тех пор, пока жена не открыла дверь.

— Ты что это трезвонишь? — спросила она. И вдруг всплеснула руками: — Да на тебе лица нет… Что случилось?!

— Какой у нас сейчас… — торопливо начал Мазуров и запнулся, внимательно посмотрел на жену, обошел ее, спросил дрогнувшим голосом: — Что с тобой?

— Борис, да ты никак пьян! Я беременна, на восьмом месяце…

Очнулся Мазуров на полу. Жена стояла на коленях и прикладывала к его лбу холодное, мокрое полотенце. Лицо у жены было испуганным, Мазуров с трудом сел и сбивчиво рассказал о пропавшем годе.

— Ты что, совсем ничего не помнишь из прошлого года? Ну, из 1985-го…

— Ничего. После 1984 года сразу наступил 1986-й…

— Но ведь ты никуда не исчезал. Накануне 1985 года, то есть год назад, я помню, мы с тобой поругались из-за ребенка…

— Мы поругались вчера!

— Нет, год назад… На следующий день ты был очень странный. Попросил у меня прощения…

— Не помню, — буркнул он.

— Попросил у меня прощения, и с этого дня тебя словно подменили…

— Подменили?… — Мазуров подозрительно покосился на живот жены.

— Удивительно, но ты стал умнее и добрее. И вообще больше внимания мне стал уделять… — жена стыдливо посмотрела на живот.

Мазуров крякнул. Некоторое время они молчали. Потом жена сказала:

— Сходи к Вадиму Петровичу, к очкарику этому, он все знает. К тому же вы вроде друзьями стали в том… в пропавшем году.

Мазуров недолюбливал соседа за острый язык, но его эрудиции отдавал должное, поэтому послушался совета жены.

Вадим Петрович сидел за столом, ел кильку прямо из банки и читал растрепанный научный журнал на иностранном языке.

— А, милейший Борис Борисович! С Новым годом вас! — поприветствовал он Мазурова. — С чем пожаловали?

Взгляд у соседа был лукавый, словно он что-то знал, но не хотел говорить. Мазуров осторожно присел на краешек обшарпанного стула и подробно рассказал случившуюся с ним странную историю.

— Охотно верю, что передо мной сидит Борис Борисович образца позапрошлого, 1984 года, — сказал сосед, — и сейчас популярно объясню, почему с вами случилась такая неприятная история. Время не есть что-то непрерывное, оно дискретное, состоит из кусков. Эти куски существуют каждый сам по себе. То есть та железобетонная панель, что уже несколько лет валяется у нас зо дворе и проваляется, очевидно, еще долго, существует одновременно и в прошлом, и в настоящем, и в будущем. Во всех этих временных кусках панель одинаковая, нет различия, за которое можно зацепиться. Что-то там в природе не так сработало, панель на стыке временных кусков перекочевала из прошлого в настоящее и сейчас, в 1986 году, во дворе лежит панель образца 1984 года. Попробуйте докажите, что это не так…

— При чем тут панель, какое отношение имеет она к целому году из моей жизни, — Мазуров обиделся и встал, очень сожалея, что пришел сюда и выложил этому язвительному человеку свою беду.

— А я вот не вижу разницы, с научной точки зрения, разумеется, между этой неподвижной панелью и тем неподвижным обывательским мнрком, в котором замкнулись вы. Дни ваши столь же серы, сколь серы грани этой панели. И я не удивлюсь, если в следующий раз вы недосчитаетесь десяти лет, а не года…

— Сам ты… — вспылил Мазуров и вышел, хлопнув дверью.

Но на лестничной площадке он немного остыл и неожиданно подумал: «А ведь сосед, кажется, прав…»

Вечером Мазуров, привинтив два шурупа, отремонтировал дверь в подъезде. Потом, смущаясь, пошел к соседу извиняться. Вадим Петрович встретил его улыбкой, так как знал нового Мазурова образца 1985 года, с которым в этом году и подружился.

Самому Григорию рассказ нравился. Может быть, потому, что был он одним из первых. Но все-таки это фантастический рассказ. А вот о том, как писать реалистические рассказы, Григорий толком не знал и не написал еще ни одного.

От подобных сомнений у Григория наступил творческий кризис, и он не мог писать два года.

Но это Григория не огорчило, он утешался тем, что кризисы случаются даже у крупных писателей.

Один хороший товарищ Григория, его коллега Сергей, с которым пять лет вместе бродили по дальневосточной тайге, сказал как-то еще там, в тайге:

— Ты знаешь, я пишу стихи, но когда понял, что не обо всем можно говорить громко, у меня сразу возник творческий кризис…

У Григория не было еще и намека на какие-либо кризисы, а Сергей заявил это совсем по иному поводу.

Как-то под осень из-за дождей они недели две не ходили в маршруты, совсем закисли от безделья в насквозь промокших палатках.

На вертолете их — две маршрутные пары — забросили на самый дальний участок. Тут и работы-то было всего недели на полторы. Но на третий день зарядил нудный нескончаемый дождь. Тайга буквально набухла водой, о маршрутах не могло быть и речи! Да и по технике безопасности не положено. Первую неделю пересидели спокойно. Учили операторш, студенток из старооскольского геологоразведочного техникума, играть в преферанс. Надоело. Попытались приударить за операторшами — каждый за своей. Не получилось. Попробовали наоборот, опять не получилось. К тому же девчонки здорово разобиделись на такое непостоянство и долго не показывались, из своей палатки, целыми днями вели бесконечные девичьи разговоры. Судя по хихиканью, доносившемуся от их палатки, там было даже весело. Григорий же с Сергеем откровенно скучали. Оно и понятно — представьте себе двух молодых здоровых парней, буквально запертых в крошечной двухместной палатке, где и посидеть-то толком нельзя, не то что встать. Выходить под дождь в сырую мрачную тайгу — еще хуже. Вынужденно разве вылезешь или разведешь под кедром, где посуше, костерок. Разогреешь что из консервов, чаю сваришь — и опять в палатку, как в тюремную камеру. Почитать нечего — «выброс» обещал быть коротким, и книгами не запаслись. А тут еще девчонки объявили бойкот. Короче, тоска зеленая.

На исходе второй недели девчонки простили ловеласов, и Сергей взял у них почитать поэтический сборник. Книжка начиналась почему-то с тридцатой страницы. Читали по очереди. Григорий прочел самым внимательным образом все стихотворения, хотя тут же и забывал о прочитанном. Впрочем, стихи были правильные, но такие гладенькие, что мысли и зацепиться не за ито. А вот Сергей не осилил и половины. Читал, ругался, снова читал. Потом со злостью захлопнул сборник.

Сергей неплохо уживался со своим кризисом. Жил легко, весело. Непревзойденный острослов, он всегда был душой любой компании. Говоря проще, ему было наплевать и на творческий кризис, и на мировую славу — у Сергея напрочь отсутствовало честолюбие.

А вот Григорий не безгрешен, он и не скрывал никогда — ему далеко не плевать на все это. И тогда, отсыревая в набухшей палатке, искренне сожалел, что они не успели провести геологическую съемку, на дальнем «выбросе». Даже намекнул Сергею, мол, давай работать в дождь. Девчонок пожалеем, пусть отсиживаются в палатках, создадим «офицерскую» маршрутную пару. Глядишь, и качество съемки не очень пострадает — одна инженерная башка в маршруте хорошо, а две — лучше. Зато вовремя будет выполнено задание! Сергей ответил не сразу, долго дымил самокруткой.

— Знаешь, я тебе завидую, — сказал он наконец. — У тебя отлично развито чувство карьеризма в хорошем смысле этого слова…

За «чувство», пусть и в хорошем смысле, Григорий обиделся, хотя понимал, что по существу Сергей прав. Главный геолог назначил Григория, молодого специалиста, старшим в отряде, и ему хотелось оправдать доверие, отличиться, не сорвать задания. Ничего плохого в этом он не видел, но Сергей хоть и тактично, а все-таки дал понять, что Григорий хочет выслужиться перед главным…

— Я пойду, приказывай! Не бойся, не подведу. А если что — вместе ответим. Но в добровольцы я не записываюсь. Пойми меня правильно, — заявил Сергей.

Григорий понял правильно и приказывать не стал, о чем потом они сожалели вместе. Им не хватило нескольких маршрутов, чтобы закрыть участок. Мужественно голодали несколько дней, безуспешно палили из оружия по рябчикам, торопливо гнали маршруты и молили, чтобы вертолет задергался еще на пару дней. Но вертолет прилетел.

В следующий раз в аналогичной ситуации Григорий, наверное, проявил бы твердость. Потому что тот дальний участок пришлось дорабатывать глубокой осенью. Добирался туда с тем же Сергеем и двумя парнями-студентами два дня пешком по сырой тайге, так как экспедиция давно исчерпала все лимиты на вертолетные часы.

Да, Григорий проявил бы твердость. Но теперь Сергей может спать спокойно — «карьерист» уже не был старшим! Но если тогда Григорий не обратил особого внимания на слова о кризисе, то через несколько лет вспомнил о них, узнав еще одно мнение о таинственном этом явлении.

Услышал на юбилейной встрече выпускников геологоразведочного факультета.

2

Григорий не смог вовремя прибыть на юбилей, опоздал на два дня. Почти все уже разъехались, кроме тех немногих, кто после окончания института остался работать при кафедрах. Из их группы, которую называли группой «редкачей», таким был Славка до прозвищу Хромой.

Кафедра руд редких и радиоактивных элементов находилась у Лагерного сада, в самом дальнем корпусе — седьмом. Григорий хладнокровно миновал и главный корпус, и родной геологический — первый, где в основном и прошли все пять лет учебы. Отдав дань вежливости, провел в разговорах с работниками кафедры около часа и, выдернув оттуда Славку, пошел с ним обратно — в геологический корпус. Стремительность его действий насторожила, а потом и развеселила Хромого. Он насмешливо посматривал на целеустремленного и ставшего вдруг молчаливым Григория.

— Ты что, в нашем корпусе еще не был?

— Нет, — кратко ответствовал тот.

— Так, понятно, — протянул Хромой. Зашел с другого боку, заговорил вкрадчиво: — Ты знаешь, та турмалиновая «роза» из кристаллов исчезла, ее нынешние студенты раскололи и растащили по частям…

Григррий оставался непроницаемым.

— Что-то нет в тебе должного лирического настроя, — вздохнув, сделал вывод Хромой, косясь на Григория, никак не отреагировавшего на запущенное пробным шаром сообщение о расколотой «розе». Григорий молча улыбался, слушая его разглагольствования.

Они вошли в первый корпус. Тишина — идут занятия. Григорий с интересом осмотрел фойе — вроде ничего не изменилось. Разве что теперь сидит вахтер, подозрительно посматривающий на входящих. Григорий подошел к стенгазете «Геолог». Надо же, висит на том же месте, что и много лет назад. И такого же размаха — на всю стену.

