Рембрандт

Амстердам, 1632 год

Чума пошла на убыль. Все меньше сжигали трупов. Беда, казалось, миновала. Однако доктор Тюлп счел своим долгом предупредить городские власти о возможности новой вспышки. Где? Это зависит от судьбы. Очень может быть, что в перенаселенных кварталах, прилегающих к гавани. Где обычно возникает чума? В первую очередь там, где грязь.

Таково было мнение доктора Тюлпа. Того же взгляда придерживался и доктор Бонус. Он сказал чиновникам:

– Тот, кто постоянно меняет белье на свежее, кто чаще моется в корыте, тот меньше подвержен заразе.

Чиновники в ратуше только пожимали плечами. Один из них сообщил, что чумная лихорадка не далее как вчера сразила несчастного в приходе церкви святого Николая.

– Его лихорадило всего два дня, – сказал чиновник.

Врачи переглянулись.

– Легочная? – спросил Бонус и вопросительно посмотрел на господина Тюлпа.

Тот ответил, подумав:

– Похоже. А где труп?

– Уже сожгли.

Тюлп продолжал, чеканя слова:

– От городских властей требуется исключительная расторопность. Чтобы покончить с эпидемией, нужны дополнительно повозки для врачей и фуры для перевозки трупов. Аптекари должны бодрствовать денно и нощно. Наша неповоротливость уничтожит весь город.

Чиновники сообщили, что дурные вести приходят и из Франции, и из Гамбурга. Люди там мрут как мухи.

– Наши врачи сбились с ног, – сказал Тюлп. – Доктор Калкун, мой младший коллега, рассказал, что весь вечер потратил на то, чтобы разыскать некие восточные курения и простой уксус. Аптекари прочно заперли свои заведения. Это никуда не годится! Если так же ведут себя и в Гамбурге – это их дело. Наш долг бодрствовать, подобно караульным во время военных действий.

– Именно так, – подтвердил доктор Бонус.

Озадаченные чиновники разбрелись по своим комнатам.

Доктор Калкун заехал к Тюлпу поздно вечером, как это и было условлено между ними. Педантичный Маттейс Эвертс Калкун был воплощением физической чистоплотности. От него пахло индийскими ароматическими травами. Энергичные движения, пытливый взгляд обличали в нем человека не только молодого и крепкого, но и целеустремленного.

– Ваша милость, – начал он прямо с порога, – я рассчитываю на стакан французского вина. Слишком набегался за день. Весь в мыле.

– А пиво? – спросил Тюлп, приглашая коллегу присесть за длинный столик, установленный перед пылающим камином.

– Можно и пива.

Доктор Тюлп велел экономке принести пива и холодной дичи.

– Я полагаю, что у вас разыграется аппетит, – сказал он Калкуну.

Доктор Калкун погрел руки перед ярким пламенем.

– Вдруг повеяло осенью, – сказал он. – Что за погода!

Экономка прислала холодный ужин, бутылку французского вина, пива и ломтики хлеба, зажаренные в масле. Молодая служанка расставила посуду на столе, сделала книксен и удалилась.

Доктор Тюлп, пригубив вино, сказал:

– Я хочу вернуться к нашему разговору… Я по поводу картины…

Калкун кивнул – дескать, помню.

– Я пришел к выводу, что заказать ее надо именно ван Рейну. Доктор Хартманс немножко сомневается в выборе. Но при этом он добавил, что ничего не смыслит в живописи. Он просто хотел бы иметь дело со знаменитостью. Я попросил его назвать эту знаменитость…

– И он назвал, ваша милость?

У Тюлпа хитровато блеснули глаза. Он залихватски закрутил ус, наподобие французского мушкетера.

– Нет, разумеется. Он обещал посоветоваться со своими знакомыми. Есть среди них даже художники. Впрочем, он целиком полагается на нас с вами.

– На нас? – Калкун искренне удивился. – Скорее, видимо, на вас. Что до меня – я недалеко ушел от доктора Хартманса в вопросах живописи и прочего малярства. Если это не будет не очень скромно в вашем присутствии, то скажу, что скальпель в моих руках ведет себя не так уж плохо. И ни в какое сравнение с кистью не идет. Я тоже целиком полагаюсь на вас. На ваше просвещенное мнение.

Тюлп взял двумя пальцами кусочек хрустящего хлеба.

– Я бы не стал морочить вам голову, если бы речь шла о сравнительно небольшой сумме.

Калкун удивился:

– А что – так велика цена?

– Представьте себе – да.

– Например?

– Во всяком случае, более тысячи флоринов.

– Немало, – произнес Калкун. – Сколько же будет нас?

– Человек восемь.

– Восемь? Не больше?

– Я не склонен приглашать кого попало, чтобы снизить сумму взноса.

