Ринг за колючей проволокой

Глава двадцать пятая ЗАПИСНАЯ КНИЖКА КАРЛА ПАЙКСА

Страница первая.

Вы не знаете, какая это радость — держать в пальцах карандаш и писать! Три года я не знал такой радости. Я долбил киркою проклятый камень, а камень — мою жизнь.

Кто я? Прошлое не соответствует настоящему, а настоящее не определяет будущее. Скажу одно — я немец. Сегодня я, начиная свои записи, даю клятву: быть объективным и записывать сюда только то, что видел своими глазами. Здесь только факты.

Концлагерь Бухенвальд расположен в центральной части Германии, в Тюрингии, в восьми километрах севернее города Веймара. На юго-западе, в восемнадцати километрах от концлагеря, находится город Эрфурт, а на юго-востоке, в тридцати километрах, — город Иена.

Построен концлагерь на северном склоне горы Этерсберг (четыреста семьдесят метров над уровнем моря). Вокруг густой лес (бук и сосна). Особенно плотная стена деревьев на юго-востоке. Она задерживает проникновение солнечных лучей. А постоянно дующим северо-западным ветрам нет преград. Осадки — тысяча двести миллиметров в год, что значительно выше средних показателей для Тюрингии. Суточная температура резко колеблется.

Резкие колебания температуры, недостаток кислорода, дожди и постоянные туманы влияют на психику, способствуют массовым заболеваниям туберкулезом. В осенне-зимнее время политзаключенные из стран Западной Европы: испанцы, французы, бельгийцы, итальянцы — ежедневно сотнями гибнут.

Почва — лесной суглинок, толщина слоя доходит до десяти сантиметров, большая примесь щебня. Растут ячмень, рожь, овес, картофель, брюква. Брюква — основной продукт питания заключенных.

Наша униформа — это пародия на одежду. Она лишена всех качеств, присущих даже самому плохому костюму. Видно, основатели концлагеря позаботились о том, чтобы одежда узников была самой дешевой, непригодной, холодной и уродливой. Наша химическая промышленность выполнила и этот заказ. Материал сделан из дерева, тонкий, как сетка.

Страница вторая.

Пиджак и брюки, расцветка яркая. Правильно чередуются белые и синие или темно-зеленые полосы, каждая шириной в два сантиметра. В таком зеброобразном костюме видно человека издалека и на любом фоне.

Зимой выдают подобие пальто. Во время работы его обязательно нужно снимать.

Головной убор — такой же полосатый колпак. Материал непрочный, рвется часто. Это лишняя работа для узников. Если охранник заметит дырки — жестокие побои.

Носить две пары брюк или две куртки или просто подкладывать под грудь бумагу запрещено. В лучшем случае побои, в худшем — смерть. Все зависит от настроения охранника.

Обувь — выдолбленные деревянные колодки или деревянная подошва с брезентовым верхом. От них незаживающие мозоли и ревматизм.

Площадь концлагеря Бухенвальд составляет чуть более половины квадратного километра. И если отбросить территорию подсобного хозяйства, сада и огорода, то на шестьдесят тысяч человек останется совсем немного. Такую плотность населения можно встретить только на кладбищах.

Концлагерь окружен проволочным забором. Железобетонные столбы высотою в два с половиной метра забетонированы в фундамент. В каждый столб вмонтированы ролики для восьми нитей колючей проволоки с внутренней стороны забора и девять роликов для наружной. Кроме того, колючая проволока переплетена поперек несколькими рядами нитей.

По колючей проволоке пропущен ток напряжением в триста восемьдесят вольт.

Вокруг концлагеря через каждые сто метров сторожевая трехэтажная вышка. Их всего двадцать две. На крышах мощные прожекторы, а в окнах — зрачки счетверенных пулеметов.

Страница третья.

Охрану концлагеря несут солдаты Тюрингского полка отборной дивизии СС «Мертвая голова». Командует полком полковник Хиртес. Его семья живет в Бухенвальде, в отдельной вилле.

Специальный собачий лагерь. Овчарки, боксеры, баркадины и другие породы. Собак держат исключительно для травли заключенных.

У собак имеется специальная кухня, где им готовят всевозможные блюда: мясо, молочную кашу, специальные галеты и другое. Им готовят бульон — по два литра в день. Отдельных свирепых псов время от времени отправляют на специальный собачий курорт, расположенный где-то в окрестностях Берлина.

