БЯ-А, БЯ-А, ЧЁРНАЯ ОВЦА

Бя-а, бя-а, чёрная овца,

Есть ли шёрстка у тебя?

Есть, есть, три корзины полные.

Одна для мамы, одна для папы,

И ни одной для мальчика, который кричит.

Колыбельная песня

ПЕРВАЯ КОРЗИНА

Когда я был в доме отца, мне жилось лучше.


Айя, хамаль и Мита, грязный, толстый мальчуган в красном с золотом тюрбане, уложили Понча в постель. Юди, уже закрытая занавесками от москитов, почти засыпала. Пончу было позволено не ложиться до обеда. Многие привилегии были даны Пончу за последние десять дней. Много доброты и снисходительности проявляли окружающие ко всем его шумным и беспокойным выходкам. Теперь он сидел на краю постели и преспокойно болтал голыми ногами.

— Понч-бэбэ ляжет спать? — вопросительно намекнула айя.

— Нет, — ответил Понч. — Понч-бэбэ будет слушать сказку о Рэнни, который превратился в тигра. Мита будет рассказывать, хамаль спрячется за дверь и будет реветь, как тигр, когда будет нужно.

— Но мы разбудим Юди-бэбэ, — пробовала возразить айя.

— Юди-бэбэ не спит, — пропищал тоненький голосок из-за занавески. — «Жил был в Дели Рэнни…» Говори дальше, Мита, — и она спала уже, когда Мита начал рассказывать сказку. Никогда ещё не исполнялась просьба Понча о сказке с такой готовностью, как сегодня.

Он сидел и размышлял, а хамаль рычал, как тигр, во всех углах комнаты.

— Будет! — властно остановил Понч. — Почему не идёт папа, чтобы сказать, что пришёл дать мне пут-пут?

— Понч-бэбэ уезжает, — сказала айя. — На будущей неделе Понча-бэбэ уже не будет, и некому будет брать меня за волосы. — Она смотрела грустно на мальчика-хозяина, который был очень дорог её сердцу.

— По железной дороге? — спросил Понч, вставая на постели. — До самого Нассика, где живёт Ренни-тигр?

— Нет, в этом году не в Нассик, маленький сахиб, — сказал Мита, сажая его на плечи. — Туда к морю, где растут кокосовые орехи, а потом через море на большом корабле. Возьмёшь с собой Миту в «Билант»?

— Всех возьму! — провозгласил Понч с высоты своего величия, сидя на плечах Миты. — И Миту, и айю, и хамаля, и Бини-садовника, и сахиба капитана, всех.

В голосе Миты не звучала насмешка, когда он возразил: «Сахиб очень милостив», кладя маленького человека в постель, в то время как айя сидела в дверях, освещённая лунным светом, и убаюкивала его бесконечным, протяжным гимном, который пела обыкновенно в римско-католической церкви. Понч свернулся клубочком и заснул.

Утром Юди разбудила его возгласом, что в детскую прибежала крыса, и он забыл сообщить ей удивительные новости. Да, пожалуй, Юди и не поняла бы важности события, так как ей было всего три года. Пончу было уже пять, он знал, что путешествие в Англию гораздо привлекательнее поездки в Нассик.

Папа и мама продали экипажи и фортепиано, опустошили весь дом и сократили расход посуды для ежедневного обихода и долго совещались над связкой писем с почтовым штемпелем Роклингтона.

— Всего хуже то, что нет ничего определённого, — сказал папа, дёргая ус. — Письма сами по себе прекрасны, но предложения довольно умеренны.

«Всего хуже то, что дети будут расти вдали от меня», — подумала мама, но вслух этого не сказала.

— Нам остаётся только один выход из сотни, — с горечью сказал папа. — Через пять лет ты снова будешь дома, дорогая.

— Пончу будет уже десять, Юди восемь. О, как долго будет тянуться время! И они будут жить среди чужих людей.

— Понч очень общительный мальчуган. У него везде будут друзья.

— А кто будет любить мою Ю?

Они долго стояли потом поздно ночью над постельками в детской, и, мне кажется, мама тихо плакала. Когда папа вышел, она встала на колени у постельки Юди. Айя смотрела на неё и молилась, чтоб мэмсахиб не потеряла навсегда любовь своих детей, которых брали у неё, чтобы отдать чужим людям.

Молитва мамы была несколько нелогична. «Пусть чужие люди любят моих детей и будут добры к ним так же, как я, но пусть любовь и доверие моих детей ко мне сохранятся навсегда, навсегда. Аминь». Понч потянулся во сне, Юди слегка застонала.

На следующий день все отправились к морю, и там, на берегу, Понч и Юди узнали, что Мита и айя остаются дома. Но прежде чем Мита и айя успели осушить слезы, Понч увлёкся тысячью новых и интересных вещей на пароходе, где были толстые канаты, блоки и паровая труба.

— Приезжай опять, Понч-бэбэ, — сказала айя.

— Приезжай, — сказал Мита, — и будь бурра сахиб (большой человек).

— Да, — сказал Понч, поднятый отцом, чтобы послать последний привет провожающим. — Да, я приеду и буду бурра сахиб балагур (совсем большим человеком).

В конце первого дня Понч просился скорее в Англию, а потом была сильная качка, и Понч очень страдал.

— Когда я вернусь в Бомбей, — сказал Понч, поправившись немного, — то буду ездить по дороге в экипаже. Это очень гадкий корабль.

Швед лоцман утешал его, и с течением времени он опять изменил своё мнение о путешествии. Он видел и слышал так много нового, что скоро почти забыл и айю, и Миту, и хамаля и с трудом вспоминал некоторые индостанские слова, хотя это и был его второй родной язык.

С Юди было ещё хуже. За день до прибытия парохода в Саутгэмптон мама спросила её, хочет ли она видеть опять айю. Голубые глаза Юди повернулись к морю, которое поглотило все её короткое прошлое, и она равнодушно сказала:

— Айя! Кто айя?

Мама заплакала, а Понч удивился. В первый раз в жизни он услыхал просьбу мамы не давать Юди забывать её. Он знал, что Юди совсем ещё маленькая, такая смешная маленькая… За последние четыре недели мама каждый вечер приходила в каюту, чтобы уложить спать её и Понча и спеть им песенку на ночь. Он не понимал, как можно забыть маму, но обещал маме и считал своей обязанностью исполнить обещание. Когда мама вышла из каюты, он спросил Юди:

— Ю, ты будешь помнить маму?

— Буду, — ответила Юди.

— Всегда помни маму, я дам тебе за это кусочек парусины, который отрезал мне рыжеволосый капитан сахиб.

Юди обещала всегда помнить маму.

И много раз ещё мама просила его о том, то же самое говорил папа с такой настойчивостью, что мальчику делалось страшно.

— Ты должен скорее выучиться писать, Понч, — говорил папа, — чтобы уметь писать нам письма в Бомбей.

— Я буду приходить к тебе в комнату, — сказал Понч, и папа всхлипнул при этом.

Мама и папа так часто всхлипывали в эти дни. Когда Понч уговаривал Юди «не забывать», они всхлипывали. Когда Понч, развалясь на диване в гостинице в Саутгэмптоне, облекал свои мечты о будущем в пурпур и золото, они всхлипывали. Но больше всего всхлипывали они, когда Юди протягивала губки для поцелуя.

И так в течение всего их продолжительного странствования по суше и воде Понч был предоставлен самому себе. Юди, конечно, ничего не понимала, а папа и мама были грустны, рассеянны и часто плакали.

