Репетиция Апокалипсиса - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Сергей Сергеевич Козлов (ч. 4)

— Оружия и в домах хватает. Сейчас они наводят порядок… По-своему… Потом, когда кончатся продукты, они будут насиловать и есть людей… — задумчиво сказал Лю.

— М-да… — согласился Никонов. — Боюсь, что насиловать они начнут на сытый желудок… А там уже просто озвереют.

— А ведь первый силу оружия показал ты, как мне рассказали, — упрекнул его Эньлай.

— Я… — согласился Олег. — Наивно полагал, что бедствия людей объединяют. Хорошо, что рации почему-то не работают. Не успел этот хлопчик своих позвать, чтоб решето из нас сделать… Надо прикинуть, сколько у этого Садальского людей, и вообще — кто это?

— Это тот, кто всегда считает, что он не тварь дрожащая, а право имеет, — напомнил Достоевского Лю.

— Хорошая мысль…

— «Преступление и наказание». Фёдор Михайлович.

— Любишь русскую классику?

— Наташа любила… — голос Эньлая дрогнул, но он буквально разогнул эти ноты и твёрдо поправился: — Любит. Достоевский для неё пророк.

— Надо найти хотя бы один склад из тех, что они ещё не контролируют, — переключился Олег, — нужна вода, нужны продукты, нужна машина, чтобы подогнать всё это к больнице.

— Бензина километров на пятьдесят осталось, — заметил Лю, глянув на приборную панель.

— Сольём где-нибудь, вон машин сколько.

И всё же город был скорее мёртв, чем жив. Отсутствие прохожих, недвижимые, словно впавшие в спячку, деревья, окна, в которых не играли блики солнечных лучей, магазины с закрытыми дверями или уже разбитыми витринами, — всё это больше подходило для фильма-катастрофы. Никонов уже не раз видел подобные картины в опустошённых войной городах и селениях, и чувство войны не отпускало его. Он то и дело сжимал цевьё «винтореза», словно проверяя — на месте ли он, машинально просчитывал ситуации возможного боя в том или ином районе и мучительно думал: нужно ли начинать эту войну против самозванцев? Потом вдруг упрекал себя: а сам он кто? И словно в ответ на его сомнения, Эньлай подлил масла в огонь:

— Что же человек за существо такое? Неизвестно — будет завтра или нет, а ему уже обязательно надо кем-то командовать. Причём власть у нас всегда создают какие-то проходимцы и моральные выродки… Ты согласен?

— Я вот как раз думаю: а сам я — не моральный выродок?

Эньлай отвлёкся от дороги, сощурил на товарища свои и без того узковатые тёмно-карие угольки и уверенно сказал:

— Не-е, не похож.

— Ты как определяешь? — усмехнулся Никонов.

— Они не сомневаются в том, что они правы, а ты сомневаешься.

— Смотри! — Никонов предупредил Лю об идущем по проезжей части человеке, и Эньлай от неожиданности нажал на тормоза.

Пешеход остановился и оглянулся. В руках у него была раскрытая книга. Это был тот самый Тимур, который ещё недавно разговаривал с Макаром у храма.

— А, это вы… — поприветствовал он. — Я в мечеть ходил, Коран брал. Надо читать.

— Как бы новую конституцию не пришлось читать… — заметил Никонов.

— Я их видел, — махнул вдоль улицы рукой Тимур, — они кто такие, а?

— Ну, они такой же вопрос задали нам, — ответил Лю.

— Да они козлы какие-то, — с ярко выраженным кавказским пренебрежением возмутился Тимур. — Они не врубаются, что происходит. Я сегодня своего покойного брата видел. Вот — как вас! Он приходил! А к ним что, никто не приходит, чтобы думать начали?..

— Я так понимаю, — прервал его тираду Олег, — ты с нами, Тимур. Думаю, надо ещё оружия…

— Да оружие не проблема, — отмахнулся как от пустяка Тимур, — у меня дома есть помповое ружьё… — подумал и добавил: — два…

Никонов и Лю в ответ на это уточнение захохотали.

— Что смеётесь? У каждого мужчины должно быть оружие!

— Два… — опять перебил Никонов, и они с Лю захохотали ещё больше, но на этот раз к ним присоединился Тимур.

Олег вдруг понял, что не смеялся с той самой ночи, когда всё остановилось. И сквозь смех и выступившие от него слёзы он задней, но, похоже, не самой последней мыслью утверждался в том, что человеческие эмоции находят себе выход при любых обстоятельствах. «Интересно, а монахи-отшельники когда-нибудь смеются?» — задался он вопросом и хотел сказать что-то по этому поводу своим товарищам, но в этот момент к ним подъехала пассажирская маршрутка «газель», из-за руля которой браво выпрыгнул один из тех двух водителей, что пытались выехать из города.

— Я вас повсюду ищу. На Маркса уже посты выставили. Вы хоть знаете? Что — власть уже установили?

— Ну, некоторые считают, что установили, — ответил Никонов. — Что случилось?

— Мы лётчика нашли. Хотели заставить его в небо подняться, а он наотрез отказался. Пьяный в зюзю…

— Пьяному в небо нельзя, — сказал Тимур.

— Да не, он не потому, он и летал в последнюю ночь, и говорит, что всё вокруг горело. Даже небо.

Тимур тут же листнул книгу в руках и торжественно прочитал:

— А если вы в сомнении относительно того, что Мы ниспослали Нашему рабу, то принесите суру, подобную этому, и призовите ваших свидетелей, помимо Аллаха, если вы правдивы. Если же вы этого не сделаете, — а вы никогда этого не сделаете! — то побойтесь огня, топливом для которого люди и камни, уготованного неверным! — Тимур захлопнул книгу. — Аллах сказал пророку, что всё будет сожжено!

— И Библия, я вот буквально только что читал, говорит, что последнее наказание миру будет огнём. У апостола Павла в Послании евреям читал и вот, даже выписки делал, — Олег вытащил из кармана свёрнутый вчетверо листок: — Земля, пившая многократно сходящий на неё дождь и произращающая злак, полезный тем, для которых и возделывается, получает благословение от Бога; а производящая терния и волчцы негодна и близка к проклятию, которого конец — сожжение.

— А мы — терние? — задумался Тимур. И снова торопливо перелистал Коран: — Вот! Вот! Горе в тот день обвиняющим во лжи, тем, которые в водоёме забавляются! В тот день они будут ввергнуты в огонь геенны толчком… В огонь, — ещё раз повторил Тимур. — Всё совпадает и в Библии и в Коране.

— Всё да не всё, — откровенно поморщился Никонов, — когда я воевал, нам читали и другие стихи из второй суры, чтобы мы кое-что понимали. Открой сто восемьдесят седьмой стих…

Тимур торопливо перелистал страницы и начал читать:

— И убивайте их, где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас: ведь соблазн — хуже, чем убиение! И не сражайтесь с ними у запретной мечети, пока они не станут сражаться там с вами. Если же они будут сражаться с вами, то убивайте их: таково воздаяние неверных!

— Дальше, — потребовал Никонов.

— Если же они удержатся, то… ведь Аллах — прощающий, милосердный. И сражайтесь с ними, пока не будет больше искушения, а вся религия будет принадлежать Аллаху. А если они удержатся, то нет вражды, кроме как к неправедным! — Тимур остановился, посмотрел на Олега и спросил: — Что ты хочешь этим сказать?

— Нет, я хочу понять, как толковать эти строки Корана. Нам их, как ты понимаешь, толковали однозначно. Я не богослов, я солдат. Я потом читал Новый Завет. Там нет нигде слова «убей». Понимаешь? Там есть слово — возлюби.

— Вы тут о чём? — водитель насторожённо посмотрел на Олега и Тимура.

Эньлай спокойно взял его за руку и шепнул:

— Не бойся, тут войны не будет, но лучше быть честным.

— Знаешь, — Тимур явно начал злиться, — моя бабушка говорила, что ваши женщины одеваются и выглядят как шалавы. Они сами напрашиваются на грех.

Ни один нерв на лице Никонова не дрогнул. Напротив, он устало вздохнул:

— Тимур. Это наши женщины. Однажды я лежал в военном госпитале. И на работу туда приходила молоденькая санитарка. Накрашенная и в мини-юбочке. Такой, что у молодых солдат одеяла приподымало. Но она переодевалась в униформу и терпеливо таскала из-под них дерьмо, гнойные бинты, утки, подавала им еду… Понимаешь? Говорят, что с некоторыми она спала. Из жалости. Она отдавалась молодым парнишкам, у которых до этого вообще не было женщин, а после следующего боя могло и не быть. Некоторым она приносила иконки их святых, полагая, что они уберегут их от пули или осколка в будущем. Так вот, дружище, у меня язык не повернётся назвать её шалавой.

Тимур опустил взгляд.

— Знаешь, — продолжил Никонов, — мы верим, что Иисус — Сын Божий, что Он воскрес, в этом корень нашей веры. Вы верите в то, что он Пророк, предпоследний перед Мухаммедом. Что Он — Судья последний миру. Рядом со мной воевали и солдаты-мусульмане. Получалось, воевали со своими братьями по вере. Батюшка меня так спрашивал: кому было бы выгодно, чтобы Иисуса не признавали Сыном Божиим? И я отвечал: дьяволу.

— Но ведь Книги очень похожи, — глухо, но несгибаемо ответил Тимур. — Бабушка говорила, что последняя книга у мусульман. Даже многие детали совпадают.

— Дьявол прячется в деталях. Слышал такое? Он специально допускает часть правды, чтобы спрятать в ней часть лжи. Но я не спорить с тобой собираюсь, Тимур. Читаешь свою зелёную книгу — читай. Для меня важен вопрос: будешь ли ты убивать меня за то, что я верю в Христа, Сына Божия?

Взгляды спорщиков пересеклись. Водитель на всякий случай отступил на пару шагов. Эньлай почему-то улыбался.

— Ты можешь пойти к ним, — указал Никонов в сторону администрации.

— Ждут меня там… с Кораном, — передёрнул плечами Тимур.

— Знаешь, я в одной книге прочитал, у писателя одного. Мы все ждём Суда Божия. Ждём воскресения. Может, это Суд и есть, — Никонов обвёл руками пространство, — поэтому спорить, наверное, уже поздно. Убивать же за это всегда было бессмысленно. Если бог требует кровавых жертв — это точно не бог. Если бог требует, чтобы женщины оставались вдовами, а дети сиротами — это точно не бог. Это я тебе не из писаний толкую. Это моя простая военная правда. Надо просто дождаться. Он придёт и скажет, кто из нас был прав. А может, за грехи наши, мы оба пойдём в тот самый огонь. Если успеем, — Никонов показал на машину, вывернувшую из переулка; из неё вышли вооружённые люди, — для них, похоже, нет ни Христа, ни Аллаха.

— Поехали, — хмуро ответил Тимур, — у моих братьев был склад с продуктами. Левый товар. Они про него точно не знают.

— Склад? — переспросил водитель, который ничего особенно не понимал.

— Два… склада… — сказал Эньлай, и все, кроме водителя, засмеялись.

Склад оказался в заброшенной промзоне, где стояли здания, уже утратившие своё первоначальное назначение ещё в эпоху перестройки, склады, больше похожие на ангары, а вокруг них высились курганы мусора, металлолома, по углам же были «припаркованы» на вечное ржавение грузовики и легковушки.

— Зона, как в «Сталкере», — оценил пейзаж Никонов.

Склад братьев Тимура оказался в специально оборудованном, вероятно, не только для маскировки, но и для поддержания более-менее низкой температуры, подвальном помещении под одним из ангаров. Рядом стоял потрёпанный «ЗИЛ-бычок», неродные фары которого напоминали печальные глаза сенбернара. В него и загрузили воду, картофель, лапшу быстрого приготовления, разнообразные консервы — по сути, всё, что подвернулось под руку.

— Эта машина ещё сто лет будет ездить, — гордо сообщил Тимур, когда «бычок» завёлся с первого раза.

— А вон та «копейка»? — усмехнулся на зиявшую ржавыми провалами в кузове легковушку Эньлай.

— А, это служебная. Младшего брата. В Дагестане он на «камри» ездит, а это здесь. Служебная. Рынок-мынок, туда-сюда, — пояснил Тимур.

До больницы доехали без особых приключений, но на въезде во внутренний двор, у шлагбаума, уже стояли два парня в бронежилетах. У каждого на поясе вызывающе болталась кобура. Выглядели они, между тем, как Дон Кихот и Санчо Панса — один длинный и худой, другой плотный, коротконогий и плешивый. Зато старательно показывали всей возможной мимикой облечённость властью на лицах.

— Такса и бульдог, — определил Эньлай.

— Куда прём? — осведомился толстячок, который, вероятно, был здесь за старшего или сам себя назначил.

— Мы везём продукты в больницу, — бесцветно ответил Олег.

— Разрешение есть?

— Есть, — ответил Олег и показал ствол «винтореза».

— Чё, начальник прислал? — несколько смутился плешивый.

— Начальник, — кивнул Эньлай.

— Вроде как говорили, что кормим только тех, кто может работать… — высказал свои опасения длинный.

— А я что, — прищурился Никонов, — похож на бесплатного раздатчика?

— Да не, брат, — решил сойти за своего длинный, — ты на киллера похож, — и оба стражника хохотнули.

Шлагбаум поднялся. Поравнявшись с длинным, Никонов через открытое окно шепнул ему:

— Никому не говори… Про киллера.

Тот растянул рот в улыбке понимания. Припарковав машины, тут же ринулись в корпус с хозяйственного входа.

— Ещё раз я дурак! Надо было сначала сюда ехать. Надо было людей вооружать, — ругал себя Никонов.

— Э-э! Воевать всегда успеем, — успокоил его с акцентом Тимур.

На входе их встретил раздосадованный Макар. Он был весь растрёпан, камуфляж в двух местах порван, сальные сосульки давно немытых волос падали на поцарапанное лицо. Кисти рук были в засохшей крови…

— Ты почему их не убил?! — с порога спросил он Никонова.

— Ну… это всё-таки люди… — смутился Олег.

— Какие люди? Слепой, что ли? Это уже бесы. Самые настоящие!

— Ты… это, — остановил его Никонов, — с утра уже сколько принял?

— Столько, сколько обычно. У меня что — белая горячка просматривается? Иди и пристрели их, потом меньше будет работы. Бесплатные ритуальные услуги гарантирую. Ну?

