Рижский редут

Глава вторая

Война с Францией, которую столь долго ждали, началась через месяц. Войско Бонапартово форсировало Неман, а в конце июня стало доподлинно известно, что одна из колонн его движется к Митаве, чтобы, взяв город, направиться к Риге. Это был так называемый десятый корпус маршала Макдональда, в состав коего входили седьмая французская дивизия барона Гранжана, состоявшая преимущественно из поляков, баварцев и вестфальцев, а также двадцать седьмая прусская дивизия во главе с одряхлевшим генералом Гравертом.

Вице-адмирал Шешуков этим известием сильно обеспокоился.

– Война – как зима, – сказал он мне, когда я принес ему переведенные с немецкого бумаги. – Казалось бы, каждому дурачку на церковной паперти ведомо, что в ноябре выпадет снег. И у всякого здравомыслящего человека должны быть наготове шуба, шапка и теплые сапоги. Ан нет! Люди таращатся на первый снег, как если бы с неба упали живые лягушки, кричат «ахти, батюшки мои, зима!» и спешат в меховые лавки, потому что шубы поедены молью. Вот, гляди…

Он подвел меня к окну, выходившему на причалы. Я увидел разномастные пришвартованные суда и расхаживавших с гордым видом представителей всех родов войск российских. Это были отставные военные, которые, как стало известно о начале войны, достали из сундуков свои старые мундиры и пошли служить в роту охраны порта. Разве что кивера на всех были одинаковые – с бляхой, на которой можно было разобрать рижский герб.

– Еще когда господин Барклай изволил нас инспектировать весной, было говорено, что коли по плану Оппермана для обороны Риги надобны канонерские лодки, то самое время ими озаботиться. У нас – считай! – всего шесть, нужно хотя бы вчетверо больше.

– Опперман рассчитал, что хватит двенадцати, – напомнил я.

– Что он смыслит во флоте?! Ну, положим, решение о том, что строить их на месте незачем, было верным. У нас тут и строить их некому, и сажать на них некого. Но за это время их вполне можно было привести из Роченсальма, чтобы они уже стояли тут в полной готовности. Зима, черт бы ее побрал! Треклятые немцы дождутся, пока на том берегу явятся вражеские батареи, и тогда лишь примутся ахать: ах, ужас, ахти, война! Фон Эссен спятил, коли полагает, будто город готов к обороне. Боеприпасы и амуницию завезли, на долгую осаду хватит, а новобранцы не обучены и с сараями до сих пор чертовня какая-то!

Те хибары, что украшали бастионы, наконец-то снесли, но у магистрата явилась новая головная боль – строения в предместьях. Многие следовало убрать, ибо под их прикрытием противник мог добраться до самых валов Рижской крепости и Цитадели. Но всякая собачья конура кому-то да принадлежит. Надо было установить хозяина, произвести оценку постройки, и лишь потом снести ее с лица земли. Как и следовало ожидать, у многих зданий формально не нашлось хозяев – так что и разрушить их не могли. Такого в Риге, где властвовал немецкий порядок, быть не могло – однако ж было!

Николай Иванович еще долго ворчал на фон Эссена, хотя прекрасно знал – тот сменил на комендантском посту князя Лобанова-Ростовского всего лишь в конце апреля, когда даже не было толком известно, с кем мы имеем дело, и «Примерный журнал осады Риги», присланный нам Барклаем, составлялся на том основании, что Бонапарт, напав на нас, обойдется без помощи прусской армии. А он не обошелся – и генерал Граверт с маршалом Макдональдом уже двигался к Митаве. От Митавы же до Риги рукой подать – даже с обозами не более трех дневных переходов. А известно, что Бонапарт не больно любит обременять войско обозами. Он убежден, что армия на марше сама себя как-нибудь прокормит.

– Хорошо хоть, Левиз вернулся в строй, – сказал наконец он, произнося эту фамилию на французский лад, с ударением на последнем слоге. – На него вся надежда. Вон, даже поставили командовать отдельным отрядом. Эх, кабы не стоял над ним фон Эссен… Ну, ступай.

Я покинул кабинет, Шешуков же остался у окна, с тоской глядя на опустевший порт. Он сделал все, что мог, все мелкие лодчонки привел в боевую готовность. Он был опытным командиром, наш добрый Николай Иванович, он командовал фрегатом «Слава» в бою со шведами у Гогланда, командовал «Болеславом», обороняя Поркалауд, за что получил «Георгия», а золотую шпагу – за Ревельское и Выборгское сражения. Он и Роченсальм сумел от шведов отстоять, будучи его командиром, пока мы маялись в Лиссабоне. Он умел командовать флотилиями, но сейчас оказался почти безоружен.

Эти лодчонки и шесть средних канонерских лодок составляли все наши военно-морские силы. Эскадра Сенявина сгнила на Портсмутском рейде, немногие корабли и фрегаты, назначенные для возможной обороны столицы, стояли в Кронштадте, а шхерный флот – в Роченсальме. Эскадра же адмирала Тета, в которую входило восемь линейных кораблей, отправлена была в Северное море, где вместе с нынешними нашими союзниками-англичанами блокировала французское побережье.

