Республика - победительница (Rzeczpospolita zwycieska)

Потому-то в начале пятидесятых годов, что как раз совпало с занятием должности новых Верховным Вождем, было объявлено о торжественном завершении протектората и заявлено о создании двух независимых государств: Нижней Силезии и Поморья. Эти государства обязывались защищать польское меньшинство (местные поляки, чувствуя предательство со стороны польской державы, массово выезжали оттуда) и оставаться под польской оккупацией, точно так же, как Лужица и Брандербург-Мекленбург.

За западной границей давно уже были заброшены бесплодные мечтания о "повторной славянизации", построенные на волне послевоенного энтузиазма к польской державности. "Поощряемые" к принятию славянской тождественности немцы не до конца были в состоянии понять, что поляки имеют в виду, и в чем тут вся штука с этим Краем Вендов. Ведь никто из них, сколько ни жил, живого венда в глаза не видел. В Лужице все давно уже понимали, что творится, только лужичанам польское управление нравилось приблизительно так же, как и местным немцам.

Варшава перестала финансировать вендийские дома культуры, прессу и культурные мероприятия, поддерживающие несуществующий этнос, а в Лужице ограничились чисто символическим культурным присутствием. Перестали вспоминать о строительстве новой, громадной столицы лужичан в Хотебусе или Будышине. Польское присутствие в четырех восточно-германских государствах ограничилось военным присутствием и очень сильным вмешательством в политику этих "стран". И еще, last but not least, к заботе о том, чтобы Нижняя Силезия, Поморье, Лужица (немцы не пользовались эти названием, предпочитая "Саксонию") и Бранденбург-Мекленбург не начали уж слишком тесного сотрудничества между собой. Равно как и со странами других оккупационных зон.

Но подобная ситуация приводила к тому, что Польша была отрезана от Запада обширными территориями, жители которых ее не обожали. Понятное дело, что железные дороги свободно обеспечивали обмен с Европой через Германию, все пользовались и германскими автострадами, тем не менее, тот Запад, что был более-менее дружественным в отношении Польши, к которому Польша тянулась, отодвинулся от нее на несколько сотен километров.

Как ездили через Германию? В прессе появлялись репортажи по этой теме:

Наш экспресс "Варшава – Париж" приближается к границе Поморья. Здесь еще, на основе отдельных договоров, железнодорожная трасса проходит экстерриториально, так что поморские чиновники и таможенники в вагон даже и не заходят – одни только наши. Проверяют паспорта, салютуют ладонью. Немцы появляются только лишь на границе Бранденбурга. Они холодные и неприятные, лают в наш адрес короткие, прерывистые предложения, как будто к своим собакам обращаются. Долго проверяют паспорта и обыскивают сумки, цепляясь к каждой мелочи. Со мной едут инженеры и помещики с самыми изысканными манерами (мы едем на парижскую выставку), но даже они, стиснув зубы, должны сносить эту немецкую спесь, тем более жесткую, что это единственный вид спеси, который немцы способны в отношении нас проявить. Представление завершается, штампы ставятся, и поезд проезжает через Берлин. Здесь стоянка, несколько минут, чтобы распрямить кости. Мы хотели сойти в закусочную на перроне, чтобы попробовать знаменитые берлинские колбаски, но тут же, непонятно жаже откуда, появился визжащий полицай. Из его воплей мы поняли, что он требует предъявить визы – тогда мы показали свои паспорта. – Это только транзитная виза! – рявкнул он и загнал нас назад в вагоны.

Едущие вместе с нами немцы глядели на нас с превосходством и презрением. Это можно было вычитать в их глазах – а может это у нас уже паранойя начиналась. Во всяком случае, вскоре за Берлином имелась очередная граница. Снова вошли брандербуржцы. Они спрашивали, не везем ли мы какую-нибудь контрабанду. "Да что мы могли бы везти контрабандой, - возмутился сопровождавший меня инженер Y., - если нам на границе не разрешили дурацких колбасок купить!". Таможенники тут же облаяли инженера, крича, чтобы тот не был таким умным, поскольку это не они выдумали здесь границу, а только поляки. После тщательнейшего обыска и проверки документов под свет и с лупой они ушли. Но через минуту со злобными усмешками появились ганноверцы. "Эх, вздохнул едущий с нами пожилой помещик, виленский зубр, - ганноверцы еще раз придут на ганноверско-рейнландской границе, потом рейнландцы, еще раз рейнландцы на рейнланд-французской границе, а потом уже только французы – и уже Париж".

ЭЛЕМЕНТЫ, КОТОРЫЕ В РЕАЛЬНОЙ ИСТОРИИ ТАК И НЕ

СЛУЧИЛИСЬ

Помещичество, которое пережило войну практически в ненарушенном состоянии, было весьма любопытным явлением в спасенной Польше; они были элементом, который в Третьей Республике полностью отсутствовал. Можно сказать, что оно представляло собой единственную вещь, которая смогла бы преодолеть польский стереотип на Западе и выйти за пределы схемы представления "холод-грязь-нищета". Польские помещики, с одной стороны, бывали раздражающе консервативными и тупыми, но с другой стороны – их общество отличалось какой-то фантазией, шиком, стилем и классом, уверенностью в себе и относительным отсутствием комплексов. А еще – они обладали просто зрелищным и привлекательным стилем жизни. Александр Ват[74] в На моем веку рассказывал Чеславу Милошу[75], что в качестве модели жизни польских помещиков во Второй Республике брали различные слои населения – от чиновничества до богатых селян. И хотя доходы от имений уже не были такими уж огромными, помещики все так же подпитывали ряды государственной администрации, они же занимались бизнесом, словом – они являлись "образчиком" поляка и символ польского этоса[76], к которому все повсюду стремились. Обогащающиеся предприниматели, поднимающиеся по лестнице должностей чиновники приобретали крупные земельные владения и старались установить и поддерживать отношения со своими благородными соседями, то есть войти в ту "структуру имений" – сеть, на которой была растянута давняя Жечьпосполита.

Понятное дело, что с общественным подъемом рабочих и селян, то есть, вместе с образованием низшего среднего класса, вместе с тем, как он начал шире принимать участие в публичной жизни, представление о поляке, его "имидж" менялись. Случился тот самый процесс, что и в Великобритании: сейчас англичанин уже не ассоциируется с джентльменом в котелке, но с покрытым татуировками докером или пьяным туристом. Но помещики как класс были элементом, пряжкой, объединяющей польский элемент, придающей ему довольно привлекательную форму.

И как раз этой вот формы совершенно не хватило в реальной истории. Ведь социализм, желая уравнять всех граждан, ликвидировал класс, который над этим усредненным значением возвышался, и который не без причины был назван "паразитирующим". Но, хотя в ПНР в общественном плане возвысились действительно широкие слои населения, а дети безграмотных крестьян становились академическими преподавателями, ликвидация этого вот образцового, этосного класса привела к тому, что "польский элемент" утратил единственную как зрелищно привлекательную, так и оригинальную форму, к которой можно было ссылаться в процессе создания национальной тождественности.

В альтернативной истории помещичество выжило. Молодые шляхтичи, уже не имея занятий на селе, перебирались в города, где находили занятия в официальной сфере или бизнесе, заводили юридические канцелярии или врачебные кабинеты. А еще они вели светскую жизнь, в которую желали включиться многие из низших классов. Сохранилось и довоенные горожане, что привело к тому, что наплывающим из провинции в города "новым горожанам" было от кого учиться пользованию городским пространством, в связи с чем, ее разложение и варваризация не произошли в столь гигантских масштабах, как в реальной истории (в особенности, под конец ХХ века).

Приличную часть городских жителей составляли горожане еврейской национальности, и хотя их более обеспеченные слои были сильно полонизированы, а многие евреи выехали в Израиль, так называемая польская проблема в Республике время от времени поднималась. Антисемитские параноидальные высказывания вс так же существовали в публичном пространстве, и чем чаще правые боевики мешали евреям в нормальном общественном функционировании, тем сильнее становилось несогласие евреев с подобным положением вещей. На варшавских Налевках, в краковском Казимире, в Вильно, Люблине, Радоме, во Львове и в других местах, где проживали крупные скопления бедных евреев, начало зарождаться интеллигентское движение национальной эмансипации. Только в его рамках никто не призывал к эмиграции из Польши. Наоборот. Здесь выдвигались требования равноправия еврейского народа с польским народом. Это движение через какое-то время преобразовалось в организацию, называющуюся "Евреи Жечипосполитой", сокращенно "ЕЖ".

На территории Республики живут не одни только поляки, - провозглашали предводители этого движения на митингах. – Уже более тысячи лет здесь живут евреи, к тому же осознающие свою национальную тождественность. Тысячу лет! А как долго польскую национальную тождественность имеет польский мужик? Пятьдесят лет? Сто? Да пускай и двести! Действительно, польский элемент, "польскость" существовала на этих землях задолго до появления национальной тождественности, но раньше здесь проживали и германцы, и кельты, и другие народы, имен которых мы и не знаем. О чем это свидетельствует? Да о том, что каждый когда-то откуда-то прибыл. И то, что именно поляки создали на этой земле государственные структуры, не означает, что мы в рамках этих структур обязаны отрекаться от собственной тождественности, точно так же, как и то, что государственные структуры не так давно создавали здесь русские, немцы и австрийцы, только это никак не означало, будто бы поляки должны были бы отречься от собственной тождественности. Потому мы сражаемся лишь за то же, за что сражались поляки – чтобы мы могли бы быть сами собой на нашей собственной земле, ибо, да, поляки, это ведь и наша земля! Не только ваша, но и наша! Пейзажи, которые воспевают ваши поэты, это ведь и наши пейзажи, и их воспевают еще и наши поэты! Наши поэты пишут о тех же самых гибких ивах, о тех же полях, расписанных хлебами, о той же самой Висле, о тех же самых деревеньках, о тех же самых городах! Это не одна только ваша земля, и тут вы обязаны с этим согласиться! Мы имеем на нее точно такое же право! И мы имеем точно такое же право разговаривать на ней на нашем собственном языке, и уже если вы, поляки, говорите: учите в школах наш язык, то мы отвечаем: хорошо! Только тогда и вы учите наш язык!

Часть полонизированных евреев с враждебностью отнеслись к ЕЖ, что это движение вредит и так уже расшатанным польско-еврейским отношениям. Но какая-то часть, в особенности молодежь – над которой издевались в школах за их еврейскость, к которой сами они не сильно испытывали привязанность – сейчас заметила, что за ними стоит организация, громко высказывающая то, о чем сами они думали исключительно тихонечко. И поэтому такая молодежь вступала в ряды этого движения.

МАДАГАСКАР – ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ СЕРИЯ

Колония на Мадагаскаре в альтернативных пятидесятых годах сделалась только лишь источником неприятностей и хлопот. Правительство негласно начало выпрашивать французов, а нет ли у них желания выкупить остров назад, пускай даже за часть той суммы, что была выплачена десять лет назад, но французы только выразительно стучали себя по лбу. Хотели колоний – имейте теперь.

А польскому обществу мадагаскарские проблемы тоже были выше крыши. Тема, поначалу экзотическая и любопытная, приелась и сделалась исключительно скучной. Оппозиционная пресса расписывала о том, какие сумасшедшие деньги идут на содержание острова, о польской администрации на нем и, якобы, виллах под пальмами и других тропических радостях, которых у польских политиков из верхних эшелонов власти просто девать некуда.

В 1951 году Польша признала независимость Мадагаскара, но Варшава эту независимость контролировала. Участие в контроле было предложено еще и Парижу который – хотя бы учитывая наличие собственных граждан на острове – отказать не мог.

После того, как с мачты спустили польский флаг и подняли мальгашский, после того, как бывшие колонизаторы и колонизированные пожали друг другу руки, Республика забрала с острова администрацию и часть военных соединений, оставляя на месте лишь нескольких консультантов и немного солдат. А еще – взбешенных польских колонистов, которые едва-едва выживали на глинистой и неурожайной земле Мадагаскара.

Нас сюда заманили, нам обещали достойную жизнь взамен за тяжкий труд, теперь же Польша от нас отвернулась, и за тяжкий труд мы получаем еще более тяжкую жизнь, - писал в своем дневнике один из колонистов. – Неожиданно мы сделались обитателями страны, с которой нас ничего не связывало, которая была страной бедной и отсталой. Тогда зачем мы выезжали из отсталой Польши, чтобы жить в еще более отсталой стране? К тому же, управляемой теми, кого Республика так долго гнобила? И к которым, не скрываю, мы редко относились, как к равным себе. И как теперь устанавливать с ними отношения? Как глядеть им в глаза? Где прятаться, если они начнут искать мести? Или нам всем перебраться в стены польского форта, который нам здесь милостив оставили?

ЗАВЫШЕННЫЕ ОЖИДАНИЯ

В пятидесятых годах в параллельном мире появились первые признаки кризиса. Международные кредиты, пускай и данные под низкий процент, нужно было выплачивать, не говоря уже про несчастную рассрочку за Мадагаскар. Государственный интервенционизм привел к тому, что Польше удалось в значительной степени сделаться промышленной, расширить инфраструктуру, но с другой стороны, подобная система тормозила предпринимательство снизу. Ожидания общества в отношении к реальной экономической ситуации, к тому же еще и искаженной пропагандой успеха, были слишком высокими, и несмотря на размещение части промышленного производства в провинции, село не было хорошо развитым, в города постоянно прибывало много людей, ищущих работу. Масштаб безработицы был гораздо ниже, чем до войны, заработки повысились, но недостаточно высоко. И случилось именно то, что часто случается в подобных ситуациях, ведь определенное улучшение бытовых условий порождает еще более высокие стремления. Аппетит растет по мере еды, и граждане начали требовать больше, чем Польша была в состоянии им дать. И существует ведь правило, что революции вспыхивают не тогда, когда нечего в кастрюлю положить, но тогда, когда становится чуточку полегче и получше.