— Да остепенись ты.

— Автомат мне дай, сам застрелю.

— Ты же вроде как философ?

— Я играющий тренер, понял? — Макар был окончательно раздосадован. — Сейчас сам всё увидишь. Оружие с предохранителя снимите, миротворцы… — зло предупредил он.

— Анна где? — спросил в спину Никонов.

— В Караганде! Не видел я её.

— А Пантелей? — спросил Эньлай.

— Его, как единственного врача, привлекли к общественно-полезным работам. Дашу вот… захватили.

— Куда?

— Они всех женщин детородного возраста собирают до кучи для общего пользования. Трудно догадаться было?

— Так, стоп! — сам себе и всем остальным дал приказ Никонов. — Стоп! Надо подумать…

— Некогда думать, вот этим думать надо, — указал на ствол Макар. — Пошли быстрее, там человек умирает.

— Какой человек? — спросил Тимур.

— Да вон, подранок Никонова. Аллигатор. За Пантелея заступился, а они ему ноги прострелили, руки-то уже прострелены. Похоже, в бедренную артерию попали.

— Жгут наложили?

— Да сделал я всё, сколько успел, — Макар двинулся дальше, — они их закрыли, Пантелея связали, часового выставили. А кровь до конца остановить не удалось. Умрёт там парень, пока вы тут гуманизмом занимаетесь.

На втором этаже Макар жестом всех остановил. Шёпотом сообщил:

— Там, у ординаторской, дылда стоит с акээмом. Решайте, сразу его валить или по-тихому, чтоб пока без лишнего шума.

— Без шума — всегда выигрышнее, — решил Никонов.

— Я сделаю, — предложил Эньлай.

— Давай я, — загорелся Тимур.

— Я сделаю тихо, — твёрдо и уверенно сказал Эньлай и отдал автомат Макару.

Никонов утвердительно кивнул: делай.

Эньлай, придав своему азиатскому лицу благодушное выражение, шагнул за угол. В центре коридора у дверей в ординаторскую стоял часовой. Завидев Эньлая, он повёл стволом автомата в его сторону.

— Чё надо? Кто такой?

— Меня из столовой послали, смотрю, куда обеды доставлять.

— А-а-а, — потянул охранник.

— Туда надо? — указал на дверь за его спиной Лю, подойдя ближе. — Сколько туда надо?

— А хрен его знает, — озадачился охранник, и это были его последние слова, потому что Лю невероятно резким движение рванул цевьё автомата левой рукой в сторону, а ребро правой ладони буквально всадил в горло противника. Тот беззвучно рухнул.

— Красиво, — оценил вышедший из-за угла Никонов, готовый подстраховать в любой миг.

— Разве смерть — это красиво? — философски спросил Эньлай.

— У меня поговорка такая… С войны…

— Да не… Красавчик! — подтвердил мнение Никонова Тимур.

— Я раньше никогда этого не делал, — признался Лю, — так, теория…

— Хорош! Вы ещё панихиду ему сладьте… — зло прервал Макар и ринулся в дверь ординаторской.

Картина, представшая вошедшим, ужасала. На полу в огромной луже крови, привалившись спиной к дивану, сидел Лёха, глаза его были полузакрыты. Рана на ноге была перевязана резиновым больничным жгутом, но из-под него заметно сочилась кровь. На диване, связанный по рукам и ногам, сидел Пантелей. Он смотрел абсолютно пустым взглядом в никуда. Галина Петровна плакала в кресле, к которому её привязали скотчем.

— Чтоб вам!.. — выругался Никонов и бросился разрезать жгуты, которыми стянули Пантелея.

Тимур стал освобождать Галину Петровну. Макар же, опустившись в лужу крови, стал осматривать рану Лёхи.

— Не лезь, — тихо попросил, почти прошелестел Аллигатор. — Поздно уже, холодно вот сильно.

— Да брось ты! Щас что-нибудь придумаем! — не унимался Макар.

— Ты себя или меня обманываешь? Брось, говорю. Доктор, — из-под бессильных век Лёха покосился на Пантелея, — почему Ангелов не слышно? Я же за доброе дело умираю, правда?

— Правда, — Пантелей склонился над Лёхой, прилаживая к руке тонометр, — Галина Петровна, растворы… что-нибудь… несите…

— Доктор, да уймись ты… — шептал Лёха, — лучше передай Саженю, слышишь? Передай, как я умер. Пусть пацанам скажет. Ладно? И дайте попить…

Тимур схватил со стола графин и наклонил его к губам Аллигатора. Лёха сделал несколько глотков, глаза его просветлели, он даже смог обвести всех взглядом и сказать:

— Никогда не думал, что вода такая вкусная…

Дальше не было никакой агонии, ни судорог, он просто остался смотреть в этот мир последним благодарным взглядом. Пантелей отбросил ненужный тонометр и тихо заплакал. Рядом всхлипывала Галина Петровна.

— Значит, начали стрелять, — самого себя убедил Никонов.

— А ты думал, я шучу? Это я думал, что мне работы уже не будет. Щас, глядишь, пайку дадут от какого-нибудь батьки Махно.

— Кра-си-во… — протянул Никонов.

— Что красивого-то? — взмахнула на него Галина Петровна.

— Да поговорка у меня такая — не очень военная, — ответил Олег. — А где твой профессор?

— Когда эти, — кивнул на труп за дверью, рядом с которым топтался Эньлай, — в больницу ворвались, мы все в разных местах были. Я сразу к Пантелею побежал, предупредить. Они же, в первую очередь, на кухню… А там дюжина женщин. Я же говорю — они в первую очередь женщин национализируют. И продукты.

— Разумно, — Эньлай потрошил боезапас убитого им охранника.

— Дашу увели, — теперь Галина Петровна смотрела на Никонова уже с надеждой, как на врача «скорой» во время реанимации.

— Придётся воевать, — сказал Олег так, словно собирался провести коммунистический субботник.

— Сколько их здесь? — спросил Тимур у Макара.

— Здесь… я пока человек шесть насчитал при оружии, и десяток — так.

— Женщин куда свозят? — Эньлай выглянул в окно.

— Я понял так: в театр или в школу. Там будет что-то типа смотра. Первые лица этой банды выберут себе лучших, потом — остальные. График распишут, как ими пользоваться… — Макар виновато исподлобья глянул на Галину Петровну, а смотреть надо было на Пантелея, который застыл после этих слов в полном оцепенении.

— Всё время думаю, — признался Олег, — почему, если там, — он ткнул пальцем в окно, — уже всё, может быть, кончилось, у нас тут ещё гражданская война намечается. По какому принципу…

— Идёт жатва? — закончил его вопрос Макар.

— Ну да…

— Смею предположить, — начал Макар, покусывая и без того потрескавшиеся губы, — остальных забрали, потому что их участь уже была определена. А вот с нами… С нами, видимо, не всё так ясно. Видишь, как этот парень умер, а в первый день ты ему готов был дырок наделать, — напомнил Макар. — Ещё думаю, есть среди нас люди, близкие по своему духовному состоянию к праведникам. Других объяснений у меня нет. Ну, и тут у нас ещё группа товарищей определилась.

— Я их всех порву, Аллахом клянусь! — не выдержал Тимур.

Макар посмотрел на него, на Коран, торчавший из кармана, и спокойно предупредил словами этой книги:

— «И не делайте Аллаха предметом ваших клятв, что вы благочестивы и богобоязненны и упорядочиваете среди людей. Поистине, Аллах — слышащий, знающий! Аллах не взыскивает с вас за пустословие в ваших клятвах, но взыскивает с вас за то, что приобрели ваши сердца…»

— Ты, наверное, тоже Коран на войне учил? — напрягся Тимур.

— Нет, после.

— Пусть Аллах слышит, я не боюсь, — сказал Тимур так, как сказал бы при царе или человеке, который превосходит его силой и могуществом.

— Господи, спаси, — перекрестилась Галина Петровна.

— А вот теперь надо думать, как воевать, — Олег присел на кресло, к которому несколько минут назад была привязана-приклеена Галина Петровна. — Сначала надо вызволить Дашу и женщин…

— Которые захотят, — многозначительно добавил Макар.

«В какой-то момент я перешёл пределы их знаний. Они — это те, кто полагают себя правителями этого бренного мира. Те, кто у власти, и те, кто за их спинами. С древнейших времён они собирали и анализировали древние пророчества, составляли графики и диаграммы, кое-чему позволяли просочиться в мир, если данная информация сопутствовала их планам. Они даже воевали за эти знания. Друг с другом, с хранителями, с теми, кто находил артефакты и древние свитки помимо них. Единственное, чего они не могли регулировать и предусмотреть, — рождение и приход в мир пророков, знамения Божии и Рождество Богочеловека. Мировые правители точно знали, что Он придёт во второй раз. Каждый из них понимал Второе пришествие по-своему. Некоторые даже посещали храмы и вели богословские беседы, но прекрасно осознавали где-то в потаённых уголках потрёпанных душ, что Христос придёт не к ним. Мимо них… Другие ждали машиаха, нового всемирного царя. С чудесами и знамениями, что и было им предоставлено…

Оставаясь последовательными материалистами, они строили планы развития экономик, вооружений… и рыли убежища в тех частях планеты, которые могли избежать всемирного потопа или всемирного пожара. Помнится, в интернете даже предлагались комнаты и особняки для избранных в безопасных местах. Народы интересовали сильных мира сего как производительные силы. Всё по Марксу. С их точки зрения — производительных сил был уже избыток.

Россия — по их пониманию — каким-то чудом, стечением обстоятельств, а по-моему, волей Божией осталась в стороне от всей этой мировой кутерьмы. Она была ещё одной из немногих «отсталых» стран, где в ходу оставались бумажные деньги. Сколько ни организовывали дефолтов, девальваций, инфляций и прочей чепухи, народ так и не захотел расставаться со своими кубышками, набитыми бумажными и металлическими деньгами, которые можно было увидеть не на электронном экране банкомата, а потрогать руками, посчитать, помусолить. Попытка отменить их «сверху» чуть не привела к очередной революции. Русские хранили свои небольшие сбережения в нескольких «ипостасях»: в рублях, юанях или другой какой валюте, считавшейся устойчивой на тот момент, в недвижимости и движимости, частью на электронных картах и счетах и, в конце концов, на тех самых чипах, которые немногие решились с помощью безболезненных нанотехнологий влупить себе на лоб и руку. В основном это были люди с новым менталитетом, космополиты, если не презирающие собственный народ и его историю, то относящиеся к основополагающим ценностям государства равнодушно, и те, кто нуждался в беспрепятственном выезде в другие страны, кто вообще жить в России просто-напросто боялся.

Тогда, в Салониках, я обо всём этом не думал. Короткое замыкание горя сожгло нервные волокна, по коим неслись мысли. Несколько дней я сидел на том месте, где когда-то была вилла, сидел на ступеньках к морю и не ощущал ничего. Так может сидеть йог, впавший в глубокий транс, или, может, именно так застывали сомати в тайных пещерах Шамбалы. И мне действительно иногда казалось, что моё сознание выскальзывает из обессиленного тела и я вижу себя со стороны, скрюченным и небритым на лестнице к морю.

Приближались дни летнего солнцестояния, а значит — следовало ожидать взлёта агрессивности у всех завоевателей. Надо было быстрее уезжать из Европы, которой оставалось совсем немного. Перед тем я будто специально открывал Книгу пророка Исаии именно на тех местах, которые предупреждали мир:

Рыдайте, ибо день Господа близок, идёт как разрушительная сила от Всемогущего. Оттого руки у всех опустились, и сердце у каждого человека растаяло. Ужаснулись, судороги и боли схватили их; мучатся, как рождающая, с изумлением смотрят друг на друга, лица у них разгорелись. Вот, приходит день Господа лютый, с гневом и пылающею яростью, чтобы сделать землю пустынею и истребить с неё грешников её. Звёзды небесные и светила не дают от себя света; солнце меркнет при восходе своём, и луна не сияет светом своим. Я накажу мир за зло, и нечестивых — за беззакония их, и положу конец высокоумию гордых, и уничижу надменность притеснителей; сделаю то, что люди будут дороже чистого золота, и мужи — дороже золота Офирского. Для сего потрясу небо, и земля сдвинется с места своего от ярости Господа Саваофа, в день пылающего гнева Его.

Нужен был кто-то, кто сдвинет меня с мёртвой во всех смыслах точки. И Господь послал мне такого человека. Если говорить честно, Бог столько раз давал мне знамения, посылал людей, звал, можно сказать, тянул меня в сторону Света, но я упрямо цеплялся за обломки этого бренного мира. Мира, который царапал Престол Божий небоскрёбами, забил околоземное пространство спутниками, который засорил эфир своей пошлой трескотнёй, который должен был стать прекрасным, но так и не смог, потому что одни хотели больше других, а получали больше именно те, кому этого меньше всего полагалось. И главное, чего они хотели, — продлить как можно дольше свою комфортную жизнь. Не гнушались и кровью младенцев…

Обо всём этом на ступеньках взорванной виллы я, признаться, не думал. Я вообще ни о чём не думал. Я рос там плющом. Если бы не надо было пить воду и ходить в туалет, я никуда бы не отлучался. Но постепенно и в этом мой организм перестал нуждаться. Сам Будда позавидовал бы моей горестной медитации. И даже системно навязчивая полиция оставила меня в покое.

И в какой-то из дней ко мне подсел удивительный старец-монах. Долгое время он молча вместе со мной смотрел на море. Сначала я ждал, что он заговорит, и только через час или два понял, что это я должен заговорить с ним. Греческого я не знал, английским пользовался, но, как говорят, со словарём, потому заговорил на русском.

— Интересно, на новой земле останутся моря?

— Останутся, — уверенно ответил он на безупречном русском языке.

— Мне нужен совет, — сразу перешёл я к делу, испытав к нему необъяснимое безграничное доверие. Такое испытывает малютка к отцу. — Как дальше жить, если жить не хочется?

— Можешь сделать, как я, и жить не для мира… Но ты не сможешь… — странно, его увенчанное длинными сединами до плеч лицо было похоже на лицо младенца. Это сочетание старости и младенчества в его облике было удивительным, неземным.

— И что тогда?

— Можно попробовать жить на границе.

Я сразу понял, о какой границе он говорит. Не раз слышал, что монахи даже спят в гробах, чтобы иметь постоянную память о смерти.