Никогда больше Григорий не видел подобных стенгазет. Один вид ее вызывал уважение. В годы их учебы газета славилась не только размерами, но и остротой, юмором, разнообразием материалов и неоднократно занимала призовые места на институтские конкурсах. Оно и понятно — студенты геологоразведочного факультета после каждого курса разъезжались буквально по всей стране и привозили массу впечатлений, кучу интереснейших материалов. Все самое любопытное шло в стенгазету.

В нынешнем номере — и это Григорий заметил сразу, даже возгордился немного — одну его фантастическую юмореску поместили! Наверное, специально к юбилейной встрече где-то нашли. Юмореска, конечно, не то, чтобы очень… Так, пародия на космогонию. Но все равно приятно. И Григорий остановился у газеты, стал перечитывать свое произведение, затем с интересом просмотрел всю газету. Отметил с некоторой досадой — нет, не то. Немного не то. Неплохо, конечно, даже талантливо, черт возьми, но чего-то не хватает. «Зубастости», что ли…

— Пойдем на второй этаж, я коллекцию минералов посмотрю. Что там интересного привозили ребята? — спросил Григорий.

— Да так, по мелочам. Интересное, конечно, привозили. Но сейчас ведь как — первокурсник и тот свою собственную коллекцию заводит. Дипломники одного разыграли. Накрошили пирит и подсунули — мол, золотоносный песок. Отвалил им коллекционер два кристалла мориона…

— Ну, тогда ладно. А кафедра разведчиков там же?

— Ага, не вытерпел-таки…

«Разведчиками» называли «чистых» геологов, специалистов по поискам и разведке. Собственно, «редкачи» являлись теми же «разведчиками», еще одной параллельной группой этой специальности, но с дополнительным спецкурсом. Поэтому нагрузка у студентов-редкачей была побольше. Впрочем, они и стипендию на десятку больше получали.

Кафедра находилась теперь в подвале. Спустились туда, где раньше были склады. Сейчас вместо них — новые просторные кабинеты. Из одного вышла молодая невысокая женщина в строгом светлом костюме. Увидев их, удивленно подняла тонкие черные брови. Хромой деликатно прошел далыце, кивнув ей на ходу. Григорий остановился.

Хромой не без оснований подшучивал над ним. Нет, он не украдет эту женщину, которую не видел много лет и о которой думал по дороге сюда. Но в душе хотел бы это сделать. Пройдясь по местам своей молодости, Григорий смотрел сейчас глазами парня из далекой студенческой жизни. Забыв о жене — о мужское непостоянство! — он смотрел на Катю, стоящую перед ним. Стоял и вспоминал.

Сперва ему не хватало смелости. Вообще-то он вел себя с девушками по-мальчишески дерзко, даже грубо. И, скорее всего, именно по причине робости перед ними. Но свое чувство к Кате Григорий пронес через все годы учебы, повзрослел за это время, но так и не сделал предложения. Да что там предложение! Они никогда не гуляли по уснувшим аллеям, не целовались на лестничных площадках общежития, как все порядочные студенты. Годы учебы проходили, а в их отношениях ничего не менялось. Григорий на других девушек не засматривался. Катя тоже, как говорят в подобных случаях, оставалась ему верной.

Над Григорием посмеивались. Тот же Хромой, близкий его дружок, ехидничал:

— Долго ты будешь так ходить?

«Редкачи», привыкшие в своей чисто мужской компании к «красноречию», только хмыкали удивленно.

Увы, Григорий так и не сделал предложения. Отчасти, наверное, потому, что Катя была красивой, прилежной и аккуратной девушкой. Совсем не чета ему. А в отношении самого себя Григорий никогда, надо отдать ему должное, иллюзий не строил. Ко всему прочему Катя была круглой отличницей. Правда, Григорий в одном из семестров тоже умудрился стать отличником, и его фотографию повесили на Доску почета. И, словно в насмешку, рядом с Катиной. К неописуемому веселью Хромого:

— Кому доска, а кому и тоска почета…

Григорий недолго ходил в отличниках. В следующем семестре он вообще завалил сессию, получив «неуд» по научному коммунизму. Пересдать экзамен смог лишь на следующем курсе. Фотографию сняли. Отличница Катя была брюнеткой, а брюнеток Григорий почему-то опасался. Женился он, как и следовало ожидать, на симпатичной и тихой блондинке. Правда, потом с ним произошла странная метаморфоза — совсем перестал опасаться брюнеток, даже самых жгучих, но стал отчаянно бояться блондинок…

Сейчас же, остановившись перед Катей, Григорий заглянул в ее карие лучистые глаза, и к нему сразу же вернулся весь его прежний страх. Все чувства в нем перемешались, и он робко сказал:

— Здравствуй, Катя.

Она опустила густые ресницы, тихо ответила:

— Здравствуй, здравствуй. — Помолчала секунду. И добавила так же тихо: — Наслышаны мы тут о твоих подвигах…

Григория не удивили эти слова — ему не раз говорили о «подвигах». Главный из них заключался в том, что полтора года назад ему чудом удалось остаться в живых. Собственно, говорить следует о подвиге хирургов, сумевших вернуть его к жизни. Юркий геологический «газик» влетел под колеса мощного самосвала, и товарищи Григория погибли, как обычно и бывает при лобовых столкновениях на скоростных шоссе. Досталесь, конечно, и Григорию.

После кратковременной «командировки» на тот свет, после долгих больничных страданий и последующей инвалидности, поставившей крест на профессии геолога, Григорий взглянул на мир несколько иными глазами. Ничего вокруг вроде не изменилось, а вот даже солнышко и то по-другому светит… Сам он стал чуть сентиментальнее, стал тоньше чувствовать людей.

Первое время Григорий постоянно ощущал какой-то непонятный интерес окружающих к своей персоне. В любопытных взглядах так и читалось — все-таки что-то тут не то, что-то тут от нечистого. Все погибли, а он, видите ли, живой… Григорий и сам удивлялся, даже попытался как-то объяснить это в небольшом рассказе, но так как не умел писать реалистическую прозу, то, понятное дело, нафантазировал. Даже в мистику какую-то ударился — под влиянием любопытствующих. В общем, еще больше напустил туману. И, не подумав, дал почитать свой рассказ знакомым. К их удивлению теперь примешивалось сомнение — а тот ли это Григорий…

Борьба

Человек умирал. Он не знал этого, как не знал и того, что троих его товарищей уже вынесли в узкий коридор поселковой больницы и накрыли простынями. Не знал, где находится, не видел людей в белых халатах, склонившихся над ним. Не слышал, как седовласый хирург с умным усталым лицом тихо сказал:

— Надежды нет… положите его в одиночную под наблюдение сестры.

Человек не чувствовал, как его сняли с операционного стола, переложили на каталку и тихо покатили по коридору мимо мертвых его друзей, мимо замерших Неподвижно больных, с острым любопытством смотревших на его неподвижное, заострившееся лицо. Оставшийся ничего не чувствовал, он был уже почти мертв. Изломанное, изорванное тело ни на что не реагировало, отключенный от внешних раздражителей, парализованный мозг бездействовал. И все-таки в нем теплилась искорка сознания, которая затерялась в глубине мозга, как звезда в бездне вселенной. Она то затухала, то разгоралась, захватывая близлежащие нейроны. Сознание странным образом было оторвано от неподвижно лежащего человека, от его мозга, в котором оно билось в поисках выхода. Это продолжалось долго, но не могло продолжаться вечно. Медсестра взяла его запястье — пульс почти не прощупывался…

Искорка сознания уже не скользила в лабиринтах мозга, она металась, билась в сплошную стену отключенных нейронов вокруг жизненно важных центров мозга, проносясь, как яркий метеор, в пугающей черноте небытия. И в этой черноте медленно разгорался свет. К сознанию подключались новые и новые нейроны, и оно уже не было оторвано от мозга, вливалось в него, постепенно набирая силу. И человек почувствовал себя. На него огромной тяжестью навалилась боль. Она рвала на части пробудившееся сознание, мозг не выдерживал эту боль. Человек застонал, и медсестра, уронив стул, побежала из палаты за врачом…

Мозг, еще ничего не чувствовал, кроме боли. И когда боль стала нестерпимой, сознание отключилось, ушло в спасительное небытие. Напуганное, подавленное огромной болью сознание затерялось в глубине мозга, затаилось.

В палату стремительно вошел седовласый врач со шприцем наготове. Наклонился над телом, некоторое время слушал сердце. Лицо его стало строгим, он протянул шприц медсестре:

— Унесите, не нужен…

Но мозг еще не умер. Незатухающая искорка опять пробудила его, и сознание шагнуло навстречу боли. И опять боль буквально разрывала мозг, подавляла сознание, но вопреки всему оно подключало новые центры мозга, принимая еще большую нагрузку, принимая новую боль. Мозг взял на себя управление всеми органами тела. И человек почувствовал себя всего. Почувствовал не только свое тело, руки и ноги, но и внутренние органы и теперь мог контролировать их деятельность, жизненные функции. Потребовался мощный импульс, чтобы резко сократилось и вновь забилось остановившееся было сердце. Прекратилось кровотечение в легких, медленно восстанавливали жизнедеятельность и другие органы…

Врач, уже собравшийся накрыть тело простыней, с удивлением увидел, что у человека порозовели щеки. Откинул простыню, приник ухом к груди.

— Чертовщина какая-то, — пробормотал врач через некоторое время.

К лежавшему человеку вернулась память. Первое, что он вспомнил, — визг тормозов, огромный, занимающий всю дорогу ярко-красный самосвал, нависший над их маленьким «газиком». И страшный удар, невыносимая боль. Острое, рваное железо вонзилось в тело…

Человек напрягся, опять потерял сознание. Врач, державший руку на его пульсе, вздрогнул — сердце опять остановилось.

— Шприц! — резко бросил он медсестре. Взял протянутый шприц, колеблясь, приподнял, веки умирающего — зрачки не реагировали на свет. Вздохнув, врач поднес шприц к груди, собираясь сделать укол прямо в сердце — в надежде дать ему толчок, заставить сокращаться. Но что-то остановило врача…

В мозгу умирающего не угасла искорка, и что-то опять властно повело его из спасительного небытия навстречу невыносимым страданиям, навстречу жизни. Сознание терялось во всепоглощающей бол и ускользало, но что-то вновь и вновь возвращало его к жизни, заставляя держать на себе свинцовую тяжесть боли. Держать ниточки жизни каждого органа, каждой клеточки организма…

Врач отложил шприц в сторону, тихо сказал собравшимся вокруг коллегам:

— Ему сейчас ничего не требуется, мы только помешаем, — помолчав, он добавил: — Я никогда ничего подобного не видел… Организм сам мобилизовал все свои силы на борьбу со смертью. Что вся наша медицина в сравнении с этими силами…

Пройдет немного времени, и человек полностью придет в себя. Но ни врачи, ни он сам так никогда и не узнают, что именно властно вело разум на нелегкую борьбу. И лишь в памяти вернувшегося к жизни останется смутное воспоминание о какой-то космической бездне, о ком-то, затерявшемся в этой бездне.

Слухи об аварии проникли и на юбилейную встречу — однокашники живо интересовались этим событием.

— Ах, — вздыхали однокурсницы. — Неужели это все, правда?