Война начиналась для нас, моряков, крайне бестолково.

Да, я все еще считал себя моряком. Очевидно, я еще не получил довольно неприятностей, мне мало было лиссабонского и портсмутского сидения, я недостаточно повредил себе здоровье за четыре года пребывания в составе сенявинской эскадры. Мне, как мальчишке, еще мерещился далекий и неприступный Роченсальм с гаванями, полными военных кораблей. Мне снились товарищи мои, с которыми плавал я в Эгейском море, я тосковал по Артамону и Алеше Суркову, по другим молодым офицерам, с которыми подружился, и болезненно ощущал свое одиночество. Тогда при любых обстоятельствах мы составляли братство. Теперь же я остался один – словно спасся при кораблекрушении, погубившем всех моих товарищей.

Я был самым нелепым созданием в свете – сухопутным моряком. И прекрасно сие осознавал!

Сухопутным моряком стал сейчас и вице-адмирал Шешуков – но Николаю Ивановичу было под шестьдесят, в такие годы как раз и следует осесть на берегу и исполнять такой долг перед Отечеством, который не мешает врачевать былые раны и старческие недомогания. Я же был слишком молод – мне исполнилось двадцать четыре года. И здоровье мое в Риге поправилось, чего, кстати говоря, не произошло бы в Санкт-Петербурге, рижский климат оказался куда более здоровым. К тому же доктор посылал меня на воды в Бальдон, езды туда от Риги часов восемь, и если бы не жалкие домишки, где приходилось ютиться нам, хворым, сей курорт мог бы прогреметь на всю Европу. Я вставал в шесть часов утра, шел пить воду и брать ванны, после чего сытно завтракал – эти целебные воды пробуждали во мне неслыханный аппетит. Неизменных карточных игр и всеми обожаемого бостона я избегал – охотнее уединялся с книжкой, немецкой или французской, в какой-либо беседке и набивал себе голову знаниями вплоть до вечернего купания.

Сейчас многое из этого я использовал для важного дела. Шешуков неспроста отпустил меня пораньше – о моих талантах толмача уже знали в Рижском замке, и еще Лобанов, будучи военным губернатором Риги, распорядился давать мне для перевода на немецкий новейшие труды наших знатоков военного дела, чтобы офицеры-немцы, плохо знающие русский язык, имели возможность с ними ознакомиться. Сейчас я возился с «Правилами для артиллерии в полевом сражении» графа Кутайсова, только что полученными из столицы.

По пути домой мне было не миновать Рижского замка. Когда проходил я по замковой площади, меня окликнули из отряда всадников, что собрался у ворот. Я повернулся, один из офицеров сделал мне знак, и я подошел поближе, к самой будке часового.

– Вот тот самый Морозов, Федор Федорович, – сказал офицер, представляя меня командиру своему. – На ловца и зверь бежит!

Я поглядел в лицо командиру, представительному мужчине лет сорока пяти, со строгим лицом и выдающимся подбородком, изобличавшим недюжинное упрямство, и узнал генерал-лейтенанта с диковинной для здешних мест фамилией – Левиз-оф-Менар. Наши офицеры произносили ее, как Шешуков, с ударением на последние слоги, считая, очевидно, французской. Но я, изучая английский язык и беседуя с английскими офицерами, знал, что так могут звать шотландца. Федор Федорович и был, как я потом узнал, из дворянского рода, что переселился в Лифляндию еще при шведах, а его родовые владения находились где-то под Вольмаром.

О нем ходили диковинные истории. Этот офицер в двадцать четыре года награжден был золотой шпагой «За храбрость». Сказывали, в кампанию 1806 года он накануне битвы подцепил горячку. Его сильно лихорадило, а предстояло сражение; Федор Федорович приказал привязать себя к лошади, чтобы во время боя не свалиться без памяти под копыта, и уцелел. Также он то ли три, то ли четыре раза уходил в отставку, причем по болезни, и вновь возвращался в строй.

– Я слышал о ваших способностях, Морозов, и собирался уж посылать за вами, – сказал, глядя на меня сверху, генерал-лейтенант. – Зайдите ко мне в канцелярию, там оставлен на имя ваше пакет. В нем «Наставление господам пехотным офицерам в день сражения», перевести на немецкий надобно срочно. Мой отряд готовится выступить навстречу противнику, и я желал бы снабдить своих людей сим сочинением господина Барклая де Толли. Я читал – оно весьма разумно. Едем, господа.

Он говорил по-русски с забавным произношением, однако ж четко и уверенно. И я был ему за это премного благодарен – а вот пришли к нам служить прусские офицеры, недовольные вынужденным союзом своего короля с Бонапартом, так те и вовсе по-русски ни слова не понимали.

Я вошел в Северный двор, поднялся в канцелярию и получил пакет. Офицеры, мои ровесники, которых я встретил в Рижском замке, были заняты лишь одним – расположением и маневрами армии нашей, причем казалось, дай им волю, и все невыгодные позиции обратятся тут же в выгодные, отступление прекратится, и Бонапарт будет сметен с лица земли. Они и меня хотели втянуть в свои прожекты и дивились моей меланхолии. Я-то уже познал, что есть поражение, причем поражение незаслуженное! Сенявин и все мы одержали множество побед для России – а что из этого вышло?