Так что, все чаще стали происходить уличные протесты недовольных рабочих и безработных. Социализм, которого поляки не познали, для многих все так же счиался решением, потому на улицах вновь появились красные штурмовые бригады. Власть отреагировала именно так, как и следовало ожидать, то есть арестами левых активистов. Заслуженная Береза снова заполнилась.

К протестующим на сей раз присоединилась и либеральная оппозиция, требующая демократизации политической системы. И, что любопытно, президентский лагерь осудил эти протесты весьма умеренно.

Верховный Вождь уже знал, что идут тяжелые времена.

МЕЖДУМОРЬЕ РАСПАДАЕТСЯ

Альтернативная Республика не была в состоянии удержать сильный блок государств между Балтийским, Адриатическим и Черным морями. Уж слишком слабой была ее сила воздействия и – по причине усталости от внутренних и приграничных проблем – небольшая фактическая возможность предоставления союзникам возможной военной помощи. Чехи вместе с австрийцами установили более тесные связи с послегерманскими государствами и с Западом. Балтийские страны предпочитали сотрудничать, скорее, со Скандинавией, чем с совершенно непривлекательной Польшей. Объединенная с Варшавой в единую федерацию Словакия, успокоенная относительно стабильной международной ситуацией, начала чего-то там заикаться о независимости. Все так же с Польшей стратегически была связана Венгрия, у которой имелись собственные проблемы в регионе – она никак не могла потерпеть утраты Трансильвании и Воеводины, что приводило ее к конфликту с Румынией и Югославией. Действующий уже с какого-то времени трансатлантический союз установления безопасности ослаблял связи в Междуморье, и государства региона вернулись к классической политике взаимных "игр" и установлению региональных временных альянсов.

ГЛАВА VI

ЧТО БЫЛО БЫ С ТОЙ ПОЛЬШЕЙ?

Предполагая, что Польше были предоставлены гигантские кредиты, я выбрал наименее правдоподобный сценарий (хотя весьма серьезно об этом говорил Эугениуш Квятковский в цитированном выше высказывании)[77]. Ведь очень сложно решить, а было бы у англосаксов откуда наскрести столь большие средства, предоставленных Польше в виде кредитов. Но я предположил, что было откуда, и что денег этих хватило для реализации намерений и планов междувоенной Жечипосполиты. В этом альтернативном видении речь идет о попытке представить себе некую польскую мечту, которая – раз! – и исполнилась, о ситуации практически идеальной, которую Вторая Республика видела в собственных снах.

Но подобное фантазирование не имеет смысла, если не поместить его в реальном контексте. И, если можно представить такую внешнюю ситуацию, в которой от Польши были бы отодвинуты смертельные для нее угрозы (погружающийся в маразме и коллапсе Советский Союз, политически разбитая Германия), то внутреннюю ситуацию в Польше так подрихтовать уже не удастся.

Причина добровольного предложения Польше союзниками столь гигантской помощи не сильно отличается, как я уже вспоминал, от той, что была предложена Джорджем Фридманом в книге Последующие 100 лет. Разве что это его видение было перенесено почти что на сто лет назад.. В футуристическом сценарии Фридмана Польшу должны подкрепить США для того, чтобы держать под шахом все более ассертивных и агрессивных русских. В сценарии, в котором коалиция их Франции, Великобритании и Польши громит Германию, причин для укрепления Польши даже больше: Европе необходимо защищаться не только от России в ее советском издании, но и перед возрождением германской мощи.

Но Фридман, как мне кажется, в своих рассуждениях делает весьма существенную ошибку. Дело в том, что он предполагает, что достаточно будет Польше подкинуть оружия и финансов, и откроется потенциал, достаточный, чтобы она стала самой настоящей державой.

Фридман, к примеру, предвидит, что после распада России и ослабления государственных структур Украины и Беларуси такая дополнительно вооруженная и финансово подкрепленная Польша вернется на Кресы и таким образом будет дополнительно укреплена.

Сложно, правда, представить это укрепление Польши, следующее из неожиданной потребности сопрячь гигантские территории Беларуси и Украины в свою хозяйственную, общественную, инфраструктурную и всякую иную систему. У Польши всегда были серьезные проблемы с освоением даже собственного пространства, что уже говорить об аннексии соседских территорий. Достаточно вспомнить, сколько проблем было с Заользьем. Или поехать на современные послегерманские западные земли, чтобы своими глазами увидеть цивилизационное поражение Польши на этих территориях, ведь Польша до сих пор не в состоянии справиться с тем, что оставили там немцы – и похоже, что уже нельзя валить вину за нынешнее положение вещей на сорок лет ПНР и чувство временности колонизаторов этих земель. ПНР ведь закончилась четверть века назад, а жители западных земель давно уже не боятся, что вернутся немцы и все у них отберут, потому и нет смысла в них вкладывать средства. Впрочем, отсутствия цивилизационного лейтмотива Польши более всего боятся в ее трагическом культурном пейзаже – в деревнях, выглядящих как соединение всего со всем, и городах, осваиваемых людьми, лишенными чувства непрерывности с теми, кто эти города создавал. Речь идет о том, что способ, каким поляки пользуются собственными городами, склоняет к размышлениям, что они совершенно не чувствуют и не понимают архитектуры и урбанистики. Это в чем-то походит на то, каким образом нынешние обитатели Туниса осваивали давние французские кварталы Туниса. И речь не идет только лишь о принадлежащих Польше постнемецких территориях. Четко видно, что современные поляки не ведут себя как непосредственные наследники даже тех, которые создавали польские города и в других, этнически польских регионах страны.

Огромное влияние на такое положение вещей, естественно, имеет влияние отсутствие еврейского городского населения и уничтожение огромного числа польских интеллигентов, то есть отрыв, как это часто определяется, "головы у народа". А еще социальное продвижение, социальный подъем селян, произошедший в ПНР. Селяне в прошлом, становясь новыми горожанами и переселяясь уже не только лишь в пригородные блочные кварталы, но и в городские центры, понятия не имели, как этими городскими удобствами и благами пользоваться. Не слишком-то справились, кстати, и в селах. Ведь деревня, до недавнего времени бедная и в большой степени деревянная, как только заметила возможность улучшения условий своей жизни, архитектурно не ссылалась архитектурно на местные образцы, как это происходит, к примеру, в Венгрии, и таким локальным образцом в Польше могла быть только лишь всеми презираемая деревянная хата. То есть, селяне начали строить то, что предложила им фантазия. Но вот это отсутствие архитектурного охвата – ведь никак не повредило бы вычертить хотя бы генеральные директивы сельской застройки – можно воспринимать как одно из проявлений отсутствия польской цивилизационной связности.

Ну да, спасенная Вторая Республика имела бы иную структуру, чем ПНР: в ней существовали бы помещики как класс, в ней проживали бы евреи, класс горожан только укреплялся бы, крепла бы интеллигенция. Огромное значение наверняка бы уделялось, как и перед войной, созданию польских региональных стилей – как архитектурных, так и орнаментальных. Культурный пейзаж выглядел бы совершенно иначе – но и не так уже сильно. В конце концов, ПНР тоже не пришельцы создавали, но те же самые люди, которые бы выстраивали Вторую Республику, если бы та выжила. Польские модернистские города эпохи ПНР тоже не строили пришельцы из других галактику, но "довоенные" поляки. А народ, который в них поселился, прибыл в них из таких же самых деревень, из которых они прибыли бы в них же в спасенной второй Республике. Понятное дело, что вплетающиеся в городское население селяне не доминировали бы городской пейзаж столь быстро, как это происходило в ПНР, но наплыв из деревень в города был бы и так силен, в особенности, если мы предполагаем мощное развитие польской промышленности. У этих новых горожан было бы от кого учиться пользованию городскими удобствами – но они были бы все так же теми же самыми людьми, с теми же самыми инстинктами, которые были присущи пришельцам в польские города времен ПНР. Помимо того, достаточно поглядеть на снимки довоенных польских городов, чтобы понять, что и у этих "учителей" была масса хлопот с поддержанием городского пейзажа в надлежащем состоянии, а так же почитать описания одичавших польских местечек и межвоенную прессу, плачущуюся о "западноевропейской мечте".

А если мы примем во внимание, что культурный пейзаж, создаваемый народом, является отражением его реального потенциала, тогда ьудет легко понять, что Польше предстояло много чего еще сделать на собственном "дворике". Ведь у нее не было достаточно иного собственного, привлекательного содержания, потенциала, который – в качестве державы – она могла бы нести за собственные границы. Поначалу, как кажется, ей следовало бы поработать над тем, чтобы прилично выстроить саму себя, чтобы не превратиться в оттоманскую Турцию или царскую Россию, в очередной колосс на глиняных ногах, который завоевывал других, мало чего имея в самой себе, чтобы, в конце концов, неизбежно рухнуть.

Междувоенная Польша, если бы ей удалось выжить, крепла бы, накапливала потенциал и укрепляла бы собственную форму, но уже в исходной точке она были слишком уж разбитой изнутри, слишком бедной и отсталой в плане инфраструктуры, чтобы процесс шел быстро. Даже если пропустить разрывающие страну проблемы с меньшинствами, с которыми Польша, скажем мягко, сосуществовала не очень хорошо, нельзя было не обратить внимания на проблему существования в государстве гигантских различий, которые не слишком-то помогали в интеграции. Речь идет о громадных различиях в уровне жизни между городом и деревней, равно как и громадной разницы в развитии и цивилизационном уровне между Кресами и Силезией или Великой Польшей. Помимо того, границы междувоенной Польши весьма сильно закрепляли ее в Восточной Европе и "расцарапывали" отношения с православным миром. Нынешние границы однозначно помещают Польшу в Центральной Европе, отсекая страну от "восточнославянских" проблем, на которые, ну да, мы смотрим, но не обязаны в них участвовать.

Польское размахивание сабелькой и националистический авторитаризм отстранило бы от Польши ее партнеров, гарантирующих безопасность, а вот это не было бы хорошо. Ведь Польша, учитывая ее геополитическое положение, в каком-то смысле обречена на поиски какой-то формы собственной великодержавности. И уж наверняка, на укрепление своей позиции и силы, если она желает функционировать в такой форме, в какой – более или менее очевидно – она функционирует уже тысячу лет. Но как Первая, так и Вторая Жечьпосполита в реальной истории проиграли в борьбе за выживание в этом сложном регионе, играя самостоятельно.

С другой стороны, межвоенная Польша, если бы выжила, имела бы огромный шанс внести в европейскую культуру собственное содержание и собственные смыслы, не являющиеся калькой иных смыслов и содержаний. На это она была бы способна со своей спецификой – помещичеством, городской культурой, довоенной интеллигенцией, меньшинствами, художественными кругами и – что весьма важно – стремлением догнать и перегнать. И только лишь тогда, как заметил Гомбрович, с ней по-настоящему начали бы считаться на континенте, если бы тот не мог представить самого себя без Польши, точно так же, как он не в состоянии представить себя без Франции, Италии, Англии или даже Германии.

Польша, пытаясь окрепнуть на этом "европейском военном пути", которым является открытое, равнинное пространство, тянущееся от Атлантики до Урала, должна была бы избрать для себя какой-то путь развития. Грубо можно вычертить два – назовем их "восточный путь" и "западный путь". Первый путь, это тот, по которому сейчас идет, к примеру, сегодняшняя Россия. Россия не пытается уравновешивать свое силовое воздействие (hard power) воздействием, основанным на привлекательности – то ли экономической, то ли культурной (soft power) – а даже если и пытается, то за всем этим не следуют системные изменения, которые бы эту российскую soft power делали достоверной. Это не означает, что такого воздействия нет – для многих регионов (части Кавказа, Средней Азии, Беларуси, значительной части Украины) Россия привлекательна – но ее внутренняя ситуация и предлагаемые ею цивилизационные решения не в состоянии удовлетворить жителей Центральной Евпропы, которые от России отворачиваются и ее боятся. А вот Германия, наоборот, обладает очень большим потенциалом цивилизационной привлекательности: и экономической, и культурной, и так далее, и благодаря нему – если не считать периодов военного варварства – действует за пределы границ. То же самое можно сказать о Великобритании, Франции или Соединенных Штатах. Это и является "западным путем".

Польша должна была бы сконцентрироваться на одном из этих путей. Желая, например, в качестве регионального лидера, быть привлекательной для государств Междуморья, ей следовало бы, в большей степени, поставить на экономическое и общественное развитие, чем на военное, и довести до ситуации, в которой Междуморье само бы "льнуло" к ней, признавая Польшу желанным и достойным доверия партнером. Кроме того, идя этим путем, она сделалась бы неизменным элементом геополитического порядка Европы на востоке, который – как таковой – ценился бы и западными державами. Но если бы, наоборот, Польша сделалась бы эгоистичным региональным крикуном, пытающимся ставить окружающие государства на место посредством силовых демонстраций, очень быстро ее признали бы не стабилизирующим, но дестабилизирующим регион элементом.

