Репетиция Апокалипсиса

— Уходить надо будет, — сделал вывод Макар.

— С больными? Далеко не уйдём.

— А может, — несмело вмешался в разговор профессор, — заявим о нейтралитете? Пусть они своей жизнью живут, а мы своей. Никто никому не мешает.

— Девушек сразу здесь высадим? — вскинул бровью Никонов.

— В смысле? — не понял Михаил Давыдовыч.

— В прямом. Думаешь, они нам позволят полный автобус красавиц у них забрать? На чём, по-твоему, профессор, держится власть этого Садальского?

— На чём?

— На том, что он распределяет то, что ему не принадлежит. Ну… плюс немного харизмы. Он же им предложил вариант этакой военной демократии. Вождь и его дружина имеют право на всё, остальные имеют право работать. Всё.

— Как-то узко вы понимаете институт военной демократии, — не согласился профессор.

— Щас дискуссию по этому поводу откроем, — ухмыльнулся Макар.

— Если они и появятся, то ночью, — размышлял вслух Никонов.

— Не думаю, — возразил Макар, — для начала они попытаются тебя, Олег, купить.

— Купить? Да у меня же на роже написано, что я не продаюсь!

— Такие, как Садальский, об этом ничего не знают. Для них всё продаётся и всё покупается. Вопрос в цене.

— Ты его знаешь?

— На тридцать втором участке кладбища похоронена его мать. Памятник — обелиск.

— Это недостаток? — вмешался Михаил Давыдович.

— Это показатель. Насколько я знаю, он из когорты тех приватизаторов, которые растаскивали народное добро, а потом добивали ещё советские предприятия, выжимая из них последние соки, и называли это успешным бизнесом. Сам он никогда ничего не построил и не создал. Потом, вроде как, он, как и все капиталисты, предпочёл шмыгнуть во власть. Купил себе место в областной думе, затем — в Государственной…

— Слушай, ты на кладбище работал или в газете? — изумился Никонов.

— Ага, в боевом листке Армагеддона.

— Приехали, — крикнул Тимур с водительского сидения.

У входа всех встретил Лёха.

— Тише, — ни о чём не спрашивая, попросил он, — там Сергуня больным стихи читает…

— Какие стихи? — чуть было не возмутился Тимур.

— Хорошие. Про дом. Про Россию. Про юность. Есенина читает.

— Ну прямо военно-полевой госпиталь, — улыбнулся Никонов, — ты лучше скажи, Аллигатор, ты воевать сможешь?

— Ноги прострелены, руки ты мне сам прострелил, — начал Лёха с некоторой обидой.

— Да на тебе после… Пантелея… всё зажило, — хотел сказать «как на собаке», но посчитал это неуместным Олег.

— Да, — согласился Лёха, — вроде зажило. А что? Всё-таки будут стрелять?

— Думаю, будут.

Михаилу Давыдовичу от всех этих разговоров стало вдруг одновременно страшно и печально. Он уже не столько боялся смерти, сколько надеялся всё же увидеть, чем всё это кончится.

— Что ты думаешь про Второе пришествие Христа? — попытался он отвлечься на разговоры с Макаром.

— Я не думаю, я жду, — коротко ответил тот.

— И на что ты надеешься?

— На милость Божию…

— Мне сегодня нельзя спать, — сообщил ему профессор.

— ? — вскинул густую бровь Макар.

— Если я не буду спать, я не проснусь злым.

— Банально, логично, но стоит попробовать, — согласился Макар, — не переживай, спать нам, скорее всего, не дадут.

— Мне тоже придётся воевать?

— Нет, будешь лекции из окна читать. Пока тебе из пулемёта не зааплодируют.

— Злой ты, Макар, — обиделся профессор.

— Не злой, а ироничный.

— Ирония у тебя злая.

— Прости, — вдруг смягчился кладбищенский философ, — не бери близко к сердцу. Это я так. Самому не по себе.

— Как ты думаешь, — Михаил Давыдович стал похож на застенчивого ребёнка, — если нас убьют, мы встретимся: ты с Еленой, я с Таней? И — с сыном…

Макар долго и внимательно смотрел на профессора, который стоял, не поднимая глаз, словно спросил о чём-то запретном, интимном.

— Честно?

— Честно…

— Очень хочется. Но там, — Макар сделал паузу, взглянув в мутное серое низкое небо, — не влюбляются и не женятся. Там что-то другое… Не обижайся, надо было святых отцов читать, а не Хайдеггера.

— Не обижаюсь… Но так хочется их увидеть. Я вдруг понял, что прожил целую жизнь зря.

— Об этом не нам судить. Да и знаешь — так, наверное, все перед смертью думают, если успевают подумать.

И Михаил Давыдович и Макар теперь уже наблюдали, как Галина Петровна и Даша крепко обнялись на крыльце и первая что-то нежно шепчет и причитает второй, гладит её по голове и плачет.

— Люди такие бывают светлые, когда не скрывают своих чувств, — сказал профессор.

— А теперь представь себе любовь Спасителя, Который, будучи распятым, испытывая страшные муки, просил о распявших Его…

— У меня ни мозги, ни душа не вмещают, — честно признался Михаил Давыдович.

— И я о том же…

— И что же нам делать?

— Даже не помню, где я прочитал эту фразу, но она очень подходит к любым экстремальным ситуациям. Делай, что должен, и будь что будет…

— Хорошие слова. Я тоже одну знаю: если не знаешь, как поступать, поступай правильно.

— Мне кажется, Михал Давыдыч, ты близок к исцелению, — улыбнулся Макар.

— А ты сегодня ещё не выпил, — парировал с улыбкой профессор.

— Кстати, о выпивке… — сморщился как от зубной боли Макар, — пойду-ка я до ближайшей лавки. На трезвую голову спасать мир мне не по силам…

— Ты неизлечим, Макар.

— Алкоголизм неизлечим…

6

Как только Пантелей вошёл в холл, он сразу понял, чего от него хотят больные. Все смотрели на него: кто с надеждой, кто с мольбой, кто с интересом, а некоторые с затаённой обидой. Лёха успел ему сказать, что все верят в то, что молодой доктор может их исцелить, и ничем эту веру поколебать невозможно. Что он мог сказать этим людям? Это они желали чудес и знамений, и они же их не видели, это они бегали к «шептунам» (как называл главврач тех, кто лечил заговорами) и экстрасенсам, а потом приносили сюда застарелые, запущенные болезни, это они недоверчиво, неприязненно морщились, когда в палату входили сёстры милосердия из православного сестричества… Странно, но особенно их не жаловали в онкологическом отделении, где, по мнению Пантелея, они были всего нужней. У людей сложилось какое-то нелепое суеверие, что если священник или сёстры придут к кому-нибудь из них с проповедью или утешением, то скоро его будут отпевать. А теперь все эти страждущие люди хотели от Пантелея чуда… Чуда, которого он им дать не мог, потому что чудес по заказу, чудес по неверию не бывает. Потому что возвращение (так, он считал, говорить правильнее) Лёхи он считал великой Божией милостью, а вовсе не итогом своей молитвы. Потому что ничего подобного он сам никогда не видел и не знал. Разве что из житий святых, которые читал на ночных дежурствах.

Или знал? Пантелей вдруг вспомнил откуда-то из далёкого детства. Сколько ему тогда было? Пять? Шесть? Семь?.. А может, меньше? Отец вывез семью в отпуск не за границу, не на море, а в среднюю полосу Центральной России. «Надоело это пляжное сало», — сказал он тогда маме. Пантелей смутно помнил невзрачный корпус дома отдыха или санатория, тихие аллеи, по которым прогуливались негромкие старички, старушки и респектабельные семьи, столовую, в которой жил неистребимый дух какой-то каши, и небольшой, но очень древний город поблизости, куда родители возили Пантелея покататься на скрипучих каруселях. А ещё недалеко был монастырь, и окружавшие его белые, но потрескавшиеся стены с возвышавшейся над ними колокольней и золочёным крестом манили Пантелея посмотреть — что за ними. Но родители почему-то не торопились туда поехать, хотя и фотографировали монастырские стены, поднимающиеся из сочного зелёного луга в глубокое светло-синее небо. Пантелею обитель казалась сказочным городом, где должны происходить удивительные вещи, а ещё, хоть он и был маленьким, Телик буквально чувствовал, что в этом месте дышит история. Дышит так, что и сейчас он с лёгкостью вспомнил это чувство. Это было похоже на вход в иной мир. Теперь Пантелей понимал, что так оно и есть, а тогда ему казалось, что вот-вот из монастырских ворот вылетят на резвых конях всадники-витязи с развевающимися красными накидками за плечами. В серых стальных кольчугах, шлемах-шишаках. Настоящие русские витязи. И поскачут туда, откуда идёт на Русскую землю враг. Маленький Пантелей точно знал, что витязи должны быть в обители, потому что мама читала ему книгу, как они ездили туда за благословением. И Пантелей очень боялся, что пока родители собираются туда поехать, витязи уже ускачут по своим ратным делам и он не успеет их увидеть. А потревожить отца просьбой, как всегда, не решался. Только подолгу смотрел на извилистую просёлочную дорогу, которая вела к воротам обители. Но вместо витязей из ворот выезжали автобусы с туристами, автомобили, а входили в них паломники, которые хотя бы последние километры предпочитали идти пешком.

Однажды, когда родители гуляли по парковым аллеям, Пантелей немного отстал, высматривая в окружающих кустарниках таинственную лесную жизнь, и увидел под деревом пёструю мёртвую птичку. Он не знал, что птичка называется вертишейкой, но зато сразу понял, что она мёртвая. Что с ней случилось, он не знал, но на всю жизнь он запомнил испытанное тогда двоякое чувство: смерть пугала и заставляла поскорее пройти мимо, а ещё лучше, догнать маму и спрятаться в её больших любящих руках, но застывший открытый глазик вертишейки как будто просил о помощи. И уже не верилось, что такая небольшая птица могла вдруг умереть, казалось, её заколдовал злой волшебник, и если её отнести к доброму волшебнику, то он обязательно её оживит. И Пантелей так и сделал. Он достал из кармана носовой платок, потому что мама всегда клала в карман чистый носовой платок, развернул его и аккуратно переложил птичку на ткань. Погладил её по продольным тёмным полоскам на голове, прошептал «потерпи» и понёс в сторону монастыря, где, как он думал, обязательно должны жить добрые волшебники. Он настолько увлёкся своей благородной задачей, что даже забыл о родителях. Просто вышел из одних ворот и пошёл по направлению к другим, прижимая к груди завёрнутую в платок мёртвую птицу. Просёлок между тем тянулся не только через поле, но и заходил в негустой, но всё же лес, отчего Пантелею было страшно — вдруг злой волшебник догонит его и умертвит, как эту птичку. Про обычных зверей или лесных разбойников даже не думалось. В конце концов, страшно стало так, что Пантелей остановился и заплакал, не решаясь идти дальше, но уже не имея сил и смелости возвращаться назад. Плакал он тихо, потому как боялся, что родители услышат и расстроятся. Ну должен же был его услышать добрый волшебник!..

И он услышал. Пантелей сразу понял, что он добрый, хотя на нём была очень чёрная и сильно поношенная одежда до самой земли. Его лучисто-голубые, чистые, точно родниковая вода, глаза смотрели так, что ошибиться было нельзя — это добрый волшебник. Он был очень и очень старый, этот волшебник, такой старый, что седые волосы опускались прямо на грудь, путаясь с бородой, а лицо было иссечено такими глубокими морщинами, что в них можно было что-нибудь спрятать. Зато глаза были молодыми и прозрачными, как небо. Он вышел прямо из леса и сел на корточки рядом с плачущим Пантелеем и протянул ему горсть лесной земляники.

— Спасибо, — поблагодарил, еле сдерживая всхлипы, Пантелей, но не мог взять подарок, потому что в руках у него была птица.

— Давай её мне, — сказал волшебник, ведь он, конечно, знал, что мальчик принёс ему птицу, и они обменялись тем, что у них было в руках. — Ты думаешь, она живая?

Пантелей кивнул.

— И я так думаю, — улыбнулся волшебник.

Сжимая вертишейку в ладонях, он приблизил их к губам и тихонько дохнул, словно хотел её согреть, потом открыл ладони, и птица спрыгнула с них на землю. Засеменила, подпрыгнула, чуть пролетела, поблагодарила «кяй-кяй» и тут же скрылась в листве.

— Как тебя зовут? — спросил волшебник.

— Пантелеймон, — Пантелей назвал своё полное имя, потому что волшебникам надо говорить взрослое имя, а не Телик, как будто ты телевизор.

— Хорошее имя. Как у великого целителя. Знаешь такого?

— Знаю, у меня у кроватки его портрет.

— Не портрет. Образ.

— Образ, — повторил Пантелей.

— А меня зовут Иоанн.

— Иоанн.

— У меня вон там скит, — волшебник указал рукой куда-то в чащу леса. — Приходи в гости.

— А можно? — спросил Пантелей.

— Тебе — можно.

Волшебник погладил Пантелея по голове, подмигнул ему обоими глазами и сказал:

— Беги обратно, там твои родители очень волнуются.

У Пантелея после этих слов сердце буквально подпрыгнуло. Он только представил себе, как своим исчезновением расстроил родителей. И теперь, с одной стороны, надо было опрометью бежать назад, с другой — ему страшно было возвращаться.

— Беги, не бойся, — прочитал его мысли волшебник, — не бойся возвращаться к тем, кто любит, даже если ты провинился. Наоборот, всегда возвращайся.

— А у вас есть волшебные слова? — решился спросить напоследок Пантелей.

— Есть, — улыбнулся старец, — они очень простые: Господи, помилуй…

— И когда их надо говорить?

— Всегда.

— Всегда-всегда?

— Всегда-всегда. Можно про себя говорить. Ну, внутри, понимаешь?

— Понимаю. И если их говорить, что будет?

— Мир в душе.

— Мир в душе, — повторил Пантелей. — Спасибо, — добавил он, и вдруг бросился к волшебнику и обнял его, как обнял бы своего дедушку, если б он у него был.

Так они постояли немного, и осмелевший Пантелей помчался обратно. Родителей и ещё каких-то людей, которые помогали искать пропавшего мальчика, он встретил недалеко от ворот дома отдыха. Они не ругались, а только спросили, где он был. Пантелей ответил честно, что носил волшебнику мёртвую птицу и тот её оживил, а также сказал Пантелею волшебные слова. Родители не ругались, но, похоже, в волшебника не поверили. Взрослые во многое не верят…

И сейчас надо было что-то сказать этим людям, которые совсем недавно ни во что не верили, а теперь ждали доброго волшебника. Что им сказать? Что путь исцеления надо пройти, а чудо заслужить или дождаться, когда оно произойдёт по Замыслу Божию? А поймут ли?