Рассказанное противоречило всем законам медицины, и Григорий даже пожалел, что не захватил с собой ни одного экземпляра «Борьбы», где он подробно описал состояние человека, оказавшегося в критической ситуации. Любопытным сообщил, что просто провалялся десять дней в реанимации…

У Кати было «окно» в аанятиях. В кабинете, сплошь заставленном высокими плоскими шкафами с рудными образцами, угостила индийским чаем, и они втроем долго сидели и вспоминали студенческие годы. Потом Катя принесла стенгазету, выпущенную специально к юбилею по результатам анкеты, предварительно разосланной всем выпускникам.

В анкете «редкачи» были по-мужски откровенны и с гордостью заявили, что и в волнующем вопросе «Первая любовь, вторая…» они распахнули свои сердца и назвали имена тогдашних своих симпатий. Многих вспомнил, например, Рома — его имя как-то терялось, превращалось в незаметную точку среди длиннющего списка женских имен. А вот рядом с именем Григория стояло лишь одно — Катя…

Григорий осторожно покосился на Катю, с сожалением думая о том, что Слон, который оформлял все это, в данную минуту находится в далеком Норильске, а значит, и в полной безопасности. А он сидит здесь, краснеет и вроде как признается в любви, признается спустя столько лет.

Катя не отвела взгляд, в ее глазах Григорий прочитал немой укор и смутился еще больше. От полного конфуза спас Хромой, который всегда отлично понимал своего дружка. Он со смехом зачитал, какие побочные специальности по причине совмещения профессий приобрели геологи-редкачи. Тут фигурировали и начальники с промывальщиками, и кристаллометристы с водителями кобылы, и даже таинственный плавильщик с каким-то зловещим проберером.

Закончилась очередная «пара» — студенческий термин, обозначающий сдвоенные лекции, звучал теперь непривычно — и к ним присоединился Евгений Беляев, муж Кати. Евгений, как и Катя, «разведчик». Учились они в одной группе. Евгений — неплохой парень, но прагматик. Это в общем-то даже хорошо, если в меру. У Евгения было в меру. Но из-за своего прагматизма он «своим в доску» для студенческой раскованной братии до конца не был. И все-таки чужим его в группе не считали. Не омрачал жизнь ни себе, ни другим поисками места повыше да потеплее. Амбиции у Евгения не проявлялись, что, наверное, и позволяло ему жить продуктивно и интересно. И именно он, а не кто-то другой с их курса первым защитил кандидатскую диссертацию. Неудивительно, что Катя выбрала его — женщин подсознательно тянет к таким вот мужчинам, практичным и несуетливым. Григорий с некоторым удивлением поймал себя на мысли, что у него испортилось бы настроение, если бы Катиным мужем оказался человек иного склада. Ведь сам Григорий — именно этого иного склада. Типичный «гусар», недисциплинированный и абсолютно непрактичный.

Дисциплины и практичности с годами, конечно, прибавилось, но и сейчас он с точки зрения геологического начальства — «трудноуправляемый» человек. Способный, трудолюбивый и надежный в работе специалист и все-таки — трудноуправляемый. В том смысле, что чересчур самостоятелен в мыслях и поступках. К счастью, прямо об этом не говорят, иначе еще до творческого кризиса у Григория появился бы другой — профессиональный, производственный. Такой уж характер…

3

Евгений долго тряс Григорию руку. Пусть не дружили они в студенчестве, но теперь, спустя годы, все сокурсники стали друзьями. Это как в далекой загранице, когда двое совершенно незнакомых земляка при случайной встрече чувствуют себя едва ли не кровными братьями.

Снова заговорили о прошедшем юбилее. Долго смеялись, слушая рассказ Хромого о том, как проходил прощальный вечер у «редкачей». Повзрослевшие и умудренные жизненным опытом, они не удержались и тряхнули, так сказать, молодостью, растеряли за столом всю свою солидность. И вечеринка прошла по давнему сценарию. Все мальчишники у «редкачей» начинались и кончались примерно одинаково. Первым, как правило, «притомлялся» Витя Пушка. Он и трезвый-то спал так, что из пушки не разбудишь, за что и получил свое прозвище. Редкостной сонливостью и ленью Пушка прославился на весь курс.

Монотонный голос лектора клонил вечно невысыпающихся студентов в дремоту. Они крепились, старательно конспектировали — по чужим конспектам не очень-то приготовишься. Минут через двадцать в лекторские многозначительные паузы, делаемые с профессиональным умыслом для усиления восприятия, начинали врываться легкие похрапывания. Студенты оживлялись, оборачивались, искали глазами Витю Пушку. Тот сидел невозмутимо и спал, подперев кулаком голову. Не один он засыпал на лекциях. Дремали даже самые прилежные девчонки, мило приоткрывая нацелованные накануне губы. Но они обычно мгновенно просыпались. А вот с Пушкой ничего подобного не случалось. Он сидел непоколебимо, ручку держал твердо и даже время от времени бессознательно, но явно в целях конспирации водил он вслепую по тетради, рисуя немыслимые синусоиды. Более того, когда лектор в ответ на оживление в аудитории повышал голос или, меняя интонацию, призывал к порядку, следовала немедленная реакция на изменение шумового фона. Пушка приоткрывал веки и смотрел на лектора осовевшими, ничего не видящими глазами. Студенты не выдерживали, и аудиторию заплескивал хохот, разбегаясь волнами от «места засыпания». Пушка вздрагивал, окончательно просыпался, некоторое время что-то конспектировал для отвода глаз. Но вскоре все повторялось сначала…

На юбилей Витя Пушка прибыл ничуть не изменившимся. Как говорится, каким он был, таким он и остался. Геолог из него, несмотря на светлую голову, получился никудышный. Оно и понятно — ох как нелегка эта гордая, но жестокая профессия!.. Семейная жизнь у Пушки, конечно, не удалась. В общем, не везло в жизни не приспособленному к ней Пушке. Но он остался прежним. И с такими вот людьми как-то легче жить в неустроенном нашем мире. Придают они ей некоторый тонус, скрашивают ее, ничего не требуя взамен. Глядишь на такого битого-перебитого, но неунывающего человека, не озлобившегося на всех и вся, и словно сам очищаешься от скверны…

На юбилее Пушка, к всеобщему восторгу, всюду забывал свой портфель. Где только не носило сокашников — им непременно хотелось посмотреть все памятные места, с которыми связаны воспоминания их молодости. То и дело приходилось искать портфель Пушки и возвращаться за ним. Может быть, портфель даже специально прятали, чтоб потом веселой и шумной толпой вернуться обратно. А провожая Пушку, портфель уже не нарочно забыли, в камере хранения, и недавно Хромой получил от товарища телеграмму с просьбой забрать портфель оттуда и посылкой отправить хозяину.

В портфеле были рукописи со стихами. Пушка стал поэтом.

На прощальной вечеринке он долго читал свои лирические стихи однокашникам, никогда не проявлявшим особой чувствительности. А тут притихли суровые «редкачи», удивляясь самим себе, — надо же, внимаем! И они долго бы слушали и удивлялись, но Виктор, следуя давней традиции, «притомился». Будить его не стали.

4

Слушай, а ты ведь тоже наловчился бумагу марать, — сказал вдруг Евгений, когда они отсмеялись. — Но почему пишешь фантастику?

Григорий всячески избегал подобных разговоров, так как по причине своего «творческого кризиса» давно ничего не писал и не был уверен, что напишет. Но на юбилее пронеслась легенда о новоявленном писателе — кое-кто из сокурсников читал его рассказы, опубликованные в периодике. Случайно, конечно. Но почему-то очень уж престижно в наш век быть хоть чуточку писателем. Даже Григорий уже вроде бы и подвиг совершил. Дома же, на своей улице он вообще стал популярной личностью. На него показывали пальцем, стоило ему выйти за калитку. Вообще-то тыкать пальцем можно по всякому поводу, но Григорию, на которого только-только пала «слава», казалось, что тыкают именно поэтому. К тому же самая зловредная на улице старуха вдруг стала здороваться при встречах первой. А потом произошел случай, крайне удививший Григория и надолго повергший его в смущение и нелегкие раздумья.

Пришел к нему сосед дядя Петя, пожилой уже человек. Он сидел на краешке стула, положив на колени черные руки, и торопливо рассказывал о своей жизни. Трудно она у него сложилась, ох как трудно!

— Написать бы об этом, — тихо говорил дядя Петя, — ну, чтобы знали, как трудна нам было…

Григорий в полной растерянности смотрел на седого человека, сложно, но честно прожившего нелегкий свой век, смотрел и не знал, что ответить. Правду сказать, мол, никакой я не писатель, не под силу мне написать все, что вы рассказали? Не поверит. Ведь печатал что-то там, значит — можешь, значит — шибко грамотный и напишешь. И не объяснить ведь никак, что не в грамоте дело.

— Вы знаете, — сказал наконец Григорий, — я пока не могу сказать ничего определенного…

— Понимаю, понимаю, — засуетился дядя Петя, — я зайду, потом зайду…

И зашел, дав Григорию на обдумывание почти месяц, хотя можно понять, какое нетерпение снедало его. Что ответит ему писатель, не откажет ли?

Потом дядя Петя приходил еще через месяц, Григорию не хватило мужества сказать «нет». Но и выполнить просьбу он не мог, конечно. И с болью думал о том, сколь много значит для людей писательское слово и как часто писатели не оправдывают надежд, выдавая желаемое за действительное…

— Почему ты пишешь фантастику? — снова спросил Евгений у задумавшегося Григория. — Почему уходишь от действительности?

— А почему ты в детстве любил сказки? — задал Григорий встречный вопрос. И сам же ответил: — Набегался ты за день, кучу шишек и обид с улицы принес. А мамочка тебе сказочку расскажет на сон грядущий, и про все обиды ты забудешь, и уснешь — как миленький…

Три горошины

Спи, мой мальчик, спи… Хочешь, я расскажу тебе сказку. Старую-старую сказку… Это было очень давно. Тогда не было ни тебя, ни меня. Даже бабушки с дедушкой еще не было… В сказочном царстве Микромир жили три частицы, три электрона. Они были очень веселыми, танцевали, кружились вместе со своим другом Протоном. Протон их очень любил и ласково называл Горошинами.

Долго они так жили, хорошо им было вместе. Прочная у них сложилась дружба. Все привыкли, что они всегда вместе, и называли их союз химическим элементом. Но однажды пришла к ним строгая госпожа Радиоактивность и сказала:

— Настало время вам расстаться!

Горько заплакали Горошины, но ослушаться госпожу не посмели. Каждой Горошине разрешили самой выбирать дорогу. Первая Горошина поплакала, поплакала и сказала:

— Я полечу далеко-далеко, через много-много миров. И все будут видеть, какая я блестящая и красивая…

Исполнили желание первой Горошины, и она полетела. Бедная, маленькая Горошина… Никто теперь не знает, где она. Ведь одну ее совсем, совсем не видно…

Второй Горошине очень не хотелось покидать любимого Протона. Она думала, что доброму милому Протону будет очень плохо без нее. И она все плакала и плакала:

— Ах, оставьте меня…

И ее оставили. Еще быстрее закружилась счастливая Горошина вокруг Протона, делясь с ним радостью. До сих пор живет она со своим Протоном и нет в Микромире более счастливой и более стабильной семьи среди химических элементов.