Конечно, у довоенной Польши имелись огромные амбиции, относящиеся развития, и она развивалась, но ее отношения с близкими соседями по Междуморью были далеки от идеала. Вину за это не поносила исключительно она сама, но, будучи более крупной и сильной страной, Польша не могла удержаться от воздействия на соседей с позиции военной силы, что не прибавляло ей популярности в регионе. И делало ее в подобных действиях своего рода центрально-европейской версией России. Причем, скорее всего, той нынешней, поскольку следует помнить, что Советский Союз в глазах некоторых общественных групп располагал определенным потенциалом идеологической привлекательности.

Понятно, что по мере развития и усиления Польши такая привлекательность бы возрастала, и если бы Республика удержалась от региональной спеси, а вместо того выступала бы в качестве арбитра в "междуморских" спорах, которых в регионе хватало, у Жечипосполитой имелся бы шанс вырасти в такого лидера. Но сложно представить подобный сценарий, если бы в Польше нарастал национальный авторитаризм. И даже после его свержения Республике сложно было бы вновь обрести достоверность и доверие региона, точно так же, как в нынешнем мире доверием не пользуется Россия, ведущая себя непредсказуемо и презирая законы международного сожительства.

Точно так же, в основном, благодаря построению представления о Польше как государства, привлекательного для собственных граждан, каким-либо образом можно было решить внутренние проблемы страны и пытаться объединять с идеей Жечипосполиты национальные меньшинства. Только вот, такая Республика должна была бы согласиться на введение в свою структуру хотя бы элементы многонационального государства. Ведь серьезной проблемой Второй Республики была ее внутренняя шизофрения – в состав государства были включены населенные русинами Кресы, но велась политика создания народа, скорее этнического, чем политического. С одной стороны, публицисты жаловались на то, что среди украинцев потерялась красивая идея gente Ruthenus, natione Polonus (народ русинский, нация польская – лат.), а с другой стороны государство проводило пацификацию украинских местностей и разрушало церкви. С агрессивными фракциями украинцев дискутировать, понятное дело, не удавалось, но если речь идет о попытках связать с Республикой наиболее широких кругов украинского населения, то была избрана политика, трагичная по своим результатам, ведь главным инструментом сделалась конфронтация.

В отношении к евреям политика государства колебалась весьма сильно: в эпохе, предшествующей Национально-Радикальному Лагерю, для властей хотя бы в какой-то степени было важно пробудить в них чувство совместной ответственности к Республике, но под конец существования Второй Республики, скорее, доминировала риторика "полонизации", буквально провозглашалась потребность в избавлении из государства еврейской стихии. А в государстве, столь этнически разделенном, каким была Вторая Республика, подобное решение, без обращения к неприемлемым средствам трудно было себе представить.

Наряду с экономическим развитием Польши пробуждалось бы общественное сознание поляков, и военная авторитарная диктатура наверняка бы в какой-то исторической точке была бы свергнута, вот только существовал риск, что это случилось бы в тот момент, когда внутренний конфликт уже развернулся бы слишком сильно, и государство, удерживаемое вместе исключительно силой, могло бы попросту распасться. Не исключено, что таким же образом, как распалась Югославия. Возможно и такое, что и в Польше произошла бы интервенция западных держав. И если бы соответствием польского Косова стала бы, к примеру, восточная Малая Польша, то польской Черногорией могла бы стать, допустим, Силезия. И с ней могли бы порвать с ней точно так же, как Черногория порвала с Сербией. Ведь до какого-то момента различие Черногории от Сербии рассматривалась в, основном, региональных категориях, но когда международная марка Белграда значительно ухудшилась, Черногория внезапно вспомнила о государственных традициях – как кажется, в значительной степени потому, что просто не желала делить с Сербией судьбу парии в Европе. В сильно ослабленной Польше, обедневшей, с безнадежной репутацией за границей, которую избегают инвесторы, сепаратистские настроения могли бы разгуляться еще сильнее.



Историю альтернативной Польши я довел именно до этой точки, поскольку, чем дальше мы заходили в историю, тем больше бы появлялось возможных вариантов, и даже столь головоломный рассказ не смог бы их все охватить.

Что случилось позднее, вы узнаете из помещенного далее репортажа о путешествии по Второй Республике в 2013 году. Субъективная форма позволит принять единственную конкретную – и по мне, наиболее вероятную – последовательность событий.

ЭПИЛОГ

РЕПОРТАЖ О ПОЕЗДКЕ ПО РЕСПУБЛИКЕ В 2013 ГОДУ

Приземлился я в Окенче – официально: в Аэропорту имени Маршала Юзефа Пилсудского почти что после полудня. Громадная модернистская глыба, возведенная еще перед Олимпийскими Играми в 1950 году, соседствовала с более современным, довольно скромным терминалом.

Пограничный контроль прошел более-менее быстро, хотя багаж – несмотря на то, что его просвечивали – обыскали еще раз, а документы осматривали против света и проводились через всевозможные считыватели. Таможенники, в одинаковой степени уставшие, сколько и надоедливые, пояснили мне, что того требует внутренняя ситуация в стране.

- У нас в Польше много проблем, - сказал таможенник повыше, в темно-зеленом мундире и округлой фуражке с небольшим орлом. – Надеюсь, вы уж простите неудобства.

- Какие проблемы?

- Да пан, чего, газет не читает? – буркнул таможенник пониже, несколько курносый, с типичным восточноевропейским лицом. Низкий, округлый, розовые щеки и нос будто разваренный овощ. – А откуда пан так хорошо по-польски говоришь? – заинтересовался он.

Я пожал плечами.

- Я из польского семейства.

- Так вы – поляк?

- Ну, это было бы слишком большим упрощением, - сказал я.

Он махнул рукой.

- И что? Разве ничего у вас там про Польшу не пишут?

- Пишут, - пожал я плечами. – Один раз хорошо, другой раз – плохо. Как и обо всех.

- О, - заинтересовался тот, что повыше. – А чего пишут?

- Хорошее или плохое? – спросил я, подтягивая рюкзак.

- Ну, сначала… - задумался таможенник, - сначала хорошее.

- Ну… - теперь уже я задумался. – Амшут, что… что народ гостеприимный. Женщины красивые. Нуу… Шопен. Серьезная литература…

- А плохое?

- Знаете, - ответил я, усмехаясь про себя. – Мне бы хотелось, чтобы вы все-таки впустили меня в эту страну.

- У "этой страны" название имеется, - буркнул тот, что пониже, курносый.

- Знаю, знаю, - буркнул теперь и его напарник. – Евреев у нас бьют и украинцев. Мы же плохие парни Европы. Ведь кто-то обязан быть. Только, пан, если бы все было так просто…

- Простого ничего нет, - ответил я. – Об этом мне известно.

- Это хорошо, что известно, - ответил таможенник и пропустил меня дальше, на паспортный контроль. Тот прошел гладко.

День был замечательный, сентябрьский. Перед застекленные окна терминала вливался теплый, мягкий свет. Небо было бледно-голубым, с желтоватым подливом. Я очень люблю это время года. Меня охватывает ранне-осенняя спокойная меланхолия и отрешенность, а у меня сложилось впечатление, что это будет самый подходящий настрой для путешествия по Польше. Так что осень я выбрал сознательно. Она, вроде как, и золотая и исключительно польская, но для меня было важно увидеть эту страну и в солнце, и в грязи, в красоте и уродстве. Для этого нет лучшего времени года, чем осень.

В холле меня обступили таксисты. "Такси, такси, сентер уан хандрид злоты". Я отогнал их всех. В путеводителе я читал, что такая поездка, максимально, стоит пятьдесят, но и так не собирался брать такси. Мне было известно, что из аэропорта имеется удобное железнодорожное соединение с Центральным Вокзалом. Я шел, поправляя тяжелый рюкзак, и осматривал витрины и выставленные товары. Та же самая дешевка, что и во всех аэропортах, беспошлинные сигареты, духи, бестселлеры для долгих перелетов и сувениры для тех, кому не на что тратить деньги, а вот со вкусом у них значительно хуже, чем с содержимым кошелька. Но, с другой стороны, - подумал я, - такие сувениры, это же витрина народа. Они много говорят о том, каким образом народ желает продаться. И каким его запомнят.

Шарфики футбольной сборной. Польша. Бог, Честь, Отчизна[78]. Вавельский дракон на мраморном постаментике, уродливый, как черт. Варшавская сиренка, на таком же постаментике, уже получше, в основном, по причине крупного размера груди. Ну да. "Красота польских женщин". Львовский лев. Маленькие автомобильчики – радваны. Наиболее типовые польские автомобили, модель классического периода, ставшая культовой. Не только здесь, но и во всем регионе, насколько мне известно. Величайший экспортный успех Польши во всей истории. Маленький, пучеглазенький, симпатичный автомобильчик. На нем катались представители контркультуры во всем, как это когда-то называлось, Междуморью. От Эстонии до Греции.

А ко всему этому путеводители: по-английски, по-французски, по-испански, по-итальянски… О-хо-хо, имеются путеводители даже на немецком и русском языке. Poland, Pologne, Polonia, Polen, ну вот, пожалуйста – Польша, даже Bolandia[79] имеется. И по отдельным городам: Lemberg, Львов, Cracow, Krakau, Cracovie, Varsovie, Warsaw, Warschau – на bitte. Рекламные проспекты: Visit the Tatras; Enjoy Warsaw's nightlife, this city truly never sleeps; Exotic touch of Jewish Nalewki district; Go to the Krakow's Kazimierz and feel the taste of genuine European Jewishness; Cracow, the city of Polish kings; Lodz's industrial charm, Polish Riviera – small, therefore cozy; Go and see Polish sea, the pearl of the Baltic; Kresy offroad – rent the jeep and feel the heat!; Rural paradise – welcome to Rurytania!; Polesie – Polish Africa[80]. И кое-что для наиболее изысканных – The trail of modernism – from GOP to COP.

И Пилсудский, Пилсудский, Пилсудский. "Дедушка". Так его здесь называют. Только лишь в Турции я видел нечто подобное с Ататюрком. На пограничном посту неподалеку от Эдирне всего в одном вестибюле я насчитал пятнадцать Ататюрков: на портретах, на календарях, плакатах, открытках. Ну ладно, здесь это все-таки в чуточку меньшем масштабе. Пилсудских здесь чуточку меньше, чем Ататюрков в Турции, хотя и ненамного меньше. В холле аэропорта, еще того, старого, сороковых годов, грома-а-дный маршал имелся в виде грома-а-адного настенного изображения, выполненного где-то в пятидесятых годах, впрочем, рядом со Смиглым-Рыдзем. Пилсудский в мачеювке[81], Рыдз – в конфедератке. Белые змейки на воротнике. Оба, лицом к лицу, глядят куда-то вдаль, ну совсем как Маркс-Энгельс-Ленин, разве что Пилсудский какой-то затюканный и обеспокоенный, а Рыдз радостно усмехается и скалит зубы будто какой-нибудь киноактер двадцатых годов. У всех тех старинных диктаторов был такой шарм давнего кино. Ататюрк на снимках выглядит что твой вампир из старых фильмов ужасов; Рыдз – словно почтенный муж, которому изменяет жена; Муссолины – словно тот, с которым эта жена изменяет; Сталин – словно ученый-психопат. Даже тот несчастный идиот Гитлер походил на персонажа из дешевой оперетты или старинного комикса.

И вот теперь тут, среди сувениров, маленькие фигурки Пилсудского. Дедушка сидит, стоит, глядит, думает. На таком постаментике, на эдаком. Имеется и Пилсудский на Каштанке[82] – диктатора можно посадить на лошадь, снять с нее. Но вот Смиглого-Рыдза среди сувениров нет.

- А где же у вас Рыдз? – спросил я у продавщицы.

- Кого? – Не поняла. Оторвалась от смартфона. Молодая, в волосах цветастая пряжь. Колечко в носу.

- Рыдза-Смиглего.

- А что? – задала она вопрос в ответ. – Не знаю. На Вавеле. А в чем дело?

- Нет сувениров с Рыдзем, - пояснил я.

Девушка несколько удивленно глянула на меня.

- Пан первый, кто про него спрашивает.

- А почему у вас нет Рыдза?

- Не знаю, вот нету у нас Рыдза, - продавщица была раздражена. – В лес идите, можете себе набрать[83]. Только пищевые продукты на борт самолета проносить запрещено.

- Спасибо.

- Пока.

- До свидания.

- Дания.

Я вышел.

Перед зданием аэропорта стояли такси. Классические польские Ls, стилизованные под пятидесятые годы. Ну типа того, что класс и неизменность, идея, слизанная у лондонских такси. Снова "мыстыр, уан хандрыд". Я отрицательно качал головой, шел дальше, следуя указателям "Transport to Dworzec Główny, Warsaw Centrum". Прошел мимо огороженного крупного паркинга. Присматривался к автомобилям. Немного польских машин PZI, много американских, довольно-таки много японских. Тут же "пежо", "фиаты", в том числе и польские. Немного баварских "bmw", и вообще много машин из германских государств". Станция была тем же самым, что и аэропорт – частью мирового, глобализованного пространства. Двери на фотоэлементах, машина для чистки мраморного пола, на стенах панели мягких цветов. Я заплатил картой за билет в автомате и и сел в подъехавший вагон.

Трава за окном была еще зеленой, сочной и густой. Никто ее не стриг. Через пару минут я увидал жилые блоки. Те самые, которые правительство строило в шестидесятые и семидесятые годы, чтобы предотвратить образование трущоб и, хоть минимально, соответствовать требованиям Афинской Хартии[84]. Дома были серыми, бетонными. По форме напоминали такие же здания из бедных кварталов британских и ирландских городов, впрочем, по их образцу эти кварталы и строились. Тут в голову пришло желание увидеть их вблизи. Я вышел на станции "Колония Раковец", прошел сквозь обрисованный баллончиками и обоссанный тоннель – и вышел прямиком в микрорайон.