Тогда, в 1805 году, Россия, Англия, Австрия и королевство Неаполитанское заключили союз против Франции и обязательства свои исполняли. Мы защищали Ионические острова, нашу базу в Средиземном море, и препятствовали захвату Греции Бонапартом. Для меня это была жизнь привольная и радостная. В тамошнем климате здоровье мое поправилось, я свел знакомство со многими черногорцами, сторонниками нашими, и прилежно учил их язык.

Примерно через год Турция, подстрекаемая Бонапартом, объявила войну России. Сенявину было велено, по нашему разумению, избыточно много: блокировать Египет, защищать Корфу, препятствовать сообщению французов с турками, занять главные пункты в Греческом архипелаге, в том числе Родос и Митилену, готовить суда к приему и высадке пехоты, а наипаче всего – стараться захватить Константинополь, он же Истанбул. Коли пытаться все сие осуществить разом, это был бы вернейший путь к погибели нашей. Разрозненные отряды и суда эскадры перебили бы поодиночке.

Беда, сказывают, не ходит одна. В столице забыли, что британцы, даже заключив союз, любят загребать жар чужими руками. Адмирал Дукворт не пожелал соединиться с Сенявиным и попытался захватить Константинополь ранее нас. Его эскадра как-то проскочила Дарданеллы и внезапно явилась у стен турецкой столицы. Начались переговоры, и хитрые турки столь успешно затянули их, что выиграли время и усилили свои укрепления в проливе. Дукворт ретировался с позором, неся значительные потери. А мы, подойдя к Дарданеллам, обнаружили, что прорваться не сможем, и поняли, что взятие Константинополя откладывается до морковкина заговенья. Дукворт, коему вновь было предложено объединиться, отказался и весной ушел к Мальте.

Сенявин решил блокировать Дарданеллы. Для устройства базы мы взяли остров Тенедос и бывшую на нем крепость. Задачей нашей было не пропускать никого через пролив и по мере сил уничтожать турецкий флот. Долго это продолжаться не могло – на нас вышла большая турецкая эскадра. Как оказалось позднее, в экипажах были французские офицеры. С ней мы управились молодецки, три корабля подбили, остальные бежали назад. Из тех трех один все же улизнул, а два выбросились на берег. Я в сражении у Дарданелл, а позднее и в сражении у Афона находился на флагманском корабле «Твердый» под контр-адмиральским флагом. Командиром был капитан Малеев. Дядюшка мой Артамон был на «Урииле» под командованием Бычевского, а третий наш родственник Алексей Сурков служил на «Ретвизане».

Славные наши победы известны всем, кто сохранил хоть несколько памяти. Конец им положил позорный для России Тильзитский мир с Бонапартом. Контр-адмирал наш получил предписание прекратить военные действия и немедленно передать Ионические и Далматинские острова и провинцию Каттаро Франции, а Тенедос – Турции и возвращаться в Россию. Кроме того, ему сообщили о возможности войны с бывшей союзницей нашей Англией и приказали избегать встреч с ее флотом.

Мы были молоды и горячи, сведения из России имели самые невразумительные. Мысль о том, что победы наши оказались напрасны, была нестерпима. Мы мучительно пытались понять, где корень бед, отчего треклятый Бонапарт сумел навязать государю нашему такую блажь, как отказ от всех завоеваний в Средиземном море. Вся беда в том, что мы-то честно исполняли свой долг и видели необходимость отыскать того внутреннего врага, который исполнить долг перед Отечеством не пожелал.

Мы рвались в бой, а нас силком возвращали домой, изгоняли из Средиземного моря не как победителей, а как побежденных, англичане же, натворившие столько бед, теперь торжествовали, видя покорность нашу.

В октябре мы пришли в Лиссабон, предполагали починить там потрепанные суда, но остались чуть ли не на год. Город вскоре был занят французами, а английская эскадра, подоспев, блокировала его с моря. Так мы оказались меж двух огней. Честь и хвала контр-адмиралу нашему – он, как и мы, не принял в душе мира с Бонапартом, он предвидел, сколько бед принесет России корсиканец, и желал сохранить для трудных времен свою эскадру. Тут я умолкаю и не скажу дурного слова о покойном государе, хотя указ Сенявину об исполнении всех предписаний, которые от его величества императора Наполеона посылаемы будут, подписан был его рукой.

Мы сидели взаперти, как нашкодивший кот в чулане, пока англичане не вошли в Лиссабон. Они понимали, что без боя мы не сдадимся, а бой будет жестоким. Их адмиралу Коттону пришлось подписать с нашим контр-адмиралом особую конвенцию – по ее условиям мы должны были в целости и сохранности плыть в Англию и там пребывать до заключения мира меж Англией и Россией после чего нам, победителям турок, дозволено будет англичанами, позорно от тех турок бежавшим, наконец вернуться домой.

