Ремесло древней Руси

1. Деревенское ремесло

Русское ремесло домонгольского времени освещено источниками неравномерно — письменными слабее и значительно полнее археологическими. Для XIII–XV вв. состояние источников по истории ремесла менее благоприятно. Письменные данные по-прежнему скромны, а археологический материал, компенсировавший ранее их неполноту, в данном случае весьма незначителен.

Совершенно исчезает многочисленная категория таких ценных археологических объектов, как городища. Уже в XII в. (а местами и ранее) городища окончательно перестали быть местами поселений, а в XIII–XIV вв. даже единичные избы на городищах уже редкость. Таким образом, исчез из научного обихода массовый материал городищ.

Открытые деревни в 3–4 двора, без каких бы то ни было земляных укреплений или насыпей, не оставляли после себя заметных следов. Через несколько десятков лет после запустения или пожара такой деревеньки ее невозможно было разыскать, не зная ее точного местонахождения. По этой причине селища (остатки сел) исследованы несравненно хуже, чем городища. Между тем, от сельских поселений XIII–XV вв. могли сохраниться только селища, т. е. наименее изученный вид археологических памятников[1040].

Центры вотчин, боярские дворы и монастыри также почти не изучены. Здесь сказалась не столько трудность обнаружения этих объектов, сколько пренебрежительное отношение прежних археологов к исследованию поселений[1041].

К рассматриваемому времени относится новый вид вещественных материалов, почти не известных Киевской Руси, — это предметы, хранившиеся в различных сокровищницах, ризницах и частных собраниях, которые дошли до нас без посредства раскопок. Совершенно естественно, что эта категория источников крайне отрывочна и неполна, так как многочисленные разграбления, конфискации, продажа и заклад ценностей, а также использование старых вещей в качестве сырья для новых поделок — все это уничтожило основную массу древних вещей и до нас дошли лишь обрывки[1042].

Вещи, сохраненные в ризницах и сокровищницах, дают материал только по городскому и вотчинному ремеслу, совершенно не отражая деревенского ремесла. Единственным источником сведений о продукции деревенских мастеров служат курганные инвентаря. Но и здесь мы оказываемся в худшем положении, чем в отношении предшествующей эпохи. Курганный обряд погребения отмирает, параллельно атому идет уменьшение количества вещей в могилах. Древний обычай снабжать покойника вещами постепенно вытесняется церковным обрядом погребения без вещей. Обнаружить бескурганные насыпи XIV–XV вв. так же трудно, как отыскать неукрепленное селище, но в отличие от ценных находок при раскопке селищ могилы не вознаграждают исследователей — они совершенно лишены вещей.

Есть лишь два исключения: Новгородская земля и Московское княжество с прилегающими землями, где курганы и вещи в них существовали до XIV–XV вв. Исследование Новгородской земли производилось Л.К. Ивановским с 1872 по 1891 г.; за это время им раскопано 5877 курганов[1043]. Раскопки Ивановского охватили обе половины Вотской пятины (Лопскую и Залужскую сотни). Основная масса исследованных курганов находится на территории, описанной в древнейших писцовых книгах. Некоторые селения сохранили до сих пор названия XV в., а наличие близ них курганных групп доказывает еще большую древность их. На запад от области раскопок Ивановского провел также массовое исследование курганов В.Н. Глазов, копавший в Псковской и отчасти Новгородской земле[1044]. Им раскопано в 1898–1901 гг. 415 курганов. Таким образом, всего в этом краю раскопано 6302 кургана, из которых большая часть относится ко времени X–XIII вв., но все же около 1500 курганов падает и на изучаемое время. Некоторые курганы содержат псковские и новгородские монеты XV в.[1045]

Вокруг Москвы, в княжествах Московском, Рязанском, Тарусском, Воротынском, Одоевском, Белевском, Мценском, Пронском, другими словами, в бывшей земле вятичей, курганный обряд погребения дожил до XIV в. Эти курганы были тщательно изучены А.В. Арциховским[1046].

Из сотни курганов, поддающихся точной датировке, на XIII в. приходится 39 и на XIV в. — 3 кургана[1047]. Таким образом, на Оке и Москве-реке мы располагаем для этого времени 72 хорошо изученными курганами со значительным количеством вещей в каждом. Есть курганы этого времени и в землях бывших кривичей.

В общей сложности для Северо-Восточной Руси XIII–XIV вв. можно указать некоторое количество вещественных источников, меньшее, чем для эпохи XI–XIII вв., но все же позволяющее сделать некоторые выводы.

Письменные источники для деревни и вотчины становятся обильными лишь с конца XV в., когда, в связи со сложением национального государства, проводится ряд переписей, результаты которых — писцовые книги — дошли до нас. Переписи более ранние известны нам лишь отрывочно[1048].

Летописи, жития святых и различные грамоты касаются сельских поселений редко и то в большинстве случаев номенклатурно, перечисляя названия поселков. Но все же данные письменных источников, при всей их досадной неполноте и краткости, позволяют составить некоторое представление о селах, деревнях, погостах и слободах XIII–XV вв.

В некоторых случаях приходится пользоваться ретроспективным методом и избирать в качестве исходной точки более поздний материал, XV–XVI вв., отправляясь от которого можно, с известной долей вероятия, восстановить облик деревенского ремесла и в более раннее время. Таким материалом являются, например, писцовые книги Новгородских пятин 1494–1500 гг.[1049]

Ремесло средневековой Руси можно разбить на три части, присущие любой феодальной стране: 1) деревенское ремесло, тесно переплетенное с домашними промыслами, 2) городское ремесло и 3) вотчинное ремесло, занимающее среднее положение между городом и деревней; вотчинные порядки пронизывали в одинаковой степени и деревню, и город, придавая им специфический феодальный характер.

Границы между этими тремя видами ремесла неясны уже потому, что нет вполне определенных границ между городом, вотчиной и деревней.

Рассмотрим вначале ремесло в деревне. По сравнению с предшествующим временем здесь произошли некоторые изменения в техники и организации ремесла, но очень незначительные. Техника многих производств домонгольского периода дожила до XIX–XX вв. без существенных перемен; в этом отношении деревенское ремесло постоянно отставало от города. Отличие от киевского периода заключалось в увеличении количества специальностей, выделившихся из домашнего производства в ремесло, и в большем отрыве деревенского ремесла от земледелия.

Изменения, происшедшие в технике ремесла, можно проследить очень неполно. Больше всего сведений у нас о доменном деле[1050].

Варка железа производилась в Вотской пятине, в Устюжне Железнопольской, в Непокое на берегу Белого моря. Помимо этих хорошо известных районов, домницы несомненно существовали и в других местах[1051].

Девять домниц XV в. раскопаны Н.П. Милоновым на городище «Кривит» в Торопце. Домница представляет собой большое помещение (около 80 кв. м) с четырьмя сыродутными горнами по углам. В ямах около горнов — крицы и шлак[1052].

По писцовым книгам мы знаем домницы с 1–2 печами (горнами), но в некоторых случаях можно предполагать и большее количество их[1053].

Торопецкая домница с 4 печами очень близко напоминает описание старой монастырской домницы XVII в. «Подле тое кузницу стоит домница, в ней четыре печи, где кричное железо из руды варят. В той домницы двои мехи кожаньные ветхие, да кричного железа сем десят две кричи…»[1054] Печи домниц для лучшей тяги были вытянуты вверх. Судя по позднейшим (XVII в.) описаниям, шахта печи имела квадратное сечение 50–60 см при высоте около 3 м.[1055]

Руду для домниц, по всей вероятности, предварительно обрабатывали. Косвенно об этом может свидетельствовать существование в западнорусских землях в XV–XVI вв. различных специалистов по промывке, выплавке и: проковке криц. Промывкой руды занимались ру́дники, выплавкой — дымари и проковкой криц — кузнецы-ковали. Кроме того, существовали железняки, определить место которых в железоделательном процессе не представляется возможным[1056].

В новгородских пятинах наряду с домниками существовал многочисленный разряд ру́дников, именовавшихся копачами[1057]. Руду нередко приходилось доставлять за несколько километров от домницы. Перед началом плавки в домнице заделывали отверстие, образовавшееся от вытаскивания крицы, засыпали шихтой и нагнетали воздух мехами. В конце плавки на дне печи получалась губчатая крица весом в 12–16 кг. За сутки печь могла дать до 6 криц, т. е. около 70-100 кг готового металла. Цифры эти относятся к примитивным домницам XVII–XIX вв., но с очень большой долей вероятия могут быть отнесены и к XV в., так как размеры домниц XV–XVII–XIX вв. совершенно одинаковы.

О производительности домниц дает представление норма оброка, причитавшегося с каждой из них. В Ямском уезде Вотской пятины, в селе Виликине, во владении пяти дворов находилась домница, «…а старого дохода шло 100 криць желѣза, боранъ, куря, возъ сѣна; а ключнику 10 криць желѣза, 2 лопатки бораньи, сыръ, 2 горсти лну»[1058].

Общий вес железа, вносимого в качестве оброка, достигал 1220–1660 кг. Годовая производительность такой домницы никак не менее нескольких тонн железа.

В других случаях исчисление оброка велось на «прутья». Прут железа равнялся 10 крицам. Были домницы, с которых взималось в среднем по 8 прутьев железа (т. е. 80 криц — 960-1280 кг) или по 5 прутьев[1059].

Различие в обложении предприятий объясняется неодинаковой их мощностью.

Для сравнения напомним, что крицы в городах домонгольского периода не превышали 3–5 кг. Несомненно, в доменном деле были достигнуты известные успехи к концу XV в., и его техника к этому времени значительно усовершенствовалась. Дальнейшее развитие, выходящее уже за хронологические рамки данного очерка, шло по линии механизации доменного процесса: мельничное колесо применялось и для дробления руды и для приведения в действие мехов (которые существенно меняют свою конструкцию) и для работы «кричного» молота, которым проковывали крицу, вынутую из печи[1060].

Сведений об изменении технических приемов деревенских кузнецов у нас от этого времени нет. Археологический материал, к сожалению, слишком скуден[1061], а писцовые книги, говоря о кузнецах, совершенно не затрагивают техники производства. То обстоятельство, что доменное дело так значительно шагнуло вперед, объясняется связью его с рынком и с городом.

Несколько больше сведений, чем о кузнецах, имеется о гончарах XIII–XV вв. В техническом отношении здесь интересны два вопроса: тип гончарного круга и способ обжига горшков.

Из вариантов гончарного круга возможны или ручной (медленно вращающийся) или тяжелый, с большой инерционной силой вращения, ножной круг, который в городах XVI–XVII вв. является господствующим.

Археологический материал сопутствует нам здесь только частично — керамика XV в. археологически известна очень мало. Горшки из поздних курганов решительно ничем не отличаются от более ранних горшков XII–XIII вв. Например, в одном из курганов по р. Болве вместе с височными кольцами XIV–XV вв. найден горшок со следами присыпки песка на дне, сформированный на гончарном круге с подкладкой, на которой было вырезано клеймо в виде креста, вписанного в круг[1062]. В этой же курганной группе мы можем проследить то же явление наследственности гончарного дела, которое отмечено было для более раннего времени.

Вывод этот основывается на обычном для всех знаков собственности усложнении начертаний при переходе в следующее поколение. Отец, передавая сыну имущество, передает ему и свой знак собственности, тамгу. Сын дополняет к отцовскому знаку «отпятныш» и тем самым усложняет его.

В курганах близ с. Колчина найдены 3 горшка с клеймами. Клеймо на горшке из кургана № 54 представляет собой простой круг. В кургане № 28 (датированном височным кольцом) клеймо усложнено вписанным в круг крестом; и, наконец, в кургане № 75 за основу клейма взято предшествующее, но вокруг него проведено еще одно кольцо с четырьмя радиусами. Усложнение клейм может свидетельствовать о том, что в XIV в. гончарное ремесло было таким же наследственным, делом, переходившим от отца к сыну, как и два-три столетия назад.

По внешнему виду все три горшка очень близки друг к другу: круто отогнутый венчик, орнамент линейный и в форме запятых. Все они формованы на ручном кругу с подкладкой и подсыпкой[1063].

Из керамики XV в. можно упомянуть большую корчагу из подмосковного села Семцинского (близ современной Крымской площади в Москве). Сделана она также на ручном кругу и хорошо обожжена[1064].

Хороший обжиг, может быть, надо относить за счет техники московских гончаров, так как Семцинское слишком близко было расположено к Москве, чтобы его можно было считать типичным сельским поселением. Все приведенные отрывочные археологические данные говорят о господстве прежнего ручного круга. Для доказательства, что это не случайное впечатление, а вполне закономерное, обратимся к этнографическим материалам XIX–XX вв.

В конце XIX в. многие земские деятели были озабочены улучшением крестьянской кустарной промышленности. В различные губернии России были командированы сотрудники земств, собиравшие сведения о состоянии кустарных промыслов и отчасти принимавшие меры к улучшению положения кустарей. Оказалось, что во всех северо-восточных губерниях деревенские кустари-гончары работали на ручных кругах чрезвычайно архаичного типа. Отсюда проистекали и малая выработка и относительно худшее качество посуды[1065].

Отчеты рисуют крайне печальную картину застойности промысла и нежелания крестьян перейти к более совершенному оборудованию из-за боязни налоговой политики царского правительства.

Командированные земские статистики, располагавшие очень скромными средствами, пытались закупить в городе образцы ножных кругов с «гончаками» (маховиками) на железном веретене, заказывали на месте деревянные веретена (с цевочными клетками), но их усилия не увенчивались успехом. Гончары продолжали работать на старинных дедовских станках. Даже целые гончарные слободы, где количество кустарей-гончаров доходило до 80 дворов (напр., с. Жеромысл, б. Мещовского уезда), держались за ручной круг. Приобретение нового оборудования не всегда было под силу кустарям.

В начале XX в. архаичными формами гончарства заинтересовались и археологи, поразившиеся сходством современных горшков с курганными. Приведем одно из первых описаний: «Заметив клейма на днищах горшков, выставленных для продажи на рынке с. Рогачева, Дмитровского у., подобные встречаемым на курганных сосудах, я употребил усилия разыскать мастеров и ознакомиться с техникой дела… Горшки лепятся на гончарных кругах самого примитивного устройства: в конце короткой скамейки укреплен кол, на который насаживается аккуратно пригнанный деревянный круг. Круги эти меняются. Посредине почти каждого из них имеется углубленное клеймо, которое и оттискивается на дне… Здесь все глубоко первобытно: и станок, и техника, и орнамент, и самая форма сосуда»[1066].

После этого дмитровские гончары долго пользовались вниманием этнографов и археологов, изучавших технику XI–XII вв. по современным материалам. Не менее архаичен был у деревенских гончаров XIX–XX вв. и обжиг посуды.

Цитированный выше Ф.Н. Королев пишет относительно гончаров: «Главный недостаток приготовляемой ныне глиняной посуды — плохой обжиг…» И далее он отмечает, что ручному кругу всегда сопутствуют примитивные ямные печи: «Бедность их простирается до того, что и те дешевые печи, в которых они ныне обжигают посуду, принадлежат иногда 3–4 гончарам»[1067].

Итогом наших этнографических экскурсов является следующий вывод: деревенская керамика XIX–XX вв. сохранила почти в полной неприкосновенности характерные черты деревенской керамики XI–XII вв. Керамика XIV–XV вв., известная нам по немногим образцам, не нарушает этой картины неподвижности гончарной техники в русской феодальной деревне.

В писцовых книгах XV в. слово «гончар» сохраняет еще смысловую связь со словом «горн», но под «горном», очевидно, приходится понимать просто печь[1068].

Техника деревенского ювелирного дела может быть сравнительно хорошо прослежена по новгородским и московским курганам[1069].

Того резкого перелома, который отмечен выше для городского промысла, перелома, связанного с монгольским нашествием, мы здесь не наблюдаем. Те же типы вещей, которые бытовали в XI–XIII вв., продолжают существовать (изменяясь и эволюционируя) до XIV–XV вв.

В Новгородской земле, в кургане XV в., встречено трехбусенное височное кольцо, правда, далеко ушедшее от своего киевского прототипа, но сохранившее общий облик колец этого рода[1070].

В московских краях продолжали изготовляться семилопастные височные кольца, зигзаговые перстни, пластинчатые загнутоконечные браслеты, бубенчики и ряд других вещей[1071].

По всей вероятности, татары не уничтожили деревенского ремесла, и старые навыки продолжали существовать у местных ювелиров.

Вглядываясь внимательнее в курганные инвентари XIV–XV вв., можно заметить несколько основных направлений развития ювелирного дела. Почти все вещи (особенно новгородские) резко делятся по технике исполнения на две группы. К первой группе относятся крайне грубые, примитивные литые изделия; изящное литье прежнего времени сменяется примитивными самоделками[1072]. Ко второй группе — вещи со сложной техникой, сделанные более тщательно, но с одной интересной особенностью: все они говорят о стремлении мастеров выбрать именно те технические приемы, которые при наименьшей затрате времени позволяют дать массовую продукцию.

Ко второй группе относятся широкие пластинчатые браслеты со сложной орнаментацией, достигнутой при помощи зубчатого колеса (рис. 129); многобусенные височные кольца с тонко-выделанными серебряными дутыми бусами; браслеты из длинных медных проволок, сложенных в несколько раз; изящные трехлопастные (и близкие к ним) височные кольца (рис. 130), окаймленные тонким литым кружевом из серебра; сложные перстни со звериным орнаментом и ряд других вещей[1073].

Причину такой раздвоенности ювелирных изделий на хорошие и грубые нельзя усматривать в разновременном их производстве или искать ее в неодинаковом имущественном положении. По всей вероятности, двойственный характер женских украшений XIII–XV вв. объясняется более сильным влиянием городского ремесла. Изделия городских серебреников, приноровившихся к массовому сбыту (начало этого процесса мы видели уже в домонгольской Руси), могли заглушить литейное производство деревенских мастеров, которое едва ли вполне обособилось от кузнечного дела. Другими словами, деревенские кузнецы не могли и, вероятно, не особенно стремились, конкурировать с городскими ювелирами (среди которых к XVI в. уже существовали узкие специалисты — сережники, колечники, ожерельники)[1074] и перестали систематически заниматься литьем.

Это положение находит себе подтверждение, во-первых, в отсутствии серебреников в составе деревенских ремесленников, даже в писцовых книгах XV–XVI вв.[1075]; во-вторых, в ряде сложных технических приемов, примененных при изготовлении украшений, которые можно предполагать только у специалистов; в-третьих, в значительно более широком районе сбыта, чем это известно относительно деревенского ремесла, и в употреблении подобных вещей горожанками. Технические особенности таковы: в XIII в. на ряде вещей появляется рельефная выпуклая чеканка, выпуклый орнамент украшает овально-щитковые височные кольца, широкие браслеты[1076].

На московских семи- и трехлопастных височных кольцах также имеются выпуклости на лопастях, принимаемые иногда за следы штамповки. На самом деле это следы проковки или лощения тонколитого металла с обратной стороны (рис. 131).

Литье вещей второй группы (т. е. тех, которые условно можно связывать с городом) всегда очень тонкое. Для отливки трехлопастного височного кольца необходима тщательно сделанная литейная форма с хорошей пригонкой крышки, позволяющей горячему металлу проникать во все извилины узора. При зазоре между сторонами формы в десятые доли миллиметра отливка вещи в 60 кв. см со сложным рисунком представляла известную трудность[1077].

Большой четкости требовала также отливка тонких серебряных бус для многобусенных височных колец. Эти бусы иногда покрывались позолотой (что совершенно невозможно для деревенского ремесленника)[1078]. Некоторые литые вещи дополнительно обрабатывались напильником[1079]. Это обстоятельство также может говорить в пользу городского происхождения таких вещей.

Очень широко применялась чеканка различными пуансонами и, как упрощение чеканки, необходимое при массовом изготовлении — орнаментировка мягкого металла стальным зубчатым колесиком. Следы зубчатого колеса можно найти на многих новгородских вещах[1080]. Через 24 точки характер рисунка повторяется, что указывает на то, что колесико имело 24 зубца. Некоторые браслеты имеют приклепанные колечки, в которые вдевается еще одно, свободно висящее кольцо[1081].

Упоминавшиеся выше перстни Лихвинского клада, найденные вместе с трехлопастными височными кольцами, несомненно, представляют работу хорошего городского мастера — сложная спайка боковин щитка, тонкий рисунок и, наконец, чернь в углублениях не оставляют в этом сомнений. По своему сюжету рисунки перстней очень близки к архитектурным рельефам.

Очень интересен вопрос о витых проволочных браслетах. А.В. Арциховским доказано, что они характерны для XIII–XIV вв.[1082] В это время проволочные браслеты распространены очень широко. Проволока в них всегда тянутая (в отличие от мелких поделок, для которых проволоку ковали); куски проволоки достигают длины 150–200 см. Изготовление такой проволоки возможно лишь на специальном волочильном станке со стальным волочилом, предполагать наличие которого в деревне трудно.

Проволока употреблялась самых различных калибров — от тончайшей канители и нитей для филигранных работ до толстого дрота в 3 мм. Даже при учете малого коэффициента сопротивления у серебра и меди эта работа требовала применения ворота.

Единственный предмет, который можно связывать с волочильным делом (?), был найден на территории городка со слоем XIII–XV вв.[1083]

Районы сбыта вещей, встречающихся в курганах XIII–XIV вв., не могут быть изучены с желательной степенью полноты в силу ограниченного количества их. Вероятность определения вещей, сделанных в одной литейной форме, тем меньше, чем меньше вещей данного типа.

В качестве примера возьмем упомянутые выше пластинчатые перекрытые гривны. Самый тип этих гривен восходит к очень древней эпохе и роднит между собой вятичей и радимичей, но некоторые экземпляры гривен относятся к XIII или XIV вв.

Массивные серебряные бляшки нескольких гривен, украшенные семилепестковой розеткой, отлиты в одной литейной форме. Разбросаны эти бляшки, сделанные одним мастером, на протяжении 60 км (Звенигород-Москва).

Интересен также район распространения новгородских овальнощитковых височных колец с орнаментацией зубчатым колесом. Он уже не совпадает с прежними племенными границами словен: овальнощитковые кольца есть и в районе новгородской колонизации (Волоколамск) и далеко за пределами его в Смоленском, Можайском, Серпуховском княжествах.

Какие же выводы следуют из рассмотренной выше техники деревенского ремесла XIII–XV вв.?

Часть производств, как, например, гончарное и кузнечное, остались без существенных перемен на той же стадии развития, на какой их застало монгольское нашествие, и находились на этой стадии местами даже до XIX и XX вв.

Серьезные изменения претерпевает доменное дело, которое обособилось от кузнечного, выросло в техническом отношении и существенно отличалось по своим организационным формам от деревенского ремесла. Доменное дело точнее было бы назвать промыслом, связанным с рынком, и рынком не столько деревенским, сколько городским.

В ювелирном искусстве мы наблюдаем постепенное вытеснение местного деревенского литья более разнообразной и совершенной по качеству продукцией городских серебреников, работавших на широкий рынок. В наибольшей мере это относится к Новгородской земле. Район сбыта ювелирных изделий к этому времени возрастает в 3–4 раза по сравнению с XII–XIII вв. Это обстоятельство также нужно отнести за счет перехода основного производства предметов роскоши из деревни в город.

Имеем ли мы здесь дело с крупными городами вроде Новгорода или с небольшими ремесленными поселками вроде рядков — сказать трудно, но изменения (и притом прогрессивного характера) здесь несомненны. Связь города с деревней, намечавшаяся еще в дотатарское время, была прервана монгольским завоеванием, но затем вновь была восстановлена, причем в областях, не разоренных татарами, в большей степени (Новгородская земля). Техническая сторона деревенского ремесла изменялась незначительно; можно даже предполагать, что не было вовсе никаких перемен.

Больше сведений у нас о новых специальностях, новых ремеслах в деревне конца XV в. Время их появления в большинстве случаев нам неизвестно. Некоторые специальности, широко распространенные (напр., сапожники, швецы), могли появиться еще в домонгольскую эпоху, но доказательств этому найти не удалось. Приведем список профессий, встречающихся в древнейших новгородских писцовых книгах[1084]:

Домники

Кузнецы

Ведерники

Серебреники

Гончары

Сапожники

Кожевники

Овчинники

Седельники

Швецы

Швецы портные

Колпачники

Бочешники

Решетники

Ситники

Токари

Смычники (?)

Мельники

Жерновники

Пивовары

Сольники

Дегтяри

Коневые лекари

Кровопуски

Опанечники

Плотники

Огородники (?)

Скоморохи

Каточники (?)

Сведениям о ремесленниках, сообщенным писцовыми книгами, доверять нельзя. Писцы нередко упоминали некоторых ремесленников попутно, случайно, и делать какие бы то ни было выводы о количестве ремесленников на основании писцовых книг было бы рискованно. Ремесленники, упомянутые в писцовых книгах, — это только часть общей массы деревенских мастеров. Несомненно, значительное количество ремесленников скрывается под туманным термином «непашенных людей», занятия которых указаны далеко не всегда.

С другой стороны, возможно и обратное положение: среди тяглого земледельческого населения, положенного в обжи, писцы не всегда отмечали побочное занятие крестьянина (ремесло, промыслы), так как в их задачу входило подробное описание тяглого населения, а не обзор всех занятий населения.

В силу этого писцовые книги, единственный материал, от которого можно было бы ожидать наиболее полного освещения деревенского ремесла, на самом деле могут быть использованы весьма ограничительно[1085].

Если в приведенный список мы подставим цифры количества упоминаний различных профессий, то получим некоторые сравнительные данные, не отличающиеся, опять-таки, особенной полнотой. Так, например, по книгам Шелонской и Вотской пятин мы знаем 109 кузнецов, 27 швецов, 10 плотников, 8 гончаров, 8 сапожников. Остальные специальности насчитывают только по три представителя. Такое резкое количественное различив не могло быть случайным: оно должно было отражать существование ведущих ремесел и второстепенных. В нашем списке они расположены по группам. Разберем каждую из них в отдельности.

В первую группу входят ремесленники-металлурги. Домники связаны более с промыслом, с добыванием сырья для кузнецов не только деревенских, но и городских.

Кузнецы — преобладающая специальность в деревне, по-прежнему изготавливающая для крестьян основную массу хозяйственного инвентаря. По-прежнему кузнецы имеются не в каждой деревне, а одна кузница обслуживает несколько соседних поселков (10–20). При измельчании самих поселков иногда получалось так, что вся деревенька состояла из двора кузнеца и его сыновей.

«Деревня Леванидово: дворъ Леванидко кузнецъ, дворъ сынъ его Сенка; сѣютъ ржы пол — 5 коробьи»[1086].

В деревне Кузнецовой имелось два двора — один из них принадлежал Илейке Кузнецу[1087]. Деревня Орефино. Указан только один двор кузнеца Микулки[1088].

Отношение деревенских кузнецов к земледелию различно. Чаще всего кузнецы причислены к «худым людям без пашни», иногда переведены на «позем», иногда из записей писца невозможно уловить (при огульном вычислении обеж в деревне) отношение кузнецов к земледелию; иногда же встречаются пашенные кузнецы, владеющие определенным наделом и обрабатывающие его.

Большинство же деревенских кузнецов собственного сельского хозяйства не вело. Замечается почти полный отрыв кузнецов от сельского хозяйства в районах с наибольшим количеством домниц (Каргальский и Никольский-Толдежский погосты Вотской пятины). Там кузнецы, работавшие на рынок, жили кучно (напр., 15 дворов из 64 в с. Пилолы) в одном селении и не занимались сельским хозяйством[1089].