Жилые блоки и вправду походили на те, которые я видел в Великобритании, только были они более запущенными и построенными, как показалось, гораздо паршивее. Самые дешевые материалы, лишь бы поскорее, лишь бы хватило денег. Строили их в шестидесятые-семидесятые годы, когда Польша ежеминутно сотрясалась социальными протестами – ведь в Европе было немного стран, в которых различия в уровне жизни были столь громадными. Польскую деревню, деревянную, крытую соломой, обитатели которой все так же часто жили под одной крышей с разводимыми ими же животными, можно было сравнивать разве что со средневековьем. Тут дома из кирпича или шлакоблоков были в явном меньшинстве. Знаменитыми послевоенными кредитами, которые получила Польша, пользовались, в основном, только города. Крестьянские протесты жестоко подавлялись, но Варшава понимала, что долго таким образом действовать просто нельзя. Так что всяким образом пытались развивать провинцию, размещая там – еще во времена разгула государственного вмешательства – некоторые предприятия, подводя электрические линии, строя дороги (что, впрочем, шло паршиво). Но в более крупные города в поисках работы прибывали массы селян, и когда до правительства дошло, что городам, в особенности – Варшаве, начинает грозить появление целых кварталов трущоб на предместьях – оно взялось за возведение кварталов блочных домов. Довольно-таки кошмарных.

И вот, сейчас я шел по улице одного из таких кварталов. Похоже, исключительно ради шутки она называлась Ландышевой. Чувствовал я себя не очень-то комфортно, слишком туристически со своим огромным рюкзаком, когда за мной наблюдали налысо постриженные мальчишечки с оттопыренными ушами, мужики постарше в расстегнутых рубашках, явно подшофе, несмотря на ранний час. Женщины выглядели городскими версиями сельских баб – они были точно такими же затасканными, как те, как и у тех, у этих были искривленные стопы и натруженные руки, разве что вместо платков на головах и традиционных деревенских юбок эти носили самое дешевое тряпье из сэконд-хэндов.

В квартале я видел и эмигрантов поодиночке – каких-то кавказцев, люде из Магриба. Крутились и молодые евреи; у некоторых на накачанных в квартальных "качалках" руках были вытатуированы звезды Давида. Другие – выбривая головы налысо – демонстративно оставляли у висков пряди волос, напоминание о пейсах. Антисемитские надписи на стенах смешивались с граффити, выполненными иудейским алфавитом. Евреи, подумал я, обладают тем перевесом над антисемитами, что знают, что их противники пишут. Молодые поляки идиш не знают.

Стены были измазаны граффити. Из дешево тюнингованных машин скрежетали и ревели электронные миксы. Под домами стояло довольно много радванов: как новых моделей, созданных уже в начале XXI века, так и тех, что постарше, девяностых и даже восьмидесятых годов предшествующего столетия. Газоны были лысыми, замусоренными и, чего уж тут скрывать, ужасно засранными. Были видны какие-то следы давнего урбанистического планирования, пространственного уклада, только все это было теперь едва-едва заметно. Их можно было, самое большее, расшифровать, как остатки минойской культуры на Крите. Здесь давно уже не было той цивилизации, которая данный микрорайон возвела. Здесь смешивался сельский, крестьянский, восточноевропейский подход к пространству, с подходом столь же селянским, но уже иммигрантским, южным. Хаос и случайность покрыли всю эту систему пост-Корбюзье, и этой системы практически не было уже видно. Посреди высохшей грязи и какой-то неопределенного происхождения рухляди то тут, то там были разбросаны прилавки, с которых продавали овощи, стояли какие-то будки и киоски, жестяные гаражи. Поближе к более крупным артериям было видно, что город пытается с тем или другим справиться, он упорядочивает тротуары и организовывает торговлю. До улицы Жвирки и Вигуры я дошел, когда душа давно спряталась в пятках. Никто меня, правда, не зацепил, но члены практически всех этнических групп провожали меня мрачными взглядами.

Остановка была словно фрагмент лучшего мира во всем этом постапокалипсисе. Пускай помалеванная маркерами и краской в баллончиках, пускай с надбитым, но не разбитым стеклом, у нее имелась форма, совершенно чуждая настрою округи. Я хотел купить билет, но пока что у меня не имелось польской валюты. Неподалеку, правда, имелась какая-то стенка с банкоматом, но накачанные ребятишки в шортах пили под ней пиво и лупали на меня исподлобья и плевали, сложив губы в презрительную трубку. Так что у меня не было особого желания этим банкоматом воспользоваться. Подъехал автобус, билет можно было купить у водителя, но карту он не принимал. Я пошел пешком.

Высокие блочные дома закончились, начался пятиэтажный модерн сороковых или пятидесятых годов. А может даже и тридцатых. Здесь уже Варшава выглядела получше. Мировые и локальные сетевые магазины, небольшие лавочки, арабские и азиатские забегаловки. Тем не менее, был во всем этом некий не-городской налет, какое-то раннемещанское неумение охватить все и вся, какое-то неумение обходиться с городским пространством. Возле мини-маркета на стене я обнаружил банкомат и снял несколько сотен злотых в банкнотах по сотне. Захотелось купить билет на автобус. У киоскера не было сдачи. Дама в кондитерской не было как разменять. Продавец кебаба разложил руки. Водитель автобуса меня высмеял ("За сотню, пан, лимузин с шофером на пару часов арендуй, вот с чего я пану сдачу дам, если с утра пассажиров нет"). Я пошел пешком дальше.

А вокруг делалось монотонно и все более по-мещански. Люди были одеты как и повсюду в Европе. Автомобили ездили такие же самые – разве что польских марок среди них было много. Тротуар мне казался все время каким-то неровным, как будто бы сопротивлялся всем попыткам привести его к порядку, стены – какими-то грязноватыми. Уже начинало делаться скучно, как вдруг реальность застала меня врасплох.

Дома раздвинулись и несколько посветлели. Они сделались большими и ухоженными, пространство между ними – убранное. Но внезапно оно закончилось, и я увидел монументальную аллеищу. Громадную и широченную, словно горное ущелье. Нечеловеческую, словно пустой холодильник в гигантской морозильной камере. Аллеища была белой, обсаженной деревьями и пустой словно саркофаг.

Ага, - подумал я. – Так вот она какая. Ведь это тот самый знаменитый Квартал Маршала Пилсудского.

Я шел по этому "чему-то" и чувствовал, словно бы шел через некое старинное святилище, покинутое богами и людьми. Это была античеловеческая бетонная преисподняя, и даже полосы зелени ничего не меняли. Наоборот, они подчеркивали отсутствие жизни в Аллее Пилсудского, мертвой словно сам Дедушка, Рыдз и вся та компания, которой каким-то невероятным чудом удалось разбить немцев, и от этой победы газировка стукнула всем в головы. Через несколько десятков метров бетонный монстр сделался еще более уродливым и расползся в площадь. А точнее: форум, окруженный колоннами словно в модернистской версии древнего Рима. Над всем этим торчало другое бетонное страшилище, походящий на довоенный небоскреб, скрещенный с фортифицированной казармой. Над входом в эту глыбищу была видна розетка. Ага. Выходит, это Церковь Божественного Провидения …

- Оооой, бля-а-а, - вырвалось у меня. – Вот это о-хо-хо…

И как же тут было пусто. И каким все было детским и переросшим, рассчитанным не на людей, а гигантов в полтора десятка метров роста с памятников, да и то, считая с цоколями.

Я толкнул ворота Храма Божественного Провидения. Здесь тоже было пусто, отовсюду било холодом. На стенах орлы, Полонии и покровители. Все это было как законсервированный в янтаре польский дух. Словно отрубленная голова бедняги Варненчика[85], которую турки сунули в горшок с медом, чтобы не испортилась, и отослали в Польшу.

Я вышел. Возвратился на Поле Славы и пошел дальше. Чтобы немного отдохнуть от слоновости аллеи Пилсудского, я свернул в боковую улицу. Там размещались министерства и центральные органы власти, и здесь было немного жизни. У бордюров стояли блестящие лимузины (в большинстве своем, LS-ки, похожие на такси в аэропорту), водители в костюмах и фуражках курили сигареты. Охранники в парадных мундирах и при оружии стояли по стойке смирно. Развевались флаги. Величие Республики. Это был объединенный апофеоз основательского мифа возрожденной Польши. И здесь практически не было места для того, что существовало ранее – для сарматской Жечипосполитой, для Короны Польского Королевства. А ничего, только улица Первой Бригады, Третьей Бригады, улица Кадровых военных, Голубого Солдата. Чуточку дальше, за аллеей Независимости, простиралась не слишком длинная, зато широкая аллея Маршала Рыдза-Смиглы. Она переходила в площадь Прзидента Игнация Мосцицкого. О, Господи, - размышлял я, - Рыдз присвоил себе всю историю Польши. Как будто бы ранее ничего не было. Он установил новый учредительский миф.

Только лишь возле площади Свободы началось какое-то шевеление. И даже приличное. Полицейские в темно-синих мундирах, в белых касках, со щитами и пластиковым армированием на плечах приглядывались к сборищу под гигантским конным памятником Пилсудскому, окруженному легионерами, у которых на винтовки за спинами были насажены штыки. Я подошел поближе: бритые головы и короткие пейсы на висках. Молодые евреи, одетые как боевики (военные штаны и тяжелые, военные ботинки, татуировки иудейским шрифтом на предплечьях), возлагали венок к памятнику Маршала. На ленте венка было написано: "Великому Сыну Республики, который помнил, что евреи тоже являются ее сыновьями". Боевики возложили венок, встали по стойке смирно и отдали памятнику салют двумя пальцами. Через мгновение они начали петь польский гимн. На идиш.

Я глядел с интересом, но из задумчивости меня вырвал вопль: "Польша для поляков!". Со стороны аллеи Шуха подбегали ребятишки, выглядящие точка в точку, как поющие гимн евреи – только что без пейсов.

- Польша для поляков! – орали они. – Бей жидов! Вон из Польши, пархатые!

Полицейские вздохнули, поправили щиты и сформировали стенку, отделяя поляков от евреев. Первые на давили на щиты, а вторые – хмм – начали исполнять странные движения, что-то вроде разогрева: они боксировали воздух, подскакивали, делали растяжки. Все это ничего хорошего не обещало. Зеваки вытащили мобилки и начали снимать. Я тоже вытащил свою. В конце концов, я же журналист. И действительно, через мгновение из Кошиковой высыпалось намного больше лысых с пейсами. Они чего-то рычали, чего я понять не мог. Затем обошли стену одуревших от непонимания полицейских, объединились с теми, что возлагали венок и накинулись сбоку на польских националистов. А те завопили: "Провокация, провокация!".

- Какая еще провокация, - буркнул снимающий все происходящее парень двадцати с чем-то-там лет. – Приложили вам, вот и все.

- Жиды нас бьют! – истерично завизжал один из националистов, и этот визг завис в воздухе, чтобы через мгновение раствориться в ругани, угрозах и вульгарных прозвищах.

Полицейские более-менее быстро пришли в себя и начали отделять одних от других, раздавая дары дубинками налево и направо. Они же вызвали подмогу, и через пару минут на площадь выехали два полицейских фургона и карета скорой помощи. Из фургонов высыпали мусора, и, не прошло и минуты, как поляки начали убегать в Шуха, а евреи – в Кошикову. У подножия Пилсудского осталась лишь пара драчунов в наручниках, которым сегодня не повезло. Они лежали рядышкм, рожами в асфальт, так что я понятия не имел, кто из них поляк, а кто еврей. Евреи, во всяком случае, уже с безопасного расстояния, начали орать: Dolej, dolej, dolej policej (Поддай, поддай, полицай), а поляки – в принципе – то же самое, только по-польски.

Я спустился в метро.



Здесь были видны следы давнего величия. На стенке главного входа, сразу же под названием станции (ПЛОЩАДЬ СВОБОДЫ) тянулась загрязненная мозаика, изображающая – а кого же еще – Пилсудского. Это была пересадочная станция, одна из основных узлов метро, так что толпа здесь крутилась приличная. Метро содержалось в модернистско-слоновье-славянском стиле. Удивление неприятное. Я нашел свой перрон, с которого отходил поезд на Млоцин. Толпа в метро, как всегда в европейской столице, состояла из мужчин в костюмах и женщин в жакетках, студентов и студенток, нормалов и нормалиц, модников и модниц, как субкультурных так и нет, пенсионеров и пенсионерок, нищих и нищенок, туристов и туристок. А еще чудаков и чудачек. На одной из станций в вагон вошел мужик с громадным деревянным крестом и начал гласить Слово Божье. Никто не обращал на него внимания. Точно так же, как и на огромного араба (или турка), который что-то кричал на непонятном языке, после чего улегся на полу и начал отжиматься. Сам же я вышел на площади Наполеона.

Здесь уже чувствовалась столица. Блестящие и дорогие автомобили стояли на парковке у гостиницы Пруденшл[86]. Я перешел Швентокшыскую улицу и вошел в Мазовецкую. В знаменитом ресторане "Земянская" теперь был музей. У меня было желание глянуть на знаменитый столик на галерее, но жаль было тратиться на билет. Да, я осмотрел бы старый предмет мебели и выслушал сухую и всем известную байку о том, как за этим столиком сидел Лехонь, Тувим и Венява. Я уже собирался отправиться дальше, только угрызения совести заставили меня вернуться. Все было именно так, как я и думал.

