Римские заметки

У Тассо в Sant Onofrio

Последние дни своей жизни автор «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо провел в Sant Onofrio, монастыре Святого Онуфрия на Яникуле, том самом холме, что своими огромными деревьями нависает над Ватиканом. «Открывающийся из этого монастыря вид, безусловно, один из самых красивых в мире», – пишет Стендаль. Тут он и был похоронен в маленькой церкви этого монастыря… Вот латинская надпись на надгробной плите, что лежала раньше над его могилой:

Torquati Tassi ossa hic jacent

Ne nescies esses hospes,

Fratres hujus ecclesiae posuere

«Торквато Тассо кости здесь лежат, и чтоб ты, путник, не остался в незнании об этом, братья этой церкви плиту положили». Теперь этой по–античному простой и целостной в простоте своей надписи нет. Пий IX в 1857 году здесь все велел переделать. Кости Тассо были перенесены к подножию удивительно безобразного памятника, который был сооружен прямо в церкви, а на месте прежней могилы положили плиту с надписью, гласящей, что именно здесь per longum aevum, то есть «долгие века», смиреннейшим образом лежали его останки…

Тассо умер десятого апреля, в том самый день, когда его, подобно Петрарке, должны были венчать на Капитолии лавровым венком. Это было в 1595 году. Sublime poeta e epico solo («возвышенный поэт и единственный поэт эпический»), как назвал Тассо Витторио Альфьери, был всего лишь на двадцать лет старше Шекспира и Галилея, он застал старика Микеланджело и сам умер за пять лет до того, как Шекспиром был поставлен «Гамлет», а Сервантесом издан первый том «Дон–Кихота». В эти годы уже не только Средневековье, но и Возрождение стремительно уходило в прошлое. Начиналось Новое (во всех смыслах этого слова) время. И sublime poeta понимал это, когда брался за создание эпической поэмы для итальянцев, поскольку только у них никогда не было своего эпоса.

У греков были гомеровские поэмы, у римлян – «Энеида» Вергилия, даже у немцев были свои «Нибелунги», а у испанцев – Cantar («Песнь о моем Сиде»). У итальянцев?.. Тончайший знаток древних, в особенности римских, авторов, помнивший «Энеиду», скорее всего, просто на память, человек с острейшим чувством красоты, разлитой в природе, несомненно верующий и благочестивый, «талантливый, нежный, тонкий и сосредоточенный», как писал о нем Гете, Тассо как никто другой мало подходил для той задачи, выполнить которую он взялся. Готфрид Бульонский, вместе с крестоносцами осаждающий Иерусалим, – вот его тема. Но тема эта грубая и кровавая, поэтому в какой‑то момент поэт не выдерживает и с ужасом восклицает:

Troppo, ahi, troppo di strage oggi s’e visto.

«Много, ах, много крови течет сегодня» и далее говорит о том, как ужасна в людях жажда золота. Его пугает desio di vendetta e di tesoro («дикое стремление к жестокости и сокровищам») и так далее.

В начале поэмы воины приближаются к Иерусалиму, как паломники, они идут по Святой Земле босыми, сняв в ног обувь, льют горячие слезы и громко молятся, но, увы, такой война не бывает. Когда Иерусалим будет взят, Тассо скажет: е va col lutto e con l’orror, compagni suoi, la morte – «и входят с горем его спутники – ужас и смерть». Здесь в том момент, когда, кажется, свершилось то, о чем написана вся поэма, и Иерусалим освобожден, и gran sepolcro di Cristo – Гроб Господень – наконец стал доступен христианам, поэт видит в этом горе, ужас и смерть… И это не потому, что он на стороне сарацин, конечно же нет, просто всякая война видится ему ужасной. Здесь он поднимается на уровень Еврипида в «Троянках», который, описывая утро после взятия Трои греками, показывает всю отвратительность победы с ее непременным мародерством, грабежами, убийствами мирных жителей, пожарами и прочим насилием.

Кроме всего прочего, он с трудом изображает батальные сцены, точно заимствуя их у Гомера. Ему отвратительна эта l’aspra tragedia – «жестокая трагедия». И утешается Тассо только тем, что все в его стихах происходит quasi in teatro, то есть «почти как в театре», не по–настоящему, а словно на подмостках, где кровь заменяется вишневым соком… Поэт, всю жизнь страдавший глубокими депрессиями, должен писать о войне. Но ничего не поделаешь: наступает новое время, когда эпических поэм больше не будет, поэтому кто‑то должен все‑таки подарить Италии эпос.

В этом смысле Тассо оказался прав. Его стихи, казалось бы состоящие почти исключительно из трансформированных в итальянские стихи фрагментов Гомера и Вергилия, это – стихи для интеллектуалов и того избранного общества, что способно наслаждаться тем, как in italiano поэт передает всё то, что так хорошо известно из древней поэзии. Но его стихи оказались таковы, что гондольеры в Венеции стали петь их по вечерам вместо обычных песен. Тассо одержал удивительную победу, в его поэме поэзия и музыкальность (gioconda strana armonia – «радостная и необычная гармония», как где‑то говорит сам поэт) победили кровавое и бесчеловечное содержание:

E l’alba uscia da la magion celeste

Con la fronte di rose e co’ pie d’oro.

Что значит «и вышла заря из небесного чертога с челом в розах и с золотыми стопами». Это совсем как у Гомера: «Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос». И звучит это так же прекрасно, как и у Гомера.