Заключенным категорически запрещено ухаживать за псами, ибо псы могут потерять вкус к человеческому мясу.

Наш дневной рацион:

Эрзац-хлеб из опилок, картофеля и процентов тридцати ржаной муки. Норма — триста граммов. Дают утром.

Брюквенная или из ботвы сорняков похлебка — восемьсот граммов.

Маргарин, который делают из угля, — двадцать пять граммов. Творог — пять граммов.

Эрзац-кофе (без сахара) — кружка утром.

При скромном подсчете весь паек дает семьсот пятьдесят — восемьсот калорий. А каторжная четырнадцатичасовая работа выматывает из заключенного более трех с половиной тысяч калорий.

Люди обречены на истощение и медленную смерть. Живые скелеты бродят по лагерю. Общая слабость, анемичность. Затем следуют голодные отеки. Сначала «полнеют» нижние конечности, а через две-три недели и верхние, отекает лицо, все тело. В таком состоянии человек выдерживает не более двух-трех месяцев.

Страница четвертая.

Что я помню?

29 июля 1937 года. Нас, девяносто заключенных, привезли на машинах сюда. Два барака, обнесенные колючей проволокой. Вокруг в пелене тумана дикий лес.

Первый лагерфюрер Редл держал перед нами речь:

— Вы, свиньи, вступаете в концлагерь политических заключенных, который только еще создается. Отсюда возврата нет. Здесь каждый из вас поймет, что такое работа. А кто из вас, свиней, вздумает бунтовать или попытается бежать, будет расстрелян. Это у нас просто — чик-чик!

В бараках уже были «новоселы», те, что прибыли раньше нас на пару недель.

Ни коек, ни матрасов, ни соломы. Спали на полу.

Дневной распорядок тот же, что и сейчас: подъем в половине пятого, завтрак, проверка, выход по командам на работы. В полдень часовой перерыв для пищи. И снова работа до восьми часов вечера. Обед, проверка, чистка и починка одежды, отбой. Через пять часов все повторяется сначала.

Август, тринадцатый день. Первое убийство. Охранник застрелил политзаключенного Германа Кемпека якобы «при попытке к бегству».

Начинаем строить виллу для коменданта. Она должна быть построена к 10 октября. Кох сам приходит смотреть ежедневно. Едва разогнешь спину, чтобы передохнуть, как твой номер уже запишет форарбайтер и в первый же четверг получишь двадцать пять ударов хлыстом из бычьих жил, а в воскресенье должен будешь простоять у ворот без пищи с самого утра до отбоя.

Страница пятая.

30 сентября 1937 года. Двое смельчаков совершили побег. Всех заключенных выстроили и продержали под дождем всю ночь и весь день. Пищи не давали. Охранники избивали каждого, кто пошелохнется.

Распустили по блокам только после двух часов ночи. Не успели разойтись, снова команда «подъем». Погнали перетаскивать кровати в новые казармы эсэсовцев.

31 октября. Политический Кирхвайн из Касселя бежал. Стояли на аппель-плацу до глубокой ночи.

Через три дня Кирхвайна поймали. После пыток убили. Труп выбросили для устрашения на площадь. Утром, на проверке, комендант Кох заявил:

«Вы злоупотребляли моим доверием. У Кирхвайна обнаружили письма, которые указывают на ваше содействие беглецу. Поэтому я решил наказать вас всех. С сегодняшнего дня вы будете получать меньше супа на обед и один кирпич хлеба (полтора килограмма) на пять человек. Мое распоряжение останется в силе, пока я его не отменю».

С той поры и начался голод.

Я думал о самоубийстве, все равно ждет смерть от голода…

— Вальтер, завтра я решил кончать, — сказал я своему другу Крамеру. — Пойду с лопатой на пост. Или эсэсовец меня раньше, или я его…

Но Вальтер еще сохранил рассудок. «Подумай, — сказал он, — о последствиях для всех нас. Не делай глупости. Ты еще молод, ты сможешь еще многое сделать. Терпи и запоминай. Твоя жизнь уже принадлежит не тебе. Ты должен бороться».

Он был прав.

Страница шестая.

Ни водопровода, ни колодца в концлагере нет. Воду привозят в бочках из деревни. Каждая капля на счету. От жажды многие сходят с ума.

1938 год. Наконец построили водопровод. 11 января впервые за многие месяцы получили разрешение выкупаться. За десять минут баню проходили по пятьдесят человек. Воду в «бане» не подогревали.