— Дядя Пантелей! Я так по тебе скучал! — маленький Серёжа вдруг бросился навстречу к доктору, и растерянный Пантелей подхватил его на руки и крепко обнял.

— Я переживал за тебя. Лёша сказал, что ты пошёл к нехорошим людям, — шептал Серёжа.

— Всё хорошо, — только-то и смог ответить Пантелей.

Теперь, держа на руках ребёнка, которому делал операцию святой, Пантелей чувствовал себя увереннее.

— Я бы хотел всем помочь! — громко сказал Пантелей. — Мне кажется, я это и делаю… Если кто-то читал Евангелие, он помнит, что Спаситель говорил о детях. Он говорил: не запрещайте им приходить, ибо их есть Царство Небесное. Вера должна быть чистой, непосредственной, детской… Понимаете? — Он чуть приподнял мальчика: — Я не исцелил Серёжу, я его лечил, понимаете? Мы делали ему операцию. Простую, но нужную. Серёжа, расскажи всем, кто и как делал тебе операцию…

7

Всех мужчин, которые могли держать оружие в руках, Никонов расставил к окнам. Тимуру достался торец здания, выходящий окнами на новый недостроенный корпус больницы. С одной стороны, это был глухой тупик, с другой — Олег предупредил: «Если бы я готовил штурм, то отправил бы в недострой снайперов… Будь внимательнее». Напарником в это крыло вдруг напросился Михаил Давыдович, который сроду оружия в руках не держал.

— Макар с Никоновым совещаются, а мне очень надо не спать, — нерешительно объяснил профессор своё появление.

— А-а, ну не спи, — пожал плечами Тимур.

Он был явно не настроен беседовать с рыхлым интеллигентом и всем видом старался показать это.

— Понимаете, Тимур, если я засну, я могу проснуться другим человеком, — всё же пытался объяснить Михаил Давыдович.

— Все мы можем проснуться другими людьми, а можем вообще не проснуться, — сухо рассудил кавказец.

— Вам проще, вы на Кавказе сохранили дух, традиции…

— Какие дух?! Какие традиции?! Деньги — дух. Вот и всё. Деньги, понимаешь? Люди… — Тимур на минуту задумался, подбирая слова. — Короче, люди просто всё делали неправильно. Поэтому всё произошло. Думали, они умнее Всевышнего.

— Зря вы так о людях. Вот я прочитал у арабского суфиста Ибн аль-Араби, не у него, правда, самого, а у турецкого писателя Орхана Памука, который ссылается на его книгу «Печати мудрости». Но аль-Араби я тоже знаю. Так вот, он сказал: «Ангелы не могли постичь тайну создания Наместников, именуемых Людьми». Проще говоря, даже Ангелы не всё знают о людях.

— Профессор, я вообще мало знаю… Но и мне понятно, что даже люди себя не знают. Куда уж тут Ангелам. Ты что, тоже читал Коран?

— Нет, но я читал труды суфистов. Это исламские философы. Они проповедовали путь очищения. Там не было проповеди никакой войны, кроме войны со своим нафсом.

— Нафс?

— Это животная душа человека, которая толкает его вслед за страстями. Из-за нафса человек не может достичь хакика — просветлённого состояния. Не может узреть гайб.

— Дед мне что-то говорил об этом, — задумался Тимур.

— Постигший гайб — просветлённый человек, способный к истинному состраданию, прощению, милосердию…

— А! Вспомнил, дед говорил мне: Тимур, за всем, чем манит этот мир, не угонишься, просто потеряешь жизнь, лучше стать слабым мюридом, чем сильным мира сего.

— О! Да ваш дед был муршидом!

— Кем?

— Духовным наставником.

— Да, он учил… Он жил очень долго. Войну прошёл. Его уважали в селе. Очень уважали. За советом приходили. Но я был маленький, не всё понимал. Дед презрительно относился к деньгам, ненавидел роскошь, никому никогда не завидовал, не ссорился с христианами и говорил, что люди должны вернуться к земле, работать на земле, иначе они не смогут себя прокормить в последние времена.

— Вам повезло с дедом.

— Профессор, обращайся ко мне на «ты», мы же не на светской беседе.

— Ну да, ну да…

— Помню, дед иногда раскрывал газету, потом комкал её и говорил: джахилия.

— Грубость, дикость, невежество, служение материальному миру, — тут же перевёл профессор. — Видимо, ваш… твой дед, Тимур, считал, что нынешние времена близки по своей сущности ко временам доисламского периода. Христиане называют это апостасией. Временем, когда многие отходят от веры.

— Надо было слушать деда, — сам себе сказал Тимур, безотрывно глядя в окно. — А я хотел сначала машину, потом дом, большой дом на берегу моря, и чтобы меня все уважали.

Михаил Давыдович только вздохнул в ответ.

— Я тоже хотел, чтобы меня уважали. Потому вроде, с одной стороны, хвалил добро, с другой — оправдывал зло.

— С такой башкой, как у тебя, как можно ошибаться? — простовато удивился Тимур.

— Количество информации не есть знание, — грустно ответил профессор. — Как говорит Макар: человеческая мудрость очень часто, перерождаясь качественно, превращается в банальную хитрость.

— Э-э-э… — протянул Тимур, — скажи проще: иной мудрец простой хитрец.

— Гениально, — оценил упрощение формулы профессор.

В это время на этаже появился Эньлай. Он подошёл к собеседникам, выглянул в окно и спросил:

— Тихо?

— Да вроде, — ответил Тимур.

— Там внизу парламентёры появились. На чёрном «лексусе» прикатили. Зовут Никонова на переговоры. Он берёт Макара и тебя.

— Меня? — удивился Тимур.

— Тебя. Говорит, так представительнее будет.

— Э, а чё с ними разговаривать, с шакалами этими?! — возмутился Тимур. — Думаешь, стрелять не будут? Мы пока беседу-меседу будем вести, они тут всех обложат.

— Они не знают, сколько нас. В этом наше преимущество.

— Не, я валяюсь с этого мира! Тут всему кирдык приходит, а они законы устанавливают, воевать хотят, парламентёры какие-то…

— Ты идёшь? — перебил Лю.

— Иду, конечно, хочу в глаза этим шакалам посмотреть. Еду забрали, женщин забрали, гарем устроили… — Тимур уже шёл по коридору к лестнице, но вдруг обернулся и сказал Михаилу Давыдовичу: — Не спи, профессор, не спи, пожалуйста, сейчас тем более нельзя спать. В окно смотри. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Михаил Давыдович, но Тимур уже переключился на Эньлая.

— Слушай, вас больше миллиарда, половину России уже отхватили, а чё ты один здесь остался? Щас бы твоих земляков сюда, с этими разобраться…

— Я русский китаец, — в который раз повторил Эньлай, — я крещёный.

— Э, а много вас крещёных?

— Много…

Михаил Давыдович слушал, как по лестнице удаляются голоса, и тревожно смотрел в окно. Он боялся оставаться один.

Глава восьмая

1

Чёрный внедорожник «лексус» с характерным номерным знаком 001 доставил Олега, Макара и Тимура к зданию городской администрации. По обеим сторонам от входа стояли два молодца с автоматами на груди. Забрав оружие, они дотошно обыскали «гостей» и, не найдя ничего подозрительного, кивнули сопровождающему: проходите. Вдоль коридора и по лестницам тоже стояли по стойке «смирно» бойцы.

— Гестапо какое-то, — покачал головой Тимур на всю эту военизированную инфраструктуру.

— Это порядок, — ответил ему сопровождавший их парень в тёмном костюме.

У кабинета главы города тоже стояли молодцы и расступились только после слов сопровождающего «Леонид Яковлевич ждёт».

Садальский сидел в глубоком кожаном кресле, листал какие-то бумаги, за спиной стоял Эдик. Увидев Никонова сотоварищи, Эдик метнулся к ним.

— Разрешите, я их на куски порву?!

— Не дёргайся, — Садальский отрезал таким холодным тоном, что Эдик заметно побледнел.

— Да уж, сдерживайте пыл, юноша, если не готов умереть, — глухо сказал Никонов. — У нас была масса возможностей превратить вас в фарш.

— Ты сам-то готов умереть? — не удержался телохранитель.

— Лет двадцать уже, — лениво зевнул Олег и сел без приглашения за длинный стол, приставленный перпендикулярно к столу, за которым возвышался Садальский. Макар и Тимур последовали его примеру.

— Выпьете что-нибудь? — осведомился Леонид Яковлевич, и мёртвый глаз его скользнул в сторону.

— Виски, грамм двести, — согласился Макар.

— Воздержусь, — ответил Никонов, и Тимур его поддержал.

Длинноногая лань тут же принесла для Макара бокал, наполненный до краёв золотистым напитком.

— «Дьюарс» двенадцатилетней выдержки, — по запаху определил Макар.

Садальский на это молча кивнул и здоровым глазом начал буровить Никонова. Сдвинутый зрачок мёртвого смотрел на Тимура и Макара. «Жутковатая внешность», — подумал Олег.

— Я пытаюсь установить в городе порядок. А ваша, так сказать, группа дестабилизирует обстановку, — начал Садальский. — Вы же человек военный, Олег Николаевич, — он заметно заглянул в бумаги, чтобы уточнить отчество Никонова, — значит, вы тоже должны быть сторонником порядка. Вы его попытались навести по-своему, у вас не получилось. Позвольте сделать это профессионалам.

— Мы вам не мешаем, — сдержанно ответил Олег.

— Ну как же, усыпили целую роту бойцов, увезли часть девушек, окопались в больнице.

— Я не позволю совершаться насилию, у вас остались те девушки, которые остались добровольно. Секс за бутерброд с колбасой и благосклонную улыбку этого анаболика, — Никонов кивнул на Эдика, — их устраивает. Это их право.

— М-да… — Садальский откинулся на спинку кресла. — Вы же понимаете, что порядок в городе мы всё равно наведём. И он будет таким, каким мы его видим.

— Мы — это кто?

Макар в это время залпом выпил бокал виски, отёр рукавом губы и, благостно посмотрев на Садальского, тоже спросил:

— А вам никто не говорил, что вы похожи на маленького антихриста?

При последнем слове лицо Леонида Яковлевича чуть заметно дрогнуло. Едва-едва. Как будто кто-то внутри него дёрнул за тройничный нерв.

— Радует, что у вас, Олег Николаевич, есть собственная похоронная команда, — парировал он после некоторой паузы. — Хотя, я слышал, есть у вас и другие уникумы.

— Всякие есть…

— Тут одного бойца пришлось связать и посадить в одиночку. Он бредит, что его убил китаец, а местный доктор его воскресил.

— Бредит парень. Хорошо, что вы его изолировали, — Олег был спокоен, как танк-памятник на постаменте.

— Ну да, ну да… Но вот доктор нам всё-таки нужен. Отдайте нам доктора, и можете покинуть город со всеми, кто захочет уйти. Я даже позволю вам вынести определённый запас продуктов.

Какое-то время в кабинете была тишина. Такая, что было слышно, как шумно дышит Эдик. Леонид Яковлевич всё это время буровил одним глазом Никонова, а вторым смотрел в преисподнюю.

— Мне всегда было интересно, откуда берутся такие люди, как вы, — наконец заговорил Олег, — которые вдруг решают, что они избраны для чего-то? Например, чтобы повелевать другими, начинать войны. Повязанные чем-то затхлым и очень тёмным друг с другом.

— Бросьте ваши инфернальные изыскания, Олег Николаевич, всё гораздо проще. И вы это знаете. Так как насчёт доктора?

— Доктора я вам не отдам, — твёрдо ответил Никонов.

— Вы не думали о том, что вы можете отсюда не выйти? — живой глаз Садальского поплыл в сторону, но явного раздражения он не выказывал. — Я же не обещал вам ничего, да если бы и обещал…

— А вы не думали о том, что я не зашёл бы в этот кабинет, если бы не обеспечил себе пути отхода? — устало вздохнул Никонов. — К моему телу медицинским лейкопластырем прикреплён пластид. Потому я и спросил у вашего гладиатора, — он снова указал на Эдика, — готов ли он умереть. Я — готов. А вы?

— Н-ну… Чего-то подобного, признаться, я ожидал. Лохи и непрофессионалы на входе за это ответят.

— Мне достаточно хлопнуть себя по груди, чтобы наша беседа продолжилась уже на другом уровне… если, конечно, нас там не разделят…

— Вы верите во всю эту ахинею? — искренне удивился Садальский, и по его лицу скользнули хоть какие-то эмоции.

Никонов помолчал, зачем-то пожал плечами, затем демонстративно сплюнул на пол, как будто ответить ему мешало что-то неприятное и грязное во рту, затем сказал:

— Верю.

Садальский разочарованно развёл руками.

— Жаль, такой человек, как вы, мог бы стать министром обороны или начальником разведки. Я всегда восхищался такими людьми. Нисколько не лукавлю.

— Ещё бы, — согласился Олег, — мы, так или иначе, умирали за интересы таких, как вы.

— Не без этого, — даже улыбнулся от откровенности Леонид Яковлевич. — А этот горец тоже с пластидом? Он тоже готов умереть? — Леонид Яковлевич снова глянул в бумаги перед собой. — Тимур Низамиевич Казиев… Состоял в бандформированиях… амнистирован… Как-то вы, Олег Николаевич, на одной полке с Тимуром Низамиевичем не смотритесь. Сколько кровушки ваши бойцы пролили, сражаясь с такими, как он? Вы в Сибири-то как, отсидеться хотели?

По лицу Тимура заходили желваки, верхняя губа дёргалась, он вот-вот готов был вскочить и броситься на Садальского. Никонов был спокоен.

— А виски ещё можно? — попросил вдруг Макар. — Грамм двести, как и в первый раз.

Фраза Макара сделала обстановку окончательно нелепой, но и разрядила её.

— Виски, — сказал Леонид Яковлевич, и длинноногая лань снова появилась из подсобки с подносом.

— Ой, спасибо, — склонился перед ней Макар, и тут же приложился к бокалу.

Пил, громко глотая, отчего Никонов даже поморщился, представив себе второй бокал крепкого напитка без закуски и такими дозами.

— С бесом намедни пил, теперь вот с антихристом, — широко улыбнулся Макар, поставив на стол пустой бокал.