За месяц мы добрались до Портсмутского рейда и встали там на мертвый якорь. Замирением не пахло. Наконец чуть не год спустя дипломаты добились того, чтобы экипажи всех судов транспортами доставили в Ригу. Суда наши остались гнить в Портсмуте.

И мог ли я объяснить молодым офицерам, что щеголяли в новеньких мундирах и сверкали орлиными взорами, каково мне теперь – мне, познавшему горький вкус поражения и предвидящему новые бедствия?

С пакетом в руках я отправился домой, теперь у меня не было вопросов, как провести вечер. В канцелярии я запасся бумагой и, перекусив в «Лавровом венке», сел за работу. Труд свой я отложил, когда уже стемнело, встал, потянулся и пошел затворить окошко. Ранним утром бывало свежо, и я не хотел проснуться от озноба. Окно я затворял левой рукой – правая была в чернилах, а мне уже как-то досталось от хозяйки моей, фрау Шмидт, за перемазанный подоконник.

Тут на лестнице послышались шаги, и вскоре в дверь мою постучали трижды.

– Входите, – сказал я, недоумевая: кому это понадобился в такое позднее время?

Хозяева мои, добропорядочные немцы, спать ложились рано, а те загадочные господа, что крутились вокруг мастерской герра Штейнфельда, вряд ли забрели бы ко мне на чашку чая, хотя смысл в таком визите имелся – окно мое выходило не на Малярную улицу, а на двор, и при желании можно было что-то разглядеть в ювелировых окнах.

Дверь отворилась, и вошли двое мужчин в надвинутых по самые брови круглых шляпах и длинных темных гарриках. Один решительно вышел на середину комнаты, другой остался у дверей.

На столе моем стоял двусвечник, и света, чтобы разглядеть лица гостей, не хватало, равным образом и они меня не видели – свечи находились между нами.

– Что вам угодно, господа мои? – спросил я строго.

Тут следует сказать, что я за два с лишним года рижского житья хороших знакомцев так и не завел. Сперва я пребывал в меланхолии и не понимал, что сам из нее не выкарабкаюсь, а лишь еще глубже увязну. Так я отпугнул даже тех немногих гарнизонных офицеров, которые рады были бы предложить мне партию в бильярд, и в итоге снискал репутацию гордеца и неисправимого одиночки. Вот и вышло, что некому было явиться ко мне поздно вечером, хотя бы лишь за тем, чтобы распить пару кружек пива или глиняный пузырек славного рижского бальзама Кунце.

– Месье, – обратился ко мне первый из гостей по-французски. – Вы ли господин Морозов?

– Да, я зовусь Александр Морозов, – отвечал я. – А с кем имею честь беседовать?

– Александр… – произнес тонкий голосок, который я и шесть лет спустя узнал немедленно. – Сашенька…

– Натали?! – воскликнул я.

Это была она – в мужском наряде, смертельно перепуганная. Я кинулся к ней, она ко мне, мы обнялись. Первые слова наши были бессвязны и нелепы, потом я даже припомнить их не мог. Наконец я усадил Натали на один из двух своих стульев, на другой уселся было сам, но она удержала меня.

– Это Луиза, мой друг, – сказала Натали, указав на второго господина в гаррике, который молча стоял у стенки, не вмешиваясь в наши речи. – Если бы не Луиза – я не оказалась бы здесь, благодари ее, друг мой, она – мой добрый ангел, она вырвала меня из ада!

Ангел, снявши шляпу, оказался особой крепкого сложения, несколько мужеподобной, с широкими бровями и даже с небольшими усиками, как часто бывает у средиземноморских жительниц. Черные волосы этого ангела были коротко острижены, падали на лоб и спускались на щеки, давая иллюзию бакенбардов. На вид я бы дал этой Луизе лет тридцать пять, может, чуть поболее.

Уже и явление одной женщины в мужском наряде было удивительно, а две сразу – это превосходило всякое воображение.

– Но как ты оказалась здесь? – спросил я наконец. – Для чего этот маскарад? Или ты не знаешь, что вот-вот начнется война? Все, кто только может, уезжают из Риги.

– Именно поэтому мне удалось добраться до тебя. Дороги заполнены, на них царят суматоха и беспорядок, поэтому мы с Луизой смогли миновать петербуржскую заставу без подорожной. Неужто ты еще не понял, что я убежала от господина Филимонова?

– От какого господина Филимонова? – в совершеннейшей растерянности переспросил я.

– Ах, не заставляй меня называть это чудовище мужем моим! – пылко воскликнула Натали.

И я вспомнил, что невеста моя уж по меньшей мере четыре года как замужем.

Она изменилась. Я не мог бы сказать точно, что именно в ее чертах стало другим – но пусть подтвердят мое наблюдение мужчины, умеющие по лицу отличить девицу от дамы. Есть некая разница – иной взгляд, иная складка губ, возможно. К тому же Натали спрятала волосы под шляпой, на лицо ее падали тени, и она выглядела старше своих двадцати двух лет. Я заметил, что убранные назад волосы многих женщин старят, поэтому дамы и девицы норовят выпустить локоны на лоб и на височки. Мою Натали я помнил именно такой – в ореоле светлых кудряшек, сзади же волосы собраны, чуть приподняты и плотно приколоты к затылку, так что казалось, что она коротко, словно мальчик, острижена. Даже ее белое платьице, низко вырезанное, чем-то смахивало на рубашечку дитяти.