После убийства секретаря германского посольства в Париже Эриха фон Рота евреем Грюншпаном в Бухенвальд бросили двенадцать тысяч пятьсот евреев. Отобрав ценные вещи и продукты, несчастных заперли в пяти временных бараках. Они могли располагаться там только стоя. В первую же ночь семьдесят человек стали сумасшедшими.

Июнь 1938 года. Массовый приток заключенных. В основном политические, уголовные преступники, евреи и так называемые евангелисты.

Каждый день прибывают транспорты.

В конце июля 1938 года в заграничной печати появилась фотография четырех узников, повешенных в Бухенвальде. Мировая общественность узнала о существовании страшного концлагеря.

Политический Вальтер Опиц, старший фотолаборатории, брошен в карцер. Он умер под пытками, не проронив ни слова.

Сентябрь 1938 года. После оккупации Австрии в Бухенвальд поступают иностранные заключенные. Политических, государственных и общественных деятелей расстреливают «при попытке к бегству». Убиты: генеральный прокурор Эйтерштейн, министр юстиции Цертес, зять президента Милькас и другие.

Страница седьмая.

Я видел пятерых баварцев, их приковали за одну руку цепями к стене, а другую руку привязали за спиной. Так они стояли четверо суток. Как я узнал потом, этих баварцев заключили в концлагерь за отказ вступить в армию.

Сентябрь 1939 года. Начало войны ознаменовалось прибытием новых эшелонов. Прибыли две тысячи восемьсот поляков и две тысячи пятьсот австрийцев и евреев из Вены. Их поместили в отдельный «айзаль для престарелых и инвалидов». К февралю 1940 года от них осталось не более семисот человек.

Всякое богослужение запрещено. Под предлогом дезинфекции отбираются молитвенники и другие религиозные книги.

Листы из этих книг мы находили в уборных.

Количество узников возрастает. В бараках царит закон джунглей. Бандиты и уголовные преступники отбирают у слабых хлеб, продукты и ценные вещи.…

Капо Черный Изверг хвастался, что сам лично убил четыреста евреев.

Надсмотрщики из бывших уголовников получили возможность быть сытыми: хлеб и суп умерших на работе теперь будут доставаться им.

Каждый форарбайтер, капо и надсмотрщик вооружается толстыми палками.

Один бельгийский министр умер во время переклички, которая продолжалась слишком долго на морозе.

1 апреля 1949 года. Убит депутат рейхстага от социал-демократической партии Гайльман.

3 мая 1940 года. Расстрелян член ЦК комсомола Германии Руди Арндт. На него донесли как на организатора антифашистов в Бухенвальде.

На второй день доносчика нашли мертвым.

В «особый лагерь» бросили партию польских партизанских стрелков — сто четыре человека. Умерло от истязаний сто три.

Февраль 1941 года. Из Бухенвальда отправили эшелон. В нем было четыреста голландцев. Их отвезли в Маутхау-зен. Всех отправили в газовые камеры.

Труба крематория стала дымить каждый день.

Желающим покончить самоубийством охранники выдают небольшие веревки. Какая забота!

Страница восьмая.

На все жалобы и протесты эсэсовцы дают одно объяснение:

— Никто из вас, прохвосты, отсюда живым не выйдет!

22 июня 1941 года. Весть о войне с Советской Россией, словно взрыв бомбы, потрясла всех узников. Политические с тайной надеждой вслушиваются в первые фронтовые сводки.

Большинство из нас уверено, что первый успех фашистов случаен, что это просто дань внезапности.

Лагерь ждет резких перемен на Восточном фронте.

Август. Сообщения с Восточного фронта разбивают наши мечты. Русские города падают один за другим. Бронированная стрела нацистских войск стремительно движется к сердцу России, к Москве.

Рушится последняя надежда.

Неужели коричневая паутина оплетет весь земной шар?

Лагерь становится многонациональным. Прибывают и прибывают транспорты: французы, голландцы, испанцы, югославы, чехи, венгры, болгары, греки, румыны, бельгийцы, норвежцы, датчане, австрийцы, итальянцы, поляки и другие. Здесь собраны представители чуть ли не всех стран Европы.

Фашистские танки идут к Москве. Политические заключенные в отчаянии. Наглые заявления эсэсовцев, что отсюда никто живым не выйдет, приобретают реальную силу.

В отчаянии полторы тысячи политических бросились на проволоку…

Страница девятая.