— Я бы хотел побеседовать с доктором, — не обращая внимания на юродство Макара, сказал Никонову Садальский.

— Я ему передам. Если только он сам захочет.

— Более не задерживаю, — Леонид Яковлевич тут же демонстративно переключился на другие дела, опять склонившись над бумагами.

Никонов поднялся, следом за ним Тимур. Макар встал последним и, ёрничая, посетовал:

— А третью, по старому русскому обычаю, не поднесли.

Леонид Яковлевич оторвал-таки взгляд от бумаг.

— Может, вам бутылку с собой дать?

— Не откажусь.

Садальский щёлкнул пальцами, и девушка выплыла с непочатой бутылкой «Деварс».

— Ещё что-нибудь?

— Проводите нас до машины, — сказал Никонов тоном, не терпящим возражений.

Садальский дёрнул губами. Это была единственная мимика, которую он позволил себе на протяжении всего разговора.

— Вас не тронут, я обещаю.

— И всё же…

2

— Нет, ну как вот вас, китайцев, стало так много, вы что, сексом любите заниматься?

— А вы нет?

Эньлай пытался смотреть в окно и следить за улицей, но хромой мужичонка с прооперированной грыжей донимал его досужими разговорами. Серый день на улице сгущался в сумрак всё так же, без какого-либо видимого или ощутимого движения воздуха и света, точно загустевал, как коллоидная масса. Сложно было пробиваться взглядом к больничному чугунному забору, к деревьям в парке, которые больше походили на декорации в киношном павильоне.

— Нет, ну мы тоже, что называется, не прочь. Но вы-то — больше миллиарда настругали. Я вот работал в Восточной Сибири, дороги строил, потом наша компания разорилась, потому что пришли китайские компании и стали один тендер за другим выигрывать. Вишь ли, у них дешевле. Так мы и разорились.

— Разорились вы потому, что начальство ваше, скорее всего, воровало, а потому цену заламывало.

— Не без этого. Но всё же, можно же и своим… как это называется? А! Протекционизм устраивать.

— Кто мешал? Те же продажные чиновники, которые от китайских компаний брали откаты, — Лю испытывал от этого разговора раздражение. Как будто он виноват в том, что китайцы докатились до Урала, подминая под себя бизнес и заброшенные сельскохозяйственные территории.

— Да ты не обижайся. Я китайцев люблю за трудолюбие. Культура опять же древняя. Ты вот в Китае — чем занимался?

— Я русский китаец, — в который раз повторил Эньлай.

— Вот как. Ну да. Но вы всё равно молодцы. Все стали чипы вшивать, а ваши сказали: пошли вы, не будем мы миллиард народу чипизировать. И армии двинули. Ма-лад-цы! Уважаю! Я-то, ещё когда нанотехнологии начали, говорил, что это специально — чтобы чипы эти сделать. И ведь что думали — младенцам их вшивать. И спутники эти — Глонасс да Джипиэрэс — всё ведь в одну схему укладывалось. За каждым свой небесный глаз. А ведь хитро придумали, реклама какая: вшейте чип, и никто никогда не украдёт у вас ваши деньги! Вас везде найдут и везде к вам придут на помощь. Лихо придумали. Дураки-то наши побежали чипы вставить. Первые-то, помню, гноились — у кого на лбу, у кого на руке. Ни хрена! Даже это сделать толком не могут. Я вот так думаю, что у нас план Конца Света сорвался, потому что русское разгильдяйство ему помешало. Где тут чипы вшивать, если полгорода бухает, а половина в потолок плюёт от тоски и безысходности.

— Хорошая мысль, — уловил Лю. — Я бы и не подумал, что Россию не удалось поголовно чипизировать из-за природного разгильдяйства.

— О! А говоришь, русский китаец. Значит, духом ещё не проникся! Нас так Сам Господь Бог берёг. Через разгильдяйство и авось. А то бы мы, как пунктуальные и щепетильные немцы, все бы в очередь выстроились. Где там! Нам приказали, нас убеждали — а нам плевать! Потому как власть себя за последние сто лет со всех сторон скомпрометировала.

— Русские тоже трудолюбивые. У меня жена — труженица. Я столько на ногах не могу, сколько она.

— О, а это другой разговор! Русские бабы, они во всём мире в цене. Потому что их Сама Богородица любит. Всякие, конечно, есть, но в основном — нет лучшей жены и лучшей матери.

— Да, — коротко согласился Эньлай, и слёзы вместе с образом Наташи подступили к глазам.

— Бабы-то наши и сказали всем правительствам мировым: не дадим младенцев чипизировать! Задницы себе чипизируйте, чтоб со спутников было видно, чем вы гадите! Молодцы бабы…

— Женщины, — поправил Эньлай.

— Ну, женщины.

Между тем в парке под окном Лю увидел, как с крыльца больницы сбежал Серёжа. Похоже, мальчик просто вышел погулять.

— Э-э-э… — отмахнулся от беседы Эньлай, — сказали же, не выходить никому.

Мужичок тоже выглянул в открытое окно вместе с Лю.

— Кто малыша не уследил?! — крикнул он начальственным тоном в пустой коридор, но никто, кажется, не услышал.

И тут с задней стороны двора, оттуда, где тёмными коробами стояли хозяйственные блоки, морг и мусорница, рванулись в сторону Серёжи несколько быстрых теней. Эньлай в сумраке не сразу понял, что это свора собак. Понял, когда услышал лай и рычанье. Не прошло и минуты, как они плотным двойным кольцом окружили мальчика и, рыча, стали подбираться всё ближе и ближе.

— Господи! — крикнул Эньлай, взобрался на подоконник, но посчитал, что если сломает себе ноги, то не сможет помочь Серёже, спрыгнул обратно и помчался по коридору к выходу. «Успеть, успеть, успеть!..» — мысль-слово — вслух или в сознании — неважно. Затвор автомата передёрнул на ходу.

Но когда он выбежал во двор, там уже был Пантелей. Он и Серёжа гладили по голове огромного чёрного пса, который, скорее всего, был вожаком. Пёс поскуливал, как щенок, и радостно вертел хвостом.

— А ещё печенюшка есть? Я ему ещё дам.

— Есть, одна ещё. Другие тоже просить будут.

Ватные ноги Эньлая подкосились, и он буквально шлёпнулся на крыльцо.

— Господи, не углядела! — с воплем выскочила на крыльцо Галина Петровна, а за ней и Даша.

Пантелей, Серёжа и два десятка собачьих голов с удивлением повернулись в их сторону.

— Баба Галя, собачек покормить надо, — сказал Серёжа. — У нас что-нибудь есть на кухне?

— Господи, Боже мой… — села рядом с Эньлаем Галина Петровна, держась за сердце.

— Надо их прогнать, — наконец-то пришёл в себя Эньлай, — они на людей напасть могут.

— На хороших — не нападут, — сказал Пантелей и потрепал за ушами вожака. — А покормить их действительно надо, всё ж таки твари Божии.

— Между прочим, собачье мясо вкусное, — заявил тот самый мужичок, что донимал Лю разговорами, свесившись из окна. — А вообще я читал в пророчествах, что из лесов придут дикие звери, чтобы пожирать трупы на улицах городов, и люди будут пожирать друг друга.

— Пожирать? — удивлённо переспросил Серёжа.

— Слышь! — крикнул, не поворачивая головы, Эньлай. — Окно закрой, пожалуйста, и больше не высовывайся!

— А я что… я ничего… я ж по делу… — мужичок, похоже, сообразил, что напугал ребёнка, и послушно закрыл окно.

Глядя, как Серёжа тискает посеревшую от грязи болонку, Эньлай с грустью вспомнил, что Ваня и Вася просили завести собаку. Сначала просили чау-чау, потом шарпея, потом золотистого ретривера. А он всё находил предлоги, чтобы отказать. «Если бы завёл собаку, где бы она сейчас была — с ними или со мной?» — озадачился Лю, но всё же пожалел, что собаку детям не разрешил.

— Что-то наши задерживаются, — сказал он вслух, но буквально через полминуты после его слов у ворот затормозил чёрный «лексус», из которого вышли Никонов, Макар и Тимур.

«Лексус» взвизгнул покрышками и рванул в сумерки. Олег, Макар и Тимур с интересом смотрели на собачье сборище.

— А нас с Анной чуть не сожрали, — подивился Олег.

— В древности христианских мучеников и святых травили дикими животными, но чаще всего голодные и разозлённые надсмотрщиками львы и тигры не трогали их, — прокомментировал Макар.

— Ты смотри, вон тот большой на кавказскую овчарку похож, только чёрный, — добавил от себя Тимур.

3

«Все мы пытались умнеть умом, а умнеть надо было сердцем. Беда нынешнего века именно в том, что люди утратили связь между сердцем и разумом. С другой стороны, некоторым уже и ума явно не хватало. Особенно руководителям. У них была такая хитрая отговорка: им некогда было читать, а если они и читали, то такие же глупые газеты и бульварные романы, а также инструкции, которые им писали такие же руководители. Круг замыкался. В одном из исламских пророчеств о конце времён, приписываемых пророку, говорится, что он ответил на вопрос, когда ожидать Конца Света, так: «Когда у руководства будут невежественные люди, среди людей будет предательство, подлость». Ох, сколько этого всего можно было насмотреться в так называемых администрациях муниципалитетов, регионов, да и в московских коридорах хватало. Один умный (действительно умный) чиновник, что приходил на кладбище помянуть мать и жену и всегда звал меня с собой, на мой вопрос о заметной деградации руководства ответил просто и доходчиво: «Сейчас время исполнительного идиотизма». И это было не только в России, но и в Европе.

О, в Старом Свете старались вычеркнуть из жизни христианство. До последнего слова. Из школьных словарей исчезало всё, что связано было с именем Спасителя или Церковью. Вычищали старательно, а за употребление этих слов или рассказов о Христе учителей наказывали штрафами и просто увольняли. В конце концов, в Швейцарии «ради тендерной справедливости» запретили к употреблению слова «отец» и «мать», заменив их словом среднего рода «родитель». Опыт Швейцарии тут же был рекомендован Советом Европы для всех стран. И кого они хотели вырастить? Кого хотели — того и вырастили. Пожирателей своих родителей…

Поэтому, когда я смотрел на детей из российской глубинки, на того же Серёжу, на ещё не повзрослевшую окончательно Дашу, которая любила свою удивительную бабушку, я испытывал даже не умиление, мне плакать хотелось. И я вспоминал, как народу пытались протолкнуть мысль о необходимости «чипизации» с младенчества — прямо в роддоме! Подспудно так, по всем законам рекламы… «Вы всегда будете знать, где ваш ребёнок», «Ваш ребёнок никогда не попадёт в трудную ситуацию», но некоторые рекламные ролики и плакаты проговаривались «Ваш ребёнок заплатит за себя сам». Для незнакомых с Писанием и Откровением Иоанна людей в этих словах не было ничего устрашающего. Потом кто-то из высокопоставленных чиновников предложил вшивать чипы без согласования с родителями, но это просочилось в прессу, и начался скандал… А ведь сам процесс походил на постановку печати. Приложили к руке и ко лбу прибор, он безболезненно выстрелил чипом под кожу — следующий! И не надо таскать с собой паспорта, наличные деньги или электронные кредитные карты. Извлеки чип — ион не будет работать. Умер организм — вместе с ним умирает чип, да ещё и успевает послать сигнал об этом. Всё продумано. Цивилизованно. Прогрессивно.

И никак у меня не вязались все эти страшные картины с тем, что я видел сейчас: два безгрешных (насколько это возможно) человечка — Пантелей и Серёжа — укротили стаю бездомных собак. Я уверен, попади этим бывшим домашним животным кто-то другой, они непременно разорвали бы его в клочья.

— Как ты ещё стоишь на ногах после такого количества алкоголя? — спросил меня Никонов.

— Долголетние тренировки, — что я ещё мог ответить. — Заодно получил идею…

— Идею?

— Ну да, — я покрутил в руках подаренную Садальским бутылку виски. — Мы в больнице, здесь есть спирт, в машинах есть бензин, значит, можно делать бутылки с зажигательной смесью. Вдруг пригодится?

— Неплохо, — оценил Никонов. — Особенно, если замыслят штурмовать на грузовиках.

— Не вздумай сказать Пантелею, что они предлагают его в обмен на всех остальных, — буркнул я.

— За кого ты меня принимаешь? — обиделся Олег. — Неужели я не понимаю, что он сразу пойдёт туда?

— Слушай, вот Алексей нормальный стал, добрый, да? А тот второй, может, зомби, да? — сделал вдруг предположение Тимур.

Пантелей подошёл с улыбкой к нам, и Никонов сразу поменял тему:

— Так ты доктор или кинолог?

— Да они хорошие, — оглянулся Пантелей на собак. — А что у вас там?

— Ничего… в смысле — ничего хорошего. Уходить надо отсюда. Здесь будет маленький Гитлер.

— Куда нам уходить? Столько лежачих больных.

— Значит, будем воевать.

— Не надо никого убивать, — опустил голову Пантелей.

— А если будут убивать нас? — повысил голос Тимур. — Надо было этого Леонида Яковлевича в машине кончить, остальные бы разбежались.

— Я думал об этом, — признался Никонов, — но я, в отличие от него, человек слова, а во-вторых, сомневаюсь, что вместо Гитлера не появится какой-нибудь Гиммлер — из заместителей. Как показывает практика — несвято место тоже пусто не бывает. Кроме того, у них появится мотивация убивать нас, даже оправдание.

— Никого убивать нельзя… — ещё тише сказал Пантелей, но слова его прозвучали, точно усиленные микрофоном. Даже показалось — эхо полетело…

Я знал, что он прав. Чувствовал. Но при воспоминании о самодовольной роже Садальского у меня не оставалось никаких иллюзий по поводу мирного сосуществования. Нужно было сменить тему.

— Пантелей, а спирт в больнице где? — спросил я.

— Вам выпить?

— И выпить тоже.

— В подвале. Вон там, — он указал рукой, — хозблок, но там его не хранят. А то сторожа пьют. А спирт — в подвале.

— Сходи, посмотри, — то ли приказал, то ли попросил Никонов.

— Есть, — на всякий случай ответил я и направился в подвал.

Следует заметить, когда я проходил мимо, собаки завиляли хвостами, а когда проходили Тимур и Никонов, некоторые из них зарычали, отчего Тимур изрёк повелительное «кыш», чем вызвал только ещё более грозное рычание.