- Великие творцы двадцатых, тридцатых и сороковых – и даже пятидесятых, а кто дожил – то и шестидесятых годов, - тарахтел засушенный дедуля, сам, похоже, помнящий те времена, - просиживали здесь, бла, бла, бла, писали стихи на салфетках, бла, бла, бла…

На стенке висела масса вырезок. Среди них я нашел и ту, из "ИЕК" за 1949 года, в которой сообщалось о смерти Виткация[87]. Бедный старый псих ночью вломился в краковский ботанический сад. Якобы для того, чтобы нарвать экзотических цветов для супруги. Так он хотел перед ней извиниться за очередной поход налево. Лично я никак не мог понять, как он тогда еще мог вламываться, прыгать через ограду и ходить налево. Но он прыгнул. И вот, идя в темноте и на ощупь, насадился глазницей на торчащую ветку. Несомненно – экзотическую. Его вопли призвали для него помощь, но началось заражение, и той же самой ночью несчастный Виткаций умер.



Площадь Пилсудского с колоннадой Саксонского Дворца и князем Пепи[88] на коне, в сандалиях, без стремян, по-римски, с гладиусом (коротким римским мечом). Это как раз здесь, не на аллее Пилсудского, проходили все те демонстрации, которые в первой половине шестидесятых годов привели к свержению правлений очередных Верховных Вохдей и вынудили демократические перемены. Здесь проходили демонстрации, на Краковском Предместье и на Новом Свете били витрины и строили баррикады из вытаскиваемых из магазинов прилавков, полок, манекенов и товаров, имевших, наверняка, приличную стоимость – что ни говори, это же центр. Протестанты видели, что это именно здесь, не на аллее Пилсудского, бьется сердце города, что именно здесь, а не там сами они способны влиять на функционирование полиса. Там бы их всех подавила мегалитичность, они почувствовали бы собственную немощь, тем более, что: а какое влияние на что угодно может иметь место, в которое никто не ходит? В аллее Пилсудского были бы только они, конная полиция с дубинками (а в самом начале и с саблями) и громадные здания, ужасно пересаливающие с воплощением славы и могущества Республики. Глухие, слепые и глупые.

Ну и как раз здесь, на площади Пилсудского, проходили триумфальные армейские парады, которые, по сути, были знаками не побед, а поражений – после интервенций в Румынии и Югославии.

С Румынией было так, что правление ультраправых там собрались свергать ультралевые. Это был 1961 год и времена революции в быту, направленной на слом старого, авторитарного и патриархального порядка. Множились самые различные левые движения. В Румынии, как оно в Румынии и бывает, все пошло в крайности, и революция нравов соединилась с пролетарской революцией, точно такой, что неполных пол века назад случилась в России. СССР, пускай и нехотя, поддержал протестующих, и над Европой нависла угроза громадного пролома в системе, которая с момента упадка Германии заверяла ей какую-то стабильность. Западные державы ожидающе глядели на Польшу. "Мы всадили в вас кучу бабок, - говорилось на международных горячих линиях, - так покажите же, что не даром. В конце концов, вы же Междуморье создали именно для этого, разве не так? Ну, региональную систему безопасности? Так покажите, как она действует".

Поляки не слишком то горели принимать участие в операции. Своих проблем у них было по самые зеленые помидоры: украинцы, немцы в оккупированных странах, воспрянувшие именно сейчас белорусы; Силезия, чего-то там упоминающая о расширении автономии, в конце концов – протесты внутри страны. Только выхода не было: договорившись с венграми и болгарами, поляки вступили в Румынию.

Поляки вступили с севера: через Залещики, на Сучаву.. Венгры – в Трансильванию и Банат. Болгары – в Добруджу. Мостов на Дунае не форсировали, потому что "красные румыны" успели их взорвать. Только вот поляки не были в состоянии выставить в румынский поход достаточно многочисленную армию, потому что они опасались диверсий со стороны украинцев. Еще они опасались Советов, потому что Москва начала грозно урчать из-за восточной границы, которую не так-то легко было оборонять и насыщать своими людьми. В британской базе, в Самбии, флот и армию поставили в состояние максимальной готовности, не на шутку перепугались и прибалтийские страны. Польская экспедиция, не слишком-то многочисленная, провела с красными несколько стычек на Буковине, освободила от коммунистов несколько польских сел в окрестностях Гура Хуморулуи, провела парад в Пояна Микули – и там же и застряла, объясняя западу, что у нее связаны руки, в связи с чем требуется помощь. Британцы и американцы требовали от польских военных, чтобы те открыли для их подразделений хотя бы вход в Констанцу, но СССР (который сам через Констанцу осуществлял снабжение красных) объявил, что если хотя бы нога польского солдата станет в этом порту, то весьма скоро нога красноармейца прогуляется по аллее Маршала Пилсудского в Варшаве. Ну а его рука переименует эту городскую артерию в проспект Ленина. Поляки наежились и начали ворчать, чтобы русские не были такими шустрыми, а то как-то раз уже собирались идти в поход на Варшаву, и вышло кмсло. Но, в конце концов, Варшава струсила и начала тянуть время.

Быстро оказалось, что поляки, застрявшие на Буковине, не являются самой большой проблемой интервенции. Венгры, к примеру, в захваченном собой Клуже, заявили, что находятся они ни в каком румынском городе, а только в своем, родном мадьярском Колошваре, и что как раз вот освободили от румынской власти старый добрый Эрдель.

- Да, все это ваше Междуморье и региональная система безопасности – это просто супер, - заявили Варшаве Лондон с Вашингтоном и высадили в болгарии собственные отряды, которые навели на Дунае понтонные мосты и, наступая через Добруджу, начали бить красных.

Склоняющиеся к левым движения в Польше, Великобритании, Штатах и во Франции, и вообще в мире Запада, требовали вывода войск из Румынии. На улицах столиц пролилась кровь из разбитых полицейскими дубинками голов. Предводители атомных держав – СССР, США, Великобритании и Польши, которая только-только закончила разработку собственной атомной программы – начали покрикивать один на другого, и над миром повисла угроза ядерного уничтожения. Длинноволосые хиппи[89] пели песенки о том, что, может, пора поумнеть и перестать валять дурака, что нужно увести солдат домой, а не то будет плохо. Мир застыл в ожидании. В конце концов, на встрече глав правительств в Париже (Франция тоже была ядерным государством, но она не принимала участие в бряцании саблями) договорились Захваченная красными часть Румынии (Молдавия от Днестра до Карпат) объявила независимость как Демократически-Социалистическая Республика Румынии, а остальная страна вернулась к довоенному status quo. Венгров культурно попросили из Трансильвании, и – вместе с польскими солдатами – они возвратились домой.

А после поляки устроили громадный триумфальный парад от Королевского Замка, через Краковское Предместье, Новый Свет, Уяздовские Аллеи и аллею Пилсудского к Храму Божественного Провидения, в котором были гордо возложены добытые у красных знамена. Все праздновали, хотя война в Румынии доказала, что праздновать, вообще-то, нечего. Ведь управляемая Польшей система безопасности – Междуморье – оказалась не слишком-то и действующей. Тем более, что уже долгое время она и так существовала лишь формально.

Слабость этой же системы проявилась еще раз – во время югославского кризиса. В 1964 году наиболее богатые, католические и "не балканские" части страны – Хорватия и Словения – объявили об отделении от, как было признано, государства, в котором верх взяли сербы. Белград выслал войска на Загреб и Любляну, началась резня. В столь национально порубленной как Югославия стране конфликт довел до этнических чисток в ошеломительном масштабе. Еще раз у Польши попросили принять участие в уборке. Венгров уже не желали. Впрочем, на этот раз никто уже и не рассчитывал на то, будто бы Польша справится сама. Из Австрии в Словению вступили американцы и – совместно с поляками – организовали санитарный кордон на хорватско-боснийской границе. Очень скоро в Боснии местные сербы поцапались с местными же мусульманами. Свои три копейки попытались подбросить хорваты. Польско-американские войска встали на хорватской границе и понятия не имели: им вмешиваться или нет. Только лишь когда боснийцы и сербы начали массово вырезать друг друга, были созданы миротворческие силы, в состав которых вошла Франция и СССР – и Боснию разделили на два государства: Мусульманско-Хорватскую Федерацию и Сербскую Республику в Боснии. Сербская Республика соединилась с остатками Югославии под предводительством Белграда, а от Федерации откололись хорваты. В Швейцарии был подписан трактат о мире. У сербов уже не было сил сражаться, тем более, что о собственной независимости начали упоминать албанцы в Косово.

Поляки снова гордо промаршировали по аллее Пилсудского, хотя по большому счету вся эта авантюра ничем хорошим не кончилась. Междуморье распалось капитально. Югославия, важный составной элемент союза, уже не существовала. Сербия обиделась на Запад, ну а на венгром со времени интервенции в Румынии рассчитывать было нельзя.



Старый Город был разноцветным, отмытым и забитым туристами и барахлом для туристов. Из-под этого хлама сам город практически и не был виден. Я направился в сторону Налевок. Об этом месте я много чего слышал.

И действительно, место было отпадное. Я увидел нечто в стиле небольшого такого, центральноевропейского Иерусалима. Евреи с пейсами и в лапсердаках, в лисьих шапках, но одетые и совершенно современно, разве что длиннобородые и в ермолках. Доминировали два языка: идиш, на котором разговаривали евреи, и английский, которым пользовались туристы. И на котором к туристам обращались продавцы футболок, чашек, шапок и шапочек, равно как и всяких других возможных гаджетов, которые только можно было купить на память на Налевках. Толпа ходила ходуном и болтала, говорила, бухтела, жестикулировала, чуть ли не булькала. На тротуарах располагалсь столики еврейских микро-ресторанчиков: здесь продавали чолнт, пипек, гефилте фиш[90]. В воздухе стоял запах блюд и специй. Громко играла музыка то из одной, то из другой забегаловки. На стенах висело множество плакатов – от политических, ассоциирующихся с еврейским движением за самостоятельность, до рекламы предстоящих концертов клезмерских или клезмер-панковских групп, всяких независимых выставок.

Тем не менее, эффектным был вид варшавского city, высящегося над кварталом. Его возвели между широко понятым центром города и Жолибожем. Современность небоскребов контрастировала с ободранными доходными домами Налевок и окрестных улиц.

Я проголодался. Зашел в пивнушку с названием "Ицик Хойс" и заказал пипек. Заправлял в заведении Ицхак, мужик их Нью-Йорка, который после приезда в Польшу переименовал себя в Ицика. Выглядел он словно еврейская версия хиппи: длинные волосы, длинная борода, накрученные на электрощипцах пейсы.

- Тут, возможно, живется и хуже, чем в Штатах, оно понятно, - говорил он, - да и времена для евреев не совсем уверенные, ситуация напряженная, только ситуация тут напряженная, похоже, с самого начала. – Он рассмеялся. – И времена неуверенные, оно тоже. Только Польша, похоже, последнее место на земле, где еврейский мир такой… живой. Ну, - прибавил он, - если, возможно, не считать Израиля.

- Так почему ты не выехал в Израиль? – спросил я.

- Так я выехал, - ответил хозяин – Успокойся. Слишком жарко. А кроме того… ну, для меня все там как-то ненатурально. Я понимаю, что оно Святая Земля, что оно Иерусалим, вот только, черт подери, еврейство для меня ассоциируется именно с этим климатом, с Восточной Европой, с грязью, с деревянными хибарами, а не с пустыней и Моисеем. И уж наверняка сильнее, чем со всех их израильским средиземноморьем.

Я заплатил Ицхаку и направился в сторону сияющих башен city. Чем ближе делался финансовый центр столицы, тем более порядочными делались дома, рестораны – более нарядными и вместительными. Гораздо меньше было здесь и молодых туристов с рюкзаками, длинноволосых и обвешанных различными бусами и макраме, меньше было связанной с контркультурой золотой варшавской молодежи, за то больше попадалось молодых чуваков в костюмах, которые выскакивали из ближайших офисных зданий на ленч. Кухня тоже перестала быть исключительно еврейской, появились ресторации со всего света: от итальянских до корейских и японских; от русских, где подавали пельмени со сметаной, до аргентинских со стэйками. За улицей Инфлянтской город выстрелил вверх. Стекло, хром и дорогие, блестящие автомобили; дамочки, словно из-под иголочки, и взрывные, нежно что-то шепчущие в сотовые телефоны мужчинки. Некоторые из них носили ермолки. У некоторых были даже пейсы, правда, таких было немного. Я усмехнулся про себя, слыша известный из миллиона "шмонцес"[91] еврейский запев.

- И шо пан так нервничает, таки это я должен нервничать по причине, шо я делаюсь банкротом! – орал в телефон джентльмен в ермолке и с элегантно подстриженной бородой. – И чего я делаюсь банкротом? Так я вам таки скажу, чего я делаюсь банкротом! Я делаюсь банкротом, шо я разорился в связи с бизнес-контактами с уважаемым паном!

В самой средине city, приваленное эстакадами, мостиками и виадуком, стояло современное здание Гданьского Дворца, интегрированное с линией метро. Я уселся в вагон и поехал в сторону Повислья, где у меня был зарезервирован хостел.



