Рембрандт

Это она, Саския ван Эйленбюрг

В лавке Хендрика ван Эйленбюрга оказалась некая молоденькая особа, которая оживленно беседовала с хозяином. Одета была она слишком модно, слишком элегантно. Рембрандт тотчас решил, что это богатая провинциалка. И не ошибся.

– Познакомьтесь, – сказал Хендрик, – моя двоюродная сестра. Северянка. Из Фрисландии.

Рембрандт поклонился ей.

– А это, – продолжал Хендрик, обращаясь к сестре, – наша знаменитость…

Рембрандт поднял руку:

– Я сбегу, если будете продолжать комплименты.

– А он и в самом деле сбежит. Он способен. – Так говорил Хендрик ван Эйленбюрг. – Саския, это человек железной воли и бычьего здоровья. Чуть не уморил всех наших докторов. Амстердам рисковал остаться без врачебной помощи.

– Это правда? – Саския очень мило улыбнулась. Первое, что бросалось в глаза в ее облике: цветущее здоровье – кровь с молоком. Но красивой ее не назовешь. Голова девочки, талия словно у осы, только бедра выдают зрелость Саскии ван Эйленбюрг.

Ее вопрос немножко смутил Рембрандта.

– Насчет бычьего здоровья господин ван Эйленбюрг прав, – сказал он. – Но я никого не собирался морить. Тем более – докторов. Правда, они очень хныкали. Все, кроме доктора Тюлпа.

Милая улыбка не сходила с лица Саскии.

– Это тот самый, который что-то важное сообщает своим коллегам?

– Вы уже видели картину? – удивлений спросил Рембрандт.

– Да, господин ван Рейн. А что делать провинциалке в таком огромном городе? Остается ходить в театр, на концерты и посещать интересные выставки вроде вашей.

– Положим, выставкой это не назовешь… – Рембрандт попытался отвести взгляд от Саскии. – А вам, значит, немножко понравилась картина?

Саския оказалась бойкой на язычок:

– Это не то слово, господин ван Рейн. Правда, Хендрик меня основательно подготовил, перед тем как свести в хирургическую гильдию… Правда, Хендрик?

– Ничего особенного. Я просто сказал: хочешь посмотреть на работу новой знаменитости?

– И вы согласились?

– Господин ван Рейн, я не только согласилась – я помчалась быстрее ветра.

– Ну, прямо уж… – Рембрандт смутился. – Зачем надо было бежать?

– Как зачем? Так положено провинциалке. – Саския чуть сдвинула набок великолепную широкополую шляпу.

– Господин ван Рейн, – сказал Хендрик ван Эйленбюрг, – скажу по-родственному…

– Он скажет какую-нибудь гадость, – перебила брата Саския и звонко рассмеялась. (Губы ее показались художнику из чистого рубина.) – Родственники обычно не скупятся на гадости.

– Вот и не угадала, Саския… Господин ван Рейн, вы не можете представить себе, как точно она определила вашу картину. Я нарочно сказал, что ничего особенного, дескать, де Кейзер, Элиас и другие уже писали «Анатомию», и совсем неплохо. Вот что я сказал, так сказать, провокационно. И знаете, что услышал в ответ? Не перебивай меня, Саския. Я услышал такие слова: «Нет, здесь совсем не то, Хендрик. В тех картинах, которые я видела или с которыми я знакома по гравюрам, нечто другое. Там все пялят на тебя глаза. Они как бы хотят что-то сказать, да не могут. Никак не могут, потому что они интересуются не анатомией, а позируют художнику. А у господина ван Рейна – совсем, совсем другое».

Саския, слушая эти слова, краснела, как девушка-подросток. Ван Рейн тронул тулью своей шляпы и сказал предельно учтиво:

– Я польщен, Саския ван Эйленбюрг. Может, с моей стороны это самонадеянно, но именно так я и задумал. В самом деле, господин Тюлп говорит коллегам о важном деле, произносит достойные слова, выражающие достойные мысли, и его жадно слушают. Неужели в такой момент доктора должны были позировать, глядя мне в самые зрачки? Вы очень верно уловили мою мысль, и я вам благодарен за это. Я хотел бы, если разрешите, отблагодарить вас рисунком. Вашим портретом.