Сентябрь 1941 года. Сегодня видел первых русских. Комиссары. Сильные, молодые, рослые. Их было десять человек, они были скованы цепями. Комиссаров сопровождал конвой из сильно вооруженных гестаповцев в штатской одежде.

Комиссаров привели не в лагерь, а прямо в отдел гестапо. Потом, окровавленных, погнали в район ДАВ-двора, где был оборудован тир.

Нас поразило, как гордо русские шли на свою смерть. Один из них разорвал на груди рубаху и что-то прокричал. Другие стали рядом с ним и запели «Интернационал».

Эсэсовцы открыли стрельбу из пистолетов.

16 сентября 1941 года. Пасмурный, дождливый вечер. Тысячи узников на вечерней проверке. Идет монотонная перекличка. И в это время на наших глазах вдоль колючей проволоки эсэсовцы ведут колонну измученных людей. По всему аппель-плацу, словно электрическая искра, пробежала новость: русские! Их было около трехсот человек. Эсэсовцы погнали их мимо лагеря, по направлению к конюшне, которую узники окрестили «хитрый домик». Вскоре оттуда зазвучали автоматные очереди.

Рапортфюрер прекратил перекличку, включили репродукторы. Но выстрелы все равно были слышны. Тогда нас заставили петь. На кучу камня взобрался капельмейстер и взмахнул рукой. Десятки тысяч голосов уныло подхватили песню, написанную по заказу коменданта:

Мы пели несколько часов подряд. В этот дождливый вечер все триста русских были расстреляны.

Потом нас распустили по блокам. Мы видели, как крытые черные машины двигались к крематорию. Они везли трупы.

18 сентября. Меня отправили на работу в штрафную команду чистить отстойники нечистот. Рядом со мной трудился политзаключенный голландец № 3416. Разговаривать между собой мы не имели права. Унтершарфюрер Домбек не отходил от нас ни на один шаг.

Одна из решеток канализационной трубы оказалась чем-то забита. Домбек велел расчистить. Мы взяли лопаты и спустились.

Решетка оказалась забитой человеческими костями. Мы сразу догадались — это были кости тех, растрелянных вечером 16 сентября. Видимо, при кремации трупов кости окончательно не сгорели. На черепных коробках отчетливо краснели кровеносные сосуды.

Когда мы расчистили решетку, спросили Домбека:

— Куда деть кости?

Изверг усмехнулся и приказал разбросать кости русских по огороду и перекопать его.

Когда Домбек ушел на обед, мы с голландцем вырыли у здания хлорной станции яму и погребли там останки погибших русских.

Страница десятая.

Октябрь 1941 года. Началось массовое поступление русских военнопленных. Их расстреливают тысячами.

«Хитрый домик» и крематорий работают теперь на полную нагрузку.

Декабрь 1941 года. Вдруг вспомнили о нас. Меня переводят на работу в Гигиенический институт, который спешно создается в Бухенвальде. С радостью иду. Как я истосковался по любимой работе!

Начальник майор СС Адольф Говен культурен, вежлив и, кажется, не похож на других, носящих кости черепа в петлице.

Вот подробности возникновения института.

По приказу Гиммлера в Берлине состоялось закрытое заседание специальной комиссии из представителей верховного командования вооруженными силами Германии, медико-санитарного управления, верховного суда СС и личного посланца Гиммлера. На заседании обсуждался вопрос о предотвращении вспыхнувшей эпидемии тифа в войсках Восточного фронта. На заседании постановили создать в Бухенвальде Гигиенический институт, подведомственный войскам СС, для развертывания исследований тифозной инъекции и производства лечебной эффективной сыворотки для немецких солдат, больных сыпным тифом.

Для института отвели три блока: сорок шестой блок, пятидесятый и шестьдесят первый. В сорок шестом разместилось клинико-санитарное отделение. На оборудование института средств не жалеют, он оснащается последними усовершенствованиями и с большой роскошью. Только один сорок шестой блок имеет отличный диагностический центр, прекрасную лабораторию и помещение для приготовления сыворотки.

Страница одиннадцатая.

Сегодня узнал о чудовищном преступлении: вместо подопытных животных — морских свинок и кроликов — в Гигиеническом институте используют людей!

Это страшно…

Все подопытные делятся на две категории. Первая категория — это добровольцы. В Гигиеническом институте культурно обращаются, хорошо кормят, не заставляют работать. Многие узники идут сюда с надеждой сносно пожить последние недели своей жизни.

Вторая категория — это те, кого назначают, это люди, обреченные на ежедневные пытки и уничтожение.