На вечер я договорился встретиться со знакомыми журналистами: Яцеком из "ИЕК", который уже давненько как перебрался из Кракова в Варшаву, и Самуилом из еврейской "Der Moment". Встретиться мы должны были на Воле, в квартале культовых ресторанчиков и пивных. Воля, давний рабочий квартал, заполненный дешевыми доходными домами, под конец шестидесятых годов слелался меккой варшавских левых, контркультурных и художественных (а чаще всего – всех вместе) движений и движеньиц. Жилища там были не самого высшего качества, но, хотя их жители не всегда, к примеру, располагали собственным туалетом (в коридорах имелись общие), они обладали одним неоспоримым достоинством: все они были безумно дешевыми. Воля быстро превратилась в легенду – туда перебрались хиппи, постхиппи и постпостхиппи не только со всей Польши, но и со всего региона. Сюда приезжали обедневшие, зато амбициозные писатели, художники, музыканты и перформеры – и район быстро сделался самой чумовой и живописной частью Варшавы, с замечательнейшей уличной графикой на распадающихся стенах. И с местной легендой. Именно отсюда исходила большая часть идейной поддержки антивождистских и антисанационных протестных маршей.

С журналистами я встретился в пивнушке на углу площади Керцеля. Заведение размещалось в ободранном доходном доме, со стен которого опадала штукатурка, зато они же были украшены эффектными граффити. И вообще "street art'а" в округе было множество. Причем, весьма приличного качества. Воля, равно как и другие артистические кварталы во всем мире, привлекала самых лучших независимых творцов. На улицах здесь разговаривали на всех возможных языках – не прошло и минуты, а я услышал английский, немецкий, шведский, испанский и русский. Из располагавшейся рядом пивнушки доносились приглушенные отзвуки концерта. Мы заказали, как здесь было принято говорить, по бомбе пива и по шоту черешневки.

Яцеку и Самуилу было по тридцать и еще парочке лет, но оба выглядели старше. У меня сложилось впечатление, что они это сделали это сознательно, чтобы прибавить себе престижа и иметь возможность глядеть сверху на всех в округе. Оба носили короткие бородки, очки и очень похожие вельветовые пиджаки. Яцек гораздо сильнее походил на еврея, чем Самуил. Или же это Самуил больше походил на поляка, чем Яцек. Но оба, во всяком случае, хотя и не могли всего этого помнить, так рассказывали о свержении санационной власти, как будто сами при этом присутствовали.

- Перед семьдесят пятым санация въезжала в квартал с водными пушками, дубинками, а случалось, что и с ружьями под резиновые пули, но, говоря по правде, она была беспомощна, - рассказывал Самуил. – А что, всю Волю в Березу не вышлешь. Разрушить квартал тоже не удастся. Так что таскали обитателей, арестовывали за владение тем-то и тем-то, ну а запах ганджи тут всегда в воздухе, как и сейчас, цеплялись за потребление алкогольных напитков в неразрешенных местах, постоянно выселяли народ из незаконно заселенных, но вечно пустых помещений.

- А как вообще выглядела Польша средины семидесятых, - спросил я, - в самый конец санационной власти?

- Довольно-таки гротескно, - буркнул Самуил.

- Преувеличенного тиранства не было, так что пересаливать не стоит, - сказал Яцек. – В по-настоящему тиранском государстве такое место как Воля нельзя и представить. Просто, после довольно короткого периода сильного авторитаризма Рыдза, то есть Того-Кто-Погнал-Немцев-Так-Что-Теперь-Много-Чего-Может-Себе-Позволить, ситуация в Польше вернулась, более-менее, к той, что была перед войной. То есть, вновь начались партизанские войнушки президента с главнокомандующим, снова оппозицию отталкивали от участия в выборах, а когда посчитали, будто бы она "представляет угрозу для функционирования государства", а так считали очень даже часто, оппозицию сажали в "лагеря обособления"…

- И что, - перебил его Самуил, - ты не считаешь этого преувеличенным тиранством?

- Ну, - скривился Яцек, - так оно и есть. Только все это в разные времена имело различное напряжение.

- Бывали наказания, как бы всем привычные, хотя и неформальные. За достаточно сильную критику правящих элит, - разъяснил Самуил, - можно было, например, ожидать визита малоприятных господ силовиков. И избиения, от относительно легкого до… скажем… со смертельным исходом.

- А кроме того, преследовали за всяческого рода оскорбления: от оскорбления Республики, через оскорбление религиозных чувств до оскорбления государственных служащих, надуманных или нет, - прибавил Яцек. – Сейчас, впрочем, такое тоже случается, и даже довольно часто, но не так, как тогда. Ну а помимо этого, все было до невыносимости консервативным. У церкви имелись амбиции сделать католицизм государственной религией. Государство, хотя и пыталось ограничить влияние церкви на политику, в основном, потому что святоши охотнее поддерживали эндеков и пост-эндеков, а не санацию, конкурировало с ними на поле объяснения гражданам, чего им можно, а чего – нет.

- А чего было нельзя? – спросил я. – И твое здоровье, - прибавил я, увидав, что Самуил поднимает рюмку.

- Аборты были запрещены, - Самуил закурил, - как и теперь. Но еще сексуальное просвещение и "распространение публичного возмущения". А под это последнее можно было подписать самые разные вещи: от распространения порнографии до публикаций вещей, оскорбляющих общественную мораль, при чем общественная мораль была понятием чрезвычайно емким, и, по сути, в него можно было поместить практически все. Равно как и с понятием "оскорбления власти", это как в Швейке с историей о том, как портрет Его Величества обделывали мухи. Одним словом, Республика не была государством, позволяющим гражданину функционировать по принципу "живи и дай жить другим". Жечьпосполитая, скорее, воспитывала гражданина в сильно консервативном, слегка патриотическом или ура-патриотическом духе.

- Следовательно, идеальный гражданин Жечипосполитой, - подхватил тему Яцек, - должен был быть не очень-то интеллектуально развитым созданием, он должен был бездумно обожать Отчизну и, время от времени, взрываться фейерверком великой любви к ней и заверений о готовности отдать за нее жизнь и здоровье. Кроме того, он был обязан почитать великих польских мужей, особенно выделяя Юзефа Пилсудского и очередных Верховных Вождей, решения которых он обязан был принимать с энтузиазмом и некритичным пониманием.

- И, опять же, он был обязан удерживаться от провозглашения какой-либо критики властей, - прибавил Самуил. – Еще он был должен соблюдать христианские моральные принципы и соглашаться с сильно упрощенной, азбучно-катехизисной интерпретацией действительности: вот здесь находится враг, а вот тут – друг, вот это хорошо, а вот это – плохо, конец и точка. Так что существенной целью существования властей никак не было "служить гражданину и защищать его", но, скорее, "бранить, наказывать и воспитывать". Это не государство было для гражданина, но гражданин для государства.

- И что, люди выдержали так до самых семидесятых годов? Или все это им не мешало?

- Ну почему же, протесты существовали всегда, начиная с самого майского переворота, а особенно усилились в шестидесятые годы. Но по факту то были протесты интеллигенции и среднего класса, в те времена еще относительно немногочисленного. Большую часть общества составляли люди по-настоящему бедные, а они долгое время не слишком-то участвовал в государственной жизни, - продолжал Самуил. – Она их ну никак не интересовала. Тирания им никак не мешала, поскольку никак не вмешивалась в их простые потребности, а даже если и вмешивалась, то они этого не замечали, поскольку не понимали ее механизмов и принимали, что все идет именно так, как должно, вот и все. Их, в основном, занимали бытовые условия, а в газетах читали спортивный раздел и про то, чего там слыхать на Мадагаскаре или у кинозвезд. Но страна все же развивалась, родился и рос средний класс, а прекрасно известно, что общественные протесты появляются не тогда, когда человеку нечего в горшок положить, но тогда, когда горшок полон, и возникает вопрос: в нем пустая картошка или заправленная каким-то мясом. Человек, которого не волнует базовое существование, может начать думать и о более высоких потребностях. И вот в семидесятые годы у граждан Республики начало нарастать желание сбросить корсет. Как моральный, так и политический. Совершенно нормально, но людям осточертела санация, старый, душный порядок. Это не было легко, поскольку ничего другого они и не помнили, разве что царский, прусский или австрийский порядок. Санация была вечной…

- А еще и экономический корсет, - прибавил Яцек. – Потому что, видишь ли, хотя знаменитый польский интервенционизм объединялся с рыночной экономикой, и его все время как-то там реформировали и делали более "рыночным", экономическая Политика в Польше не была гибкой, а это тормозило хозяйственное развитие…

- …и отпугивало инвесторов, - вмешался Самуил, прикуривая от одной сигареты другую.

- Именно, и не позволяло предпринимательству снизу раскрутиться на все сто.

- Хорошо, но почему санация сдала власть? Только потому, что начала сыпаться экономика?

- Сыпаться потихоньку начало все, - ответил Самуил. – Экономика как-то еще действовала, хотя и без фейерверков, но обществу уже осточертел весь этот санационный националистический маразм, а кроме того, власть утратила реальный взгляд на события: расслоение в обществе, украинцы, те же Кресы, которые до сих пор представляют собой абсолютную трагедию.

- Запад на них тоже давил, поскольку ему давно уже надоел санационный автократизм, несколько не соответствующий так называемому свободному миру, частью которого мы, якобы, были, - прибавил Яцек. – До сих пор санаторам как-то еще удавалось обманывать Запад то "спецификой пограничья", то "сложной внутренней ситуацией" или же изображаемой либерализацией и псевдооттепелями каждые пару лет, выпуском из тюрем политических заключенных и общим братанием народа. Опять же, Польша была нужна в качестве столпа международной безопасности. Только в семидесятых годах все это начало меняться. СССР постепенно, но неизбежно, сползал в экономическую, общественную и политическую черную дыру, которую без отдыха копал последние пару десятков лет, так что он перестал действовать на воображение всего остального мира в качестве серьезной угрозы. Германия была настолько политически разделена и раздавлена денацификацией и демократизацией, что в ней перестали видеть угрозу, ей даже позволили международную экономическую интеграцию. Так что же, и Польшу постепенно перестали считать необходимой основой политического порядка в Восточной Европе, впрочем, ее малую эффективность обнажили кризисы в Румынии и бывшей Югославии. Опять же, слишком плохо соответствовала она "демократическому семейству государств".

- Впрочем, уже тогда у Польши на Западе была безнадежная пресса, гораздо худшая, чем сейчас, - дополнил Самуил. – Западные журналисты обожали расписывать о тирании в "фасадно демократической Польше", равно как и о том же, что и теперь: о стигматизации евреев, о преследованиях украинцев и белорусов. Ну и в семьдесят втором, после всех тех знаменитых террористических актах в Варшаве, когда погиб премьер, возлагавший цветы на Могиле Неизвестного Солдата…

- …ёбнуло так, что половина колоннады Саксонского дворца завалилась, - вмешался Яцек.

- …тогда правительство продвинулось в пацификации Восточной Малой Польши слишком уж далеко, когда людей расстреливали по кустам, поговаривали, что и другие насилия случались, во всяком случае, в Лондоне и Вашингтоне начали чего-то там поговаривать относительно международного вмешательства для защиты украинского меньшинства.

- И что? – спросил я. – Кто-нибудь рассматривал такую интервенцию серьезно?

- А почему бы и нет? – ответил на это Яцек. – Взять хотя бы налеты на промышленные центры, на ЦПО, на ГОП, на Варшаву. Знаешь, каким сильным сигналом для всего мира это было бы? Видишь ли, тут речь шла не об одних только украинцах. При случае Запад отыграл бы еще одну важную вещь: он уничтожил бы международную позицию и престиж Польши. И показал бы ее слабость. Одним словом, он дал бы Польше по рукам.

- Но зачем ему было давать по рукам? – спросил я.

- Понимаешь, - Яцек допил свое пиво, - объективно говоря, Жечьпосполитая была, что ни говори, государством многонаселенным и в военном плане сильным, вот только с внутренними запутанными проблемами. Но теоретически эти проблемы можно было решить силовым путем и начать выпендриваться в регионе. А как раз этого и боялись на Западе: что Польша слишком накачанная, чтобы разрядить подобного рода угрозы, она может сама сделаться угрозой, если, к примеру, она решит пойти ва-банк и присоединиться к блоку Рим-Мадрид, с которым, согласись, ее идеологически соединяло гораздо больше, чем с Парижем и Лондоном.

- Тогда почему же санация этого не сделала?

Когда я задавал этот вопрос, из бара принесли очередные кружки пива и черешневку.

- Потому что изнутри, из Варшавы, перспектива была иная, - пояснил Яцек. – Польша не могла рисковать, устраивая резкие разборки с украинцами, так как панически опасалась открытого конфликта с Англией и Францией. Ведь тогда сопротивление в обществе было бы гигантским. Ведь все в Польше прекрасно знали, что без союзников Гитлер раскатал бы нас, самое большее, за месяц. А через несколько лет после войны английских и французских туристов принимали в Польше словно господ. Все их любили. А теперь, что, ату их?! Опять же, ну как можно было выступать на союзников, имея такую границу с СССР, которая у нас имеется? В случае войны с Россией, кто бы нам помог? Итальянцы? Испанцы? Только не надо ха-ха. Каким образом? А вот англичане содержат базу в Самбии, это раз. Однажды они уже доказали, что на них можно и стоит рассчитывать, это два.