Наоборот, связь с пашней становится более заметной, если мы обратимся к обычной деревне вне промышленного района[1090]. Оброк помещикам кузнецы выплачивали или деньгами, или своей продукцией — лемехами, топорами, рукоятными сковородами, косами[1091]. По платежеспособной мощности ку́зница приравнивалась к «сохе»[1092]. К сожалению, мы лишены возможности дать картину распределения этих видов оброка и их последовательной смены.

Отсутствие в деревне специализированных ювелиров подтверждается как археологическими данными XIV–XV вв., так и единичным упоминанием серебреника в писцовых книгах[1093].

Неясно и положение ведерника. В курганах Обонежской пятины есть медные кованые ведра[1094]. Возможно, что под ведерником писцовой книги подразумевается именно медник, изготовлявший подобные ведра[1095], но может быть и другое объяснение, если допустить изготовление деревянных ведер. Тогда ведерника нужно будет включить в разряд бондарей, из которых нам известны «бочешники».

Таким образом, группа ремесленников-металлургов по сути дела состоит из одних кузнецов и доменщиков.

В следующей группе мы видим старейших ремесленников деревни — гончаров. В написании этого термина еще сохранилась архаичная форма «горньчар»[1096].

Писцовые книги очень мало прибавляют к обзору археологического материала по гончарному делу XIV–XV вв., сделанному выше. Столь же отрывочны, как и в отношении кузнецов, сведения о наличии или отсутствии собственной пашни у гончаров, но все же можно указать известное количество гончаров, порвавших с сельским хозяйством[1097].

Продукция гончаров не фигурирует в списках натурального оброка; гончарная мастерская пропущена в списке ремесленно-промысловых предприятий, поименованных в известной грамоте Василия Васильевича на черный бор[1098]. Единственный случай, когда в феодальных поместьях упоминаются гончары, это договорная грамота рязанских князей Ивана и Федора Васильевичей 1496 г.[1099]

Гончары здесь поставлены не среди ремесленников, а среди княжеских слуг, связанных с охотничьим, рыбным и медовым хозяйством князя. Может быть, не случайно поставлены рядом подвозники медовые и гончары?

В других вотчинных материалах мы встречаем различных мастеров, но гончаров среди них нет. Все это подтверждает наш вывод о незначительном развитии гончарного дела в деревне. Оставаясь сезонным занятием, не отрывавшим гончара от земледелия, его ремесло, базировавшееся на примитивном оборудовании, удовлетворялось, по-видимому, очень ограниченным рынком.

Третью группу нашего списка составляют сапожники и кожевники.

Сапожное дело, несомненно, выделилось к XV в. в специальное ремесло, возникшее, может быть, в предшествующие века, но разделение сапожной и кожевенной специальности едва ли зашло далеко. Упоминания кожевников единичны. Существование специалистов — овчинников совершенно не объясняет широкого развития овчинного промысла, так как им занимались, главным образом, пашенные крестьяне. Оброк овчинами встречается очень часто, между тем как упоминания овчинников очень редки[1100]. Иногда в одной и той же деревне оброк овчинами платят и крестьяне и специалист-овчинник[1101]. Можно поэтому предполагать, что кожевенное и овчинное дело было специализировано еще недостаточно. Но, с другой стороны, в упоминавшейся уже грамоте на Новгородскую волость Кожевнический чан (как производственная единица) поставлен на первом месте среди других объектов обложения[1102].

В этой грамоте нам неизвестно положение кожевника — имелся ли в виду здесь деревенский ремесленник или городской? Судя по тому, что в списке перемешаны ремесленные, промысловые и торговые объекты, можно думать, что речь здесь идет не только о деревне. Анализируя названную грамоту, необходимо обратить внимание на тот район, который подлежал черному бору. Ведь это — волость Торжка, города, издавна связанного с кожевенным делом.

Судя по грамоте, развитие кожевенного дела в новгородских областях достигло значительного развития уже к середине XV в. Можно думать, что кожевенный промысел являлся здесь такой же местной особенностью, как, например, доменный в Устюжне или в Копорье; поэтому и «чан кожевнической» поставлен в данной грамоте впереди всех других неземледельческих объектов.

В остальных областях мы не наблюдаем широкого развития кожевенного ремесла в деревне.

Сапожники, наоборот, составляли довольно устойчивую группу сельских мастеров. Все упоминания о хозяйстве сапожников говорят об отсутствии у них пашни[1103]. Более узкая специализация сапожников встречается так же редко, как и у кузнецов. Есть единичное упоминание в писцовых книгах о седельнике[1104], но оно, разумеется, не нарушает общей картины слабой дифференцированности сапожного ремесла в Новгородской земле.

Сравнительно многочисленной группой ремесленников были швецы. Слово «швец» часто встречается с прилагательным «швец портной». По всей вероятности, различия между обеими формами нет, и под каждым швецом нужно понимать именно портного в нашем современном смысле слова.

Как правило, портные пашни не имеют; есть лишь одно исключение[1105]. В других случаях писцы особо оговаривают отсутствие пашни у швеца. Мало того, можно заметить, что многие швецы, не владея собственным двором, живут на чужих дворах: «Дворъ Левонъ Зерно, сынъ его Филка, да Фомка швець; дѣти его Микитка, да Васко». «Дворъ Грихно Ивановъ, да Голашъ швець». «Двор Филимонко Васковъ плотникъ, да Гавзо Левинъ швець» (курсив наш. — Б.Р.)[1106]. И, наконец, в одном случае швец прямо назван «захребетником»[1107]. Такое несамостоятельное положение портных объясняется, по всей вероятности, природой их ремесла, не связанного ни с собственным двором, ни со сложным оборудованием мастерской. Вплоть до XIX в. по русским деревням сохранились портные, работавшие только на дому у заказчика[1108]. Поэтому двор не представлял для швеца особого интереса и, может быть, для того, чтобы избежать обложения, связанного с дворовладением, швецы предпочитали переходить в разряд захребетников и жить на чужих дворах.

Специализированные швецы (епанечники, колпачники) единичны.

Далее в нашем списке следуют ремесленники, занятые обработкой дерева. Из них на первое место надо поставить плотников. Плотники владеют дворами, иногда ведут свое хозяйство. Термин «огородник» включен в эту группу крайне условно, так как наряду со старым смыслом этого слова («строитель оград») появляется и новый, современный нам. Правда, старое значение продолжает еще бытовать[1109], и если придерживаться его, то огородника надо поставить в разряд квалифицированных плотников.

Не вызывает сомнений термин «бочешники»; это — бондари, изготавливавшие бочки. Столь же просты и термины «решетники» и «ситники». Малочисленность этих специалистов говорит о слабой дифференциации дофеодального мастерства. Загадочное слово «смычник»[1110] можно объяснить по связи со словом «смык» — примитивная борона[1111].

Редким в деревне был токарь[1112]. Из ремесленников, связанных с производством съестных припасов, нужно назвать пивоваров. Но пивовары-ремесленники, как и овчинники (см. выше), существовали наряду с домашним пивоваренным промыслом. Оброк с крестьян нередко включал значительное количество пива[1113], но доля специалиста-пивовара была больше. Так, пивовар Ивашка Матвеев давал «старого доходу 12 бочек пива»[1114].

Последней категорией ремесленников в нашем списке нужно считать жерновников, так как коневые лекари, кровопуски, скоморохи к ремеслу отношения не имеют.

В писцовых книгах только дважды упомянуты «жорновники»[1115], но это только лишний раз показывает, насколько неполным и отрывочным источником являются писцовые книги рубежа XV и XVI вв.

2. Мельничное дело, солеварение и доменное дело

К концу XV в. возросла потребность в жерновах для крупных водяных мельниц, но в деревнях не теряли значения и ручные жернова, бывшие принадлежностью каждого крестьянского двора. Сведения об этом мы находим не в писцовых книгах, а в дипломатической переписке[1116]. Князья Глинские жаловались в 1487 г. на то, что люди великого князя Московского пограбили их вотчины близ Шателши и Судилова: «А взяли… три жоны мужовыхъ, да дѣвку, а 100 коней, 150 коровъ, а 200 овецъ, а 30 улiевъ со пчелами, а 100 кадей ржи, 80 кадей пшеницы, а 300 кадей овса, а 90 кадей хмелю, а 30 кадей гороху, а 50 жорновъ (курсив наш. — Б.Р.), а 70 кадей конопель…» Судя по списку взятого у Глинских добра, можно думать, что пограблены были 50-100 дворов. В таком случае один комплект ручных жерновов приходился на 1–2 двора.

Тяжелое ремесло жерновника (или жерносека), помимо сложных работ по добыче материала, требовало сложного инструментария, точной работы над камнем и оснащения постава железными деталями. Все это говорит за полный отрыв ремесла жерновников от земледелия, хотя никаких подтверждений этого в письменных источниках мы не находим. Количество мастеров-жерновников должно было быть весьма значительным, чтобы удовлетворить широкий спрос.

Известны специальные каменоломни, где выламывали камень для жерновов. Рубеж двух половин Рязанского княжества в XV в. шел от устья Прони, «да Пронею въверхъ до Жорновищь». (курсив наш. — Б.Р.)[1117].

Близки по своему характеру к деревенским ремеслам и некоторые промыслы, которые для полноты картины необходимо рассмотреть здесь. К ним относятся: мельничное дело, солеварение, смолокурение, дегтярное дело и др.[1118]

Мельничное дело в XIII–XV вв. только зарождалось в качестве специального занятия и долго еще не могло вытеснить из домашнего обихода ручной размол зерна. Только что, говоря о жерновниках, мы привели для конца XV в. свидетельство о широком бытовании ручных жерновов в деревне. Этнография дает многочисленные примеры сохранности ручного помола в деревне до XIX–XX вв. у всех трех восточнославянских народов[1119]. Размол зерна был женским делом, так же как и вся работа, связанная с процессом хлебопечения. В вотчинных хозяйствах ручной размол заменяется работой водяных мельниц, но эта замена произошла не вдруг. В известной и часто цитируемой грамоте 1391 г. митроп. Киприана Константиновскому монастырю (близ Владимира) в числе крестьянских повинностей указывается: «…а пѣшеходцемъ изъ селъ къ празднику рожь молоти и хлѣбы печи, солодъ молоти, пива варить…» (курсив наш. — Б.Р.)[1120].

В данном контексте размол ржи может означать только работу на ручных жерновах, где требовалась лишь физическая сила «пешеходцев». Время появления на Руси мельниц с двигателем неизвестно. Конский привод, очевидно, совершенно не применялся, так как встречающееся в евангельских текстах выражение «жернов осельный» носит чисто книжный характер и является переводом греческого[1121].

Первым источником, упоминающим мельницы в русских землях, является ярлык хана Менгу-Темира, освобождающий церковные владения от всевозможных поборов-повинностей «… или церковная земля, вода, огороди, мельници [курсив наш. — Б.Р.], зимовища, летовища, да не займують ихъ; а яже будуть поимали, да воздадутъ назад»[1122]. Мельницы здесь рассматриваются как неотъемлемая и обязательная часть церковных вотчин, настолько прочно вошедшая в быт, что их считают нужным упомянуть в ханском ярлыке. Следующее упоминание мельницы дает нам ярлык Узбека митрополиту Петру 1313 г.[1123] В конце XIV и в XV вв. водяные мельницы часто встречаются в различных русских документах. Но все это не решает вопроса о времени появления водяных мельниц в русских землях. Эпоха Менгу-Тимура (1266–1282), время первого упоминания мельниц на Руси, отнюдь не была благоприятной для русского народа, для развития его производительных сил; предполагать появление мельниц именно в это время — чрезвычайно трудно. Источники домонгольского времени совершенно не говорят о мельницах, и нам предстоит решить вопрос: можно ли только на основании этого аргумента решительно отрицать возможность существования водяных мельниц в Киевской Руси?

Наличие большого количества ручных жерновов малого формата в городищенских слоях XI–XIII вв. не должно смущать, так как и у нас и на Западе ручной размол долго сопутствовал механическому. Например, в Москве, на устье Яузы, мельница упоминается с 1410 г.[1124], а при земляных работах в 1940 г. по соседству с этой мельницей в слое XVII в. найдена пара ручных жерновов[1125]. Крупные же мельничные жернова археологически одинаково неизвестны ни для домонгольской, ни для послемонгольской эпохи.

Отсутствие в русской дипломатике XI–XII вв. такого рода документов, как духовные и иммунитетные грамоты, лишает нас возможности сопоставлять XII в. с XV в.

Западные соседи Киевской Руси — поляки, чехи, венгры, — во многом испытавшие ее влияние, в X–XII вв. были очень хорошо знакомы с водяными мельницами[1126].

Древнейшие упоминания восходят к IX в.; в X в. водяные мельницы встречаются в Сербии, в Браниборе, а к XII в. их упоминают даже источники далекого Поморья[1127]. Путь распространения водяных мельниц в Центральной Европе был тот же, что и на Руси: первоначально они появлялись на княжеских и панских дворах и лишь со временем проникали в деревню. В деревнях же ручные жернова дожили, как и в России, до XIX–XX вв.[1128] Даже если предположить, что Киевская Русь не могла самостоятельно изобрести мельничное колесо, то, при существовании оживленных связей Киева с западнославянским миром в XI–XII вв., трудно допустить, чтобы мельничное колесо не бытовало на Руси. Уменье загораживать реки, копать каналы и при случае «хытростью пустити воду» на врага — все это было хорошо известно древней Руси. При таком уменье обращаться с водой постройка мельниц не могла затруднить «крепких в замыслех» русских строителей. Вполне вероятно, что мельницы появились в Киевской Руси в XI или XII в. Легче всего предполагать наличие их в Галицком, Волынском и Киевском княжествах как наиболее близких к области раннего распространения водяных мельниц. Подтверждение этого мы находим в топографической номенклатуре Волыни и Побужья.

Под 1247 г. в Ипатьевской летописи[1129] говорится: «Воеваша Литва около Мѣлницѣ, Лековни и великъ плѣнъ прияша» (курсив наш. — Б.Р.)[1130]. Даниил Галицкий гнал этот литовский отряд до Пинска. В этом городке, послужившем летописцу опорной географической точкой для указания района опустошения, нужно видеть город Мельник на Волыни, на север от Луцка. Под 1260 г. описывается поход Даниила на Войшелга и Товтивила: «Потомъ же [после взятия Волковыска и области по Зелве] мысля ити на Городенъ, творя ею там; после же по Лва сына си и по люди своя, и прiѣхаша въ городъ Мѣлникъ» (курсив наш. — Б.Р.)[1131]. Из дальнейшего выясняется, что гор. Мельник расположен близ Дрогичина и Визны. Это — несомненно, гор. Мельник на Зап. Буге между Дрогичином и Берестьем, часто упоминаемый и в XIV–XVI вв.[1132]

Что же дают нам эти свидетельства летописи? Правда, формально они относятся к послемонгольской эпохе, но трудно допустить, чтобы города получали свое имя по только что выстроенным в них сооружениям для размола зерна. Скорее всего эти два города получили название по давно возникшим здесь мельницам, которые успели уже обрасти значительными поселками и превратиться в города к середине XIII в., когда они случайно попали на страницы летописи[1133].

Все сказанное выше усиливает аргументацию в пользу предположения о существовании водяных мельниц в домонгольской Руси.

Учитывая, что ханские ярлыки XIII в., дававшиеся русскому духовенству, имели в виду распространение иммунитета на церковные земли во всех русских княжествах от Карпат до Волги, мы без особых натяжек можем допустить, что в ярлыке Менту-Тимура имелись в виду мельницы на церковных землях в Киевской, Черниговской, Галицкой и Волынской епархиях. Относительно Северо-Восточной Руси ранних свидетельств у нас, к сожалению, нет. Древнейшее местное свидетельство о водяных мельницах относится к XIV в.

Дмитрий Донской в своей второй духовной грамоте упоминает села с мельницами: Луцинское на Яузе и Семциньское[1134]. Любопытной археологической иллюстрацией вытеснения ручных жерновов мельницей является находка на территории села Семциньского, сделанная при работах на Метрострое[1135].

Ручной жернов, найденный в слое XV в., был использован уже не по назначению — он служил крышкой большой глиняной корчаги, в которой хранилась мука или зерно. Может быть, в этом факте нужно видеть влияние княжеской мельницы 1389 г. В XV в. мельницы становятся обязательной принадлежностью княжеских, боярских, монастырских дворов и сел. Появляются специалисты-мельники[1136]. Необходимость перевода вотчинного зернового хозяйства с ручных жерновов на водяные мельницы вызывалась притоком большого количества зерна в сумме натурального оброка. Муку нельзя было везти во двор, так как она быстро портилась при хранении; поэтому выплата оброка производилась зерном, а это неизбежно приводило к усовершенствованию техники размола.

В рассматриваемую эпоху принцип мельничного колеса применялся, по-видимому, только для размола зерна и не был еще приложен к проковке металла, сукновальному делу и т. п. По крайней мере, русские путешественники, попадавшие в Западную Европу, отмечали в своих записях универсальное использование мельничного колеса. Симеон Суздалец во время пребывания в Любеке в 1438 г. отметил, наряду с большой библиотекой и водопроводом, ряд других достопримечательностей, «…а житье нѣсть яко наше, но инако. И увидѣхомъ ту мудрость недоумѣнну и несказанну… [далее описывается сложный автомат]… И ту видѣхомъ на рѣцѣ устроено колесо, около [окружность] его яко десять сажень, воду емлетъ из рѣки и пущаетъ на всѣ страны; и на томъ же валу колесо мало, ту же мелет и сукна тчет красныя…»[1137]

Солеварение было одним из важнейших промыслов древней Руси[1138]. В изучаемое время соляные промыслы были распространены очень широко по всему северу Руси. Белое море, Старая Руса, Галич, Соль Галицкая, Вычегда, Вологда, Сев. Двина, Городец на Волге, Кострома, Нерехта, Торжок, Переяславль Залесский, Ростов — вот далеко не полный список мест, в которых встречались усолья. Велась широкая торговля солью; в грамотах упоминается особо налог с ладьи, груженной солью. Соль широко обращалась на внутреннем рынке. Отсутствие соли в крестьянском обиходе считалось признаком крайней нищеты, так, например, Максим Грек, желая обрисовать тяжелое положение монастырских крестьян, писал, что они «…во скудостѣ и нищетѣ всегда пребываютъ, ниже ржаного хлѣба чиста ядуще, многажды же и безъ соли отъ послѣднiя нищеты» (курсив наш. — Б.Р.)[1139].

Значительный интерес для нас представляет техника солеваренного дела, так как существующие мнения[1140] о простоте и примитивности солеваренного процесса едва ли соответствуют действительности.

Существует три способа добывания соли: 1) ломка каменной соли, 2) выварка морской или озерной воды и 3) выварка рассола подземных вод.

Первый способ применялся близ Галича на Днестре, откуда соль развозилась по всей русской земле[1141].

Второй способ подразумевается в грамоте Святослава Ольговича 1137 г. Перечисляя различные доходы, передаваемые епископу, Святослав дает ему «на мори отъ чрена и отъ салгы по пузу»[1142]. Об этом же способе сообщает Рубрук относительно южных областей. Техника здесь, действительно, несложна — соленая вода из моря или из озера, взятая в тихую погоду (чтобы не было мути и примесей), наливалась на огромные сковороды (црены) и выпаривалась на огне. Размеры цренов доходили иногда до 9 м. Делались црены из широких и прочных железных пластин, склепанных друг с другом; края цренов загибались. Под цреном устраивалась печь, а рядом находился амбар для сушения и хранения соли. Иногда вместо црена употреблялся котел — «салга». Основная трудность варки соли заключалась в перевозке воды и в заготовке большого количества топлива[1143].

Следует отметить, что, действительно, примитивная варка соли из морской воды составляет лишь часть всех солеваренных промыслов древней Руси. Начиная с XIV в., мы получаем многочисленные сведения о солеварнях и усольях, работавших на подземных рассолах: Старая Руса — 1363 г.[1144], Галич Мерский — 1389 г.[1145], Соль Галицкая — 1391 г.[1146]

От XV в. сведений о подобных варницах значительно больше[1147]. Аристов так описывает процесс получения соли (третий способ по нашему счету): «Производство соли шло очень просто: в местах, богатых солью, рыли колодязи, делали в них раствор [?], ставили около них большие железные котлы или салги и железные сковороды или црены, наливали в них рассол, посредством кипячения выпаривали воду — и оставалась одна соль»[1148].

Согласиться с таким упрощением дела «солеваров» нельзя. Прежде всего, в документах, связанных с солеварением, нас может удивить складнический, корпоративный характер владения варницами, не говоря уже о солеварнях XVI–XVII вв., где мы встречаемся с крайней дробностью основного капитала и его долей, доходящей до деления на несколько «вытей», в свою очередь, дробившихся на 12-е, 16-е и даже 24-е доли[1149]. Но и в более ранних упоминаниях обычно речь идет о совместном владении варницами. Пайщиками солеваренных товариществ зачастую были богатые монастыри, постепенно прибиравшие к рукам соляное дело[1150].

Большой интерес представляет один новгородский документ XIV в., к сожалению, не определяющий места варницы. Приведем его полностью:

«А цто есть на бору колодязь солоной, — атъ а колодязь Федору и Лаврентѣю и Обросиму истьцистити, да и цѣрѣн наставити, да пытати варить по досугу, а будетъ въ росоли прокъ, а иметъ быти, дасть богъ, соль — ино Федору у Обросима и у Лаврентѣя и до сроку своихъ кунъ взяти половина, 5 сороковъ бѣлъ, а земли половина ступити цистъ безъ брани, а половина земли по записи владѣти Федору другою до срока 10 лет»[1151].

Перед нами промысловое товарищество со сложными земельными и ссудными расчетами, возникшее для организации одной варницы.

Примитивность процесса солеварения никак не вяжется и с тем, что открытие двух новых варниц (кстати, не давших рассола) заносится на страницы летописи[1152].

Наши недоумения, вызванные сложной организацией солеварен и вниманием к ним летописца, может разрешить интереснейшее рукописное руководство солеваренного дела: «Роспись, какъ зачатъ дѣлатъ новая труба на новомъ мѣсте», описывающее только первую часть производственного процесса — получение рассола (т. е. именно то, что отличает эти варницы от приморских) и не касающееся выварки в цренах[1153].

По сравнению с процессом варки в цренах добывание рассола представляет огромные технические трудности.

«Роспись» распадается на три части: организация бурения, необходимые постройки и инвентарь, затем процесс пользования полученной скважиной и, наконец, указания относительно аварий. Из первой части мы узнаем, что бурение производилось при помощи вышки («сохи»), достигавшей 12–18 м в высоту, снабженной блоками («векши»), сложной системой веревок с противовесами («собаки грузовые», хвосты у них по полусажени) и массивной бабой («боран»). Позади вышки укреплены 2 ворота, длина веретен у которых — 3 м. К вышке примыкает «мост» с воротом (очевидно, горизонтального вращения) и амбар для снастей. Вся система приводится в действие значительным количеством людей.

Проходка ведется вначале колодцем, в который опускается сруб, а затем бурением. Бурение производится сменными буравами нескольких различных типов; каждый тип имеет несколько номеров в зависимости от размера. Буравы меняются в зависимости от грунта: песок, мелкий хрящ или «щекоту» надо пойти «шеломом железным». «Буде не пойдетъ шеломъ — розмина буравы; …мѣлкое каменье — мелкими трезубы, большимъ — болшее, середнимъ — середнее» (стр. 242). «Трезубы» — фрезерные коронки с 6 зубцами.

Ко всему этому приложены точные описания каждой детали с указанием размеров с точностью до 0,5 см (напр., «…а глуботиною менши четь вершка»).

С такой же точностью рекомендуется запоминать глубины соляных слоев («…и ты гораздо попамятуй сажени и вершки и полувершки и четь вершки»)[1154]. После бурения в скважину вставляли проконопаченные трубы, засыпали внешние зазоры землей и направляли фонтанирующий рассол в црен или в запасной резервуар. На руководстве есть приписка: «В жерло хожено буравомъ до дна восемь десять восемь саженъ». Таким образом, сложная конструкция скважины позволяла бурить землю на 160 метров («трубная сажень» — 182,8 см). Надо учесть, что при каждом бурении был риск не натолкнуться на соляной слой. «Только бог не дастъ росолу и хозяинъ изволитъ опять поднимать трубки…»

Теперь, после ознакомления с техникой бурения, нам станет понятна приведенная выше фраза: «А иметь быти, дасть богъ соль…» Понятна нам станет и необходимость кооперации нескольких складчиков, совместно организующих сложное и дорогое солеваренное производство, понятно и сожаление летописца по поводу двух варниц, в которых «и не бысть». Вопрос заключается лишь в том, насколько мы правомочны перенести данные конца XVI в., когда была составлена эта инструкция, в XV или XIV в.

«Роспись» несомненно отражает более раннее время; об этом косвенно может говорить четко разработанная, устоявшаяся терминология. Здесь упоминается свыше 120 терминов (исключительно русских, народных), иногда очень образных, как, например: «собаки», «векши», «боран», «пасынок», «перо», «сорочьи лапки».

Район, в котором применялось с XVI по XIX в. руководство, — это старый солеваренный район, где условия залегания соляных слоев были одинаковы, разумеется, и в XIV и в XVI вв.

Рукопись была найдена близ Тотьмы, а относительно этого района у нас есть сведения середины XVI в.

В житии Феодосия Тотемского (события 1554 г.) говорится о том, что монастырь Феодосия получил право «у Соли на Тотьме труба садити и соль варити… а соли де из трубы доброго рассолу на варницу сварят по 5 тысяч пуд соли на год»[1155].

Это свидетельство подкрепляет предположение о более раннем применении бурения и труб. Сопоставляя все приведенное выше, можно думать, что княжеские, монастырские и «сябринные» солеварни конца XIV–XV вв. были организованы в согласии с техническими принципами «Росписи». Может быть, не случайно и то, что упоминания об усольях, удаленных от моря, усольях, работавших на глубинных рассолах, встречаются в источниках только со второй половины XIV в., когда вообще в русских землях появляется много технических новшеств, как, например, водяные мельницы, артиллерия, крупное литье и др.

Широкое применение железа (огромные црены, шесты, трубы, буравы и др.) в солеваренном деле и в других промыслах неизбежно влекло за собой развитие доменного дела. Выше мы рассмотрели технику доменного дела в связи с общим очерком технических изменений деревенского ремесла. Сейчас нам придется говорить о доменном деле, как о промысле. Варка железа для нужд местных кузниц производилась, по всей вероятности, почти повсеместно, но к XV в. выделилось несколько районов, где доменное дело стало специальным промыслом. Одним из таких районов, наиболее полно освещенным источниками рубежа XV–XVI вв., является упоминавшаяся уже часть Вотской пятины. Сюда входят погосты Каргальский, Никольско-Толдожский, Замостский, Покровский, Дятелинский и Дудоровский, в которых по писцовым книгам насчитывалось 204 домницы разной мощности[1156].

Доменный промысел возник здесь не к концу XV в., а раньше, о чем говорят ссылки писцов на «старый доход». Это дает нам право отодвигать время возникновения домниц по крайней мере, к середине XV в. Данные «старого дохода» позволяют говорить об устоявшемся, давно сложившемся и связанном с рынком промысле. Есть целые группы домниц, которые и по старому письму вносили оброк уже не крицами, а деньгами[1157], что говорит о товарном характере их производства. В тех же случаях, когда старый доход состоял из готового железа, мы зачастую встречаемся с очень значительными количествами его. Так, например, одна из домниц с. Виликина платила оброка 110 криц железа[1158].

Все это позволяет считать доменный промысел Вотской пятины старым, уходящим далеко вглубь. В этом же убеждает и техническое совершенство домниц, наличие в них двух или нескольких печей.