— Но путь инока ты не осилишь, — сразу добавил он, но в тот день я так и остался в неведении, где у нас ещё проходят границы. — Ты относишься к тем людям, которым Бог дал много, а они не сумели взять. Знаешь же, как это бывает: человека приводят на рынок, где глаза разбегаются, и говорят ему — бери, сколько унесёшь. И стоит он, несчастный, и не знает, за что ухватиться…

— Точно, — представил я, — но я не взял главное — любовь. Если б жизнь можно было отмотать назад!..

— Она была очень красивая, хоть мне об этом говорить вроде как не положено… — слегка улыбнулся старец. — Античные скульпторы бегали бы за ней, чтобы сохранить для потомков гармонию женственности.

Я не стал спрашивать у него, где и как он мог её видеть. А может, он видел её и в тот момент.

— Почему в вечной жизни не женятся? — спросил я даже не у него, а скорее у самого Неба.

— Христос так сказал, — просто ответил он. — Но это не значит, что там нет любви.

— И будут как Ангелы на небе… — вспомнил я и задался вопросом: — Там надо любить только Бога?

— Глупости… Ведь Он в каждом из нас.

— Из неё получился бы красивый Ангел…

Старик тихо улыбнулся на мои слова. Мимо нас по лестнице пробежал мальчик лет пяти и с разбегу бросился в море. Рассыпая брызги, он плескался и заразительно смеялся, отчего нельзя уже было не улыбаться. И от этой картины я — пусть лишь частью омрачённой души — начал понимать, что красота и любовь в мире жить продолжают. В том числе и для меня грешного.

— Вот — Ангел, — в тон моим мыслям заметил старец.

— Да… — согласился я, любуясь этой детской радостью жизни — простой и незамутнённой знаниями поколений. Подумалось: может, когда говорят «чистый как дитя», подразумевают именно это: отсутствие тяжести чьих-то убеждений, знаний, борений… Зла и добра. Потому что пониманию зла надо ещё учиться.

В детстве я хотел писать книги. Я даже писал что-то в юности. Была в душе, в сознании какая-то мистическая и острая необходимость что-то сказать миру. Но к тому времени, когда я мог стать зрелым писателем, мир уже оглох и ослеп. Он мог смотреть на своё искажённое отражение только на экране телевизора. Завораживающая магия текущего слова его не интересовала.

— Если б где-то был мир, куда можно скрыться… Жить вот так же на берегу, рядом с ней… И пусть это тянется вечность… — мечтательно и несвязно проговорил я.

Инок печально и глубоко вздохнул. Я повернулся к нему лицом, чтобы увидеть, как он беспристрастно смотрит в едва угадываемую полосу, где небо сливается с морем. Я посмотрел туда же, и он сказал:

— Так и наши миры. Где-то в бесконечности они сливаются… Но дойти до этой грани не каждому под силу. Даже увидеть её. А ты просишь о вечной любви к женщине. Даже если оставить вас вечно юными где-нибудь в зоне тропического климата, но с тем самым свободным выбором, которым вы наделены от Бога, с мятущейся человеческой душой, в которой всегда есть место, где может пустить корни эгоизм, то нетрудно представить, как через какое-то время вечность превратится для вас в ад совместного бытия. Рассуждать о категориях вечности и бесконечности человеческий разум не в силах. Что знает капля о море? Что знает песчинка об океане или пустыне? Она может только наивно полагать, что она знает. Но может и ощущать свою сопричастность… Ты же понимаешь, о чём я.

— Понимаю. Откуда вы здесь появились?

— Просто шёл мимо. Еду на Афон. Надо было посетить здесь нескольких друзей и выполнить кое-какие просьбы. Шёл мимо и услышал боль.

— Я так громко думаю?

— Ты так сильно страдаешь…

— Вы умеете это чувствовать?

— Каждый умеет.

— Может, вы ещё можете предсказывать будущее?

— Каждый может.

— И каков прогноз? — я обвёл выразительным взглядом окружающий пейзаж.

— Зачем спрашиваешь, если сам знаешь…

— У меня такое чувство, что я специально встречаю людей, которые чувствуют то же самое, что и я.

— Всё в руках Божиих, — старец взял мою руку в свою ладонь, и сердце моё в ответ дрогнуло. Дрогнуло и потом сжалось, сжалось с жалостью и выстрелило во все аорты, артерии, капилляры сокрушительной волной живого тепла. Нет, не того, которое определяется температурой, а того, которое сопряжено с самой жизнью. Которое, наверное, можно назвать энергией жизни. Волна прокатилась в одну сторону и снова вернулась в сердце, а там уже стала пульсирующим раскаянием. С каждым ударом сердца — всё шире и больше. И наконец — оно достигло глаз. Я плакал. И вдруг понял, чего я ждал все эти дни на берегу чужого моря. Я ждал слёзы… Старец продолжал держать мою руку, и я буквально чувствовал, как часть моей боли уходит к нему, и потому плач мой был не безутешным со сдавливающими горло рыданиями, а каким-то удивительно просветлённым. В ладони старца я ощутил объём вечности. Прошлое, настоящее, будущее — потеряли смысл, если он у них вообще был.

Тщета… Сколько тщетных усилий делает человек в жизни? Куда уходит эта энергия, какие чёрные дыры вселенной заполняет? Учитывая их результат в объёме и значении вечности — они почти все тщетны. Кто-нибудь скажет: и что теперь — сидеть, сложа руки? Нет, конечно. Нужно просто постараться не давать быть злу. Для начала — в себе.

— Не умирай в себе. Помнишь, Спаситель говорил: пусть мёртвые погребают своих мертвецов. Не умирай, или с твоим знанием на границе миров ты будешь погребать мёртвых…

Сказал мне это старец или я придумал это позже, как объяснение своей слабости?

Когда я, в конце концов, встал и повернулся спиной к прибою, то вдруг увидел, что лестница будто бы ведёт из моря в гору, в небо… Надо было идти по ней».

Даша давно не была в школе, которую окончила. Первые две встречи выпускников всегда собирают почти весь класс, но потом пути-дорожки всё больше расходятся. И потому, когда девушек и женщин стали высаживать из машины около школы, она была несколько удивлена. Лишь потом поняла, что здесь происходит. Женщин сортировали на входе, где вместо привычного охранника сидел плешивый толстяк в очках, внимательно рассматривая каждую из них, делая пометки в каком-то журнале, а рядом с ним стояли два верзилы, которые не скрывали своего вожделения и отдавали команды:

— Так, эту в спортзал!

— Вон ту сразу в кабинет, там охранники уже ждут, а потом можно направить на кухню… ха-ха-ха…

— Эту в актовый, пусть готовится к смотру…

— К какому смотру? — спрашивала девушка.

— Смотру строя и песни! — гоготали они в голос.

— Зал актовый, значит, к актам готовится, — добавил какой-то остряк.

— Надо, дамочки, продолжать род человеческий, — комментировал свои записи очкарик. — Многим из вас повезёт, вы станете сменными жёнами руководящего состава. Так сказать — наш генофонд! Так что прихорашивайтесь, тело бодрите, а то идёте, как будто покойнику последний поклон отдать. Бодрее, девушки, бодрее! У-ти какая высокомерная! А фигурка-то ничего… М-да-с… Ну — в актовый, в актовый… — сопроводил он Дашу, и тут же переключился: — О, полновата. За холестерином почему не следим? Ну, впрочем, и на таких любители есть. Я, например. Отведите-ка пока её в сторонку. Ну, чего испугалась? Дополнительный паёк получать будешь. Я, как-никак, управляющий делами администрации. Давай, следующую…

— Антиутопия какая-то… — пробормотала Даша, когда её грубовато подтолкнули в спину на входе в актовый зал, где командовала дама лет пятидесяти с выражением лица подчёркнуто деловой женщины. Типичный партийный функционер, системная тётка. Таких можно втыкать в любой департамент, как универсальный болт, они везде будут на месте, везде докажут свою нужность. Если не профессиональными качествами, то рвением и способностью отдаться по первому требованию.

— Девоньки, рассаживаемся пока. Так, вон второй ряд ещё свободен. Рассаживаемся, я всё объясню.

— Это что, начальница будущего борделя? — спросила стоявшая рядом с Дашей блондинка.

— Странно, — и себе и ей попыталась ответить Даша, — таких-то почему сразу не прибрали куда нужно?

— А куда ей нужно? — не поняла блондинка.

— В ад, куда ж ещё.

— Ну, подруга, она сначала нас с тобой туда отправит. Видишь, как выслужиться старается. У неё ведь явно предельный возраст. А подтяжки-то на лице заметно… Ещё и, наверное, грудь силиконовая…

— Тебя это так волнует? — поморщилась Даша.

— Да нет, думаю, как слинять отсюда. Меня Анжелой зовут, — блондинка по-мужски протянула руку. — Да не смотри так, мне самой моё имя не нравится. Ан-же-ли-ка… — притворно сюсюкнула она. — Спасибо, папочка, ничего более, прости Господи, эротичного придумать не мог. Бантичек на кудряшках! Тьфу! Педофилия, а не имя… — Она выплюнула на пол жевательную резинку, отчего Даше стало неприятно.

Вспомнилось вдруг, что этот самый пол в актовом зале ей с одноклассницами приходилось мыть, когда выпадало дежурство после дискотеки. Мыть да отскребать вот такие выплюнутые и растоптанные не по разу комки жвачки. Анжелика заметила выражение лица Даши и скривилась:

— Слышь, не до культуры…

Их заставили сесть на какой-то ряд, потом дама потребовала тишины и объявила, что сейчас в зал придут представители чрезвычайного правительства. Ждать долго не пришлось. Не успели пошушукаться с соседками, как, браво топая бёрцами, в междурядье вошли крупные ребята с автоматами наперевес. Между ними шли мужчины, которых Даша про себя называла «системными мальчиками». Этакие заточенные правильные лица, отражающие собачью готовность выполнять поставленные задачи. Короче, прямые родственники тётки-организатора. В самом центре шествовал дяденька в заметно дорогом костюме с уникально отталкивающей внешностью. Нет, в чертах его лица всё было правильно, лишь мимика, как таковая, отсутствовала. Подобные лица называют «каменными». И только чёрные глаза из-под седых кудрявых бровей буквально таранили любой встречный взгляд. Смотреть в эту мрачную пустоту было страшно. Даша опустила глаза, а дама в этот момент объявила:

— Сейчас перед вами выступит глава чрезвычайной администрации Леонид Яковлевич Садальский, — было слышно, как она торопливо процокала в сторону, освобождая место в центре сцены.

— Я не буду говорить долго, — зазвучал стальной баритон. — Всем понятно, что анархия в человеческом обществе недопустима, поэтому люди, у которых есть реальный и положительный опыт эффективного управления, организуют наше жизненное пространство. Меня избрали главой временной чрезвычайной администрации…

В этом месте надо было спросить, кто избрал, но никто из присутствующих не решился. Некоторые девушки, как и Даша, вообще не решались смотреть на сцену. Может, наивно полагали, что их не прошьют, как из крупнокалиберного пулемёта, тяжёлым чёрным взглядом.

— До определения ситуации в стране в целом, в мире в целом, вся власть принадлежит временной администрации. Любые проявления анархии и самоуправства будут жёстко пресекаться. Будут организованы общественные работы и справедливое распределение продуктов. Теперь о том, почему вы здесь. Вы такие молодые, красивые и перспективные, что должны понимать — вы станете началом новой цивилизации. Мы будем вас беречь и охранять, обеспечивать всем необходимым.

— А му-жи-чи-ны? — сально растянула девушка с первого ряда.

— Все нормальные мужчины уже при деле, — не глядя на неё, ответил Садальский. — Лучшие из них станут генофондом. Я лично буду контролировать это направление. Потомство должно быть здоровым и жизнеспособным. Те, кто намерен вымаливать себе что-нибудь, — он сделал многозначительную паузу, — у высших сил, может продолжать. Но кормить дармоедов мы не будем. Жизнь стариков будет зависеть от их работоспособности. Жизнь младенцев — от их здоровья.

— Как в Спарте? — спросил кто-то.

— Мы не живодёры, — при этих словах Садальского Даша не удержалась и посмотрела ему в лицо, заметив, что правый глаз у него смотрит совсем в другую сторону. Он вообще выглядел мёртвым, словно покрытым плёнкой, и чуть запавшим. — Никого со скалы сбрасывать не будем. Но и содержать не собираемся. Сегодня мы взяли под контроль топливо, продукты, воду… Кстати, воду из кранов скоро можно будет пить. Мы сообщим об этом. И ещё мы планируем в течение двух дней наладить связь. В том числе с внешним миром.

— А он есть? — спросил кто-то.

Впервые в лице Садальского что-то переменилось. Он чуть прищурил левый глаз, выискивая в зале желающих задавать вопросы, и зал интуитивно приумолк.

— А куда он делся? — вопросом на вопрос ответил Леонид Яковлевич. — Просто пока туда не всем можно.

— Так что, это не Конец Света?! — выкрикнула-таки сидевшая рядом с Дашей Анжелика.

Садальский удостоил её ледяным взглядом, отчего Даше, попавшей в луч его взора, захотелось сползти под кресло.

— Анжелика… Ангельская, стало быть… — он словно прочитал этим лучом её имя. — Вас что интересует больше: жизнь или смерть? — огорошил он девушку встречным вопросом.

Та не выдержала взгляда и опустила голову чуть ли не между колен. Разумеется, она хотела сказать «жизнь», но на всякий случай решила промолчать, нервно наматывая на палец белокурый локон у виска.

— Подумайте все над этим стратегическим для вас вопросом, — с лёгкой, едва ощутимой угрозой в голосе предложил Садальский. — И старайтесь выполнять все распоряжения чрезвычайной администрации.

— Раздевайся… Революция… — едко прошептала Анжелика.

— Что? — не поняла Даша.

— В борделе солдатском работать будем. Если повезёт, в генеральском. Поняла?..

И словно в подтверждение её слов дамочка-руководительница поспешила сообщить подавленным девушкам:

— Сейчас вас всех разместят в гостиницу. Там уже готовят индивидуальные номера.

— А некрасивых куда? — спросила опять Анжелика.

— У них есть работа, — успокоила дама. — Надо готовить, стирать, убирать… ну и… много ещё чего…

Когда их привезли в лучшую гостиницу города, первым, кого увидела Даша, был Михаил Давыдович. Он стоял за стойкой портье, что-то записывал и деловито раздавал указания.