— Где же наш брум-гхари? — спрашивал Понч, утомлённый поездкой в каком-то отвратительном приспособлении на четырех колёсах, с тяжёлым навесом для багажа наверху. — Где наш собственный брум-гхари? Этот стучит так сильно, что я не могу разговаривать. Когда я был на железной дороге, прежде чем мы уехали сюда, я видел сахиба Инверарити, который сидел в нем. Он сказал, что это его брум-гхари. А я сказал: «Я подарю вам наш брум-гхари». Я люблю сахиба Инверарити. Он засмеялся, а я спросил его: «А можете вы просунуть ноги в отверстия для вожжей?» Он сказал: «Нет», — и опять засмеялся. А я могу просунуть ноги в эти отверстия, как в окошки. И здесь тоже могу. Смотри! О, мама опять плачет! Я не знал, что этого нельзя делать. Я не буду.

Понч все-таки высунул ноги в окошко, дверца отворилась, и он соскользнул на землю, попав сразу в целый каскад узлов и чемоданов. Экипаж остановился у маленького мрачного дома; Понч съёжился и с неудовольствием посмотрел на дом. Он стоял среди песчаной дороги, и холодный ветер щипал Понча за ноги.

— Уедем отсюда, — сказал он. — Здесь нехорошо.

Но мама, папа и Юди также вышли из экипажа, затем оттуда взяли весь багаж и внесли в дом. В дверях стояла женщина в чёрном и широко улыбалась сухими, потрескавшимися губами. Позади неё стоял мужчина, высокий, костлявый, седой и хромой на одну ногу, а из-за него выглядывал черномазый мальчик лет двенадцати. Понч оглядел всех троих, затем смело пошёл к ним, как привык выходить в Бомбее к приходящим к нему играть на веранду.

— Как поживаете? — спросил он. — Я Понч.

Но все занялись багажом, кроме седого господина, который пожал руку Пончу и сказал, что он «славный паренёк». Затем Понч забрался на диван в столовой и наблюдал, как кругом бегали и суетились с тяжёлыми сундуками и чемоданами.

— Мне не нравятся эти люди, — сказал Понч. — Но ничего. Мы скоро отсюда уедем. Мы нигде не живём долго. Мне хотелось бы только поскорее вернуться в Бомбей.

Желанию этому не суждено было, однако, исполниться. Через шесть дней мама со слезами показывала женщине в чёрном одежду Понча, что вовсе не нравилось ему.

— Но, может быть, это новая, белая айя, — рассуждал он. — Только почему же я зову её Антироза, [4] а она не зовёт меня сахиб. Она все называет меня Понч, — сообщил он Юди. — Что такое Антироза?

Юди не знала. Ни она, ни Понч никогда не слышали, чтобы кого-нибудь из окружающих называли тётя. Их мир ограничивался папой и мамой, которые все знали, все могли позволить и всех любили, даже Понча и даже тогда, когда он, невзирая на уговоры отца, забивал ногти землёй после того, как их только что почистили ему.

Неизвестно, по каким соображениям Понч находил допустимым существование обоих родителей между ним и женщиной в чёрном с черноволосым мальчиком, хотя не был доволен обоими последними. Ему понравился только седой человек, который выразил желание, чтобы его называли Онклегарри.[5]

Они кивали друг другу головой при встречах, и седой человек показал Пончу маленький корабль с приспособлением, по которому он скатывался вниз и поднимался вверх.

— Это модель «Бриска» — маленького «Бриска». Она была выставлена в Наварино. — Седой человек говорил торжественным шёпотом эти слова и прибавлял мечтательно: — Я расскажу тебе о Наварино, Понч, когда мы пойдём вместе гулять. Только не нужно трогать кораблик, потому что это «Бриск».

Задолго до этой прогулки, первой из многих, совершённых потом, обоих детей разбудили на рассвете холодного февральского дня, чтобы проститься с папой и мамой, которые плакали. Понч был совсем сонный, и Юди капризничала.

— Не забывайте нас, — лепетала мама. — Милый мой маленький сынок, не забывай нас и смотри, чтобы Юди помнила нас.

— Я говорил Юди, чтобы она помнила, — сказал Понч, отворачиваясь от бороды отца, которая щекотала его шею. — Я говорил Юди десять, сорок, тысячу раз. Но Юди ещё очень маленькая, совсем крошка, правда?

— Да, — сказал папа, — совсем ещё крошка, и ты должен быть добр к ней. Ты должен также поскорее выучиться писать и… и…

Понча положили опять в постель. Юди уже заснула, а внизу уже слышался стук колёс экипажа.

Папа и мама уехали. И не в Нассик, который был за морем, а куда-нибудь ближе, вероятно, и без сомнения, они должны были вернуться. Они всегда возвращались домой после своих поездок. Конечно, они вернутся и теперь. И Понч проспал спокойно до утра, когда был разбужен черноволосым мальчиком, который сказал ему, что папа и мама уехали в Бомбей и что он и Юди оставлены здесь «навсегда». На протесты Понча ответила Антироза, со слезами подтвердившая, что Гарри говорит правду и что Понч должен быть умницей, встать с постели и одеться. Понч встал и горько плакал вместе с Юди, в хорошенькую головку которой он успел внедрить некоторые понятия о разлуке.

Взрослый человек, увидевший себя покинутым Богом и людьми, лишённый помощи, привычной обстановки и симпатий, в чуждом и новом для него мире, может дойти до отчаяния, встать на ложный путь или даже кончить самоубийством. Ребёнок при подобных обстоятельствах не может охватить сознанием всей глубины постигнувшего его несчастья, проклясть Бога и умереть. Он будет выть до головной боли, до тех пор, пока не опухнут глаза, пока его нос не сделается совершенно красным. Понч и Юди, брошенные на произвол судьбы, вдруг очутились вне родного им мира. Они сидели посреди комнаты и плакали. Черноволосый мальчик смотрел на них издали. Модель корабля не помогала, хотя седой человек уверял Понча, что он может катать корабль сколько угодно, вниз и вверх. Так же не помогало Юди позволение быть в кухне, сколько захочет. Они знали только, что папа и мама уехали в Бомбей, за море, без них, и горе их было безутешно.

Когда прекратились крики, в доме было все тихо. Антироза решила дать лучше детям выплакаться, а мальчик ушёл в школу. Понч поднял голову от пола и мрачно сопел. Юди почти засыпала. Три года жизни не научили ещё её переносить горе с полным сознанием. Где-то на расстоянии прозвучал удар колокола, оставив за собой тяжёлый, продолжительный гул в воздухе. Понч слышал такой звук в Бомбее во время муссонов. Это было море — то море, которое нужно переехать, чтобы быть в Бомбее.

— Вставай, Ю! — закричал он. — Здесь близко море! Я слышу его! Слушай! Они там. Может быть, мы ещё догоним их. Они не хотели уехать без нас. Они только позабыли.

— Да, — пробормотала Юди. — Они только забыли. Пойдём к морю.

Дверь комнаты была открыта, садовая калитка также.

— Это очень, очень большое место, — говорил Понч, опасливо всматриваясь в лежащую перед ними дорогу. — Но я найду какого-нибудь человека и скажу ему, чтобы он отвёз нас домой, — я так делал в Бомбее.