Основное изменение, отмечаемое новыми писцовыми книгами по сравнению со «старым письмом» состояло в доменном деле, как и во всех остальных областях хозяйства, в замене натурального оброка денежным. Это, в свою очередь, говорит о все более товарном характере промысла. Например, в дер. Черной по старому доходу шло 75 криц железа и, кроме того, 5 криц ключнику. Новый доход установлен в 5 гривен, «а ключничь доходъ по старинѣ»[1159].

Таким образом, можно говорить о полной замене натурального оброка (в помещичьей части) денежным, и о повышении самой нормы оброка, так как 75 криц по стоимости не равны 5 гривнам: 1 крица стоила около 1/4 деньги, в новгородской же гривне было 14 денег, следовательно, 5 гривен равны 70 деньгам или стоимости 280 криц[1160].

Интересно остановиться на взаимоотношениях доменного и кузнечного дела.

Известен лишь один случай, когда владельцем домницы был кузнец, но несомненно, что многие домницы имели в своем инвентаре основное кузнечное оборудование (необходимое для проковывания криц), а иногда при домницах, не выделяясь из их состава, существовали и кузницы, о чем говорит доход кузнечными изделиями, полученный с домниц[1161]. Иногда в районе, густо насыщенном домницами, совершенно отсутствуют кузнецы[1162], иногда же наоборот: кузнецы гнездятся именно там, где варится для них железо[1163].

В первом случае можно предполагать работу на рынок, связь деревенских домников с какими-то кузнецами на стороне. Такими сторонними кузнецами скорее всего могли быть кузнецы Новгорода Великого.

Во втором случае перед нами зародыш ремесленного посада с наличием двух производственных групп — домников и кузнецов, групп одинаково порывающих с сельским хозяйством и ведущих свое производство в расчете на рынок. Но на рынке в этом случае выступают не обе группы, а лишь одна — кузнецы, перерабатывающие сырье домников и с этим выступающие на рынке. В условиях села такая форма производства предполагает активные поиски рынка сбыта или в виде ярмарок, или в виде лавки (а, может быть, и ряда) на городском торгу.

Изделия нескольких кузниц (напр., 19 кузнецов в селе Пилоле) едва ли могли найти сбыт только на месте производства, где половину населения составляли сами кузнецы. Именно таким путем возникали «рядки», игравшие столь важную роль в разложении замкнутости натурального хозяйства деревни.

Большой интерес представляет социальная сторона организации доменного дела. В отличие от мельничного и солеваренного дела, где заметная роль принадлежала княжескому или монастырскому двору, доменный промысел являлся исключительно крестьянским. Феодальный двор имел чисто паразитическое отношение к деревенским домникам, отбирая лишь долю их выработки или дохода.

Большинство домниц находилось в индивидуальном владении, но есть указания и на совместное владение нескольких дворохозяев одной домницей[1164].

Сябринное, складское владение домницами встречается редко и в сопоставлении с обязательностью кооперации в солеваренном деле говорит о большей доступности варки железа для индивидуального крестьянского хозяйства.

Обособление промышленного района вызвало ряд изменений в деревенской экономике и за его пределами. Рассмотрим вопрос о снабжении домниц рудой. Для Вотской пятины основным местом добычи руды было течение реки Ковоши и Красные Горы, между тем как многие домницы, пользовавшиеся рудными местами именно здесь, отстояли от Красных Гор на 60-100 км[1165].

Владельцы домниц должны были или нанимать рудокопов и возчиков или же часть времени в году тратить на добычу и доставку руды. В писцовой книге Деревской пятины 1495 г. указано значительное количество «копачей», людей непашенных («а съ обжи дохода нѣт — пуста»), обложенных денежным оброком в 4 деньги с человека.

Копачи встречаются близ города Курь на Ловати и в северной части Деревской пятины[1166]. В некоторых поместьях количество копачей переходит за сотню. Всего их было около 700. По всей вероятности, в этих копачах нужно видеть крестьян, владевших дворами, но занимавшихся отхожим промыслом, связанным с «копанием». Этот термин употреблялся в двух случаях: для обозначения добычи руды («руду копать») или для обычных земляных работ, чаще всего связанных с какими-либо гидротехническими задачами (напр., Копаное озеро, р. Копаница).

К сожалению, у нас нет данных о месте работы копачей. Если бы удалось установить связь копачей с копаньем руды, мы получили бы интереснейший материал о воздействии возникшего промышленного района на соседние, поставлявшие ему рабочую силу[1167].

Существование развитого железоделательного промысла неизбежно должно было вызвать развитие угольного дела. К сожалению, наши источники очень скупы в отношении всех лесных промыслов. За исключением нескольких дегтярей[1168], упомянутых писцовыми книгами, мы остаемся в полном неведении относительно других промыслов, связанных с разработкой лесных богатств. «Акты Западной Руси» дают нам очень подробную номенклатуру этих промыслов[1169]:

Будники (выделка поделочного леса)

Угольники

Поташники

Гонтари (выделка драни)

Клепачи (выделка клепки)

Попеляры (добыча золы)

Дегтяри

Дойлиды (плотники — выделка бревен, досок)

По всей вероятности, все эти промыслы, к которым нужно еще добавить смолокуров, существовали и в Северо-Восточной Руси, но наши сведения о них слишком скудны. Возможно, что эти сезонные промыслы, не отрывавшие крестьян от земледелия, не учитывались писцами.

3. Вотчинное ремесло

Вотчинное хозяйство в XIII–XV вв. было разнородным и всеобъемлющим; пронизывая все стороны деревенской и городской жизни, оно неизбежно затрагивало и ремесло. Там, где вотчина была противопоставлена только деревне, где слабо был развит город, там концентрация на феодальном дворе запасов сырья и разнообразных ремесленников имела положительное значение, исчезавшее по мере развития товарных отношений.

В боярский двор или в монастырь в большом количестве поступало сырье, а также полуфабрикаты крестьянского домашнего производства, которые могли быть здесь переработаны. В составе натурального оброка мы встречаемся и с овчинами, и с крицами железа, и с холстом, и с горстями льна. Все это создавало как значительные торговые запасы, так и резервы сырья для работы вотчинных ремесленников[1170].

Оброк льном представляет для нас особый интерес в связи со слабым развитием ткачества в русских городах.

В XIV в. в монастырском хозяйстве, согласно известной грамоте Киприана Константиновскому монастырю под Владимиром, дело с обработкой льна обстояло так: «…а ленъ дасть игуменъ въ села и они прядутъ, сѣжи и дѣли неводные наряжаютъ»[1171]. Здесь неясен источник получения льна — оброк или «игуменов жеребей», вспахивавшийся крестьянами в счет барщины.

Легче предположить первое, так как в подобном перечне крестьянских барщинных повинностей нет ни одного упоминания о работах, связанных с подготовкой льна к прядению (теребление, мочка, сушка, трепание и др.).

Прясть лен и ткать или плести из пряжи в мужском монастыре было некому и этим объясняется сдача льна «в села». Данные писцовых книг и грамот рисуют нам пеструю картину форм обработки льна. С одной стороны, продолжает бытовать еще старый оброк готовыми изделиями, с которыми мы знакомы еще по грамоте Ростислава Мстиславича 1151 г. Готовые ткани (льняные и, может быть, шерстяные) подразумеваются под такой статьей оброка как «портъное» или «скатертное»[1172].

Наряду с таким присвоением продуктов домашнего производства существовал оброк льном и пряжей, собиравшийся иногда специальными лицами — «льняниками»[1173].

Под льном нужно, вероятно, понимать непряденый лен (т. е. именно такой, какой шел на экспорт). «Пряжа», «прядено», «пряжа усчинная» встречаются очень часто в перечислениях оброка. Лен измерялся горстями и коробьями, пряжа — пасмами[1174].

Пряжа не являлась экспортным товаром, и наличие пряжи в составе оброка может говорить об использовании ее в вотчинном хозяйстве для выделки тканей. Обращает на себя внимание то, что сборщиками льна иногда являются «истобники». Так, например, в Бежецкой пятине «в волости лен да белье [беленую пряжу] збирает на великую княгиню» Демидко истобник.

Термин «истобник» далеко не всегда обозначает слугу, занятого отоплением княжеских хором. По всей вероятности, он происходит от «истъба» — теплое, отапливаемое помещение (как «горничная» — от горницы, а «спальник» — от спальни). Причем истобники связаны именно с женской половиной дворца[1175], где они, очевидно, соответствовали спальникам. Итак, лен и пряжа поступали в распоряжение великой княгини. По всей вероятности, это было связано с наличием на женской половине двора специальных прялок и ткацких станов.

В технике прядения произошли серьезные изменения, прослеженные только в городе, где в XIV–XV вв. появилась самопрялка, о чем свидетельствует находка спицы в раскопках А.В. Арциховского в Новгороде[1176].

Итак, в отношении обработки льна мы твердо знаем о производстве тканей крестьянами и можем предполагать их производство в вотчине. Нередко, очевидно, трудом крестьян производились и плотничные работы, что избавляло феодала от необходимости прибегать к специалистам-плотникам.

Вотчинное хозяйство в отношении ремесла распадалось на два концентра: один — внешний, охватывающий ремесленников, разбросанных по деревням и погостам, принадлежавшим данному вотчиннику, а другой — внутренний, в который входили ремесленники, расположенные в непосредственной близости к усадьбе вотчинника.

Ремесленники первой группы связаны с вотчиной лишь оброком, в состав которого зачастую входила часть их продукции. С развитием внутреннего рынка и денежной ренты связь их с вотчиной именно как ремесленников, как мастеров, изготовляющих те или иные вещи, порывается, так как оброк вносится уже не топорами, косами и лемехами, а деньгами. Это вполне отвечает и той тенденции деревенского ремесла к выходу на более широкий рынок, которую рисуют нам документы XV в. Развиваясь в недрах вотчины, деревенское ремесло перерастало потребности вотчинного натурального хозяйства и становилось готовым к работе на рынок. Так возникало одно из интереснейших явлений в русской экономике XV–XVI вв. — рядки, эти, так сказать, «деревенские города».

Неукрепленный поселок, состоящий больше чем на половину из непашенных крестьян, занимающихся ремеслом, промыслом или торгом, — рядок становится экономическим центром небольшого района, возникшим без всякого участия вотчинника[1177].

Иногда ремесленно-торговый поселок развивался на старом городище, на погосте[1178], иногда возникал вне связи с предшествующим поселением. Из некоторых рядков развились современные нам города (напр., Боровичи). В погостах независимо от местонахождения владельческого двора всегда можно указать известное количество ремесленников и торговцев, группирующихся в этом небольшом местном центре[1179].

Погост Илеменской на Шелони.

Дворник Якимко — токарь (нетяглый) -

Двор Стехно да Лутко -

Двор Смешко-швец[1180] — непашенные.

Погост Березской на Ситне.

Двор Федко Алешков — дегтярь -

Двор Кипр — швец-портной -

Двор Ивашко — сапожник -

Двор Ерех Васков — плотник -

Двор Дмитрок Сотона — швец-портной[1181] — непашенные, на денежном оброке.

Погост Сабельской.

«На погосте жъ худые люди бес пашни на церковной жъ землѣ»; среди них — кузнец Олушко[1182].

Погост Голинской.

Среди тяглых упомянут плотник, непашенные люди — рыболовы и гончар[1183].

Подобную концентрацию ремесленников наблюдаем не только в погостах, но и в деревнях, напр., в дер. Коплицы (в Васильевском погосте): 2 двора пашенных, 5 дворов непашенных, из которых 2 принадлежат сапожнику и швецу[1184]. Такая деревенька являлась уже зародышем рядка.

Все эти рядки, погосты, деревни с ремесленниками возникали на владельческих землях, но с собственно-вотчинным хозяйством они не были связаны ничем, кроме оброка. Никакой организующей роли вотчины мы здесь не видим, и их возникновение надо связывать с ростом производительных сил деревни вопреки наличию вотчины и ее аппарата[1185].

На другом полюсе вотчинного комплекса, при дворе господаря вотчины, также складывались ремесленные группы, порой очень значительные.

Слабость и неорганизованность внутренней торговли, пути которой были во многих местах перерезаны феодальными (а, следовательно, и таможенными) границами, неустойчивость каждого отдельного боярского двора в эпоху постоянных усобиц — все это заставляло придерживаться старого принципа: «omnia domi nascuntur». Усадьба князя или монастырский двор, действительно, располагали целым штатом разнообразных ремесленников. Очень яркую картину богатого феодального замка со множеством мастеров и слуг рисует духовная грамота двоюродного брата Ивана III князя Ивана Юрьевича Патрикеева, написанная в конце XV в. Хозяйство Ивана Юрьевича складывалось по крайней мере, с 1437 г., когда он стал наместником московским. Своей жене Евдокии, сыну Ивану и сыну Василию (будущему вождю нестяжателей) князь Иван передал 126 ч. челяди (не считая 30 человек, отпущенных на волю). Духовная грамота упоминает следующие профессии:

Псари

Стрелки

Трубники

Утятники

Сокольники

Садовники

Огородники

Конюхи

Рыболовы

Бронники

Портные мастера

Серебряные мастера

Плошники (?)

Скорняки

Повара

Хлебники

Мельники

Дьяк

Истобники

Ключники[1186]

Дворовая челядь Патрикеева распадается на четыре разряда: вотчинная администрация, слуги, связанные с охотой, слуги, готовящие пищу, и ремесленники. Состав последних достаточно разнообразен. Здесь и мастера, изготавливающие одежды (портные, скорняки), и плотники, и оружейники, и даже ювелиры. Этому же князю принадлежала ремесленная слобода в Москве: «Да мои же мѣста Заяузьская слободка съ монастыремъ съ Кузьмодемьяном», где проживали кузнецы, от которых и церковь Кузьмы и Демьяна носила название «что в Старых Кузнецах»[1187].

Монастырское хозяйство также знало вотчинных ремесленников, работавших или в самом монастыре, или в слободах, непосредственно примыкавших к нему. В каждом монастыре существовала «Кузнечья башня», в которой (или близ которой) располагалась монастырская кузня. Известны и кузнецы в составе монастырских мастеров[1188].

Помимо прямых упоминаний ремесленников в монастырских актах, мы должны еще учесть наличие разнообразных мастеров в составе монастырской братии. В женских монастырях монахини и послушницы занимались различными рукоделиями, цветным шитьем и т. п.

В мужских монастырях часть монахов владела ремеслами и прикладным искусством. Переписывание книг, живопись, ювелирная работа — вот те виды производственной деятельности монахов, которые чаще всего встречаются[1189].

В монашеских житиях очень часты указания на различные черные работы, выполнявшиеся монахами. Эти указания нельзя, разумеется, понимать слишком расширительно. Феодальный монастырь во всем, начиная с внешности, очень мало отличался от княжеского или боярского двора: «…Во иноческом образе строим каменные ограды с палаты и позлащенные узоры с травами многоцветными: аки царские чертоги украшаем себе в келиях…»[1190]

Монахи в монастыре резко делились на группы в зависимости от их общественного и имущественного положения до пострижения.

Монах, который имел собственные вотчины, который «…слуги и лошади держитъ собинные, и саадаки и сабли и ручницы возитъ съ собою…»[1191], ничем не отличался от боярина.

В постановлениях Стоглава разъясняется причина таких послаблений: «Да въ великихъ монастырехъ стригутся князи и бояре и приказные люди великiе… и даютъ вкупы великiе села и вотчины по душахъ своихъ… и тѣмъ… законовъ не полагати» (курсив наш. — Б.Р.)[1192]. С другой стороны, в монастырях были «такие монахи [из числа принятых без вклада за „богорад“]», у которых «руци посиневшие и опухшие… брашно же в них обретаемо — хлеб овеян невеян или класы ржаные толчены и таковая хлебы сухи без соли… о одежи же что и глаголати? — искропаны и вошми посыпаны…»[1193]

Вспомним те суровые наказания, которым подвергались монахи-ремесленники за порчу иглы, усморезного ножа или шила по уставу Студитского монастыря[1194].

Такое резкое расслоение монастырей церковники пытались скрыть фразами об одинаковой дисциплине в монастыре для всех: «Вси единому игу послушания поклонены и единым ярмом повиновения затязаеми»[1195].

И как бы в ответ на эту лицемерную фразу церковника-осифлянина, который «оболкся во одежду овчюю, а внутрь полна хищения и неправды», Иван Грозный восклицал: «Да како едино коли боярин [в монастыре] по старому же боярин, а холоп по ста рому же холоп!»[1196].

Приведенные нами факты взяты из публицистической литературы XVI в., но и ранее, во второй половине XV в., в известном монастырском уставе Иосифа Волоцкого внутреннее деление монахов было проведено очень четко. Учреждено было три «устроения». Одни имели рубище и лапти, питались хлебом, солью и водой; другие могли есть варево, носили ряски, шубки, мантии, обувались в кожаные сапоги. Третье же устроение: «принимати вся обретающаяся на трапезе утешения»[1197].

В составе меньшой братии монастырей были и ремесленники, и многочисленные слуги, на которых лежали обязанности по содержанию поварен, квасных, сушил, солодил, рыбных ловель, мельниц и других разделов сложного монастырского хозяйства[1198].

Наряду с ремесленниками-монахами (определить которых нам помогает лишь какая-нибудь счастливая случайность, вроде записи Амвросия на своем изделии), в монастырях работали и ремесленники-холопы. Монастырский двор был широко связан и с ремесленниками, жившими за стенами монастыря. Формы этой связи очень характерны для феодального периода: во-первых, связь через заем, а, во-вторых, патронирование посадских ремесленников[1199].

Русские феодалы, так же как татары, понимали, что сила их войск в значительной мере зависит от наличия хороших мастеров в их вотчинах. Потому в договорах друг с другом они особо оговаривают положение мастеров, а во время войны стараются пленить именно ремесленников.

В 1315 г., когда обострились отношения между Новгородом и Михаилом Ярославичем Тверским, последний решил быстрым ударом избавиться от новгородского князя Афанасия Даниловича и, пригласив его с боярами к себе (очевидно, на границу тверских и новгородских волостей), «в ярость прiиде, и изыма всѣх и посла во Тверь». Вслед за этим последовало разорение Торжка, являвшегося базой князя Афанасия. «А кони ихъ и доспѣхи ихъ, и все оружiе ихъ и вся мастеры ихъ взя во Тверь, а Торжекъ разори» (курсив наш. — Б.Р.)[1200].

Последняя мера была применена для того, чтобы окончательно разоружить врага и лишить его возможности воспроизводства оружия.

В договорной грамоте Василия Темного с Василием Ярославичем Боровским (ок. 1451 г.) говорится: «А кого выму себѣ огородниковъ и мастеровъ, и мнѣ, Великому Князю, и моимъ дѣтемъ два жеребья, а тебе того — треть» (курсив наш. — Б.Р.)[1201].

Здесь речь идет, очевидно, о вновь приобретенных мастерах.

По отношению к прежнему составу вотчины охранялась незыблемость его: «…а который слуги потягли къ дворьскому, а черныи люди къ сотскому при моем отци, при Великом Князи, и тебѣ тѣхъ не прiимати» (курсив наш. — Б.Р.)[1202].

Способы пополнения вотчинного хозяйства ремесленниками были различны. Кроме войны и прямого захвата, практиковался и выкуп пленных мастеров у татар[1203].

Положение ремесленников внутри вотчины, их права, форма эксплуатации, организация производства — все это нам почти неизвестно[1204]. Технику вотчинного ремесла мы рассмотрим в связи с городским ремеслом. Можно думать, что большинство собственно-вотчинных ремесленников, работавших на владельческом дворе, было холопами вотчинника. В этом убеждает цитировавшаяся выше грамота князя И.Ю. Патрикеева. К концу изучаемого периода ремесленники-холопы перестают быть характерным явлением. Княжеское рабовладение во второй половине XV в. падает, как это выяснено исследователями истории вотчины[1205].

Все чаще и чаще в духовных грамотах сталкиваемся мы с холопами, отпускаемыми на волю. Это, несомненно, стоит в связи с ростом производительных сил, сопровождавшимся рядом изменений в феодальном хозяйстве. Принцип «все рождается дома» уже устарел, на смену ему пришли отношения обмена, денежной ренты, свободного ремесла, связанного с рынком. В стройную хозяйственную систему новые принципы были облечены в Домострое, но начало они получили еще в середине XV в.[1206]

Сами вотчины развивались крайне неравномерно. Монастыри, сочетавшие сельское хозяйство с разнородной промысловой торговлей и ростовщической деятельностью, оказались более устойчивы, а княжеские вотчины в системе складывающегося национального государства катастрофически разорялись. Духовные грамоты князей конца XV в. рисуют нам картину быстрого и неотвратимого разорения, от которого не могло спасти увеличение пошлин (напр., Андреем Васильевичем, братом Ивана III)[1207].

Долги делались в Москве, в Можайске, в Дмитрове; князья занимали тысячами, сотнями рублей и не брезговали даже грошовыми займами в 5–6 рублей под залог семейных ценностей. Менялась даже самая формула грамот: сначала традиционная в русской дипломатике фраза «Кому ми что дати или у кого ми что взяти» (духовная Юрия Васильевича. Курсив наш. — Б.Р.). Правда, взять ни у кого не пришлось. 30 лет спустя княжеская духовная грамота имела совсем безнадежное начало: «Паметь Князю Ивану Борисовичю, кому что дати, и у ково есми что взялъ» (курсив наш. — Б.Р.). Нас сейчас особо интересует состав княжеских кредитов. Наряду с «брюхатыми сребролюбцами», вроде боярина И.В. Ощеры[1208], и ростовщиками, вроде Вепря, Данила Бебеха, Бахтеяра Дубового Носа и других, мы встречаем здесь и ряд ремесленников.

Андрей Васильевич задолжал 51 рубль Сенке броннику, очевидно, за изготовление Сенькой оружия, так как заклад не упомянут.

Князь Иван Борисович Волоцкий (племянник Ивана III) оставил долгов на 500 рублей. Пятая часть его займов была сделана у различных мастеров: «Дати ми Семену броннику сорокъ рубловъ да четыре рубли»[1209]; «Дати ми Фили седелнику десять рубловъ»; «Дати ми Лагуте кузнецу педдесятъ рубловъ» (курсив наш. — Б.Р.)[1210]

Для нас не так интересна крайняя запутанность денежных дел князей, тратившихся на представительство и делавших долги ради однорядок, булатных сабель, голубых меринов, как интересен несомненный рост и имущественного и правового положения городских ремесленников. Они не только освободились от вотчинной зависимости, но поднялись даже до того, что стали кредиторами братьев и племянников самого «государя всея Руси».

Вотчинное ремесло не отмерло, разумеется, и в XVI в., но значение его во многих местах сильно сократилось, о чем так красноречиво говорят памяти князей — «у кого есми что взял», напоминающие пушкинского «Скупого рыцаря».

В итоге нашего обзора деревенского и вотчинного ремесла могут быть сделаны следующие выводы:

1. Основные деревенские ремесла (кузнечное и гончарное) мало изменились по сравнению с домонгольским периодом.

2. Появились новые ремесла — портняжное, сапожное, плотничное и некоторые другие.

3. Литейное и ювелирное мастерство, которым ранее занимались, кузнецы, в этот период в деревне затухает, так как деревня пользуется продукцией городских серебреников.

4. Ремесло все больше отрывается от земледелия, о чем можно судить по увеличению числа непашенных ремесленников.

5. Натуральный оброк, взимавшийся сельскохозяйственными продуктами и изделиями ремесленников, с середины XV в. переводится на денежный.

6. К концу изучаемого периода развитие производительных сил деревни приводит к возникновению ремесленно-торговых поселков (рядков), являющихся важным дополнением к существовавшим ранее городам.

7. Начиная с середины XIV в. развивается ряд крестьянских промыслов (железоделательный, солеваренный), требующих сложного оборудования и иногда кооперации нескольких участников.

8. Выделяются особые географические районы с преобладанием определенного промысла, работающего на широкий рынок иногда с привлечением наемной рабочей силы.

9. Появление промысловых районов вызвало, в свою очередь, появление к концу XV в. районов комплектования промысла рабочей силой из числа оброчных крестьян.

10. Вотчинное хозяйство светских и духовных феодалов использовало труд крестьян как в форме барщины, так и в форме оброка (присваивая продукцию домашнего производства), что заменяло в некоторых областях использование ремесленного труда.

11. Со второй половины XIV в. княжеские и монастырские вотчины вводят водяной двигатель для размола зерна и организуют ряд сложных промыслов (напр., солеварение).

12. Каждое вотчинное хозяйство обладало значительным штатом собственных ремесленников-холопов, что вызывалось общим натуральным характером русского хозяйства.

13. Во второй половине XV в. многие вотчинники переходят к новым формам хозяйства, вводя денежный оброк вместо натурального в деревне и переводя в разряд оброчных людей своих дворовых холопов. Этот процесс коснулся и ремесленников, которые по указанной причине превращались в посадских людей.

14. В развитии производительных сил русской деревни и вотчины наблюдаются два периода подъема: первый период падает на вторую половину XIV в., второй начинается с середины XV в.

О городском ремесле XIII–XV вв. у нас несколько больше данных, чем о деревенском, но все же наши материалы очень неполны. Переписей городов не было, летопись лишь изредка сообщает скудные сведения о ремесленниках, а материал частных актов не дает почти ничего для этой темы. По сравнению с городом XVI–XVII вв. город исследуемой эпохи чрезвычайно беден письменными источниками. Не удивительно, что работы, посвященные древнерусскому городу и городскому ремеслу, затрагивают почти исключительно позднейшую эпоху XVI–XVII вв., ограничиваясь беглыми замечаниями по интересующему нас времени[1211].

Археологические исследования древнерусских городов, начатые сравнительно недавно, в будущем, несомненно, дадут много интересных материалов по различным ремеслам[1212].

1. Кузнечное дело

Различные отрасли русского хозяйства требовали все большего и большего количества железных изделий; мелкие бытовые вещи, вроде замков, гвоздей, топоров, светцов и т. п., известные нам ив более раннее время, уже не удовлетворяли спрос. Для вновь возникавших промыслов нужны были значительные массы металла.

Появление водяных мельниц вызвало спрос на железные оси, веретена, подпятники, многочисленные крепления и оковки колес, шлюзов, лопастей.

Переход к глубокому бурению солеварных скважин потребовал огромных железных буравов, менявшихся в зависимости от проходимого грунта, сложной системы железных тяжей, множества труби разных железных частей для воротов, блоков и т. п. Буровое и морское солеварение одинаково требовали массивных железных цренов, которые в это время вытеснили небольшие котлы-салги, применявшиеся в XII в.

Развитие речного и морского судоходства ставило перед кузнецами задачу выковки цепей, якорей, заклепок.

На работе городских кузниц должно было отразиться и появление артиллерии в конце XIV в. Кованые железные пушки преобладали в течение целого столетия, лишь в конце XV в. уступив место медному литью. Городская торговля также предъявляла спрос на железные изделия (коромысла весов, гири, оковы бочки).

Возросшая потребность в металле неизбежно должна была привести к выделению доменного дела в особый промысел и к развитию кузнечного дела. Выше мы видели, что в XV в. уже существовали специальные железодобывающие районы, варившие железо не для местных кузнецов, а на рынок.

Потребителями железа доменных районов должны были быть ремесленники крупных городов (для Вотской пятины — ремесленники Новгорода или Пскова).

Время этого перелома в металлургии можно предположительна отнести к середине XIV в.; почти все приведенные выше примеры повышения спроса на железное снаряжение относятся именно к этому времени. Во всяком случае, в XV в., ко времени «старого письма», сырьевая база кузнечного ремесла имеет вполне развитой, сформировавшийся вид (непашенные домники, домницы с несколькими печами и др.). Для такого развития нужно было известное время. Кузнецы крупных городов перерабатывали за год тысячи пудов кричного железа, шедшего из районов доменного промысла. Судя по данным писцовых книг, мелкие города, вроде Копорья, Яма, Ивангорода, принимали меньшее участие в переработке этих масс металла[1213].

