Резидент

⠀⠀ ⠀⠀ Глава 10 ⠀⠀ ⠀⠀

Создавать сеть Леонтий решил начать с привлечения в помощники Афанасия Гаврилова. Все в нем устраивало его. Помимо того, что был это хороший рабочий парень, явно истосковавшийся по революционному делу, он имел еще одно очень важное достоинство: он был женат на дочери владельца мельницы Лаштукова. То, что он, Леонтий, втянет такого человека в свою торговлю, сблизится с ним, в общем, будет совершенно естественным, не выпадет из нормальной картины бытовых связей ни Афанасия, ни его самого.

Афанасий жил в шахтерском краю, в Сквозном переулке, но не в землянке, а в одном из немногих в той части города кирпичном доме — беленом, с садиком и огородиком.

Часов в девять утра, прямо из лавки (домой Леонтий в это утро так и не попал), он направился к нему в гости.

Вошел в калитку. Навстречу с лаем бросились собаки. Дворик был маленький, с высоким забором, подметенный. У каждой собаки — своя конурка.

— Назад! Верный! Барбос! Чернышек!..

Собаки послушно отступили; Афанасий в одной нижней рубашке, но в брюках и сапогах, стоял на крыльце.

Леонтий подошел к нему, протянул руку:

— Здорово, Афанасий!

— Здорово, коли не шутишь, — ответил тот с усмешкой и руки не подал. — Зачем пожаловал, торговец-купец? Баранину хочешь купить? Вот на-ко…

Он подхватил под бока выбежавшего из дома мальчишку лет пяти — видимо, сына, — поднял его и протянул Леонтию.

— Первый сорт баранина! — Афанасий подшлепнул мальчишку. — Ну, беги, — он снова обратился к Леонтию: — По дружбе зашел? Я так и знал! Дружба ведь — она не ржавеет.

— Еще бы, еще бы, Фоня. Неужели, думаешь, я мог тебя совсем позабыть?..

Они вошли в дом. Афанасий позвал жену:

— Поля! Устрой-ка закусочку, — и пояснил: — Мы-то уже завтракали. Но для хорошего человека…

— Смотри ж ты, как у тебя все здесь, — говорил Леонтий, с удовольствием оглядывая комнату: расшитые рушники, коврики, дорожки на полу, покрывало на широкой кровати — все чистое, домашнее, обжитое, опрятное и добротное, как и во дворе. — Дом у тебя просто на диво. И как это ты все сумел?

— Без рук мы, что ли? — горделиво произнес Афанасий. — Без головы? Да мы, если хочешь знать, и не такое можем еще, — он помолчал и вдруг спросил: — Зашел-то зачем? Без дела ж ты теперь не зайдешь, я тебя знаю. Да говори смело, чего нам кругами ходить?

Леонтий оглянулся: в комнате никого, кроме них двоих, не было.

Афанасий отошел к двери и прикрыл ее.

— Видел я тебя, Фоня, в последний раз… — начал Леонтий.

— В депо, — перебил его Афанасий. — Шел ты с Богаевским в обнимку, и на морде у тебя было написано презрение. И прежде всего ко мне.

— Какое ж презрение! — с шутливым укором проговорил Леонтий. — Я ж тебя всегда, с малых лет еще… И потом, видел я тебя в последний раз не в депо, а вчера вечером на вокзале…

— И тогда тоже было презрение, — с той же шутливой значительностью подхватил Афанасий. — И откуда оно в тебе появилось? А?..

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Поговорить серьезно не удалось. Домик был хотя и не маленький, из двух половин, и выстроен основательно, но каждый раз, когда Леонтий начинал говорить, он чувствовал, что за стенкой, прислушиваясь, замирают и жена Афанасия Пелагея и ее отец, и решил не рисковать. Он сказал, что у него действительно есть важное дело, но поговорят они о нем не здесь, а в лавке.