Он взял Юди за руку, и оба побежали без шляп по направлению к морю, откуда доносился звук колокола. Вилла, где они жили, была почти последняя в ряду новых домов, подходивших к полю, окружённому каменным валом и кустарником, где располагались обыкновенно табором цыгане и проводила учения роклингтонская артиллерия. Кругом почти ничего не было, и дети могли быть замеченными только солдатами, строившимися вдали. Более получаса бродили маленькие, усталые ножки среди кустарников, картофельных гряд и песчаных дюн.

— Я устала, — сказала Юди. — И мама будет бранить нас.

— Мама никогда не будет бранить нас. Я думаю, она просто у моря, пока папа покупает билеты. Мы их найдём и поедем вместе с ними. Не садись, Ю. Ещё немножко, и мы придём к морю. Ю, если ты сядешь, я брошу тебя, — сказал Понч.

Они вскарабкались ещё на одну дюну и спустились затем на отлогий берег бесконечного серого моря. Сотни крабов копошились в ловушках на берегу бухты, но никакого следа папы и мамы, не было и корабля на море — ничего, кроме песка и воды на бесконечное количество миль.

И Онклегарри случайно нашёл их потом очень грязными и очень несчастными. Понч заливался слезами, пытаясь все-таки развлечь Юди крабами в корзинах, а она оглашала безмолвный горизонт жалобными, беспомощными криками «мама, мама!». И опять «мама!»

ВТОРАЯ КОРЗИНА

Увы нам, лишённым души!

Из всех, под обширным небесным сводом, когда-либо имевших надежду, мы наиболее потерявшие её. Из всех, когда-либо веривших, мы наиболее изверившиеся.

Город страшной ночи


До сих пор ещё не было сказано ни слова о чёрной овце. Она пришла позднее, и Гарри, черноволосый мальчик, был главным виновником её появления.

«Юди — кто мог не любить маленькую Юди?» Так говорили в кухне и так думала и чувствовала тётя Роза. Гарри был единственным ребёнком тёти Розы, и Понч был лишним мальчиком в доме. Здесь не было определённого места для него и для его маленьких дел, и ему было запрещено забираться на диван и рассказывать о своих планах и надеждах на будущее. Валяются по дивану только лентяи, и от этого портится диван, а маленьким мальчикам нечего много разговаривать. Они должны слушать то, что им говорят, и поступать так, как им приказывают. Полновластный господин дома в Бомбее, Понч никак не мог понять, как это случилось вдруг, что никто не считается с ним здесь, в этой новой жизни.

Гарри мог протянуть руку и взять со стола все, что ему нужно. Юди могла указать пальчиком и получить то, что просила. Пончу было запрещено то и другое. Седой человек оставался его единственной надеждой много месяцев после отъезда мамы и папы, и он забыл говорить Юди, чтобы она помнила маму.

Упущение довольно извинительное, если принять во внимание, что за короткое время тётя Роза познакомила его с двумя поразившими его ум понятиями. Первое, отвлечённое, называлось Богом, жило, по представлению Понча, в углу, за кухонной печью, потому что там было всегда жарко, и было неизменным другом и союзником тёти Розы. Второе — маленькая, грязная книжка, листы которой были испещрены какими-то непонятными точками и значками. В голове Понча сохранились ещё некоторые воспоминания из прошлой жизни в Бомбее, и он смешивал рассказ о сотворении мира с индусскими волшебными сказками. Результаты этого смешения он передавал Юди, приводя в ужас тётю Розу. Это был грех, величайший грех, и Пончу говорили об этом в течение четверти часа. Он не смог проникнуться мыслью о важности преступления, но остерегался повторять его, так как тётя Роза сказала ему, что Бог все видит и все слышит и может очень рассердиться. Если это правда, думал Понч, почему же Бог никогда не придёт сам и не скажет ему этого. Потом он забыл и слова тёти Розы. Затем он научился тому, что Господь единственное существо на свете, более страшное, чем тётя Роза, находящееся за нею и считающее удары розги.

Чтение оказалось ещё более серьёзной вещью, чем религия. Тётя Роза сажала его за стол рядом с собой и говорила ему, что «а» и «б» будет «аб».

— Почему? — спрашивал Понч. — «А» есть «а» и «б» есть «бе», почему «а» и «б» будет «аб»?

— Потому что я тебе так говорю, — сказала тётя Роза, — и ты должен повторять за мной.

Понч повторял и через месяц с величайшими усилиями воли одолел грязную книжонку, нисколько не усвоив её значения и содержания. Его выручал дядя Гарри, который гулял очень много и почти всегда в одиночестве. Он входил в детскую и внушал тёте Розе, что Понч должен идти гулять с ним. Он мало разговаривал, зато показал Пончу весь Роклингтон, от грязных отмелей на песчаном берегу бухты до громадных гаваней, где стояли корабли на якорях. Он показал ему доки, где безумолчно стучали машины, и морские склады, и светлые медные монеты в конторе, где получали соверены в обмен на листочки голубой бумаги, как пенсионеры инвалидной кассы. От него же узнал Понч историю Наваринской битвы, во время которой матросы на кораблях оглохли и могли потом объясняться друг с другом только знаками. «Это от грохота выстрелов, — говорил дядя Гарри. — Там и я получил пулю, которая и теперь сидит во мне».

Понч смотрел на него с любопытством. Он не имел ни малейшего представления о том, что такое пуля, и называл так громадные пушечные ядра, которые видел в доках и которые были больше его головы. Как мог дядя Гарри носить в себе такую пулю? Он не решался спросить, боясь, что дядя Гарри рассердится.

Понч никогда не видел, как люди сердятся, сердятся по-настоящему, до того ужасного дня, когда Гарри взял его ящик с красками, чтобы рисовать вместе лодку. Понч протестовал. Во время этой сцены в комнату вошёл дядя Гарри и, пробормотав что-то о «чужих детях», начал бить Гарри палкой по плечам, пока тот не раскричался на весь дом. Прибежала тётя Роза и стала упрекать дядю Гарри в жестокости к собственной плоти и крови, а испуганный Понч дрожал с ног до головы. «Я не виноват», — уверял мальчик Гарри и тётю Розу, обвинявших его, но они укоряли его, что он лжёт. В результате он был лишён прогулки с дядей Гарри на целую неделю.

Но эта же неделя принесла и большую радость Пончу.

Он повторял до полного изнеможения фразу: «Кошка лежала на ковре, а крыса вошла в комнату», пока, наконец, не прочёл её совершенно правильно.

— Теперь я умею читать, — сказал Понч, — и больше не буду читать никогда ничего на свете.

Он положил азбуку в буфет, где лежали его учебные книжки, и случайно наткнулся на довольно увесистый том без обложки, с надписью «Sharpe's Magazine». На первой же странице книги он увидал страшную картинку, изображающую дракона, со стихами внизу. Дракон ежедневно таскал по овце из немецкой деревни, пока не пришёл человек с мечом и не разрубил его пополам. Богу одному известно, что такое меч, но здесь был дракон, имевший, конечно, большие преимущества перед надоевшей кошкой.

— Это интересно, — сказал Понч, — и теперь я хочу знать все на свете. — Он читал книжку, пока не стемнело, понимая едва десятую долю прочитанного и мучимый наплывом целого ряда новых слов, тайну значения которых ему необходимо было разгадать.

— Что такое «меч»? Что такое «крошечный ягнёнок»? Что такое «зеленые паст-би-ща»? — С пылающими щеками забрасывал он этими вопросами тётю Розу, укладывавшую его в постель.