Несмотря на отсутствие прямых сведений о кузнецах в городах XIV–XV вв., мы из косвенных данных можем заключать о значительном количестве их. Говоря о пожарах в городах, летописцы часто связывают их с работой кузниц[1214].

Техника городского кузнечного дела нам почти неизвестна. При раскопках в Новгороде были найдены большие кузнечные клещи, предназначавшиеся для крупных поковок[1215].

При раскопках в Тверском кремле найдена чрезвычайно интересная вставка в наковальню[1216]. Эта вставка, опускавшаяся в специальное гнездо, облегчала ковку тонких вещей сложного профиля. В более раннее время подобные вкладки неизвестны и наковальни не имели гнезд для них.

К концу изучаемого периода в технике расковки железа в листы произошли какие-то изменения, так как с этого времени кровельное железо начинает вытеснять медь и свинец, применявшиеся ранее в качестве кровельных материалов.

Под 1465 г. Псковская летопись сообщает: «Покрыта церковь святые Софии железом». Железо было, очевидно, еще новым материалом, так как в том же году патрональный храм Пскова — Троицу крыли старым способом «доскы», т. е. свинцовыми пластинками. Начиная с этого времени, железо в качестве кровельного материала применяется постоянно[1217].

Для получения листового железа была необходима массивная плоская наковальня в виде стола.

Ковка листового железа получает развитие с применением механического молота, приводимого в движение водой[1218].

Особый интерес представляет вопрос о степени специализации кузнечного дела. Такого полного списка специализированных кузнецов, какой нам дают переписные книги XVI в., для более раннего времени нет[1219].

Но отдельные, случайные упоминания ремесленников в летописи дают нам порой такую узкую кузнечную специальность, что ее существование можно мыслить только в системе развитого, расщепленного на ряд специальностей, ремесла. В XIII в. в Новгороде упоминаются: кузнец, щитники, серебреники, котельник, гвоздочник[1220]. К гвоздочникам, щитникам XIII в. можно прибавить пищальников, киверников, ковшечников[1221], упоминаемых в документах XV в. в небольших городах.

Необходимо пополнить этот список и бронниками, так как целые поселки с этим названием существовали близ Новгорода и близ Москвы. Бронницы на Мете впервые упоминаются под 1269 г., а в XV в. там было много непашенных людей[1222].

Состояние наших источников таково, что бесполезно даже суммировать приводимые выше отрывочные сведения о ремесленниках, так как они не могут дать даже приближенной картины расчленения ремесла.

Не подлежит сомнению, что одними бронниками, щитниками и киверниками не исчерпывался список специальностей мастеров-оружейников. Должны были быть и мастера, изготовлявшие мечи, стрелы, топоры, шестоперы, копья и т. д. В это время производство каждого вида стального оружия было достаточно сложно и требовало большого профессионального опыта. Что русские ремесленники успешно справлялись со своей задачей, явствует из многочисленных побед русских войск над татарами, литовцами, немцами и другими врагами в XIV–XV вв.

Одним из немногих образцов мастерства русских оружейников, дошедших до нас, является рогатина тверского князя Бориса Александровича[1223]. Она представляет собою великолепный образец охотничьего и боевого (для пешего боя) оружия. Рожон ее выкован из булатной стали, хорошо сохранившейся до сих пор, втулка оправлена позолоченным серебром, набитым на сталь[1224].

Говоря о русских оружейниках XV в. никак нельзя пройти мимо интереснейших данных о них, имеющихся в переписке между Иваном III и крымским ханом Менгли-Гиреем.

Ежегодно крымский хан и его вельможи просили панцыря у московского князя[1225]. Такие упорные требования русского доспеха со стороны крымских феодалов, имевших в своем распоряжении множество привозных доспехов из Константинополя, Дамаска, Багдада, Милана, являлись лучшим аттестатом работе русских бронников и киверников.

Отметим попутно, что среди русских купцов, ведших в 1480-е годы торговлю с югом, чаще других встречаются торговцы оружием и металлическими изделиями: бронники, укладчики (от «уклад» — сталь), ножевники, сагайдачники, игольники[1226].

Для того чтобы русские купцы могли выступать на международном рынке в Крыму в качестве конкурентов дамасским и итальянским купцам, их товар — оружие — должно было давно стать образцовым и первоклассным. Наличие специальных экспортеров оружия говорит о значительном развитии оружейного дела в русских городах XV в.

Не нужно думать, что экспорт ремесленных изделий из Руси — явление, присущее только концу XV в. Западноевропейские материалы случайно сохранили нам интереснейшие сведения о вывозе русских замков в Чехию. В инвентаре Бервеновского монастыря, датируемом 1390–1394 гг., среди различного движимого имущества описаны «три железные замка, в просторечии называемые русскими» (курсив наш. — Б.Р.)[1227].

Оба свидетельства относятся к одному и тому же времени — к концу XIV в. Как ни отрывочны и случайны эти показания, значение их для истории ремесла трудно переоценить.

Мы узнаём, что именно в то время, когда русское ремесло начинает возрождаться и расти, возобновляется русский экспорт в Центральную Европу.

2. Литейное дело

Литейное или «котельное» дело XIII–XV вв. может быть изучено нами несколько лучше, чем кузнечное, так как сохранилось большее количество подлинных вещей и имеется несколько летописных указаний об отливке колоколов, пушек и других медных изделий[1228].

Меднолитейное дело носило название котельного. Котельные слободы в городах нередко располагались рядом с кузнечными, что, вероятно, также вызывалось условиями огнеопасности котельного ремесла. «Онтон Котельник» упоминается в летописи под 1216 г.[1229] Этот термин в качестве обозначения литейщиков вообще держится вплоть до XVII в. Но наряду с этим общим понятием довольно рано появляются особые термины для более узких специальностей: «колокольники» и «пушечники».

Изредка эти понятия смешивались: пушечники лили колокола, колокольники лили мелкие поделки. В монастыре Пафнутия Боровского есть колокол, отлитый Федькой пушечником в 1487 г.[1230] Известен крест, изготовленный колокольником[1231].

Знаменитый Аристотель Фиораванти характеризуется как «пушечникъ нарочитъ лити ихъ и бити ими; и колоколы и иное все лити хитръ велми»[1232].

Подобное смешение функций, обусловленное однородностью технических приемов, не опровергает существования более узкой специализации в меднолитейном ремесле[1233].

Древнейшим видом крупного литья было изготовление колоколов, известных еще со времен Киевской Руси.

В Северо-Восточной Руси долгое время с колоколами конкурировали «била», и первые летописные сведения о вновь слитых колоколах относятся только к XIV в.

Возможно, что и на этом сложном мастерстве, требовавшем большого опыта и знания различных производственных хитростей, отрицательно сказалось татарское нашествие. Древние колокола были небольших размеров и не требовали первоначально специальных каменных колоколен. Интересно совпадение во времени первых (после татар) упоминаний о литье колоколов с первыми упоминаниями о «колокольницах» — и те, и другие относятся к XIV в.[1234]

Летопись говорит о литье колоколов в 1342 и 1346 гг. В 1342 г. новгородский архиепископ Василий «повелѣ слити колоколъ все дневный; а мастеръ былъ с Москвы именемъ Борись»[1235]. Четыре года спустя московский мастер с этим же именем изготовил пять колоколов в Москве: «Того же лѣта на Москвѣ… слiаша три колоколы болшихъ, а два меншихъ, и лилъ ихъ мастеръ Борисъ Римлянинъ»[1236].

В 1403 г. «солiанъ бысть колоколъ во Тфери къ соборнѣй церкви… великимъ княземъ Иваномъ Михайловичемъ Тферскимъ»[1237]. С этого времени записи о колоколах и специальных сооружениях для них становятся обычными.

Древнейшим сохранившимся колоколом этой эпохи нужно считать колокол 1420 г. из Троице-Сергиевского монастыря[1238].

К массивному медному литью, может быть, нужно отнести и изготовление гирь, которые, очевидно, по внешнему сходству назывались колоколами[1239].

Во второй половине XV в. перед литейными мастерами, знавшими ранее лишь колокола, были поставлены новые, задачи в связи с возраставшим спросом на артиллерию. Изготовление железных пушек сменяется литьем медных. Указать точную дату перехода к медному литью трудно. Обычно новую технику связывают с появлением в Москве Аристотеля Фиораванти в 1475 г., так как дошедшие до нас московские датированные экземпляры медных пушек относятся ко времени после этого года. Но необходимо обратить внимание на то, что одновременно с введением медных пушек на Западе (середина XV в.) тверские известия говорят об особом искусстве пушечного мастера. Придворный писатель тверского князя. Бориса Александровича инок Фома в своем похвальном слове князю (ок. 1453 г.) говорит о мастере-пушечнике Микуле Кречетникове: «Таков бѣяше то и мастеръ, яко и среди нѣмец не обрѣсти такова»[1240].

Если допустить изготовление им пушек старым способом ковки железных полос и колец, то становится несколько непонятным почтительное удивление Фомы перед мастерством Микулы. И, наоборот, допущение нового метода, впервые примененного этим мастером, объясняет нам и ссылку на «немец», так как в Западной Европе меднолитые пушки только в это время и появляются. Трудности крупного литья были значительно больше, чем ковки; этим и объясняется то внимание, какое проявляют летописцы к отливке почти каждого крупного предмета.

Впервые Микула Кречетников со своей артиллерией упоминается в 1446 г.[1241]

В XV в. Тверское княжество было одним из передовых и наиболее связанных с Западом. Вполне вероятно, что западное техническое новшество, прежде всего, проникло именно в Тверь.

Во второй половине XV в. в Москве силами русских и итальянских мастеров создавался мощный артиллерийский парк, часть которого дошла до нас в подлинном виде и в чертежах. Особый интерес представляют пищали русского пушечника Якова, отлитые в 1483–1492 гг.[1242] Первое русское орудие мастера Якова известно нам только по описям смоленского городового наряда XVII в.: «Пищаль мѣдная въ станку на колесахъ. Руского литья, длина два аршина полтретья вершка [ок. 158 см]. На ней подпись Рускимъ писмом: „по велѣнiю благовѣрного и христолюбивого великого князя Ивана Васильевича, господаря всеа Русiи, сдѣлана бысть сiя пушка въ лѣто шесть тысячь, девять сотъ девяносто первого, месяца апрѣля, въ двадесятое лѣто господарства его; а дѣлал Яковъ. Весу 16 пуд“». Дата ее — 1483 г.[1243]

Эта пушка, по длине незначительно превышающая своих современниц (от 1 ар. 10 в. до 1 ар. 15 в.), сильно превосходит их по весу. Все орудия XV в. и русских и итальянских литейщиков весят от 3 до 5 пудов, пушка же 1483 г. почти в 4 раза тяжелее их. Это можно объяснить только значительным различием в калибрах. Все остальные орудия XV в. названы (и в описях, и в летописных литых надписях на стволах) пищалями; только это массивное орудие названо было пушкой. Вероятнее всего, что такое различие в названии соответствовало форме и назначению орудия[1244].

Мастеру Якову принадлежат еще пять орудий типа пищалей. Два из них датированы 1490 и 1492 гг.

В 1488 г. в Москве уже существовала пушечная изба, в которой Павел Деббосис лил пушки[1245].

От 90-х годов XV в. дошла пищаль учеников Якова — Вани и Васюка[1246].

В Государственном Историческом музее хранится медная литая пищаль того же типа, что и пищали Якова. Надписи на ней, к сожалению, нет, но по всей совокупности внешних признаков (гладкий ствол, отсутствие цапф, дельфинов, наличие валиков у казенной части и у дульного среза) и по своим размерам и весу она может быть датирована XV в.

Литье колоколов и пушек требовало сложного оборудования и больших знаний. Недаром правительство Ивана III старалось пополнить кадры русских литейщиков итальянскими мастерами. Данных о литейной технике у нас очень мало. Литейный процесс состоял из нескольких элементов: 1) изготовление модели, 2) составление сплава, 3) изготовление формы, 4) собственно литье, 5) окончательная отделка.

Литье массивных отливок может производиться по временным и постоянным моделям. При первом способе изготавливается восковая модель вещи; модель заливается глиной, воск вытапливается и на его место наливается расплавленный металл. Модель при этом способе служит лишь один раз. Литейная форма слишком непрочна, чтобы ее можно было использовать вторично (это возможно лишь для небольших изделий).

Основным условием перехода к массовому производству должно было быть упрощение изготовления модели или сохранение раз полученной формы. Жесткие постоянные формы для массивного фасонного литья — явление позднейшее. Для XV в. теоретически возможно допустить существование деревянных моделей колоколов и пушек, которые оттискивались в специальной формовочной земле, засыпанной в ящики-опоки. Симметричная форма изделий допускала применение опок.

При этом способе работа производится так: из твердых материалов изготавливается модель (из дерева, металла, глины с последующей просушкой и т. п.); в некоторых случаях моделью могла служить готовая вещь. Затем обе опоки заполняются специальной формовочной землей, после чего модель оттискивают в опоках, вынимают ее и в образовавшуюся пустоту льют через литник металл.

Современное литье знает разъемные модели, позволяющие точнее и быстрее формовать в опоках. Для образования канала ствола при любом способе литья применяются «шишки», «сердечники» из несгораемого материала, которые укрепляется в пустоте, образованной моделью. Какой же из двух описанных способов литья практиковали русские литейщики XIV–XV вв.?

По самим изделиям не всегда возможно определить способ литья. На помощь нам приходят миниатюры русских рукописей XV в.[1247], изображающие процесс литья колоколов и пушек. Особенно важны изображения литья колокола в Твери в 1403 г. и литья колоссальной пушки султаном Магометом под стенами Царьграда в 1453 г. Никаких опок с формовочной землей здесь нет. Изображены, по всей вероятности, глиняные формы, подлежащие разлому по окончании литья. Контуры формы напоминают контуры самого предмета, но они грубее. Особенно интересен в этом отношении рисунок литья колоколов: внизу изображена форма, заливаемая металлом, лишенная какого бы то ни было орнамента. Наверху изображен уже отлитый колокол на звоннице; он меньше формы и на нем отчетливо видны два орнаментальных фриза (рис. 132).

Несомненно, подобное литье могло производиться только по восковой модели. В этом же убеждает и ознакомление с характером орнамента и надписей на колоколах и орудиях XV–XVI вв. Элементы и буквы налеплены на тело модели и дополнительно разделаны резцом. Профиль углублений говорит об обработке именно модели, а не формы.

Попробуем проследить процесс изготовления колоколов и пушек.

Модель готовилась, по всей вероятности, на глиняной болванке, соответствовавшей внутренней полости предмета. Для длинных пищалей в середину болванки мог вставляться для прочности твердый стержень. Болванка обмазывалась слоем воска той толщины, какую должен иметь готовый предмет. Далее следовала обработка поверхности воска, которую мы можем восстановить лишь гипотетически. И колокол, и пушка представляют собою симметричные тела с параллельными рядами орнаментальных полос, гуртиков, жгутов. При взгляде на готовое изделие чувствуется, что оно — результат вращения, сформованное как на гончарном кругу. Допустить существование таких гигантских кругов нельзя. Так как пушка в полтора-два метра высотой не может быть обработана в вертикальном положении: при малой площади сцепления с кругом неизбежны соскальзывания или же винтовые деформации восковой модели и искривления по вертикали.

Между тем, строгая параллельность всех линий и симметричность всех частей по отношению к центральной вертикали говорят о плавном движении образующей кривой. Ручная формовка исключена.

Можно допустить, что для формовки восковой модели применялось какое-то лекало, шаблон, при помощи которого обтачивался поверхностный слой воска. Лекало могло быть сделано из доски и должно было быть центрировано по отношению к общей массе изделия. Последнее достигалось вбиванием вертикального стержня в глиняную болванку. Лекало имело зарубки, которые на теле модели давали горизонтальные выпуклые линии, столь характерные и для пушек, и для колоколов этой эпохи. Лекало упрощенного профиля могло применяться и для формовки глиняной болванки, так как правильность внутреннего сечения была для пушек еще важнее, чем сечения внешнего. Так как оба лекала центрировались на одном и том же стержне, то равномерность толщины восковых стенок модели была обеспечена.

Получив тело модели с гуртиками и бороздками, мастера налепляли более сложный орнамент, буквы, сделанные заранее. Надписи, очевидно, выглаживались сверху и выравнивались доской (?) в ровные строки. Наряду с налепными деталями, дававшими большой художественный эффект, изредка применялось процарапывание надписей и рисунков в глубь модели.

Закончив формовку модели, литейщик заливал ее глиной. Глина для болванки и для внешней заливки должна была быть не слишком жирной, так как иначе она не давала бы выхода газам, вытесняемым металлом. Возможно, что в глиняной форме делался специальный «выпор» — каналец для выхода воздуха.

Форме давали обсохнуть и вытапливали воск. Затем мастер должен был заняться составлением сплава.

Для колоколов применялся специальный сплав, так называемая «колокольная медь», состоящая из меди и олова. К ней иногда добавляли для лучшего звона серебро. Металл плавился в особых плавильных печах, изображения которых нам дают те же миниатюры[1248].

Плавильня представляет собой сооружение на столбах с топкой внизу и с горном наверху. Расплавленный металл льется в форму по желобам. Иногда встречаются две плавильни, одновременно подающие металл в форму; это, может быть, объясняется потребностью в больших массах металла и недостаточной емкостью отдельной печи. Колокола и пушки лили в стоячем положении; этим достигалось более равномерное распределение металла. При литье было очень важно избежать угарания более легкоплавкого компонента сплава (олова, серебра), устранить примеси (напр., золу, которую подсыпают для избежания угара), следить за равномерными поступлениями металла в форму.

Очень важно было также устранить возможность пузырчатости и раковин в металле. Кроме того, нужно было следить за достаточно высокой температурой сплава, так как иначе мог получиться смазанный, недостаточно четкий рельеф поверхности.

Все это требовало не только участия целого коллектива рабочих, но и больших знаний и опыта у главного мастера-литейщика, руководившего всем сложным и опасным процессом литья. С литьем колоколов связаны различные поверья.

Так, например, считалось, что для удачной отливки перед литьем необходимо распустить по городу какой-либо ложный слух. Чем шире распространится молва, тем будто бы лучше будет звон будущего колокола. На многих колоколах дата указана с точностью до одного дня. Очевидно, между окончательной отделкой модели и отливкой проходило очень немного времени.

После получения отливки ее подвергали очистке, выглаживанию и устранению дефектов литья. При значительных недостатках приходилось, вероятно, переливать изделие. Для холодной обработки применялись молотки, напильники. Литейщики на миниатюрах изображены с молотками.

Интереснейшим изображением древнерусского мастера литейщика является скульптурный портрет новгородского мастера, находящийся на так называемых «Корсунских» вратах Софийского собора (рис. 133)[1249].

При сборке поврежденных и частично утраченных пластин немецкой работы XII в. новгородский мастер вставил во врата свой скульптурный автопортрет и снабдил его надписью: «мастер Аврам».

Новгородец Авраам изображен с молотком, клещами и большой льячкой на длинной рукояти. Судя по надписи, автопортрет мастера относится ко второй половине XIV в.[1250]

Важным разделом котельного дела являлось изготовление свинцовых и медных листов для кровель и дверей. Свинец издавна применялся в качестве кровельного материала, и летописи пестрят указаниями на свинцовые кровли и маковицы[1251]. Только один раз летопись сообщает интересные подробности об отливке свинцовых досок во Пскове: «В лето 6928 [1420] Псковичи наяша мастеровъ Федора и дружину его побивати церковь святаа Троица свинцомъ, новыми досками, и не обрѣтоша Псковичи такова мастера въ Пскове, ни въ Новѣгородѣ, кому лити свинчатыи доски, а къ Немцомъ слаша въ Юрьевъ, и поганi и не даша мастера; и приѣха мастеръ съ Москвы от Фотѣя митрополита и научи Федора мастера святыа Троици, а самъ отъѣха на Москву; и тако до году побита бысть церковь святая Троица, месяца августа в 2, и даша мастеромъ 40 и 4 рубли»[1252].

Трудно сказать, почему два таких крупных ремесленных центра как Псков и Новгород, оказались вдруг без мастера-литейщика. Во всяком случае, трудно считать это нормальным положением, так как техника покрытия кровель свинцом насчитывала к этому времени четырехсотлетний опыт[1253].

Применение медных листов для покрытия зданий также восходит к домонгольской эпохе. В большинстве случаев медь покрывалась позолотой[1254].

К свинцовым кровлям позолота не применялась; поэтому везде в источниках, где мы встречаем указания на позолоту, нужно предполагать наличие кровельной меди.

В 1408 г. в Новгороде «поби владыка Иоаннъ св. Софию свинцемъ [курсив наш. — Б.Р.], а маковицу большую златовръхую устрои»[1255]. Здесь свинцовая кровля прямо противополагается златоверхой.

Медные листы сохранились до нашего времени в ряде церковных дверей, изготовленных в XIII–XV вв. Часть их относится к домонгольскому времени, а часть совершенно в той же технике выполнена в XIV–XV вв.[1256]

Большой интерес представляют медные двери, оказавшиеся в Троицком соборе Александровой слободы, получившие в литературе название «тверских» врат.

Двери сделаны из 8 медных пластин, объединенных двумя окованными медью рамами. Размеры пластин 56×35 см. Для выковки таких листов меди должна была существовать специальная широкая наковальня в виде стола и особый молот-гладилка с широкой рабочей частью. Для медных листов прокатка не применялась ввиду большего коэффициента сопротивления меди по сравнению со свинцом[1257].

Можно допустить, что выковкой медных листов занимались особые мастера, отделившиеся от литейщиков, так как это производство требовало много специального оборудования.

Особым разделом литейного дела было литье различных бытовых и культовых предметов с орнаментом и скульптурными изображениями.

С литьем массивных предметов это мелкое литье роднит лишь техника обращения с металлом. Работа же моделиста, мастера, изготавливавшего оригинал, по которому должна была производиться отливка, здесь была совершенно иной и требовала не технических навыков, а художественных способностей.

Если при изготовлении колоколов и пушек внимание было сосредоточено на процессе литья, то в работе «кузнецов меди» важнее всего было изготовление модели, а литье мелких крестов, образков, застежек для книг и украшений не представляло никакой трудности[1258].

В изучаемое время особое значение приобретает изготовление отливок не по новым моделям, а по оттискам готовых вещей. Это определяется по смещенным буквам, заплывшему рельефу и по необычайной живучести некоторых сюжетов и определенных форм.

Северо-Восточная Русь XIII–XIV вв. получила в наследство от домонгольского периода большое количество выработанных форм мелкого культового литья. Энколпионы и змеевики начала XIII в. служили штампами для изготовления новых форм для новых отливок. Готовое изделие, иногда уже сильно истертое, оттискивалось в глине, служившей формой для отливки (рис. 134)[1259]. В некоторых случаях, когда оттиск получался слишком смазанным, глиняную форму подправляли.

При подобном способе изготовления нередко происходила новая компоновка сюжетов; так, одна створка энколпиона бралась с одного образца, оборотная же сторона — с совершенно иного. Эту «вторую жизнь» медного литья мы можем проследить, например, по известным уже нам энколпионам начала XIII в., которые делались в Киеве, а затем, вместе со своими владельцами, уведенными в плен Батыем, оказались на Северном Кавказе и в Поволжье[1260].

Часть этих энколпионов, несомненно, уцелела у русского населения и послужила образцами для механического размножения этого типа. Примером соединения двух разных створок является энколпион из собрания Уварова[1261]. Его лицевая сторона дает знакомый нам по киевским экземплярам рисунок с обратной надписью, а обратная содержит очень близкую композицию, но другого, сильно огрубленного рисунка, лишь в общих чертах напоминающего киевское изделие. На других экземплярах того же типа мы можем шаг за шагом проследить, как постепенно утрачивалась первоначальная форма киевского образца, как позднейшие мастера подправляли неизбежно разрушавшийся рельеф.

На позднейших отливках (не в первоначальной каменной форме, а в глиняных отпечатках) очень часты раковины, щербины, смазанность букв, исчезновение тонких линий и слияние отдельных деталей в сплошные выпуклые бугры.

Обратная надпись, вырезанная киевскими мастерами очень тонко, скоро стала настолько неразборчивой, что перестала восприниматься мастерами XIII–XIV вв.

Раньше всего утратила ясность трехстрочная надпись вокруг распятия (текст похвалы кресту). Тогда мастер XIV в. уничтожил ее на глиняной форме и вырезал только 4 буквы IС ХС[1262].

Вскоре и вторая створка потребовала подновления: вместо колончатой надписи СТАЯ БОБОБЦЕ ПОМАГАИ и двух надписей к боковым клеймам КОЗМА И ДАМИЯ появились отливки, у которых часть этих надписей была уничтожена и заменена новыми МИХАЛЪ и ГАВРИЛЪ. От воззвания к богородице уцелели только отдельные буквы, расположенные на самом верхнем поле: …ОБОБ…

Скульптурная часть киевского энколпиона не подвергалась обработке; от многих переливок рельеф центральных фигур и клейм получил крайне грубый рисунок[1263].

Во всех случаях мы видим, что мастера-литейщики XIII–XIV вв. освободили себя от изготовления наиболее сложной скульптурной части креста-энколпиона и пользовались старыми домонгольскими крестами в качестве штампов. Изменению подвергались лишь надписи, скоро ставшие непонятными. Только этим и можно объяснить, что Кузьма и Демьян XIII в. были заменены Михаилом и Гавриилом в XIII–XIV вв. Замена производилась путем подчистки глиняной формы, на которой выцарапывались новые надписи, на этот раз уже не обратные, а прямые[1264]. Приведенный нами пример использования старых изделий литейщиками не единичен. Можно указать еще более яркий пример штампования готовой вещью. В XIV–XV вв. появились (как дальнейшее развитие домонгольских змеевиков) иконки, на обороте которых в круге изображалась голова, опутанная змеями; вне круга помещалось изображение Федора Тирона, пронзающего змея копьем. Такие иконки сами по себе являлись уже сочетанием древнего, содержащего античные традиции змеевика с христианским змееборцем Федором[1265]. Но есть литые иконки больших размеров, чем упомянутые, на обороте которых отлита иконка с Федором и змеевиком; отлита так, что вышел не только самый сюжет, но и рамка иконки и даже сломанное ушко (рис. 135)[1266].

Такой отпечаток мог получиться лишь в том случае, если мастер поленился изготовить специальную литейную форму для оборотной стороны большой иконки и поступил следующим образом: из глины им была сделана заготовка для литейной формы, по размерам точно соответствовавшая лицевой стороне. Затем в мягкой глине была оттиснута одна створка маленькой иконки (со змеевиком и Федором, пронзающим змея). Иногда оттиск делался небрежно, и иконка помещалась на глиняной форме эксцентрично, причем направление ее не совпадало с краями формы. Иконка-штамп была значительно меньше формы, и после оттиска на форме оставались широкие поля[1267].

Приведенные примеры говорят о том, что русские мастера нередко использовали старые изделия вместо того, чтобы изготавливать новые модели. Такое преклонение перед образцами, доставшимися в наследство от домонгольской Руси, и их механическое воспроизведение в XIII–XIV вв. может свидетельствовать о некотором упадке мастерства резьбы в первое время после нашествия монголов.

Но одним копированием старых форм русские литейщики, разумеется, не ограничивались: есть много оригинальных новых форм медного литья, возникших в XIV–XV вв. К их числу относится медный змеевик, подражающий киевским, с упоминанием имен Андрея и Евдокии; предположительно он может быть связан с князем Андреем Александровичем[1268].