Третья Горошина поплакала, поплакала и сказала:

— Разгоните меня до скорости света!

Никто не может выдержать такой скорости, но желание Горошины исполнили. Разогнали ее до скорости света. Вес у Горошины стал бесконечно большим, и она погибла. Но из ее бесконечно большой массы образовалась Вселенная, в которой живет много других Горошин. В ней живем и мы с тобой, сынок… Спи, мой мальчик, спи…

Мальчик спит. Ему снится третья Горошина…

Конечно, дети и такой вот простенькой сказочкой обойдутся. А сказки для взрослых — это уже научная фантастика. Ведь и взрослому дяде нужно что-то там забыть, отдохнуть от дум тяжких. Можно, конечно, отгородиться от суровой действительности спасительной стеной опьянения. Многие так и делают, к сожалению…

— А чо делать, — заметил Хромой, — если, допустим, даже в кино некуда сходить. Наши нефтяники, кто в Нижневартовск распределился, рассказывали на юбилее, что у них нет ни одного кинотеатра!

— Ну, это не показательно, — возразил Евгений, — и винить нужно самих себя. Ведь у нас в геологии как — оседаем возле рудишки на три-четыре года, а поселок успеваем отгрохать. И клуб — чтоб кино крутить. А как же иначе? Да в противном случае наши бабы глаза начальству выцарапают!

— Это потому, что дотянуться могут, — сказал Хромой. — Мэр поселка, то бишь начальник экспедиции, живет среди нас, ходит с нами и на работу, и в столовую. А город — это вам не поселок. И тамошний мэр ходил, видимо, этажом выше…

— Или вообще по крыше, — усмехнулся Григорий. — Звезды считал. Не уточняю, какие… Но вернемся к дяде. Скучает он — звездочеты о нем и забыли, «кина» не построили, книг хороших не напечатали, к водке у него аллергия после Указа. Фантастика — та вообще в опале. Так вот. Кстати, о фантастике…

Григория понесло. Он огорошил однокашников торжественным заявлением. Мол, фантастика — это литература огромной социальной силы. Запахло официальщинсй, и Хромой с Евгением весело переглянулись.

— …вы всего Булгакова читали? — витийствовал Григорий. — Ну, в самиздате что ходит… Вы многое потеряли! А антиутопии Замятина, Хаксли, Оруэлла? Этими именами нас пугают, но они ходят по стране огромными тиражами, в ксерокопиях. Это, братцы, социальная фантастика, романы-предупреждения, написанные еще в 20-40-х годах и оказавшиеся, к сожалению, пророческими. По их следам идут Рей Брэдбери, Ефремов с его «Часом быка», сегодняшние Стругацкие. Нет, фантастов не упрекнешь в уходе от действительности…

— Ну ладно, ладно… Убедил, — не вытерпел Хромой. — Заканчивай лекцию, аудитория устала. А вообще ты прав. Уж если кто и уходит от действительности, так это современные реалисты. Почитываю я их, почитываю, даже интересно бывает. Но — не то. Некоторые книжки у них какие-то кастрированные.

Он осекся, покосился на Катю. Та погрозила пальцем.

— Понимаешь, Григорий, — продолжал Хромой, — вольно или невольно печатным словом действительность как-то лакируется, приглаживается…

— Нет, ты не сторонник социалистического реализма, — рассмеялся Григорий, — но продолжай, продолжай.

— В общем, в жизни меня посылают подальше, а в реализме твоем печатном вежливо просят, хотя и туда же… — куда именно, Хромой, опять покосившись на Катю, уточнять не стал, — ну да ладно.

— Все печатают и печатают. Ну, прямо не Союз писателей, а Союз печателей! Словно кастрюли штампуют или там галоши, — продолжал Хромой. И сделал мрачный вывод: — В общем, и тут план по валу…

— Мальчики, вы посидите тут, я пойду фотографии с юбилея принесу, — сказала Катя.

Григорию было неприятно, что Катя ушла, и он потерял было всякий интерес к разговору. Но ненадолго — однокашники продолжали спор.

— Григорий ловко вывернулся со своей фантастикой, — в запальчивости сказал Евгений. — А по-моему, некоторые занимаются этим жанром только потому, что боятся писать обо всем прямо. Вот и маскируются под фантастов, да еще и пыжатся потом.

Евгений сердито махнул рукой, помолчал немного, после чего и заявил о кризисном, как он выразился, болоте в творческой среде.

Григорий невольно вспомнил дальневосточную тайгу и слова давнего своего товарища о папином ремне, который якобы помешал ему стать поэтом. Но одно дело, когда кто-то сам иронизирует над собой, и совсем другое, когда огульно смеются и обвиняют примерно в том же тех, кому ни кризисы, ни папин ремень не помешали.

«А все-таки во многом он прав, — думал Григорий. Особенно в отношении начинающих, кто еще не успел кем-то там стать, но очень того хочет».

— Как бы Григорий ни облагораживал фантастику, — сердито продолжал Евгений, — она как была брехней, так брехней и останется. Не о том надо писать. Я как преподаватель каждый год встречаюсь с новым курсом и каждый раз удивляюсь. Знаете, какое-то отчуждение выросло постепенно между нынешними студентами и преподавателями. Сперва я как-то терпел это, свою вину чувствовал, пытался разглядеть и понять то новое, что появилось в студентах. А курс уже ушел, уже следующий прет. И тоже приносит что-то свое. Даже мировоззрение у них не такое, как у нас. Но они и по отношению друг к другу такие же чужие. Зайди к ним в комнату. Поднимут головы, глянут равнодушно и опять уткнутся — кто в книгу, кто в стакан. Они ведь и напиваются как-то не так, как мы в свое время. Если уж кто из нас напивался, так мы всем общежитием или оберегали его от всякой дури, или напивались вместе с ним. А эти… — Евгений опять махнул рукой. — Спроси-ка, Григорий, у Славы про нынешних «редкачей».

«Вот так, не у Хромого, а у Славы. Значит, и у тебя до сих пор проявляется какое-то отчуждение. Сам не обзавелся кличкой и других стесняешься ею окликать. А вот негодуешь на эту самую отчужденность. И очень хорошо, что негодуешь. Да, был ты в студентах немного не таким, правильным чересчур. Но все-таки был своим».

А о «редкачах» сегодняшних Григорий уже слыхивал. Про то, что пьют они зверски. Еще бы — чисто мужская компания. Они и в былые времена выделялись по той же части. Но не до такой же степени! Один сопляк до того налакался, что умер. Своей мерзкой смертью парень словно плюнул всем в душу.

Случались трагедии и в их время. У «разведчиков» на первом курсе погиб Жора Ляльков, приехавший в Томск из Баку. Жора был на редкость красивым парнем, но как-то не придавал этому значения. Не в пример Сашке Стрелку, «редкачу» с их же курса. Стрелок, этакий черноброво-белолицый, Аполлон, прибыл в Томский институт словно для того, чтобы обучать вчерашних школьниц искусству разврата. И преуспевал в этом, пока его не попросили из института со второго курса…

Жора Ляльков готовился к танцам, гладил брюки. Налегая на утюг, оперся другой рукой о металлическую спинку кровати. И рухнул на пол. Бездыханный. Где-то там коротило на корпус утюга, и когда парень ухватился свободной рукой за кровать, притиснутую к батарее, то электрический ток побежал на свободу. Через сердце, сразу же остановившееся…

Что только ни делали врачи примчавшейся скорой, все тщетно. Самое обидное, что Жору можно было спасти, но его товарищи просто не знали, что делать в подобных случаях. Вообще-то знали, конечно, про массаж сердца, но очень уж неожиданно и как-то буднично все произошло. Просто взял да упал парень. Его даже не затрясло, как обычно бывает при поражении электротоком. Он и вскрикнуть не успел. Пока соображали, что к чему, драгоценное время ушло.

Случайная, непостижимо внезапная и обидная смерть…

И вот еще одна, уже далеко не случайная, но тоже обидная — самим своим фактом обидевшая других…

5

Преподаватель общей геологии Георгий Алексеевич слыл среди студентов наиболее справедливым наставником, а «редкачи» вообще были от него в восторге — он по традиции каждый год руководил их учебной геологической практикой.

После второго курса весь курс уехал в Хакасию на полигон геологоразведочного факультета. Там, недалеко от станции Туим, на берегу озера с не очень звучным названием Собачье стояли полуразвалившиеся дома брошенной деревеньки. Студенты селились не в сгнивших домах, а в палатках на склоне небольшой сопки.

Днем ходили в учебные маршруты. Тут, в степях Хакасии, геологу есть на что посмотреть. Место для полигона выбрали отнюдь не случайно — здесь в свое время прошли многие именитые геологи. А фамилию одного знаменитого исследователя, собственноручно вырезанную на стволе старой засохшей лиственницы, и теперь еще можно прочитать, хотя за многие годы буквы поистерлись, расплылись.

Во многих местах сохранились старинные горные выработки, когда-то вскрывавшие самые разнообразные рудопроявления. Иногда студенты находили красивейшие кристаллы. И даже самоцветы. И в известняках, выстилавших берега озера Иткуль, встречалось множество окаменелостей палеозойской фауны и флоры. В общем, геологический музей да и только. Студенты с огромным интересом бродили по громадному природному музею.

Георгий Алексеевич не случайно стажировал только «редкачей», а не гидрогеологов, например («гидруш», как их называли). Обе группы «гидруш» почти сплошь состояли из девчонок — не очень-то шли парни в гидрогеологи. Вода, она и в Африке вода. А честолюбивым молодым мужикам непременно хотелось если уж искать, так что-нибудь этакое, повесомее да поосновательнее.

Георгию Алексеевичу нужны были парни, он и выбрал «редкачей». Днем они под руководством Иванкина ходили в учебные маршруты, а вечерами и в выходные под его же руководством занимались строительством. Под стены брошенных домов подводили сваи — ржавые бурильные трубы, этого добра на полигоне хватало. Трубами поднимали дома — на собственных плечах. У Григория сохранился снимок, где они держат на руках дом. Концы труб — на их плечах. Голых по пояс, чумазых, как дьяволы, «гераклов» согнуло в дугу, ноги широко расставлены, буграми вздулись мускулы на голых торсах — чувствуется немалое напряжение. А они весело скалят в фотоаппарат зубы и сам черт им не брат. Дом возвышается над ними чудовищным паланкином, из дверей которого свесил ноги «восточный деспот» Витя Пушка, и на лице его — надменность. Заменив нижние сгнивающие венцы, дом осторожно опускали. Переделывали перекосившиеся двери, окна. Штукатурили стены. В общем, всего помаленьку — рубили, пилили, строгали, таскали на плечах тяжеленные бревна. Каждому пришлось поработать и грузчиком, и плотником, и столяром, и каменщиком, и землекопом. Делали нужное дело — благоустраивали полигон и зарабатывали деньги. В итоге «редкачи» за лето помимо учебной программы проходили курс трудового воспитания. И кто не умел держать в в руках топор или рубанок, тот научился. А то ведь попадались и такие, что гвоздь вбить не могли без посторонней помощи. Подобные неумехи после практики смело брались за любое дело.