– Я полагаю, ваша милость, что и ввосьмером мы преодолеем денежный барьер.

– Доктор Калкун, ван Рейн очень мне импонирует. Его манера не совсем обычна. Он молод. Рука его крепка. Говорят, он очень работоспособен и любит помучить натуру.

Калкун рассмеялся:

– Мне сказали, что он совершенно «извел» бедного Адрианса.

– Возможно. Однако труп выдержит.

– Я полагаю, что ван Рейн скоро сбежит… Вонь выгонит его.

– Ничуть не бывало! Он, говорят, втягивается в работу так, что для него не существует ни времени, ни вони… Он уже написал дюжину этюдов с Адрианса.

– Дюжину с трупа? – Калкун пожал плечами. – Что он, позу ему меняет, что ли?

– Не знаю. Но переставляет мольберт и так и этак. И свечи расставляет по разным местам. Словом, он потеет на всякий манер. Его помощники под разными предлогами убегают на свежий воздух…

– Он, наверное, и нас с вами замучает…

– Я, пожалуй, пива попробую, – сказал доктор Тюлп. – Должен сказать, что настоящие живописцы мучают натуру. Я знавал немало способных. Заказчик, естественно, требует полного сходства. А художник предъявляет свои требования. И в первую очередь – столько сеансов, сколько он сочтет нужным. В Харлеме работает Франс Халс. Вы слышали о нем?

– Нет, – сказал Калкун, занятый дичью.

– О, это настоящий мастер!

– Почему же не ему заказать портрет?

– Тут, дорогой коллега, много трудностей. Оставляя их в стороне, скажу: наш выбор должен пасть на ван Рейна. Правда, он молод еще. Лет ему двадцать пять – двадцать шесть. Его светлость Константейн Гюйгенс оценил дарование ван Рейна еще несколько лет тому назад. С той поры, как утверждают знатоки, ван Рейн сделал несомненные успехи.

– Я этого не ведаю, ваша милость, и целиком полагаюсь на вас.

– Спасибо за доверие, доктор Калкун. Но я веду разговор сейчас скорее для себя, чем для вас. Мне надо самому утвердиться в своем решении. Вы меня понимаете?

– Отчасти, ваша милость. А это что?

– Мед, дорогой коллега. Подкрепитесь им. В наше чумное время он не помешает.

– А вино?

– Вино – само собой. Ваше здоровье!

Едва ли доктор Калкун в его молодые годы и при воистину бычьем самочувствии нуждался в донолнительном здоровье, но уж так заведено: пьешь – значит, пожелай здоровья.

– Ваша милость, когда вы что-либо предлагаете, то вряд ли требуется долгое обсуждение.

– Нет, доктор Калкун. Одно дело наука, когда перед тобой больной или здоровяк, и другое – это самое искусство, где вкус играет большую роль. Одно дело, когда есть вкус, и другое – когда его нет. Я серьезно говорю: все эти рассуждения мне необходимы, чтобы убедить самого себя, что я не ошибаюсь в выборе художника. Конечно, мне легче назвать имена уже зарекомендовавших себя художников. Однако этот ван Рейн чем-то притягивает к себе. Я видел несколько его портретов, и они поразили меня свежестью, своеобразным световым решением. Мне кажется, что Ластман уже оставлен позади. Ученик явно превзошел учителя.

Мало-помалу доктор Тюлп перешел на лекционный лад. Незаметно для себя и доктора Калкуна. В руках у него очутился столовый нож вместо привычного скальпеля.

– Конечно, если пригласить мастера Ластмана – может, риска будет меньше. Во всяком случае, любой риск можно списать на счет громкого имени. А с молодым посложнее. Здесь могут быть неожиданности. Но возможен и взлет. И что тогда? Это пойдет на пользу и художнику, и заказчикам. Посмотрите на этого итальянца. – Доктор Тюлп поворотился к стенке позади него. – Это пока малоизвестный итальянец. Кисть его не назовешь рафаэлевской. И все же… Посмотрите на фон, на передний план, на этот свет, падающий справа. Сильно? Безусловно! Я купил эту картину за двести флоринов и ничуть не жалею. Я всегда говорю о покровительстве науке. Она нуждается в том, чтобы ее поддерживали и поощряли. Но еще больше нуждаются в покровителях, которых в Италии называют меценатами, художники, артисты вообще. На этот счет мы немало вели разговоров с его светлостью Гюйгенсом. Мы с ним едины во мнении на этот счет. Он всячески одобрял покупку штатгальтером произведений искусства, особенно современного. Мастера нуждаются в поощрении. Вот, доктор Калкун, исходя из всего этого, и предлагаю моим коллегам остановить свой выбор на ван Рейне. Пока можно будет собрать для первого взноса по пятьдесят флоринов. Лично я внесу сто.