— Читай свои молитвы и спи, — ответила ему на все тётя Роза. И в дальнейшем он находил в тёте Розе так же мало опоры в том новом мире, который открыло перед ним искусство чтения.

«Тётя Роза знает только о Боге и тому подобных вещах, — решил Понч. — Дядя Гарри расскажет мне».

Ближайшая прогулка обнаружила такую же беспомощность и со стороны самого дяди Гарри. Он только дал Пончу полную свободу рассказывать и даже сел вместе с ним на скамью, чтобы дослушать рассказ о драконе. Последующие прогулки приносили дяде Гарри все новые и новые рассказы из разных старых книг, отрытых Пончем в том же буфете. Там же прочёл он поэмы Теннисона и восхитительные, чудесные приключения Гулливера.

Как только Понч сумел связать между собой несколько крючков и палочек, он послал собственноручное письмо в Бомбей с требованием прислать ему, как можно скорее, «все книжки, какие есть на свете». Такого скромного желания папа не смог исполнить, но прислал ему сказки Гримма и Андерсена. Этого было достаточно. Если бы Понч был предоставлен сам себе, он всецело погрузился бы в свой, отдельный от всех мир, куда не проникли бы ни тётя Роза с её Богом, ни Гарри с его приставаниями, ни Юди с её просьбами поиграть с ней.

— Не мешай мне, я читаю, — урезонивал сестру Понч. — Иди играй в кухне. Тётя Роза пускает тебя туда.

У Юди прорезывались коренные зубы, и потому она была очень раздражительна. Она звала тётю Розу, которая набрасывалась с упрёками на Понча.

— Я читаю, — пытался возражать мальчик, — мне нужно читать книгу.

— Это ты только все напоказ делаешь, — говорила тётя Роза. — Играй с Юди и не смей раскрывать книжку целую неделю.

Такая вынужденная игра Понча не могла доставить удовольствия Юди. Была одна маленькая подробность в этом запрещении, которой он не мог объяснить себе, хотя и пытался.

«Мне нравится это, — говорил он себе, — она знает и мешает мне нарочно».

— Не плачь, Ю, ты не виновата. Пожалуйста, не плачь, она подумает, что я обидел тебя.

Юди добросовестно вытирала глаза, и оба играли в своей детской в нижнем этаже, в полуподвале, куда обыкновенно отсылала их тётя Роза после обеда, когда сама ложилась спать. Она пила вино, т. е. что-то из бутылки в погребце, для желудка. Но если она не спала, то приходила в детскую, чтобы убедиться, что дети тут и заняты игрой. Теперь кирпичики, деревянные обручи, кегли и фарфоровая посуда потеряли своё прежнее значение в сравнении с волшебной страной, куда попадали оба, как только открывалась книга или как только начинал Понч рассказывать или читать из неё Юди. В этой стране чудес и пребывали они, пока не приходила тётя Роза и не наказывала их за то, что считала нарушением закона. Она уводила Юди и оставляла Понча играть одного, прибавляя, что она «будет знать все, что он делает».

В этом заявлении было немного утешительного, так как он должен был, во всяком случае, производить шум, соответствующий игре. Проявив немало изобретательности, он приспособился, наконец, соединять игру с чтением. Сделав из кирпичиков стол о трех ногах, он держал груду кирпичиков под рукой для четвёртой ноги и читал в это время сказки. Но в один несчастный день тётя Роза поймала его на этом и уличила во лжи.

Дело было после обеда, когда она бывала большей частью в дурном расположении духа.

— Если ты настолько вырос, чтобы обманывать, — сказала она, — то, значит, можешь выдержать и побои.

— Но… ведь бьют животных, а я не животное, — пробовал возразить Понч.

Он вспомнил палку, которой били Гарри, и побледнел. А у тёти Розы была уже припасена лёгкая трость в руке за спиной, и она начала хлестать его по спине и по плечам. Это было для него откровением. Затем его заперли в комнате и оставили в одиночестве для раскаяния и выработки нового евангелия жизни.

Тётя Роза может бить его, как захочет. Это было несправедливо и жестоко, не может быть, чтобы папа и мама позволили ей это делать. Хотя тётя Роза как будто намекала на секретные распоряжения, полученные ею. Если это так, то он, конечно, вполне в её власти. Надлежало быть осторожным в будущем, чтобы умилостивить тётю Розу. Хотя опять-таки это очень нелегко, потому что даже в тех случаях, когда он не был ни в чем виноват, его обвиняли, что он «выставляется напоказ». Так выставлялся он перед гостями, которых осаждал разными вопросами о драконе, мече, волшебной колеснице и тому подобных предметах, представляющих для него высший интерес в настоящей жизни. Очевидно, от тёти Розы никак не убережёшься.

На этом пункте размышлений в комнату вошёл Гарри, остановился в отдалении и смотрел с отвращением на Понча, скорчившегося в углу.

— Ты лгун, маленький лгун, — сказал Гарри, выговаривая эти слова с видимым удовольствием. — И ты должен пить чай здесь, потому что мы не хотим разговаривать с тобой. И с Юди ты не будешь разговаривать, пока мама не позволит тебе. Ты испортишь её. Ты можешь разговаривать только с прислугой. Это мама сказала.

Повергнув Понча в новый прилив отчаяния, Гарри отправился наверх с известием, что Понч все ещё упрямится.

Дядя Гарри сидел, нахмурившись, в столовой.

— Черт побери, Роза, — сказал он наконец, — разве ты не можешь оставить ребёнка в покое? Я ничего худого за ним не замечаю.

— Он подлизывается к тебе, Генри, — сказала тётя Роза, — но я опасаюсь, очень опасаюсь, что он в семье, как Чёрная овца в стаде.

Гарри слышал это определение и запомнил его. Юди заплакала, пока ей не приказали перестать, говоря, что её брат не стоит слез. Вечер закончился возвращением Понча в верхние апартаменты, причём он сидел в отдалении от всех, и весь ужас адских мучений был разоблачён перед ним стараниями тёти Розы.

Самые большие огорчения, однако, доставляли Пончу круглые глаза Юди, смотревшие на него с выражением несомненного упрёка. И он ушёл спать, погруженный в глубочайшие пропасти скорби и унижения. Он спал в одной комнате с Гарри, а потому знал, что мучения его не кончатся и здесь. Часа полтора ещё донимал его этот юный господин, вдохновлённый назиданиями матери, приставая с вопросами, зачем он солгал и как он мог решиться на такой ужасный грех.

С этого дня началось падение Понча, или отныне Чёрной овцы.

— Раз солгал в одном, так уж ни в чем нет тебе веры, — говорила тётя Роза, и Гарри чувствовал, что Чёрная овца отдаётся в его руки. Он будил его даже среди ночи вопросом, зачем он такой лгун.

— Я не знаю, — отвечал Понч.

— Так молись Богу, чтобы он вложил тебе другое сердце.

— Хорошо.

— Вставай и молись!

И Понч вскакивал с постели, с бешеной ненавистью в душе ко всему видимому и невидимому миру. Оторванный от сна и в полном душевном смятении, он сбивался с толку искусным перекрёстным допросом Гарри, в точности воспроизведённым утром тёте Розе.

— Но я вовсе не лгал, — пытался выпутаться Понч, чувствуя вместе с тем всю безнадёжность своего положения. — Я не говорил, что молился два раза в день. Я сказал, что один раз, а во вторник два раза. А Гарри не понял. Я не лгал…

И так далее, до слез, после которых его выгоняли из-за стола.