Георгий Алексеевич помимо того, что обладал профессорскими знаниями, имел самые разнообразные навыки и знал кучу полезных вещей. А попутно демонстрировал простую рабочую смекалку.

Уставали, конечно, парни. Ох, как уставали! И роптали поначалу, наработавшись до кровавых мозолей на руках. Но любая работа, где необходимо пораскинуть мозгами, имеет свойство затягивать. И даже те немногие, кто поначалу роптал, в конце практики не находили себе места, скучали в палатках. У них, что называется, чесались руки. По работе…

Каждое лето Георгий Алексеевич уводил очередную группу в горы Кузнецкого Алатау. К походу готовились заранее — сушили сухари, сушили картошку, нарезав ее ломтиками. Картошка на солнце темнела — чуть ли не до угольной черноты.

Еще до обеда, до первого большого привала по горло вкусили геологической романтики. Рюкзаки становились тяжелее с каждым километром. Шли молча, яростно размазывая по рукам и лицам осточертевших комаров и проклиная тот день и час, когда приспичило выучиться на геолога. Лишь изредка слышался сдержанный смех, когда с железным грохотом падал Рома. Он нес не тяжелую, ко громоздкую жестяную печку и трубу к ней, торчащую выше его головы. Трубой Рома все чаще и чаще цеплялся за кедры и прочие хвойные преграды. Когда в очередной раз он с устрашающим шумом упал на ровном месте, Георгий Алексеевич обернулся (шел он в голове колонны), оценивающе посмотрел на поверженного Рому. Кивнул на него и сказал под общий смех:

— Пожалуй, тут и остановимся…

С огромным облегчением сбросили рюкзаки, повалились вслед за Ромой. Иванкин с прищуром оглядел их, спросил:

— Ну, орлы, кто умеет костры сооружать?

Уставшие орлы молчали — умельцев что-то не находилось. Георгий Алексеевич, улыбаясь одними глазами, достал из рюкзака легкий топорик и собрался было сам рубить хворост. Но поднялся один, поднялся другой, а еще через минуту никто не сидел без дела — двое пошли к реке за водой, еще двое возились с продуктами, несколько человек таскали хворост, другие рубили его. Сам Иванкин, удовлетворенно посматривая на студентов, вырубал рогульки для костра.

Часа через два двинулись дальше. Георгий Алексеевич повел отяжелевший после обеда отряд медленно. Останавливался возле интересных скальных обнажений. Показывал. Объяснял. И студенты уже не просто шли, погруженные в самые мрачные от переутомления думы. Теперь они шли как настоящие геологи-поисковики — все вокруг замечая, на все обращая внимание. Многие достали из рюкзаков геологические молотки, внимательно рассматривали образцы породы. Наверное, поэтому и усталость переносилась легче.

Тайга становилась все более мрачной и труднопроходимой. Шли настоящими дебрями, и не один из них думал о том, что здесь не ступала нога человека. И, конечно же, здесь могло быть никем не открытое месторождение. Даже Витя Пушка стал внимательно рассматривать камни, которые попадались все реже. И когда увидел покрытый мхом, странно правильной формы булыжник, раздолбал его в прах.

— Братцы! — возопил Пушка и бросился догонять уходящих товарищей. Остановились — несомненно, Пушка нашел что-то интересное. Ни сейчас в походе, ни в учебных маршрутах Пушка особенного рвения к найденным каменюгам не проявлял, резонно полагая, что и без него их все переколотят. Останется только посмотреть, что именно там наколотили горе-геологи. И вообще больше живностью, всякими травками да букашками умилялся. А тут, ишь ты, как его разохотило! Ждали с нетерпением — чем черт не шутит — вдруг и в самом деле месторождение! Вот бы они утерли нос многоопытным геологическим асам! А месторождение назвали бы Викторией — и в честь первооткрывателя, и в честь собственной победы…

Запыхавшийся Пушка подбежал к Георгию Алексеевичу и с ходу сунул ему под нос отколотый образец:

— Кирпич?!

Иванкин взял образец, повертел его в руках.

— Да, кирпич…

Ошарашенные «редкачи» воззрились на злосчастный кирпич, не зная о чем и думать — не с самолета же он упал. Вот тебе и не ступала нога человека, вот вам и месторождение…

Иванкин равнодушно бросил кусок кирпича и, ничего не объясняя, повел отряд дальше. Метров через сто тайга расступилась, и они вышли на широкую поляну. На берегу речки стояло странное, почерневшее от времени бревенчатое сооружение, чем-то похожее на карикатурный комбайн.

Сделали привал. Расселись кто где и стали слушать Георгия Алексеевича. Он объяснил, что сооружение это предназначено для промывки золотоносного песка. В начале века тут вели промышленную добычу золота.

— Как же сюда затащили все это? — с недоумением спросил кто-то.

— Зимой, где возможно, на санях по льду реки. А дальше — волоком.

С полчаса с любопытством осматривали сооружение. Иванкин терпеливо объяснял принцип его работы. Потом сказал:

— А теперь, друзья, сделаем безостановочный марш-бросок до первых скал. Это необходимо, чтобы завтра до темноты выйти к зимовью. Не отставать! Плакать молча!

Марш-бросок, если можно так назвать утомительное движение по едва заметной тропинке с многочисленными завалами, через которые нужно переползать, длился часа три и вымотал всех до предела. Приходилось только удивляться самому Иванкину. Пожилой уже — с их точки зрения — человек, он, казалось, не знал усталости. «Друзья» же, которые были моложе его в два с половиной раза, и то порою не выдерживали — один на ходу ткнулся к дереву, сполз на землю.

— Братцы, не могу больше…

Студенты и не подозревали, что начал действовать жестокий профессиональный отбор на пригодность. К сожалению, он нередко чересчур запаздывает и ломает, казалось бы, сложившиеся судьбы. Тому парню повезло — он вовремя успел проверить свои возможности и институт окончил по другой специальности, не связанной с такими перегрузками.

На ночлеге натянули палатки. Но многие последовали примеру Иванкина. Устроились поближе к прогоревшему костру — развели его огромный, почти пионерский, и угли источали тепло всю ночь — под кедрами настелили хвойного лапника и расположились на нем, с головой зарывшись в брезентовые чехлы от спальников. Тяжелые ватные спальники оставили, конечно, на полигоне — их только на тракторе возить, а чехлы Иванкин велел взять:

— И не, замерзнете, и комары не прокусят.

На второй день шли по гольцам Кузнецкого Алатау. Тайга осталась внизу. Лишь на обширной террасе у подножия самой высокой вершины Кузнецкого Алатау — горы Верхний Зуб — стоял негустой лес. На берегу озера — вместимое зимовье. В нем установили принесенную новую жестяную печку — от прежней, стоявшей тут когда-то, остались лишь железные «лохмотья». Протопили, выгоняя затхлость и сырость, и сразу как-то уютно стало в ветхом домике — не зря, значит, тащили сюда треклятую печку.

Иванкин все-таки очень устал. Непрерывно пил большими кружками крепкий чай. Парни же разбрелись вокруг сзера. Оно называлось Рыбное. Георгий Алексеевич объяснил, что озеро особенное — горное и таежное одновременно. Поэтому в нем водится таежная рыба хариус, предпочитающая чистейшую воду. Сибирская форель.

Любители порыбачить вскоре стояли на берегу с удочками, а самые заядлые пошли вниз по речушке, вытекающей из озера. Затемно возвращались один за другим рыболовы, вываливали серебро улова на разостланный возле костра брезент. Рыбины прыгали, выгибаясь дугой. Одна умудрилась сигануть в костер.

— Сама подсказывает, что нам нужно делать…

Иванкин вытащил незадачливую рыбину из огня, достал охотничий нож и ловко выпотрошил ее. Нашел в рюкзаке лист бумаги, плотно обернул им рыбу в несколько слоев и швырнул обратно в костер, в самое пекло. Бумага сразу вспыхнула. Студенты с недоумением посматривали на Иванкина — что он делает, обгорит ведь хариус, обуглится. Тот выждал несколько минут, выхватил из огня черную головешку, некогда бывшую рыбой. Подбрасывая на ладонях, остудил немного и ловко сорвал черную корку с одного бока, затем с другого. Посслил и с аппетитрм стал есть. Парни смотрели во все глаза — бумага вопреки ожиданиям не сгорела полностью, не дался огню нижний ее слой, прилипший к чешуе. Рыба же благодаря бумаге не обуглилась, а испеклась.

До поздней ночи пекли в костре хариусов.

На следующий день совершили восхождение на Верхний Зуб. В Кузнецком Алатау горы, относительно невысоки, даже внушительный на вид Верхний Зуб дотянул всего до высоты 2178 метров. В общем, не Памир, не Тянь-Шань и не Альпы. Но граница вечного снега тут, в Сибири, намного ниже, и с Верхнего Зуба открылась прекрасная панорама молодых островершинных гор альпийского типа — частокол «зубов» с языками снежников и ледников по склонам.

Синее небо с белыми курчавыми облаками, цепляющимися за белоснежные вершины. Только две краски — белая и синяя. Но какой чистоты!

Стояли притихшие студенты на плотном снегу. Загорали, раздевшись по пояс, — комаров тут нет. Смотрели в лицо первозданной природе, и незнакомое чувство переполняло их, вспомнилась песня:

На всю жизнь запомнились Григорию горы Кузнецкого Алатау. Позже он побывал на более внушительных пиках Памира и Тянь-Шаня, но, штурмуя их, всегда вспоминал свою первую покоренную вершину — Верхний Зуб. Как гордо стоял он тогда, возвышаясь над Кузнецким Алатау, над всем этим величием. И, замирая, думал, что, может быть, где-то рядом бродит снежный человек…»

Высота 4100

Вид, что открывался отсюда, захватывал дух. Горы прорвали ярко-синее небо. Величественные вершины, казалось, спали, укрывшись облаками. На белоснежные склоны было больно смотреть. И хотя природа поскупилась на краски, зато какие это были краски!

Негнущимися пальцами я запихивал в бутылку записку. Бог приплясывал рядом. В записке значилось:

«9.08.72 г., 8 часов вечера. Здесь были студенты Томского политехнического института Богуславский Сергей Петрович и Николенко Григорий Васильевич (Бог и Пыч). Замерзаем, бежим назад…»

Занесла нас на вершину Каратегинского хребта безрассудная молодость. Не далее как сегодня утром у нас и мысли не было о восхождении. С утра мы настроились не вылезать из спальников по крайней мере до обеда. Впервые за месяц не нужно вставать и идти в очередной изнурительный маршрут. Из маршрута обычно возвращались поздно вечером с полным рюкзаком камней. Отряд базировался на высоте 2000 метров, маршруты поднимались до 3000, поэтому тяжелы были вдвойне. Как назло, весь месяц стояла прекрасная, «рабочая» погода, и как мы ни молили о дожде, дождя не было. Люди выдохлись, и вот, наконец, начальник отряда Сергей Генсюровский объявил выходной день, несмотря на рабочую погоду.