Один из примитивно изготовленных змеевиков был найден на Куликовом поле, что уточняет дату его бытования[1269]. К XV в. можно условно отнести несколько литых иконок и крестов[1270].

Интересна одна иконка, изображающая Георгия на коне; она отлита в жесткой форме, резаной как пряничная доска. Конь и всадник напоминают деревянную резьбу[1271].

Иногда в русском мелком литье чувствуется наличие готических элементов: один из типов иконки с так называемым «лоном Авраама» имеет переплетения ветвей деревьев, напоминающие стрельчатые переплеты готических окон. Среди деревьев (в «райских кущах») сидят птицы. Возможно, что этот сюжет западнорусского происхождения[1272].

Большая группа датированных медных предметов была найдена при раскопках кладбища XV в. в Старице[1273]. Интересно отметить совпадение некоторых типов с находками в поздних новгородских погребениях[1274].

Вновь созданные образцы медного литья могли точно так же, как и домонгольские вещи, подвергаться механическому размножению через оттиски в глине. Естественно, что при наличии таких тенденций среди мастеров-литейщиков нам трудно ставить вопрос о распространении вещей, изготовленных одним мастером, так как далеко не всегда возможно отличить отливки в форме от последующих отливок в оттисках. Поэтому интересный для истории ремесла раздел — районы сбыта продукции — не может быть разработан на материалах XIV–XV вв.[1275]

Из меднолитых изделий XIV–XV вв. значительный интерес представляют красивые кружевные паникадила для свечей, повторяющие и развивающие далее тип византийского хороса. Почти все известные нам хоросы происходят из Новгорода, Пскова и других северо-западных городов[1276]. Отливка паникадила была сложным и громоздким делом. Возьмем для примера паникадило из провинциального небольшого городка Острова, найденное в 1911 г. на дне озера[1277]. Оно представляет собой низкий широкий бронзовый цилиндр, имеющий дно; в середине дна — широкое отверстие, к которому вплотную примыкает свешивающаяся вниз шлемообразная часть (острием вниз). От верхних краев цилиндра отходят 12 кронштейнов с остриями для свеч. Паникадило подвешено на трех фигурных цепях.

Всего мастеру при изготовлении паникадила необходимо было отлить 65 деталей, которые затем надлежало собрать, спаять, соединить шарнирами или заклепками[1278].

Орнаментальные мотивы, применяемые при изготовлении хоросов-паникадил были многочисленны и разнообразны, но повторялись на нескольких экземплярах.

Так, например, круглые звенья на цепях в ряде случаев имеют изображения крылатых кентавров со скипетрами. Тяжи цепей всегда обработаны плетеным орнаментом. Треугольные пластины имеют тех же крылатых кентавров, только большего размера. Иногда под кентавром, вписанным в большой круг, расположены в малом круге барсы. Трапецевидные пластины содержат круг со вписанным херувимом; по сторонам круга — плетенка, напоминающая готические элементы. К числу готических элементов относится и мотив лилии, встречающийся на многих русских вещах этого времени.

Несколько больше разнообразия в устройстве основного цилиндра. Квадратные большие пластины здесь иногда заменяются длинной полосой с круглыми просветами, в которые вставляются литые фигурки святых[1279].

Наличие готических элементов на бронзовых церковных хоросах иногда приводило исследователей к предположению, что эти вещи изготовлены в Германии и попали в Новгород путем ганзейской торговли[1280].

Необходимо остановиться на происхождении и датировке хоросов. По своему типу они, несомненно, восходят к византийско-киевским образцам[1281].

Бытование в XIV–XV вв. паникадил более древнего типа доказывается изображениями их на иконах и миниатюрах. На иконе XIV в. из Кривецкого погоста на Северной Двине и на рисунке Феофана Грека (известном в копии 1423 г.) есть изображения паникадил о расширяющимся книзу поддоном, характерным для более раннего времени XI–XII вв.[1282]

Восприняв старую, хорошо им известную форму, новгородские мастера незначительно изменили ее, устранив поддон, чем придали более законченный и изящный вид всей люстре, не нуждавшейся в подставке. Сохранив в основном форму византийских хоросов, литейщики не законсервировали византийский орнамент. В области орнаментики новгородские художники жили общей жизнью с Северной и Западной Европой, применяя в своем творчестве те новые элементы, которые появлялись в искусстве этого времени. Новгород и Псков знали свою готику, использовавшую и русские и общеевропейские элементы.

Вопрос о местном, русском производстве паникадил решается наличием русских литых надписей на них[1283].

Датировка меднолитых паникадил устанавливается как по наличию готического плетения XIV–XV вв., так и по лилиевидному орнаменту, датируемому первой половиной XV в.[1284] За рубеж XIV и XV вв. говорят и накладные литые фигурки святых. Этот способ орнаментации известен с конца XIV в. и широко распространен в XV в. Таким образом, временем появления паникадил описанного типа нужно считать вторую половину XIV в. или XV в. Окончательно оформился этот тип, надо думать, в XV в. Паникадило Софийской ризницы имеет в числе святых Сергия; придел Сергия в Софийском соборе был открыт в 1414 г. Точное время канонизации Сергия неизвестно. Умер он в 1392 г.[1285] При изучении всех сохранившихся до нас паникадил бросается в глаза удивительная однотипность отдельных частей. В некоторых случаях совпадают все детали[1286], в других — только отдельные элементы. Сравнивая три паникадила — новгородское «корсунское», новгородское никитское и островское — мы видим, как перемешаны здесь черты сходства и различия. «Корсунское» паникадило совпадает с никитским в оформлении цилиндрического обода и трапецевидных пластин. Сходство литых фигурок и их оформления настолько велико, что позволяет ставить вопрос об использовании одних и тех же литейных форм[1287]. Но треугольные пластины нижней части в этих паникадилах совершенно различны: на софийском под кентавром находится плетенка, а на никитском — барс.

Сопоставляя софийское паникадило с островским, мы заметим совершенно иное оформление цилиндрического обода, но полную идентичность трапецевидных пластин с херувимами и готической плетенкой. Здесь вновь напрашивается предположение об одной форме для всех 12 пластин обоих хоросов. Треугольные пластины в каждом случае различны.

Если мы будем сравнивать никитское паникадило с островским, то здесь, при различии обода, мы отметим сходство именно в треугольных пластинах, имеющих по два круга на каждой; в большом круге кентавр, в малом — барс. Одинаковы здесь и цепи. Итак, все три предмета различны и в то же время имеют ряд тождественных частей.

Все это заставляет нас допускать наличие единой мастерской, рассчитанной на массовый сбыт, в которой отливались детали нескольких типов и потом из этих деталей монтировались готовые изделия.

Принимая во внимание географическое размещение меднолитых паникадил (Новгородская земля и Новгород; в других местах их нет), такую мастерскую естественнее всего предполагать в Новгороде Великом. Литье производилось по восковой модели, но с сохранением формы, которая служила не только для б или 12 частей данного паникадила, но и для повторения этих отливок. Невысокий, мягкий рельеф всех частей позволял возобновлять форму посредством оттиска в глине готовой пластины[1288].

Для того чтобы закончить раздел о литье, нам необходимо было бы остановиться на литье благородных металлов, преимущественно серебра. Но здесь мы уже вторгаемся в область ювелирного дела, требующую особого рассмотрения.

3. Ювелирное дело

Ювелирное дело XIII–XV вв. известно по большому количеству образцов, сохранившихся в ризницах и сокровищницах, но уцелевшие вещи составляют, разумеется, лишь ничтожную долю тех богатств, которые были сделаны руками русских мастеров. Так, например, мы знаем, что Иван III в 1476–1478 гг. получил многочисленные богатые подарки от новгородских бояр и архиепископа[1289].

Почти каждый пир у того или иного новгородца сопровождался подношениями золотых ковшей, окованных серебром рогов, серебряных мис, золотых чар, сердоликовых, хрустальных «струфокамиловых» вещей, окованных в серебро позолоченных кубков, поясов и т. д.

По данным западнорусских летописей, в эти годы было вывезено из Новгорода 300 возов «перел, злата и серебра и камений многоценных»[1290].

Часть этих ювелирных изделий упоминается еще в XVI в. в духовной кн. Дмитрия Ивановича Жилки[1291].

Из всего золота и серебра новгородских бояр до нас дошел только один именной ковш в виде ладьи с надписью: «А СЕ КОВШЬ ПОСАДНИКА НОВГОРОЦКОГО ГРИГОРЬЯ КЮРИЛОВИЧА», датированный 1428–1436 гг. В летописи этот посадник носит прозвище Посахно[1292].

Мы привели этот пример лишь для того, чтобы показать, какую незначительную часть древнерусских ювелирных изделий можем мы изучать по нашим музейным коллекциям. И все же ювелирное ремесло находится в этом отношении в лучшем положении, чем любое иное ремесло, так как среди сотен вещей XIII–XV вв. сохранилось около двух десятков точно датированных предметов и, кроме того, нам известны имена восьми мастеров.

Приведем список дошедших до нас датированных вещей, расположив их в хронологическом порядке:

1330 Сосуд новгородского архиепископа Моисея[1293]

1336 Медные двери с золотым письмом, сделанные по заказу новгородского архиепископа Василия Калики[1294]

1343 Оклад евангелия, сделанный по заказу вел. кн. московского Симеона Гордого[1295]

1383 Реликварий суздальского архиепископа Дионисия[1296]

1392 Оклад евангелия, сделанный по заказу московского боярина Федора Андреевича[1297]

1405 Кадило серебряное Сергиева-Троицкого монастыря[1298]

1410 Панагия серебряная кн. Даниила Борисовича Суздальского[1299]

1414 Складень серебряный работы мастера Лукьяна[1300]

1414 Реликварий (ковчег) кн. Ивана Даниловича Суздальского[1301]

1410–1429 Реликварий Радонежских князей[1302]

1422 Оклад евангелия Кирилло-Белозерского монастыря[1303]

1428–1436 Ковш новгородского посадника Григория Кириловича[1304]

1435 Новгородский панагиар мастера Ивана[1305]

1425–1461 Рогатина князя Бориса Александровича Тверского[1306]

1430–1458 Панагия новгородского архиепископа Евфимия[1307]

1449 Потир каменный в золотой оковке работы мастера Ивана Фомина для Троице-Сергиева монастыря[1308]

1456 Складень золотой работы троицкого монаха Амвросия[1309]

1463 Ковчег троице-сергиевского игумена Вассиана Рыло[1310]

1469 Кадило серебряное, сделанное по заказу князя Юрия Васильевича[1311]

В этом списке совершенно нет ювелирных изделий, датированных XIII в., 5 вещей датированы XIV в. (из них наиболее ранние — новгородские) и 13 — датированы временем до 60-х годов XV в. Такое распределение не случайно, так как весь остальной материал при попытке разбить его на периоды дает, примерно, ту же самую картину — крайнюю малочисленность вещей XIII — начала XIV вв. и возрастание их количества с середины XIV в.

Письменные источники очень мало обогащают наши знания ювелирного мастерства. Из дошедших до нас вещей с летописными записями можно определенно связывать лишь «Васильевские» врата 1336 г. Записи о других произведениях слишком бедны, отрывочны и в большинстве случаев не позволяют даже приблизительно представить себе внешний облик упоминаемой вещи. Значительно полнее духовные грамоты московских князей, где по самому характеру документа имеются более точные описания материала, техники, стиля, упоминаются иногда имена мастеров[1312]. И все же духовные грамоты дают нам не так много сведений, как, например, позднейшие описи царской или церковной утвари.

Основным материалом для нас будут различные вещи, случайно сохранившиеся от эпохи XIII–XV вв.[1313]

Ввиду того, что все первоклассные вещи русского ювелирного искусства представляют собой сочетания самых разнообразных технических приемов и столь же разнообразных материалов (серебро, золото, драгоценные камни, эмаль, дерево и др.), рассмотрение лучше начать с отдельных технических приемов, а затем перейти к их синтезу в каждой отдельной вещи. Технические приемы мало отличались от приемов домонгольского времени; лишь иногда чувствуется потеря каких-то навыков. Поэтому на всех деталях техники мы останавливаться не будем, а проследим время появления того или иного приема, эволюцию его, сферу применения и т. д.

Начнем свой обзор с литья золота и серебра.

Этот раздел полностью примыкает к литью меди и бронзы. Различие лишь в том, что благородные металлы старались экономить, и литье их применялось только для небольших изделий. В изучаемую эпоху входит в обычай украшение тонкой пластинки металла накладными на штифтах фигурками, из которых иногда составлялись целые композиции. Отдельные фигуры часто обрамляли трехлопастными или пяти лопастными килевидными арками на резных колоннах.

Впервые с этими накладными фигурами мы встречаемся на окладе евангелия Федора Андреевича Кошки (рис. 136). Оклад Симеона Гордого еще не знает литых фигур.

Всего здесь 29 литых накладных фигур, расположенных и фронтально и в профиль; все они вписаны в килевидные киотцы. Фон между киотцами и фигурами заполнялся эмалью различного цвета. Из 20 фигур, обрамляющих четыре стороны оклада, многие отлиты в одной форме. Всего для отливки 20 фигур потребовалось 7 литейных форм[1314].

Литые фигуры, наложенные на гладкий серебряный фон, есть на кадиле 1405 г., имеющем форму одноглавой церкви с килевидными кокошниками[1315].

Накладные литые фигурки есть на мощевике Радонежских князей, датируемом, приблизительно, 1410–1429 гг.[1316]

Очень близки по рисунку к фигурам оклада 1392 г. литые фигуры на окладе 1422 г. (рис. 137). Здесь также мы видим, что мастер экономил свой труд и отливал фигуры по возможности в одной форме.

Так, сидящие фигуры 4 евангелистов, расположенные в киотцах по углам, мастер отлил в двух формах: в одной — сидящих лицом вправо, в другой — сидящих лицом влево. Фон вокруг фигур насечен для заливки эмалью[1317].

Такие же фигуры имеются и на кадиле 1469 г.[1318]

Интересны три очень близкие друг к другу композиции из накладных фигурок: панагиар 1435 г. мастера Ивана, панагия из Вологды и панагия Симонова монастыря (рис. 138)[1319]. Датируются две последние концом XIV в. или XV в. На всех трех предметах мы видим сложную композицию «вознесенья» из отдельных фигур и целых групп, отлитых в 8 формах. Судя по новгородскому экземпляру, литые фигурки накреплялись на эмалевый фон. Об этом говорит шраффировка поверхности. Эмаль применялась и для других частей этой же вещи. Вологодская и Симоновская панагии тождественны друг другу во всех частях, а новгородская отличается от них верхней половиной композиции. Нижняя половина композиции «вознесенья» панагиара 1435 г. совершенно идентична таковой на двух других. Встает вопрос: не в одной ли литейной форме делались эти вещи? Неполнота совпадений здесь такая же, как в примере с паникадилами; по мере износа одних форм, их могли заменять новыми, а часть старых вновь пускать в дело.

К сожалению, мы почти лишены возможности определить местонахождение той мастерской, которая изготавливала эти стандартные литые фигурки. Одна вещь — бесспорно новгородская (паникадило 1435 г.), другая находилась в Москве, а третья была в Вологде, которая в XV в. считалась и новгородской, и московской. Предположительно можно связывать эту мастерскую с Новгородом Великим, где тогда существовало производство медных литых фигурок для хоросов-паникадил.

Техника накладных рельефов была известна и в западноевропейском ювелирном деле, где в это время и ранее применялись накладные рельефы на эмалевый фон. Почти во всех случаях, когда русские мастера накладывают литые фигуры на плоскость, эта плоскость специально насекается, подготавливается под эмаль, а очень часто сохраняется и самая эмаль.

Кроме накладных фигур, широко применялись накладные киотцы в виде сложной килевидной арки на витых колоннах. На металлических изделиях они появляются впервые в конце XIV в. и прочно остаются в употреблении у мастеров XV–XVI вв. Этот же мотив мы встречаем и в шитье XIV в.[1320], и в книжных миниатюрах начала XVI в., и в керамике XVI в. Очень вероятна связь сложных арок с архитектурными мотивами Новгорода второй половины XIV в., когда там появляются фасады, обрамленные сложной орнаментальной аркой[1321]. Кроме литья накладных фигур, мастера отливали различные отделочные детали, как, например, прорезной поясок, венчик из крестообразных зубьев и т. п.[1322]

Прекрасным образчиком литья являются книжные украшения. В качестве примера можно указать на литой серебряный репей рукописи XIV в. (рис. 139)[1323], предназначавшийся для украшения крышки переплета. Он состоит из шести соприкасающихся кругов, внутри которых находятся львы (барсы).

К числу литых книжных украшений относятся и «жуки» — полусферические подставочки, укрепляемые на задней крышке переплета[1324].

Перейдем теперь к ковке и чеканке. Ковка благородных металлов была необходима почти при каждой поделке. Путем ковки русские мастера получали изящные тонкие и симметричные вещи. Никаких новых технических приемов по сравнению с домонгольским временем мы не можем заметить. Все тонкости ковки плоских и выпуклых поверхностей были известны издавна и продолжали применяться и в эту эпоху.

Восьмигранные поддоны потиров, ковши, чары, сложные цепи — все это свидетельствует о большом умении златокузнецов. Техника чеканки несколько изменилась по сравнению с эпохой Киевской Руси.

Мастера XIV–XV вв. почти не применяли плоскую чеканку с уплотнением фона вокруг рисунка, не применяли чеканку мелкими круглыми или фигурными пуансонами. Совершенно исчезла из обихода чеканщиков техника ложной зерни, получаемой при помощи пуансонов с углублениями. В то же время мастера златокузнецы еще не ввели в обиход расчеканку рельефными узорами, столь обычными для изделий XVI в. Как видим, техника чеканки несколько упростилась по сравнению с предшествующим периодом.

Рельефная (обратная) чеканка также не имела особенно широкого употребления, но изредка все же применялась.

Наиболее ранний пример выпуклой чеканки нам дает серебряный оклад владимирской иконы, сделанный в эпоху митрополита Фотия (1410–1431). Там, среди плоскостей, украшенных хорошей сканью, есть 12 клейм с тонкой рельефной чеканкой. К сожалению, рельеф несколько попорчен и вдавлен внутрь[1325].

Образцом применения рельефной чеканки надо считать новгородский панагиар 1435 г. (рис. 140). Фигуры ангелов и львов вычеканены из толстого серебряного листа первоначально с обратной стороны для получения основного рельефа фигуры, а затем с лицевой стороны были прочеканены детали лиц и одежды[1326].

Наиболее изящным изделием чеканного мастерства нужно считать оклад евангелия, хранящийся в Загорском музее[1327].

Отличающийся своеобразием во всех деталях (отсутствие стандартных киотцев, оригинальное расположение скани, отсутствие литых накладных фигур), этот оклад дает хорошую рельефную чеканку по серебру на 5 отдельных листах.

Расположенные по углам евангелисты изображены на фоне «палатного письма». Архитектурный фон есть и в центральной композиции. Интересно отметить, что один из евангелистов (Иоанн) сделан значительно крупнее всех остальных; его фигура заполняет весь угольник и не оставила места для чеканки палат. Надпись также выделяет его[1328]. Вполне возможно, что здесь мы имеем дело с работой какого-то мастера Ивана, который подчеркнуто выделил своего патрона Ивана Богослова среди остальных изображений. Дата оклада — первая половина XV в.[1329]

Разновидностью рельефной чеканки, ее дальнейшим развитием является тиснение металла на специальных металлических матрицах. Этот вид орнаментики получил широкое распространение еще в домонгольское время. Сохранилась эта техника и в XIV–XV вв., но наибольшее развитие ее падает на XVI–XVII вв. Басменное тиснение производилось на небольших медных досках с отлитым на них рельефным рисунком. Тонкий лист серебра накладывался на матрицу и при посредстве свинцовой подушки его вгоняли во все углубления рисунка. Серебро обычно золотили. Одна матрица могла несколько раз отпечататься на одном и том же листе. Места стыка обычно бывают заметны на листе басмы. По этим стыкам и по повторяемости одного и того же рисунка можно отличить тиснение от чеканки. Тиснение является известной механизацией чеканки.

Серебряные листы, украшенные тисненным орнаментом (обычно растительным), применялись для обивки икон и книжных переплетов, Возможно, что басма применялась и для деревянных конструкций в жилищах и церквах[1330].

В послемонгольский период басменное тиснение мы встречаем на иконах, начиная с конца XIV в. Древнейший предмет, украшенный басмой, — это оклад 1343 г.[1331]

Несомненно, переплет дошел до нас не в первоначальном своем виде, Левая полоса и часть оковки внизу относятся к XVI в. Ко времени построения оклада возможно относится правая и верхняя полосы с крупными рельефными цветами. Того же времени может быть и басма с мелким рисунком в центральной части оклада[1332].

Гладкие плоскости на металлических вещах нередко украшались посредством гравировки, иногда в сочетании с чернением фона и с позолотой.

Одним из ранних памятников (для нашей эпохи) резьбы по металлу является потир Загорского музея[1333], датированный XIV в. На венце и на поддоне есть довольно скромный гравированный растительный и геометрический орнамент. Резьбой часто подправляли литые и чеканные изделия.

Сложная композиция выгравирована на серебряной панагии из Суздаля[1334]. Гравировка вообще часто применялась к предметам этого типа. Лучшим образцом гравировки является известная охотничья рогатина Бориса Александровича Тверского (рис. 141). Рогатина в древней Руси была и охотничьим и боевым оружием, но в последнем случае рогатина неизменно выступает как оружие пешего боя, своего рода предшественницей штыка. Иногда рогатина противопоставляется копью, под которым понимается копье кавалериста.

Поскольку князья никогда не вели боя в пешем строю, естественнее всего предполагать, что в княжеских руках рогатина была оружием охотничьим. Единственное упоминание княжеской рогатины связано с охотой (Ипатьевская летопись 1255 г.). Стальная втулка набита в горячем состоянии тонким серебром, по которому резцом выгравированы фигуры и надпись. Фон или заштрихован косыми линиями или покрыт рядами зигзагообразных линий, образованных поворотами маленького зубильца[1335].

На втулке награвированы восемь отдельных сцен (рис. 142–143):

1) Юноша стреляет из лука в зверя; над зверем летит птица.

2) Юноша в более богатой одежде беседует с царевной в длинном одеянии и в короне.

3) Полуобнаженный человек в струпьях сидит на резном табурете; к нему подходит толпа таких же полуобнаженных людей, из которых один держит ведро.

4) Человек в короткой одежде подносит кубок (в форме потира) другому, у которого лицо в струпьях. Над первым награвирована отдельно человеческая голова.

5) Юноша с рогатиной охотится на зверя, сидящего под деревом.

6) Одетый человек сидит на табурете; другой приносит ему ведро.

7) Полуобнаженный человек борется (или обнимается?) с нагим человеком меньшего роста (может быть женщина?).

8) Полуобнаженный человек привязан за руки к кольцу наверху; сидящий одетый человек держит его за ноги, а третий (одетый) бьет первого кнутом.

Все эти сцены представляют, по всей вероятности, иллюстрации к какой-то не дошедшей до нас повести или сказанию[1336].

Русские ювелиры XIV–XV вв. изредка применяли чернь. Сочетание гравировки с чернью мы видим в упомянутом выше окладе 1343 г. На девяти отдельных пластинах там тонко выгравированы фигуры и орнамент; фон залит чернью. Свободные от черни пространства вызолочены[1337].

К 1383 г. относится прекрасной работы ковчег с чернью, эмалью и позолотой. Он имеет форму квадрифолия; и сложные композиции на черневом фоне расположены в 16 круглых и 4 полуциркульных клеймах. Кроме черни ковчег украшен сканью. Ковчег был сделан по заказу суздальского архиепископа Дионисия. Надпись на нем говорит о путешествии Дионисия в Царьград и перенесении святынь я Суздаль при князе Дмитрии Константиновиче[1338].

К XV в. относится серебряная пластинка от ковчега, на которую наложен черневой рисунок. Поле, предназначенное под чернь, густо штриховалось перекрещивающимися линиями, и контуры рисунка проходились гравировкой. Чернь накладывалась пятнами и, кроме того, заполняла все углубления гравированного рисунка, придавая ему большую четкость[1339].

Применение черни в XIV–XV вв. не носит того массового характера, какой мы наблюдали в XII в. Чернь применяется изредка, как бы случайно.

Перейдем к рассмотрению самого распространенного технического приема в русском ювелирном деле — филиграни или скани.

Высокое развитие сканного орнамента в XII–XIII вв. было прервано татарским нашествием. Тонкая ажурная скань, микроскопические золотые цветы на сканных спиральках, многоярусная скань, создающая воздушный легкий рисунок, — все это требовало сложного оборудования и большого опыта.

В течение целого столетия мы не знаем в русских землях филигранных работ. Очевидно, русские мастера внесли свою долю уменья в ювелирное искусство монгольских государств, где именно в это время скань получает широкое развитие, но на Руси сканное дело надолго заглохло и возродилось вновь лишь в XIV в.

Самые ранние вещи с филигранью послемонгольского периода связаны с Новгородом. Архиепископом Моисеем в 1330 г. был сделан яшмовый потир, оправленный в серебро. Верхний венчик потира украшен сканью[1340]. Очень близок к сосуду Моисея сосуд, связываемый с Антонием Римлянином, который нужно датировать значительно более поздним временем, чем эпоха Антония (начало XII в.), скорее всего XIV–XV вв.[1341]

Скань в обоих случаях не особенно сложна по рисунку и по своему характеру очень близка к домонгольской, отличаясь от нее лишь большей скромностью. С домонгольскими вещами сближает и сочетание скани с крупными камнями в металлических гнездах. Общий характер этих двух сосудов XIV в. говорит о том, что в Новгороде не было такого перерыва в развитии филигранного дела, какой мы наблюдаем в остальных русских землях. Вне Новгорода скань мы встречаем лишь в конце XIV в. на суздальском ковчеге 1383 г. и на окладе евангелия московского боярина Федора Андреевича 1392 г. Из вещей начала XV в. прекрасную скань имеет оклад владимирской иконы (1410–1431). Две последние вещи должны привлечь наше особое внимание[1342].

Рисунок скани состоит из широких спиралей с 10–15 маленькими спиральками, присоединенными к стеблю широкой спирали с внутренней стороны. Общий контур рисунка несколько напоминает стебель ландыша с бутонами нераспустившихся цветов. Скань скручена из трех серебряных проволок: кручение плотное, придающее зернистость каждой нити.

Среди сканных завитков неожиданно появляются отдельные рисунки из гладких проволок. Рисунок составлен из яйцевидных и колбовидных элементов, расположенных или по три (три «колбы», обращенные хвостами в разные стороны) или по четыре. В последнем случае в несколько упрощенной форме воспроизводится рисунок «арабского цветка». Фон внутри яйцевидных и колбовидных площадей остается гладким и не заполняется ничем.

Общий характер орнамента несколько диссонирует с русскими мотивами XIV–XV вв. Нигде, кроме скани, мы не встречаем этих восточных элементов рисунка. Зато они в изобилии имеются среди, рисунков арабских и иранских тканей XIV–XV вв.[1343]

В поисках образцов для сканного орнамента XIV–XV вв. мы невольно обращаемся к Востоку. По счастью, легенда, связавшая с восточной золотой шапкой имя Владимира Мономаха, сохранила нам прекрасный образец настоящей восточной скани XIV в.

Исчерпывающими работами А.А. Спицына можно считать доказанным, что так называемая шапка Мономаха, применявшаяся с конца XV в. для торжественного венчания на царство, является изделием среднеазиатских ремесленников[1344].