В приторно-кафельном подвале лампы горели через одну. Жутковатый полумрак прятал в себе чудовищ из узлов канализационных и вентиляционных труб, в старых покосившихся больничных шкафах должны были храниться скелеты. Я всегда считал, что мистический страх глубже и тоньше реальной опасности. Правда, у человека, который несколько лет прожил на кладбище, он притупляется до полного равнодушия, но иногда вдруг прорвётся, как гипертонический криз, и сердце сожмётся, и — как положено — в холодный пот бросит, но потом удаётся самого себя успокоить — ты же видел могилы изнутри. Но, видимо, всё же есть что-то пострашнее могил. И это «пострашнее» я почувствовал по запаху сероводорода.

— Это опять ты? — прогнал я подступившую жуть бравым голосом.

— Не ждал? — ответил Джалиб, выступая из облитой чем-то липким кафельной стены.

— Ждал — не ждал, но никак не предполагал, что ты так просто отвяжешься. С профессором сплоховал.

— Слабак, — махнул чёрной дланью бес.

— Несчастный человек, — поправил я.

— Щас расплачусь…

— Послушай, исчадье ада, я крепко подумал после нашей последней встречи, твоё предложение с разрушением надгробий…

— Ну? — вскинул в надежде мохнатой бровью Джалиб.

— Твоё предложение с разрушением надгробий — блеф. Тебе просто нужно моё согласие на любую работу для вас. Любая сделка! Как-то до меня сразу не дошло, что все, кто хотят явиться, они и так явятся. Чем же так интересна моя персона? У меня, по-моему, грехов столько, что… Ну, ты-то понимаешь…

— Уф-ф… — скорчил раздосадованную рожу бес, — как мне трудно с такими умниками. Я тебе отвечу честно…

— Ты на это способен?

— Ну ты же прекрасно знаешь, что иногда мы добавляем в ложь частичку правды, чтобы она было похожа на правду, так вас, кажется, учат? Или наоборот, мы добавляем в правду частичку лжи, но такую, чтобы было достаточно, дабы отравить всю правду. Так?

— Так.

— Ну вот, я озвучу тебе именно часть правды. Ты, как личность, мне неинтересен. Ты наркологу интересен. Но иногда Он, — Джалиб многозначительно ткнул длинным чёрным ногтем в потолок, — замыкает на таких странных людях, как ты, кучу событий. Так, будто ты самый основной болт в механизме.

— Стало быть, меня надо выкрутить? А заодно окончательно заполучить мою душу?

— Да ничего мы не заполучаем! — поморщился Джалиб. — Больно надо. Сами приходите с распростёртыми объятьями. Он дал вам выбор, вы им свободно пользуетесь. И скажу тебе ещё раз честно: я обещаю тебе те условия, о которых говорил во время нашего первого разговора.

— Домик на берегу и она…

— Да хоть дворец!

— И что, идти рушить надгробия?

— Можешь просто уйти. Хоть куда. Оставь этих людей. Ты — одиночка. Зачем они тебе?

— Теперь я тебе скажу честно: я полюбил их. Они стали мне родными. И ты прекрасно знаешь, что я не соглашусь… почему вот только не оставляешь попытки?

— Я не знаю, что ты не согласишься, — прищурился Джалиб, сверкнув угольками зрачков, — я бы мог стереть тебя в пыль, подставить под мчащийся автомобиль, под шальную пулю…

— Если бы мог, давно бы сделал, — спокойно возразил я. — Оставь этих людей в покое. У вас вон — целое воинство в городе во главе…

— Молчи! — оборвал меня бес. — Кому интересно то, что и так наше. Хочешь, я покажу тебе, что будет через час?

— Нет, предпочитаю положиться на волю Божью.

— У-у, — сморщился бес так, что клыки выступили над пухлыми губами, — всё красивые слова.

— Да у нас, собственно, Божья-Воля есть в буквальном смысле.

— А ты можешь себе представить, что с ним сделают, если он попадёт им в руки?

— Мы сделаем всё, чтобы он не попал.

— В ваших ли это силах?

— Неважно…

— Упёртый алкоголик, — ухмыльнулся бес, — за спиртом пришёл? Вот он, — Джалиб развёл руки в стороны, и под ними оказались две огромных бутыли со спиртом, явно те, которые стояли где-то в подвале. Он дотронулся до них, и стекло рассыпалось даже не на осколки, а буквально в пыль, спирт растёкся нам под ноги.

— Американское кино любишь? — спросил он, достал зажигалку Zippo, картинно чиркнул по кремню и бросил её в огромную лужу.

Спустя мгновение мы стояли по пояс в синем пламени. И — не горели. Я посмотрел, как пламя пляшет вокруг моих «бёрцев» и штанов, не причиняя им вреда, потом посмотрел на Джалиба. Он любовался произведённым эффектом.

— В ожоговом отделении никого нет, — подмигнул он.

— Дешёвые фокусы, — постарался как можно спокойнее ответить я.

— Ну сделай хотя бы один такой? Кстати, если ты согласишься, этому ремеслу я тебя обучу. Будешь забавляться. А?

— Что-нибудь повесомее есть?

— Ну хорошо, — задумался Джалиб, — делаю тебе последнее предложение. Я могу сделать так, что бомба взорвётся в другом месте, не там, где она была. И ты успеешь. Просто верну тебя на несколько лет назад. Понимаешь? Ты проживёшь с ней всё упущенное!

Не буду лгать, сердце у меня от такого предложения ёкнуло и провалилось. Мой инфернальный собеседник почувствовал это и с довольным видом снова разрезал ногтем-когтем окружающее нас пространство. Сначала я увидел подъезжающее к вилле такси, потом себя в том самом такси и снова услышал голос Джалиба, но уже где-то внутри себя:

— Тебе достаточно просто открыть дверь машины и выйти.

Таксист смотрел на меня выжидательно-вопросительно, в руке у него была та самая газета, свёрнутая в трубку. Пейзаж за окном был настолько явным, что я ощущал на коленях луч тёплого греческого солнца. Пальцами я нащупывал руку дверцы машины.

— Просто выйди, и всё, — настойчиво напомнил Джалиб, — и ты никому ничем не обязан.

И всё… Прости меня, Господи, я бы вышел. Но вдруг услышал за спиной знакомый голос.

— Дядя Макар, что у вас тут горит? Оглянулся и увидел в заднее стекло стоящего на дороге Серёжу.

— Вы же сгорите, дядя Макар! Идите скорее сюда! Я ещё раз повернул голову, теперь уже в сторону особняка, и увидел выходящую на лестницу Елену. В лёгком парео идущую к морю… Сердце разлетелось на куски.

— Дядя Макар!

Я вышел из машины… и шагнул в сторону Серёжи. Моя камуфляжная форма на мне горела.

Кто-то накинул на меня брезент, и меня поглотила тьма.

— Ты что, экспериментируешь тут со спичками? — услышал я раздражённый голос Никонова.

— Это не я, — только-то и оставалось ответить. Почему-то я надеялся, что, когда Олег снимет с меня брезент, мы все окажемся на берегу тёплого Эгейского моря и ничто не будет нам угрожать».

4

Даша сидела в кожаном кресле в холле больницы, погруженная в свои мысли, наблюдая, как бабушка вместе с Глафирой Петровной кормят неходячих пациентов. Две Петровны, подумалось вдруг. И Пантелей, что раздавал лекарства, устанавливал капельницы и просто выслушивал людей, словно был священником, а не врачом. Они что-то шептали ему почти на ухо, а он сосредоточенно слушал. «Сюрреализм», — подумала Даша.

От мыслей о Конце Света стало вдруг очень грустно. Всем предыдущим поколениям повезло. Они любили, страдали, радовались, рожали и растили детей. Вспомнился вдруг маленький братишка, когда ему было полтора годика. Он был такой хорошенький, такой милый, что его хотелось постоянно таскать на руках, тискать, прижимать к себе. И вот, получается, всё оборвалось. Наверное, это должно было когда-то случиться, но почему именно сейчас? И почему так нелепо? Взрослая жизнь только началась.

Интересно, а сложилась бы жизнь с Артёмом? Даша пыталась воссоздать в своём воображении его образ, но получалось как-то смутно, как будто они не виделись несколько лет. Поймала себя на мысли, что ей никогда не нравились спортивные мужланы, которые носят себя с высокомерным достоинством породистых самцов. Исключение, пожалуй, неожиданно составили Никонов и Макар, которые хоть и были крепкими мужчинами, но в них не было и доли самолюбования, желания подать себя. Они были крепкими для чего-то другого. Артём был щупленьким и нерешительным. Даже худее Пантелея. Ну, опять же, младше. Про Пантелея можно было сказать, что у него на лице незавершённая юность, а про Артёма — что у него ещё не началось мужество.

«Блин! — мысленно воскликнула Даша. — А ведь хочется простого, как говорит бабушка, бабского счастья. Любить и быть любимой! Приходить домой и встречать там любимых людей. Заботиться о них и чувствовать, как заботятся о тебе. Недосыпать ночами, когда у твоего малыша будут прорезаться зубки… Оказывается, всё так просто». Представив себе свой собственный дом, Даша сладко зажмурилась и очень хотела представить себе своего будущего мужа.

— Может, тебе лечь спать? Ты сегодня немало пережила, — услышала она рядом голос Пантелея и открыла глаза, — я к тому, что в кресле не очень удобно.

— Нормально, — ответила Даша и вдруг попросила: — Посиди со мной. Как с ними, с больными, — показала на мягкий подлокотник, убрав с него руку.

— Посижу, — согласился Пантелей. — Хочешь поговорить?

— Даже не знаю. Просто хочу, чтобы кто-то был рядом. Тебе разве так никогда не хочется?

— Хочется.

— А твоя невеста — она красивая? — спросила вдруг Даша, и Пантелей заметно смутился, отчего ей пришлось тут же извиняться.

— Да ничего… Понимаешь, Валя, она со мной, получается, нянчилась. Ну… как с маленьким.

— Синдром мамочки, — вспомнила Даша психологию.

— Да нет, тут другое. Она меня любила… любит, — поправился Пантелей.

— А ты?

— Я? А я, наверное, для чего-то другого создан.

— Тебя не интересуют девушки?

— Нет, не так… Просто, понимаешь, это должно быть как взрыв… Я так понимаю. Чтобы сразу было ясно: Господь тебе послал твою вторую половину.

— Романтика, — наигранно вздохнула Даша.

— Может быть… В другое время, в другом мире я, наверное, ушёл бы в монахи.

— А я вышла бы погулять. Хотя бы ненадолго — во двор. Тут тяжело дышать. Все эти медицинские запахи. Наши вояки меня не заругают?

— Я тебя провожу.

Они вышли на крыльцо перед приёмным покоем. В больничном парке висела всё та же взвешенная серость. К ночи она просто приобрела цвет мокрого асфальта и, наполняя собой пространство, превращала его в декорации к сказочному фильму или триллеру. Отсутствие ветра ещё более усиливало эффект. Казалось, и листья и ветви деревьев сделаны из пластика. И только две человеческие фигуры в сумраке мёртвого сада были живыми.

— Так почему ты не ушёл в монастырь? — спросила Даша, ёжась скорее не от холода, а от жутковатого пейзажа вокруг.

— После академии я поехал в Лавру. Хотел хотя бы присмотреться к этой размеренной монастырской жизни. Поселился в гостинице для паломников. Знаешь, мне там даже воздух нравился. Хвойный такой, чистый… — Пантелей глубоко вдохнул, словно и сейчас ощущал какие-то ароматы. — Дышится легче. Я думаю, наверное, потому, что он и внутренне чистый. Намоленный, что ли… На второй день я встал в огромную очередь к старцу Кириллу. Честно говоря, мне было немного не по себе. Я просто хотел совета, а там люди стояли кто с горем, кто со смертельной болезнью, кто с отчаянием в глазах. Их сразу видно. И мне даже показалось, что я зря время буду у старца отнимать. Но тут вдруг выходит келейник — и прямиком ко мне. «Вы, — говорит, — врач Пантелеймон?» «Я», — отвечаю. «Пойдёмте, — говорит, — он ждёт вас». И ведёт меня мимо всей этой очереди, отчего мне стало невыносимо стыдно, будто украл чего-то у всех этих людей. Так и прошёл с опущенной головой мимо всех, так и в келью вошёл, а когда посмел голову поднять, увидел его глаза. Знаешь, если назвать их внимательными, значит ничего не сказать, лучистые такие… В общем, объяснить трудно. Я на колени бух… Думаю, как я перед святым человеком стоять буду? А он подходит, поднимает меня за плечи и говорит:

— Все мы грешные… — Мысли читает, это точно. — Правильно тебя родители назвали. Чувствуешь, что Господь тебя ведёт?

— Чувствую, — я сразу ответил, потому как с детства это знал.

— Ну так и доверься Ему, Отцу Небесному. В иноки рано тебе. Служи в миру. Исцеляй людей и сам исцеляйся. Детей воспитай.

— Чьих детей? — не поняла Даша.

— Ну, своих, конечно, — смущённо улыбнулся Пантелей.

— Так, выходит, старец ошибался? Какие теперь дети? Ты и жениться не успел? — усомнилась Даша. — Может, он просто тебе говорить не хотел, что вот — Конец Света уже под носом.

— Нет, он сказал. Сказал: в конце времён не то что жить по заповедям, а просто жить трудно. «Если все верные от той жизни уйдут, что будет?» — спросил. Ты же, говорит, врач, как и твой небесный покровитель. Вот и понимай это так: кто-то может лечиться амбулаторно, посещая храм, а кому-то стационар нужен — он в обитель уходит. А ты врач, ты должен при больнице быть. Понимаешь? И у меня в голове сразу всё на места встало, а когда он меня благословил, я чуть не заплакал от благодати, которая вдруг на меня снизошла, и уходить не хотелось. Но там — за дверями — была огромная очередь. Я поклонился и вышел…

— И что будет дальше? — спросила Даша.

— Не знаю, надо просто жить так, как будто каждый новый день — последний.

— Бабушка так же говорит.

— У тебя хорошая бабушка.

— Хорошая.

Какое-то время они молчали, прислушиваясь к себе. Потом Даша вдруг попросила, так вдруг, что, похоже, сама от себя не ожидала.

— Поцелуй меня, пожалуйста.

— Что?

— Я никогда не целовалась. У меня был парень, он такой нерешительный. А вдруг сегодня действительно последний день. Если, конечно, ты не посчитаешь это грехом.