– Слишком дорогая плата, – сказала Саския и обратившись к брату: – Не так ли, Хендрик?

Ван Эйленбюрг смешно шмыгнул носом, будто собирался чихнуть. И шепотом проговорил:

– Дорогая плата – для кого? Для вас, ван Рейн, или для тебя, Саския? Он же изведет тебя сеансами. Кому станет дороже?

– Несносный насмешник! – Саския бросила на Рембрандта взгляд, преисполненный любопытства.

Рембрандт кашлянул в кулак, как бывало на мельнице, когда першило в горле от солодовой пыли.

– Нет, Саския ван Эйленбюрг, на этот раз столь грозное испытание вам не угрожает. Обещаю рисунок в один короткий сеанс.

– Слышишь, Хендрик?

– Слышу.

– Я согласна, господин ван Рейн.

– Смелая барышня! – воскликнул Хендрик ван Эйленбюрг.

Разговор в Музее имени Пушкина. У экспонатов Дрезденской галереи. Москва. Май, 1955 год.

— Так это, значит, и есть та самая Саския?

– Да. И не очень красивая.

– Однако симпатичная.

– Рембрандт, говорят, был без ума от нее.

– Эта писана после «Анатомии доктора Тюлпа»?

– Да. Конечно. Тысяча шестьсот тридцать шестой год.

– А вон там автопортрет с Саскией. Она у него на коленях. Он поднял бокал, должно быть, с пивом. Он приятный, а она некрасивая. И не улыбается, как он.

– А разве он был военный? Зачем ему шпага?

– Просто большой фантазер. Это Рембрандт писал в тридцать лет. Совсем молодой по сегодняшней мерке.

– На ней, видимо, очень дорогое платье.

– Отец ее был богат. Приданое оказалось немалым.

– И так в нее влюбился? Говорят, чуть ли не с первого взгляда?

– Почти.

– Что же все-таки прельстило в ней? Голова у нее несуразно маленькая.

– Он в ней души не чаял. В Касселе есть портреты Саскии – прекрасной дамы. Зачем ходить далеко? А этот портрет Саскии с красным цветком? Чем она не красавица.

– Может быть. А здесь она как маленькая девочка на коленях.

– Он полагает себя счастливым.

– Да, по всему видно.

– Насколько же она была моложе его?

– Может, лет на семь или восемь…

Разговор в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.

— А вот и Рембрандт… Его знаменитая «Даная».

– Даная должна быть очень красивой. А эта – нет. Большой живот. Слишком полная. И не очень молодая. С кого он писал ее? С Саскии?

– Должно быть. Однако работал он над картиной лет десять. Что-то все время переписывал. На этот счет имеются свидетельства – рентгеновские снимки. И целых двадцать лет держал у себя «Данаю». Упорно не продавал. Очень любил свое детище. Искусствоведы утверждают, что сначала позировала ему Саския. После ее смерти – экономка Геертье Диркс. А может, еще кто-нибудь…

– Во всяком случае, лицо вовсе не Саскии. Это лицо другой женщины…

– А это «Флора». Ее-то наверняка писал с Саскии. Те же черты лица. Что он в ней нашел, отчего так без ума влюбился? Та же маленькая голова… Тот же крошечный рот…

– А молодость? А здоровье?

– Да, аргументы серьезные. И все-таки…

Лисбет взяла со стола небольшой пергамент. Портрет девушки в широкополой шляпе. Живые глаза. Полуулыбка на губах. Чуть вздернутый нос.

– Ты ей немножко польстил, – сказала она жестко. – Она молода – в этом ее главное достоинство. Руки и волосы – нет слов – холеные. Что она – дочь бургомистра?

– Да, – сказал Рембрандт. – Она из Леувардена.

– Северянка, стало быть. – Лисбет рассматривала портрет весьма критически. – Востра на язычок…

– Она образованна. Начитанна.