На практике особой разницы между этими категориями я не замечаю, ибо обоих ждет один конец: тайна института не должна выйти за пределы блока.

Институт Вейгл из Кракова прислал вакцины. Их нужно испытать на людях и улучшить.

Ввиду того что микроб тифа невозможно сохранять в стеклянной трубке посредством пересаживания, хранение рассадника тифа производится на живых людях.

Страница двенадцатая.

Для проведения опыта по эффективности вакцины берут сто узников и восьмидесяти из них делают предохранительные прививки. Через пятнадцать дней, после последнего ввода вакцины, им вводят в вену пять кубических сантиметров вирулентной крови больного тифом. Параллельно такое же количество зараженной крови получают и те двадцать человек подопытных, которым предохранительная прививка не делалась и которые исполняли роль так называемых свидетелей.

По истечении сорока пяти дней свидетели умирали, ибо человек, получивший такую дозу зараженной крови, как правило, не выживает. Чтобы вызвать смерть, достаточно одной десятой кубического сантиметра зараженной крови.

Если вакцина была удачная, то через два-три месяца некоторые из восьмидесяти оставались в живых. В таком случае их ликвидировали фенальным уколом.

Проводится опытное испытание лекарства «Б-1034», которое должно применяться при эволюциях ран и больших нагноениях.

Безрезультатно.

Из Берлина поступило срочное задание: найти способ лечения ожогов, вызванных фосфоритными бомбами, которые сбрасывали американцы. Фирма «Монтгауз-Дрезден» прислала свой препарат от ожогов.

Выбрали пятьдесят русских, здоровых. Обожгли им спины фосфором и термитом. Лечебные средства фирмы «Монтгауз-Дрезден» оказались малоэффективными. На оставшихся в живых изучали, как быстро заживают раны.

Потом все были убиты.

Из Малого лагеря привели четыреста узников и взяли у них много крови. Большинство из них умерло или ослепло.

Проводились и другие секретные опыты, но о них мне ничего не известно.

Страница тринадцатая.

«Хитрый домик» работает с полной нагрузкой. Каждая минута — один труп.

Печь не успевает сжигать тела умерщвленных, и недогоревшие трупы, словно бревна, складывают штабелями во дворе крематория. Бешеными темпами проводится исполнение людоедского четырехлетнего плана «обезлюдения» Европы.

Что такое «хитрый домик»?

Внешне «хитрый домик» напоминает пункт по медицинскому осмотру прибывших. Все, как положено в подобных заведениях: в большом зале чистота, порядок. На стенах медицинские плакаты и фотографии, узников встречают люди в белых халатах — так называемая медицинская комиссия. Только, может быть, слишком громко играют динамики. Вновь прибывшим предлагают раздеться. В следующей комнате эсэсовские палачи, одетые в белые халаты, прослушивают, заглядывают в рот, справляются о состоянии здоровья. Ответы записывают в отдельные карточки. Это успокаивает. Бдительность жертвы усыпили. После взвешивания подводят к прибору для измерения роста. «Медик» направляет голову, опускает планку. В подвижную часть ростомера вмонтирован пистолет. Эсэсовцу остается только нажать на спусковой крючок…

— Следов нет? — осведомляется старший, когда труп убран и кровь смыта. — Ввести следующего!

Страница четырнадцатая.

Наконец-то я раскусил главного врача. Адольф Говен не только изверг, но еще и садист, варвар двадцатого века. Сегодня я был в его кабинете. На стене под черной шторкой небольшое окошко. Через него видно, как в соседней комнате здоровые люди вдыхают пыль древесного угля, заражая свои легкие. Неужели в Бухенвальде мало туберкулезных? Так нет, ему необходимы туберкулезные от угольной пыли! Эти жертвы нужны ему для личных целей.

Говен пишет докторскую диссертацию на тему «Роль угольных частиц в новообразовании туберкулеза легких».

Все кончено. Настал мой черед: я слишком много знаю о Бухенвальде. Сегодня мне вручили повестку: явиться завтра к восьми часам утра в политический отдел. Как коротка человеческая жизнь! Еще вчера мечтал и надеялся.

Такую же повестку получил и Вальтер Крамер.

Страница пятнадцатая.

Я не был ни фашистом, ни коммунистом, ни социалистом, ни националистом. До концлагеря общественная жизнь меня не интересовала, я самоустранялся от нее, считая себя нейтральным. Но от общественной борьбы, так же как и от воздуха, отгородиться нельзя. Она всюду, она сама жизнь. И пока я и подобные мне поняли эту простую истину, нам пришлось увидеть море крови и реки слез.