Но странно устроен человек. Перед каждым маршрутом нас с Богом приходилось поднимать подъемным краном, роль которого попеременно, исполняли Генсюровский и старший геолог Владимир Шибаев. А тут мы сами поднялись и совершенно не знали, куда себя деть. Лениво побросали мяч, пока он не улетел в сай. Позабавлялись, спуская в тот же сай камни. С интересом наблюдали, как прыгали, словно мячик, огромные глыбы, летели вниз, стремительно уменьшаясь в размерах и разбиваясь вдребезги далеко внизу…

— Обвала захотелось? — Генсюровский выглянул на шум из камеральной палатки, где он корпел над геологической картой, — лучше идите очистите от югана тропу к перевалу!

Юган, жгучая папоротниковидная трава в пояс высотой, доставляла нам немало хлопот. При соприкосновении с телом она не жгла, как крапива, но через некоторое время появлялись огромные, очень болезненные волдыри.

Истребив коварную траву, мы опять оказались не у дел, но от начальства на всякий случай держались подальше… А к обеду созрел план. Очень легкомысленный, прямо скажем, план. Мы знали, конечно, что там, наверху, температура отличается от здешней. Но снежник начинался от наших палаток, почти не таял даже в жаркие дни, только покрывался красными проплешинами. И мы пошли на штурм высоты в 4100 в одних рубашках. Нам предстояло преодолеть два с небольшим километра, но мы, несмотря на маршрутный опыт, трудность этих километров явно недооценили. Поэтому ничего с собой не взяли, не считая двух фляжек чая и геологических молотков.

Справедливо полагая, что начальству о нашем плане лучше узнать попозже, когда мы будем в недосягаемой зоне, я подозвал самого медлительного горнорабочего, местного жителя таджика Турсуна и попросил сообщить Сергею Алексеевичу, что «идем на 4100». Турсун с сомнением покосился на наши легкие «доспехи», достал из кармана стеганого халата небольшой пузырек, вытряхнул на ладонь щепотку зеленого насвая, кинул под язык и лишь после этого пошел неторопливо к Генсюровскому. Мы скорым шагом уходили к перевалу и, поднимаясь по склону, видели весь лагерь, раскинувшийся на террасе, бредущего по нему Турсуна. Возле камеральной палатки Турсун остановился минут на пять, чтоб выплюнуть насвай. Когда он раздвинул полог палатки, мы перевалили через гребень скалы и скрылись за ним.

Часа через три вся необдуманность нашей затеи стала ясной, но ни я, ни Бог не хотели в этом признаваться. С высотой становилось заметно холоднее. Судя по растительности, мы миновали лето, осень и вступили в зиму. Склон становился круче, и каждый метр давался все труднее и труднее. Возможно, мы и повернули бы назад, но горы скрадывали расстояние. Намеченный путь лежал перед глазами, вершина виднелась обманчиво близкой, и мы карабкались выше и выше. На восьмом часу, совершенно обессиленные, где ползком, где на четвереньках, то и дело сползая по заснеженной каменной россыпи вниз, одолели последние метры.

И вот мы наверху. Отдохнуть на таком морозе при пронизывающем ветре невозможно, любоваться панорамой гор пришлось недолго: солнце виднелось где-то внизу, ущелья заволакивала зловещая тьма, и лишь хребет, по которому мы поднялись, чертил белыми зигзагами наступающую мглу. Засунув бутылку с записями покорителей вершины на место, в каменную пирамиду, мы поспешили вниз. Срезая расстояние, решили бегом спуститься по очень крутому снежнику (подниматься по нему не осмелились). Минут за пятнадцать преодолели расстояние, на которое перед этим потратили часа полтора. Но забирая по склону влево, вдруг выскочили на плотный снег. Не удержали и трикони — железные шипы на ботинках. Мы разом упали, заскользили вниз, отчаянно пытаясь удержаться, тормозя молотками и триконями. Снежный шлейф из-под режущих наст триконей летящего впереди Бога, бил мне в лицо. Скорость росла, быстро приближались камни в конце снежника. Нас швырнуло, и от удара я потерял сознание.

Очнулся от холода в ледяной воде, натекшей из-под уступа, которым кончался снежный язык. Я был цел и невредим, если не считать сильной, разламывающей виски головной боли. Богуславский лежал рядом и, судя по стонам, тоже очнулся. Немного придя в себя, мы выбрались на сухое место, дрожа от холода, отжали мокрую одежду. Мы прекрасно понимали всю серьезность своего положения, поэтому все делали быстро и молча. Богуславский, прыгая на одной ноге, пытался попасть в штанину другой и неожиданно замер в этой неудобной позе. Округлившимися глазами он смотрел на что-то позади меня. Я резко оглянулся и тоже застыл на месте.

Из-за ледяного уступа медленно вышел человек. Он волочил правую ногу, одна рука висела плетью. Появление человека тут, в этих диких местах, само по себе было удивительным. И удивление наше нарастало с каждой секундой. Очень странный был этот человек… Широкое, приземистое туловище. Необычно короткая шея, как бы втянутая в плечи. Низкий, убегающий назад лоб. Широкий безгубый рот. Широкий нос с большим и круглыми ноздрями. Подбородок срезан. Лицо безволосое, но тело покрыто длинными редкими волосами, которые мы сперва приняли за одежду.

— Йети! Снежный человек! — сдавленно проговорил Богуславский.

То, что мы сделали в следующую минуту, трудно объяснить. Или сказался нездоровый ажиотаж, поднятый в последние годы вокруг снежного человека, или по какой другой причине мы, молча переглянувшись бросились на снежного человека. Йети был явно ранен — очевидно, тоже сорвался со снежника, и мы надеялись легко его скрутить.

Схватка длилась недолго. Йети здоровой рукой легко, как котенка, поднял меня и посадил на снежный трамплин, который был выше моего роста. Протянув руку назад, он взял за шиворот висевшего у него, сзади на шее Бога, подняв над головой (что-то лопнуло и с треском посыпалось на камни) и посадил рядом со мной.

— У-у-ух! — приглушенно выдохнул йети.

Мы смирно сидели на снегу, испуганно смотрели на него с высоты, на которую он нас с такой легкостью вознес. Снежный человек тоже смотрел на нас, смотрел печально, как-то очень человечно. И довольно долго. За спиной у йети, в ущелье, чернела ночь, а его самого ярко освещали косые лучи солнца. Я отчетливо видел, что морщинистую кожу снежного человека покрывают старые заросшие шрамы. Неожиданно я понял, что стоящему перед нами человеку очень много лет…

Йети, тяжело припадая на больную ногу, уходил в сторону Гиссарского хребта. Мы сидели там, куда он нас посадил, и смотрели ему вслед. По снегу тянулась цепочка отпечатков босых ног, запятнанных с одной стороны кровью. Йети давно скрылся за скалой, а мы с Богуславским все смотрели на эти следы. Нам было очень стыдно…

На камнях осталось лежать разорванное ожерелье из больших клыков, судя по всему, медвежьих. Мы тщательно их собрали.

Но надо было торопиться, о чем напомнила взмывшая далеко внизу красная ракета: в лагере начали беспокоиться. И мы пошли вниз. В отряд пришли глубокой ночью, в кромешной тьме. Пришли в лохмотьях вместо одежды, с волдырями от югана по всему телу. Нашему сбивчивому рассказу никто не поверил. И только ожерелье поколебало скептицизм наших старших товарищей. Наутро почти весь отряд ушел к снежному человеку, на высоту 4100. Идти дальше, в глубь гор, без специального альпинистского снаряжения оказалось невозможно, и отряд, пройдя по следу несколько километров, вернулся. Странно, но я и Бог были даже рады этому обстоятельству.

Теперь наш лагерь походил на встревоженный улей. Радист не отходил от рации, пытаясь отстукать базе, что необходим вертолет, что с ума он не сошел, что Генсюровский и Шибаев стоят рядом и тоже трезвы… Таджик Турсун рассказал о легенде, слышанной им от отца. Любопытная легенда. С незапамятных времен жители отдаленных кишлаков Гиссарского и Каратегинского хребтов Тянь-Шаня встречали человека-медведя. Встречали очень редко и обычно высоко в горах. Вроде бы даже по его имени назван хребет Каратегинский, что означает «медвежий». Встреча с человеком-медведем обещала долгую жизнь, так как по преданию он был бессмертен.

— Насчет бессмертия в легенде немного того… На то она и легенда, — сказал Богуславский, — но ведь он мог прожить достаточно долгую жизнь, чтобы на памяти нескольких поколений людей прослыть бессмертным. Ведь прожил английский крестьянин Томас Парра без малого 153 года и умер, извините, от обжорства. Великий Гарвей при вскрытии не нашел серьезных старческих изменений в его организме. Пусти в эти горы подобного Парру… — Бог небрежно повел вокруг рукой.

— И тебя с ним на пару! — рассмеялся Шибаев. — И родится легенда о вечном студенте… Хотя, конечно, что-то есть в твоих рассуждениях.

Шибаев задумался, потом сказал:

— Дайте-ка мне ожерелье, попробую отдать клыки на анализ…

На следующий день из Новобада прилетел МИ-4: на базе все-таки решились отправить к нам вертолет. На нем прибыл сам начальник экспедиции. С врачом… Начальник экспедиции, пораженный убежденностью всего отряда, разрешил сделать на вертолете облет близлежащих вершин, но так и остался при своем, очень нелестном для всех нас мнении. С тем он и отбыл обратно на базу, объявив по выговору Генсюровскому и Шибаеву «за синдром снежного человека, приведший к потере трех отрядодней…»

Практика подходила к концу. Однажды к нам в палатку заглянул Шибаев.

Сегодня Турсун ходил на ишаках за продуктами. Принес почту, есть и вам по письму. Вот, возьмите…

После того, как мы прочитали письма, Шибаев неожиданно заговорил о снежном человеке, которого встретили месяц назад.

— Вы знаете, а ведь, похоже, это был неандерталец! Да, именно неандерталец, доживший со времен палеолита до наших дней.

— Не может быть! — воскликнули мы оба. — Он что же, бессмертный?