Лисбет строго посмотрела на брата.

– Кто это сказал?

– Хендрик ван Эйленбюрг.

– А что ему остается говорить?

– Как – что?

– Не ругать же ее! Она живет у него?

– Нет, у пожилых родственников. А может, просто у знакомых. Я не очень интересовался этим.

– А следовало бы, – сказала Лисбет.

– Почему?

– Ты посмотри на себя, Рембрандт, в зеркало. Ты весь пылаешь, глядя на этот рисунок.

Он ухмыльнулся:

– Это ты хватила чересчур.

– Нет, я говорю правду.

Рембрандт приложил ладони к своим щекам.

– Холодные.

Лисбет продолжала неприязненно рассматривать рисунок.

– Говорят, она с хорошим приданым.

– Возможно. Не интересовался.

– А надо бы, – сказала Лисбет. – Порасспроси. Но не узнавай у Эйленбюрга: он наверняка соврет.

– Можно подумать, что я сватаю Саскию ван Эйленбюрг.

Лисбет фыркнула:

– Рембрандт, ты наивен. Но я-то кое-что замечаю.

Он подбоченился, крутанул головой, словно ему сдавливали горло.

– В самом деле, Лисбет? Что же ты замечаешь?

– Сказать?

– Сказать.

Она положила ему руку на плечо:

– Ты очень скоро сделаешь ей предложение.

– Откуда ты взяла? – Он покраснел, отодвинул рисунок в дальний угол стола. – Кто сказал?

– Ты сам.

– Я? – изумился Рембрандт.

Лисбет подняла вверх указательный палец, попыталась изобразить улыбку на лице. И сказала, тщательно расставляя смысловые ударения:

– Рембрандт, в тебе кипят большие художнические страсти. Ты уже мастер, прославленный на весь Амстердам. Тебя даже булочник знает. И башмачник тоже. Но ты плохой актер. Тебя не возьмут даже в самый захудалый театр.

– Почему же, Лисбет?

– Ты говоришь одно, а на лице написано совсем другое.

– Я достаточно прямой… Когда таскаешь тяжеленные мешки с солодом – душой делаешься прямым. За это я ручаюсь.

Лисбет дала попять указательным пальцем: нет, нет, нет!

– Рембрандт, ты влюблен. Это – раз… Не перебивай меня. Второе: ты скоро сделаешь Саскии ван Эйленбюрг предложение. И, наконец, три: скоро я уеду от вас к себе, в Лейден. Я больше тебе не буду нужна. И это вполне естественно.

Рембрандт глядел на сестру со странным ощущением, пытаясь получше уразуметь смысл ее слов. Сказать по правде, пророчицей он еще не знал ее. В чем же она права и в чем не права?

Он не знал, куда убрать руки, – они ему сейчас мешали. Сделал шаг назад, потом – вперед. Хотел что-то сказать, но передумал. Потом резко шагнул к сестре, поцеловал ее в щеку.

– Лисбет, ты, кажется, права по всем статьям!

Государственный музей. Картинная галерея. Западный Берлин. Сентябрь, 1972 год.

— Поглядите, пожалуйста, на этот пергамент. Это рисунок серебряным карандашом. Обратите внимание на дату: 1633-й. По-видимому, это самый первый портрет Саскии. Рембрандт собственноручно надписал, кого он изобразил. Прелестный рисунок, не правда ли? Мы увидим еще один чудесный женский портрет… Приготовьтесь…

– Спасибо, но дайте сначала насладиться этим рисунком… Какая уверенная, какая изумительная рука рисовальщика!

Саския ван Эйленбюрг и ее двоюродный брат Хендрик были приглашены на ужин к ван Рейну. Саския явилась в невообразимо красивом платье, отороченном дорогими мехами. А шляпу, которая была на ней, Лисбет оценила по меньшей мере в двадцать флоринов.

– У нее денег куры не клюют, – шепнула она Рембрандту.