Тассо почти невозможно переводить на иностранные языки, потому что сила его не в содержании, но в языке, в умении взять что‑то у античного поэта и пересказать по–итальянски, в беспредельной его музыкальности. Тассо удивительно хорошо читается, и, читая его, как‑то забываешь, что речь идет о войне. Да, речь идет не о кровавой брани, а о прекрасных стихах, о розовых восходах, о нежном пении ручьев, о любви…

Лучшие строфы «Освобожденного Иерусалима» посвящены именно любви. Ринальдо и волшебница Армида, Танкред и Клоринда, Софрония и Олинд и, наконец, Джильдиппа и Одоардо (amanti e sposi) «влюбленные и супруги», оба рыцари в латах, любят друг друга. Джильдиппа не отправила на войну Одоардо одного – пошла вместе с ним. Армида – злая волшебница, опасная и бесконечно коварная (Цирцея у Гомера просто бледнеет перед нею), но сила любви побеждает: в конце поэмы Армида, избавившись от своего могущества, становится верной подругой Ринальдо.

Наконец, Клоринда…. Уставший от боя и преследования врагов Танкред ищет передышки и покоя. Он находит ручей и, лишь приблизившись к нему, замечает прекрасную девушку, пьющую из этого ручья, – это Клоринда. Танкред с удивлением увидел ее (egli mirolla), поразился прекрасными ее чертами (ammiro la bella sembianza), почувствовал к ней любовь (ed d’essa si compiacque) и… запылал (e n’arse). Это настоящее барокко, это та быстрая смена чувств, что превращает рассказ в фонтан переживаний, минимум слов, максимум эмоций и фантастическая напряженность во всем. И пылание, пылание, пылание…

Естественно, девушка сразу исчезла. В следующий раз они встречаются во время боя и, конечно, из‑за доспехов не узнают друг друга. Клоринда кидается отразить атаку Танкреда, и он (o mirabil colpo! – «о счастливый удар!» – именно так с восклицательным знаком печатается эта строка во всех старинных изданиях «Освобожденного Иерусалима») разбивает ее шлем, не повредив головы своей возлюбленной. Но все здесь происходит невероятно быстро. Один из франков, заметив среди сражающихся обнаженную голову Клоринды, кидается на нее, но Танкреду удается отразить удар его меча. Но все же тот слегка задел Клоринду. И в это мгновение в светлых волосах Клоринды блеснуло алым несколько капель крови (i biondi crini rosseggaron cosi alquante stille), словно – как продолжает Тассо – красным становится золото, выплавляемое из рубинов, что искрится под рукою искусного мастера. Барокко в литературе – это всегда живые картины, это всегда потрясающе искусная фиксация момента, который в результате не уходит в прошлое, а остается с читателем навсегда. Влюбленный Танкред кидается вслед за обидчиком, Клоринда – вновь исчезает.

Наконец, третья и последняя их встреча: снова бой, и снова Танкред сталкивается с неизвестным противником, но на этот раз смертельно ранит его. Умирая, этот воин обращается к Танкреду со странной в устах сарацина просьбой: e dona battesimo a me – «крести меня, потому что крещение смоет все мои грехи». Танкред снимает шлем с умирающего и видит, что это Клоринда. Теперь он сам уже готов умереть, его отчаянию нет предела, но его возлюбленная ждет. Как и во время первого их свидания, рядом оказывается ручей, который, журча, стекает с горы. Танкред совершает чин крещения – дает ей жизнь водою и читает молитвы, а она преображается от радости и улыбается – colei di gioia trasmutossi e rise…

Прекрасной бледностью покрываются ее черты, и кажется, что солнце и небо в горести склоняются над нею, а она сама, поднимая нагую и уже холодную руку к рыцарю, вместо слов так подает ему «знак мира» (pegno di pace – как в церкви, когда во время мессы молящиеся обмениваются друг с другом поцелуем мира)… In questa forma passa la bella donna – «так ушла прекрасная госпожа». И в этих последних словах куда‑то полностью исчезает вся барочная вычурность рассказа. Просто и строго, как Данте в «Новой жизни», сообщает нам поэт о смерти возлюбленной Танкреда, читай его самого, Торквато Тассо… Потому что в Танкреде он пытался, хотел и считал необходимым изобразить именно себя… In questa forma passa la bella donna – словно колокольный звон над мертвым телом Клоринды звучат эти слова…

Джильдиппа и Одоардо (amanti e sposi) погибают вместе; рассказывая об этом в 20–й, последней, песни своей поэмы, Тассо, нарушая этим все законы эпического жанра, где автор как бы просто отсутствует начисто, выходит из тени. Он говорит о том, что, если только дано это моим тосканским чернилам, он посвятит свою песнь их гибели. Одно это слово consacrero («я посвящу») и затем ироническое «если способны на это мои чернила» (a i miei inchiostri), этот момент – миг выхода поэта из‑за сцены – знаменует и конец эпосу как жанру… Новое время – новые формы. Старое уходит в безвозвратное прошлое. Тассо – не просто solo epico («единственный эпический поэт»), но именно ultimo epico – «последний поэт–эпик». В нашей истории…

Это, однако, не означает того, что читать Тассо сегодня, значит, обращаться лишь к истории литературы. Как каждый большой поэт, Тассо и сегодня вполне современен своим языком и образностью своей речи, своими сравнениями и тропами, своей нежностью, хрупкостью и беззащитностью, которая так по–настоящему сильна, что делает его вполне нашим современником, жителем того большого мира, «где так и холодно, и грустно, и даже страшно иногда» и где абсолютно необходимы друзья, а Тассо для своего читателя становится именно другом.

* * *

Церковь Святого Онуфрия почти всегда заперта, а в монастырском садике царит тишина – только фонтан шумит и птицы щебечут в ветвях огромного дерева. Рим лежит у вас под ногами. И воздух особенно чист и прохладен. Именно поэтому так стремился сюда умирающий Тассо…