— Да, бессмертный, — как-то очень уж обыденно сказал Шибаев, — смерть совсем не обязательный спутник жизни. Может быть, жизнь имеет вполне определенную продолжительность не оттого, что бессмертие противоречит самой природе жизни. Более того, бессмертие — излишняя роскошь, тормоз для развития вида в целом. Процветающие ныне виды животных утратили в процессе эволюции свое бессмертие, способность обновлять — полностью обновлять, без следов! — изнашивающиеся клетки. Вероятно, у всех основных групп животных существовала тупиковая, «бессмертная» ветвь. Эти ветви засохли, но остатки былой «роскоши» уцелели до сих пор. Это латимерия, которую удивленные ученые называют живым ископаемым, Несси из шотландского озера. Возможно, в этот ряд когда-нибудь встанет обыкновенная щука — всем известны случаи ее удивительного долголетия. Наконец, это наш снежный человек-кеандерталец. Эти виды погибают от болезней, голода, ран. Но им неведома смерть от старости, и при благоприятных условиях они могут прожить сколько угодно. Парадокс, но вид, каждая особь которого бессмертна, обречен на вымирание. Они, бессмертные, не умеют приспосабливаться к изменяющейся среде. Кто знает, может, именно по этой причине вымерли динозавры…

— Но ведь мозг неандертальца ненамного уступает нашему. Как может его память нести в себе груз тысячелетий? — спросил я Шибаева.

— Несомненно, у него есть разум. Но вряд ли он впитал в себя опыт тысячелетий. Его сознание скользило сквозь века, растянувшись самое большее на сотню лет. Обновлялся мозг, обновлялся разум. Но разум оставался на своем первоначальном уровне, не прогрессировал. За это время смертный хомо сапиенс, заплатив миллиардами жизней, поднялся на недосягаемую высоту. Мне такое бессмертие напоминает так называемое бессмертие простейших — многократное повторение самих себя делением. Эти организмы не знают, что такое смерть. Так и наш неандерталец. Непрерывно обновляя изнашивающиеся клетки, он тоже повторяет самого себя, но в одном теле.

Далее Шибаев объяснил нам, что неандерталец, по последним данным, не является нашим предком, а развивался параллельно с ним, поэтому нам повезло — мы не бессмертные… Сказал, что в принципе возможность бессмертия уже доказана учеными.

— Они тщательно изучили секвойю. Она способна прожить до пяти тысяч лет, это всем известно. Оказалось, что клетки этих деревьев, которые тысячелетия активно размножались, ничем не отличаются от таких же клеток молодых саженцев! То, что мы называем старением, у них отсутствует…

Шибаев некоторое время наблюдал, какую реакцию произвели его слова. Потом вытащил из кармана медвежье ожерелье, которое мы не видели с тех пор, как он у нас его забрал. На каждом клыке почему-то был приклеен маленький бумажный квадратик с цифрой.

— Такие ожерелья принято изготавливать из зубов хищников, добытых лично, — сказал Шибаей, — так, наверное, поступал и снежный человек. Часть этих клыков он добыл в пору своей молодости…

Шибаев взял клык под номером семь. Протянул мне бумагу с печатью республиканского Института геологии и геофизики:

— Это результаты радиоуглеродного анализа. Посмотри, какой возраст проставлен напротив этого номера.

Я глянул и ахнул. Напротив цифры семь значилось — сто тысяч лет!..

Обратный путь с гольцов крепко всем запомнился — на второй день закончились продукты. Никогда Григорию не было так тяжело, как в тот день. Позже случалось попадать и в более тяжелые переплеты — однажды он даже голодал четверо суток в ожидании вертолета. Но то первое испытаг ние, не такое уж, откровенно говоря, тяжелое, все переносили с огромным трудом — с непривычки.

Нестерпимая жара, усталость, чувство голода…

На последнем дыхании — уже темнело — вышли к старому прииску, откуда начинался их поход. На заключительном километре отряд, все время шедший тесной цепочкой, растянулся едва ли не на весь этот километр. Иванкин шел последним, следя, чтобы никто не отстал и не свалился. На месте он пересчитал всех, осмотрел критически лежащих вповалку парней. Долго о чем-то размышлял и заявил:

— Тут недалеко, по лесовозной дороге часа два, деревня Беренжак. Вы жгите костры, сушитесь, ставьте палатки, а я и еще двое пойдем в Беренжак. Утром вернемся с продуктами. Кто в силах пройти эти два часа?

Георгий Алексеевич умышленно не сказал, сколько километров до деревни. Километры — они пугают. А так не страшно — всего-то два часа до деревни, каких-то несчастных два часа после непрерывного двухдневного перехода. Да деревня сама навстречу поползет!

Каждый понимал, конечно, — им, прошедшим по тайге десятки километров, измотанным до предела, за два часа ни за что не добраться. Георгий Алексеевич удовлетворенно хмыкнул и выбрал двоих покрепче, в том числе и Григория.

Надолго, ох надолго растянулись два часа пути! Шли молча, не разговаривали — берегли остатки сил. Последние километры брели исключительно на силе воли, стиснув зубы, то и дело спотыкаясь в темноте, а порою и падая. Григорий не поверил своим глазам, увидев за очередным поворотом редкие огоньки окон, — не верилось, что бесконечный изнурительный путь кончился. Когда подошли к одному из домов, оказалось, что стоять на месте они не могут, падают. Могут только идти — падать вперед…

На подходе к Верхнему Зубу они повстречали в тайге двух охотников-профессионалов. Оказалось, Иванкин предусмотрительно узнал их адрес. К одному охотнику они и зашли.

Хозяин выставил бутылку самогонки, но Георгий Алексеевич посоветовал парням не пить. Сам же из вежливости выпил немножко с хозяином. И из вежливости же слушал захмелевшего охотника, хотя у самого невольно закрывались глаза, невольно клонилась поседевшая голова.

Григорий, отяжелев от еды, — умяли вдвоем здоровенную сковородку жареной картошки с малосольным хариусом, приготовленным по какому-то особенному рецепту, — лежал рядом с уснувшим товарищем в горнице на кошме, расстеленной прямо на полу. И сквозь дремоту слышал голос охотника — тот рассказывал Иванкину, как нужно охотиться на медведя.

— Тебе приходилось брать медведя? — вопрошал совсем уже пьяненький хозяин.

— Нет, — ответил Иванкин.

Григорий вспомнил — в тайге они наткнулись на медведя, вспугнули его. Георгий Алексеевич, сдернув с плеча двустволку, ушел ненадолго по следу, наказав студентам:

— За мной — никто. Стойте на месте. С мишкой шутки плохи. Мне его случалось добывать.

Григорий отметил, засыпая, — Георгию Алексеевичу случалось добывать медведя, но не приходилось его брать. Странно, успел он подумать. И провалился в небытие…

Утром, едва открылись магазины, они накупили еды — набили под завязку три рюкзака. Охотник в два приема Отвез их к старому прииску на тяжелом «Урале». На мотоцикле домчались мигом, и Григорий поразился — неужто они столь долго и трудно шли какой-то несчастный десяток километров…

На полигон «редкачи» вернулись повзрослевшими. Они по-прежнему занимались строительством, ходили в учебные маршруты под руководством Иванкина. И не замечали, что относятся к нему по-другому. Не просто с уважением, как к толковому преподавателю, а как к надежному старшему товарищу. И никогда больше не роптали, беспрекословно выполняли все его указания.

6

Практика заканчивалась, потихоньку засобирались домой. Парни шушукались по вечерам, готовясь к прощальному ужину. Снаряжали гонцов в ближайшие деревни.

Слону, не находившему себе места, взбрело в голову порыбачить напоследок в озере. Ушел один — никто не поддержал пустой затеи. А через час он прибежал обратно с вытаращенными глазами.

— Вот такой лапоть! — отмерил руками с метр. — Сорвался!

Птицами летели из рюкзака вещи, пока Слон не нашел там рыболовные крючки. «Редкачи» переглянулись. Пытались, и не один раз, рыбачить, да без толку. Пошли на озеро вслед за убежавшим туда Слоном, кое-кто прихватил удочки. Слон в позе рыбака со знаменитой картины Перова замер неподвижно, вперив горящие глаза в поплавок. Так продолжалось довольна долго. «Редкачи», хорошо зная характер Слона, мирно сидели на берегу, и удочки не забрасывали. Ждали событий.

Поплавок медленно, словно нехотя, лег набок. Слон резко подсек и побежал по берегу в ту же сторону, ни на секунду не ослабляя леску. А там, на конце, судя по тому, как леска секла во всех направлениях поверхность воды, было что-то солидное. И вдруг — вжик! — она со свистом вылетела из воды, а Слон неуклюже сел в мокрый песок, чудовищно ругаясь. «Редкачи» уже сообразили, что почем, и когда Слон поднялся, на том месте, где у него клюнуло, невозмутимо торчало штук пять поплавков.

— Карп, ей-богу, карп, — тараторил Слон, прилаживая к леске новый крючок и грузило. — Он сейчас жирует, сволочь. Видите, как осока ходит… Чамкает, гад! Слышите?

Слон зашвырнул новую удочку прямо в центр пятачка с поплавками. Притихли. Посидели минут пять, ревниво косясь на чужие поплавки — не клюет ли? Не клевало — поплавки сбились в кучу, лениво покачиваясь на легкой волне.

Неожиданно затанцевали и пошли в сторону сразу два поплавка. Каждому показалось, что клюнуло именно у него; и хотелось побыстрее поймать карпа, пока его другие не поймали. Но рыбина была лишь на одном крючке, другая же удочка лишь запуталась за леску. Бедного карпа, не успевшего сориентироваться, — и туда дергают, и сюда — в две руки вымахнули на берег. Здоровенная рыбина заплясала на берегу, подкрадываясь к воде. Слон пал на него животом, сгреб в охапку. Да, это действительно был карп, зеркальный карп с большими зеркальцами чешуи в три ряда, с «пилой» на верхнем плавнике.

В озере Собачьем, в этой луже водятся зеркальные карпы! «Редкачи», не веря глазам своим, любовались на присмиревшего красавца. Затем навели армейский порядок в своей артели и выстроились солдатским строем вдоль берега. Хоть и редко, но клевало. А вот вытащить еще одного карпа никому не удавалось.

— Эх, стальной бы поводочек! — вздыхал Слон, глядя, как вжикает вверх без рыбы и без крючка леска у очередного рыбака. У Слона не клевало, и он наладился подавать советы: — Не ослабляй! В сторону, в сторону веди!

Вели и в сторону, и вверх, и на себя тянули — тщетно. А клев затихал — нажировался карп, наобедался. И пришлось бы довольствоваться одной-единственной рыбиной, если бы напоследок не клюнуло у Слона. Что только не вытворял на берегу Слон, ведя рыбу. Балет, чистый балет! Слон вытащил-таки второго карпа.

— Ну ты молодец, Владимир Петрович! — только и сказал ему изумленный Иванкин. Он знал, что в озере водятся карпы, но на его памяти студентам еще ни разу не удавалось «зарыбачить» хотя бы одного.

Карпов зажарили к прощальному «банкету».

Преподаватели посидели немного и разошлись, не желая стеснять своим присутствием студентов. И те веселились всю ночь напролет. Уже светало, когда уцелевшие «редкачи» надумали пойти к «гидрушам». Вообще-то «гидруши» не очень привечали их, предпочитая парней поспокойнее. Но тем почему-то казалось, что все обстоит как раз наоборот, и смело повалили к палаткам девчонок, не сомневаясь в успехе предприятия.

На свежем ветерке Григорий немного пришел в себя:

— Э, му-у-жики, куда мы в гости без ничего? Давай, отложим это мероприятие.