— Ну наконец-то!.. — громко прошептал Михаил Давыдович, когда подошла Дашина очередь вселяться. — Я вас, девушка, пока в резервные номера поселю. — Он едва заметно подмигнул, но Анжелика, стоявшая следом, заметила.

— И меня, дедушка… У меня месячные… — глухо сказала она.

Михаил Давыдович явно обиделся. Но Даша ему едва заметно кивнула.

— Дедушка… — передразнил он. — Хорошо, внученька, селитесь в двухместный, — и добавил погромче для стоявших рядом охранников: — Приводите себя в порядок, врач у нас пока один. Скоро медосмотр.

— Пантелей? — с испугом и одновременно надеждой спросила Даша.

— Ага.

— Крестьянин, что ли, какой? Зовут-то как… — подивилась Анжелика.

— Тебя смешнее зовут, — оборвала её Даша.

— Смешнее, смешнее, — согласилась Анжелика. — Пошли, а то дедушка нервничает, очередь, видишь.

Михаил Давыдович выложил на стойку ключи от номера.

— Ключ-карты не работают. А наши ребята оперативно вставили старые добрые замки. И не только… — тихо добавил он. — Бежать не пробуйте, в лучшем случае изнасилуют, в худшем — пристрелят. Прецедент уже был…

— Спасибо, — поблагодарила Даша, взяла ключи и двинулась по коридору.

Михаил Давыдович в момент появления вооружённых хлопцев Садальского в больнице как раз испытывал мучительные сомнения: он не мог вспомнить, какой он сегодня — хороший или плохой. С ним такое уже не раз случалось. Вдруг наступало просветление, — от которого кружилась до тошноты голова, — приносившее кроме осознания своей ущербности из-за этих «туда-сюда» ещё и радость чувства освобождения. Такое состояние не могло длиться долго, ночью Михаил Давыдович всё равно становился кем-то. Чаще всего — плохим. Очень плохим. Именно в состоянии этого счастливого детского непонимания его застали в коридоре больницы вооружённые люди явно не «никоновского покроя». Проще говоря, тёмные силы, как водится, появились совсем не вовремя. Профессора застигли врасплох в коридоре, когда он предавался внутренней медитации и абсолютно не был готов реагировать на форс-мажорные обстоятельства. Единственное, что его не подвело в этот момент, — изворотливый ум, который, ещё не успев включиться, сработал на инстинктивном уровне и на вопрос «ты кто?» ответил: «я свой», тут же оправдав себя неким внедрением во вражеский стан, чтобы помочь настоящим своим. Командиру отряда Михаил Давыдович перечислил свои научные заслуги, его быстренько упаковали в машину, отвезли на приём к самому Садальскому, где Михаил Давыдович пленил нового чрезвычайного руководителя ораторским даром и знанием психоаналитики, после чего был назначен «главным по бабам». Помимо деления их на группы, «согласно физических и умственных данных», в обязанности профессора входила агитация и психологическая подготовка слабого пола к строительству нового мира в эпоху выживания. При этом концепцию-обоснование всей этой полигамии Михаил Давыдович родил Садальскому за каких-то десять минут. Опыт демократической демагогии в этом случае ему очень пригодился. Леонид Яковлевич почувствовал в нём не то чтобы своего, но одного из тех хитромудрых попутчиков, которые всегда сопровождают любую власть, с собачьей преданностью обосновывая любые её шаги с точки зрения морали и науки.

— Сам-то ещё можешь? — спросил напоследок Садальский.

— Чего? — сбился со своей длинной, ещё не до конца высказанной мысли профессор.

— С бабами, — ухмыльнулся Леонид Яковлевич.

— Всё зависит от тех задач, которые перед нами будут стоять, — политкорректно выкрутился Михаил Давыдович.

— Ну-ну, будут, будут стоять, — ещё пошлее ухмыльнулся Садальский. — Евнухи нам не нужны. Человечество должно сделать шаг в новую цивилизацию. Это понятно?

— Стратегическая задача! — облегчённо вдохновился профессор и только тогда почувствовал, что спина у него взмокла под тяжёлым взглядом нового главы города.

— А пока займись тактикой в гостинице. Суть распределения понял? Попутно проводи разъяснительную работу.

— Сделаем…

И вот, Михаил Давыдович сидел на месте администратора гостиницы и заселял в номера отобранных девушек. Ему даже казалось, что он умело проскочил между добром и злом. До тех пор, пока начальник охраны Садальского лично не привёл растрёпанную, испуганную Анну.

— Поселишь в люкс. Это, — бесцеремонно ткнул он пальцем в девушку, — мой экземпляр. Понятно?

— Понятно, — пролепетал профессор и виновато посмотрел на Анну, у которой хватило ума не кричать об их знакомстве. — Я лично провожу и устрою.

— Давай, — похвальным тоном оценил рвение телохранитель, — вечером приду, проверю. Шеф тоже себе что-нибудь выберет.

— Что-нибудь? Или кого-нибудь? — озадачился вдруг Михаил Давыдович.

— Какая разница, — раздражённо отмахнулся охранник.

Пока профессор вёл Анну в номер, она шептала:

— Давыдыч, миленький, найди Никонова. Пусть он меня спасёт от этого Кинг-Конга. Я не хочу быть с ним. Я вообще с ними не хочу. Я лучше в окно выброшусь…

— Третий этаж. Внизу газон. Не разобьёшься, а только покалечишься, — резонно заметил Михаил Давыдович.

— Ну и ладно! Зато им не понадоблюсь! — вдруг выпалила Анна, вцепившись в плечи профессора.

Он даже залюбовался её порывом. Сам он на такие поступки был не способен. Во всяком случае, так он о себе думал. В этот момент Анна показалась ему особенно красивой: волнистые каштановые волосы разметались по плечам, в серо-зелёных глазах загорелся вызов, под футболкой гуляет от частого дыхания красивая грудь… Она вообще была сложена гармонично. Не пресловутые 90-60-90, а именно те параметры, которые подчёркивают женственность.

— Я его понимаю… — сказал профессор.

— Кого? — не поняла Анна.

— Охранника этого чёртова.

— Эдик его зовут, — сообщила Анна, — велел его Эдом звать. Эд — дармоед, — срифмовала. — Может, сбежать?

— Не надо, — попросил Михаил Давыдович, — две девушки попробовали… не буду рассказывать, что с ними сделали.

Анна заметно сникла.

— Найди Никонова, — повторила она, — скажи, что он обещал защищать.

Когда они вошли в гостиничный люкс, Анна остановилась в маленькой прихожей, осмотрелась и заметила:

— Хоть перед смертью в шикарных условиях пожить.

— Не надо так говорить, — попросил профессор.

— Вот ты мне скажи, — Анна завалилась на кровать прямо в джинсах и кроссовках, — если Бог такой добрый, то зачем на земле зло? Он что, эксперименты над нами ставит?

— У-ху-ху… — вздохнул профессор, — жаль, что ты не слышала наши с Макаром споры. Я ему доказывал, что зло является равновесием добра. Ну… я это всем доказывал. Вот, — профессор достал из кармана свёрнутый вчетверо тетрадный листок, — это он мне, дураку, памятку сунул. Тут выписки. Вот, к примеру, у апостола Павла: А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: «зачем ты меня так сделал?»…

— Михаил Давыдович, сейчас в этом номере я буду ждать своей участи… И если Никонов мне не поможет… — Анна отвернулась к окну. — То и апостол Павел тоже.

— Не говори так, — попросил профессор, — вот лучше послушай, что писал по этому поводу архиепископ Иоанн Шаховской. Очень точно сказано. Когда мне Макар привёл эту цитату, я только тогда понял. Слушай: «Если кто-нибудь из людей может восстать на Бога из-за несчастий в мире, то этим он духовно отделяет себя, отсекает от великой заботы Божией, выплавляющей вечное из временного…» — это ключевое. «Выплавляющей вечное из временного», улавливаешь? Огромность этого понимаешь? Дальше слушай, пропущу чуть-чуть, архиепископ пишет, что человек не управляет миром, а «управляет им Тот, — снова уткнулся в листок профессор, — Кто в миллионы и миллионы раз мудрее, справедливее и могущественнее человека. И Он знает, что надо». — Михаил Давыдович акцентировал слово «знает». — «Эта тайна усыновления, доверчивого приятия горестей мира раскрывается в Новом Завете и Книге Иова», — профессор сделал паузу и вдруг вспомнил: — А я до сих пор не читал. Макар мне пересказывал. Библия в пересказах, представляешь?

Анна теперь смотрела на профессора с сочувствием, как тогда на колокольне.

— Всё, что ты мне тут цитировал, можно уложить в два слова: так надо.

— Ну… может, и так, — смутился Михаил Давыдович. — Но сильно упрощает. Ты вот что, Аня, пообещай мне, что будешь терпеливо ждать. Я постараюсь… найти Никонова. А сейчас мне надо идти. А то заподозрят неладное.

— Боишься, Давыдыч? — иронично подмигнула Анна.

— Боюсь, — честно ответил профессор. — К тому же, если меня размажут по стенке, никому легче не станет. — Он поднялся, чтобы уходить.

— Не обижайся, — попросила Анна, — я вот представила, как из временного выплавляется вечное. Как архиепископ этот написал. Точно ведь. Печи эти мартеновские представила. Руду в них варят. Пылает всё, как в аду, а на выходе получается сталь. Металл! Прочный и долговечный. Как-то так, да?

— Как-то так, — согласился профессор.

— Интересно, что сейчас в Москве творится? — озадачилась вдруг Анна.

— О! — обрадовался вопросу профессор и перевернул листок. — Тут я сам про Москву записал, изречения у Макара брал: «В Москве, правда, денег много, но мало, слишком мало и ровно ничего — для искупления душ, поглощённых Москвою». Это преподобный Анатолий Старший — оптинский старец — сказал, и было это в девятнадцатом веке. Почему я и записал. Потому что к нашим временам это ещё больше подходит.

— Да уж, — задумчиво согласилась Анна.

— Тут у меня ещё выдержки от Евангелия, Василия Великого, Григория Богослова… Я этот листок сам от себя вечером прячу, чтобы в злом расположении духа его не порвать. Уж раз пять переписывал…

— А мне бы сейчас книгу…

— Я поищу что-нибудь, всё равно в гостинице должны быть книги.

— Поищи, Давыдыч, поищи, а то я с ума сойду.

— Вот когда мы про печатное слово вспомнили, — горестно признал профессор. — Что вот ночью-то будет… Ночью проснусь злой… и даже не знаю, что я могу натворить. Лучше мне ваши номера забыть.

— Давыдыч, а ты американский фильм «День сурка» смотрел?

— Нет.

— Там один журналист каждое утро просыпался и по-разному проживал один и тот же день. Он за этот день научился играть на пианино, выпиливать ледяные скульптуры, короче, времени зря не терял. А главное, успел влюбиться. Без памяти. И ему очень было нужно, чтобы наступил новый день…

— И что он сделал? — нетерпеливо перебил Михаил Давыдович.

— Он старался не спать! Но рядом с ним была его любимая женщина.

— Не спать… как просто… — осенило профессора. — Я ни разу не пробовал. Вот только женщины любимой сейчас нет… Вообще нет…

— Вытащи меня отсюда, я сама буду не спать с тобой.

— Двояко звучит, — улыбнулся Михаил Давыдович, — не спать с тобой. Каламбур получается.

— Найди Никонова, — не унималась Анна.

— Ты думаешь, Аннушка, что он спасёт тебя, как в голливудском боевике?

— Я не думаю, я верю, — твёрдо ответила Анна.

Михаил Давыдович глубоко вздохнул и направился к двери.

— Выйдите все, — попросил Пантелей, но его тихого голоса никто не услышал.

Тогда он встал, вытирая слёзы окровавленными руками, и подошёл к Никонову, как самому старшему. Он заглянул ему прямо в глаза, отчего Олег не только замолчал, но и буквально остолбенел, так пронзителен и одновременно просителен был взгляд молодого доктора. Никонов поднял руку, и все, как по команде, замолчали.

— Выйдите все, пожалуйста, — ещё раз попросил Пантелей. — И внесите сюда тело второго умершего.

— Что? — Никонов удивлённо посмотрел на тело поверженного врага, рядом с которым продолжал стоять Эньлай.

— Делайте, как он говорит, — глухо, срывающимся голосом упредил все расспросы Макар.

Эньлай и Тимур перенесли тело из коридора в кабинет и положили рядом с телом истёкшего кровью Алексея. Какое-то время все стояли, пытаясь понять, зачем это надо Пантелею, но вопросов никто задавать не решался. Когда Макар, слегка подтолкнув к выходу Никонова, увлёк всех в коридор и осторожно закрыл дверь, Тимур шёпотом спросил:

— Отпевать, что ли, будет?

Но ему никто не ответил. Галина Петровна лишь посмотрела на него, как мать смотрит на неразумное дитя. Он оправдательно кашлянул и отошёл в сторону. Она же, зашептав молитвы, тоже пошла по коридору, но в другую сторону.

— Я спущусь этажом ниже, буду следить, — предупредил Эньлай и быстрым шагом удалился.

— Что делать-то? Время драгоценное идёт! — не выдержал Никонов, обращаясь к Макару.

— Да нет никого времени, — раздражился таким вопросом Макар.

— Нагрянут сюда, и не будет у нас времени, — напомнил Олег.

— Подожди, — взял его за руку Макар. — Подожди. Он, — Макар кивнул на дверь, — он по наитию лучше нас знает, что надо делать. Не знает даже, чувствует. Живёт так, понимаешь?

Никонову наконец передалось понимание Макара, он глубоко вздохнул и побрёл вслед за Галиной Петровной. Макар догнал его.

— Но ведь это всё равно война? — пытался доказать своё Олег.

— От шума всадников и стрелков разбегутся все города: они уйдут в густые леса и влезут на скалы; все города будут оставлены, и не будет в них ни одного жителя.

— Это откуда?

— Книга пророка Иеремии.

— Ты что, наизусть всю Библию знаешь?

— Нет, только отдельные места. Такое знание человеческому разуму непосильно.

— Иеремия… — повторил Олег. — Читал что-то на крыльце утром….