Немного растерянный Пантелей приблизился к девушке, осторожно наклонился и нежно приложил свои губы к её губам.

— Сладко, — оценила Даша, ещё не открывая глаз.

Они стояли, замерев, ни решаясь больше ни на что.

— Мне понравилось, — улыбнулась Даша.

— Мне тоже, — признался Пантелей.

— Ты говорил про взрыв, ну, что любовь должна быть как взрыв… А я сейчас подумала, что она может быть тихая и нежная. Понимаешь?

— Теперь понимаю.

— Но во мне что-то тихонько взорвалось…

— И во мне.

— Бабушка мне сказала, что ты… — Даша покусала губы, подбирая слова, — в общем, что ты не от мира сего. А я вот тебя сейчас, наверное, приземлила. Бабушка всё время твердит, что Бог есть любовь, что Он нас всех любит, что мы сами отворачиваемся от Него. Мы сейчас с тобой от Него не отворачивались?

— Не знаю…

— У меня сейчас такое странное состояние… Я боюсь его спугнуть. Никогда такого не было. Ты поцелуешь меня ещё раз?

Пантелей осторожно привлёк Дашу к себе, но не поцеловал её, а прижал голову девушки к груди, вдыхая аромат её волос.

— Странно, — сказал он, — до этого момента мне казалось, я знаю, как жить… Странно, две тысячи лет назад апостол Павел в своём Послании коринфянам писал: Я вам сказываю, братья, время уже коротко, так что имеющие жён должны быть, как не имеющие… ибо проходит образ мира сего…

— Действительно, странно. — Даша чуть отстранилась. — Получается, что если бы Адам и Ева не пали, не совершили первородный грех, то у них не было бы детей, не было бы человечества?

— Я думаю не так. Просто всё должно было идти по-другому. Как тебе сказать… более чисто… Они не знали зла. Как младенцы. Любовь между ними несомненно была. Как была и любовь к Богу Отцу. Но это была какая-то более высокая, недосягаемая нашему нынешнему сознанию любовь. И был всего один запрет. Ева его нарушила, потом… Адам. И всё пошло не так…

5

— Профессор, не спать! — услышал Михаил Давыдович голос Тимура и встряхнулся. — Ты же хотел не спать.

— Да-да, — закивал профессор, — я просто задумался.

— А должен смотреть в окно, просекать обстановку. Вдруг враги подберутся.

— Да-да, — снова согласился Михаил Давыдович.

— Я видел их начальника. Такой человек сделает всё, чтобы полностью захватить власть.

— Я его тоже видел.

— Противный человек, да?

— Да, неприятный…

— Я думаю, они скоро придут.

— Будет стрельба?

— Не знаю. Одно точно знаю — ничего хорошего у нас с ними не будет. — Тимур оглянулся на коридор и шёпотом добавил: — Он врача хотел забрать. Только не говори никому.

— Пантелея?

— Ну да.

— Я так и думал.

— Слушай, он, наверное, думает, что если вдруг умрёт, Пантелей будет его воскрешать. Понимаешь?

— Наверное.

— Скажи, Михаил Давыдович, а ты бы хотел воскреснуть и посмотреть, что будет после тебя?

— Не факт, что они не видят, — резонно ответил Михаил Давыдович, — кроме того, надо узнать, что там, чтобы понять, захочется ли оттуда возвращаться сюда.

— Слушай, как ты точно сказал, а?

— Да ничего особенного… Мне надо выйти на улицу, подышать. Как-то я себя нехорошо чувствую.

— Ну выйди, только далеко не отходи. Кто знает, чего они задумали. Мы ведь даже не весь периметр видим. Так Никонов сказал. Правда, оружия у нас полно, можно до следующего Конца Света отстреливаться. — Тимур любовно погладил по цевью автомат Калашникова.

— Да-да… — задумчиво кивнул профессор, направляясь к лестнице.

На крыльце он застал Дашу и Пантелея, похоже, помешал их важному разговору, и потому, торопливо кивнув им, шагнул на больничную аллею. Профессор был в некоем смутном состоянии, опасаясь переродиться на глазах у всех — стать полным ублюдком, да ещё с интеллектуальной подоплёкой, — перед этими людьми, которые цеплялись за последние соломинки добра в этом мире. «Вот что значит — не находить себе места», — впервые так ясно понял Михаил Давыдович. Зачем-то, он не понимал зачем, ему нужно было идти. Словно дурная энергия, которая могла обрушиться на него в любую минуту, могла выработаться через ноги. Словно ноги были неким заземлением. А вот в голове при этом происходил полный сумбур. Мысли, обрывки фраз, образы людей, основы самых разных учений — всё это, казалось, одновременно звучало и буквально кипело в голове. Вырвать что-то одно было невозможно, остановиться — тоже, и профессор ускорял шаг, полагая убежать от наступающего сумасшествия.

Он так с ходу и налетел на Макара, который выступил навстречу из тьмы.

— Давыдыч, у нас каждая пара глаз на счёту, а ты тут круги нарезаешь, — начал было упрекать Макар, но по виду Михаила Давыдовича понял всё сразу: — Не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума, — вспомнил он строфу Пушкина.

— Плохо мне, Макарушка, — взмолился профессор.

— Вижу.

— Всё путается…

— А ну-ка, давай вот что попробуем. — Макар взял профессора за руку и повёл в холл гостиницы, где были больные. Он вдруг достал из кармана Новый Завет, открыл где-то в начале и почти приказал: — Читай! Вслух читай! Всё встанет на свои места.

Профессор и не думал возражать, даже вспомнив свои тщетные попытки читать Евангелие. Он вдруг понял, что Макар прав, и начал сначала размеренно, а потом и нараспев читать. Люди вокруг замолчали, даже те, кто страдал от болей, перестали стонать. Но Михаил Давыдович этого уже не замечал, он впервые почувствовал, что текст ему поддаётся, и не собирался останавливаться.

— С того времени Иисус начал проповедовать и говорить: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним. Оттуда, идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Зеведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их. И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним. И ходил Иисус по всей Галилее, уча в синагогах их и проповедуя Евангелие Царствия, и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях. И прошёл о Нём слух по всей Сирии; и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их. И следовало за Ним множество народа из Галилеи и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана…

Он не просто читал, он видел всё, о чём читал. И вместе с ним видели те, кто слушал. Изумлённый неожиданным опытом Макар отступил в сторону, а затем и вообще ушёл в коридор, чтобы вернуться на тот пост, который ему определил Никонов. За профессора он больше не переживал.

6

Никонов тихонько позвал Пантелея. Увлёк его в один из пустовавших кабинетов. За ними потянулась и Даша.

— Есть здесь выходы, кроме приёмного и парадного? — спросил Олег. — Такие, чтоб в глаза не бросались?

— Выходы? — задумался Пантелей.

— Ну да. Хозяйственные какие-нибудь.

— Да нет, всё с приёмного выгружают…

— А я вот видела странную дверь. Она кирпичом заложена, — вспомнила Даша.

— Кирпичом? — вскинул бровь Никонов.

— Ага.

— Что за дверь?

— А, вспомнил, — осенило Пантелея, — это был переход в морг. Морг во дворе, с краю, здание отдельное. Главврач посчитал, что неэстетично, если из главного холла есть переход сразу в морг. Ну, понимаете…

— Чего уж тут не понять. Но ведь перехода никакого на улице не видно?

— Он через подвал идёт, там лестница вниз, но я по нему ни разу не ходил. Надобности не было. А потом его и вообще кирпичом заложили. Так что я и забыл даже, что это за дверь.

— А морг, говоришь, в стороне?

— Да.

— А выход из него?

— На соседнюю улицу.

— Отлично, — щёлкнул пальцами Никонов. — Надо эту стену быстренько развалить. В случае чего, у нас будет хотя бы один отход, о котором они не знают.

— Вы думаете, они будут стрелять?

— Не знаю, но без пакостей не обойдётся — это точно.

— Есть больные, которые не смогут идти…

— Я знаю.

— Оставлять их нельзя.

— Ну, ты же мёртвых поднимать можешь, — раздражённо прищурился Никонов.

— Не надо обо мне так говорить. Это не я. И молился не один я. Операцию Серёже архиепископ Лука делал, а я только ассистировал. И в кабинете…

Пантелей не договорил, а достал вдруг из кармана маленькую, обёрнутую в целлофан иконку целителя Пантелеимона. Бережно дал её Никонову.

— Это он, что ли? — как-то небрежно спросил Никонов, отчего Пантелей смутился и поторопился забрать образок.

— Нет, уж если кто делает, то делает Господь, но происходит чудо и по предстательству святых. Неужели не знаете?

— Да знаю, — опустил голову Олег, — и вроде как даже верю. Только вот, видимо, моё «вроде как» мне и мешает… Я жертва бытового материализма, — грустно улыбнулся он. — Отношусь к категории тех идиотов, которым подавай чудо так, чтоб сразу всё было ясно, как обухом по голове.

— И мне так же, — присоединилась вошедшая Анна.

Все оглянулись на неё. Выглядела она устало, настолько устало, что равнодушие ко всему происходящему на её лице буквально кричало. И всё же она спросила:

— Это правда, что у нас тут кто-то воскрес?

Пантелей окончательно растерялся от такого лобового вопроса, Даша демонстративно вздохнула, Никонов покусал губы.

— Значит — правда, — сделала вывод Анна. — А мне бы вот, наоборот, лечь и тихо умереть. Уснуть. Достало всё.

— Уныние… — начал Пантелей.

— Смертный грех, — тем же тоном продолжила за него Анна. — Вот и хочется умереть. Вся жизнь не получилась, и умереть красиво не получается.

— Вам надо просто поспать. Ложитесь прямо здесь, — уже твёрдо, как врач, сказал Пантелей.

— Да, пока есть возможность, — поддержал его Никонов. — А мы пока… а мы пока… — он на минуту задумался, — на всякий случай развалим кирпичную стену. Интересно, — вдруг озадачился Олег, — а в морге кто-нибудь лежит с того самого момента?

— Не знаю, — тихо ответил Пантелей.

Дашу от такого вопроса слегка передёрнуло.

Пантелей снова вышел в холл, где Михаил Давыдович громко читал Евангелие. «А ведь почти на службу похоже», — подумал Пантелей, окинув взором представшую картину. Профессор под двумя свечами склонился над книгой. Свет погасили по требованию Никонова, чтобы с улицы в окна не было нужного для стрелков обзора. Две свечи едва выхватывали из мрака небольшой пятачок. Но внимание к чтению расположившихся на диванах и каталках больных угадывалось даже в темноте.

— Когда же сидел Он на горе Елеонской, то приступили к Нему ученики наедине и спросили: скажи нам, когда это будет? — читал Михаил Давыдович, и голос его дрожал, как и пламя свечей, — и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: «я Христос», и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это ещё не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это — начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Моё; и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасётся. И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придёт конец. Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, — читающий да разумеет…

— Господи! — это прошептала вдруг Галина Петровна, — а храм-то наш пуст!

Михаил Давыдович прервался, но головы не поднял.

— Так и неделю назад немного людей туда ходило… — добавил инвалид в коляске.

— Не мешайте, — шикнул кто-то из темноты, — читайте же… там же всё про нас. Про наше время…

И профессор продолжил:

— …тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои. Горе же беременным и питающим сосцами в те дни! Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою или в субботу, ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет. И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть; но ради избранных сократятся те дни. Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там — не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот, Я наперёд сказал вам. Итак, если скажут вам: «вот, Он в пустыне», — не выходите; «вот, Он в потаённых комнатах», — не верьте; ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого…

— А ради нас Он точно придёт? — вдруг спросил Серёжа, и Михаил Давыдович снова остановился.

В холле повисло тягостное молчание. Вопрос был даже не в лоб, а в сердце. И каждый в сердце своём искал ответ: может ли ради него прийти Спаситель. И многие вопросительно посмотрели на Пантелея. Он же только сказал:

— Дальше, дальше читайте! — и протянул вперёд правую руку, словно это движение могло чем-то помочь профессору.

— И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звёзды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою; и пошлёт Ангелов Своих с трубою громогласною, и соберут избранных Его от четырёх ветров, от края небес до края их…

— Баба Галя, а мы-то избранные или нет? — не по годам мудро спросил Серёжа, прижимаясь к Галине Петровне.

— Ты-то точно избранный, — успокоила она, поглаживая его по русым кудрям. — Ты-то точно…

— Я без тебя и Даши никуда не поеду, — прошептал ей Серёжа, а Михаил Давыдович продолжил:

— От смоковницы возьмите подобие: когда ветви её становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето; так, когда вы увидите всё сие, знайте, что близко, при дверях. Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как всё сие будет; небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут. О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один; но, как было во дни Ноя, так будет и в пришествие Сына Человеческого: ибо, как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошёл Ной в ковчег, и не думали, пока не пришёл потоп и не истребил всех, — так будет и пришествие Сына Человеческого; тогда будут двое на поле: один берётся, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берётся, а другая оставляется…

— А у нас-то!.. — врезался из тёмного угла женский голос.

— Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет. Но это вы знаете, что, если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придёт вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий…

— Бодрствовать — это не спать? — шёпотом спросил у Галины Петровны Серёжа.

— Это не спать, — тихо ответила она.

— Не спать… — сбился вдруг со чтения профессор.

— Баб Галь, а что такое мерзость запустения?

— Это когда люди отворачиваются от Бога. Творение не хочет знать Творца, — твёрдо ответила Галина Петровна.

— Бабушка, а Конец Света — это уже сейчас?

— Знаешь, Серёженька, я столько разных эпох пережила, и всегда были и лжепророки, и беды, и напасти…

— А чего не было?

— А ты уж и сам подметил. Мерзости запустения… Мерзость запустения всё больше, как чёрная воронка, втягивает людей. Понимаешь?

— Как чёрная воронка? Как чёрная дыра? Я в мультике смотрел, как космонавтов засасывала чёрная дыра…

— Почти так, — улыбнулась Галина Петровна. — Только разница в том, что некоторые хотят, чтобы их засосало, а некоторые не хотят бороться, чтобы их не засосало…

Михаил Давыдович между тем снова начал читать. Сначала бормотал себе под нос, затем всё громче и громче. Все снова замолчали. Пантелей вышел на крыльцо.