Этот образ был со мной в плавании, он не покидал меня в гавани Лиссабона и на Портсмутском рейде. Но в памяти моей Натали безмятежно улыбалась, сейчас же при первом неловком слове повышала голос, сердилась, во взгляде была злость. Эту перемену совершило в ней замужество.

– Прости, – сказал я. – Менее всего я желал обидеть тебя. Я просто пытаюсь понять, как тебе удался этот побег.

– За все благодари Луизу! Я упросила ее сопровождать меня, и она совершила невозможное – мы обе здесь, с тобой!

– Да кто ж эта Луиза?

– Моя горничная!

Я посмотрел на француженку – она совершенно не походила сейчас на горничную из приличного дома. Скорее уж она – в темном гаррике с тремя пелеринками и со шляпой на коленях, взгляд исподлобья – смахивала со своими усиками и широкими бровями на контрабандиста.

Луиза сидела за столом напротив Натали и смотрела сквозь нас так, словно бы спала с открытыми глазами. Понимала ли она русскую речь, я по ее неподвижному лицу определить не мог.

– Ты ничего не понял, Сашенька, но я сейчас объясню, – сказала, наконец сжалившись надо мной, Натали, я же стоял перед ней, как школьник, не выучивший урока. – Господин Филимонов ревновал меня ко всему на свете, он, кажется, и к лакею Ивану ревновал… ты помнишь Ивана Семеновича?..

– Как не помнить? Матушка твоя сказывала, что ты выросла на руках у старика.

– Она и сама у него на руках росла. Ему лет не менее, чем башне Вавилонской, он ледяной дворец государыни Анны помнит и место показывает, где тот стоял. А господину Филимонову и Иван не угодил. Когда мы в гости к матушке приезжали, я Ивана поцеловала, да как не поцеловать – он нам всем уж родной стал. А господину Филимонову, изволите видеть, не понравилось!

Тут я несколько смутился. Почтенный лакей Иван Семенович, помнится, и в годы нашей с Натали нежной страсти был весьма неопрятный старичок, утративший большинство зубов, что в его годы и неудивительно. Должность его состояла в том, чтобы сидеть в привратницкой и покрикивать на молодых слуг. Я бы тоже не пришел в восторг, видя, что супруга моя нежно ласкается к этому патриарху дворни.

– Всякий выезд наш в свет завершался ссорой, – продолжала Натали. – Каждый, кто говорил мне обычные в свете слова о красоте моей, сразу делался врагом нашего домашнего очага! Наконец вздумал господин Филимонов, что мы во избежание ссор будем жить в деревне. Ты подумай, Сашенька, в деревне! Где он будет целыми днями зайцев стрелять, а я – сидеть у окошка, с тоской глядя на двор в ожидании, не подерутся ли мальчишки и не упадет ли, поскользнувшись, баба с полными ведрами! Я прожила с ним в этой хваленой деревне два лета – увольте! Но его намерения были основательны – он даже нанял Луизу…

Вот это меня удивило – на что французская горничная в деревне? Я задал вопрос и получил ответ, который свидетельствовал о том, до чего может довести женатого человека ревность.

Луизу он отыскал в модной лавке, куда заезжал за Натали. Когда супруга, недовольная семейной жизнью, ради утешения накупает себе множество безделушек, это может стать поводом для раздора. Но Луиза, видя, что муж выговаривает жене, а жена собралась разрыдаться, очень ловко повела дело. Как-то она сумела подольститься к господину Филимонову и показала, что знает толк в драгоценных камнях. Завязалась беседа, в которой Луиза явила хорошие манеры и ловкость воспитанной барыни. Господин Филимонов подумал несколько и вскоре предложил француженке пойти в горничные к его жене. Обязанность ее состояла в том, чтобы, поселившись вместе с госпожой своей в деревне, выписывать туда все модные новинки, командовать сенными девками в важном деле изготовления платьиц и салопов, развлекать Натали беседой и сопровождать ее при поездках к соседям. Луиза, подумавши, согласилась, и в несколько недель сделалась совершенно незаменимым человеком в доме. Но отъезд в деревню пришлось отложить – близость войны была очевидна, а в такую пору лучше не путешествовать, но сидеть в столице вблизи государева двора и следить за событиями. Меж тем отношения между супругами делались все хуже, и все чаще Натали доставала из тайника в комоде пачку моих писем, которые она, став невестой, не уничтожила, а бережно сохранила. В один прекрасный день она показала эти письма Луизе, которая, столько лет прожив в России, научилась неплохо объясняться по-русски, и даже читать.