— Иеремия — значит «Возвышенный Богом». Он был избран для пророчества ещё до своего рождения. И говорил от имени Бога при нескольких царях — Иосии, Иоахазе, Иоакиме, Иехонии и Седекии. Мне приходилось слышать, что иудеи недолюбливают его за грозную обличительную силу. Он был гоним всю жизнь. Его даже бросали в навозную яму…

— Нет пророка в отечестве своём, — вспомнил Олег.

— Ну представь себе, что он говорил богоизбранному народу: Как! вы крадёте, убиваете и прелюбодействуете, и клянётесь во лжи и кадите Ваалу, и ходите во след иных богов, которых вы не знаете, и потом приходите и становитесь пред лицем Моим в доме сём, над которым наречено имя Моё, и говорите: «мы спасены», чтобы впредь делать все эти мерзости.

— М-да… — оценил Олег.

— Посему так говорит Господь Бог Саваоф: за то, что вы говорите такие слова, вот, Я сделаю слова Мои в устах твоих огнём, а этот народ — дровами, и этот огонь пожрёт их, — продолжал цитировать Макар.

— Опять огонь… Огонь…

— Богослужение нераскаянных грешников не угодно Богу… Вот главный смысл. Это и о нас с тобой, — горько сказал Макар. — Ковчег и Храм ничего не значат, если люди попирают заповеди Божии — вот чему учил Иеремия. Он говорил о бессмысленности войн, политики… Да, в сущности, всего земного. Наверное, он был первым интернационалистом. Призывал с добром и милосердием относиться к иноземцам. Он предупреждал о нашествии Навуходоносора. А его гнали и преследовали…

— М-да… — большего Никонов сказать не мог.

— Но пророк говорил и так: В то время назовут Иерусалим престолом Господа; и все народы ради имени Господа соберутся в Иерусалим и не будут более поступать по упорству злого сердца своего.

— Все народы соберутся в Иерусалим… — повторил Никонов. — Это предвестие Христа?

— Я тоже так думаю… Он вообще ближе всех пророков к Спасителю. Но он всё же человек. Хоть и пророк. Христос даже не хулил тех, кто Его распинал. Тут сила любви непостижимая нашими чёрствыми сердцами. Без благодати Божией, без помощи Духа Святого мы даже малую частицу её не поймём, в себя не сможем принять.

— Что нам всем мешает, чтобы принять эти простые истины? — спросил Олег и у себя, и у Макара, и у всех, кто мог его слышать.

— Нечистое сердце, — тихо ответила Галина Петровна, которая стояла где-то неподалёку.

— Суета, — добавил задумчиво Макар.

— А я люблю Ису, — услышали они вдруг голос Тимура, который неслышно подошёл к ним. — Он самый добрый из пророков.

— Он Сын Божий, — поправила Галина Петровна.

— Не стоит сейчас спорить, — заметил Никонов.

— Да мы всё откладываем. Не съедим же уже теперь друг друга, — отмахнулась Галина Петровна и снова двинулась по коридору, но уже обратно к кабинету, где оставили Пантелея наедине с умершими. У двери она прислушалась и вдруг стала говорить громко:

— Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть, Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадёжно потерявшим её. С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь. Ты — Творец и Восстановитель. Тебя хвалим песнью: Аллилуия!

— Чего это она? — спросил шёпотом Тимур у Макара.

— Господи! — только и смог восхититься тот и лишь через некоторое время объяснил товарищам: — Она читает знаменитый акафист «Слава Богу за всё». Наверное, вместе с Пантелеем читает.

Галина Петровна в этот момент уже обливалась слезами:

— Боже мой, ведый отпадение гордого ангела Денницы, спаси меня силою благодати, не дай мне отпасть от Тебя, не дай усомниться в Тебе. Обостри слух мой, дабы во все минуты жизни я слышал Твой таинственный голос и взывал к Тебе, вездесущему: Слава Тебе за промыслительное стечение обстоятельств; Слава Тебе за благодатные предчувствия. Слава Тебе за указание тайного голоса; Слава Тебе за откровения во сне и наяву. Слава Тебе, разрушающему наши бесполезные замыслы; Слава Тебе, страданиями отрезвляющему нас от угара страстей. Слава Тебе, спасительно смиряющему гордыню сердца; Слава Тебе, Боже, вовеки.

— Какие сильные слова! — признал Тимур.

— Этот акафист написан митрополитом Трифоном в самые трудные для Церкви времена… Это такая великая надежда! — объяснил Макар ломающимся от подступающих слёз голосом.

— Я уйду пока, — сказал Тимур, но каждый понимал, что слёзы уже скрыть невозможно, поэтому Никонов плакал молча, а Макар глухо рыдал, привалившись к стене. Гордый кавказец ушёл плакать куда-то в рекреацию.

Когда чтение акафиста закончилось, воцарилась тишина, сквозь которую проступали только слёзы. Никто ничего никому не говорил. Никто никому ничего не мог сказать. Ничего говорить не требовалось…

Вдруг открылась дверь, и на пороге появился Пантелей.

— Помогите, — тихо попросил он, и все бросились к нему.

— Господи! — только-то и воскликнула Галина Петровна, которая первой увидела то, что предстояло увидеть всем.

Крови на полу не было. Алексей сидел, всё так же прислонившись к дивану спиной, и неглубоко дышал. Испуганный боец Садальского стоял чуть в стороне, держа себя руками за горло, и удивлённо вращал глазами. Пантелей пытался переложить приходящего в себя Алексея на кушетку. Никонов и Тимур бросились ему помогать, ещё ничего не осознавая.

— Не трогайте его пока… — попросил доктор. — Не трогайте. Он должен понять, что он вернулся.

— Вы долго тут? — на пороге появился встревоженный Эньлай и остолбенел.

— Ты… ты… ты… — шептал разбитым, но живым горлом оживший противник Эньлая, глядя при этом на Пантелея. Потом он вдруг резко рванулся, растолкав всех на входе, и выбежал в коридор.

— Нельзя никого убивать, — устало сказал Пантелей, прилёг на диван лицом к стене, подтянув ноги к животу, и тихо попросил: — Можно, я немного полежу…

Долгое время все просто молчали. За окном тлел медленный, лишённый времени день. Свершившееся чудо ни у кого не помещалось в сознании. Каждый из присутствовавших до сих пор либо считал себя верующим, либо во что-то верил, но то, свидетелями чего они стали, разорвало в клочья зашоренное мирское сознание, как, собственно, клиническая смерть, разделило его на до и после. И потому как «после» только-только начиналось, ещё не имело никакого опыта, все они, кроме обессиленного Пантелея и продолжавшей плакать Галины Петровны, пребывали в добровольной коме. Первым пришёл в себя Никонов. Он подошёл к дивану, опустился на корточки рядом с Пантелеем и спросил:

— Как же не убивать? Они-то будут нас убивать…

— Не знаю, — ответил в спинку дивана Пантелей.

Никонов театрально прокашлялся. Ему нужны были объяснения.

— Ну… понятно… Если, к примеру, меня убьют, ты меня воскресишь…

— Не я! — резко повернулся к нему лицом Пантелей. — Не я! Дух Божий! Я только просил! Очень просил! И когда Галина Петровна стала молиться вместе со мной… они стали дышать…

Олег растерялся и опустил глаза. Во взгляде Пантелея была такая пронзительная любовь и такая вселенская печаль, что Никонову стало невыносимо стыдно.

Рядом опустился на колени Эньлай и вдруг попросил.

— Наташу… Наташу и детей позови, пожалуйста…

Пантелей посмотрел на него тем же взглядом, что и на Никонова, и Эньлай по примеру Олега опустил голову.

— Не трогайте его, — попросила Галина Петровна.

— Я не могу опустить оружие, я не смогу смотреть, как будут насиловать и убивать, — сказал куда-то в пол Никонов. — Пусть каждый делает своё дело.

— Мы все здесь, — заговорил Макар, медленно чеканя слова, чтобы доходило до каждого, — я так думаю, мы все здесь, — снова повторил он, — потому что есть Пантелеимон. Все мы остались здесь, потому что как-то незримо связаны с ним. Надо попытаться понять Промысл… Отдаться на волю Божию…

— А вот… написано Божья-Воля, — прочитал Тимур какую-то справку на столе.

— Что? — переспросил Макар.

— Ну, вот, — Тимур протянул ему листок с печатью.

— Личная печать врача, — сделал Макар заключение и прищурился, — Божья-Воля…

— Это моя фамилия, — объяснил Пантелей. — Отец её всегда стеснялся…

— Ого… — только-то и смог сказать Макар.

— Божья-Воля, — повторила Галина Петровна, — неужели такие фамилии бывают?

— Бывают, — ответил Макар, — я знал одного преподавателя в университете, у него была такая фамилия, но он её поменял на фамилию матери и стал Бесхребетных.

— Вот ведь как бывает, — изумилась Галина Петровна.

— А отец говорил, что у нас фамилия несвоевременная, хоть считал, что не фамилия делает человека, а человек фамилию. Но он взял фамилию матери и стал Смирнов. А я ещё в четырнадцать, когда паспорт получал, захотел, чтоб всё по Божьей воле было… Странно, что я говорю о нём в прошедшем времени, — поймал себя на слове Пантелей. — Помню: он часто рассказывал, что на него возлагали самые трудные решения, и если всё получалось, все потом говорили: у нас на то Божья-Воля есть. Наверное, им это казалось смешным.

— Наверное, — согласился Макар. — Смирнов и Божья-Воля, смирение и Божья Воля… О как сложилось! Молодец твой отец. Но то, что сейчас было через тебя совершено…

— Не я это! — взмолился Пантелей.

— Хорошо-хорошо, — успокоил его Макар, — скажем так: свидетелями чего мы стали…

— Я видел, — сказал вдруг с кушетки Алексей.

— Что? — спросил стоявший рядом Тимур.

— Я не могу описать… — только сейчас все заметили, что Алексей всё это время плакал.

— Там есть что-то? — не удержался от извечного вопроса Эньлай.

— Если б не было, тогда зачем вообще всё? — вопросом ответил Лёxa.

— Чё там? — присоединился к Эньлаю Тимур. — Сады? Девушки красивые? Небо чистое?

— Не, — поморщился Лёха. — Как же сказать-то…

— Благодать, — подсказал Макар.

— Да! Да! — подхватил Лёха и даже сел на кушетке, отчего все отшатнулись в сторону, а он успокоил их: — Да живой я, живой! Правда, — он задумался, — теперь не знаю, где я живее…

— Господи! — наконец приняла сердцем чудо Галина Петровна и упала на колени. — Слава Тебе, Господи!

— А этот, — прагматично вспомнил Эньлай о своём противнике, — он же к своим побежит. Расскажет!

— Думаю, этот уже отвоевался, — рассудил Никонов.

— Там же больные! — вдруг встрепенулся Пантелей.

— Ой, матушки, — всплеснула руками Галина Петровна, и оба они, забыв об остальных, ринулись в коридор, будто и не было ничего.

Никонов обвёл оставшихся товарищей взглядом и спросил:

— Что будем делать, мужики?

— Он сказал, убивать нельзя, — напомнил Тимур с тем же вопросом, что мучил Никонова.

— Ему — нельзя. А мы, надеюсь, воины. Там, где этого можно будет избежать, — будем избегать. Но я уже сказал: спокойно смотреть на то, как будут… В общем, сказал я уже, — сам себя прервал Никонов.

— Надо изолировать тех, кто бродят по больнице. Не убивать, изолировать, они же опять Пантелея захватят, — напомнил Эньлай.

— Как-то теперь умирать не страшно, — Тимур продолжал изумлённо смотреть на Лёху.

— Воевать сможешь? — спросил Алексея Никонов.

— Теперь нет, зато могу утки из-под раненых таскать, если понадобится, — ответил Лёха, и в глазах его светилось какое-то новое знание.

— Эх, Старого бы вернуть, — задумчиво сказал сам себе Олег.

— Кого? — переспросил Эньлай.

— У нашего командира был напарник. Он погиб, — ответил вместо Никонова Лёха, и все с ещё большим удивлением посмотрели на воскресшего.

— Он что, просил мне привет передать? — насторожился Олег.

— Нет, просто теперь я это знаю.

— М-да… — подивился Никонов. — Жаль, что некогда тебя обо всём расспрашивать, надо зачищать больницу и подумать, как нам вызволить девушек. Если здесь без шума можно обойтись, то там…

Всё это время Макар сидел на диване и в рекогносцировке не участвовал. В глубокой задумчивости он покусывал губы. И только когда все замолчали, озвучил свои размышления.

— Я вот думаю, а если Пантелея вывезти из города?

— К чему ты клонишь? — спросил Никонов.

— Нет праведника — нет города, — коротко пояснил Макар.

— Да он же без больных, без людей никуда не пойдёт, не поедет, — напомнил Эньлай.

— Хороший человек, — подтвердил Тимур.

— В том-то и дело, — вздохнул Макар. — Пока что мы с вами имеем дело с людьми. Возомнившими о себе, заблудшими, и, возможно, будем иметь дело с озверевшими… А когда придут враги из другого мира…

— К Пантелею тоже могут прийти? — засомневался Тимур.

— И к нему могут. И великих святых посещали. Мучили. Донимали…

— А добрые? Н-ну… наши… — как-то неуверенно поинтересовался Никонов.

— Не знаю, — честно признался Макар.

— Там, в Библии, Конец Света чем кончается? — спросил Эньлай.

— Светом, — улыбнулся Макар и процитировал наизусть Откровение: И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны.

— Благодать, — вспомнил подсказанное слово Лёха, блаженно улыбаясь.

— Всё новое будет? — спросил Тимур.

— Всё вечное, — ответил Макар. — Двенадцать ворот… Но кого из нас пустят? — Он с какой-то светлой грустью обвёл взглядом всех присутствовавших. — И через что ещё должен пройти мир, чтобы очиститься? Мы вот только что стали свидетелями самого великого чуда, и Лазарь у нас есть, хоть и синий от наколок, но ведь за Иисусом первым пошёл разбойник. К чему это я? К тому, что ни мозгов, ни сердца нам не хватает. Слабые мы… И мне вот… выпить хочется. Всегда учимся и не можем дойти до истины… Как и писал апостол Павел Тимофею.

— Мы будем действовать или философствовать? — отрезал вдруг Никонов.

— Знаете, — сказал вдруг Лёха, — я никогда этого не делал. А сейчас понимаю: надо. Ты, командир, говоришь — действовать. Помолиться надо, прежде чем что-то делать. Хотя бы кратко…

— Нет, — не выдержал Тимур, — ты там всего несколько минут был, а уже святой стал! Слушай, ну скажи, что ты там видел?