Улица встретила всё тем же недвижимым мраком, в котором, казалось, безвозвратно утонули звуки. Ан нет. Где-то на соседних улицах послышался гул двигателя автомобиля. Но и он стих. Пантелей вспомнил тихие ночи в деревне, куда он ездил на практику. Настолько тихие и настолько безмятежные, что ночь представлялась пушистой чёрной кошкой, а звёзды высевались в небе пучками созвездий, как бисеринки. И та ночь дышала. Дышала вкрадчиво и ровно полынным духом, ароматом лугов, набираясь сил к завтрашнему дню.

Пантелей приехал в деревню на практику по собственному желанию. Так ему посоветовал завкафедрой. Мол, на современной аппаратуре да на анализах все могут, а ты попробуй, как в девятнадцатом веке — на глаз, на слух, на опыт… Такие врачи — на вес золота. Компьютерная томография только подтверждает их диагнозы. И Пантелей поехал.

Деревня оказалась тихой, потому что все, кто пил, уже спились до смерти, и даже поминать их на кладбище было некому. Олигархов, фермеров и бизнесменов этот забытый уголок, к которому вёл размываемый дождями просёлок, не интересовал. Как не интересовал он и районную администрацию. Вот и доживали в нём свои дни старики и старухи, женщины, похоронившие мужей, павших в битве за рыночные реформы, занятная и приветливая детвора возле них, и выжившие, работящие, но не чающие никакого просветления в своей жизни мужики. Жили огородами, лесом, рекой и подачками от районного и федерального начальства. Зато ночи здесь были удивительно спокойные: без пьяного мата, без треска мотоциклов, без визга тормозов, без очереди к ночному ларьку, без пульсирующего баса дискотеки и снующей по улицам молодёжи с какой-то первородной, первобытной агрессией на лицах. Молодёжи почти не было… Зато ночи были настоящие. Такие, какие дал человеку Господь Бог. Как в русских сказках, где месяц-рожок, где ветер-дружок. И собаки не выли и не лаяли, словно наслаждаясь этой мягкой тишиной. Даже трассы самолётов пролегали где-то вдали. И только ртутные капельки спутников напоминали, что где-то есть несущаяся в пропасть цивилизация.

Вспоминая те ночи, Пантелей вдруг подумал о том, что сейчас согласился бы жить на окраине такой деревни. Бегать сквозь такую ночь принимать роды или сбивать температуру малышу, а потом возвращаться с чувством выполненного долга и дышать… дышать… дышать… распахнутым до самого чрева вселенной небом. Или просидеть на крыльце до первых петухов, чтобы увидеть ненадоедающее чудо рассвета.

— Господи, ну почему же люди делают друг другу зло, почему одни хотят больше других и почему даже добрые принимают их правила игры? — задал свой детский вопрос Пантелей в сторону, где должно было быть небо.

7

В первое утро, когда Тимур начал осознавать всё происходящее, он даже порадовался. На улице стоят сотни машин — бери любую и езжай, куда глаза глядят. В магазинах и кафе можно взять, опять же, всё, на что упадёт взгляд. Он сначала так и поступил: вырядился в дорогущий костюм из бутика, прихватил оттуда кожаную куртку престижной марки, нацепил на руку золотые часы Ролекс, но когда вышел на улицу, понял, что никому это теперь не нужно. Даже ему самому. Странное это было чувство — всё, что ещё вчера казалось ценностью, сегодня абсолютно теряло смысл. Ещё вчера они с братом мечтали заработать миллионы и построить по домику на берегу Каспия, а то и Средиземного моря, а сегодня он бродил по торговой базе, которая частично принадлежала брату, не находя ни единой души, крутил в руках бесполезный мобильный телефон и даже не испытывал тревоги, потому что и она потеряла смысл.

— Селим! — позвал он брата, открыв дверь арочного склада, и по эху понял, что его здесь нет, что здесь вообще никого нет. Ни склочных азербайджанцев, ни молчаливых чеченцев, ни энергичных хохлов, ни «принеси-подай» таджиков, ни русских продавщиц и бухгалтеров.

И город был таким же пустым. Пока не ударил колокол.

Когда пришлось выбирать между быстро растущей армией Садальского и какой-то странной группой Никонова, Тимур даже не раздумывал. Он внутренне почувствовал правоту Никонова, Макара, мятущегося Эньлая и этого взрослого ребёнка Пантелея. В молодости он один раз уже ошибся. Ушёл в лес, взяв в руки оружие, и неизвестно, что бы с ним было дальше, если бы старший брат Селим не нашёл его там и не вывел оттуда, не увёз подальше на север, куда вряд ли могли дотянуться лесные друзья. Теперь он вспоминал этих напыщенных толкователей Корана, вкрадчиво называвших его «братом», с пониманием того, что просто-напросто стал марионеткой в чьих-то руках. Селим не был силён в исламе, он просто спросил: твой брат я или они? И Тимур вспомнил, как в детстве старший брат всегда приходил ему на помощь, как они держались друг друга… «Я не знаю ни одного человека, который добился бы чего-нибудь, кроме презрения, убивая людей», — сказал Селим. «Я плохо знаю Коран, но думаю, что Всевышний создал разных людей не просто так. И Он их создавал не для того, чтобы кто-нибудь от Его имени убивал их. Знаешь, что сказал Расул Гамзатов? Нет? Он сказал: мы вошли в Россию не добровольно, и добровольно из неё не выйдем». Больше у него аргументов не было, старший брат повернулся и пошёл. Тимур пошёл следом, как в детстве, когда мама звала их с улицы.

И сейчас Тимур был уверен, что Селим встал бы на сторону именно этих людей. Садальский напомнил Тимуру тех замшелых чиновников со стеклянными глазами, которые лгали народу так, что сами верили в собственную ложь. Такие люди вызывали два желания: плюнуть и уйти.

Тимур смотрел в окно, в этот замороженный сумрак и не боялся схлопотать пулю. Он и раньше не особо чего-либо боялся, а теперь страха не было совсем. Зато было большое желание совершить что-нибудь хорошее для людей, которые его окружали. Просто так. Без наград и последующего уважения. Просто потому, что они пусть и разные, но всё же добрые люди. Они не станут вырывать кусок хлеба друг у друга… Те, которые с Садальским, — станут. А сам он постарается отобрать всё, до чего достанут его руки.

Тимур улыбался своим мыслям, воспоминаниям, и, словно услышав его внутренний голос, к нему подошёл Никонов:

— Надо совершить подвиг, — сказал он, чем нисколько Тимура не удивил.

— Когда надо? — вскинул ломаную чёрную бровь Тимур.

— Чем быстрее, тем он будет эффективнее. Я прошёлся тут по улице. Они даже разведку, наблюдение ещё не выставили. Посты. Значит, вояк с головой у них нет. Припрутся всем скопом, максимум до чего допрут — окружить здание со всех сторон. И пока они этого не сделали, людей надо по-тихому вывезти. Там на соседней улице стоит большой автобус. Больше, чем наш. Думаю, сможем погрузить почти всех. Ты умеешь водить автобус?

— Э-э, — наигранно обиделся Тимур, — я фуру водил. Танк уведу, если надо.

— Мы нашли переход по подвалу в морг…

— В морг? — скривил лицо Тимур.

— В морг. С твоего торца его видно. Вон, — Олег указал рукой, — здание в углу, там же судебно-медицинская экспертиза была… В общем, если из него выйти, то сразу на соседнюю улицу, минуя больничный парк. Врубаешься?

— Обижаешь.

— Мы останемся. Я, Эньлай, Макар… ну, может, ещё кто-то… В общем, мы будем оборонять то, чего нет. А ты вывози людей и Пантелея.

— Куда вывозить?

— Вывези за город, а дальше… — Олег задумался, покусывая губы, потом решился и сказал: — Макар считает, что он сам дорогу найдёт.

— А вы?

— А мы догоним, если получится.

— Э?! — возмутился Тимур. — Значит, вы тут воевать останетесь, а я поеду инвалидов вывозить?

— И я не согласен, чтобы из-за меня кто-то оставался, — за спиной Никонова неожиданно появился Пантелей, — если им нужен я, то я пойду к ним.

— У-м-м-гы-м… — буквально простонал что-то невнятное Никонов. — Пойми, — обратился он к Пантелею, — ну приведут тебя к Садальскому, он скажет: твори для меня чудеса, а ты начнёшь ему объяснять, что чудес по заказу не бывает, а он не поймёт… А дальше…

— Дальше ему не рассказывай, — быстрее понял Тимур, — Пантелей, ты говоришь — ты им нужен. Ты вниз спустись! Там действительно те, кому ты нужен. Они без тебя не смогут. Ты же… это… клятву Гиппократа говорил…

Пантелей заметно растерялся.

— Надо ехать, — поддержал Никонов.

— Надо, значит, поеду, — Пантелей смиренно опустил голову. — Но вы-то тут… как?..

— Пусть каждый делает своё дело. Сюда пришли многие, кого позвал колокол. Я не могу позволить, чтобы этих людей кто-то обидел. Надо попробовать найти путь… Автобус большой, двухэтажный. Туристов возил. Может, все поместятся. Даст Бог, и мы догоним.

С минуту все молчали. Потом Пантелей смущённо признался:

— Я после академии хотел в монастырь — послушником. А там старец мне сказал — иди и спасайся в миру. Сможешь исцелить свою душу, сможешь исцелять других. Потом обнял меня так… Как будто в дальнюю дорогу провожал. Я даже заплакал. Но если старец сказал, то так и надо делать… — Пантелей словно извинялся за то, что он такой, за то, что он здесь.

Снова воцарилась тишина. Тимур вдруг почувствовал, что к глазам подступают слёзы. И он никак не мог понять — почему? Зачем? Что происходит такого, что даже мужчина может заплакать? Он с силой закрыл глаза, вдавливая их обратно, и стиснул зубы. Отвернулся. Будто смотрит в окно.

— Это не загородная прогулка, Тимур, потому и прошу, — Никонов вернулся в предыдущую тему.

— Я их увезу и вернусь к вам, — твёрдо сказал Тимур.

— Как Бог даст. Связь, жалко, не работает. Эньлай вас проводит до поста… А мы тут… пока…

— Слушай, а почему ты так уверен во всём, что ты делаешь?

— Я вовсе не уверен, — честно ответил Олег, — я просто поступаю по принципу «делай, что должен, и будь что будет».

— Делай, что должен, и будь что будет, — повторил Тимур.

— И Макар так же думает.

— Знаешь, я больше боялся, что воевать придётся с реальными бесами, а тут вроде всё понятно.

— Рано ещё, — задумчиво сказал Пантелей.

— Что рано? — в голос спросили Тимур и Никонов.

— С бесами… рано…

Глава девятая

1

Пришлось вспоминать, как учили угонять машины. Но иметь дело с огромным импортным автобусом ещё не доводилось. Тимур долго рылся в проводах зажигания, нервничал, но тут рядом появился Лёха-Аллигатор и быстро соединил нужное с нужным: двигатель завёлся с пол-оборота. Лёха заговорщически подмигнул и так же быстро исчез — прыгнул в «Великую стену» Эньлая.

Бак был наполовину заполнен. Всё работало. Даже кондиционер. Эньлай, который сопровождал его на «Великой стене», услышав шум двигателя, дал по газам и умчался в сторону больницы. Тимур же не торопился.

Он вышел в просторный пассажирский салон. Поднялся на второй этаж. Ему показалось, что вот-вот в салон войдут люди и он повезёт их в большой красивый город. Ему как-то пришлось проехать на таком автобусе по маршруту Махачкала — Москва. Ехали в основном челночники с большими, но пустыми сумками, чтобы заполнить их на оптовых базах. Ещё ехали люди к многочисленным родственникам да те, кто хотел попытать удачу в столице — заработать или провернуть аферу. И ехал Тимур, чтобы встретиться с Тамарой. Она, в отличие от него, поступила в московский институт, потому что училась хорошо ещё в школе и потому, что у её отца было достаточно денег. Селим удерживал Тимура: не езди, не трави душу, Тамару за тебя не отдадут, мы, по сравнению с семьёй Максуда, нищие… Но Тимур тогда ещё верил в победу любви над любыми трудностями. Кино, наверное, насмотрелся. Три дня в Москве с Тамарой были лучшими в его жизни. Огромный город, казалось, существовал только для них двоих. Все свои деньги Тимур, не задумываясь, вложил в проживание в гостинице, подарки и цветы для Тамары, обеды в ресторанах и просто — всякие глупости, которые им хотелось совершать. Три дня были похожи на настоящее человеческое счастье. Время отсутствовало. Была только Тамара. Вот, говорят, «губы бантиком», а полные губы Тамары Всевышний сложил именно бантиком. Вот, говорят, серые, зелёные, карие глаза, а у Тамары они и серые и зелёные и немного жёлтые сразу. И одна бровь чуть выше другой. Это не портит. Не нарушает геометрию прекрасного лица. Просто кажется, что Тамара на всё и на всех смотрит с добрым удивлением. Да что там говорить! Русский друг Тимура Володя, когда увидел Тамару, сказал: «Господи, красота-то какая!» И долго стоял с буквально отвисшей челюстью. Потом именно Володя научил Тимура называть Тамару коротко и нежно — Тома.

И были три дня. Всего три дня… Потом приехали старшие братья Тамары. Они подкараулили Тимура вечером, почти ночью, уже у гостиницы. Долго били, засунули в машину, привезли на какую-то облупленную квартиру, где нечем было дышать от затхлости, приковали к батарее отопления, и были потом ещё три самых страшных дня в жизни. Пока не приехал Селим с друзьями. Где угрозами, где кулаками, где подкупом, они выяснили местонахождение Тимура у земляков, разобрались с братьями Тамары, увезли Тимура… После этого Селим стал искать место, куда уехать. Пока он искал, Тимур ушёл в лес. Когда ему говорили, что нужно будет взрывать неверных, Тимур почему-то представлял особняк Максуда и его сыновей на дорогих иномарках. И снова за ним пришёл Селим.

Отец, провожая братьев в далёкую Сибирь, напутствовал просто:

— Русские — в большинстве своём — добрые люди. Мы пользуемся этой добротой. Только не путайте доброту с трусостью. Среди них достаточно трусов, но также много смелых людей. Если русский становится настоящим другом, он никогда не предаст. Мы ведём себя с ними нагло, они терпят, но копят обиду. Понимаете? Не ведите себя нагло, уважайте людей, и они будут отвечать вам тем же. Особенно русские. В Русской земле легко пустить корни, она мягкая. Это не наши горы. Но если ты пустил корни в русском лесу, не веди себя как самшит, тем более — как пальма.

— А если они будут называть нас чурками?! — посмел перебить Тимур.