— Зачем ты такой нехороший? — спрашивала Юди, убеждённая перечнем ужасных преступлений Понча. — Прежде ты не был таким дурным.

— Не знаю, — был ответ Чёрной овцы. — Они мне надоедают. Я хорошо знаю, что делал, так и говорю, а Гарри все переворачивает на свой лад, и тётя Роза ему верит. О, Ю! Не верь им, что я дурной!

— Тётя Роза говорит, что ты нехороший, — сказала Юди. — Она сказала вчера это и священнику.

— Зачем она всем рассказывает обо мне? Это нехорошо, — сказал Чёрная овца. — Когда я делал что-нибудь дурное в Бомбее, мама говорила папе, и папа говорил мне, что было нужно, вот и все. Чужие люди ничего не знали, даже Мита не знал.

— Я не помню, — задумчиво говорила Юди. — Я была маленькая тогда. Мама тебя любила так же, как меня, правда?

— Конечно. И папа тоже. И все другие.

— Тётя Роза больше любит меня, чем тебя. Она называет тебя лгуном и Чёрной овцой. И не велит мне разговаривать с тобой.

— Всегда? Даже тогда, когда я ничего не сделал?

Юди печально кивнула головой.

Чёрная овца в отчаянии отвернулся, но руки Юди обвились вокруг его шеи.

— Ничего, Понч, — шептала она. — Я буду разговаривать с тобой так же, как и прежде. Ты мой, мой братец, хотя ты и… хотя тётя Роза и говорит, что ты дурной, и Гарри говорит, что ты маленький трус. Он говорит, что, если бы я выдрала тебя за волосы, ты стал бы плакать.

— Ну выдери.

Юди осторожно дёрнула его за волосы.

— Дёргай как следует, так сильно, как можешь!.. Так!.. Если ты сама захочешь дёргать меня за волосы, то можешь, сколько хочешь. Но если Гарри придёт сюда и заставит тебя дёрнуть меня за волосы, я знаю, что заплачу.

Дети скрепили дружеский союз поцелуем, и сердце Чёрной овцы смягчилось. Соблюдая самую тщательную осторожность в разговорах с Гарри, он заслужил прощение тёти Розы и получил возможность читать беспрепятственно в продолжение недели. Дядя Гарри брал его с собой гулять и старался утешить его своими неуклюжими ласками, никогда не вспоминая прозвище Чёрная овца.

— Будет с тебя, Понч, — говорил он обыкновенно. — Посидим теперь. Я устал.

Они ходили гулять теперь не к бухте, а на Роклингтонское кладбище через картофельные поля. С час сидел старик на какой-нибудь из могильных плит, пока Понч бродил по кладбищу и читал надписи на памятниках и крестах. Затем дядя Гарри вставал со вздохом и тяжёлой поступью направлялся к дому.

— Скоро и я здесь лягу, — сказал он в один зимний вечер Пончу, и бледное лицо его напоминало в это время старую, стёртую серебряную монету. — Не говори только тёте Розе.

Ещё через месяц он неожиданно повернул назад во время утренней прогулки и с трудом дошёл до дому.

— Уложи меня в постель, Роза, — сказал он. — Больше я уж никогда не пойду гулять. Пуля зашевелилась во мне.

Его уложили в постель, и две недели, пока болезнь и близость смерти царили в доме, Чёрная овца был предоставлен самому себе. Папа прислал ему ещё несколько новых книг, и ему не велели только шуметь. Он опять ушёл в свой собственный мир и был счастлив. Даже ночью никто не нарушал его блаженства. Он мог спокойно лежать в постели и мечтать о путешествиях и приключениях, так как Гарри спал теперь внизу.

— Дядя Гарри скоро умрёт, — сказала Юди, которая почти не расставалась с тётей Розой.

— Мне очень жаль дядю, — грустно сказал Чёрная овца. — Он давно уж сказал мне об этом.

Тётя Роза слышала разговор.

— Ничто, кажется, не удержит твой скверный язык, — сказала она сердито. Глаза её были обведены тёмными кругами.

Чёрная овца поспешил скрыться в детскую, чтобы погрузиться там в чтение о кометах. Книга эта считалась «греховной», и потому ему запрещали открывать её, но теперь тёте Розе было не до него.

— Я рад, — сказал Чёрная овца. — Она теперь несчастна. Но я не солгал. Ведь я действительно знал, только он не велел мне говорить.

Ночью Чёрная овца проснулся испуганный. Гарри не было в комнате; снизу слышались рыдания. Затем в темноте прозвучал голос дяди Гарри, поющего песню о битве при Наварине.

«Ему лучше», — подумал Чёрная овца, который знал наизусть эту песню. Но темнота, одиночество и голос, продолжавший петь мрачную песню, заставляли дрожать его от страха в своей постели.

— Дядя Гарри! — невольно воскликнул он и сейчас же испугался собственного голоса.

Дверь отворилась, и тётя Роза прошипела с лестницы:

— Тише! Ради Бога, тише, ты, маленький чертёнок! Дядя Гарри умер!

ТРЕТЬЯ КОРЗИНА

Каждый сын мудрого знает, что томительный путь кончается встречей с милыми сердцу.


«Не знаю, что будет теперь со мною, — думал Чёрная овца, когда были окончены полуязыческие похоронные церемонии, назначенные для людей среднего класса, и тётя Роза, ещё более страшная в чёрном крепе, вернулась к прежнему течению жизни. — Кажется, ничего дурного я ещё не сделал. Но она стала очень печальная после смерти дяди Гарри и Гарри тоже. Я буду сидеть в детской».

Но, к несчастью для этих планов Понча, было решено, что он будет посещать школу, где учился Гарри. Это могло заменить утреннюю прогулку с дядей Гарри и, может быть, также вечернюю, но мечтам о свободе не суждено было сбыться.

«Гарри будет говорить обо всем, но я постараюсь не делать ничего дурного», — думал Чёрная овца. Утвердившийся в этих добродетельных намерениях, он пошёл в школу и там нашёл уже готовую репутацию, созданную ему Гарри, и, конечно, это новое обстоятельство не служило к украшению его начинающейся новой жизни. Он стал сторониться своих товарищей. Некоторые из них были очень грязны, некоторые говорили на незнакомом ему языке. Там было два еврея и один негр, или кто-то другой, только совершенно чёрный. «Даже Мита смеялся бы над ним, — сказал себе Чёрная овца. — Я не думаю, чтобы это было приличное место». Он сердился на всех, по крайней мере, с час, пока не поразмыслил, что каждое выражение чувств с его стороны будет считаться тётей Розой «выставлением напоказ», а Гарри расскажет обо всем мальчикам.

— Как тебе понравилась школа? — спросила тётя Роза в конце первого дня.

— Мне кажется, там очень хорошо, — спокойно сказал Понч.

— Надеюсь, ты предупредил мальчиков о характере Чёрной овцы? — спросила тётя Роза Гарри.

— О, да, — ответил цензор нравственных качеств Чёрной овцы. — Они все знают о нем.

— Если бы я жил с отцом, — сказал Чёрная овца, задетый за живое, — я не стал бы и разговаривать с этими мальчиками. Он не позволил бы мне. Они живут в лавчонках. Я видел, как они входили туда. Их отцы мелочные торговцы.