— Ладно, — сказал Афанасий так, словно это все было ему безразлично. — В лавке, так в лавке. Я сегодня работаю в ночь, так что, если хочешь, сразу после обеда, часика в три-четыре, я к тебе и наведаюсь.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Вернувшись в лавку, Леонтий сел за конторку, глядя на то, как идет торговля, слушая, как балагурит Евграф, получая деньги и давая сдачу так, чтобы к концу дня осталось как можно меньше денег донских, побольше николаевских и на худой конец «керенок», и думая о том, куда бы спровадить своего компаньона к тому времени, когда придет Афанасий.

Торговлю, как и обычно, закончили около часу дня, закрыли дверь на засов. Евграф начал считать выручку.

— Ну какой ты купец, Леонтий, — тянул он при этом. — Ты ж будто чужим торгуешь. Или ты в министры метишь, або в монахи? Ей-богу, ты ведь и деньги не любишь. Скупой ты, может?.. Мир в тартары катится, а ты копейку на себя жалеешь… Или, может, ты социял-демократ? Тогда ты в Ростов поезжай. Там социял-демократы газету свою издают. Чудно как: в Москве социял-демократы, и в Ростове социял-демократы. С одних наши готовы шкуру содрать, другие в Войсковом Кругу заседают. Ну да, я-то думаю, коли красные напрут, казаки всех наших социял-демократов порежут. И разбираться не будут: господь на том свете разберет! Под Таганрогом мужики в казаков из пулемета стреляли, так ить все село сожгли — и богатых, и бедных, и малых, и больших…

Всякий раз, когда Евграф видел много денег, он мял их, перекладывал с места на место. «Пятак лю-юбить надо, — говорил он. — И чего это жизнь такая тыщевая стала?..»

Болтовня его на время прервалась. Потом он опять обратился к Леонтию, но уже понизив голос До шепота:

— А был бы ты, Леонтий, человек, предложение б у меня к тебе было. Во предложение! Что там эта торговля! Сто дней — сто рублей! Гроши!

— Какое у тебя может быть предложение? Пьянки да драки.

Евграф не обиделся:

— И это дело, — он придвинулся к Леонтию поближе и спросил совсем уже тихо: — Знаешь, за что позавчера Анну Полтавченко взяли? Ту, что на Сквозном живет. Крайний дом, напротив Мироновых?

Леонтий пожал плечами:

— То есть как — за что? Сейчас и за одно слово могут забрать. И никакого Миронова, никакой Анны Полтавченко я не знаю.

— За слово, — хмыкнул Евграф. — Деньги она от большевиков получила. Она казначеем у них тут была, у подпольщиков. Кто-то из шахтерни привез. Двести тысяч «катериненками»! С такими и за границу бежать можно — все банки их принимают. И, я тебе скажу, приказ есть: всех, кто к ней хоть раз ходил, арестовывать.

— Та-ак, — протянул Леонтий.

— Вот и так. А где деньги? Молчит Анна. А кто еще может знать? Дочка может. Маски надеть, прийти ночью: «Давай, душа твоя вон!».

— Не тарахти. Арестовали эту Анну Полтавченко, ты говоришь, позавчера. Но если дочка ее о деньгах знала, неужели, думаешь, она их уже никому не передала? Что она, дурочка?

— Не. Никому не передала.

— Ты-то откуда знаешь? Был, что ли, у нее?

«Значит, эта Мария Полтавченко наша, — думал он между тем. — Тоже с нами. Красная…»

— Был, что ли, у нее? — повторил он, так как, взволнованный, не слышал ответа Евграфа.

— Был. Да я один был. Побелела, трясется: «Убивай!» Нужна она мне убитая!

«И тогда она с Матвеем не просто шла, — продолжал думать Леонтий. — И на варенцовском вечере не просто была. Она то, что и я, узнавала. Но для кого? Тоже для агентурной разведки Южфронта? Конечно ж, я тут не один. Только у меня своя задача, у нее своя. А сходится все в один центр. Но Василий тогда б мне сказал… А мог как раз и не сказать. Впрочем, едва ли эта Мария наш работник, коли мать ее — казначей подполья. Казначей — это очень тяжелый пост. Всегда при тебе есть улики: документы, деньги. Хранить ты их и должен. Это посложней, чем разведка. Нет. Мария работает от подполья».