В мире всегда боролись и будут бороться две противоположности — добро и зло. Люди, не смотрите на эту борьбу глазами посторонних наблюдателей! Будьте активными! Выступайте против зла, против нацизма и черной тучи войны. Уничтожайте зло в самом зародыше, не давайте ему развиться, взять верх над вами, над вашими мечтами, над вашими жизнями. Раздавите зло общими усилиями. Люди, объединяйтесь! Помните — в мире нет нейтральных!

Судьба вашего государства в ваших руках! Я не хочу делать ни обобщений, ни выводов. В этой тетрадке только факты. Мир должен знать черное нутро фашизма. И на суд истории, на суд правды вместе с немыми свидетелями — с миллионами мужчин, женщин, стариков и детей, замученных, расстрелянных, казненных и сожженных в крематориях — пусть придут и эти мои скромные записи, где каждая строка написана человеческой кровью.

Пайкс задумался, а потом крупным почерком написал на обложке: «Я верю, что придет время и фашизм, как, позорную грязь, смоют с лица немецкого народа, а гитлеризм, словно черная шелуха, отстанет и упадет в бездну небытия, покрытый позором забвения. А очищенная и возрожденная немецкая нация снова засияет своим золотым сердцем, принося миру и всем людям земли радость».

Он прочитал исписанные страницы и подписался: «Карл Пайкс».

Потом, тщательно завернув свою записную книжку в промасленную бумагу и кусок тонкой резины, он уложил маленький пакет на дно цветочного горшка. Через несколько минут небольшой ежикообразный кактус снова стоял на окне Гигиенического института. А Пайкс отправился в свой блок. Сердце ему предсказывало, что он уже больше никогда не побывает в этом помещении. Продолговатая бумажка из спецотдела уводила туда, откуда не возвращаются.

Глава двадцать шестая

Приказом рейсхфюрера Гиммлера полковник СС Карл Кох был освобожден от занимаемой должности коменданта Бухенвальда и назначен главным инспектором концентрационных лагерей всей оккупированной восточной территории. Этот приказ ошеломил всех офицеров бухенвальдского гарнизона.

Узнав о новом назначении Коха на высшую должность, майор Адольф Говен тайно и глубоко позавидовал ему. Майор знал всю подноготную дела. Черт возьми, полковнику решительно везло! Неделю назад, когда над комендантом нависла туча, майору казалось, что теперь ничто уже не сможет его спасти. Но Кох не только выкрутился из тяжелого положения, но и, черт возьми, делает на этом себе карьеру!

Неделю назад в Бухенвальд неожиданно нагрянула комиссия имперского управления охранных отрядов СС во главе с генералом вооружения, носителем судебной власти СС принцем Вальденом. Наследный принц Вальден был осведомлен о всех делах в концлагере. Он располагал сведениями о том, что Кох злоупотребляет своей властью, занимается взяточничеством и отправляет на фронт всякого офицера и унтер-офицера, которые не делают ему подходящих подарков. Таким образом он получал золото, мебель, ценные вещи, дорогие одежды и драгоценности.

К всеобщему изумлению своих подчиненных, Кох встретил комиссию очень холодно и в скором времени выпроводил ее из концлагеря.

Говен ждал, что комендант поплатится за свою самоуверенность. Но у полковника, видимо, имелись достаточно сильные покровителя.

В тот же день, когда гарнизону Бухенвальда зачитали приказ о новом назначении коменданта главным инспектором концентрационных лагерей, офицер Марк Кубитц и унтер-офицер Руди Коглер покончили жизнь самоубийством. Узнав об этом, Кох сказал, что они счастливо отделались, ибо он готовил им нечто пострашнее смерти: Кубитц и Коглер собирали материал против коменданта.

Кох обосновал свой штаб в Люблине. Наиболее достойных доверия служащих Бухенвальда полковник перевел в Люблинский концлагерь. С ним уехали прожженный авантюрист, мастер всевозможных фальшивых документов штабной фельфебель Дальман, специалист по массовым экзекуциям капитан Гакман, жулик и вор, начальник вещевого склада заключенных фельдфебель Готхольд и другие.

Фрау Эльза не захотела покидать свою роскошную виллу. Она осталась жить в офицерском городке Бухенвальда. Это обстоятельство радовало майора. Говен все еще надеялся завладеть ее сердцем.