— Называйте их в ответ валенками… лаптями… — ухмыльнулся отец. — Чаще они называют нас дагами, лично меня это не обижает. Поверьте мне, если б русским на Кавказе жилось так же спокойно, как нам где-нибудь в Подмосковье, никаких проблем бы не было. Да, если кто-то из вас задумает жениться на русской, — улыбнулся вдруг отец, — я не буду возражать.

— Я люблю Тамару, — твёрдо сказал Тимур.

Отец какое-то время молчал, потом сказал тихо и как-то неуверенно:

— Любовь — великое чувство. На ней всё и держится. Ещё на дружбе. Больше ни на чём. Но посмотри на сегодняшний мир, сынок, что с ним стало. Этот мир держится на деньгах. А значит — ни на чём.

Отец погиб во время взрыва на рынке. Погибли ещё двадцать шесть человек. И на похоронах Тимур не мог до глубины проникнуться скорбью, его постоянно не оставляла мысль, что эту бомбу мог заложить он — Тимур. И, казалось, взгляды всех родственников и друзей напоминают ему об этом. И только Селим стоял рядом и ни в чём не упрекал.

На похороны пришёл и Максуд с братьями и Тамарой. Идти недалеко — огромный особняк через три дома на той же улице. Странно, Тамара в чёрном платке, в чёрной одежде была не менее красива. И Тимуру вдруг представилось, что она в трауре по нему, по их любви. Максуд, словно ничего и не было, обнимал братьев, выражал соболезнование. А потом вдруг сказал, что он вовсе не против, чтобы Тимур сватался к Тамаре, пусть только встанет на ноги. Заработает денег, станет уважаемым человеком. Братья Тамары при этом, казалось, ухмыляются одними глазами, и только присутствие на похоронах не позволяет им рассмеяться.

— Этот мир держится на деньгах, а значит — ни на чём, — повторил Тимур слова отца.

— Что? — не понял Максуд.

— Мы заработаем денег, у нас уже есть своё дело, — ответил за Тимура Селим. — Повремените немного, дядя Максуд.

— Ради дорогих соседей я подожду. Нужна какая-то помощь сейчас?

— Спасибо, ваша забота — большой почёт для нас.

— Мы все должны помогать друг другу. Я вот собираюсь баллотироваться в Думу. Вы там, на севере, не забывайте родной дом, приезжайте почаще. И на выборы приезжайте. Мы все должны помогать друг другу. Мир держится на дружбе, — Максуд вдруг почти повторил слова отца, но прозвучали они совсем по-иному. Те же слова, но совсем иначе.

— Ты чего перед ним… — Тимур хотел сказать Селиму «лебезишь», но не решился, хотя брат понял его и без слов.

— Ты забыл? Он старше! На уважении к старшим держится этот мир… — добавил Селим к сказанному отцом.

«Теперь уже на деньгах», — хотел возразить Тимур, но не стал спорить с братом, которого уважал больше, чем собственное мнение. И в понимании этого в очередной раз почувствовал его правоту.

— Ни на чём, — повторил Тимур, спускаясь со второго этажа салона, и увидел Тамару.

Она сидела на кресле, предназначенном для экскурсовода или напарника водителя в дальних рейсах. Точнее, не сидела, а беззаботно вращалась, как на карусели. Каштановые волосы чуть взлетали над плечами… Внутри всё вспыхнуло, взлетело и упало с умопомрачительной высоты.

— Тома?

— Тимур…

— Как ты здесь?

— Теперь уже можно, — встала она навстречу, — теперь уже никто нам не помешает. Мы можем уехать хоть куда…

Она протянула ему руки, и он почувствовал их в своих руках. Чуть прохладные, нежные… Прижал к губам подушечки пальцев. Заметил, что даже лак на одном ноготке облупился. Это было не привидение. Не мираж. Это была Тамара из крови и плоти. Стройная и грациозная.

— Ты не согласен? — её чуть вздёрнутая бровь поднялась ещё выше.

— Как ты здесь оказалась? — повторил вопрос Тимур, почти теряя самообладание от близости любимой девушки.

— Я приехала. Приехала, чтобы уехать вместе с тобой. Садись за руль — и поехали.

— Да, да, конечно, — ответил Тимур, попытался обнять её, но она отстранилась, пропуская его на водительское место. — Только вот людей увезём.

— Каких людей?

— Там… в больнице… люди… Я должен их увезти…

— В больнице? Почему ты должен? Что они тебе сделали такого, что ты им стал должен? Это мы с тобой должны быстро отсюда уехать…

— Тома, ты же добрая… там людям надо помочь…

— Значит, ради людей ты на всё готов, а ради меня — и тогда не смог, и сейчас не хочешь? — Тамара обиженно отвернулась, пошла и села на одно из пассажирских кресел.

— Почему не хочу! Это всего полчаса. Мы их вывезем и сами уедем! Нельзя бросать тех, кто ждёт от тебя помощи!

— Когда ты уехал, ты кого спасал? Нашу любовь или себя?

Тимур, понурив голову, сел на водительское кресло. Он почти готов был ударить по коробке передач и умчаться куда глаза глядят. Но именно по глазам ударили несколько вспышек света подряд. Тимур сначала зажмурился, потом увидел перед лобовым стеклом внедорожник Эньлая. Выпрыгнул на улицу.

— Эньлай, иди сюда…

— Ты чего телишься, там Никонов нервничает, — перебил его Лю.

— Пойдём, я познакомлю тебя с Тамарой.

— С какой Тамарой?

Тимур почти силой втолкнул Эньлая в салон автобуса. Но Тамары там уже не было. Тимур галопом вбежал на второй этаж салона, но и там было пусто. Спустился вниз, выбежал на улицу.

— Тамара! — крикнул он.

— Тише, — остановил его из-за спины Лю. — Не было никакой Тамары. Во всяком случае, это была не Тамара. Я спросил Макара, почему ко мне не является Наташа, а он сказал: «Потому что ты её любишь».

— Я люблю Тамару, — глухо произнёс Тимур, он вот-вот готов был кинуться на Эньлая.

— Успокойся, Тимур. Возьми себя в руки. Я верю: ты её любишь, но это была не Тамара. Макар сказал, что дьявол играет на страстях. У тебя не просто любовь, у тебя ещё и страсть… Или ты будешь это отрицать?

— Просто — не просто, какая разница?! Какая может быть любовь просто?! Она только что здесь была! Я целовал её руки! Понимаешь?!

— Понимаю… — Лю тоже насупился. — А я с той самой ночи не видел Наташу и детей! Я не знаю, где они, понимаешь?! Мне никто не является! Я только слышал Наташин голос… Я не знаю, где они, понимаешь?! — снова повторил Эньлай.

Он отвернулся и пошёл к машине. Сел за руль и хлопнул дверцей. Тимур пару минут стоял, сжав кулаки. Казалось, он вот-вот начнёт крушить всё вокруг. И всё же он совладал со своим гневом.

— Понимаю, — сказал он. — Извини.

— Не за что…

— Как ты думаешь, можно что-то исправить?

— Ты в каком смысле? — удивился такому вопросу Лю.

— В глобальном.

— Э-м-мм… — сначала растерялся китаец, но потом вдруг вспомнил Конфуция: — Человек, который совершил ошибку и не исправил её, совершил ещё одну ошибку. Можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку… Попытаемся зажечь свечку?

— Хорошо сказано… Но мне больше нравится, как сказал Никонов: делай то, что должен, и будь что будет.

— Даже если ничего уже не будет?

— Даже если ничего уже не будет.

— Видеть то, осуществления чего требует долг, и не сделать — есть отсутствие мужества, — вспомнил Эньлай ещё одно изречение Конфуция.

— Блин, вы все тут такие умные, — покачал головой Тимур, взгромождаясь за руль огромного автобуса.

— Если человек твёрд, решителен, прост и несловоохотлив, то он уже близок к человечности, — подсыпал на дорожку китайской мудрости Лю. — Блажен, кто ничего не знает: он не рискует быть непонятым.

— Ты что, специально заучивал?

— Так меня воспитывал отец.

2

Леонид Яковлевич Садальский уже через час после разговора с парламентёрами листал досье на каждого из них. С воякой Никоновым всё было понятно — пушечное мясо с мозгами. Хуже не придумаешь. Пушечное мясо не должно думать! Так нет же — насоздавали элитных подразделений… Нет, с этим всё ясно. Жизнь — Родине, честь — никому… Леонида Яковлевича заметно передёрнуло. Больные люди! Весь мир — родина, а эти всё за свою лапотную Россию держатся.

Самый тёмный и непонятный человек — Макар. О нём меньше всего. Слишком умён для могильщика. Мэр мёртвого города против мэра умирающего города… Нет, возрождаемого!

Горячий кавказский парень вообще не в счёт…

И вот — Пантелей… Что это ещё за игры в Лазаря?

Всматривался в документы…

Отец — Александр Михайлович Смирнов (Божья воля) — вице-президент крупнейшего банка… Приличный человек… Партийный стаж даже есть. Достойная карьерная лестница. Что называется, не с загранпаспортом родился. Всего добивался сам. Места работы — от Сахалина и до Питера. Что там с фамилией? Ага, видимо, стеснялся своей фамилии в бизнесе, предпочёл фамилию жены… Молодец! С фотографии смотрит солидный мужчина, подтянутый, цельный и целеустремлённый. Где же у него сбой-то произошёл? На генетическом уровне, что ли? Или, может, из этих — скрытых патриотов-благотворителей? Жена — Ольга Сергеевна — последнее время почти нигде не работала… Из рода священников. Дед прошёл лагеря… Ага! Вот! Здесь, пожалуй, собака зарыта. Надо понять, какими этот парень практиками владеет. Вероятно, медицинская академия — это только прикрытие…

В этот момент Эдик втолкнул в кабинет запуганного бойца.

— Тот самый? — спросил Леонид Яковлевич.

— Тот самый. Живее всех живых.

— Как зовут? — обратился Садальский к парню.

— Арнольд.

— Арнольд?

— Меня отец в честь Шварценеггера назвал, — поторопился объяснить боец.

— Почётно, — иронично оценил Садальский, — но по тебе не заметно. Присядь. Значит, говоришь, Арнольд, тебя убили? А может, ты просто сознание потерял от удара? Откуда тебе знать, что тебя убили, горло тебе, как ты товарищам рассказываешь, сломали.

— Н-ну… — Арнольд растерялся.

— Давай так, ещё раз и всё по порядку. Подробно, в деталях.

— Ну, я кабинет охранял. Где доктор этот, старуха… Синяк там кровью исходил. Ему минуты оставались. Кровищи на полу ведро было.

— Так ты охранял или в кабинете с ними сидел?

— Охранял. Но я ведь видел.

— Ну-ну… дальше.

— Подошёл китаец, я думал — наш.

— Ты способен думать?

Арнольд потупился.

— Если б был способен, ты бы не думал, что китаец — наш.

— Надо было всем нашим на рукава повязки сделать одинаковые. Тогда бы не путали! — неожиданно смело вспылил Арнольд.

Садальский даже слегка опешил от такой наглости. Но потом оценил мысль.

— А что, очень даже правильно ты говоришь. Вот ведь, нехватка профессиональных кадров сказывается. А думать ты умеешь, — в чёрных зрачках Садальского блеснул холодный огонёк одобрения, — надо назначить тебя взводным или ротным каким-нибудь. Вот структуру продумаем, обязательно назначу.

— Спасибо.

Леонид Яковлевич снова превратился в стену. Слово «спасибо» он не любил.

— Дальше рассказывай.

— Ну… он… типа… с кухни пришёл. Потом удар — и всё.

— Что — всё?

— Темнота.

— И ты думаешь, а мы выяснили, что думать ты умеешь, что всякая темнота — это смерть?

— Так она только вначале была! А потом я смотрю со стороны, как китаец у меня на шее пульс проверяет.

— У тебя?

— Ну… у тела моего…

— И… — что-то наподобие интереса отразилось-таки на лице Садальского, — как ты себя ощущал?

— Прикольно… легко так. Я и дома побывал, только там всё равно никого не было… и обратно вернулся. А потом появились эти…

— Кто?

— Не знаю. Страшные… ужасные… Со всех сторон.

— Врёшь! У тебя должно было быть как минимум три дня здесь. Никто за тобой в эти три дня прийти не должен.

— Я не знаю, — сжался Арнольд, — я только ужас помню. Не знаю, зачем они… Но когда этот парень начал молиться, их как ветром сдуло. Так легко стало… Словно на волнах укачивало. И я уснул…

— Уснул? Мёртвый?

— Ну я же мёртвый-живой был. Просто всё размылось… Расплывчато стало. Ну, знаете, как когда мама в детстве укачивает… Вот так…

— Ты ещё и образное мышление имеешь, — холодно заметил Леонид Яковлевич.

— А проснулся я уже в своём теле. Боль в горле ещё была, но я уже дышал. Даже говорить мог.

— А почему ты от них сбежал? Он же тебя с того света вернул? — на этот раз Садальский буквально пригвоздил Арнольда взглядом.

— Я боялся… что вы меня… накажете…

— Правильно боялся. Страх помогает человеку принимать правильные решения. На страхе держится любое государство. Страх и немного болтовни о свободе и равенстве… — последние слова Леонид Яковлевич, казалось, сказал самому себе. — Так ты думаешь, он чудотворец? — снова поднял тяжёлый взгляд на Арнольда.

— Не знаю…

— Ну так вот, смотри… — Садальский поднял кисть правой руки над столом и щёлкнул пальцами, будто подзывал официанта.

И тут же над кончиками пальцев поднялось голубое пламя, точно где-то между ними была спрятана маленькая газовая горелка. Пламя то поднималось выше, то едва теплилось ореолом над острыми концами пальцев.

— Ух ты! — простодушно воскликнул Арнольд.

— Ерунда. Этот фокус я купил в Индии по дешёвке. Им можно удивить, но мёртвого нельзя сделать живым. — Леонид Яковлевич сжал кисть в кулак, и огонь погас. — Можно ещё вот так, — он снова разжал руку, и один из лежавших на столе листов плавно поднялся в воздух и прилип к его раскрытой ладони…

— Bay… — восхищённо выдохнул Арнольд.

Леонид Яковлевич скомкал прилипший к руке лист и бросил его в урну.

— Ладно. Свободен.

Когда Арнольд, придавленный почтением и удивлением, вышел спиной вперёд из кабинета, Садальский позвал Эдика. Тот, раскрасневшийся и растрёпанный, выпрыгнул из подсобного кабинета, где была небольшая кухонька.