— Еще пойдешь?

— Пойду, — ударом топора Евграф рассек кость, лежавшую на колоде. Разрубленные куски разлетелись и глухо стукнули о стены ларей. — Все скажет. Не одному только надо идти. Тебя-то я не зову: жалостлив ты, будто девка.

Леонтий вырвал топор из рук Евграфа. Тот не удержался на ногах и упал на колоду. И тут Леонтий пришел в себя: что же он делает? Разве он имеет право заступаться за Марию Полтавченко? Он только ей и себе навредит.

Он швырнул топор на обитый жестью прилавок:

— Если ты к ней сунешься, в тюрьму сядешь. Я твою житуху знаю: в ней все было. Ключи подберу правильные. Ты мне не одну тысячу стоишь. Не вижу, думаешь?

Теперь надо было идти до конца: Евграф — трус. Напугать, и не пикнет.

Евграф, сопя, поднялся.

— Пошел ты, — плаксиво проговорил он. — Сила, как у быка. «В тюрьму сядешь», — передразнил он. — Я, может, тебя самого прежде посажу. Не вижу будто, как ты старухам для тюрьмы пудами мясо даешь, боишься, что комиссары подохнут?

Евграф говорил правду: старухам, просившим на заключенных, Леонтий подавал очень щедро. Но разве это могло быть уликой против него? Так спокон веков делали все мясники.

— Ну? — с угрозой спросил он.

— А что «ну»? — сжав кулаки и заносчиво задрав подбородок, Евграф стоял посреди лавки. — Что «ну»? Защитник нашелся! Девка приглянулась, так он на других кидается!

— Болтай, — в тон ему ответил Леонтий. — И запомни: пока мы компаньоны, ты к ней не лезь. И близко не подходи. Это не торговое дело — деньги у людей вымогать. Понял?

Хлопнув дверью, он вышел из лавки: скоро придет Афанасий, надо его встретить на улице.

Он не успел даже сойти с крыльца. Евграф догнал его и схватил за руку:

— Куда бежишь? Думаешь, я дурак? А я тебя сразу раскусил: один хочешь все взять? Делиться со мной не хочешь? Ладно. Пускай. Меня оттереть легко. Посмотрим, как ты Афанасия ототрешь.

Остановившись, Леонтий так резко повернулся к Евграфу, что тот налетел на него грудью:

— Какого Афанасия?

— Гаврилова, деповского. Он рядом с Полтавченками живет. Это он мне про деньги сказал: выпили с ним как следует. У него знаешь хватка какая? Он ведь и машиниста с Цукановки выследил.

— Подожди, он что же? В провокаторах? Или от себя? — ошеломленно спрашивал Леонтий.

Евграф торжествующе смеялся:

— Что-с? Скушали? Может, водички запить принести?..

Дальнейших слов Евграфа Леонтий не слышал. Кровь прилила к его голове.

«Попал… попал, — стучало сердце. — Бежать? Не вернуться в лавку? А потом что?.. Увести в степь и убить? А потом что?..»

Как он отвязался от Евграфа, куда тот пропал, этого Леонтий не заметил. Он впал в какое-то странное состояние. Это была усталость до глухоты, до физической невозможности сказать хотя бы несколько слов. Такое случилось с ним впервые за все время работы в белом тылу, да и вообще, пожалуй, впервые в жизни обрушилась на него такая огромная тяжесть.

Он идет по улице. Его окликают. В ответ он с великим трудом приподнимает шляпу. Но с кем он здоровается? Он не понимает этого!

Он дома. Мать о чем-то спрашивает. Он отвечает. Но о чем она спрашивает? Что он отвечает?.

Фотий Фомич Варенцов встречает его на улице.

— Да, — отвечает Леонтий, — да…

Но о чем шла речь? Что нужно было от него Фотию Фомичу?..