Я не хочу сказать, что все письма мои были писаны по-русски, более половины, помнится, я по-французски сочинил. Но по злой шутке судьбы Натали не имела способностей к языкам. Столько, сколько нужно знать для обхождения с кавалером в бальной зале, она заучила, а прочитать красиво написанное письмо без чьей-то помощи не могла. Поэтому я писал по-французски только простые записочки, когда же хотел объясниться в нежных чувствах более красноречиво, переходил на русский.

Меж тем началась война. Господин Филимонов додумался наконец до того, что сам поедет в армию, запишется в ополчение, а молодую супругу переселит к своей матушке, чтобы та за ней как следует присмотрела. Натали пришла в отчаяние, и мысль о побеге, что зрела уже некоторое время, обрела свое воплощение…

– Но что же будет дальше? – спросил я. – Вы с господином Филимоновым повенчаны, любой полицейский вправе взять тебя за руку и отвести к законному твоему супругу. Я уверен, что тебя уже повсюду ищут…

– Как ты пуглив! – отвечала она. – Моряку ли, воевавшему с турками, слышавшему гром ядер и видевшему потоки крови, так бояться? Твоя матушка читала мне письма, что ты писал на палубе, под выстрелами, одной рукой держа перо, другой – пистолет!..

Я почувствовал, что краснею. Кажется, в письмах я был не в меру восторжен и описывал жизнь свою чересчур яркими красками. Насчет пера и пистолета я пошутил, это было накануне первого в моей жизни большого морского сражения у Дарданелл, и я завершил письмо очень красиво – тем, как жду начала славной битвы с оружием в руке. Я понятия не имел, что эти слова будут так чудно перетолкованы.

– Не спорь со мной, я решилась, я на все готова, потому что люблю тебя и проклинаю день, когда согласилась стать женой господина Филимонова! – воскликнула Натали. – Я проехала шестьсот верст в мужском наряде, чтобы только быть с тобой! И никогда более не разлучаться!

Она вскочила и бросилась мне на шею. Я обнял ее не менее пылко, кося глазом в сторону Луизы. Сдается, что француженка и не такое видала. Ее лицо не изменилось.

– Я все это понимаю и преклоняюсь перед твоим мужеством! Но посмотрим на вещи практически. Это чужой нам город, где тебя не знают, но и я тут никого не знаю. Те русские купцы, что живут в Московском форштадте, староверы и очень беспокоятся, чтобы поменьше иметь дел с еретиками. Они даже держат особую посуду на тот случай, если в дом зайдет человек не их веры и попросит напиться…

Тут ступеньки лестницы заскрипели, Натали отпрянула от меня, а Луиза быстро надела шляпу.

Дверь отворилась. На пороге стояла Анхен и с большим недоумением глядела на моих гостей.

Я растерялся. Всякий более опытный мужчина непременно нашел бы, что соврать, я же молчал.

Анхен оказалась сообразительнее меня. Она не знала, кто эти люди, что летним вечером находятся в помещении, не снимая гарриков, и очень кстати подумала первым делом о своей репутации.

– Господина хотел видеть герр Вайсдорф. Приходил дважды и просил в любое время, когда господин явится домой, передать, чтобы завтра господин перед службой заглянул в мастерскую примерить сапоги, – сказала она, сделав маленький изящный книксен.

Эти немецкие книксены были на Малярной улице в большом ходу – иногда двух десятков шагов до своей двери не пройдешь, чтобы с тобой не поздоровались таким манером три или четыре девицы.

– Хорошо, милая Анхен, – по-немецки ответил я. – Благодарю тебя. Спокойной ночи.

Никакого Вайсдорфа я, разумеется, не знал.

– Спокойной ночи, – пожелала и она, сделала прощальный книксен и выскочила за дверь. Но шагов на лестнице я, как ни вслушивался, не уловил. Похоже, моя прелестница не прочь была немного подслушать у двери.

Она мало что поняла бы по-русски и ни слова по-французски, но женский голос она отлично бы признала. Поэтому я прижал палец к губам, всем видом своим показывая Натали и Луизе, чтобы они молчали.

Натали удивилась – она по простоте душевной не поняла, что ее могут подслушать. Луиза же, более опытная, повторила мой жест и кивнула. После чего она по-французски тихонько подсказала мне мои дальнейшие действия, за что я был ей крайне благодарен.

– А теперь, господа мои, я провожу вас. В Риге много пришлого народа, улицы в ночное время сделались беспокойны, – громко и внятно сказал я по-русски. – Подождите, покамест я не заряжу пистолеты.

Мне хотелось показать Натали, что я готов вступить ради нее в любое сражение. И наградой мне был пламенный взгляд.

Мы вышли на Малярную улицу и, молча ее пройдя, свернули на Большую Королевскую. Там лишь я позволил дамам заговорить.

– Где вы оставили ваши вещи? – спросил я.

– Луиза отыскала трактир, – Натали повернулась к француженке, ожидая от нее дальнейших объяснений.

– Я остановила носильщика и спросила у него, где можно снять комнату недорого, – по-французски ответила Луиза. – Он проводил нас к знакомцу своему.

– И вы не побоялись оставить там вещи?