На восьми пластинах шапки Мономаха мы видим широкие спирали с завитками, закрученные в 2–3 оборота, совершенно аналогичные «ландышевым» веткам на русской скани. Широко применены здесь яйцевидные и колбовидные языки, из которых складывается «арабский цветок» и ряд других узоров, Языки сделаны из гладкой проволоки, и поле внутри их оставлено гладким, как и в русской скани. Сходство указанных выше русских изделий с золотой шапкой Ивана Калиты почти полное. Отличием русского сканного узора является меньшая геометричность, большая плавность рисунка и меньшее количество вводных мотивов. Наличие хорошего восточного образца филиграни в обиходе московских князей легко могло натолкнуть московских золотых дел мастеров на воспроизведение и переработку сканного орнамента золотой шапки. Древнейший, дошедший до нас образец такой переработки, близкой все еще к оригиналу, дает нам оклад 1392 г.

Мы не можем точно указать, когда началось восприятие с канной техники Востока, но широкой датой является вторая половина XIV в.

Прекрасным образчиком филигранного мастерства является оклад иконы Владимирской божьей матери, изготовленный по заказу митрополита Фотия в начале XV в.

На окладе 1422 г.[1345] мы видим, что основной рисунок скани прочно усвоен русскими мастерами, а «арабский цветок» и языки постепенно исчезают или теряют свой восточный характер. К середине XV в. скань совершенно утрачивает дополнительные элементы арабского происхождения; остаются лишь широкие спирали с завитками. Такую скань имеет Новгородский панагиар 1435 г. (венцы у ангелов и верх панагии), потир 1449 г. работы Ивана Фомина.

Несколько особняком стоит сканный рисунок оклада евангелия Загорского музея (перв. пол. XV в.)[1346]. Спирали здесь менее круты (отчего увеличивается сходство с ландышем), отсутствует стремление уплотнять рисунок, наоборот, ветви скани расположены свободно, между ними много гладкого поля. В отличие от остальных предметов со сканью здесь есть ось симметрии. Встречается сложная плетенка, где нити скани перекрещиваются. Такой прием неизвестен в других изделиях XIV–XVI вв. Весь оклад в целом производит впечатление своеобразного, оригинального творчества, далекого от установившихся канонов московских мастеров.

В половине XV в. среди ювелиров Троице-Сергиевского монастыря появляется упомянутый выше талантливый мастер, возможно, создатель целой школы скульпторов-резчиков по дереву. Из ореха и палисандра мастер Амвросий резал кресты и иконки со сложными композициями из мельчайших фигурок[1347]. Сохранилось 4 резных предмета, объединенных общностью стиля, которые можно приписать Амвросию. Помимо художественного единства скульптуры, все они имеют много общего в своеобразной технике сканной орнаментации. Единственный подписной предмет этой группы — складень триптих 1456 г. из орехового дерева, оправленный в золото. Створки складня сплошь украшены своеобразной сканью; на задней стенке идет по краю надпись молитвенного содержания. Триптих был сделан для игумена Вассиана (1455–1466).

Кроме складня 1456 г., для того же игумена Вассиана был сделан ковчежец-реликварий; к этой же группе памятников относятся два креста с золотыми сканными чехлами. Скань на всех предметах однородна. Особенностью данной скани является сочетание крученых проволочных нитей с тонкими полосками золота, поставленными на ребро. Принцип контакта двух типов материала — гладких и филигранных нитей — получил здесь дальнейшее развитие: гладкая проволока заменена вертикально стоящей тонкой стенкой. Этот прием давал бо́льшую глубину, бо́льшую игру света и тени. По внешнему виду вертикальные золотые перегородки напоминают подготовку к перегородчатой эмали, но здесь эмаль не предполагалась.

Рисунок скани — широкие спирали, близкие и к шапке Мономаха, и к потиру Ивана Фомина 1449 г., но орнаментализмы, свойственные первой, здесь исчезли. Гладкие поля, окруженные перегородками, остались, но совершенно утратили восточный рисунок. Трудно сказать, совмещал ли резчик Амвросий функции скульптора и ювелира или у него был подручный мастер филиграни, оправлявший в золото каждое его произведение. Постоянное сочетание резьбы определенного стиля со сканью определенного вида говорит скорее в пользу первого предположения. Возможно, что в этом богатейшем русском монастыре была целая мастерская, работавшая в одном стиле. В XVI в. в Троице-Сергиевом монастыре упоминаются мастера «крестечники»[1348].

Сканный орнамент, близкий к скани амвросиевой школы, мы можем найти на ряде предметов XV–XVI вв. и можем даже проследить его постепенную эволюцию и отход от первоначальных форм. Иконка слоновой кости из Новгорода[1349] украшена сканью и рубинами. Рисунок скани, типичный «ландышевый», крутозавитой, близок к скани, на потире Ивана Фомина 1449 г.

В Новгороде же есть другая иконка, тоже слоновой кости, оправленная в серебро со сканью[1350]. Здесь сохранен принцип сочетания гладких и сканных линий, но завитки скреплены со стеблями в обратном направлении.

Следующий этап в развитии скани дает нам шиферная иконка интересного содержания[1351].

Скань на оправе этой иконки состоит еще из спиральных стеблей, но завитки отсутствуют; вместо них напаяны гладкие колечки, заполняющие все свободное пространство. Дата — XVI в.

Дальнейшая эволюция скани шла по линии отказа от спиралей и замены их маленькими гладкими колечками, заполняющими без всякой системы все поле[1352]. К XV в. можно отнести некоторые отклонения от обычного рисунка скани[1353].

Как видим, все навыки и приемы сканного дела, воспринятые в XIV в. под влиянием восточных образцов, были усовершенствованы русскими мастерами XIV–XV вв. и перешли далее в XVII в., лишь постепенно изменяясь[1354].

Искусство зерни было забыто после монгольского нашествия и возродилось только в XVI в. Привычное для XI–XII вв. сочетание скани и зернив XIV–XV вв. отсутствовало. Грубая зернь есть на окладе 1392 г.[1355]

Перейдем к рассмотрению эмальерного дела.

Ни одно из художественных производств Киевской Руси не требовало такого опыта, навыка и уменья, как искусство изготовления прославленных киевских перегородчатых эмалей. Разрушение Киева татарами привело к уничтожению и полному забвению эмальерного искусства. Ни Новгород, ни Смоленск, ни какой-либо другой из уцелевших от погрома городов не обладал, очевидно, налаженным производством эмалей, так как изготовление их прекратилось после нашествия татар. Не могли здесь помочь и культурные связи с Западом и Востоком, так как там перегородчатая эмаль была неизвестна.

Единственная вещь, связанная с историческим лицом XIV в., — саккос митрополита Алексея (1354–1378), украшенный нашивными бляшками с хорошей перегородчатой эмалью[1356]. Но, как уже указывалось выше, эти эмали относятся к началу XIII в. и лишь случайно дожили до времени Алексея.

Эмаль XIV–XV вв. чрезвычайно примитивна по сравнению с домонгольской[1357]. Как правило, эмаль, обычно одноцветная, служила только фоном для литых накладных фигур и не составляла самостоятельного полихромного рисунка.

Для этой цели служили литые замкнутые пространства, оформленные обычно пятилопастными арками на витых колоннах. Внутренность такого киотца насекалась резцом для лучшего скрепления с эмалью. Нарезка производилась аккуратно, иногда довольно сложным рисунком, так как эмаль была прозрачна и дно коробки, предназначенной к заливке эмалью, могло просвечивать. Следы насечки можно видеть на окладе евангелия Федора Андреевича 1392 г., на окладе 1422 г., на верхней части новгородского панагиара 1435 г.[1358] В последнем случае эмаль была не только на верхней крышке с накладной композицией «вознесенья», но и на фигурах ангелов.

Накладное литье прикреплялось на закрепках или припаивалось. Во второй половине XV в. появляется имитация накладных фигур путем сплошного литья, когда и киотец, и фон для эмали с насечкой, и выпуклая фигура в центре — все отливалось сразу[1359].

Эмаль обычно применялась синего цвета. Качество эмали было невысоким; в большинстве случаев она со временем осыпалась и выкрашивалась. Многие предметы дошли до нас совершенно без следов эмали; только шраффировка фона говорит о том, что вещь предназначалась для эмали.

Как уже указывалось выше, робкое и неумелое применение эмали в качестве фона для накладных рельефных фигур являлось подражанием западноевропейским (рейнским) образцам XIII–XIV вв. Некоторые отличия от указанного способа представляют 4 медальона на окладе 1392 г.[1360]: медальоны с изображениями Михаила, Ильи, Федора (патрона заказчика, Ф.А. Кошки) и Василисы (соименной жене заказчика)[1361].

Все изображения резаны широкими и гладкими линиями. В образовавшиеся бороздки налита темная эмаль, подчеркивающая контуры рисунка. Фон вокруг фигур углублен и тоже залит эмалью: в двух случаях красноватой и зеленой, в других — синей.

До конца XV в. эмаль так и не получила массового применения, оставаясь побочным декоративным приемом, применявшимся для небольшого круга изделий.

Кресты и иконки, украшенные такой примитивной эмалью, в большинстве своем относятся к более позднему времени.

Для второй половины XV в. можно указать медный триптих с зеленой эмалью и несколько одинаковых крестов с плохой светло-желтой эмалью[1362].

Расцвет эмали начинается с эпохи Ивана III, а в XIV–XV вв. эмальерное дело находилось в весьма примитивном состоянии.

Важное место среди произведений ювелирного искусства занимают медные церковные двери с рисунком, наведенным золотом, из которых наибольшей известностью пользуются так называемые Васильевские врата[1363]. Васильевские врата, находящиеся в настоящее время в Троицком соборе г. Александрова (сюда они попали при Грозном, после 1570 г.), являются единственной вещью, упоминаемой летописью и сохранившейся до наших дней[1364].

В Новгородской III летописи записано: «В лѣто 6844… Въ то же лѣто боголюбивый архиепископъ Василiй… у святѣи Софiи двери мѣдяны золочены устроилъ».

Тождественность этих дверей с находящимися в Александрове подтверждается надписью на последних: «В лет 6844 индикт лѣт 4 исписаны двери сия повелѣ[ние]мь болюбиваго архиеппа но[вгор]одьского Василья…»

Медные пластины Васильевских врат украшены сложными композициями.

Эта сложная техника, неизвестная ни в Византии, ни в Западной Европе, была унаследована новгородскими мастерами от домонгольской эпохи, когда был создан ряд великолепных образцов золотой наводки. Диалектологические особенности надписей на Васильевских вратах обличают в их мастере новгородца[1365].

Изображения на листах врат интересны сочетанием церковного со светским, канонического — с апокрифическим.

Пять нижних листов содержат следующие изображения:

1) «Давыд царь пред сеньны ковчегом скакаше играя…» Подчеркнут момент пляски Давида.

2) Взвешивание праведных и греховных дел человека.

3) Давид и Голиаф. Под стенами города маленький, просто одетый Давид, поражает огромного воина — Голиафа.

4) Китоврас и Соломон. Апокрифический средневековый сюжет. Кентавр (Китоврас) бросает своего брата Соломона[1366].

5) Притча о сладости сего мира. Аллегорическая картина: человек сидит на дереве, отягощенном плодами.

Под деревом четыре дракона, лев и рысь. У корней дерева — две мыши, белая и черная, подгрызающие древо человеческой жизни. Этот сюжет есть в известной повести о Варлааме и Иоасафе. Сюжет апокрифический[1367].

Наличие сюжетов, взятых из мира легенд и сказаний, чрезвычайно характерно для эпохи Василия, автора апокрифического, чуждого церковным канонам сказания о земном рае.

Кроме Васильевских дверей были, вероятно, и другие, выполненные в той же технике. В 1344 г. упоминаются «медяные двери» в Твери[1368].

Под 1378 г., сообщая о сожжении татарами Нижнего-Новгорода, летопись упоминает, что «двери, дивно устроеноя мѣдiю золоченою, згорѣша»[1369].

Под золоченой медью нужно, очевидно, понимать описанную выше технику наводки золотого рисунка на медь, так как терминология — совершенно одинакова с записью об устроении врат 1336 г.

Сложное искусство золотой наводки, широко известное в домонгольский период, сохранилось в Новгороде и в ряде других городов.

До сих пор мы рассматривали отдельные технические приемы ювелирного дела; перейдем к рассмотрению этапов развития и общих вопросов этого ремесла.

Ювелирное дело, требующее больше, чем какое-либо иное ремесло, опыта, навыков, сложного оборудования, являющееся синтезом художественного и технического творчества, неизбежно оказывается — своего рода измерительным прибором для определения повышения или понижения общего культурного уровня. В силу своей сложности ювелирное дело особенно чувствительно к изменениям и потрясениям.

Неудивительно, что вся вторая половина XIII в. и начало XIV в. дали нам очень мало произведений ювелирного искусства. В этот первый период, непосредственно следовавший за монгольским нашествием, довольствовались упрощенным воспроизведением домонгольских образцов, которые механически копировались (главным образом, путем литья в оттисках со старых вещей). Уцелевшие вещи XII — начала XIII вв. берегли и тщательно сохраняли; некоторые из них дожили в быту до второй половины XIV в. (саккос митрополита Алексея, перстень-реликварий, найденный на Куликовом поле и др.). Русские мастера в это время работали в Каракоруме, Увеке, Сарае и других татарских городах.

Оживление мы наблюдаем со второй четверти XIV в. В это время Новгород и частично Москва дают нам некоторое количество ювелирных изделий. Как и следовало ожидать, Новгород, не испытавший тяжести монгольского погрома, сохранил известную преемственность техники Руси XII — начала XIII вв. Наводка золотом, скань старого рисунка — это все уходит корнями в домонгольский период. Здесь, в Новгороде, продолжалось дальнейшее развитие златокузнечного мастерства, получившего начало в X–XII вв.

Иную картину дает нам северо-восточная Русь. Движение вперед здесь начинается с середины XIV столетия, но идет оно не по проложенным путям. Преемственной связи с прошлым нет; все приходится начинать сначала. Во второй половине XIV в. мы видим в качестве центров ювелирного дела не только Новгород, но и Москву, и Суздаль, и Тверь.

Еще не вполне порвались связи с западной половиной русских земель: однотипные вещи встречаются и в Киеве, и в северо-восточной Руси. К концу XIV в. русские ювелиры уже овладели многими техническими и художественными приемами (скань, эмаль, накладное литье, басменное тиснение), позволявшими им создавать такие изящные и изысканные вещи, как, например, оклад 1392 г. Во второй половине XIV в. мы встречаемся уже с именами русских мастеров (Парамша, Макар, Шишка, Абрам-Новгородец)[1370].

Русское ювелирное искусство развивалось не изолированно; оно впитывало в себя технические и художественные веяния соседних областей, с которыми Русь была связана торговыми и дипломатическими связями.

В казне московских князей находились, кроме русских изделий, и восточные, как, например: шапка Мономаха, пояс «татаур», пояса с «капторгами» и «тузлуками», «аламы»; все эти названия — восточного происхождения[1371]. Из восточных технических приемов, как уже указывалось, была заимствована скань, очень скоро утратившая восточные черты и ставшая излюбленным приемом русских ювелиров[1372].

Знакомство с готическим искусством ощущается более сильно, как этого и следовало ожидать, в Новгороде и Пскове. В XIV в., а главным образом в XV в., там распространяется ряд готических элементов в орнаментике изделий. Подобно тому как для Москвы мы указали в качестве одного из источников восточного влияния на шапку Мономаха, так и для Новгорода в составе Софийской ризницы мы найдем готические вещи XV в. с накладными литыми фигурами, опояском из крестовидных зубчиков и с восьмилопастным поддоном[1373].

Подобные образцы, попадая на русскую почву, создавали известную общность между западным и русским ювелирным искусством:

Об этом свидетельствуют и накладные литые фигуры, и эмаль в качестве фона для накладного литья, и готические орнаментальные мотивы в литейном и чеканном деле. Новгород, благодаря своим связям с ганзейскими городами, имел больше общих черт с Западом, чем другие русские города. Однако нельзя рассматривать культурные взаимоотношения Новгорода с Западной Европой только лишь как воздействие последней: эти взаимоотношения были двусторонней живой связью, обоюдным воздействием культур. В ризницах готических соборов Германии хранились новгородские вещи[1374], так же как в Новгороде бытовали вещи из рейнских мастерских. Возможно, что именно Новгород и знакомил остальные русские княжества с западноевропейским искусством.

Третьим направлением культурных связей Руси XIV–XV вв. была Византия и земли южных славян.

Связь византийского искусства с русским в XIV в. не подлежит сомнению (достаточно вспомнить деятельность Феофана Грека), но необходимо заметить, что воздействие греков ограничилось лишь «высоким» искусством (главным образом, живописью), не затронув искусства прикладного. К концу XIV столетия, в эпоху Василия Дмитриевича, русское художественное ремесло выработало свои национальные формы, передававшиеся по наследству из века в век вплоть до эпохи Ивана Грозного.

Примером может служить книжный оклад московского боярина Федора Андреевича 1392 года; общий облик его повторен и в окладе 1499 года и в окладе 1536 года.

Если вторая половина XIV в. была для русского ювелирного мастерства периодом познавания и первичного усвоения, то XV столетие можно считать началом зрелости. К середине XV в. выработались устойчивые формы, переработаны были освоенные ранее технические приемы. К этому времени мастера-ювелиры создали множество таких вещей, которые на полтора столетия стали образцами для последующих поколений. Традиционные формы XVI в. в большинстве случаев восходят ко второй половине XV в. В техническом отношении работа мастеров XV в. стоит очень высоко; наряду с массовыми изделиями безымянных серебреников мы знаем прекрасные художественные вещи известных мастеров, вещи, для изготовления которых нужно было применение всех доступных тогда технических приемов. Именно в XV в. появляется после двухвекового перерыва обычай подписывать свои изделия. Изготовив сложную и красивую вещь, ювелир-художник чувствовал известную гордость и смело ставил свое имя рядом с именами князя, митрополита, посадника или игумена. Ряд подписных изделий открывается авто портретной скульптурой новгородского литейщика Абрама конца XIV в.

Затем следует серебряный триптих 1414 г. очень хорошей чеканки со сложным орнаментом. На нем надпись: «В ЛѢТО 6922, А ПИСАНА БЫСТЬ ИКОНА СИ РУКОЮ РАБА БОЖIЯ ЛУКIЯНА» Определить место производства трудно, но предположительно можно думать, что триптих сделан в Москве, так как хранился он в ризнице московского Благовещенского собора[1375].

Следующая подписная вещь датирована 14 сентября 1435 г. Это — артосный панагиар Новгородского Софийского собора мастера Ивана, представляющий великолепное сочетание накладного литья, рельефной чеканки, многоцветной эмали и тонкого рисунка скани. Любопытна и композиция вещи: створки собственно панагиара, украшенные сканью, гравировкой и «вольячными фигурами», лежат на вертикальном стояне довольно сложной конструкции[1376].

Внизу стоян переходит в широкий восьмилопастный поддон, поверх которого прикреплены корона с крестообразными зубьями, четыре чеканных льва, идущие друг за другом, и четыре ангела, стоящие на львах и как бы поддерживающие панагиар. Фигуры ангелов были украшены эмалью; вокруг голов у них нимбы, орнаментированные сканным узором[1377]. На верхней чаше круговая надпись: «В лѣт 6000-ное 9-сотное 44-е индикта 14 мсця семтбря 14 днь на вздвижанье чстнго крста створена быс понагия си повелѣньемь пресвщнго архиепскпа Великого Новагород влдци Еоуфимия при великом кцзѣ Васильѣ Васильевичѣ всея Роуси. При кнзѣ Юрьѣ Лоугвеньевичѣ при посадникѣ Великог Новагород Борисѣ Юрьевичѣ, при тысяцком Дмитреѣ Васильевичѣ. А мастер Иван. Арипь»[1378].

Последнее слово нередко понималось как прозвище мастера Ивана[1379], между тем как оно означает — «аминь», обычную заключительную формулу, но написанную тайнописью по принципу «простой литореи», когда все согласные буквы располагались в два ряда бустрофедоном:

Гласные оставались при этой системе без изменения, а согласные заменялись противостоящей по вертикали буквой другого горизонтального ряда. В нашем случае для написания слова «аминь» нужно было заменить м и н. В одном вертикальном ряду с м находится р, а в одном ряду с н — п. Получается , или тайнописью «арипь»[1380].

Интересно отметить, что существует двойник этого панагиара, хранящийся в Оружейной Палате, куда он поступил из Успенского собора в Москве[1381].

Ю.Н. Дмитриев в упомянутой выше работе развил интересную мысль о происхождении мастера Ивана. Он считает его учеником мастера вологодской и симоновской панагии и, кроме того, отождествляет его с мастером Иваном Фоминым. Биографию его рисует он так: «Первоначально Иван работал в Москве под руководством другого мастера, у которого он даже брал литейные формы для своих работ. Около 1434 г. Иван (очевидно, уже изготовивший один панагиар для Москвы?) бежал в Новгород вместе с князем Василием Васильевичем. В Новгороде он делает второй панагиар для Софийского собора, а затем вновь оказывается в Москве и под именем Ивана Фомина, спустя 14 лет, делает по заказу Василия Васильевича потир для Троице-Сергиева монастыря»[1382].

Наименее убедительным в этой схеме является отождествление Ивана 1435 г. с Иваном Фоминым 1449 г. и признание первого московским мастером. Скань потира и панагиара характерна вообще для XV в., и на основании сходства сканного рисунка пришлось бы вещие XIV в. по середину XVI в. считать изделием одного мастера. Ввиду того, что зашла речь о тождестве мастеров Ивана и Ивана Фомина, приведем текст надписи и описание потира 1449 г. Чаша потира выточена из красного мрамора и оправлена в золото. Верхний венец украшен спиральным сканным орнаментом, близким к работам троицких мастеров XV в. По венцу и на поддоне идет надпись, содержащая кроме литургической части и датирующую запись: «…Во оставление грѣхов милосердьем вседержителя iстиннаго ба в нера[зделимой троице. — Догадка Олсуфьева] в монастырь прдннаго отца нашего iгумена Сергiа здлнъ бысть хiлюбiвыiмъ великим княземъ Васильемъ Васильевичемъ си потирь в црквь ст чютрцю в лето 6000-ное 900-ное 57». Отдельно надпись: «А делал Iванъ Фоминъ»[1383].

Если мы сопоставим надписи 1435 и 1449 гг., то увидим, что по фонетике и по начертаниям буквы сильно разнятся друг от друга. Так, например, надпись 1435 г. дает окающее произношение (понагия, великого), а надпись 1449 г. — акающее (iстиннаго, пр[епо]д[об]ннаго). Мастер Иван хорошо знает употребление ѣ, не допустив ни одной ошибки во всей надписи, тогда как И. Фомин ошибается в таких словах как «лето», «делал» и пишет их без ѣ. Есть у него ошибки и в применении ϴ, отсутствующие у новгородского мастера. Для И. Фомина характерно московское смягчение согласных (напр., потирь, Серьгий).

Мастер новгородского панагиара упорно сокращает окончания в предложном падеже (4 случая), мастер же троицкого потира пишет все окончания полностью. Есть различие и в титулатуре великого князя[1384]. Кроме того, формула подписи ювелира и даже начертание имени Иван различны: на новгородском панагиаре — «створена бысть… а мастер Иван» (через И восьмеричное); на троицком потире — «зделан бысть… а делал Iван Фомин» (через I десятеричное).

Все это убеждает в существовании двух различных мастеров, из которых Иван (автор новгородского панагиара) не только работал в Новгороде Великом, что следует из самой надписи, но и по происхождению был скорее всего новгородцем. В его работе мы видим хорошее знакомство с западноевропейским искусством.

Иван Фомин был, по всей вероятности, москвичом, работал не в монастыре, для которого сделан потир, а, вероятно, в Москве. Готические элементы в его работе не чувствуются, а рисунок скани выдает знакомство с более ранними московскими образцами, восходящими к скани типа «мономаховой» шапки.

При допущенном нами распределении мастеров между Москвой и Новгородом особое значение приобретает указанное выше необычайное сходство накладного литья на панагиаре 1435 г. с литьем на панагиях Вологды и Симонова монастыря[1385].

Если готовое литье не послужило здесь штампом для отливки новых фигурок, то, очевидно, все эти фигурки отливались в той же мастерской, где изготавливался и панагиар, т. е. в Новгороде[1386].

По времени существование этой мастерской совпадает с расцветом строительной деятельности архиепископа Евфимия.

Последняя подписная вещь изучаемой эпохи — это складень со сканным рисунком 1456 г. работы монаха Амвросия.

Надпись на внутренней стороне триптиха такова: «В лѣто 6964 сiя iкона дѣлана в Сергееве монастыре при благовѣрнѣм великом князi Васил Васильевиче повелѣнiемь iгумена Васiана Сергеева монастырѣ рукою iнока Амброс»[1387].

Игумен Вассиан — известный впоследствии Вассиан Рыло, автор послания на Угру в 1480 г., был в Троицко-Сергиевом монастыре с 1455 по 1466 г. Его временем датируются и другие вещи, дошедшие до нас. Выше, говоря о развитии сканного дела, мы уже отмечали роль монастырского резчика и златокузнеца Амвросия в создании целой школы скульпторов и мастеров сканного дела. В середине XV в. выработался тот тип скани, который послужил образцом для ювелиров XV–XVI вв. Работы Амвросия (ставшие известными лишь благодаря тому, что монастырская ризница была превращена после Октября в музей) привлекли внимание исследователей своими высокими художественными качествами. Амвросия сравнивали с античными мастерами и с мастерами Возрождения[1388].

Мы исчерпали список мастеров, известных нам по имени, мастеров, обслуживавших московского князя, богатейший русский монастырь — Сергиев и крупнейшего князя церкви — новгородского архиепископа. К сожалению, подавляющее большинство уцелевших до нашего времени вещей является церковной утварью. Канонические требования, несомненно, стесняли свободу творчества ремесленников-ювелиров и не позволяли им полностью показать свое искусство. Единственное исключение представляет рогатина Бориса Александровича Тверского, открывшая неизвестный нам загадочный и увлекающий мир образов, знакомых древнерусскому мастеру. Если справедливо допущение, что на втулке рогатины изображены сцены из какой-то повести или былины, то мы можем судить не только об элементарной грамотности оружейника-ювелира, но и о его литературных вкусах.

Изящные гравированные рисунки рогатины в какой-то мере позволяют нам почувствовать утонченную роскошь придворного быта этого князя-строителя, с именем которого (на полвека раньше, чем с Москвой) была связана горделивая идея третьего Рима.

Ко времени Ивана III крупнейшие русские города, как Москва, Новгород, Тверь, Суздаль и др., обладали уже высокоразвитым ювелирным ремеслом, знавшим сложную технику для выполнения дорогих заказов и в то же время обладавшим средствами для изготовления массовой продукции на рынок.

Поэтому совершенно закономерно то, что в конце XV в. мастерство московских ювелиров стало широко известным за пределами молодого государства.

В 1495 г. Менгли-Гирей, знавший толк в русском оружии и панцырях, просит у Ивана III различных изделий московских ювелиров:

«Менгли-Гиреево слово.

Великому князю Ивану князю, брату моему, поклонъ. Послѣ поклона прошенье мое то: мисюрской салтанъ писанъ и шитъ узорчатъ шатеръ прислалъ. Дастъ Бог въ вешнiе дни ѣсти и пити надобе, въ два ведра доброва дѣла серебряны чары да наливки серебряны прошу у тебя; наливка бы не мала была, по чар ѣ посмотря, доброва бы дѣла наливка была; твоя брата моего любовь въ ночь и въ день съ сердца не сойдетъ, серебряную чару исполнивъ меду, про твою, брата моего, любовь чашу всегды полну пьемъ.