Алексей посмотрел на него задумчиво, пожал плечами, но всё же попытался ответить:

— Я не был там… не видел… Это… типа… как предчувствие… Вот… как сказать… — он очень мучился, подбирая нужные слова… — Вот ты целый день один дома. Уже и нахулиганил, и прибрался, чтобы не сильно ругали, и к соседям в огород слазил, и цветы на всякий случай полил, уже темно и немного страшно, но вот-вот должен прийти с работы усталый отец… Он поднимет тебя на руки, обнимет… Он вот-вот придёт. Понимаешь?

— Понимаю, конечно, — Тимур вслед за Лёхиными словами перенёсся в своё детство, — хорошо ты сказал. У меня так же было.

— И у меня, — признался Эньлай.

— Вот-вот придёт отец… — повторил Макар, восхищённо глядя на Алексея. — Вот-вот придёт Отец… — снова повторил он.

Глава седьмая

Анна проснулась от гогота, который раздавался из-за окна. В животном этом смехе угадывалось что-то похотливое и сальное. Она подскочила, выглянула в окно и увидела у крыльца группу крепких парней, о чём-то оживлённо говоривших и поминутно хохотавших. Среди них был и Эдик. Тут же поняла, что сейчас они войдут в холл на первом этаже, и Давыдыч или ещё кто-то распределят их по номерам, где томятся девушки.

— Никонов, где ты? — прошептала она в стекло и тут же отпрянула, потому что Эдик вдруг повернул голову к окнам и стал внимательно смотреть в её сторону. Или так ей показалось.

На улице снова захохотали. В мёртвой тишине города, в тускнеющей серости хохот этот принимал зловещий характер. Хотя, может, пошлым шутникам он представлялся бравым проявлением и продолжением жизни. Анна стремительно стала осматривать номер, пожалела, что не сделала этого раньше. Хотела найти что-нибудь, чем можно будет обороняться. Стул? Пластиковая бутылка с минеральной водой? Два стакана? Телефон? Сняла трубку и вдруг услышала зуммер. В папке нашла номер администратора, набрала.

— Алло, — сказал спасительный голос Михаила Давыдовича.

— Давыдыч, ты нашёл Никонова? — шёпотом спросила Анна.

— Ждите, перед сеансом всеобщей любви вас всех посетит доктор, — равнодушно ответил Давыдович и повесил трубку.

— Что? — скривилась Анна.

Доктор? Какой доктор? Гинеколога, что ли, нашли? Зачем? Анна брезгливо дёрнулась, швырнула телефонную трубку и беспомощно плюхнулась на кровать. Хохот на улице стих, и Эдик не заставил себя ждать. Номер он открыл своим ключом.

— Привет, — дружелюбно сказал он с порога.

— Сам привет, — бесцветно ответила Анна.

— Почему не в духе? Жизнь продолжается! Я принёс шампанское, икру, конфеты.

— Паёк выдали?

— Зря ты так. Между прочим, это всё тебе. Я соблюдаю особую диету. Может, только икры поем.

— Диету? — насмешливо вскинула бровями Анна, глядя на огромного Эдика.

— Я, между прочим, сюда из Москвы приехал. На соревнования по пауэрлифтингу. А тут вот, видишь, как произошло. Должен был первое место занять.

— Кому должен?

— Себе. — Эдик скинул камуфляжную куртку и специально поиграл выпуклыми буграми мышц, обозначил под футболкой рельеф пресса. — Я ещё и бодибилдер.

— Дебилдер… — переиграла Анна. — Из Москвы. Вы там все козлы… Вам до остальной России… Только бабки срубить. Всю провинцию от вас тошнит. Ездите повсюду — менеджеры, пиарщики, рекламщики, управленцы… Люди для вас мусор…

— Да ты кончай гундеть! — обиделся Эдик. — Я спортсмен. Профессиональный. Я несколько кубков за рубежом взял. Я пахал на своё тело знаешь сколько? Тебе вон от Бога досталось — красотища. Поди, в солярии загорала?

— В солярии… Не для тебя.

— Послушай, какой смысл выделываться? Мы все тут остались… А я специально тебя выбрал. Если будешь со мной, будешь только со мной. А если нет, то — сама понимаешь… — Эдик взял Анну за плечи, и она почувствовала, что руки у неё беспомощно повисли, потому что сила в его пальцах, казалось, раздавит её плечи, как губку.

— Больно, — взмолилась она.

— Вот и давай, чтоб никому не было больно, а всем было хорошо. Я, между прочим, очень нежный. Никто не жаловался, — Эдик притянул Анну к себе, и стал бесцеремонно раздевать.

— Ну, нельзя же так сразу… — попыталась давить на жалость Анна.

— Ах, блин! — спохватился он. — Шампанское!

«Ах, блин, шампанское, — мысленно и запоздало повторила за ним Анна, — надо было ему по башке съездить… А может, и правда не дёргаться. Не самый худший вариант…»

Эдик стал потрошить пакет, который принёс с собой, Анна с отсутствующим взглядом села на кровать. В этот момент в дверь постучали.

— Какого… там несёт?! — с ходу взорвался Эдик. — Тут всё уже занято.

— Доктор, — услышала Анна голос Пантелея, — по поручению Леонида Яковлевича.

— … — Эдик грязно ругнулся, на что Анна даже не обратила внимания, — нашёл шеф, кого и когда посылать, — он метнулся к двери и открыл её.

Пантелей стоял на пороге с пакетом.

— Простите, — тихо сказал он, — но Леонид Яковлевич заботится о здоровье вверенных ему людей и приказал провести профилактику. Есть подозрение, что в городе появились инфекционные очаги. Все должны принять лекарства.

— О, блин, — оценил ситуацию Эдик.

— Вот, — Пантелей достал из пакета таблетки. — Это вам, а это вашей даме.

— А почему у неё другие? — заметил Эдик.

— Разное воздействие на мужской и женский организм.

— А-а-а… Главное, это, — Эдик бесцеремонно отодвинул Пантелея в сторону, как будто для приватного разговора, который Анна не могла бы услышать. — А на потенцию твои таблетки не влияют?

Пантелей сначала смутился и, похоже, даже не понял вопроса.

— Тут у нас… сам понимаешь… — начал пояснять Эдик, но Пантелей уже понял.

— Не волнуйтесь, эти лекарства никакого вреда вам не принесут.

— Слушай, а анаболиков у тебя нет? — заговорщически спросил Эдик. — Хочу продолжить тренировки.

— Для вас, — так же заговорщически ответил Пантелей, — найдём. Зайдёте завтра в больницу.

— Уважаю, доктор, — сказал Эдик и, как бы в знак уважения, сбросил в рот с огромной ладони таблетку. — Шампанским запить можно?

— Можно, — улыбнулся Пантелей.

— А даме?

— И даме.

Эдик наплескал в стаканы шампанское, подал стакан Анне. Та, как сомнамбула, проглотила свою таблетку и запила глотком шампанского.

— Ну, доктор, это всё? Или, может, ты ещё осмотр девушек проводишь? — глумливо поинтересовался Эдик.

— Нет-нет, — растерялся Пантелей, — я…

— Ну так давай, иди уже, пациенты ждут, — Эдик нетерпеливо стал подталкивать Пантелея к выходу.

— Да-да… Главное, чтобы не было побочных реакций…

— Э! Ты же говорил, что ничего не будет? — не на шутку испугался Эдик.

— Да нет же, всё будет хорошо, — поторопился заверить Пантелей.

— Да? А какого хрена у меня тогда крышу плющит? — успел спросить Эдик и упал на пол. — А?.. Чё это?.. — уже почти шёпотом сказал он и перестал двигаться.

— Что с ним? — спросила Анна.

— Ничего. Он спит, — успокоил её Пантелей. — Часа три, четыре. Тут уже многие спят.

— А я?

— А ты витаминку скушала.

В этот момент в номер вошли Никонов и Эньлай. Анна вскочила и бросилась к Никонову на грудь.

— Никонов! Милый Никонов! Я знала, что ты придёшь! Потому что ты настоящий!

Олег обнял её, но стоял явно смущённый. Какое-то время он просто гладил её по голове, как гладил бы дочку.

— Да, доктор, жаль, что тебя не было с нами на последней войне. Ты уже целую роту без единого выстрела уложил, — оценил он лежащего на полу Эдика. — С этим пришлось бы повозиться.

— Я пойду дальше? — спросил Пантелей.

— Да, конечно. Парня мы этого свяжем. Связать-то можно?

— Можно, — кивнул Пантелей.

— А дальше что? — спросила Анна.

— Доктор запретил нам воевать. Ты тут некоторые моменты пропустила. Жаль. Очень назидательно.

— Ты тоже кое-что чуть не пропустил, — вдруг обиженно заявила Анна и слегка пнула спящее тело Эдика.

— Ладно-ладно, — согласился Олег, — виноват. Но я бы всё равно пришёл.

— Я знаю… А у вас что было?

— Чудо.

— Чудо?

— Да, чудо. Пантелей совершил чудо.

— Реально?

— Реальней некуда. Он воскресил двух мёртвых.

— Ты не шутишь?

— Да какие шутки! Одного я сам убил, — вмешался Эньлай. — Как бы теперь его ещё раз не пришлось убивать. Вдруг он снотворное не захочет пить. — Он подошёл к окну и осторожно выглянул на улицу.

За окном Лю увидел картину, которая показалась ему очень знакомой. По улице двигалась серо-коричневая масса. Бугрилась и текла живой рекой.

— Крысы! — распознал он.

— Что крысы? — не понял Никонов.

— Крысы! Я видел, как они так же рекой шли в город. Я сотни намотал их на колёса. И теперь — теперь, похоже, они уходят из города.

— Плохой знак, — Никонов тоже подошёл к окну.

За ним последовала Анна.

— Господи, какое противное зрелище… — отшатнулась она.

— Противно — это когда они под колёсами хрустят, — поделился впечатлениями Эньлай, отчего Анна брезгливо передёрнула плечами.

— Если крысы уходят, значит, будет что-то хуже, чем есть сейчас, — сделал вывод Никонов. — С другой стороны, — продолжал рассуждать он, — если они уходят, значит, есть куда.

— Надо спросить у Макара, в Писании что-нибудь есть про крыс?

— Вряд ли… Надо уходить.

— Я туда не пойду, — в брезгливом ужасе скривилась Анна. — У меня просто ноги откажут.

— По-моему, сейчас крысы безобиднее, чем вот эти ребята, считающие себя властелинами мира, — заметил Эньлай.

— У нас там автобус. По крысам тебе идти не придётся, — успокоил Олег. — Эньлай, давай вязать парня, помоги перенести его на кровать. И надо страховать доктора.

— А где Макар? — спросила Анна.

— Они с Тимуром и профессором у автобуса. Принимают девушек, которые… — Олег на какое-то время замялся, — не хотят оставаться в этом борделе.

— А что? Есть такие, которые хотят остаться?

— Есть…

— Бррр… Знаешь, я вот всё время мечтала о мужчине, о защитнике… о семье… Хотелось простого бабского счастья. А тут мне предложили стать наложницей. И ведь получается, я всю жизнь была у кого-нибудь наложницей. Одна ошибка в юности, и вся жизнь наперекосяк.

— Наташа бы моя посоветовала покаяться. И всё — с нуля, — сказал Эньлай и вышел в коридор.

Сказал, и самому стало стыдно. Он вспомнил, как после случая с девочкой он долго не находил себе места, а Наталья тянула его в храм. Уговаривала пойти на исповедь, но Лю даже представить себе не мог, что будет кому-то изливать свою душу. Жена говорила, что Господь и так всё знает, на что Эньлай справедливо замечал: зачем, мол, тогда идти каяться. «Будет легче, — говорила Наташа, — понимаешь, вот если Ваня или Вася провинятся и ты видишь, что их мучает совесть, ты же ждёшь их, что они придут к тебе. Ждёшь? Вот. Так и Бог ждёт тебя». — «А при чём здесь священник?» — возмущался Эньлай. «При том, что священники с апостольских времён поставлены». — «А если он мне как человек не нравится?» — «Ну… глупо так рассуждать… Тебе же не все машины нравятся, но ты на них ездишь? Тоже, конечно, глупое сравнение… Как бы тебе сказать, ну… воду святую, к примеру, можно пить из хрустального бокала, а можно из жестянки какой, но святая вода при этом останется святой. Понимаешь? Без кружки нельзя… К реке жизни не всякий подойдёт…»

Эньлай ткнулся в следующий номер. А там уже Даша плакала на груди Пантелея, а ещё какая-то девица смотрела на эту сцену с явной завистью.

— Уходить надо, — напомнил Эньлай Пантелею, и тот согласно закивал.

— О! — сказала девица. — Китайцы тоже остались?! Ну да, куда там целый миллиард девать.

Эньлай не обиделся.

— Русские китайцы остались, за это поручиться могу, — деловито поправил он и снова вышел в коридор.

На улице Макар и опасливо озиравшийся Давыдыч стояли у двери автобуса, в котором сидели два десятка девушек. Красавицы, как на подбор. «Это не конец света, — подумал Лю, — это гарем какой-то».

— Крысы, — кивнул Эньлай за забор больницы.

— Да видели уже, — спокойно ответил Макар. — Им главное выжить. Значит, нашли где-то место получше.

Эньлай подошёл поближе: крысиная «река» заметно поредела. Основная масса уже пронеслась, и поредевший арьергард теперь делился на отдельные ручейки. Но зрелище всё равно было неприятным, и Эньлай вернулся к автобусу.

— Про крыс в Библии ничего не сказано? — спросил он у Макара.

— Вроде нет, а вот про динозавров, как я думаю, есть…

— Да ну…

— В книге Иова сказано: Вот бегемот, которого Я создал, как и тебя; он ест траву, как вол; вот, его сила в чреслах его и крепость его в мускулах чрева его; поворачивает хвостом своим, как кедром; жилы же на бёдрах его переплетены; ноги у него, как медные трубы; кости у него, как железные прутья… На кого это больше похоже?

— Действительно, на динозавра.

— Всё потому, что словом «бегемот» переводчики назвали животное, название которому просто не знали. В древнееврейском тексте не было гласных, и звучало это как бэ-хэ-мэ-тэ, что вообще могло означать всех животных.

— И почему динозавры не дожили до наших дней?