– Вещей у нас немного. Все, что лишь возможно было, мы обратили в драгоценности и деньги, а также купили оружие, – тут француженка достала из-под широкого гаррика и показала мне пистолет. – Мы рассудили, что вещи можно приобрести и в Риге. Вы должны найти для нас более приличное помещение.

Если бы тогда я догадался спросить у нее, на каком языке разговаривала она с носильщиком! Если бы она мне ответила! Если бы я хоть удивился тому, что две женщины, доверившись какому-то незнакомому носильщику, спешат тайно поселиться в любом месте, куда бы он их ни отвел! Многих наших бед, не говоря уж о лишней суете, удалось бы избежать. Но мне тогда и в голову не пришло, что рижские носильщики не знают французского языка.

– Я отпрошусь на службе и схожу в Московский форштадт. Может статься, купцы посоветуют мне, у кого снять чистую комнату. Если вас будут искать, то первым делом пройдут по гостиницам. Точно ли никто не догадался, что вы уехали в Ригу? – спросил я.

– Боюсь, что догадаться нетрудно, – мрачно отвечала Луиза. – И тем важнее для нас хорошо спрятаться.

– А ты будешь нас каждый вечер навещать, – добавила Натали. – Когда же война кончится, мы найдем способ жить вместе. Я даже вот что придумала – я погибну на войне! Мы все так устроим, чтобы господин Филимонов получил извещение о смерти моей!

– О Господи… – прошептал я.

Нам только этой глупости недоставало. Но мысль о том, что я вновь буду встречаться с моей Натали, заглушила доводы рассудка, и я вместо того, чтобы образумить мою любимую, спросил, как они с Луизой отыскали мое жилище на Малярной улице.

– Нас твоя матушка надоумила. Ты же писал ей, где поселился, и так обрисовал свою голубую дверь с белыми вазонами и лентами, что спутать было невозможно.

Выходило, что Натали, уже выйдя замуж, бывала у матушки и расспрашивала обо мне. С одной стороны, это звучало утешительно, а с другой – матушка, узнав, что ко мне сбежала от супруга замужняя дама, в восторг не придет и может даже как-то подучить господина Филимонова, где ему искать беглянку. Открытая связь с замужней уже достаточно опасная вещь, а женитьба на разведенной – лучший способ для офицера погубить свою карьеру, и матушка сделала бы все возможное, чтобы нас разлучить.

Все смешалось в моей голове – прекрасные воспоминания и возникшие тревоги. А рядом шла Натали в тяжелом суконном гаррике почти до пят, скрывавшем ее тонкий и женственный стан.

К удивлению моему, Луиза нашла жилье в городских стенах, на маленькой Конюшенной улице, неподалеку от Карлова бастиона. Если вспомнить, как переполнена была Рига беженцами из Курляндии и армейскими чинами, то ей неслыханно повезло. Так я и сказал, но она даже не улыбнулась.

– Вряд ли я найду вам пристойное жилье в самом городе, скорее уж в Петербуржском форштадте… – начал было я и осекся, форштадты рижские находились под угрозой. При опасном приближении противника их решено было сжечь.

– Мне хотелось бы жить неподалеку от тебя, Сашенька, – тихо сказала Натали и неприметно пожала мне руку.

– Возьмите, – произнесла Луиза, протягивая мне замшевый мешочек, смахивавший на кисет для табака. – Обратите это в деньги и устройте нам приличное жилье. Пока не сделаете этого, не появляйтесь тут. Нужно соблюдать осторожность.

Это был приказ – и самый голос изобличал особу, которая родилась с желанием приказывать. Менее всего эта Луиза походила на приветливую и льстивую девицу из модной лавки.

Натали протянула ко мне руки, чтобы обнять, но спохватилась – хотя стемнело и улочка была сейчас пустынна, но горело несколько фонарей и кое-где выставленные на окна свечи. Странные мысли пришли бы в голову добродетельному бюргеру, увидь он, как обнимаются и целуются в уста двое молодых мужчин.

– Чуть не забыла, господин Морозов. Там среди прочего есть медальон, в нем вставлена миниатюра. Извлеките ее; вы, мужчины, умеете это проделывать более ловко, чем мы, женщины, – добавила Луиза и как-то криво усмехнулась. – И при встрече верните мне. Она мне дорога. Коли будете нас спрашивать – мы поселились под именем Гамбсов, я герр Генрих Гамбс, а это мой брат Пауль. Пойдем, сударыня.

Она произнесла имена несколько на французский лад – «Анри» и «Поль».

Луиза постучала в окошко, почти сразу же дверь отворилась, и француженка увела в дом свою русскую хозяйку.

Я неторопливо пошел обратно. Слишком многое следовало обдумать, и я оказался у знаменитой голубой двери, когда она была заложена засовом. Пришлось стучать в окошко.

Хозяин в ночном колпаке с заметным неудовольствием впустил меня.

– Я должен был проводить двух приятелей моих, которые в Риге едва ль не первый день и рисковали заблудиться, – объяснил я.

– Что ж это они прибыли, когда началась война и всем следует, наоборот, уезжать подальше? – спросил хозяин.