Так говорящий во сне никогда не помнит слов, какие он говорил.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀

Афанасий пришел ровно в четыре часа. Был он в лоснящихся от машинного масла штанах и телогрейке, но руки и лицо белели, тщательно вымытые, и от этого рабочая одежда на нем показалась Леонтию маскарадным костюмом. Но он сдержался и в ответ на веселое, с улыбкой, приветствие Афанасия: «Здоровы будете? Вот и я — раб божий, обшитый кожей», — ответил спокойно:

— Здравствуй еще раз. Я один тут, — и сразу встал. — Пойдем прогуляемся. Одурел я от духоты, да и мухи кусаются.

— Осень, вот и кусаются, — проговорил Афанасий, внимательно глядя на Леонтия. — Пойдем прогуляемся, а то выглядишь ты — краше на кладбище возят. С утром сравнить, так сам на себя не похож.

«Намекаешь? — подумал Леонтий. — Но ведь ты один пришел. Неужели ты один меня думаешь одолеть?»

Они вышли из лавки и направились вдоль железнодорожной насыпи, говоря о базарных ценах. Когда поравнялись с окраинными домами, Афанасий спросил:

— В степь-то зачем? Полынью угощать? Ты уж лучше в скутовский погребок веди. Там наливка сладкая.

Они отошли от железной дороги и стали спускаться в балку.

«Вот там, за мостом, — решал Леонтий. — А после — бежать. И прощай все. Но ведь Настя, мать останутся!.. Евграф будет счастлив, если только за компанию и его не посадят. Чудак этот Евграф — искал в нем, Леонтии, сообщника на подлое дело! Разве среди таких, как он, надо искать? Или он уже так хорошо прятал себя, что даже Евграф спутался?. Как все хорошо шло! Нет уж. Лучше одному было еще поработать».

Он перехватил в кармане рукоятку крошечного наганчика — другого оружия у него не было. Саженей двадцать еще. Афанасий будто заметил что-то, замедлил шаги.

— О чем ты, Леонтий, говорить хотел? Хватит идти, ну его к бесу! Мне сегодня и так еще у вагонов с масленкой побегать придется!

«Сказать ему? Перед смертью сказать или бить сразу?»

Пять шагов осталось, четыре…

Леонтий говорит, и в голосе его издевка:

— Дело тут есть одно…

— Ну?

Афанасий остановился и прищурясь и в то же время с какой-то подзадоривающей снисходительной усмешкой стал смотреть на Леонтия.

— Девица тут есть одна. С бо-ольшими деньгами!

Афанасий молчал. «Сейчас ударю», — решил Леонтий, но тот стоял неудобно: боком и немного сзади, — стрелять было не с руки, и, выжидая, Леонтий продолжал:

— Деньги у нее от красных… Знаешь, о ком говорю?

— От красных? Да ну? Да какие ж деньги у красных-то?

Афанасий спросил так простодушно, что Леонтий подумал: «Ошибка? Не предатель? Наш?» — но продолжал тем же спокойно-презрительным тоном:

— Да ты же знаешь, кто это. Мария Полтавченко!

Афанасий, не поворачивая головы, прищурился:

— Откуда знаешь? Откуда? — строго, как на допросе, повторил он.

— Евграф сказал, — ответил Леонтий, больше не сомневаясь в том, что Афанасий предатель, и лишь выгадывая время, и вдруг он понял, как следует вести себя дальше, что говорить: — Евграф сказал, — продолжал он сообщнически. — А зачем ему деньги? — он ликовал про себя, уверенный, что выход нашелся. — Пропьет! А мы с тобой в дело употребим.

Афанасий опустил плечи и проговорил негромко, как сонный:

— Евграф… Болтает Евграф. Зря болтает. Старуха ничего не скажет. Тряхнуть — подохнет. У нее и так за ночь сердце по три раза заходится. А дочка — телушка телушкой… И так уж захоронила! Весь дом перерыли — нигде ничего. А должно быть.

«Он не просто предатель, — слушая его, думал Леонтий. — Он у них штатный. Он в допросах участвует». И оттого, наверно, что он теперь точно знал: перед ним враг, Леонтий держался ровно, спокойно, даже несколько строго. Недавний страх и растерянность казались ему теперь просто смешными.

— Судить будут? — спросил он.