— Многие твари не дожили. Климат после потопа очень изменился…

— Слушай, Макар, ты всё знаешь, почему тебя не взяли? — Лю нахмурил лоб, а Макар после этого вопроса опустил голову.

— Потому, — неторопливо ответил он, — что про таких, как я, в Откровении Иоанна Богослова сказано: носишь имя, будто жив, но ты мёртв…

— Но ведь тебя для чего-то оставили?

— Я всю жизнь жду этого «чего-то»…

Наступило неловкое молчание, Макар отошёл, явно не желая продолжать разговор, как-то странно тряхнул своей нестриженой головой, словно хотел сбросить тяжёлые мысли, и Лю решил не донимать его больше расспросами.

Чуть в стороне Тимур «воспитывал» одного из парней Садальского, которого пришлось всё же оглушить, чтобы пройти в гостиницу. Тимур, по сути, объяснял ему, что такое хорошо и что такое плохо, и если горячему кавказцу казалось, что парень плохо понимает, он отвешивал ему оплеуху. Девушки с интересом наблюдали за воспитательным процессом, и Тимур, время от времени оглядываясь на них, ещё больше входил в раж.

— Детский сад какой-то, — покачал головой Эньлай и вспомнил, как ему бывало стыдно после того, как он кричал на своих детей или прикладывал к воспитанию руку. Почему было стыдно, даже если он был абсолютно прав, он понять не мог. Наташа тоже могла шлёпнуть любого, но у неё это получалось как-то небольно и беззлобно.

— Детский сад, — повторил Лю теперь уже о своих мыслях. — Вот, Наташа, сегодня я убил человека, потом видел, как его оживили… Нет, ты бы поправила, воскресили. За один день так много всего… Ты бы сказала, что мне делать… — разговаривая то ли сам с собой, то ли с Наташей, Эньлай медленно удалялся от гостиницы по улице, забыв и про своих товарищей, и про автобус с девушками.

Память вдруг выстроила перед ним целый ряд картин, которые ему приходилось видеть. Вот успешные дети сдают пожилую мать в дом престарелых, чтобы не мешала заниматься бизнесом и не портила имидж дома. Вот отрок кроет последними словами свою мать за то, что не дала ему денег. Эньлай тогда попытался остановить наглеца, сделать ему замечание, но сама несчастная женщина попросила его не вмешиваться, потому что сынок может уйти из дома. Самое, пожалуй, страшное зрелище, как два брата избивали своих престарелых родителей… Опять же — из-за денег. Братьям нужна была нищенская пенсия на свои нужды. Какого воспитания не хватало этим страшным детям? В газетах писали о детях индиго, но вот всё чаще приходилось сталкиваться с такими моральными уродами, а вовсе не с теми, кто был щедро одарён талантами. Там же, где родители пытались противостоять безумию детей, появлялись судебные приставы, и опять отвечали родители, а не дети. Потому что по закону получалось, что родителям нельзя лишать детей права на получение своей доли разврата, своей доли безумия…

И вспомнилось, как на площади у храма Макар увещевал собравшихся признаками последних времён.

— Послушайте, что писал апостол Павел апостолу Тимофею во Втором послании: Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрёкшиеся. Таковых удаляйся. К сим принадлежат те, которые вкрадываются в домы и обольщают женщин, утопающих во грехах, водимых различными похотями, всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины.

Интересно, из тех, кто его тогда слушал, кто сегодня пытается выстроить новую власть, растоптать других, чтобы стоять наверху, кто сегодня поклонился очередному самозванцу?

«Таковых удаляйся», — повторил для себя Эньлай слова апостола, и ему очень захотелось спросить апостола, куда можно удалиться из современного мира, если он везде тебя догоняет? Ведь хотелось, казалось бы, так мало: чтобы рядом были любимая жена и дети… «Может, я их очень сильно любил, и в этом моя вина?» — подумал вдруг Эньлай. «Господи, — взмолился он до выступивших на глаза слёз, — ну если в этом моя вина, то пусть она на мне и будет, ну отправь Ты меня к ним, где бы они ни были! Я всё равно не откажусь от этой любви!..»

— Отчего же душу-то так выворачивает? — спросил Эньлай вслух.

Он вдруг понял, что отошёл от гостиницы на целый квартал. Удивился, что на улице уже не было крыс.

— Даже крысам место нашлось… — горько сказал Лю и понял, что у него есть ещё один вопрос к Макару.

Он быстро вернулся к автобусу, в который уже погрузились все, включая Пантелея и Дашу. Тимур был уже за рулём. Лю сел рядом с Макаром и осторожно спросил:

— Можно ещё один вопрос?

— Да можно, конечно, — широко улыбнулся Макар, растягивая морщины на небритом лице.

— Может, меня с Наташей не взяли, потому что я китаец?

— Да ну, — отмахнулся Макар, — ты вон на Тимура посмотри. Есть ответ на твой вопрос у апостола Павла в его Послании к галатам: Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса; все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе. Если же вы Христовы, то вы семя Авраамово и по обетованию наследники. Так что все, кто видят в Христе Спасителя, национальности не имеют. И цвет кожи не важен. Большевики долго прививали интернационализм, но любая, даже благая, идея без Христа обречена на провал. Понимаешь?

— Понимаю, — задумался Эньлай и вдруг встрепенулся: — А я знаю, почему оставили тебя!

— Почему? — ухмыльнулся Макар, и по всему его виду было понятно: любые домыслы Лю покажутся ему смешными.

— Чтобы ты нам, дуракам, всё объяснял!

— Скажешь, — вздохнул Макар, — мне бы самому кто бы объяснил… Кто я? Жалкий философ-недоучка, который не нашёл в себе сил стать монахом…

«Кто я? Жалкий философ-недоучка, который не нашёл в себе сил стать монахом… Я тот, кто, чувствуя вкус благодати и радость богообщения, грешил сознательно. Я тот, кто стоял в самом низу лестницы и показывал другим путь, но сам так и не мог преодолеть первой ступени. А если и поднимался, то неминуемо скатывался обратно, с радостной завистью глядя на спины уходящих в небо… Простительна та ошибка, которая совершается человеком по незнанию, но я-то… Странно спасаться от этого мира самим миром…

И странным был мир. Как-то с начала XXI века стало принято загадывать о Конце Света. Ссылались при этом и на календарь майя, и на пророческие сивилловы книги, да и по Откровению Иоанна Богослова сверялись. В головах всё смешивалось. От Блаватской до Льва Тихомирова. И считали 12 царей, вассалов Антихриста, начиная с Ленина, и получалось, что совсем немного осталось адского разгула. Спорили о мелочах: считать ли Маленкова отдельным правителем, засчитывать ли короткий срок Черненко? Или, к примеру, как считать сроки Ельцина? Так или иначе, получалось, что 12 «царей» вот-вот минуют… И по сивилловым книгам, как и у майя, 2012 год выходил переломным для России, после чего наступит расцвет. Да вот с чего расцветать, если уж и почва под ногами была продана? Горела и гнила одновременно. Чего только не считали-высчитывали. Чего только не ждали. И были близки к хилиазму, ожидая какого-то особого процветания России. И никто не думал, что процветание ещё надо заслужить, да ещё и отстоять. Самому мне ближе были мысли Льва Тихомирова о том, что сроки зависят от нравственного состояния человечества, а не от математических расчётов и нелепых пророчеств. Чем больше возможно спасти людей, тем дольше срок, считал Тихомиров. И ссылался на то, что Сам Спаситель сроков не называл, более того, говорил, что они известны только Отцу. Но потом попался мне на глаза труд математика Ивана Панина, который бросил блестящую карьеру ради того, чтобы математически доказать богодухновенность канонических библейских текстов. И доказал. Благодаря цифре 7. Её кратности в тексте. Нужно ли было доказывать математически данность текста Богом, не знаю. Возможно, во времена, когда подавляющее большинство прагматиков на верующих смотрели если не с ненавистью, то с некоторой насмешкой, такое исследование и было необходимо. Но оно осталось почти незамеченным. Догматики боялись бесовской нумерологии в изучении Писания, атеисты боялись чётко построенного доказательства того, что они уже привыкли называть мифом, в лучшем случае, древней литературой. Наверное, если сказать бабульке в храме, что Библия имеет некие цифровые закономерности, она ответит что-нибудь типа: «Да я и так знаю, что Бог есть», — принимая Его простотой сердца. Ведь писал апостол Павел коринфянам: Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом. И ответила бы бабушка словами апостола: И когда я приходил к вам, братия, приходил возвещать вам свидетельство Божие не в превосходстве слова или мудрости, ибо я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого; и был я у вас в немощи и в страхе и в великом трепете. И слово моё и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы, чтобы вера ваша утверждалась не на мудрости человеческой, но на силе Божией. Но опять же, каждому своё… Кому-то без мудрости человеческой Бога не увидеть. Не понять. Тем более в себе не почувствовать. Особенно — нашей интеллигенции, поражённой плесенью гордыни так глубоко, что от богооставленности, богоотступничества дошла она до богоненависти.

О чём я? Ах да… О цифровых закономерностях. Человеку рассчитать Божий Замысел не дано. Даже гениальному. Что с того, что рассчитывал Исаак Ньютон время Конца Света по книге пророка Даниила! И считал он от момента создания Священной Римской империи. И добравшиеся до отголосков текста журналисты трезвонили о 2060-ом годе, даже не задумываясь, от какой даты правильно считать: от Карла Великого или Оттона Первого… Да и не думали о том, почему Ньютон уничтожил первую часть своих расчётов.

Верующие не считали. Они чувствовали и надеялись. В их знаниях, как всегда, было больше иррационального. На службах я стоял у самого входа в храм, там, где с древних времён стояли оглашённые, хоть и был крещён. А ещё больше любил приходить один, чтобы ощущать свою малость под сводами храма, окунаться в объём геометрии Божьего дома и ни о чём не просить. Потому что не знал, о чём просить, ибо Богу и так известно, что нам надо. Но в храм я ходил в короткие промежутки трезвости, и душа моя содрогалась, понимая всю низость своего падения, и сознание не находило себе покоя, и хандра становилась унынием, и лишь когда я вспоминал Его путь на Голгофу, мне становилось стыдно и больно, что мои страдания — жалкая нелепость собственных ошибок и грехов — не стоят даже единого вздоха Спасителя. Я уходил из храма, чтобы какое-то время читать евангельские тексты, Деяния апостолов, пытаться понять Откровение или вторить мыслям Екклесиаста…

Я уже говорил о том, что пытался затмить образ Елены другими женщинами. И такой грех был. Грех был, женщин, способных затмить её, не было. Они могли быть добрыми и умными, но недостаточно красивыми, могли быть великолепно сложенными, удивительно красивыми, но недостаточно рассудительными, они могли быть разными, но не могли быть Еленой, из-за которой я вёл троянскую войну со всем миром. И давно уже понял, что настоящая любовь мужчины и женщины даётся Богом человеку только один раз, и принимать этот дар надо без оговорок и скидок на бренную жизнь, устроенность или неустроенность быта. Ибо второго раза не будет. Может быть только очень хорошая имитация, игра с самим собой. Но тень первой любви всегда будет стоять над душой как далёкий зов, как забытый рай, как судья всех последующих попыток найти свою вторую половину.

Для меня время остановилось, а для мира ускорилось и сжалось. День, не успев начаться, уже завершался, ночь, только поманив сном, обращалась в унылое утро. Как в бездонных воронках, остатки времени таяли в суете городов. И многие люди почти физически ощущали иссякаемость времени.

Особенно это ощущалось в Европе. Помню, на улицах Барселоны я просто замер в бурном людском потоке, пытаясь всмотреться в лица, но лиц не было. Зато заметил другое: в одной из самых католических стран я не увидел нательных крестов. Зато почувствовал, что каждый здесь настроен жить долго и счастливо. И это не настрой даже, а почти убеждённая уверенность. А вокруг наводнения, пожары, землетрясения… И карманники. И тогда я мчался из Европы в какой-нибудь русский райцентр, чтобы почувствовать, как время может еле тянуться, почти по инерции. Какой-нибудь путевой обходчик в оранжевой робе отстукивал время своим молотком по рельсам Транссиба так степенно и размеренно, что казалось — время остановилось или, во всяком случае, никуда не торопится. Но там была другая беда: там люди время пропивали. Пропивали вместе с жизнями. И сильным мира сего не было до этого никакого дела. Точнее, дело было только до того, чтобы вовремя подвозить дешёвое спиртное. И в словосочетании «хронический алкоголизм» слышалось мне двойное значение, где первое слово означало пропивание времени. Где-то там, в одном из таких забытых уголков, я и взял свою первую бутылку, чтобы разбавить время тягучей тоской глубокого разочарования в этом мире, и пил эту тоску прямо из горла на стогу сена, вглядываясь в бесконечную линию русского горизонта. А когда проснулся пасмурным августовским утром на этом же стогу, увидел маленькую девочку, которая стояла внизу и терпеливо ждала моего пробуждения.

— Дяденька, ты только не кури, а то стог сгорит, и нам нечем будет кормить нашу корову.

Я чуть не разрыдался от этой великой простоты, от которой был так далёк перегруженным человеческой мудростью сознанием.

— Я не буду, я скоро уйду, — ответил я.

— Да нет, будь сколько хочешь, только не кури, — разрешила она, и мне стало больно от этого святого простосердечия.

— Время здесь медленнее, — сообщил я девочке.

— Я знаю, — вдруг ответила она. — Потому что у нас неинтересно. Так Славка, мой двоюродный брат, сказал, когда из города приезжал.

— Ничего он, твой Славка, не понимает. Мы все не понимаем. Мы перестали радоваться простым вещам. Тут такой удивительный ветер с запахом трав. Когда его вдыхаешь, кажется, что в тебя вливается… даже не знаю, как это назвать…

— Как будто чувствуешь землю? — подсказала девочка.

— Как будто чувствуешь землю, — согласился я и, немного подумав, добавил: — И небо.

— Поэтому ты забрался на стог? Чтобы быть ближе к небу?

— Поэтому я забрался на стог.

— И куда теперь пойдёшь?

— Сначала в магазин, у вас же в посёлке есть магазин? А потом пойду в никуда.

— В никуда? Это где?

— В никуда — это нигде.

Я скатился со стога, подарил девочке дорогую ручку, потому что ничего стоящего у меня больше не было, и пошёл в своё никуда, выбросив мобильный телефон. Путь мой завершился в кладбищенской каморке, а ручку заменила лопата.