- Опять же, - включился Самуил, - Польша не могла решать свои внутренние проблемы уж слишком радикально. Что ни говори, а на дворе уже стояла вторая половина ХХ века, кое-какие вещи уже никак не проходили. Ведь если, к примеру, переселять украинцев, то куда? Как? На каком правовом основании отбирать у людей землю? Что ни говори, это ведь не были послевоенные времена, когда немцев из Пруссии выбрасывали за просто так. Государство окрепло, у него имелись структура, законы, принципы, всего этого нельзя было уничтожать вот так запросто. И уж совершенно невозможно было представить какой-либо экстерминации, это ведь Польша, а не Турция Ататюрка и геноцид армян. А кроме того: кто бы отдал подобный приказ? И зачем? Только лишь затем, чтобы черкз какое-то время встать перед трибуналом? Своим, польским, или международным? Ведь подобный шаг – это сожжение за собой мостов, выбор единственного направления, которое, раньше или позднее, должно было закончиться катастрофой.

- И тогда оппозицию допустили до выборов.

- Именно. И оппозиция эти выборы выиграла. Президент встал на ее сторону, рассчитывая на повторный выбор со стороны Сейма. Тут он просчитался. В 1975 году парламентская и президентская власть уже была в руках либерально-левой коалиции. Понятное дело, тут же в ней начались споры, но после этой даты началась уже новая история Польши.

- Ну что же, за здоровье! – поднял я рюмку.

- За здоровье! – присоединились Яцек с Самуилом.



После очередных нескольких бокалов и рюмок в голове хорошенько шумело.

- Сейчас у нас в Польше ситуация, такая же как в Италии, - Яцек иногда уже заговаривался. – Там богатый север желает отделиться от бедного, словно церковная мышь, юга. И, кто знает, а вдруг он и прав. Вот зачем Милану содержать Палермо? У нас то же самое. Силезии и Великой Польше уже надоело содержать Кресы. И в Катовицах, и в Познани все громче начинают говорить о том, что их ничто не объединяет с той деревянной восточной нищетой, которая даже и по-польски не разговаривает.

- Это правда, - согласно мотнул головой Самуил. – В Катовицах на каждом шагу протесты против призыва в польскую армию. Силезцы говорят, что не желают, чтобы их дети гибли за польский Станиславов или какой-то там Стрый.

- Тогда что они имеют в виду? От Польши хотят оторваться? И что они сделают?

- Понимаешь, - сказал Яцек. – У Польши имеются внутренние проблемы, относительно нее сложилось паршивое международное общественное мнение, у нее есть публичные споры, в которых присутствуют тупые, истерические и крикливые националисты, и вопли этих идеотов еще усиливаются средствами массовой информации. В экономическом плане Польша еще как-то справляется, но она все так же беднее большинства государств региона, то есть она беднее всех, что с запада, и многих, что с юга. Ну а Силезия и Великая Польша – это несколько иной мир. В ментальном плане – более западный, да и в экономическом тоже. Ну и более богатый. В особенности Силезия, которая, обладая автономией, и это почти что сотню лет, буквально открыто говорит о независимости. Политически разгромленная Германия, как тебе известно, довольно неплохо вплелась в общегерманский экономический союз, к которому присоединились Чехия, Австрия со Словенией, и у них все выходит хорошо. Силезия желает сделать то же самое. Да и Великая Польша тоже хотела бы, только вот трудно, имея слово "Польша" в названии, от Польши отрываться. – Яцек рассмеялся. – Потому-то она стремится к экономической автономии, чтобы уже в рамках этой автономии крепить связи с Германией.

- Ну а евреи? – обратился я к Самуилу. – Сегодня я видел, как еврейские боевики дрались с польскими.

- Видишь ли, - пожал тот плечами, - поляки нас столько лет били, погромы, то да се… Лично я этого не одобряю, но эмоции немного понимаю…

- Только что ты это одобрил, правда, прибавил союз "но", - заметил Яцек.

- Тогда поставь себя в моей ситуации, - парировал Самуил. – Вот представь, что ты выходец из народа, который в течение веков только получает колотушки, и вдруг…

- Ой, тоже мне, колотушки, - отшатнулся Яцек. – Зато у этого народа лучшее положение. Я и сам не одобряю преследований евреев, ты же меня знаешь, но…

- Вот сейчас ты их и одобрил, - перебил его Самуил.

- …но тут вы и сами немного виноваты, потому что не желали с нами интегрироваться, держались только вместе, захватили некоторые профессии, это же была нечестная конкуренция, опять же, вы всегда давали полякам почувствовать, что вы лучшие…

- А это не моя вина, что у поляков вечно имелись комплексы в отношении евреев! – выкрикнул Самуил. – Пойми ты наконец! Долгое время именно евреи были тем, что мы сейчас называем средним классом, а поляки – то были либо шляхтичи, либо, в большинстве своем, мужики! Между ними ничего польского не было! А между ними, посредине, были евреи! Понятное дело, что бедняк завидовал богачу, его тряпкам и машине, тому, что его дети ходят в школу, но ведь это же не возвышение!

- Но вы же вечно держались в кучке, создавали клики…

- Какие клики, ты чего? Протоколы сионских мудрецов в голову стукнули?

- Но ведь в некоторых профессиях евреев было выше крыши, и они блокировали полякам возможность общественного подъема.

- Потому что у нас были лучшие стартовые положения, мы были средним классом, мы давали детям образование, вот те и становились юристами, врачами…

- И блокировали доступ к этим профессиям! Вы не интегрировались с поляками!

- А вы с нами интегрировались? Сколько это евреев желало стать поляками?...

- …а сколько поляков – нотариусами?...

- …историю Польши считали своей, любили польскую культуру, ба, участвовали в ее творении, а им всегда говорили: ах ты жид, жидок[92]…

- А к нам обращались: "гой, гойим"! А кроме того, разве я защищаю тех, кто не позволял евреям ассимилироваться? Я говорю о тех евреях, которые не желали ассимилироваться!

- А почему это именно мы должны нести всю вину за неудачную ассимиляцию. Здесь мы уже тысячу лет!

- А поляки – дольше! И их больше!

- А еще раньше здесь были кельты и германцы! Каждый тут когда-то появился, и что, будем считаться? Так может сразу организуем спортивные соревнования, и больше прав будет у того, кито дальше прыгнет в длину?!

- Но ведь это поляки создали государственные учреждения!

- Правильно, но только для себя!

И вот приблизительно таким образом мы разговаривали до позднего вечера. Или до раннего утра.



Поезд на Ольштын был идеальным местом на то, чтобы пережить похмелье: удобным и с кондиционером. Поездка продолжалась недолго – всего-то несколько часов. Я тупо пялился в окно. Мазовецкие деревни были грубоватыми и скромными, несколько одичавшими. Но за старой германской границей начался уже какой-то постапокалиптический пейзаж. Деревни и местечки, мимо которых мы ехали, сохранили германскую форму, а то, что в них прибавили при независимой Польше, походило, скорее, на нечто временное, чем на цивилизационную плоть. Толь на крышах, несуразные ограды из различных материалов, иногда стянутые проволокой, вывески на ДСП…

В Ольштыне Польша выглядела печально. То есть, давняя архитектура этого города обладает вкусом, вот только Польша с ним не справилась. Ее цивилизационный налет походит на свалку, а к прекрасным в своей архитектурной тонкости зданиям отнеслись так, как обычно относятся к жестяным будкам. Зато центр был отреставрирован, в свою очередь, слишком сахарно, искусственно, а вот кварталы за пределами центра – заселенные семьдесят лет назад переселенцами из центральной Польши и Кресов, и где теперь проживают их потомки – похожи на Рим, захваченный варварами. Только Польша в Ольштыне без борьбы не сдалась – модернистский новый центр, возведенный неподалеку от старого, представляет собой пример неплохой архитектуры и городского планирования, вот только весь он как-то посерел, нет в нем ни грамма достоинства, приданного ему во время строительства.

Я поехал дальше, на север, в ту часть Кенигсберга-Крулевца, которая после войны осталась под польской администрацией. Ведь Крулевец, о чем мало кто помнит, разделен – город вместе с его историческим центром и островом Книпава принадлежит Вольной Самбии, а вот старый Хаберберг, то есть предместье, расположенное к югу от Преголы – Польше. В Хаберберге, который в Польше называют просто Южным Крулевцем, ничего интересного не было. Польская культурная накидка мало чем отличалась здесь от ольштынской. Я вышел из железнодорожного вокзала и шатался по улицам среди ободранных домов, направляясь к пограничному мосту. Крулевец выглядел не ахти. Создание отдельного города из предместья было не самой лучшей идеей. Польская часть Крулевца представляет собой провинциальную дыру, забитую немецкоязычными рекламами парикмахеров, дантистов и сигарет – всего того, что по польской стороне дешевле, чем по немецкой. И как раз именно так – размышлял я, идя по направлению моста на Преголе – выглядит могущество и слава Республики, победившей Германию. Атомной, что ни говори, державы. "Friseur" и "Zigaretten" – эти два лозунга, выписанные на ДСП, спроектированные провинциальными рекламными графиками, которые, должно быть, нажрались кислоты, повешенные теперь на стенах, с которых осыпалась немецкая еще штукатурка, категорически свидетельствовали о том, кто здесь в Пруссии победил, а кто выиграл. Люди, населяющие оставшиеся от немцев дома, выглядели, словно бы сюда их перетащили прямиком из сельских халуп: какой-то мужик в белой майке курил сигарету в окне, не обращая внимания на то, что нависающий над ним карниз выглядит так, как будто вот-вот рухнет и упадет ему на голову; какая-то женщина вывешивала на балконе стирку: скорее всего, то были вещи ее дочки, химичеси-розовые, короткие, все в блестяшках.

Только лишь ближе к Преголе город сделался более элегантным: дома украсили новой штукатуркой, улицы замостили, похоже, затем, чтобы не было слишком стыдно перед немцами. Но вот вывески не поменяли: на этих вылизанных стенах все так же висели, нацеленные в сторону Кенигсберга все время повторяющиеся два лозунга: "Friseur" и "Zigaretten". И еще: "Polnische Wodka". Здесь крутилось довольно много немцев и англичан – находящихся в увольнительной моряков с базы. Они покупали эту несчастную polnische Wodka вместе с не менее несчастными Zigaretten. Пограничного контроля, в рамках договоренностей внутри Союза Европейских Народов, не было. Я перешел через мост и затерялся в густой застройке Книпавы, не посленемецкой – а просто немецкой. Здесь был совершенно иной мир.



- Мы представляем собой часть немецкого экономического пространства, кроме того, являемся так называемым налоговым раем, так что живется нам вполне ничего, - рассказывал Удо Квётек, самбийский журналист. На носу у него были очки в проволочной оправе, которые он все время нервно поправлял. Мы пили пиво в одной из прибережных пивных. За Прегодой уже была Польша и дома, притворяющиеся лучшими, чем были в действительности. – К полякам какой-то особой нелюбови нет, ну, если не считать стереотипов. Это значит, понимаешь, - он сделал глоток, - очень многие жители Кенигсберга, это потомки людей, которые потеряли в Пруссии землю, имения. Но, видишь ли: потомки. Связи слабеют. Кроме того, поляки – это соседи. Так что все как-то укладывается.

- А как здесь общегерманские тенденции к объединению?

Удо усмехнулся.

- Трудно сказать. Немцы всегда были разделены, распределены по регионам. За последние несколько сотен лет объединены они были недолго, хотя признаюсь: интенсивно. – Журналист усмехнулся еще шире. – И по причине той же интенсивности – снова разбиты. Знаешь, - поправил он очки, - мне кажется, что большинству немцев подходит нынешняя ситуация и уклад. Крепко связанные в экономическом плане отдельные государственные образования. Порядок имеется, скандалов нет. Имеется спокойствие. Ведь и так, - захихикал он, - Европа сама к нам идет. Вот поглди: Чехия, Словения. Дания об этом думает, Люксембург, Голландия, Бельгия. Даже, сам погляди, задумываются Литва, Латвия и Эстония. Польская Силезия…

- Ну а оккупационные войска? Они вам не мещают?

Удо махнул рукой.

- То, что вытворяли поляки после войны, никак как глупостями не назовешь. "Край вендов", Лужица, Генеральный Протекторат, я тебя прошу. Но потом все успокоилось. Так ведь и так тайной полишинеля остается то, что страны, оккупированные поляками, по сути своей надзираются тремя остальными державами. – Удо снова усмехнулся. – Знаешь, - продолжил он через какое-то время, - мы знаем, что Европе нужна экономически сильная Германия. Это мотор для развития, огромный рынок. Ну а оккупация, - оскалил он зубы в усмешке, - кто знает, не позволяет ли она защищать нас от нас же самих.



На польской стороне Крулевца я встретился с писателем Адамом Липой. Он занимался региональными, прусскими вопросами. Региональной тождественностью. Сам он называл себя "новопруссаком".

- Новопруссаки – это люди, которые родились уже здесь, но осознают, что их корни не в этой земле, - говорил он. – Мы потомки народа с Кресов, из центральной Польши, но ведь нам необходима региональная идентификация, малая родина, так что мы как-то пытаемся найти ее здесь, точно так же, как находят ее у себя малополяне, силезцы и так далее.

- Ну, и как оно идет?

Липа усмехнулся.

- Как-то идет, но эта вот германскость здесь уж сильно присутствует. Хотя бы потому, что немцы здесь тоже присутствуют. Вся эта их Самбия все так же нависает над нами, только уже не в качестве угрозы, но как своего рода спасения. Потому что, понимаешь, - сказал Адам, указав на окно своей квартиры, из которого был виден германский уже остров Книпава, - здесь мы функционируем в двух реальностях. Лицей я посещал в Крулевце, но от универ закончил уже в Кенигсберге. В китно частенько хожу в Германию, и в театр, не говоря уже о концертах. Впрочем, там ведь очень интересная художественная жизнь. И многие поляки в ней участвуют. Вместе с немцами мы создаем новые проекты. Получается интересно.