– Прибыли по служебной надобности, герр Шмидт.

Он дал мне свечу в подсвечнике, чтобы я не сломал себе шею, поднимаясь наверх, и вернулся на супружеское ложе.

У себя в комнате я высыпал на стол содержимое замшевого кисета. Это были украшения, золотые кольца, серьги, браслеты. Одну пару серег я знал – ее праздничные, девических времен, надеваемые на балы и в театр. Перстенек тоже был мне известен, я видывал его, когда украдкой целовал ей руку. Я понял: господин Филимонов ограничивал Натали в деньгах, и она принуждена была продавать драгоценности, полученные в приданое. Кроме того, там оказались жемчуга, на мой взгляд, очень дорогие, и старинная золотая брошь в два вершка высотой, изображавшая букет роз, с рубинами, изумрудами и бриллиантами, и прочие безделушки немалой цены. Возможно, Натали получила их в наследство от покойной бабки, которая ее очень любила.

Я принял решение ни в коем случае этих вещиц, хранивших воспоминания безмятежной нашей юности, не продавать. Деньги у меня имелись – жалование мое было более чем достаточно, траты невелики, а кое-что я успел отложить.

Однако, чтобы не ссориться с Натали, нужно было показать вид, будто драгоценности проданы. Для этого следовало вынуть из медальона миниатюру, о которой говорила Луиза. Я достал перочинный ножик, открыл его и залюбовался женским лицом.

Это была дама или девица лет двадцати, со светло-каштановыми кудрями, выступавшими из-под белого с красным шарфа, небрежно намотанного на голову в виде тюрбана. Платье низко вырезанное, совсем простое, без кружев и без прикрывавшей грудь косыночки-фишю. Взгляд у девицы был гордый, да и весь ее облик излучал высокомерие. Я вгляделся, пытаясь понять, отчего сложилось у меня такое впечатление, и решил, что виноваты поворот головы, задранный подбородок и нос с отчетливо видной горбинкой.

Следовало спрятать драгоценности. В мое отсутствие фрау Шмидт сама прибиралась в комнате, и такая находка вызвала бы у моих хозяев совершенно излишнее любопытство; с другой стороны, таскать мешочек с собой я не хотел, памятуя о случае, когда меня чуть не обокрали. Я стал искать тайник.

Комната моя была обставлена просто – стол, два стула с прямыми спинками, кровать, этажерка с книгами, комод, маленький шкаф, рядом с коим висели на гвозде укрытые простыней моя шуба, теплый сюртук и положенная по уставу серая шинель с медными пуговицами. Имелись еще таз на табурете и подвешенный над ним медный рукомойник, а рядом – туалетный столик, застланный чистой белой салфеткой и маленькое зеркало на стенке. На салфетке я разложил все содержимое своего походного несессера – щетки для волос, зубов и ногтей, ножнички, бритву с состоящей при ней плошкой, гребенки, помаду, без которой волосы мои торчали дыбом, флакон с туалетной водой, коробочку с мылом.

Украшали мое жилье картинка, изображавшая букет полевых цветов, и подвешенный на гвоздик магнит в медной узорной оковке, который подарил мне дядюшка мой Артамон. Внизу безделушка имела острый крючок. Посреди неуклюжих завитков обрамления стояли два медных человечка, одетые, надо думать, по моде времен государя Петра Великого. Один, повыше, держал в руке кувшин. Другой, пониже, – фонарь. Между ними произрастал цветок величиной с порядочную сковородку. Артамон утверждал, что это Молиеровы Дон Жуан и Сганарель; Дон Жуан идет к даме с кувшином вина, а Сганарель с фонарем его сопровождает. Если учесть, что дам мы не видали месяцами, шутка получалась весьма печальная.

Магнит был предметом на судне необходимым. От количества железа и чугуна на корабле, а также после бурных гроз компасы начинали безбожно врать, и приходилось заново магнитить стрелку. В мирной жизни я пользовался дядюшкиным подарком отнюдь не по назначению, а просто цеплял к нему записки с напоминаниями, самому себе адресованные.

Поразмыслив, я засунул кисет в потайной карман теплого сюртука, рассудив, что при уборке фрау Шмидт вряд ли туда заберется.

Разумеется, в ту ночь заснул я лишь перед рассветом. Припомнилось все – и первый наш поцелуй, и острый приступ горя, когда я узнал о свадьбе Натали. Одновременно я строил планы: коли она до такой степени несчастна в браке, что убежала от мужа, то, значит, всей душой желает развестись и обвенчаться со мной. То, что это супружество ставит крест на моей карьере, меня мало беспокоило – я не мог отречься от любимой женщины, которая мне доверилась, и выполнил бы свой долг перед ней любой ценой. Я просто не знал, как следует добиваться развода, хотя подозревал, что репутация дамы для этого должна быть безупречна.

Совсем было задремав на мысли о репутации, я вдруг ахнул: что, коли у Натали есть уже ребенок, а то и двое? Если она более четырех лет замужем, то это – дело вполне возможное. Тяжко же нам придется, коли мы вздумаем соединиться…