А время остановилось. Ехавшие со мною в автобусе люди, похоже, этого не понимали. Я понял это уже на второй день. Мы ели, спали, могли умереть, потому что физические свойства наших тел сохранились, но хрональные (здесь не подходит слово хронические) отсутствовали. Для того чтобы подтвердить это, должно было пройти несколько лет, но именно этих лет не было. Говоря проще: наши тела на данный момент были как бы вечными, то есть не претерпевали никаких изменений старения, потому что пребывали в одной временной точке; правильнее сказать, в точке отсутствия времени. Наш мир был отделён от всей вселенной. Так диэлектрик изолирует собой материал, несущий электричество или излучающий электромагнитное поле, свойства этого материала нести электричество или излучать поле остаются, но во всём остальном мире не проявляются. Они изолированы. Может, нас действительно закрыли от всего остального мира куполом, как своеобразным диэлектриком? Всё укладывалось в эту теорию, кроме того, что сделал Пантелей. Так или иначе, я просто каждой клеткой своего тела чувствовал, что время остановилось. Или исчезло. Или его изъяли… Или один какой-то миг обратили в вечность. Оставалось понять — для чего? И тени прошлого не зря являлись из бездны вечности, словно подсказывали, что времени больше нет. И приходили к каждому из нас, кроме Пантелеймона.

Я смотрел на тех, кто меня сейчас окружал, как на самых близких людей. Ближе, пожалуй, у меня в жизни никого не было. Настоящий русский солдат Никонов или мечущийся между добром и злом профессор Дубинский, шепчущая молитвы Галина Петровна и стоящая на перепутье Даша, броско красивая, но такая несчастная Анна, Тимур, с которым я бы с удовольствием поел шашлыков и попил красного вина в каком-нибудь гостеприимном ауле, или такой земной и совсем неподнебесный Эньлай, и вернувшийся с того света Лёха, и такой непонятный нам всем, абсолютно несовпадающий с этим миром Пантелей — все они вдруг стали для меня чем-то похожим на семью. И всем нам предстояло нечто, именно то «для чего?», что мучает всякого человека, который задумывается над смыслом своей жизни.

Последние годы всё человечество жило с каким-то буквально осязаемым надрывом. Осязаемым, но непонятным. Таким, какой можно увидеть только в кинохронике первых советских пятилеток. Но если тот надрыв был осмыслен и понятен, то этот не поддавался объяснению, больше походил на предсмертный рывок белки в колесе. И мы, ехавшие в автобусе, сейчас жили с особенным надрывом, так, будто должны были совершить подвиг. Может быть, именно это всех нас так единило.

Что ещё? Мой интеллектуальный алкоголизм тоже обрёл странные свойства. Я мог пить сколько угодно, но не пьянел более, чем на ту первую стадию, которая наступает после ста грамм крепкого алкоголя, а утром не испытывал похмелья. С одной стороны, такое пьянство — мечта всякого алкоголика, с другой — я не мог удовлетворить своё пристрастие. И это, в свою очередь, наталкивало меня на мысли о том, что вокруг нас некое подобие ада. Ведь именно там душа будет предаваться своим страстям и пристрастиям, но не сможет никоим образом их удовлетворить. И око видит, а рука неймёт, говорили мои предки.

Но более всего нам не хватало простого русского батюшки. Бесхитростного и невелемудрого. Который, не мудрствуя лукаво, сверяет свою жизнь и жизнь своих прихожан по Писанию, прощает по слабости человека века сего многие грехи, отчего сам часто недужит, но и крепится тем, что у него есть община. И если видит рассеянных на службе или успевающих перекинуться словечком, не негодует, а возвышает ещё громче свой тенор или баритон к Богу, отчего человек сердечно содрогается и вспоминает, зачем он сюда пришёл. И в обычной жизни выступает как добрый советчик, по сути — как отец большого семейства. И прощает, прощает, прощает всё, кроме хулы на Духа Святого и богоборчества. И прихожане под его епитрахилью чувствуют покров Самого Отца…»

Никто не приказывал свозить, собирать всех больных в одном месте. Никонов и мужчины, уходя вызволять Дашу и девушек, ничего не сказали. Поэтому Галина Петровна и Лёха-Аллигатор действовали по наитию. Они вдруг, не сговариваясь, поняли, что, когда ребята вернутся, нужно будет что-то предпринимать. Сначала хотели собрать всех в конференц-зале больницы, но потом всё же остановились на просторном холле первого этажа, откуда недалеко было как до кухни, так и до подвала на случай возможных военных действий. Больные не роптали. Галина Петровна всем вкратце объяснила суть происходящего в городе, объяснила, какая власть вдруг появилась, чего хочет и что ждёт больных. Тех, кто мог ходить, чувствовал себя сносно и хотел бы уйти, не держали. Другие ходячие стали добровольцами и помогали Алексею и Галине Петровне. Один седоватый мужичок, подтаскивавший после операции ногу, ходил за Галиной Петровной хвостиком, чуть что, бросался помогать и всё смотрел на неё с какой-то лукавинкой. В конце концов, Галина Петровна не выдержала и спросила:

— Чего ты на меня пялишься, старый?

— Да не такой уж я старый, — нисколько не смутился мужичок, — а ты вот дак вообще красавица ишшо.

— Чего? — упёрла руки в боки Галина Петровна.

— Так я про то, что мы ишшо ничего. Могли бы вместе век докоротать, — заявил мужик таким тоном, как будто только что доказал у школьной доски теорему.

Галина Петровна от неожиданности даже села на первое подвернувшееся кресло. Слов она сначала не находила, но потом живо подпрыгнула и сказала всё, что по этому поводу думает:

— Вот ведь, бес в ребро, седина в бороду! Тут не поймёшь, то ли мир кончается, то ли война начинается, а мужикам всё по боку! Увидел юбку — и глаза наперекосяк! А чуть что — во всём у них бабы виноваты!

— Так не виню я тебя ни в чём, — начал было оправдываться мужик. — Меня, между прочим, Василием звать.

— Между каким прочим?! Ты вот что, Василий, давай без насилий, — срифмовала Галина Петровна, — я своего деда похоронила, и с тех пор у меня никаких общений с вашим полом быть не может. Того-то еле вытерпела. Это ж надо же, ему на кладбище прогулы ставят, а он сватается!

— Какое кладбище! — обиделся Василий. — Я же со всей душой!

— Знаю я, в каком месте у вас душа!

— Да я… Просто ведь вдвоём легче…

Галина Петровна на этих словах осеклась, выдохнула и неожиданно признала:

— Это точно. Вдвоём легче. Мы вот и жили с внучкой вдвоём. Жили, зла никому не делали… А тут — на тебе. Ты не серчай на меня, Василий, тоже раскудахталась…

— Да я и не серчаю…

— Ну и спаси Господи…

— Так давай я чего помогу-то…

— Дак знать бы, чего ждать… Молиться-то хоть умеешь?

— «Отче наш» знаю.

— И то хорошо.

И так они двинулись по коридору уже как старые, закадычные друзья. Алексей, случайно наблюдавший всю эту сцену, долго стоял, глядя им вслед. И только, когда они скрылись за углом, тихо, словно боялся спугнуть впечатление, определил:

— А ведь какие хорошие люди…

Когда Галина Петровна вошла в холл, она не узнала больных. Они смотрели на неё кто с недоверием, кто с открытой неприязнью, кто с насторожённостью.

— Что случилось, мои дорогие? — участливо спросила она и закрыла ладонью рот Василию, который хотел было что-то вякнуть, выступив из-за её плеча.

— Почему вы нас обманываете? — спросил инвалид в кресле-каталке.

— Что значит — обманываем? Я всем всё рассказала честно.

— Почему вы не сказали, что наш доктор может воскрешать мёртвых?! Вот его, например, — инвалид ткнул пальцем в растерянного Алексея, что только-только появился в холле.

И Галина Петровна тоже растерялась. Василий при этом на всякий случай отступил от неё на шаг.

— Чего он нас пилюлями и капельницами мучает? Пусть исцелит, и всё! — гневно сказала женщина из лежачих.

— А ты что, главной себя тут возомнила? — прищурилась Глафира Петровна из онкологии.

— Пусть скажет, он святой? — поддержала соседку баба Тина, зачем-то поднимая над головой икону.

— Да помилуй Бог! — опомнилась, наконец, Галина Петровна. — Я никакой главной себя не считаю. Просто помочь хотела. Я не знаю, как это вышло! Слышите? Он просто молился. Плакал и молился. Понимаете?

— Пусть и за нас плачет и молится! Мы вместе с ним будем! — крикнул мужчина, у которого была на глазах повязка. — Мне плакать нечем, но я всё равно буду, если надо!

— Постойте! — пыталась объяснить Галина Петровна. — Поймите меня, Христа ради выслушайте!

— Где он?! — не слушали её.

— Пусть выйдет.

— Зачем прячется!

— Мы его не съедим!

— Он ушёл спасать девушек! — крикнул Лёха так, что все замолчали. — Поняли? Их там насиловать будут! А вы тут орёте!

На какое-то время Алексею удалось заставить замолчать десятки страждущих, и Галина Петровна не преминула возможностью высказаться:

— Милые мои, — снова начала она, — вы должны понять. Болезнь попускается Господом, дабы человек задумался о спасении души. Говорить я не мастерица, но как понимаю, так и объясню. Если человек избавится от грехов, то и болезнь отступит.

— Да я лбом в вашем храме два года бился! — снова заговорил инвалид. — Мне поп наш все эти песни уже пел. Толку что?! — он раздражённо ударил обеими руками по колёсам каталки.

— Кому-то до конца жизни лбом биться, а того, что просит, не получить, — грустно ответила ему Галина Петровна, — у меня сын за Божью Правду бился, и его убили. И что? Мне надо было Бога упрекать в том, что чья-то злая воля подняла на него руку?

— А чего ж Бог за него не заступился? — спросила Глафира Петровна.

— А это… — уже совсем тихо ответила Галина Петровна, — одному Ему известно. Поймите вы, некоторым болезнь во искупление даётся, некоторым, чтоб уберечь их от ещё больших напастей.

— Да куда уж больше, — горько вставил инвалид.

— А мне бы уже умереть… побыстрее… — прошептала Марина из онкологии, но её все услышали.

— И это тоже… как дар бывает… — ответила ей Галина Петровна. — Я только в России такую поговорку слышала: рак — в рай за так.

— Не хотите попробовать — за так? — с ухмылкой прошептала Марина, и Галина Петровна опустила голову.

— Если попустит… то куда ж деваться… Если бы Пантелей мог, он бы вас всех исцелил. Неужели вы не видите, что он действительно этого хочет. Кому бы вы были нужны в такое время, а он сюда пришёл. У него даже никто не спросил, а где его родные, что с ними.

— Он мне операцию сделал! — раздался вдруг громкий и такой упрекающий голос Серёжи. — Он очень хороший. Он самый добрый! И Галина Петровна хорошая! Не кричите на неё!

И всем, кроме Серёжи, стало стыдно. Заметив это, мальчик вышел в центр зала и неожиданно радостным голосом предложил:

— А хотите, я вам стихи почитаю?

— Стихи? — изумился инвалид. — Какие стихи?

— Стихи моего полного тёзки, Сергея Есенина.

И начал читать, не дожидаясь одобрения и разрешения, совершенно взрослое, царапающее душу стихотворение позднего Есенина. Читать так, что казалось, оно написано про сегодняшний день, про нынешнюю Россию, про каждого, кто был и страдал в этом зале:

Несказанное, синее, нежное…

Тих мой край после бурь, после гроз,

И душа моя — поле безбрежное —

Дышит запахом мёда и роз.

Я утих. Годы сделали дело,

Но того, что прошло, не кляну.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист.

А теперь вот в лесной обители

Даже слышно, как падает лист.

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?

Всё спокойно впивает грудь.

Стой, душа, мы с тобой проехали

Через бурный положенный путь.

Да и сам голос пятилетнего Серёжи звенел в холле как колокольчик, и акценты он расставлял так, что женщины уже вздрагивали плечами от рыданий, а мужчины прятали и вытирали как бы невзначай глаза, и только Лёха плакал открыто и счастливо. А Серёжа продолжал:

Разберёмся во всём, что видели,

Что случилось, что сталось в стране,

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

Принимаю, что было и не было,

Только жаль на тридцатом году —

Слишком мало я в юности требовал,

Забываясь в кабацком чаду.

Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь,

Так же гнётся, как в поле трава…

Эх ты, молодость, буйная молодость,

Золотая сорвиголова!

Когда он кончил читать, в холле царила плачущая тишина. Он, словно вернувшись откуда-то с поэтического Парнаса, удивлённо обвёл взрослых взглядом:

— Вам что — не понравилось?

— Очень понравилось, — ответил за всех инвалид.

— Тогда надо похлопать в ладоши, — удивился непониманию Серёжа.

Инвалид захлопал первым, мощными ударами сильных ладоней, словно чеканил шаг парализованных ног. И уже тогда к нему присоединились все, и аплодировали так, как не хлопали бы ни одному известному артисту. Серёжа стоял в центре и радостно улыбался. Лёха, растерев глаза до красноты, бросился к нему, взял за плечи и спросил:

— Можно я буду твоим названым братом?

— Можно, только надо у сестры спросить.

— А кто у тебя сестра?

— Даша. И вот — бабушка вторая — баба Галя.

— Мы спросим, спросим. Прочитаешь мне это стихотворение, я на листок запишу?

— Прочитаю, конечно. Мне его мама на компьютере сначала распечатала. Я вообще-то учил про собаку Джима, но мне это почему-то больше понравилось.

— Да это ж как сказано-то: стой, душа, мы с тобою проехали через бурный положенный путь… — повторил запомнившиеся строки Лёха. — Стой, душа! Здорово! Классно!

— Ага, — согласился Серёжа. — Я ещё про берёзу знаю.

— Часа три-четыре у нас есть, может, чуть больше, пока опомнятся, — тихо говорил Макар Никонову. — А дальше что будем делать?

У Михаила Давыдовича от этих слов сердце сжалось и какое-то время не желало разжиматься.

— Обойдётся без войны? — скорее не спрашивал, а утверждал обратное Макар.

— Оружия мы у них достаточно насобирали. По периметру больницы выставим огневые точки. Просто так тоже не сунутся, — размышлял в ответ вслух Никонов.