— Ты слишком хорош для этой школы, не правда ли? — спросила с насмешливой улыбкой тётя Роза. — А по-моему, ты должен быть благодарен, Чёрная овца, этим мальчикам, если они будут разговаривать с тобой. Не всякая школа держит лгунов у себя.

Гарри, конечно, не преминул воспользоваться мнением Чёрной овцы о товарищах, так неосторожно высказанным им. В результате некоторые из товарищей скоро дали Пончу наглядные доказательства относительно равенства рас и людей вообще посредством здоровой трёпки. В утешение тётя Роза сказала, что это послужит ему хорошим уроком за чванство. Постепенно он приучился скрывать своё мнение и подделываться к Гарри, нося его книги в школу и оказывая разные другие мелкие услуги. Существование его было не из радостных. С десяти до двенадцати и затем с двух до четырех часов он проводил в школе, и так каждый день, кроме субботы. Вечером его отсылали в детскую готовить уроки к завтрашнему дню, а ночью его будил Гарри для перекрёстного допроса. Юди он видел очень редко. Она была чрезвычайно религиозна — в шесть лет религия усваивается довольно легко — и обидно разделяла свою прежде нераздельную любовь к Чёрной овце между ним и тётей Розой.

Скупая вообще на привязанности женщина здесь отвечала на чувство полностью. Юди часто пользовалась своим исключительным положением, чтобы выпросить смягчение наказания Чёрной овце. Плохое знание уроков в классе вело за собой запрещение в течение недели читать какие-либо книги, кроме учебников, и Гарри с особенным удовольствием приносил домой известия о школьных неприятностях. Затем Чёрную овцу обязали отвечать на сон грядущий уроки Гарри, который отличался особенным искусством доводить его до отчаяния и затем утешать самыми мрачными предсказаниями на завтрашний день. Гарри удачно совмещал в себе качества шпиона, насмешника, инквизитора и подручного палача тёти Розы. Все эти обязанности он выполнял с отменным усердием. Теперь, после смерти дяди Гарри, он ни перед кем не был ответствен за свои поступки. Чёрной овце не удавалось поддерживать своё достоинство ни в школе, ни дома, где он был унижен до последней степени. Он был благодарен за доброе слово каждой прислуге, которые часто менялись в доме, так как все непременно оказывались лгуньями. «Всех вас повесить бы на одну осину с Чёрной овцой», — слышала непременно каждая Дженни или Элиза из уст тёти Розы, не прослужив у неё и одного месяца. И все эти девицы быстро осваивались с положением Чёрной овцы в доме и всецело приравнивали его к себе. Гарри был у них «мастер Гарри», Юди официально называлась «мисс Юди», а Чёрная овца всегда был только Чёрной овцой.

С течением времени стиралась память о папе и маме, превращаясь постепенно в одну неприятную обязанность писать каждое воскресенье письма под наблюдением тёти Розы. Мало-помалу Чёрная овца утратил всякое представление о жизни до переезда сюда. Даже предложения Юди поговорить о Бомбее не оживляли его.

— Я ничего не помню, — говорил он. — Мне кажется только, что все там делали, что я хотел, а мама целовала меня.

— Тётя Роза будет целовать тебя, если ты будешь хорошим, — благоразумно возражала Юди.

— Фу! Я не хочу, чтобы тётя Роза целовала меня! Она скажет, что я подлизываюсь к ней, чтобы поесть побольше или выпросить что-нибудь.

Неделя за неделей проходили месяцы, и приближались каникулы, но как раз перед каникулами Чёрная овца впал в смертный грех.

Среди мальчуганов, которых Гарри науськивал на Чёрную овцу, говоря, что его можно тузить, потому что он не смеет сопротивляться, был один особенно назойливый. Однажды он пристал к Чёрной овце в ту минуту, когда, на беду, Гарри не было поблизости. Чёрная овца, разъярённый ударом кулака изо всей силы, бросился на обидчика и подмял его под себя. Тот заревел. Чёрная овца опьянел от своего успеха и, не чувствуя отпора, начал с яростью молотить руками и ногами своего врага с добросовестным намерением убить его. Прибежавшие товарищи и Гарри оторвали его от противника и притащили домой дрожащего, но торжествующего. Тёти Розы не было дома. Не дожидаясь её прихода, Гарри начал сам читать проповедь Чёрной овце о грехе убийства, которое приравнивал к убийству Каином Авеля.

— Почему ты не боролся с ним открыто? Зачем ты бил его, когда он лежал, несчастная дворняжка?

Чёрная овца посмотрел на горло Гарри, а потом на ножик на обеденном столе.

— Я ничего не понимаю, — сказал он усталым голосом. — Ты всегда натравливал его на меня и дразнил меня трусом, когда я ревел. Оставь меня в покое, пока не придёт тётя Роза. Все равно она будет меня бить, если ты скажешь, что меня нужно бить, ну и успокойся, значит, все хорошо.

— Ничего нет хорошего, — высокомерно заявил Гарри. — Ты почти убил его, и я думаю, он умрёт.

— Умрёт? — спросил Чёрная овца.

— Я уверен, — отвечал Гарри, — и тогда тебя повесят, и ты пойдёшь в ад.

— И прекрасно, — ответил Чёрная овца, хватая нож со стола. — Я и тебя убью. Ты всегда говоришь, что со мной это будет. Ты никогда не оставляешь меня в покое. Ну и пусть будет!

Он побежал с ножом к Гарри, и тот бросился наверх, грозя отколотить его, когда вернётся тётя Роза. Чёрная овца сидел на лестнице с ножом в руке и плакал о том, что не убил Гарри. Прислуга пришла из кухни, взяла у него нож и старалась успокоить и утешить его. Но Чёрная овца был безутешен. Его изобьёт тётя Роза, потом изобьёт Гарри, потом Юди не позволят с ним говорить, потом обо всем расскажут в школе, потом…

Неоткуда было ждать помощи, нечего было беречь, и лучшим исходом из положения была бы смерть. Ножик может ранить, но ещё в прошлом году тётя Роза говорила ему, что он умрёт, если будет сосать краску. Он пошёл в детскую, открыл давно уже забытый Ноев ковчег и обсосал всю уцелевшую на животных краску. Вкус был отвратительный, но он тщательно облизал всех обитателей ковчега и кончал уже голубя, когда вернулись тётя Роза и Юди. Поднявшись наверх, он приветствовал их такими словами: «Тётя Роза, я, кажется, почти убил мальчика в школе и хотел убить Гарри. Так, пожалуйста, когда вы скажете все относительно Бога и ада, отколотите меня поскорее и отпустите».

Рассказ об убийстве в передаче Гарри произвёл громадное впечатление, и было решено, что Чёрная овца одержим дьяволом. Его усердно била тётя Роза и потом, когда он был уже достаточно усмирён, Гарри. Он выносил все, как каменный, и торжествовал. Сегодня ночью он умрёт и освободится от всех. Нет, он не будет просить прощения у Гарри и, разбуженный поздно вечером, не будет отвечать на его вопросы, хотя бы даже он и назвал его «маленьким каином».

— Я дрался и делал разные гадости, — говорил он. — И мне все равно. Если ты будешь ночью разговаривать со мной, Гарри, я могу убить тебя. А если ты хочешь, убей меня, хоть сейчас.

Гарри унёс свою постель в другую комнату, и Чёрная овца лёг спать один.

Может быть, мастер, изготовлявший Ноев ковчег, знал, что его животные попадут в детский желудок, потому разукрасил их соответствующим образом. Достоверно известно, что Чёрная овца, проснувшись на другой день утром, чувствовал себя совершенно здоровым и хотя несколько пристыженным, но обогащённым новыми сведениями о том, как защищаться в будущем от Гарри.