Новым комендантом Бухенвальда был назначен штандартенфюрер Пистер. Высокий жилистый полковник, несмотря на свои шестьдесят шесть лет, был энергичен и подвижен. Он приехал, как язвительно отметил Говен, с допотопной старой мебелью и юной женой. Та была на сорок пять лет моложе своего мужа. Пистер ревниво оберегал ее и держал взаперти. Фрау Пистер почти не выходила из своего особняка. Адъютанта Бунгеллера, который попытался было установить деловое знакомство с супругой коменданта, Пистер отправил на фронт, а лагер-фюреру Эриху Густу прозрачно намекнул, что офицеру в его возрасте не следует жить врозь с собственной женой.

Особых перемен в жизни лагеря не произошло. Пистер придерживался коховской системы и считал ее идеальной. Собрав офицеров гарнизона, новый комендант приказал:

— Чтобы ни одна тварь из числа заключенных не шлялась без дела. Меня не интересует, что именно будут делать заключенные, но я хочу видеть одно: работу, работу и работу.

Узники по-разному встретили перемену в руководстве лагерем. В среде политических нашлись даже оптимисты, которые надеялись, что смена коменданта принесет заключенным некоторые облегчения. Но таких было мало. Большинство придерживалось мнения Николая Симакова, руководителя подпольного центра, сказавшего своим товарищам:

— Хрен редьки не слаще.

Староста лагеря бандит Олесс, желая повысить свой престиж в глазах сообщников, задумал устроить пирушку.

— Надо обмыть такое событие!

Он вызвал к себе двух зеленых — Косолапого Пауля и Маленького Шульца, двух дружков, которые и до Бухенвальда промышляли вместе, и многозначительно подмигнул им.

— Есть дело.

Косолапый и Маленький радостно ухмыльнулись.

— Свинарник знаете?

Друзья насторожились.

— Ну, знаем, — ответил Пауль.

— Ты был там?

— Ну, бывал, — Косолапый пожал плечами и сплюнул. Если этот староста думает заставить их таскать навоз, то он ошибается. Не на тех нарвался.

— Там есть свинка, такая… гм. С черным хвостиком.

— Кругленькая такая? И на лбу пятачок? — оживился Маленький Шульц.

— Ее надо «сработать».

Друзья опешили. С минуту они стояли молча, пораженные неожиданным предложением. Потом Косолапый Пауль потоптался на месте и, с трудом подбирая слова, вымолвил:

— Сработать… ха-ха… сработать! Ты, Малыш, понимаешь, что он нам предлагает?

— Угу… — Маленький Шульц кивнул. — Нам предлагают дорогу в крематорий. Легче расписать ножом десяток политических. За них меньше спросу, чем за ходячую отбивную…

Олесс посмотрел лисьими глазками на Пауля, потом перевел сощуренный взгляд на Шульца.

— Я думал, что вы еще не разучились работать. Вижу, ошибся. Быть вам вечно вонючими надсмотрщиками и ничего, кроме похлебки, не знать. Идите. Только языки завяжите на узелок, а то, — и Олесс многозначительно провел ребром ладони по шее. — Ясно?

В узких глазках Пауля сверкнул огонек. Слова Олесса, словно удар хлыста, обожгли его самолюбие. Он твердо шагнул вперед. Маленький Шульц хотел схватить его за рукав, но Пауль уже прорычал:

— Мы согласны.

Олесс смотрел мимо Косолапого Пауля в пространство и молчал.

— Мы согласны, — повторил Косолапый Пауль.

— А я было уже передумал, — лениво ответил Олесс, — и без вас охотников много. Только свистни.

— А что мы будем иметь? — спросил Маленький Шульц, переходя на деловой тон.

— Литр спирта.

— Спирта? — растягивая слово, переспросил Косолапый Пауль, и блаженная улыбка расползлась по лицу.

— Да, — утвердительно кивнул Олесс, — и в придачу два билета в публичный дом.

Они ударили по рукам.

И ночью, вернее в предрассветном густом тумане, свинья с черным хвостиком исчезла из эсэсовского свинарника и очутилась в дальней комнате двенадцатого блока. А утром после всеобщей проверки двое дюжих бандитов чуть ли не силком привели упиравшегося узника, бывшего в недавнем прошлом повара в одном из баров Берлина. Повару показали неразделанную тушу, дали трех помощников и велели «сварганить самое объедательное».