– Ваша милость, я с вами вполне согласен. Мои пятьдесят флоринов в вашем распоряжении.

– Доктор Калкун, я попрошу вас переговорить с остальными. Вот список.

Тюлп достал с этажерки небольшой лист плотной бумаги и передал собеседнику. Тот внимательно прочитал список.

– Здесь десять фамилий, ваша милость.

– Неважно. Кто-то, возможно, отпадет. По той или иной причине.

– Пожалуй…

– Я попрошу, доктор Калкун, не очень тянуть с этим. Если будет полное согласие, я начну разговор с ван Рейном, чтобы все окончательно решить. Лично я уже решил. Так и передайте коллегам. Можете сказать и о моих сомнениях. Впрочем, поступайте как знаете…

Рембрандт показал Лисбет еще четыре этюда с трупа. Бол, присутствовавший при этом, сказал, что его до сих пор подташнивает. Даже при виде этих этюдов.

Лисбет заметила, что мертвый преступник, по-видимому, при жизни был довольно красив. Во всяком случае неплохо сложен.

– Не то слово! – воскликнул Рембрандт. – Это был воистину красивый мужчина. Великолепная особь, достойная восхищения. Но вот задача: откуда у него такая ярость, беспощадность, злодейство?! Он мог не моргнув глазом задушить кого угодно. Посмотрите на его руки. В них огромная силища. Не руки, но тиски, в которых можно гнуть железо.

Лисбет обходила поставленные на стулья этюды. На одном труп был написан наискосок, по диагонали – справа налево. На другом – наоборот, слева направо. То ногами вперед, то головой. На последнем, четвертом этюде левая рука была обнажена до локтя, попросту говоря, с нее была содрана кожа. Рембрандт так ее высветил, что можно было изучить каждую жилку.

Бол сказал, что с трудом наблюдал, как доктор Хартманс оголял руку, а другой копошился в мышцах.

– Бол! – сказал ему Рембрандт. – Не будь таким неженкой. Может, и тебе придется писать какого-нибудь доктора с трупом.

– Никогда! – крикнул Бол.

Лисбет сказала, что, наверное, придется покончить с трупом, потому что этюдов набралось более двадцати. Однако брат ее был чем-то недоволен.

– Мне нужен свет. Свет с этого угла, – сказал он, показывая на левый верхний угол этюда. – Доктор Тюлп медлит с заказом, а мне хотелось бы поскорее усадить докторов вокруг стола.

– Ты хочешь сказать, Рембрандт, вокруг трупа?

– Разумеется! Доктора за анатомическим столом. У де Кейзера они сидят как на похоронах. С постными лицами. И молчат. Спрашивается: зачем тогда труп?

Бол вернулся и стал спиною к этюдам.

– Послушай, Бол, – обратился к нему Рембрандт. – Что делают врачи за столом? За анатомическим…

– Не знаю. Скорее всего разговаривают…

– О чем?

– О трупе, конечно, – вмешалась Лисбет.

– Умница! – Рембрандт погладил ее по голове. – Конечно, о трупе. Точнее, они рассматривают его. Старший из них – в данном случае Тюлп – что-то рассказывает. Может, о строении тела. Может, о болезни. Но все слушают его. Они не могут, они не должны позировать. Дело важное, серьезное: перед ними труп, это бывает не часто, поэтому надо досконально изучить его. А как ты считаешь, Бол?

Бол наконец пришел в себя, выпив стакан холодной воды.

– Господа заказчики ждут именно своих портретов… Красивых…

– Допустим, – раздраженно сказал Рембрандт.

– Как – допустим? – возразила Лисбет. – Каждый из заказчиков хочет выглядеть на портрете как можно достойнее…

– Что же из этого?

– А ничего! За свои деньги каждый рассчитывает иметь свой портрет, а не портрет трупа.

– Ты так полагаешь?

– Да.

– А ты, Бол?

– Наверное, уважаемая Лисбет права. Зачем они вносят деньги? Затем, чтобы изобразили на портрете его самого как знатную особу.

– На групповом, Бол, на групповом портрете, – перебил его Рембрандт.

– Что с того, что – групповом? Групповой он для нас с вами, учитель, а для каждого из заказчиков – прежде всего его собственный портрет.

Рембрандт прислонился к стене, посмотрел на сестру: что она скажет?

– Бол прав, – сказала Лисбет, оправляя снежно-белый фартук.

– Он повторил твои слова, – нахмурился Рембрандт, кивнув на Бола.

– Это неважно. Мы с ним одного мнения, Рембрандт.

– Ладно, – сказал Рембрандт, – посмотрим, что будет. Мы тут с вами языки чешем, а доктора молчат. Дело может закончиться неожиданно: я напишу этот труп во всех возможных ракурсах… И – всё… Очень даже просто…