У нас такъ сдѣлати мастера доброво не добыти, а у тебя у брата моего, так е есть…» (курсив наш. — Б.Р.)[1389].

В татарском археологическом материале мы находим серебряные и золотые ковши — «наливки», подражающие русской работе. На одном золотом ковше из станицы Белореченской есть даже имитация русской уставной надписи по краю[1390].

4. Разные ремесла

В этот раздел мы вынуждены поместить не только второстепенные ремесла, занимавшие незначительное место в системе городского производства, но и ряд важных и существенных. Причина заключается в чрезвычайной скудости письменных и вещественных источников этой эпохи, вследствие чего в наших знаниях немало досадных пробелов.

Деревенские гончары, как мы видели выше, нисколько не продвинули вперед в изучаемую эпоху изготовление посуды; то же нужно сказать и о городских гончарах. Отличие массовой городской керамики XIV–XV вв. от керамики домонгольского времени заключается в таких мелочах, которые совершенно не важны для общей характеристики производства. Можно отметить только упрощение ассортимента гончарных изделий, исчезновение после монгольского завоевания целого ряда типов посуды. К таким исчезнувшим Видам относятся амфоры-корчаги киевского типа. В слоях XIV–XV вв. этот вид посуды, характерный для городов XI–XII вв., совершенно не встречается. С исчезновением узкогорлых амфор порвалась последняя нить связи русского города с античным наследием. Встречавшиеся в XI–XII вв. не только в южных, но и в северных княжеских городах (Смоленск, Суздаль, Владимир, Рязань) амфоры-корчаги не возродились после татарского нашествия. В XIV–XVI вв. появляются огромные горшкообразные сосуды для пива, браги и зерна, на которые по семантической связи переносится старое название «корчага»[1391].

Единственный случай, когда амфора-корчага оказалась связанной с памятником XV в., — это рисунок в Радзивилловской летописи[1392]. Но в данном случае перед нами любопытный пример копирования более раннего образца XII в.[1393] Одновременно с амфорами-корчагами из обихода городских гончаров исчезают и глиняные светильники и поливная керамика. Высшее достижение домонгольской керамической техники (опередившей в этом отношении западноевропейскую) — полихромная поливная керамика — в XIV–XV вв. неизвестна ни в качестве мелких поделок, ни как строительный облицовочный материал. Искусство поливы возникает вновь в северорусских городах лишь в самом конце XV в.[1394] Только в Новгороде мы встречаемся с поливными изделиями, правда, несравненно худшего качества, чем киевские. А.В. Арциховский при раскопках Славенского холма обнаружил остатки мастерской глиняных игрушек XIV–XV вв. Игрушки (главным образом птички) покрыты желтой поливой плохого качества[1395].

В технике лепки и обжига посуды никаких изменений в эту эпоху не наблюдается. Массовое применение городскими гончарами ножного круга, томления, лощения и обжига в горне — все эти технические новшества падают на XVI–XVII вв.[1396]

Производство керамических строительных материалов — кирпича и изразцов — существовало в XIV–XV вв., главным образом, в Новгороде; в Москве оно появилось лишь во второй половине XV в. Новгородское зодчество применяло в XIV в. кирпичную кладку, но кирпич был неровным и довольно плохого качества. Наряду с кирпичом применялся булыжник и плитняк, а это обстоятельство не могло способствовать строгой стандартизации кирпича.

За пределами Новгорода мы не знаем применения кирпича до второй половины XV в., когда появились первые кирпичные здания в Москве, вызвавшие удивление москвичей: «…яко дивитися всѣмъ необычному дѣлу сему» (курсив наш. — Б.Р.)[1397]. Московский кирпич, примененный в ранних зданиях, был, вероятно, не особенно прочен, так как летописец особо отмечает изготовление крепкого кирпича Аристотелем Фиораванти[1398]. Только к концу XV в. появляются красные изразцы и терракотовые орнаментальные фризы, заменившие собой белокаменную резьбу начала XV в.[1399]

В связи с локальной ограниченностью производства и применения кирпича до середины XV в., мы должны разобрать несколько более ранних свидетельств о материале построек. Речь идет о понимании терминов «плита» и «плита жженая» в источниках XIV–XV вв.[1400]

Происхождение слова бесспорно от греческого πλίνθοδ — «кирпич»; отсюда древнерусское «плинф», «плинт», и, наконец, «плита». Кирпичный мастер — «плинфотворитель»[1401].

Для эпохи Киевской Руси нет никаких сомнений в употреблении этих слов в греческом смысле для обозначения кирпича, но данные XIV–XV вв. не всегда можно понимать так.

1309 г. — Во Пскове «Борис посадникъ съ псковичи заложи стѣну плитяну…»

1330 г. — в Изборске… «стѣну камену с плитою учиниша…»

1375 г. — «Псковичи заложиша четвертую стѣну, плитяну, отъ Псковы рѣки до Великой рѣки»[1402].

Под 1420 г. летопись подробно рассказывает о постройке псковского Крома: «скончаны быша перши у Крому, мѣсяца iюля въ 7: а дѣлаше 200 мужь полчетверта года, а взяше у Пскова за дѣло свое 1000 рублевъ, а плиту которiи жгли, даша тымъ 200 рублевъ» (курсив наш. — Б.Р.)[1403].

Это место понималось как свидетельство кирпичного производства[1404], но при ознакомлении с подлинными памятниками оказывается, что сложены они из плитчатого девонского известняка без применения кирпича[1405].

Как же понимать тогда «плиту жженую»?

По всей вероятности, здесь подразумевалось выжигание извести из плитчатого известняка, необходимой для цементирования каменной кладки. Таким образом, старый термин «плита», обозначавший первоначально керамический строительный материал, в XIV–XV вв. получил в ряде мест иной смысл, выражая понятие камня[1406].

Количество сведений о производстве и применении кирпича сокращается. Из перечисленных фактов ясно, что городское керамическое производство в XIV–XV вв. (включая сюда и производство кирпича) выглядело более однообразным и бедным, чем в городах XII в.

Выработка кирпича, красных изразцов, лощеной и томленой посуды, изобретение поливы — все это явления, находящиеся за пределами изученного времени. Перелом в керамическом деле наступает во второй половине XV в.

Накануне татарского нашествия в Суздальской и Новгородской Руси был создан ряд прекрасных зданий, к которым неоднократно обращалась мысль позднейших зодчих, восхищенных строгой пропорциональностью, чистотой линий и общим изяществом произведений своих предшественников[1408].

Лебединой песней этого искусства был Георгиевский собор в Юрьеве Польском, первоначальный вид которого хотя и искажен В.Д. Ермолиным в 1471 г., но стены, покрытые сверху донизу тонкой белокаменной резьбой, настолько великолепны, что до сих пор продолжают свидетельствовать о большой впечатляющей силе русского домонгольского зодчества. Постройка собора была закончена в 1234 г., за четыре года до появления татар в Юрьеве.

Целое столетие после татар не было никаких каменных построек в разоренных местах и лишь в XIV в. начинается строительство в Москве и связанных с нею городах[1409].

Послемонгольское зодчество развивалось в трех областях — в Новгороде, Пскове и Москве. Каждая область культивировала свои строительные приемы, вырабатывала свои конструкции, свои формы зданий.

Начать рассмотрение нам придется с Новгорода и Пскова, так как здесь перерыв в строительстве был меньше.

Зодчество Новгорода дает нам удивительно четкую картину совершенно различных строительных периодов. Первый период начинается с древнейшего строительства, подражавшего сложным многонефным византийским постройкам (Софийский собор 1045 г.) и охватывает время до начала XIII в.[1410]

Кроме Софийского собора, все без исключения церкви этого периода построены по общерусской схеме: три апсиды, четыре или шесть опорных столбов и покрытие по закомарам. В некоторых случаях эта схема осложняется еще одним общерусским элементом — угловой вежей.

Затем наступает длительный перерыв, совпадающий с татарским нашествием и с борьбой Новгорода против немцев и шведов. XIII столетие — глухое время и для Новгорода; строительство каменных зданий прекратилось. Самая ранняя постройка после периода затишья относится к 1262 г. Нет сомнений в том, что монгольское иго сказалось и на Новгороде. Как ни старалось новгородское боярство «творить себе добро, а меньшим людем — зло» при разверстке татарской дани, дань эта обескровливала боярство и, между прочим, лишала его возможности строить дорогие церкви.

Накануне татарского нашествия было построено много церквей[1411]. За три первых десятилетия XIII в. в Новгороде было построено 8 церквей, из них 6 каменных.

За шесть последующих десятилетий не было построено ни одной каменной церкви, а деревянных всего три[1412]. Статистика показывает, что прекращение каменного строительства нужно связывать с первым, наиболее тяжелым периодом татарщины.

В 1292 г. построена каменная церковь Николы на Липне, открывающая собой серию зданий XIV–XV вв.[1413]

Второй период новгородской архитектуры обнимает время от последних лет XIII в. до конца XV в. и насчитывает десятки сохранившихся каменных зданий.

Шестидесятилетний перерыв в каменном строительстве совершенно видоизменил облик новгородских зданий. Старые формы были прочно забыты, к ним больше не возвращались; все новые постройки резко отличаются от построек первого, домонгольского периода. Меняется план церкви — исчезают две апсиды и остается лишь одна центральная. Этот признак второго периода удерживается вплоть до XVI и., когда в Новгороде стали строить москвичи (гость Д.И. Сырков). Существенно меняется внешняя форма здания; исчезают закомары, вместо ровной волны позакомарного покрытия появляются устремляющиеся вверх треугольные в основе фронтоны и восьмискатные кровли. В связи с устранением трехчленности покрытия временно исчезают (до середины XIV в.) пилястры и появляются вновь лишь в связи с рядом новых декоративных элементов, покрывающих фасад здания ковром геометрических узоров. Откуда же появились эти новые формы, создавшие особый новгородский стиль в архитектуре?

Ответ на этот вопрос нам дает народная деревянная стройка с ее двускатными кровлями, треугольными фронтонами и стремлением к остроконечным завершениям[1414].

За два с половиной столетия до того, как один из вариантов деревянного зодчества дал увековеченную в камне церковь Вознесения в Коломенском, другой вариант деревянной стройки овеществился в каменной кладке таких новгородских церквей, как церковь Николы на Липне, Спаса на Ильине улице, церковь Федора Стратилата и т. п. Новый стиль сложился как-то сразу, выбрав такую форму, которая удержалась в своей основе два столетия. Законченность и сформированность нового типа здания могут быть объяснены тем, что за долгий промежуток между первым и вторым строительными периодами Новгорода были утрачены все навыки, все традиции старой стройки.

Первый период отражал тесное вхождение Новгорода в систему остальных русских земель, общность культурной жизни Новгорода, Киева, Владимира, Смоленска. Второй период говорит о сложении самостоятельной обособленной культуры.

Эпоха депрессии, наступившая после татарских походов, порвала старые связи и уничтожила традиции. Длительное время новгородцы должны были довольствоваться только деревянными постройками. Вот этот промежуточный «деревянный» период в истории новгородского зодчества и совершил важный переворот в стиле.

Когда в конце XIII в. вновь приступили к каменной стройке (и приступили жадно, торопливо, как показывают приведенные выше выборки из летописей), зодчие, воспитанные на легких и остроконечных деревянных конструкциях прославленных новгородских плотников, перенесли эти принципы и на камень, заставив закомары вытянуться вверх, устранив необычное для деревянных построек вертикальное членение (пилястры). Каждый фасад нового здания напоминал фронтон деревянной избы высокой добротной северной стройки. Мастера не порвали совершенно с полу византийской традицией (образцы старой стройки существовали перед глазами новых зодчих), они заставили старую схему подчиниться новому построению. Конструктивные элементы XII в. превратились в XIV в. в декоративные[1415].

Зодчество второго периода, получившее от деревянных форм готовую схему, не оставалось неподвижным на протяжении двух столетий: в 60-е, 70-е годы XIV в. в Новгороде создается несколько зданий (церковь Федора Стратилата 1361–1362 гг., Спасо-Преображенский собор на Ильине улице — 1374 г.), дающих ряд новых декоративных деталей и представляющих «роскошный стиль» новгородского зодчества, говорящий о расцвете стиля, но не о его изменении.

В середине XV в. при архиепископе Евфимии строится несколько зданий гражданского характера с участием немецких мастеров (в этом выборе сказалась западная антимосковская ориентация Евфимия), но все эти постройки не меняли основного типа новгородских церквей, периодизацию которых мы сейчас устанавливаем[1416].

В итоге этого крайне беглого обзора общих вопросов новгородского строительного мастерства мы можем сделать несколько выводов, совпадающих с результатами рассмотрения других элементов русской культуры:

1) новгородское зодчество домонгольского времени отражало культурные связи Новгорода с остальной Русью;

2) в XIII в., в эпоху монгольского нашествия и агрессии западных соседей, каменное строительство в Новгороде совершенно прекратилось;

3) возобновившееся в конце XIII в. каменное зодчество основывалось на новых принципах, совершенно отличных от домонгольских;

4) расцвет новгородской архитектуры происходит во второй половине XIV в.

Строительная техника новгородских каменщиков была не особенно высокой. Характерной чертой являлась смешанная кладка из кирпича, известковых плит и булыжника. Такая кладка могла быть прочной только при условии хорошего цементирующего раствора. Бывали случаи быстрого разрушения зданий вскоре после постройки[1417].

Непрочность отдельных строек не может быть истолкована как показатель низкого уровня строительной техники вообще. Многие здания стройки XIV в. выдержали шестисотлетнее испытание и стоят до сих пор без всяких подпор и починок. Конструктивной особенностью новгородских церквей второй половины XIV–XV вв. является наличие подклетов — вместительных полуподвальных помещений, служивших складами боярского имущества[1418].

Второй, более мелкой, особенностью новгородского зодчества было применение голосников, широко употреблявшихся московскими мастерами[1419].

Псковская архитектура, так же как и новгородская, не знает построек второй половины XIII в. и также переживает свой расцвет в 60-е — 80-е годы XIV в.[1420].

Планировка церквей сохранила старую домонгольскую схему (трехапсидность), но в XIV в. этот архаичный план совмещается с восьмискатной крышей и треугольными фронтонами новгородского типа. В XV в. под влиянием московского зодчества появляются ступенчатые арки в сочетании с архаичным позакомарным покрытием[1421].

Псковское строительное мастерство стоит несколько особняком от остальной архитектуры русских областей; не оказав влияния на соседей, оно восприняло элементы новгородского и московского зодчества.

В XV в. псковские архитекторы, внимательно приглядывавшиеся к строительным новинкам Москвы, Новгорода и Западной Европы, пользовались славой хороших зодчих: Иван III, задумав строить в новь Успенский собор (после того, как недостроенное Мышкиным и Кривцовым здание погибло от «труса»), посылает за мастерами одновременно в Рим и во Псков, так как псковичи «навыкше каменносѣчной хитрости»[1422].

Псковские летописи единственные из всех сообщают нам сведения о мастерах, о стоимости построек и длительности работ. Известны мастера-строители: Кирилл, построивший на свой счет церковь (1371)[1423]; Еремей, построивший каменную церковь для купеческой корпорации[1424]; Федор с дружиной, крывшие Троицкий собор свинцом[1425].

В «низовской земле», как и в Новгороде и Пскове, строительство возобновилось также только к концу XIII в. До этого лишь ремонтировали церкви, крыли их новым оловом, выкладывали мрамором пол[1426].

В Твери строительство началось после сильного пожара, уничтожившего весь город, кроме одной церкви. В 1287 г. на месте Кузьмадемьянской церкви (очевидно разрушившейся)[1427] строится каменная Спасская церковь. В 1297 г. в Твери же была поставлена церковь Афанасия[1428].

В 1290 г. поставлена церковь в Устюге Великом[1429]. Материал двух последних построек нам неизвестен; по всей вероятности, они были деревянные.

В Московском и Владимирском княжествах архитектура развивалась особыми путями. Материалом здесь служил белый камень, но обрабатывался он несравненно тщательнее, чем во Пскове. Здания Москвы, Звенигорода, Сергиева монастыря, Александровской слободы дают нам резные белокаменные фризы, резные порталы и гладкие стены из крупных квадратов[1430]. Предполагать непосредственную преемственность московской архитектуры XIV–XV вв. от владимирской XII–XIII вв. нет основании. Послемонгольское время я здесь не заполнено никакими стройками. Одиноко стоит упоминание о постройке в 1262 г. Даниилом Александровичем каменной церкви в Даниловском монастыре[1431].

Строительство началось лишь при Иване Калите, поставившем в 1324–1326 гг. Успенский собор в Кремле. Вслед за тем строится ряд белокаменных зданий[1432].

Искусство белокаменной кладки и резьбы не могло быть непосредственно передано новым поколениям домонгольскими строителями Георгиевского собора в Юрьеве. Здесь мы должны учитывать наличие материала и воздействие готовых образцов, прекрасных построек XII–XIII вв., изучать которые архитекторы ездили еще в конце XV в.

Московское зодчество сохранило старый план малых церквей, но создало новую оригинальную конструкцию здания. Древнейшим дошедшим до нас зданием Москвы является собор Андроникова монастыря[1433].

По внешнему виду собор напоминает деревянные церкви Севера. «Клеть» в центре, четыре выступа по фасадам (три высоких притвора и высокая центральная апсида), подчинение угловых конструкций центральным, куб наверху и вместо деревянного восьмерика массивный круглый барабан.

Конструктивной особенностью являются ступенчатые арки, представляющие новшество в русском зодчестве. Форма арок снаружи килевидная. Андроньевский собор является первым звеном в той цепи каменных зданий «на деревянное дело», которая завершилась созданием Вознесения в Коломенском. Ступенчатые арки широко применялись в сербской архитектуре XIV в. Появление их на русской почве связывали с именем Лазаря Сербина, работавшего в Москве в 1404 г.[1434] Второй конструктивной особенностью после ступенчатых сводов были кокошники, появившиеся в начале XV в. в развитие идеи ступенчатости. Кокошники сочетались с позакомарным покрытием. Вид раннего московского здания с кокошниками очень хорошо передает уже упоминавшееся нами кадило Сергиева монастыря 1405 г. Московско-звенигородское зодчество XV в. оказало влияние на Псков: церковь Василия на Горке 1413 г. построена с применением ступенчатых сводов[1435]. Отдельные элементы архитектуры XV в. отражены и в рисунках Радзивилловской летописи, представляющих смешение московских и новгородских форм[1436].

В итоге нашего обзора строительного дела мы можем сделать вывод, что татарское иго почти на целое столетие приостановило каменное строительство во всех областях, а после этого вынужденного перерыва (во время которого исчезли мастера-каменщики), когда появились вновь средства для сооружения дорогих зданий (конец XIII в. — начало XIV в.), каменные церкви и в Новгороде, и в Москве строили «на деревянное дело», подражая местному, особому для каждой области деревянному зодчеству.

И Москва (Звенигород, Сергиев монастырь) и Новгород создали свои формы новых каменных зданий. Расцвет каменного строительства в Новгороде падает на вторую половину XIV в., а в Москве — на начало XV в.

Плотничное дело XIII–XV вв. очень мало отличалось от домонгольского. По-прежнему набор плотничьих инструментов состоял из топора, тесла, долота, к которому изредка добавлялись бурав и пила. Массовый материал по плотничному делу сохранился лишь от XVI–XVII вв., но изучение этого материала убеждает нас в устойчивости инструментов и технических приемов[1437]. При крупных постройках применялись блоки для подъема бревен и земли (для укрепления потолка)[1438]. Применение плотничного искусства было чрезвычайно широким: крепостные стены, дома, дворцы, церкви, мосты, мостовые, мельничные плотины, ладьи, учаны — все это требовало труда плотников. По-прежнему плотники объединялись в артели, нанимавшиеся на различные работы.

Особенно много сведений о найме плотников в псковских летописях[1439].

Плотники упоминаются в писцовых книгах на погостах (см. выше). Ввиду того, что все население владело топорами, иной раз крупные постройки производились с приглашением «волощан», т. е. жителей сельских мест.

Резьба по дереву применялась, по всей вероятности, очень широко. До нас дошло несколько резных царских врат XV в.[1440] В некоторых случаях резьба сквозная, образующая плетение, явно подражающее бронзовому плетению паникадил этого же времени[1441].

В других случаях рельефная резьба выступает на ровном и гладком фоне.

Среди орнаментов встречаются плетенки разных видов, розетки, сложный ковровый узор, напоминающий резьбу на камне XIII в.[1442] Иногда встречаются барсы и птицы, напоминающие опять-таки рельефы белокаменного зодчества XII–XIII вв.[1443]

Самым ранним памятником резного дела является знаменитый Людогощинский крест 1359 г.[1444]

В нем мы находим сочетание плетенки и спиралей. Характер плетения напоминает плетеные решетки, дополненные в XV в. на одном из новгородских сионов XII в.

Врата и кресты дают нам образцы тонкого искусства обработки дерева. Интересно отметить, что мастера-резчики подражали изделиям из бронзы и серебра, повторяя те же мотивы.

Кроме плотничного и резного дела, несомненно, существовало бондарное и токарное ремесло, были специалисты по изготовлению ладей и других деревянных изделий[1445].

Выработка льняных и шерстяных тканей в основном была делом деревни и отчасти вотчинного двора, но нельзя забывать и город, в котором существовали холщевники (ткачи полотна), опонники, епанечники и стригольники[1446].

Сведения наши по этому разделу ремесла крайне ограничены.

Позднее, в XVI в., в Новгороде было много ремесленников, связанных с ткачеством[1447].

Можно предполагать, что такое развитие ткачество получило не вдруг, что в XIV–XV вв. в городах тоже были ткачи, изготавливавшие льняные и шерстяные ткани.

Около XIV в. вместо прежнего веретена в городах появилась прялка[1448].

Конструкция ткацкого стана остается по-прежнему неизвестной. Возможно, что он принял в это время горизонтальную форму, победившую к XIV в. в Западной Европе более примитивную форму вертикальную[1449].

Древнейшей датированной тканью изучаемого периода являются омофор и епитрахиль архиепископа Моисея (ум. 1362)[1450].

Ткань в обоих случаях очень тонкого рисунка в несколько «нитов». Епитрахиль расшита фигурами ангелов в пятилопастных киотцах.

Орнаментация ткани производилась разнообразной вышивкой цветными шелковыми и шерстяными нитями и золотом.

Художественное шитье известно по ряду прекрасных памятников, изготовленных в теремах княгинь и в монастырях[1451].

Существование специалистов-красильников тканей устанавливается по наличию «Красильницкой улки» в 1385 г.[1452] Украшение тканей производством набойки, известное еще в домонгольской Руси, возрождается едва ли ранее XVI в.[1453]

С этого времени набойка широко применяется для имитации сложных узоров дорогих импортных тканей.

Многие высокоценные ткани русские горожане покупали у иноземных купцов: сукна, скарлат, бархат шли через Новгород и Псков из стран Западной Европы; шелковые ткани закупались в Крыму, Малой Азии и Закавказье.

Для нас представляют интерес сведения о том, что тогдашняя Русь была не только покупательницей чужих тканей, но выступала и в качестве экспортера тканей собственного производства.

В середине XIV в., по словам Шейх-ал-Эддина, в индийском городе Дели были в большой моде «льняные одежды из Руси»[1454].

Говоря о богатствах Самарканда, стекавшихся к нему со всех сторон, Клавихо (1404) сообщает: «Город изобилует разными товарами, которые привозятся в него из других стран: из Руси и Татарии приходят кожи и полотна, из Китая — шелковые ткани…» (курсив наш. — Б.Р.)[1455].

Вполне возможно, что этот экспорт в страны Востока, где была развита своя текстильная промышленность и где, следовательно, покупатель был взыскателен, обеспечивался работой русских городских ткачей-холщевиков, а не деревенским холстом.

Искусство денежников, «серебряных ливцов», очень близко к ювелирному; нередко мы можем проследить руку одного мастера и на монетах, и на ювелирных изделиях[1456]. Но по ряду признаков денежников следует отделить от ювелиров.

До появления собственной русской чеканки монет мастерам-резчикам приходилось изготавливать печати, в которых они обнаруживали подчас незаурядное мастерство[1457].

Во второй половине XIV в., впервые после трехсотлетнего перерыва, монеты своей чеканки появляются на Руси в ряде княжеств, а в XV в. монеты чеканились уже более чем в двадцати различных городах: почти каждый князь располагал своим монетным двором[1458].

Появление чеканки стоит в тесной связи с общим подъемом экономики, наблюдаемом в последние десятилетия XIV в.

Монеты чеканились из серебра и изредка из меди. Чеканка производилась, по всей вероятности, холодным способом путем расплющивания проволоки[1459].

Пуансоны для монет были круглые, но в переходное время, когда бытовали еще серебряные слитки, существовали прямоугольные и фигурные пуансоны, применявшиеся только для слитков[1460].

Рисунок резали на матрице вглубь; поэтому все монеты имеют рельефные изображения. Очень ценны изображения денежников на самих монетах. У тверских монетных мастеров существовала традиция изображать самих себя на оборотной стороне монет.

Наиболее часто встречаются эти своеобразные автопортреты на монетах Бориса Александровича (1425–1471), но есть они и на других монетах[1461]. Денежники сидят на низких табуретах, за спиной у них расположены какие-то угольники; на головах — широкополые шляпы или зубчатые венцы; одежда обычно короткая. Наибольший интерес представляет изображение инструментов мастера.

Денежник всегда работает перед небольшой имеющей вид столбика наковальней, укрепленной на горизонтальной подставке. На наковальне находится верхняя матрица. Иногда она изображена отдельно, приподнятой над наковальней. В правой руке мастер держит двусторонний молот, а левой придерживает верхнюю матрицу. Вокруг наковальни изображены монеты в виде небольших кружков.

Весь процесс изготовления монет можно представить так: нижняя матрица прочно вставлялась в наковальню, верхняя была съемной. На наковальне первоначально ударом молота расплющивали проволоку, а затем получившийся щиток укладывали на нижнюю матрицу, прижимали верхней и с силой ударяли по верхней матрице[1462].

Рисунки матриц обычно изящны и чрезвычайно разнообразны; они свидетельствуют о значительном художественном вкусе и фантазии древнерусских резчиков. Среди изображений на монетах мы встречаем всадников с копьем, всадников в плаще, всадников, рубящих мечом, конных сокольников с соколами, барсов, львов, драконов. Встречаются изображения князей с символами власти, отдельные головы, изображения воинов с секирой и с мечом, денежных мастеров, охотников на медведя с рогатиной, охотников на птицу с луком, крылатых кентавров, кентавров, стреляющих из лука, воинов с мечом и щитом (иногда парных), Горгону, Самсона, раздирающего пасть льву. Мы видим на монетах Александра Македонского, возносящегося на небо; вещую птицу Сирин; сцену борьбы; палача, рубящего голову фальшивомонетчику (?); нагого человека перед Софией — премудростью божьей; различных птиц (орла, голубя, петуха); человека со знаменем (в память победы на Куликовом поле); подражания арабским надписям; подражания античным геммам; крылатых грифонов. Однажды были найдены монеты с изображением бородатого чёрта с мечом в остроконечной шапке и с длинным хвостом[1463].

Интересно отметить, с одной стороны, полное отсутствие христианских сюжетов в рисунках монет (за исключением новгородской эмблемы), с другой, — знакомство русских художников с образцами античной и средневековой мифологии.

Введение собственной монетной системы в вольных торговых городах проходило торжественно: и в Новгороде, и во Пскове летописцы отметили это событие в летописях, а псковские денежники даже выбили в честь него специальную медаль с изображением, аналогичным изображению на монетах, с точной датой (единственный случай в русской средневековой нумизматике) и с описанием другого события, совпадавшего с началом чеканки монет — окончания постройки кремлевской стены[1464].