Первым ушел в палатку Рома и тут же захрапел. Некоторые последовали его примеру. Оставшиеся еще закусили, и им захотелось поблагодарить Георгия Алексеевича. За все.

— Не-е, Иванкин — это человек! — заявил Вовка Ус. — И я хочу ему это сказать…

Пошли к Иванкину. Преподаватели жили в домиках. Георгий Алексеевич, как нарочно, обитал в самом дальнем. Где кто потерялся по дороге туда, «редкачи» и сами наутро не могли вспомнить. До цели дошел только Ус. Взобрался с трудом на высокое крыльцо. Устал. И прилег на подстилку рядом с лайкой Иванкина. Барсик подозрительно обнюхал незваного гостя, сморщился и безропотно уступил ему место.

Не стоило бы рассказывать об этой не очень красивой истории. Но тогда, к сожалению, пьянство-гулянство не считалось чем-то зазорным. Скорее, наоборот. Происшедший же случай подчеркивает еще одну черту любимого преподавателя — присущую ему деликатность, чувство такта. Он вставал всегда очень рано и, конечно, сразу обнаружил заблудившегося студента. Щадя его достоинство, Георгий Алексеевич разбудил Усатого очень хитро — так, чтобы тот не понял, что его разбудили. Ни единым словом не намекнул Георгий Алексеевич о конфузе, приключившемся с Усатым. И никто бы не узнал о нем, если бы не сам Ус — он очнулся за несколько минут до хитрого «маневра» Иванкина. И все понял. Ус вернулся в палатку, безжалостно растолкал Григория — тот, как ни странно, спал на своей койке — расспросил, что да как, да не было ли чего. И, успокоившись, рассказал о своем приключении.

Промелькнули годы учебы, разъехались по всей стране «редкачи». Взрослели, набирались опыта и все больше понимали, как много дала им геологическая практика под руководством Иванкина.

Не поверили они поначалу, что нынешние студенты написали жалобу на Иванкина. Мол, заставляет заниматься ненужным и непосильным трудом — строить дома и ходить в дурацкие и утомительные маршруты в горы. Но жалобу, увы, действительно написали. И написали ее «редкачи», которых по традиции стажировал Георгий Алексеевич.

Было над чем задуматься…

Выбор

Игорь медленно брел по аллее парка. Разноцветные осенние листья ковром устилали землю. Листья шуршали под ногами, и шорох их действовал успокаивающе.

«А снится нам трава, трава у дома, зеленая, зеленая трава…» — крутилась в голове мелодия старинной песни. Уже тогда люди, только-только вырвавшиеся из земных объятий, почувствовали, поняли горечь разлуки. Никогда раньше человек не отрывался от взрастившей его матери-земли, и горечь эта была особенной. И после Возвращения все, буквально все, видится в ином свете. Трудно передать чувства, с которыми космонавт опускается на зеленый ковер травы, гладит шероховатый ствол белой березы. Музыкой кажутся стрекот кузнечиков, птичий щебет. Воздух не вдыхаешь, а пьешь, смакуя каждый глоток. Настоящий его вкус, пьянящий аромат не каждому суждено оценить. Понимать его начинаешь после многомесячного пребывания во Внеземелье, когда радуешься каждой былинке, каждому камешку на дороге, когда все человеческие лица одинаково прекрасны. И хочется, чтобы всегда вот так же ласково светило солнце, как оно может светить только тут, на Земле. Светить для всего живого, для людей.

Недолго длится этот праздник чувств. Поэтому столь неповторимы и незабываемы первые после возвращения дни. Но сейчас праздника не получалось. Крутиков не мог сказать точно, когда это началось. Нечто странное он заметил в себе с первого дня, но не придал этому особого значения. После спусков в недра Юпитера много чему не придаешь значения. А последний спуск оказался очень тяжелым. Космический корабль-батискаф вошел в неисследованную зону, спустился за Уровень. Что увидел там Игорь, еще предстоит разобраться планетологам. Похоже, и в нем самом нужно разбираться…

Сперва Крутиков не обращал внимания на необъяснимые раздражительность и злость, которые временами стали проявляться у него по отношению к людям. Объяснял эти вспышки нервным переутомлением на Юпитере. Впервые задумался после странной встречи.

Игорь возвращался от старого приятеля, с которым опробовал немало космических трасс. Настроение было хорошее, Игорь неторопливо брел по опустевшей улице, наслаждаясь видом вечернего города. Вдруг он почувствовал злобу. Повода для нее не было, да и не могло быть. Злость проявлялась не к кому-то конкретно, а ко всему живому, ко всем людям, этим жалким муравьям, копощащимся в своем вонючем городе. Крутиков даже остановился, стараясь подавить в себе странное чувство. И тут он обратил внимание на смуглого человека с резкими чертами лица и пронзительным взглядом черных глаз. Человек смотрел куда-то мимо, губы его презрительно кривились. На Игоря он не обратил внимания, прошел как мимо пустого места, хотя они были одни на пустынной улице. По мере того, как человек удалялся, у Крутикова ослабевало чувство злобы. Но совеем она не прошла, и Игорь с удивлением отмечал в себе несвойственную ему жестокость. Это настораживало, он стал присматриваться к себе.

А вскоре Крутиков по-настоящему испугался. Случилось это в городском зоопарке, когда он подошел к пантере и вдруг почувствовал, что становится лютым зверем. Его переполняло враждебное отношение к толпящимся вокруг людям. С каким бы удовольствием разорвал их всех на куски!.. Игорь физически чувствовал, как тяжелеет его взгляд. Непреодолимое желание причинять страдания окружающим заставило шагнуть вперед. Испуганно отшатнулась какая-то женщина, перехватившая его взгляд. Он опомнился, усилием воли заставил себя повернуться и уйти. Потом он долго стоял возле зоопарка, прислушиваясь к себе. Кажется, он начал понимать…

На Юпитере, за Уровнем, Игорь потерял сознание. Там было светло, свет шел от раскаленных недр планеты. В неверном свете жидкую атмосферу планеты пронзили черные молнии. Они ослепляли, эти черные молнии. Он почувствовал нестерпимую боль, словно кто-то колол каждую клеточку, каждый нерв его тела. Черные молнии тянулись к кораблю, окутывали его. Боль стала невыносимой. Игорь потерял сознание. Автоматы вывели батискаф на поверхность планеты, виток за витком раскручивая над планетой корабль с бесчувственным человеком на борту. На аварийный сигнал с Европы вылетела спасательная ракета. Крутикова спасли.

Несколько месяцев он провел в больнице на Ганимеде, пока не окреп достаточно, чтобы вернуться на Землю. И вот тут, на Земле, он обнаруживает в себе странные свойства. Было над чем задуматься — за Уровнем Игоря не покидало ощущение чьего-то присутствия. Словно кто-то невидимый наблюдал за ним. Долго наблюдал, прежде чем основательно изучить… Но только ли изучить? Конечно, пока это догадки, малообоснованные предположения. Никто их всерьез не примет. Но как бы там ни было, он стал аккумулировать все плохое, что есть в людях. Непостижимым образом Игорю передавались эти их стремления, чувства, желания. Плохих людей мало, но у любого, самого хорошего человека всегда найдется неприятная черточка в характере. Это не страшно — человек должен уметь не замечать маленькие слабости товарищей, друзей, даже просто знакомых: А он сразу их впитывает. Встретившись с тем незнакомцем на улице, он, по существу, прошел сквозь него, прошел сквозь его злобное «я». Правда, оно пока не проявляется в нем. Несомненно одно — все эти чужие чувства, аккумулятором которых он стал помимо своей воли, со временем переполнят его, вытеснят его собственное «я». Страшно подумать, в кого он может превратиться. Для него это будет моральным самоубийством, а для людей он станет потенциально опасным. Собрать все пороки мира что-то да значит… Не превращается ли он в чье-то оружие, направленное против людей? Если это так, его присутствие среди людей нежелательно. Впрочем, для космолетчика пребывание на Земле — очень редкие праздники. Но придется навсегда отказаться и от них. Необходимо отказаться, как ни тяжело будет это сделать…

Того, случайного прохожего, он встретил второй раз. Игорь уже привык к своей способности чувствовать людей и не удивлялся…

Игорь уже убедился — чем больше он вбирает в себя, тем с большей жадностью поглощает эти мелкие, подлые нравы. Придет время, и они в полной мере проявятся в нем самом. Но что, если о его необычных свойствах узнают все…

Игорь зашагал увереннее. Сомнений больше не оставалось. Он встретит незнакомца еще раз, постарается сделать из него доброго человека. Игорь настолько уверился в этом, что почувствовал в себе странные изменения, ему стало легко, и, казалось, весь мир стал иным.

Игорь вышел из парка и пошел по улице. Туда, куда он шел, легко уехать на любом транспорте. Но Игорь специально пошел пешком. И там, где он проходил, появлялось больше веселых и радостных лиц.

Прощаясь на трамвайной остановке, однокашники еще раз напомнили Григорию, о чем нужно писать и о ком:

— О таких людях, как Георгий Алексеевич, о «загнивающей» молодежи. А ты над фантастикой умиляешься…

Григорию так и хотелось крикнуть им: «Да не писатель я, не писатель! Трудно, ох как трудно стать писателем. Гораздо легче его ругать и учить уму-разуму, что и делают все, кому не лень».

Григорий как-то отважился на повесть, фантастическую, разумеется. Писал ее более месяца. И до такой степени перешел во власть своих инопланетных героев, что, по словам жены, вести себя стал не по-человечески. По ночам вскакивал, писал что-то. Днем же ходил как в воду опущенный.

Вот так и живет, душу свою выворачивает наизнанку. Независимо от того, что он написал и напишет, — на частоколе строчек всегда он сам, распятый собственными руками.

Григорий, если разобраться, и кризис свой «творческий» придумал только затем, чтобы не распахивать душу перед всем честным народом.

Впрочем, стоит ли вообще о пережитом писать? Кто будет читать твою писанину? Полки книжных магазинов и без твоих творений забиты этой самой «нечитабельной» литературой. А вот фантастику поищи-ка… А посему писать фантастику выгодно — пиши хоть левой ногой, покупатели все равно найдутся…

Но ведь фантастика тоже литература, и в первую очередь рассказывает она о людях, а уж потом обо всем остальном.

Ну, уж если уходить в фантастику, тогда геологов, о которых пишет Григорий, нужно просто переместить на другую планету. Делается это легко — Земля переименовывается, допустим, в Терру, планету какого-нибудь далекого созвездия. Значит, не геологи, а террологи. И, не по тайге они пойдут, а по какой-нибудь сельве, куда для достоверности нужно запустить не медведя, а пару инопланетных зверушек покровожаднее, коих и выдумывать не надо — вон их сколько, табунами бродят по страницам многочисленных фантастических произведений. И заголовок будет — не «У камня на распутье», а «У камня на Терре». Все прочее остается, как было. Но теперь, будьте уверены, повесть читать будут и узнают и о студентах-геологах, и о Георгии Алексеевиче, и о многих вполне реальных событиях, о которых автору так хотелось рассказать…

Июль 1986 г.