- А как выглядит ситуация в самой Пруссии?

- Ну, - ответил Адам, нельзя сказать, чтобы это был самый богатый или самый красивый регион Польши. То есть, ну ты понимаешь, там где озера, там красиво, там же имеются и деньги от туризма, но вот тут, на севере, мы имеем дело с голой правдой: Польша с этим регионом не справилась. Сейчас это просто запущенная провинция, к тому же, доводящая до состояния развалин все то, что построили немцы. Удивительно, что через семьдесят лет люди не очень-то знают, как этим всем пользоваться. Хотя как-то оно меняется, но медленно, очень медленно. Только люди так до конца не чувствуют здесь себя дома. В старинных костелах надписи по-немецки, на кладбищах – тоже. Правда, уже имеются и польские костелы, польские кладбища. Не такие эффектные, как старые, - криво усмехнулся Адам, - но на все это нужно время.

- И что будет с польской Пруссией?

- А что должно быть? Она будет развиваться. Войны нет, о новой как-то никто и не думает, так почему бы Пруссии и не развиваться? Как-то оно пойдет.



А парой дней позднее я был на Кресах. Еще в Вильно взял в прокат автомобиль, польский внедорожник PZI, вроде бы как идеальный для здешних дорог, и поехал на юг, в сторону Полесья. Сентябрь к этому времени несколько посерел и уже не был таким золотым. Время от времени припускал дождик. Начинало становиться просто холодно. Местность, через которую я ехал, выглядела мрачно. Она было плоской и какой-то березистой. Асфальтовых шоссе все так же было не слишком много, во многие деревни можно было проехать по грунтовым дорогам, которые уже начали размокать и покрываться грязью. Я даже представлять не хотел, как все это должно выглядеть в ноябре. Сами деревни вызывали чудовищное впечатление. Как будто бы время сто лет назад здесь остановилось. Большая часть домов были деревянными, некоторые обиты дешевым пластиковым сайдингом. Кое-где возникали параллелепипеды из пустотелого кирпича, соответствующие местной, Боже упаси, архитектуре, как зайцу стоп-сигнал. Жители выглядели опустившимися и согласившимися с судьбиной, как будто совершенно не понимали, будто бы где-то существует мир более лучший, более цветной. Ибо те, которые это понимали, давным-давно отсюда выехали. А на Кресах, как могло показаться, остались одни старики.

В местечках, расположившихся вокруг огромных заасфальтированных или замощенных булыжниками площадей, еще как-то существовала еврейская жизнь. Впрочем, это были только остатки жизни. Евреи отсюда тоже выехали – либо в Израиль, либо в Вильно, либо в Варшаву. Лишь кое-где осталась маленькая пекаренка, продающая байгеле[93], перед синагогамии на лавочках сидело по несколько пожилых бородатых мужиков и молча глядели вдаль. Перед костелами никто не сидел, в них ходили исключительно по воскресеньям. На площадях подторговывали морковкой, петрушкой, картошкой, дешевым тряпьем – чем только было можно.

Дома вокруг этих площадей-майданов были низенькими, чаще всего, одно- или двухэтажными. Все это вызывало впечатление, словно бы старую, деревянную застройку снесли и воспроизвели ее заново, только уже из кирпича. Некоторые местечки выглядели паршиво, некоторые – вовсе даже ничего: они были как-то подрихтованы, хотя рихтовка эта заканчивалась сразу за рынком.

- Польша нас бросила, - сказал Уладзимир Бакуновыч или, как было написано в удостоверении личности, Влодзимерж Бакунович. Он был директором школы одного из кресовых местечек, в которых большинство составляли белорусы. Уладзимир преподавал белорусский язык. – Кресы умирают. Здесь ничего не происходит, а, впрочем, что здесь должно происходить. Промышленности нет, ведь Кресы это, собственно, буфер Польши, который должен защищать ее перед Востоком, перед Россией, и больше ничем. А этот буфер в любой момент может быть занят. И с этим, по крайней мере, необходимо считаться. Мы играем роль аграрной идиллии, какой-то восточноевропейской Руритании, самой селянской из всех селянских земель, только правда такова, что Кресы – это бедность, безнадега, безработица, алкоголизм, наименьшая продолжительность жизни и инфраструктурная пропасть. И ведь ничего здесь не изменится, потому что не известно, что тут менять и как за это браться.

- Ну а Беларусь? – спросил я. – Белорусы?

- Беларусь… - Бакунович махнул рукой. – Беларусь умерла, прежде чем родиться, а белорусы гибнут. Правда такова, что этот регион мог бы развиться тогда и только тогда, если бы не представлял собой провинции чего-то большего, а был бы центром лишь для самого себя. А так… вечная провинция, вечный буфер. Но сами мы править не будем. У нас нет силы. Молодежь полонизируется, уезжает. Или дегенерирует в этой бедности. Та же часть Белоруси, что находится за границей, то уже не Беларусь, то Россия. Там уже даже по вёскам по-русски говорят, а не только в городах, а ведь весь, деревня всегда была основой белорусского духа. Это конец, это конец давнего Великого Княжества. Так заканчивается старая Литва: разделенная, обнищавшая, превращенная в поле для маневров, в военный буфер, с одной стороны полонизированная, а с другой – русифицированная.

- И что? – спросил я. – Никто не сражается?

- Сражается, - печально усмехнулся Бакунович. – Имеется несколько национальных организаций. Но когда сражается лишь горстка смельчаков, то, как часто такое и бывает, большинство считает их сумасшедшими. Впрочем, я и сам, - вздохнул он, - тоже считаю их всех немножко того…



Львов был красив. Я обожал слушать здешний акцент. Тот пробивался сквозь слова местных, даже когда те говорили на стандартном польском языке. Кафе были заполнены до отказа – и неважно, идет осенний дождик или нет. Повсюду царила атмосфера вечной центральноевропейской фиесты. По вечерам город превращался в одну громадную пивную. Студенты и туристы, пьяные в дым, пытались петь местные песенки попеременно с пьяными припевками. Мне это нравилось. Степенные мещанские кварталы, окружающие центр, жили в своем ритме. Пожилые мужчины просиживали долгие часы в садиках при пивных. На улицах ежеминутно можно было встретить небольшие группки сплетников обоего пола: люди здесь не спешили, они не перемещались из точки А в точку Б, они позволяли свободно нести себя уличной жизни. Здесь была старая, добрая Центральная Европа.

Но в то же время Львов был осажденной крепостью. Достаточно было выехать за городские рогатки, чтобы увидеть военные патрули, бронетранспортеры и дорожные знаки, которых нигде больше я не видел: их поставили для механиков танков. На неплохо поддерживаемой трассе из Львова в Станиславов меня остановили и пару раз проверяли документы: сразу на выезде из Львова и на въезде в Станиславов. По дороге я видел больше вооруженных солдат, останавливающих другие автомобили, которые по какой-то причине показались им подозрительными.

- И что, - спросил я у солдата, проверявшего мои документы, - вы вот так уже несколько десятков лет поддерживаете здесь военное положение?

- Пан украинской национальности?

Солдат проигнорировал мой вопрос, он перелистывал мой паспорт.

- Какое это имеет значение? – ответил я. – А если бы и был?

- Так пан украинец или нет?

- Украинец, - ответил я, хотя это и не так.

- Тогда откройте багажник.

Машину мою обыскали крайне тщательно, меня самого – тоже. Похоже, я показался им достаточно подозрительным (украинец из заграницы, посещающий страну предков, возможно, связник с диаспорой, поддерживающей сепаратистов). Когда солдатики начали размышлять над тем, что следовало бы отобрать у меня телефон и ноутбук с целью исследования записанных там контактов и файлов (простите, но здесь действует военное положение, так что ваши гражданские права временно не действуют), я показал им журналистское удостоверение и заявил, что они стали жертвами журналистской провокации. В ответ мне сквозь зубы сообщили, чтобы я не пал жертвой чего-нибудь похуже и, явно с громадным трудом сдерживаясь, чтобы не пнуть меня сапогом в зад, позволили уехать. Ребята испугались, что станут героями очередной статьи в мировой прессе, описывающей грубость поляков в Восточной Малой Польше.



В Станиславове[94] я встретился с Богданом Крынычским (согласно удостоверения личности – Крыницким), одним из предводителей соглашательской и несепаратистской украинской организации.

- Ну что жк, - говорил Крынычский, - в отличие от тех, кто до сих пор твердят о независимости Украины, я прекрасно понимаю, что реальность нас перерастает. Мне уже сложно представить самостийну, ведь ее следовало бы сложить из элементов, которые не имеют уже между собой ничего общего. Та Украина, что осталась за давней советской границей, практически полностью уже русифицирована. Быть может, если бы в состав советской Украины входила Галичина, ее западная часть, в которой происходили те же самые процессы творения национальностей, что в всей остальной Европе, и где украинская тождественность наиболее сильная, тогда эта бы тожественность распространялась на всю остальную страну. Но сегодня, после распада СССР, ситуация такова, что даже если какое-то мгновение советская Украина и функционировала как независимая страна, то теперь она вновь образует единое государство вместе с Россией и частью Белоруссии. В те времена, когда СССР распадался, жители Украинской ССР поддержали ее независимость, потому что желали как можно дальше убежать от России. Они просто боялись, что там вспыхнет гражданская война или что-то в этом роде. Только оказалось, что ничего подобного не произошло, и они объединились с организмом, к которому им в культурном плане было ближе всего. Видите ли, они ведь уже не украинцы, это просто постсоветские русскоязычные люди. И что с того, что когда-то там была Украина: исторические и нациеобразующие процессы, как мы видим, продолжаются. Украины там уже нет, поскольку там не существует по-настоящему украинской тождественности. К украинскому языку относятся как к сельскому диалекту, с которым борются, который высмеивают. Так с кем мы должны были бы творить это украинское государство? С Россией?

- Ну а независимость самой Галичины? – спросил я.

- А как вы ее себе представляете? – ответил на это Крынычский. – Здесь же не живут одни только украинцы, поляки здесь тоже имеются. В особенности в городах, они доминируют в культурных, экономических и административных центрах. Что с ними делать? Вот как в таких условиях создавать какую-либо независимость? Нет, вы уж извините, но я реалист. Автономия: согласен. Распространение и укоренение украинскости и даже ее продвижение: да. Но для независимости никаких шансов нет. Это будет только резня и конфликт. И ненависть лишь отравляет братскую кровь.

- Мы великий народ, - говорил мне, в свою очередь, Васыль Новак, украинский националист и радикал. Мы сидели у него дома под Станиславовом и пили перцовку, выгнанную хозяином. – Польши ведь тоже долгое время не было, ей тоже никто не давал каких-либо шансов. И что? И теперь она имеется. И даже довольно-таки большая.

- А что вы сделаете с советской частью Украины? – спросил я. – Как вы хотите соединиться с ней, как желаете укоренять там украинский дух?

- Она там уже укореняется, - отвечал Новак. – В Киеве, в Каменце, даже в Донецке действуют активисты. Пока что это не явный процесс, он должен занять какое-то время. А кроме того, мы украинизируем их точно так же, как русские их русифицировали. – Он рассмеялся. – Только в другую сторону.

- О'кей. Еще одно маленькое дельце: объединение. Ведь пока что часть Украины принадлежит Польше, а вторая часть творит единое государство с Россией.

- Она является частью федерации. А Галичина, действительно, располагается в Польше, но мы сделаем ее для поляков невыносимой. Ведь с ней сплошные проблемы, и не только местные… Случится, что в Кракове чего-нибудь в воздух взлетит, или в Варшаве… Польша сама от нее откажется, после чего местные поляки выметутся оттуда, как немцы из Пруссии. Сама Польша была ведь поделена между тремя державами, а не двумя, но ей как-то удалось.

- Потому что была война, - заметил я.

- Так что же, - ответил на это Васыль, - а кто сказал что никакой войны уже больше не будет?



Словацкое публичное пространство весьма походит на польское. Это означает, что старая архитектура, еще их XIX века, отдает венгерскостью, а вот архитектура поновее, начала ХХ века – сильно чехословацкая, но вот все, что выстроено после объединения с Польшей, выглядит практически так же, как и с другой стороны Татр и Бескида. И здесь очень бедно. Деревни городки рушатся, их давно уже не восстанавливали.

В Мартине, колыбели словацкой независимости и национальной тождественности, было пусто, хотя улицы и были обновлены. Висело множество словацких флагов. На улицах почти никого. Словакия выглядела уныло. Здесь тоже имеются периферии, хотя они отчаянно пытались выбиться в центр.

В Словацком Национальном Доме, тщательно отремонтированном, я встретился с Яной Бенчовой, одной из его сотрудниц, и в то же самое время – журналисткой. Мы вышли в город и устроились в пустом ресторанчике, заказав чесночный суп и пиво.

- Вся эта федерация с Польшей была ужасной глупостью, - сказала Яна. – Эта страна не могла нам ничего предложить кроме попыток полонизации, причем – бездарных. Во времена Чехословакии Чехия хоть как-то развивала нас в промышленном плане, давала нам какую-то перспективу, а в польские времена мы были просто захолустьем, по которому шастали польские школьные экскурсии и романтически настроенные туристы с гитарами. Впрочем, они и до сих пор шастают.