Введение новых денег скоро привело к злоупотреблениям со стороны мастеров-денежников, чеканивших монету по частным заказам новгородских бояр. Уже в 1447 г. «начата людiе денги хулиты сребряныя… и бысть межи ими голка и мятежь и нелюбовь; и посадникъ, и тысяцкий, и весь Новгородъ уставиша 5 денежниковъ и начаша переливати старыя деньги, а новыя ковати въ ту же мѣру на 4 почки таковы же, а отъ дѣла: отъ гривны по полуденгѣ. И бысть крестьяномъ скорбь велика и убытокъ въ городи и по волостемъ»[1465].

Судя по тому, что тип денег и размер монетных кружков был оставлен без изменений, можно думать, что порча монет денежниками выражалась в уменьшении веса, так как в отношении новых денег специально оговорен их вес — 4 почки (18 долей). Очень скоро, в этом же году, «новгородци охулиша сребро рубли старыи и новыи; бо денежникамъ прибытокъ, а сребро передѣлаша на денги, а у денежниковъ посулы»[1466].

«Скорбь и убыток» новгородцев и прибыток денежников объяснялись, во-первых, тем, что монетные мастера получали за свою работу по полуденьге с гривны, т. е. около 4 % веса серебра, а, во-вторых, практиковавшимися тогда частными заказами чеканки монет[1467].

Злоупотребления денежных мастеров привели к крупным событиям в Новгороде.

Посадник Сокира вывел на вече «ливца и вѣсца серебряного» Федора Жеребца, предварительно напоив его допьяна. На вече Жеребец оговорил 18 человек, заявив, что он лил для них рубли. «И по его рѣчемъ иныхъ съ мосту сметаша, а иныхъ домы разграбиша и изъ церквей вывозиша животы ихъ (а преже того по церквамъ не искивали)». Затем «безъправдивые бояре» заставляли мастера Федора указывать других участников манипуляций с деньгами. «Онъ же, протрезвився рече: „На всѣхъ есмь лилъ и на всю землю, и весилъ со своею братьею ливцы“»[1468].

Конфискация имущества продолжалась. Инициатор выявления беззаконий, посадник Сокира «оттоле разболеся и умре».

Приведенные факты говорят нам о существовании корпорации ливцов-серебряников, старшиной которой был, очевидно, Федор Жеребец. После «денежного бунта» 1447 г. монетные мастера подписывали деньги своими инициалами или только одной буквой[1469].

На псковских и тверских деньгах встречаются даже имена денежников: Заманин и Иван — на псковских деньгах[1470], Орефьев — на тверских монетах[1471]. В некоторых случаях княжеский монетный двор старался оградить себя от возможных подделок.

На монетах Ивана Михайловича Тверского имеется надпись, которую расшифровывают так: «сторожа на безумного человека», понимая под этим охрану монет от покушений со стороны злоумышленников[1472].

Если ювелиры, наряду с иконниками и зодчими, были наиболее привилегированными среди русских мастеров, то денежные мастера были самой зажиточной частью ювелиров[1473].

Одним из видов городского ремесла, известным лучше многих других, является ремесло писцов, «книжных описателей». Их производственная связь с нашими письменными источниками обусловила сохранность большого числа приписок и пометок на древних книгах, автобиографических заметок, даже своеобразных дневников, которые велись в процессе создания книги на ее полях.

В писцовом деле мы не наблюдаем отрицательного влияния татарского нашествия. Орудия письма совершенно не изменились по сравнению с домонгольским периодом: изменения произошли лишь в материале — пергамен (харатья, телятина, кожа, мех) частично сменился бумагой.

Появление бумаги на русской почве относится к середине XIV в., но преобладающим материалом она становится с начала XV в.[1474]

Для дорогих рукописей по-прежнему применялся пергамен. Писчий материал разрезался на листы разного формата, разлиновывался, сшивался в тетради. Писали писцы, держа лист на специальном пюпитре.

Прекрасные изображения процесса письма нам сохранили миниатюры евангелий, где показаны четыре евангелиста (Иоанн, Матфей, Лука и Марк), они изображены обычно пишущими. Иногда все четыре рисунка дают четыре стадии процесса письма: один из евангелистов готовит бумагу, другой разлиновывает, третий пишет, четвертый посыпает непросохшие чернила песком или складывает написанное[1475].

Многие рукописные книги имеют послесловия писцов, приписки на полях, диссонирующие с текстом, но чрезвычайно ценные для нас тем, что они раскрывают организацию книжного ремесла. Мы узнаем из таких приписок и стоимость материала, и длительность кропотливой работы писца, и положение ремесленников-писцов. Прежде всего, нас интересует состав писцов. Существует укоренившееся мнение, что церковь была монополистом в деле создания и распространения книг; мнение это усиленно поддерживалось самими церковниками. Верно здесь лишь то, что монастыри и епископские или митрополичьи дворы были организаторами и цензорами книжного списания, выступая нередко в роли посредников между заказчиком и писцом, но выполнителями зачастую оказывались не монахи, а люди, не имевшие никакого отношения к церкви.

Мы произвели подсчет писцов в зависимости от их положения. Для домонгольской эпохи результат был таков: половина книжных писцов оказалась мирянами; для XIV–XV вв. подсчеты дали следующие результаты[1476]:

Митрополитов — 1

Монахов — 28

Попов — 10

Поповичей — 4

Дьяконов — 8

Дьяков — 19

«Рабов божьих» — 35

Паробков — 5.

Поповичей нельзя считать в разряде церковников, так как почти обязательная для них грамотность («попов сын грамоте не умеет — изгой») не предрешала еще их духовной карьеры. Под расплывчатыми наименованиями вроде: «раб божий», «грешник», «унылый раб божий», «грешный и дерзый на зло, а на добро ленивый» и т. п., без указания на принадлежность к церкви, мы должны понимать светских ремесленников. Иногда встречаются более определенные указания: «Писал Евстафие, мирской человек, а прозвище ему Шепель» (1429), «Овсей распоп» (1350), «Фома писец» (1400). В таких случаях у нас уже не остается сомнений в «мирском» характере писцов.

Всего по нашему подсчету 63 мирянина и 47 церковников, т. е. 57 % ремесленников-писцов не принадлежало к церковным организациям.

В некоторых случаях работа производилась писцом индивидуально, по заказу. Заказ иногда оформлялся в виде договора («ряда»). Так, при новгородском софийском евангелии второй половины XIV в. сохранилась интереснейшая запись[1477]. Сущность ее сводится к следующему: два новгородца (?) Василий и Степан заказали писцу Фролу евангелие, предназначенное для монастыря Михаила Архангела на Двине. С писцом Фролом был заключен договор (очевидно устный), по которому Фрол должен был получить за всю работу со своим материалом 7 сорочков; из них 6 сорочков за работу и 1 сорочек за пергамен; 2 сорочка он получил в задаток. Переписав книгу, Фрол обратился с просьбой к игумену Никите (по всей вероятности, к игумену одного из новгородских монастырей) с просьбой переправить книгу на Двину с Григорием Сериным, которому Фрол поручает произвести окончательный расчет с игуменом Акакием (очевидно, игуменом того монастыря, для которого писалось евангелие, т. е. Михайлова)[1478].

Этот документ интересен не только своей характеристикой положения ремесленника-писца, но и как показатель регулярности культурных связей Новгорода с далеким Двинским краем.

Писец не только выполняет заказ каких-то монастырских людей (евангелие — не вклад в монастырь, так как в этом случае нельзя было бы требовать с Акакия расчета), но через посредника производит расчет за работу по договору с монастырем-заказчиком, находящимся от него на расстоянии тысячи километров.

Книжное дело является единственным ремеслом, в отношении которого мы располагаем сведениями о договоре, задатке, стоимости материала, оплачиваемого мастером. Для других ремесел мы можем только предполагать подобное положение.

Большой интерес представляют сведения о разделении труда и о простейшей кооперации в книжном производстве. Многие книги написаны разными почерками. Каждый писец имеет свои особенности в начертаниях букв, делает специфические, свойственные именно ему ошибки.

Работа в большинстве случаев производилась одновременно: писцы писали на разных тетрадях и поэтому в середине встречаются недописанные листы или же слишком убористый почерк, говорящий о том, что одному из писцов недостало места[1479].

В некоторых случаях все писцы указывали свои имена, иногда же в записи стояло только одно имя и лишь анализ почерков показывал, что в написании книги, участвовало несколько человек (напр., Лаврентьевская летопись, написанная в 1377 г.). В таком случае можно предполагать наличие мастера и простых писцов[1480]. Нередко наблюдается, что разные почерки рядовых писцов, исполнявших «черное письмо», объединяются киноварными строками и цветными художественными инициалами, выполненными рукой одного мастера-«златописца»[1481].

Такое же явление имеет место и среди художников-миниатюристов. Например, в Радзивилловской летописи миниатюры исполнены двумя мастерами, из которых второму принадлежала руководящая роль: он выправлял непонравившиеся ему рисунки первого мастера, заклеивал их своими композициями[1482].

От XIV в. у нас есть сведения о специальных мастерских, организованных при дворе новгородского архиепископа.

Краткий летописец новгородских владык, уделивший большое внимание архиепископу Моисею, сообщает, что он «поживъ въ цѣломудрѣи, и многы писца изыскавъ и книгы многы исписавъ… и посемъ скончася, много писанiе оставивъ». По другому списку: «собра многи писца книжные, каят их преписывати книги святые»[1483].

Книги второй половины XIV в. имеют приписки, говорящие об изготовлении их во владычных мастерских: в 1356 г. Пролог написали «владычни робята» Леонид и Осиф; в 1362 г. евангелие написано «владычным паробком» Микулой; в 1365 г. «владычень писец» Филица написал минею за июль; в 1369 г. «владычень паробок» Семеон написал минею за март; в 1370 г. он же написал минею за октябрь[1484].

Интересное «строение» книг во второй половине XIV в. связано, между прочим, и с усиленным строительством церквей, требовавших богослужебных книг.

Для покрытия этой потребности и были созданы мастерские, в которых работали «владычные паробки» и «владычные робята».

По одной из приписок на рукописи 1355 г. мы можем очень живо представить себе быт такой мастерской, в которой оказалось несколько «паробков», занятых однообразным делом переписки[1485].

Здесь так и чувствуются живые люди, переговаривающиеся между собой, иронизирующие по поводу злого поповского проклятия и откровенно признающиеся, что иной раз их клонит ко сну. Именно в такой среде и получили развитие во второй половине XIV в. радостные послесловия, в которых писец, дописавший книгу, сравнивается с кормчим, приставшим после долгого плавания в «отишье», или со странником, возвратившимся в свое отечество, с волом, избавившимся от ярма, или с зайцем, ушедшим из тенет[1486].

Архиепископские «робята» и «дерзкие на зло» рабы божие очень мало считались с торжественным богослужебным назначением переписываемых ими евангелий, апостолов, прологов, миней и кормчих. Поля роскошных пергаменных рукописей испещрены приписками, совершенно нарушающими строгость канонического текста. То писец восторгается своим пером («Псал есмь павьим пером» — Апостол 1307 г.), то сожалеет о порче («Погыбель перья сего» — Ирмологий 1344 г.) или пространно заявляет: «Господи, помози рабу своему Леониду Языковичу, дай ему, боже, в здравьи списания добыти. Лихое перо. Неволно им писати рабу многогрешному Леониду Офонасовичю»[1487].

По припискам мы можем судить о том, когда писцу захотелось спать, что он ел за ужином и т. д. Например: «Тьмно» (Псковский Апостол 1307 г.), «Спать ми ся хощеть» (Устав 1398 г.), «О, господи, помози, о господи, посмеши [sic!]. Дремота неприменьная и в сем рядке помешахся» (1344).

Новгородский писец XIV в. призывает себе в помощь: «О святая безмездьника Козма и Дамияне поспешита борзо к кончю» (Пролог XIV в.).

И несколько далее тот же писец сообщает читателям: «Како ли не обьестися… поставять кисель с молоком». Пскович, переписчик ирмология 1344 г., счел нужным записать следующее: «Сести ужинат — клювования с салом рыбьим». В Псковском Шестодневе 1374 г., написанном тремя разными писцами, текст, писанный последним, третьим писцом, представляет собой своеобразный дневник, из которого выясняется и положение этого писца, и его хозяйство, и привычки. Уже на третьей странице порученной ему части текста он приписывает: «Поити на вечернию. На память святого мученика Климянта» (л. 77)[1488].

На следующей странице писец сообщает о своем желании: «Шести [сести] оужинатъ» (л. 78).

Написав еще одну страницу, он собирается: «В монастырь поехати, пить в Зраковици» (л. 79).

Через две страницы его уже начинает мучить совесть: «Поехать на Гору к святой богородичи молитися о своем спасении» (л. 81); «Поити на вечернюю» (л. 82).

На следующей странице отмечено большое хозяйственное событие в доме писца: «Родиша свиния порошата на память Варвары» (л. 83).

Лист 84: «О, горе! Свербить».

И уже на обороте этого листа вывод, сделанный из предыдущего: «Полести мытъса. О святый Никола, пожалуй, избави коросты сеа» (л. 84 об.).

Лист 87: «Чресъ тын пьють, а нас не зовуть. Волови не летети, а отместъки ту будут». — Первая часть фразы представляет, вероятно, поговорку.

Лист 90: «Ох, свербить».

На листе 95 дается маленькая летописная запись, позволившая точно датировать рукопись: «В лѣто 6882 [1374 г.].

Сего же лѣта Кюрилъ святый свьршишь и владыка Олексеи в Пьскове был. И пьсковицы гадають град Пьскова прияти на новое вознешение.

А писал Сава поп».

На следующих страницах читаем такие записи: «Шести оужинатъ» (л. 96); «Поiти в гумно к страдникомъ» (л. 97); «Ох, знойно» (л. 110); «На завътренюю, да поехати в мох» (л. 110 об.).

Перед нами — хозяйственный поп, у которого на гумне работают страдники (между прочим, это одно из ранних упоминаний страдников), во дворе есть свиньи, а сам он любит выпить, помыться в бане, в знойный день поехать за город, в мох. Свой труд писца он чередует с церковной службой и, очевидно, не слишком торопится писать, так как он написал всего 35 листов. Поп Савва знает пословицы, он в курсе псковских слухов о действиях новгородского владыки. Сан священника не препятствует ему на страницах книги, повествующей о мироздании, употреблять нецензурные даже для XIV в. слова (л. 89).

Впрочем, далеко не все приписки рисуют нам таких ограниченных и туповатых переписчиков. Так, на рукописи апостола 1307 г. по поводу распри Юрия Московского с Михаилом Тверским приписано: «При сихъ князехъ сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, в князехъ которы и веци скоротишася человеком».

Писец (Диомид) обнаружил не только широкое понимание событий начала XIV в., но и хорошую литературную начитанность, так как приведенная фраза является переложением известного места из «Слова о полку Игореве»[1489].

В среде псковских писцов, современных Демиду писцов-ремесленников, вышедших из духовенства[1490], возникла еще одна приписка, показывающая, что далеко не все писцы книг были подобны по своему социальному и имущественному положению попу Савве. Приписка на паремейнике 1313 г., написанном дьяком Кузьмой Поповичем, гласит:

Бедность писца, отсутствие у него сбережений и одежд — все это обрисовано крайне выразительно и усилено ироническими обращениями к богу и к нищему.

Интересным, но почти недоступным для решения, является вопрос о работе на рынок. Весь приведенный выше материал говорит о работе на заказ. Теоретически можно допустить, что мастерские, организованные архиепископом или кем-нибудь иным, могли часть своей продукции готовить «впрок» для будущих заказчиков, но подтвердить это положение нельзя[1492].

Подводя итог рассмотрению книжного дела, приходим к следующим выводам:

1. Производство книг находилось преимущественно в руках ремесленников-писцов, выполнявших работу на заказ (иногда по заключенному заранее договору). Состав писцов был неоднороден; часть из них находилась в очень бедственном положении.

2. Работали писцы как индивидуально, так и совместно: отец и сын, мастер и подмастерье, группа мастеров, нанятых («наят их переписывать») крупным предпринимателем (напр., архиепископом). В ряде случаев несколько писцов (не-монахов) работали совместно в одном помещении. Работа нескольких рядовых писцов нередко сочеталась с работой квалифицированного мастера-художника, рисовавшего инициалы, заставки.

3. Со стороны писцов-ремесленников и художников нередко наблюдается пренебрежительное и даже издевательское отношение к богослужебным книгам и их содержанию.

4. Книжное дело в XIV–XV вв. находилось на высокой стадии развития. Увеличивается количество книг со второй половины XIV в. К этому же времени относится появление нового, более дешевого материала — бумаги и возникновение упрощенного способа письма полуустава.

Мы закончили обзор деревенских и городских ремесел XIII–XIV вв. Однако обзор этот не дает полного представления о всех разделах ремесленной промышленности в русских княжествах, так как состояние наших источников по этой эпохе совершенно не удовлетворительное.

Сопоставлять ремесло XIII–XV вв. с ремеслом последующей эпохи, XVI–XVII вв., мы, строго говоря, не имеем права, так как в нашем распоряжении нет равноценных, допускающих сравнение источников для обеих эпох. Правда, самое отсутствие источников для первой эпохи может быть отчасти истолковано как показатель меньшей развитости ремесла в этот период, но такое допущение может служить лишь косвенным доказательством и расширять его опасно. Не подлежит сомнению, что в конце XV и в XVI в. ремесло сделало значительный скачок, но если мы будем сопоставлять данные письменных источников двух указанных эпох, то неизбежно совершим ошибку, и эта ошибка будет не в пользу ранней эпохи.

Писцовые, переписные, строельные, лавочные книги, дающие интереснейший материал по разным вопросам, в том числе и по ремеслу, дошли до нас только с конца XV в., а многочисленными они становятся лишь в XVI в.[1493]

Списки городских и деревенских ремесленников, полученные по этим книгам (писцы которых двор за двором описывали села и города)[1494], нельзя сравнивать с теми отрывочными, случайными сведениями, которые сообщают нам более ранние источники.

Бесполезно составлять список профессий XIII–XV вв. по дошедшим до нас источникам, так как подобный список неизбежно окажется неполным. Но если бы, на основании сделанного выше обзора, мы попытались все же такой список составить, мы увидели бы крайнюю неравнозначность отдельных специальностей: наряду с общими наименованиями, покрывающими целую область производства (напр., кузнецы), стояли бы упоминания узких специальностей (гвоздочники, игольники, ножевники, замочники), производящие впечатление выхваченных из другого, более детального списка. Существование замочников, игольников и гвоздочников предполагает уже значительную дифференциацию кузнечного дела и распадение его на несколько отдельных ремесел, из которых нам случайно оказались известны 2–3.

Но такие подробные списки появляются спустя несколько десятилетий после того хронологического рубежа, который мы себе поставили. Можем ли мы воспользоваться, например, списком ремесленников по лавочным книгам Новгорода Великого 1583 г.[1495] для определения состава новгородских ремесленников в середине XV в.? Разумеется, нет.

Но если мы попытаемся собрать все сведения о ремесленниках Новгорода в середине XV в. и будем эти сведения считать исчерпывающими, мы совершим несравненно большую ошибку, так как молчание источников будем принимать за отсутствие самих ремесленников.

В нашем обзоре ремесел совершенно отсутствуют городские сапожники, портные, гранильщики камня, скорняки, кожевники, шорники и все многочисленные профессии, связанные с производством продуктов питания, хотя в существовании в изучаемую эпоху перечисленных видов ремесла можно не сомневаться. Для получения понятия о русском ремесле XIV–XV вв. представляется наиболее целесообразным привлечение списков профессий XVI в., но с ограничениями и сокращениями, мера которых не может быть пока определена. На основании изложенного мы отказываемся закончить обзор списком профессий, так как он был бы произвольным и вводил бы в заблуждение.

Попытаемся на основании собранных выше материалов уточнить периодизацию истории русского ремесла.

Для второй эпохи мы выбрали следующие рубежи: 1240–1462 гг. Неоднократно уже приходилось указывать, что монгольское нашествие самым тяжелым образом нарушило русскую экономику в целом и в том числе городское ремесло. Каменное строительство прекратилось в одних областях на 100, а в других (Новгород) на 60 лет; исчезло производство поливной строительной керамики, возродившееся лишь 250 лет спустя, в конце XV в. Совершенно было забыто искусство перегородчатой эмали; широкое применение эмали (упрощенного типа) наблюдается лишь 300 лет спустя после монголов, в XVI в. То же самое нужно сказать и о черни. Филигрань появляется вновь только через 150 лет, на этот же срок задержалось и применение тиснения металла. Производство стеклянных браслетов, шиферных пряслиц, сложной глиняной посуды — все это совершенно было забыто после татар. Добавим к этому уничтожение той части городского ремесла, которая работала на широкий деревенский рынок (возродилось лишь в XV в.).

Татарское нашествие, действительно, явилось печальным рубежом в истории русской культуры, задержав ее развитие на 150–200 лет именно в тот момент, когда передовые страны Западной Европы начали быстро развиваться.

Как и следовало ожидать, менее чем другие области пострадал от татарского ига Новгород, в котором поэтому сохранились некоторые технические приемы домонгольской Руси (напр., производство кирпича, поливная керамика, скань, наводка золота), но и в Новгороде развитие культуры было задержано в XIII в.

Все указанное убеждает нас в органичности и исторической обоснованности принятого нами деления ремесла на домонгольское и послемонгольское: 1240 г. разделяет два периода в истории русской культуры.

Эпоха Ивана III, превратившая конгломерат удельных княжеств в крупное централизованное государство, является переломной во всех отношениях. Перелом этот наступает во вторую половину княжения Ивана Васильевича, но за рубеж удобнее взять 1462 г. Последние десятилетия XV в. как по характеру источников, так и по самому содержанию явлений необходимо рассматривать в тесной связи с последующим XVI столетием.

В своем изложении мы принуждены были пользоваться материалами второй половины XV в., но делали это для получения ретроспективного представления о более раннем времени.

Внутри намеченной нами эпохи 1240–1462 гг. можно установить различные периоды, характеризуемые разными темпами развития производительных сил. Застой, вызванный разгромом 1237–1241 гг. и последующим установлением татарского господства, продолжался до XIV в. В середине XIV в. в развитии ремесла наступает перелом, и в течение второй половины XIV в. наблюдается расцвет ремесла, обусловленный общим развитием русской культуры.

Почти во всех рассмотренных нами ремеслах мы замечали изменения в технике, происходившие именно во второй половине или в конце XIV в. Перечислим те явления (как выросшие на местной почве, так и связанные с общеевропейским развитием), которые характеризуют подъем техники в 1350-1400-е годы:

1) появляются водяные мельницы; с этого времени водяной двигатель начинает завоевывать важное место в промышленности;

2) начинает применяться сложное глубокое бурение солеваренных скважин;

3) появляется артиллерия, увеличившая (как и два предшествующих явления) спрос на железо;

4) дорогой пергамен заменяется бумагой, облегчившей развитие книжного дела; к этому же времени относится смена медленного уставного письма более быстрым полууставом, вызванным к жизни новыми требованиями;

5) возникают мастерские изготовления книг;

6) начинает применяться массивное литье, требовавшее сложного оборудования (колокола, а впоследствии и пушки);

7) появляются меднолитейные мастерские для художественного литья, в связи с чем прекращается механическое воспроизведение домонгольских образцов;

8) начинается чеканка монет;

9) возрождается искусство скани;

10) усваивается производство выемчатой эмали;

11) каменное зодчество достигает своего расцвета[1496].

Несмотря на явную неполноту приведенного перечня, мы все же видим, что материальная культура русских княжеств значительно обогатилась во второй половине XIV в.

В дальнейшем, в течение XV в., техника продолжает развиваться, но развитие это идет более спокойными темпами до середины столетия, когда вновь появляется ряд новшеств[1497].

Подъем производительных сил в эпоху Дмитрия Донского и Василия Дмитриевича нужно рассматривать в связи со всеми явлениями русской жизни того времени, представляющими особый интерес именно в своей совокупности. Одновременно с развитием ремесла идет развитие внутренних и внешних торговых связей.

Новгородско-ганзейская торговля в XIV в. достигает своего наивысшего расцвета, у Москвы устанавливаются связи с Ордой и Сурожем. Новгород пытается овладеть волжской магистралью, ради чего им предпринимается ряд далеких походов от Ярославля до Сарая (1365–1409). В сферу торговых оборотов все более втягивается удаленный северо-восток[1498]. К XIV в. относится большое количество «хождений» в Царьград и другие области.

Усиливается внутренняя торговля, о чем свидетельствует как появление собственных монетных систем, так и своеобразная таможенная политика князей[1499].

Рост внутренних сил русских княжеств можно усмотреть и в расширении территории за счет освоения северо-востока, главным образом, Двинской земли и лесного Заволжья. Именно во второй половине XIV в. сюда направляется мощная колонизационная струя, в которой значительная роль принадлежит монастырям.

Вторая половина XIV в. характеризуется развитием центростремительных сил, облегчавших начавшийся процесс объединения отдельных княжеств в русское государство. Результаты объединения сказались в 1380 г. на Куликовом Поле.

В области искусства и литературы в указанную эпоху также наблюдается значительное продвижение вперед. Труды Епифания Премудрого, сказание о Мамаевом побоище и ряд летописных сводов свидетельствуют о новом понимании задач литературы. В живописи этого времени было создано много прекрасных образцов фресковой росписи, икон и миниатюр. Венцом художественного развития явилось творчество Андрея Рублева, начавшего работать в самом конце столетия[1500].

Оживление русского искусства и письменности в конце XIV в. очень часто ставят в зависимость от византийского или югославянского влияния и связывают с появлением болгар, сербов и греков в Москве, Новгороде и других русских городах. Между тем, самая постановка вопроса о влиянии совершенно не исторична — прежде чем говорить о влиянии, необходимо выяснить причины установления таких тесных связей с балканскими странами. Приглашение греков и южных славян было результатом возросшей культуры Руси, стремившейся установить широкое культурное общение с различными соседями. Мы знаем о многочисленных путешествиях русских в разных направлениях, знаем о специальных дорожниках и справочниках для путешественников, желавших ознакомиться с культурой других стран[1501].

Русские города, отделенные враждебным барьером (шведы, польско-литовское государство, татары)[1502], от передовых стран того времени, очень жадно воспринимали все проникавшие к ним технические новинки[1503] и всеми мерами стремились разорвать своеобразную культурную блокаду приглашением иноземных мастеров, а, может быть, и посылкой своих мастеров за границу[1504].

Русские мастера XIV–XV вв. были знакомы и с готическим искусством Северной Европы, и с орнаментикой среднеазиатских изделий, и с художественными приемами греческих живописцев, и с конструктивными новинками сербских зодчих.

Не пассивная подверженность всяческим влияниям, а творческое восприятие опыта соседей, включение, по мере возможности, в общую культурную жизнь, стремление возродить разрушенное татарами — вот что характерно для русских городов XIV в.

Гостеприимное отношение русских к южным славянам, пережившим в конце XIV в. вторжение турок-османов, объясняется стремлением Москвы использовать культурные силы соседей.

Перелом в технике, подготовивший расцвет русской культуры, произошел до появления балканских мастеров; самый факт приглашения греков и южных славян был обусловлен внутренним подъемом производительных сил, обеспечившим возможность их использования.

Отмеченное нами переломное значение второй половины XIV в. относится преимущественно к среднерусским землям. Новгород, где ремесло развивалось более равномерно, где татарский удар был менее чувствителен, опередил в XIV в. другие города на несколько десятилетий.

В XV в. ведущая роль постепенно перешла к Москве.