Он не обратил внимания на ее слова. При чем здесь деньги, когда через порог переступает сама Саския ван Эйленбюрг, которая свежа и крепка, как ветерок, перекатывающийся весною через дюны под Лейденом?

Саския благоухала кельнскими духами. Приветливо кивнула Лисбет, подала руку ван Рейну. Приметив Бола, стоявшего в двери, ведущей в мастерскую, махнула ему рукой, как старая знакомая.

Хендрик деловито осмотрел прихожую, бросил взгляд в столовую.

– Ого! – сказал он громко. – Я вижу новые приобретения.

Ван Эйленбюрг быстро прошелся глазами по стенам и углам.

– Это вы брали у меня. Знакомое. Это тоже.

Речь шла о работах амстердамских и харлемских живописцев.

– Все видит, – сказал Рембрандт Саскии и раскатисто рассмеялся.

– А эта? – Эйленбюрг остановился перед небольшим пейзажем. – Откуда она?

– Мне продали очень дешево. Пока что неизвестный утрехтский мастер.

– Лисбет, – фамильярно обратился ван Эйленбюрг, – ваш брат разорится, если будет скупать все, что на глаза попадется.

– Позвольте, – остановил его Рембрандт и за поддержкой обратился к Саскии: – Не все подряд, а то, что мне нравится. То, что я не умею делать сам.

Лисбет взяла сторону ван Эйленбюрга:

– Достаточно появиться лишнему флорину, как этот легкомысленный мужчина тратит его на офорт или картину неизвестных мастеров. А знаете, что он купил на днях?

– Не знаю, – весело отозвался ван Эйленбюрг.

– Ни за что не угадаете!

– Неужели китайскую вазу?

– Нет.

– Японскую миниатюру?

– Хуже.

– Я теряюсь в догадках, уважаемая Лисбет.

– Он купил старинной работы бюст Гомера.

– Бюст Гомера? – удивился ван Эйленбюрг. – А Гомер – зачем?

Ван Рейн пригласил гостей в столовую. Пропуская вперед Саскию, он говорил:

– Я надеюсь, что вы защитите меня от незаслуженных нападок и оцените мою покупку. Вот она.

В углу на деревянном постаменте стоял мраморный бюст эллинского певца. Он был хорошо освещен, должно быть, специально для гостей. Работа и в самом деле была недурная. Какой-то итальянец скопировал античный бюст. Впрочем, многие итальянцы, точнее – римляне, которые без конца этим занимались, копировали эллинов…

Ван Эйленбюрг оценивающе присматривался к бюсту. Он попросил показать тыльную сторону. Мрамор был очень хороший, наверняка каррарский. Мастер неплохо поработал резцом. Нет, вещица стоящая… Это самое и выразил ван Эйленбюрг.

– Прошу выслушать мое мнение. Лисбет, в данном случае вы не очень правы. Приобретение, несомненно, дорогое, но оно того стоит. Поверьте моему опыту.

– Разве вы намного старше моего брата?

– Это неважно. Дело, в конце концов, не в годах. А вот тут. – И ван Эйленбюрг постучал пальцами по своему лбу. – Разве ваш брат очень стар? Всего двадцать семь? Вот видите?! А обскакал и Питера Ластмана, и, если угодно, самого Франса Халса. Да, да! Ваша снисходительная улыбка мне понятна, Лисбет ван Рейн, но ведь давно известно, что пророк в своем отечестве не пророк.

– Его отечество Лейден, – сухо заметила Лисбет.

Ван Эйленбюрг воскликнул:

– Был Лейден, да сплыл! А теперь – славный, великий Амстердам!

– Мне нравится темперамент вашего брата, – сказал Рембрандт Саскии. – Но часто он склонен к преувеличениям. Особенно когда речь заходит о моих работах. Они не всегда достойны похвалы.

– Господин ван Рейн, – мягко, грудным голосом произнесла Саския, – разве без похвал может обойтись искусство? Оно взращивается ими.

– Слышите? – обрадовался Рембрандт. – А теперь – милости прошу к столу. Где Бол? Где ван Флит?