— Не можешь гормоны унять? — пригвоздил его взглядом Садальский. — Мою секретаршу мог бы и не лапать.

— Виноват, шеф, — дрогнул, не думая отпираться, Эдик.

— Девок в гостинице осталось достаточно?

— Хватит.

— Спиртное туда завезли?

— Да. Боюсь только, чтобы не переусердствовали.

— Следи. Но народ должен знать, за какие пряники он воюет.

— А что? Будем воевать?

— Ты хоть догадался выставить у больницы посты?

— Э-гм-м… — растерялся Эдик.

— Понятно. Так выстави. Немедленно.

— Да куда они денутся? Дальше стены никуда не уйдут. Мы же пытались пробиться по трассе.

— Настрой десятка три ребят, которых посчитаешь надёжными: надо будет всю эту богадельню взять штурмом.

— Да там же одни увечные да горстка этих…

— Ты сначала справься с этой горсткой.

— И зачем они нам?

— А они нам незачем. Никто. Ты понимаешь? — стальной баритон прошил Эдика насквозь.

— Никто, — повторил анаболик.

— Кроме этого, — Леонид Яковлевич пододвинул к краю стола лист с данными и фотографией Пантелея.

— О! Доктор! — почти обрадовался Эдик. — Я ему ещё за лекарство должен… И за тёлку свою…

— Ни единого волоса с его головы. И вообще, надо очень постараться, чтобы он остался в стороне от всех этих разборок.

— Ха! У него фамилия Божья-Воля! — хохотнул Эдик. — Против Божьей-Воли попрём? — браво спросил он.

Леонид Яковлевич дёрнул губой так, что обнажились зубы. Эдик мгновенно притих.

— Иди и делай всё, как я сказал, — выдавил Садальский, затем хлопнул ладонью по столу так, что из-под неё вырвались языки пламени. Эдик сначала остолбенел, затем попятился точно так же, как выходил до него из кабинета Арнольд.

— У одного имя… у другого мышцы… Шварценеггеры… — прокомментировал в закрывшуюся дверь Леонид Яковлевич. — Впрочем, мозгов нет даже у оригинала…

Леонид Яковлевич Садальский не верил в Конец Света, он был одним из тех, кто его разрабатывал, рассчитывал контролировать и успешно завершить установлением на планете нормального государства под управлением избранных. И в данный момент он продолжал делать то, что должен был делать. Единственное, что его тревожило, если его вообще могло что-то тревожить, — это отсутствие связи. Но он полагал восстановление связи делом временным. Скорее всего, на неё повлиял мощный электромагнитный импульс, произошедший в результате одновременного взрыва нескольких ядерных зарядов. Но умные головы всё посчитали. Планета должна была их выдержать.

Леонид Яковлевич не верил в Конец Света и не мог позволить себе поверить в позволившего себя распять якобы из любви вот к этим — пятящимся из его кабинета людям — Бога. Бог Садальского был сильным, карающим, избирательным в своей любви. Он ждал жертвы. Настоящей жертвы, а не свечек и песнопений…

Что-то пошло не так. Но это что-то не пугало Леонида Яковлевича. Что-то даже при самой идеальной работе всегда давало сбой. Так было во время всех войн и революций. Выпирала вдруг наружу какая-нибудь нелицеприятная правда, но очень быстро умелые люди превращали её в презираемую всеми ложь. Процесс всегда был под контролем. Чёрное превращалось в белое или, на худой случай, в серое, а белое легко маралось.

И теперь, даже если весь мир рухнул и осталось только это маленькое пространство вокруг города, Леонид Яковлевич готов был принять на себя бремя правления. Все последние годы он недоумевал, почему, несмотря на столько трудов и стараний, несмотря на огромную пропагандистскую машину, выдавливание и уничтожение любого не то что сопротивления, но инакомыслия, несмотря на кропотливую работу исполнительных винтиков-чиновников, несмотря на то, что образование превратилось в дрессировку, а культура в китч, Россия постоянно соскальзывала с общего пути цивилизации. Что-то с этой страной с самых ранних пор было не так… И сейчас, когда людей почти не осталось, а нормальных вообще не осталось, кроме как дрессированных потребителей, развивающих экономику, и выброшенных на обочину маргиналов и пьяниц, чуть что — они, словно их живой водой полили, из пьяниц превращались в солдат, из маргиналов в работяг, но самое странное: народ жил отдельно от принимаемых законов и скрипа чиновничьих кресел, точно это были две разные страны.

И ещё оставались клерикалы. Верхушку Церкви частично можно было купить и запугать. Монастыри — нет. Леонид Яковлевич вспомнил, как он с отрядом специального назначения прибыл в один из монастырей, где надо было арестовать игумена якобы за организацию подпольного бизнеса. Ворота им открыли без проблем. Ребята в масках ворвались во двор, быстро оцепили периметр, но тут во двор вышел какой-то седой голодранец в прохудившемся подряснике. Не одежда — а ветхая марля. В буквально рваных кирзовых сапогах. С истёртым посохом в руке. Но самым удивительным у этого старика было лицо. Он вроде и смотрел прямо, но получалось, что он смотрит в небо. Выцветшие, буквально белесые глаза и восковое лицо. Казалось, ветер продувает его насквозь. Он вышел во двор из храма, где монахи, видимо, пытались вымолить у Бога пощады для своего игумена, и поднял руку. И потом медленно, словно воздух был густым и тягучим, перекрестил СОБРовцев на все четыре стороны. И случилось невероятное. Эти тупоголовые машины смерти вдруг стали подходить к нему за благословением. Срывали с себя не только каски, но и маски. Некоторые плакали. А старец шептал им что-то и сам плакал. Впрочем, игумен прятаться не стал, и сам вышел, и позволил себя увезти, но теперь получалось, что солдаты не арестовали его, а, собственно, охраняли. Пришлось потом вернуть главного монаха его братии в целости и сохранности…

Но более всего Леонида Яковлевича занимал вопрос: откуда в этом уже окончательно заблудшем и потерявшем общий облик стаде берутся эти седовласые старцы? Откуда? Не из таких ли вырастают? Он с прищуром посмотрел на фотографию Пантелея.

3

К тому времени, когда всех погрузили в автобус, Михаил Давыдович дочитывал четвёртое Евангелие. На соседнем с ним стуле сидел Серёжа, который внимательно слушал, рядом стояли Анна и Макар.

— И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрёт. Но Иисус не сказал ему, что не умрёт, но: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? — прочитал один из последних стихов профессор и вдруг остановился. — Это что значит? — воззрился он на Макара. — Что Иоанн Богослов не умирал? Что он всё это время был где-то на Земле?

— Многие в это верят, — уклончиво ответил Макар, — долгий разговор, у нас уже нет такого времени. Если оно вообще есть. Анна, тебе пора в автобус. Серёжа, беги за дядей Эньлаем. Вам надо ехать.

— А что было дальше? Что с учениками?! — почти взмолился Серёжа.

— Да… — рассеянно поддержал профессор… Дальше… Научишься читать и прочитаешь сам. Идите. Я не спал, — улыбнулся профессор Макару.

— Я знаю.

— Ну, дайте мне оружие. Я готов. — Михаил Давыдович бодро поднялся.

— Оно у тебя в руках.

— Что? — не понял сначала профессор.

— Оружие у тебя в руках. И оружие и защита.

Профессор понял и посмотрел на Евангелие, которое держал в руках.

— А что же дальше? — не унимался Серёжа.

— Деяния, Послания и Апокалипсис, — Макар присел на корточки, взял мальчика за плечи.

— Послания кому?

— Нам. Тебе.

— Ух ты…

— Пусть он едет с ними и читает. — Это был голос Никонова, который вышел из коридора, спустившись по лестнице со второго этажа, где следил за парком. — Пусть едет. Проку здесь от него будет мало. Пусть едут быстрей. Эньлай хотел вернуться. Они уже идут. Точнее — тоже едут.

— Ты видел? — спросил Макар.

— Когда в пустом городе заводят несколько автомобилей одновременно, видеть не обязательно. Через четверть часа будут здесь. Езжай, Михаил Давыдович, прочитай Серёже всё до конца…

Михаил Давыдович стоял в явной растерянности, прижимая к груди книгу. Он понимал, почему здесь остаются его друзья. Он хотел что-то возразить, но Никонов его упредил:

— Не рви душу, Давыдович, и не тяни время.

— Да… да… — неуверенно сказал профессор, потом вдруг в резком порыве обнял Макара, затем Никонова и пошёл на выход, вытирая слёзы.

Олег одобрительно кивнул ему вслед. В автобусе Михаил Давыдович удивился, как смогли поместиться столько людей. Хоть он и был большим — туристическим, но, казалось, разместить в нём всех больных, девушек, которые ушли с Никоновым из гостиницы, и просто пришедших из окрестных домов будет невозможно. Но, так или иначе, вошли все. Профессор сел на последнее свободное кресло впереди и посадил на колени Серёжу. Рядом оказалась Галина Петровна. Пантелей был на месте экскурсовода, рядом с водителем, а Даша вообще села на ступеньки у выхода.

Тимур запустил двигатель, и он заурчал тихо-тихо, будто автобус был разумным существом и понимал, что лишний шум сейчас ни к чему. По времени в городе должно было наступать утро. Но мрак не отступал перед прямыми солнечными лучами, которых и не было, он словно прореживался отдельными фотонами и из чёрного становился мутно-серым.

— По-моему… я остался человеком, — тихо предположил Михаил Давыдович, но тут же заразительно зевнул. — Спать мне нельзя, — пожаловался он Галине Петровне, — вы не возражаете, если я буду читать?

— Читай тогда всем, Михаил Давыдович. Вон — микрофон есть у Пантелея. До первого-то сидения дотянется, небось.

— Всем? — профессор оглянулся на салон.

Усталые люди с тревожным ожиданием на лицах.

— Читай, дядя Миша, — попросил и Серёжа.

Профессор открыл книгу.

— Первую книгу написал я к тебе, Феофил, о всём, что Иисус делал и чему учил от начала до того дня, в который Он вознёсся, дав Святым Духом повеления Апостолам, которых Он избрал, которым и явил Себя живым, по страдании Своём, со многими верными доказательствами, в продолжение сорока дней являясь им и говоря о Царствии Божием. И, собрав их, Он повелел им: не отлучайтесь из Иерусалима, но ждите обещанного от Отца, о чём вы слышали от Меня, ибо Иоанн крестил водою, а вы, через несколько дней после сего, будете крещены Духом Святым. Посему они, сойдясь, спрашивали Его, говоря: не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю? Он же сказал им: не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти, но вы примете силу, когда сойдёт на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли. Сказав сие, Он поднялся в глазах их, и облако взяло Его из вида их. И когда они смотрели на небо, во время восхождения Его, вдруг предстали им два мужа в белой одежде и сказали: мужи Галилейские! что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус, вознёсшийся от вас на небо, придёт таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо.

— Значит, Господь вернётся к нам на облаке, — даже не спросил, а скорее утвердил Серёжа. — Наверно, красиво, да-а-а… — представил себе мальчик. — И тогда мы уже не умрём? — спросил он Галину Петровну.

От такого вопроса пожилая женщина сначала растерялась, даже оглянулась по сторонам, будто ища поддержки, но потом спокойно сказала:

— Конечно, не умрём. Уже никто не будет умирать, никто не будет болеть…

— И они все выздоровеют? — мальчик тоже оглянулся, потому что в салоне больше половины были пациенты больницы.

— Да, и они все выздоровеют. У них будет новое тело.

— Господь им выдаст новое тело?

— Не выдаст, — улыбнулась Галина Петровна, — просто старые тела переродятся.

— Переродятся? — задумался мальчик.

— Ты слушай…

И Михаил Давыдович продолжил чтение…

4

Даша уже три раза читала и Деяния и Послания Апостолов. Галина Петровна порой хитрила, жаловалась на зрение, на очки и просила внучку почитать Евангелие. Даша читала вслух. Не всё и не всегда понимала, переспрашивала у бабушки, а та, опять же, хмурила лоб: мол, сама не всё понимаю, и просила открыть Толкование. Их на полках было три. Это могло быть толкование блаженного Феофилакта Болгарского, или Иоанна Златоуста, или, много более позднее, Гладкова. Но иногда — Слово Божие без труда находило путь в сердце. Это было похоже на то самое творческое озарение, которому её учили на примере художников, скульпторов, архитекторов, и тогда она уже практически не замечала текст, он перетекал в сознание, в душу зримыми образами, чёткими понятиями, а главное — всем своим надмирным смыслом, отчего хотелось читать дальше и дальше… На следующий день Даша приходила на занятия и пыталась поделиться своими впечатлениями с сокурсницами. Она хотела поделиться своим озарением, донести его ещё кому-то, но чаще всего слышала в ответ холодные умствования о том, что Бог, если Он и есть, это абсолютный разум, или, что Он, даже если и создал этот мир, то вовсе не вмешивается в дела людей, а то и просто сталкивалась с тем, что есть дела поважнее, чем выслушивать пересказ евангельских истин. И озарение уходило… В душе сначала становилось серо, а потом и вообще темно. До следующего раза.

Тёма тоже выслушивал её нехотя. Он вроде бы и не перечил, даже пытался проявить некую заинтересованность, поддержать беседу, но это больше походило на снисхождение к чьему-то увлечению, нежели на понимание огромности всепроникающей Истины. И тогда возникало странное чувство одиночества среди людей, и уже не понимания хотелось, а уйти от них. Доказывать кому-либо что-либо казалось бессмысленным и бесполезным. Даша жаловалась на своё одиночество бабушке, но та её успокаивала: ты-то не одна, ты с Богом, а они? А им, получалось, Он не нужен… Иногда Даша буквально чувствовала, что стоит на границе двух миров и так и не может выбрать — куда шагнуть. А ведь хотелось этих маленьких земных удовольствий — купить новую одежду, выглядеть в ней хорошо, пользоваться самой современной техникой — от мобильного телефона до личного автомобиля, который при их с бабушкой бюджете был просто невозможен. Хотелось… Казалось, у всех они были, всем они давались, буквально в руки падали, а тут живёшь от стипендии до стипендии, от пенсии до пенсии… Бывало, она с головой погружалась в этот глянцевый быт, на что бабушка только вздыхала и тихо шептала молитвы, но где-то в уме, точно пламя свечи, теплилась мысль, что все эти шмотки-прибамбасы бессмысленны, всё это тлен, и в погоне за этой цветастой требухой человек теряет какую-то главную тропу.