Придя к завтраку в первый день каникул, он узнал, что тётя Роза, Гарри и Юди уехали в Брайтон, оставив его дома с прислугой. Его поведение в последние дни вполне соответствовало планам тёти Розы. Оно оправдывало её намерения отделаться, хотя бы на время, от тяготившего её ребёнка. Папа в Бомбее, как будто зная, в чем нуждался юный преступник в это время, прислал ему целый пакет новых книг. С ними и в обществе Дженни, получавшей на еду, Чёрная овца оставался целый месяц.

Книг хватило на десять дней. Они поглощались с неимоверной быстротой, при чтении по двенадцати часов в день. После этого настали дни полного безделья. Погруженный в мечты о воображаемых приключениях, он бродил вверх и вниз по лестнице, считая балясины, или ходил по комнатам, измеряя их шагами в длину, ширину и по диагонали. Дженни завела многочисленных друзей и, взяв клятву с Чёрной овцы, что он ничего не скажет тёте Розе, исчезала на целые дни. Чёрная овца следил за лучами заходящего солнца от кухни до столовой и оттуда в своей комнате наверху, пока не становилось совсем темно. Затем он возвращался в кухню, зажигал огонь и начинал читать. Сначала он был счастлив, что его оставили в покое и он может читать, сколько хочет, но потом одиночество стало пугать его. Он стал бояться темноты, стука дверей и скрипа ставень. В саду его пугал шелест листьев на деревьях.

Он был рад, когда вернулись все — тётя Роза, Гарри и Юди, — посвежевшие и весёлые, и Юди, нагруженная подарками. Кто мог не любить послушную маленькую Юди? В ответ на её весёлую болтовню Чёрная овца мог сообщить только результаты измерений комнат.

Затем пошло все по-старому, с небольшой только разницей и новым грехом. К прежним беззакониям Чёрной овцы присоединилась теперь удивительная неуклюжесть — он стал так же неловок в действиях, как был прежде в словах. Он никогда не был уверен, что не испортит вещь, к которой прикасался. Он не только разбивал стаканы, попадавшие в его руки, но и расшибал собственную голову о запертые двери. Какой-то серый туман закрыл все, окружающее его, и он сгущался с каждым месяцем, пока, наконец, Чёрная овца не нашёл себя совершенно одиноким в мире призраков, являющихся ему среди бела дня на месте развевающихся занавесок и висящих на вешалке платьев.

Каникулы наступали и кончались, и Чёрная овца видел много людей, лица которых казались ему похожими одно на другое. Его били, когда это требовалось, и Гарри мучил при каждом удобном случае, и он на все отвечал молчанием, по просьбе Юди, которая сама навлекала за это на себя гнев тёти Розы.

Недели шли за неделями, и папа с мамой были совершенно забыты. Гарри кончил школу и был уже клерком в банковской конторе. Освобождённый от его присутствия, Чёрная овца решил, что может теперь вполне отдаться своей страсти к чтению. Пропуская уроки в школе, он уверял тётю Розу, что там все идёт хорошо, и восхищался тем, что обманывал её так легко. «Она назвала меня маленьким лгуном, когда я не лгал, — говорил он себе, — а теперь я делаю это, и она не знает». Тётя Роза верила ему в прошлом, но скрывала это из стратегических целей, которые, конечно, никогда не приходили ему в голову. Из страха быть уличённым в небольшой лжи, он пускался на разные хитросплетения и выдумки. И ему нетрудно было делать это там, где невиннейшие мотивы его поступков и малейшее естественное стремление порисоваться истолковывались как корыстное желание получить большую порцию хлеба или ветчины или выслужиться перед чужими людьми. Тётя Роза могла проникнуть в некоторые тайники его измышлений, но не во все. Он противопоставлял свою детскую хитрость её, и небезуспешно. Так месяц за месяцем продолжалась борьба между книжками школьными и не школьными в ущерб восприятию тех и других. И так существовал Чёрная овца в мире теней, среди сгущавшегося вокруг него тумана, отрезающего его от всего окружающего. Он рисовал в своём воображении ужасные наказания для «дорогого Гарри» или плёл сеть обмана, обволакивающую тётю Розу.

Но время катастрофы наступило, и сеть обмана была разорвана. Немыслимо было все и всегда предвидеть. Тётя Роза произвела личное расследование об успехах Чёрной овцы и была поражена результатами. Шаг за шагом, с таким же острым наслаждением, какое она испытывала, уличая недоедающую прислугу в краже холодного мяса, выискивала она теперь следы преступлений Чёрной овцы. В течение недель и месяцев, чтобы избежать исключения из школы, обманывал он тётю Розу, Гарри, Бога и весь мир. Ужас, невообразимый ужас и явно испорченная нравственность.

Чёрная овца перечислял свои преступления. «Будет здоровая потасовка; затем она повесит мне на спину доску с надписью „лгун“. Затем Гарри сначала отколотит меня, потом будет молиться за меня, она тоже будет читать молитвы и называть меня исчадием дьявола, потом заставит учить гимны. Хотя она будет уверять, что все знала. Она тоже старая лгунья», — говорил он себе.

На три дня был заперт Чёрная овца в свою комнату, чтобы приготовить душу к раскаянию. «Будет две потасовки. Одна в школе и одна здесь. Здешняя будет больше». Так и случилось, как он думал. Его колотили в школе, в присутствии белых и чёрных учеников, за гнусное преступление — составление фальшивых свидетельств об успехах для домашних. Затем его колотила дома тётя Роза за то же. Кроме того, она приготовила вывеску на его спину, хотела повесить её и заставить его идти гулять в таком виде по улицам.

— Если вы заставите меня это сделать, — сказал Чёрная овца совершенно спокойно, — я подожгу дом и убью вас. Не знаю, удастся ли мне убить вас, потому что вы большая и сильная, но я попробую.

Нового наказания за это богохульство не последовало, хотя Чёрная овца держался все время наготове, чтобы схватить тётю Розу за старую шею, как только она начнёт бить его. Возможно, что тётя Роза и побаивалась Чёрной овцы, дошедшего до последнего предела греха, опасалась нового взрыва озлобления.

Среди этих тревог и волнений в вилле появился гость из-за моря, знавший папу и маму и имевший поручение посмотреть Понча и Юди. Чёрная овца был приглашён в гостиную и усажен за чайный стол.

— Осторожнее, осторожнее, маленький человек, — сказал гость, когда он чуть не уронил посуду со стола. Затем он мягким движением повернул его лицо к свету.

— Что это там за птица сидит на заборе? Видишь, какая большая?

— Какая птица? — спросил Чёрная овца.

Гость с полминуты пристально смотрел в глаза Чёрной овцы, затем воскликнул:

— Боже мой, ведь мальчик почти слеп.

Гость отнёсся очень серьёзно к состоянию здоровья Чёрной овцы. Он распорядился под свою ответственность, чтобы мальчик был тотчас же взят из школы и не открывал книги до приезда матери.

— Она будет здесь через три недели, как тебе, без сомнения, уже известно, — сказал он. — А я сахиб Инверарити. Я ввёл тебя в этот скверный мир, мой юный друг, и, кажется, ты недурно воспользовался своим временем здесь. Теперь же ты не должен ничего решительно делать. Исполнишь ты это?