— Будут. Да какой суд! Военно-полевой. Секретарем там Желтовский. Отец его начальником станции при Николае был. Его за саботаж при Советах расстреляли. Помнишь? Ну да тебя тут в ту пору не было… Он теперь за отца всех под одну статью подводит — к стенке. Это для нас с тобой сотня тысяч — богатство. А для них там лишь бы доложить, что еще одного большевика кончили. Они вроде уж и следствие завершили. Харлампий-то Чагин удрал, а он главный был. Уж он-то все знал… Уплывут деньги, — он вдруг поглядел на Леонтия с завистливым восторгом. — Ты сумел вот… Как словчил-то? Не хочешь сказать?.. Рядом когда-то у станка стояли. А ты вдруг — раз да в купцы! А я чем хуже?.. Не хочешь сказать? Да и верно. Что болтать? Сорвал и сиди… Евграшка — дурак. Ни в тын, ни в ворота, ему эти деньги грех давать, это ты верно… А мне — нет. Я б им место нашел. У меня до последнего рубля всегда все рассчитано.

Леонтий вспомнил вдруг то, о чем говорил на улице Фотий Фомич. В донских газетах напечатано злорадное сообщение: «Большевики взяли Самару и Сызрань, нанеся поражение войскам так называемого самарского правительства». Так называемого!.. Друг с другом грызутся.

Он прервал Афанасия:

— Погоди. Сколько денег там?

— Много.

Леонтий рассмеялся: в тоне, каким было сказано это слово, слышалось, что Афанасий по-настоящему верит ему.

— Много, — повторил он. — Разве так дело ведут? Надо точно знать, сколько там. Ну суди сам: с чего я буду вкладывать в это больше, чем на торговле своей процент заработаю? Мне тогда и лезть нечего!

Афанасий смотрел на него уважительно и даже с подобострастием:

— Двести тысяч должно быть, если только не раздала. Деньги эти для передачи семьям расстрелянных.

— Так, может, она уже их…

— Что ты! Избави бог! Я слежу! Все ночи у дома ее торчу. Днем жену посылаю. Ты ночью склады свои сторожишь, я — их. Так и ходим, — он доверительно взял Леонтия под руку. — Евграшке не верь. И работникам не верь никому. Сторожить сам не будешь, все раскрадут. Худой компаньон у тебя. Вот уж я б не пропьянствовал.

Надо было кончать всю эту историю. Леонтий сказал:

— Слушай! Коли там две сотни тысяч, узнай, сколько дать, чтобы старуха еще месяца два пожила. После суда уже или до — все едино. А мы подумаем. Ключи поищем. Может, через дочку от нее узнаем. Обидно ж, если капитал зря пропадет. И Дону будет лучше, коли мы такие деньги в дело пустим. Чего им в земле гнить? Но так: что выручим — пополам!

— Точно, — ответил Афанасий. — Я с тюремным врачом столкуюсь, — он говорил сдавленным торопливым голосом, совсем, казалось, не делая вдохов. — Положит в лазарет, будет хоть полгода держать. Но он дешево не возьмет. Тысячи две, и это если дать «катериненками», — он помолчал, несмело глядя на Леонтия, вдохнул и быстро выпалил: — Деньги давай уж тогда. Я сразу и передам. Тут и часа нельзя ожидать.

«Врешь ты все, — подумал Леонтий. — А и пусть. Куплю и этого», — но, чтобы поиграть на нервах Афанасия, сказал:

— Нет уж, милый, так дело не пойдет. Деньги мои. Я хочу сам с твоим доктором встретиться.

Афанасий ни жестом, ни словом не выдал своего разочарования. Только откинул голову назад, словно пытаясь увидеть что-то вверху, в зените небосвода, и кадык его заходил вверх и вниз.

Леонтий закончил:

— Ладно. Передашь сам. Но, когда деньги получим, все расходы пополам. И чтобы все было честно!

— Так же и будет! — подхватил Афанасий. — Дайте только!..

«Пронесло», — подвел итог Леонтий, и все-таки ощущение, что он ввязался в очень и очень опасную игру, овладело им.

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