— Да, — ответил Понч равнодушно.

Он знал, что мама приедет. И ждал новых колотушек. Слава богу ещё, что папа не приедет. Тётя Роза говорила в последнее время, что его должен бить мужчина.

Три следующие за тем недели Чёрной овце не позволяли ничего делать. Он проводил время в своей старой детской, рассматривая свои старые игрушки и готовясь дать за них отчёт маме. Тётя Роза била его по рукам, даже когда он ломал простую деревянную ложку. Но этот грех был ещё маловажен, в сравнении с какими-то новыми разоблачениями, которые таила до поры до времени в своей душе тётя Роза.

— Когда приедет твоя мать, — говорила она мрачно, — и услышит, что я расскажу ей о тебе, она узнает, каков ты есть.

И она тщательно оберегала Юди от влияния брата, которое могло быть губительным для её детской души.

И мама приехала, впорхнула, нежная и возбуждённая. Так вот она какая, мама! Она совсем молодая, легкомысленно молодая, и такая прелестная, с нежно цветущими щеками, с горящими, как звезды, глазами и с таким голосом, который сразу привлекал детей в её объятия. Юди бросилась к ней, но Чёрная овца остановился в своём порыве. Может быть, и она подумает, что он хочет «выставиться»? Она не обняла бы его, если бы знала о всех его преступлениях. Могла ли она узнать своего любимца в Чёрной овце? Остались ли в нем его любовь и доверие к ней? Чёрная овца не знал этого. Тётя Роза удалилась и оставила маму на коленях между обоими детьми, смеющуюся и плачущую, в той самой зале, где бурно выражали своё детское отчаяние Понч и Юди пять лет назад.

— Ну что же, цыплятки, помните ли вы меня?

— Нет, — откровенно заявила Юди, — но я каждый вечер молилась, чтобы Бог помиловал папу и маму.

— Немного, — сказал Чёрная овца. — Но помню, что я писал тебе каждую неделю. И это было не для того, чтобы отличиться, а для того, чтобы чего-нибудь потом не вышло.

— Что не вышло бы потом? Что могло выйти потом, дорогой мой мальчик?

И она снова потянула его к себе. Он подошёл не сразу, неловко упираясь. «Нужно оставить его в покое, — подсказало тотчас же материнское сердце. — С девочкой проще».

«Она слишком маленькая, чтобы прибить больно, — подумал Чёрная овца, — и если я скажу ей, что убью её, она испугается. Воображаю, что скажет тётя Роза!»

В конце запоздавшего обеда мама взяла на руки Юди и уложила её в постель, осыпая ласками. Маленькое вероломное создание уже изменило тёте Розе, чем больно уязвило эту леди. Чёрная овца встал, чтобы идти в свою комнату.

— Пойди сюда, хотя бы простись со мной, — сказала тётя Роза, подставляя щеку.

— Вот ещё! — ответил Чёрная овца. — Я никогда не целовал вас и не намерен подлизываться к вам. Расскажите этой женщине, что я сделал, посмотрим, что она скажет.

Чёрная овца лёг в постель с чувством, что потерял рай, проскользнув уже в его двери. Но через полчаса «эта женщина» стояла уже наклонившись над ним. Чёрная овца поднял правую руку. Как это было нехорошо — прийти к нему, чтобы бить его ночью, в темноте. Так не поступала даже тётя Роза. Но удара не последовало.

— Нечего ко мне подлизываться; все равно я ничего не скажу вам, кроме того, что сказала тётя Роза, да и она не все знает, — проговорил Чёрная овца настолько ясно, насколько не мешали ему руки, обвившие его шею.

— О сынок мой… маленький мой, маленький сынок! Это моя вина, моя, дорогой мой, как же теперь исправить её? Прости меня, Понч. — Голос замер, перешёл в неясный шёпот, и две горячих слезы упали на лоб Чёрной овцы.

— О чем же ты плачешь? — спросил он. — Разве она и тебя обидела? Дженни тоже плакала. Но ведь ты хорошая, а Дженни — «прирождённая лгунья», тётя Роза её так называет.

— Будет, Понч, будет, родной мой, не говори так. Попытайся любить меня, хотя немного, хоть капельку. Ты не знаешь, как это важно для меня. Понч-бэби, вернись же опять ко мне! Я твоя мать, твоя собственная мать, и все остальное ничего не значит. Я знаю это, знаю, ненаглядный мой. Теперь все будет хорошо. Понч, любишь ли ты меня хоть немного?

Удивительно, каким ручным сделался этот большой, десятилетний мальчик, когда почувствовал, что над ним не смеются. Чёрная овца никогда не пользовался ничьим вниманием, а теперь эта прелестная женщина обращается с ним — Чёрной овцой, исчадием дьявола и будущей несомненной пищей неугасимого пламени, — как можно обращаться с маленьким Богом.

— Я очень, очень люблю тебя, мама, дорогая, — шепнул он наконец. — Я рад, что ты вернулась. Но уверена ли ты, что тётя Роза все рассказала тебе?

— Все… Ну что это значит? Только… — Голос прервался рыданиями, похожими на смех. — Понч, бедный мой любимец, дорогой мой, слепой мальчик, как же ты не подумал, что этого все-таки не следовало делать?

— Я обманывал, чтобы меня не били.

Мама содрогнулась и скоро исчезла в темноте… Она писала длинное письмо папе. Вот вкратце его содержание:

«…Юди милая, маленькая толстушка, обожает эту женщину и религиозна, насколько можно быть религиозной в восемь лет. И, когда я пишу тебе это письмо, дорогой Джек, она спит здесь, на моей постели. Понча я не могу ещё разобрать. Он не выглядит истощённым, но, кажется, раздражён и измучен постоянной необходимостью путаться в мелкой лжи, которую эта женщина возвела в смертный грех. Мы должны помнить, дорогой мой, что во всем этом большая доля нашей вины. Но я надеюсь снова привлечь к себе Понча, и уже навсегда. Я возьму детей к себе, чтобы они снова были вполне моими. Я довольна уже тем, что могу пока это сделать, но буду счастлива совершенно, когда ты, дорогой мой мальчик, приедешь домой, и мы снова будем все под одной крышей!»

Через три месяца Понч, больше уже не Чёрная овца, почувствовал, наконец, совершенно определённо, что он действительно обладает своей собственной, дорогой, милой, любимой мамой, которая в то же время его сестра, утешительница и друг, и вместе с тем он сам может быть её защитником до приезда домой отца. Обманывать не приличествует защитнику и, когда можно делать многое, даже не спрашивая, зачем обманывать?

— Мама будет очень сердиться, если ты будешь ходить по лужам, — говорит Юди, продолжая начатый раньше разговор.

— Мама никогда не сердится, — возражает Понч. — Мама скажет только, что я пачкун и что это вовсе не красиво.

Понч залезает в грязь по колено.

— Мама, дорогая, — кричит он, — я вымазался с головы до ног!

— Так беги же скорее и переоденься, маленький пачкун! — слышится из окна звонкий голос мамы.

— Слышишь?! — говорит Понч. — Что я говорил тебе! Теперь совсем не то. Мама с нами и как будто никогда не уезжала. Теперь все кончено.

Не вполне так, Понч. Когда молодые уста глубоко погрузились уже в горький напиток ненависти, подозрения и отчаяния, никакая любовь на свете не может снять с них эти капли яда без остатка. Хотя она и может вернуть свет в темноту и дать веру неверующему.

Загрузка...