Этой же ночью бандит Гроельц совершил отчаянный, по общему мнению бандитов, «наскок»: мюнхенский вор отмычкой открыл дверь секретного блока патологии и «очистил» подготовленный к отправке стенд заспиртованных частей человеческого организма. Грабитель унес пятилитровый стеклянный сосуд. Правда, орудовать ему пришлось в полной темноте. Выбирать приходилось на ощупь, не интересуясь тем, что именно заспиртовано в банке. Гроельц заботился только об одном — взять сосуд покрупнее.

Когда же наступило утро и Гроельц наконец рассмотрел содержимое в банках, он пришел в бешенство. Судьба явно надсмеялась над ним.

— Сволочи, всякой дрянью спирт мутят!

Гроельц стал разбирать надпись. Мюнхенский вор когда-то в детстве посещал школу. Он прочел длинную мудреную фразу и понял только два слова: «система» и «трубы». Бандит почесал затылок. Надпись, по его мнению, явно противоречила содержимому.

Но его сомнения развеял староста лагеря.

— Дубина, букв не знаешь? Написано ясно: «Фаллопиевы трубы», — Олесс прочел по слогам и ткнул корявым ногтем в слово «трубы», понятное им обоим, — «фаллопиевы» — это, должно быть, фамилия. Наплевать! Ну, а трубы… где у человека бывают трубы?

Гроельц вылупил глаза, не решаясь даже моргнуть. Он никак не мог сообразить: где же у человека могут быть трубы?

А Олесс уже вошел в роль проповедника, несущего науку в массы.

— Попробуем объяснить проще. Чем ты, мировой взломщик Гроельц, дышишь?

Бандит сразу схватился за собственный кадык.

— В самом деле, черт возьми, тут, действительно, кажется, труба!.. Но она что-то не похожа на ту… Шире…

— А ты сам, дурак, похож на Фаллопиева? Тот, может, доходяга был, глист. А ты вон какой! Крокодил.

И Олесс, удовлетворенный результатом научно обоснованной консультации, перешел на деловой тон:

— Все ясно, и нечего философию разводить.

Пирушка удалась на славу. Бандиты веселились всю ночь. Дежурные полицейские (Олесс позаботился, чтоб на внутренних постах оказались его сообщники) изредка забегали в двенадцатый блок и, пропустив стаканчик спирта, разбавленного водой, уходили на свои посты. Туман, словно мокрое одеяло, лежал над Бухенвальдом.

К утру изрядно выпивший Трумпф ударил кулаком по столу.

— Парни! Какой-то скелет побеждает нашего чемпиона… немецкого! А мы… так спокойно смотрим?

После знакомства с кулаками Андрея Бурзенко, Трумпф возненавидел русского боксера и ждал удобного случая, чтобы отомстить.

Трумпф оттолкнул Гроельца, который попытался его унять, и, шатаясь, направился к Олессу.

— Староста! Мои «буйволы» сегодня «сработают» русского боксмайстера… Как эту свинку. Под ребрышко… тык — и готово! Ни одна душа не узнает…

Олесс еще не совсем опьянел. Он вспомнил слова Тимана: «За каждого политического — двух зеленых…»

— Дубина! «Сработаешь» на свою шею. Не забывай, что он политический.

— Ну и что? — Трумпф, сопя, двинулся к старосте. — Мало мы их били?

— Бей. Только боксом. Кто тебе не дает? А если не можешь, не суйся.

— «Не суйся»?! — переспросил Трумпф, и глаза его стали наливаться кровью. — «Не суйся»?! Так ты, старая коряга, продался политикам?!

И Трумпф хотел схватить старосту за лацкан пиджака. Но не успел. Олесс мгновенно ускользнул из цепких лап уголовника. На помощь старосте бросились несколько зеленых. Но Олесс опередил всех. Он выхватил из кармана длинный острый нож и приставил его к горлу Трумпфа.

— Не шевелись! Проткну трубу.

Зеленые замерли. Каждый знал, что если староста вынимает нож, то не жди пощады. В такие минуты лучше убраться подальше. Разъяренный Олесс выдавал сполна не только обидчику, но и тем, кто когда-то чем-то ему насолил. Он был жесток и беспощаден.

Трумпф сглотнул слюну.

— Режь, старая коряга… Если ты продался политикам — режь!

Олесс рывком отбросил нож.

— Дубина!

Маленький Шульц бросился за ножом и услужливо подал его Олессу. Лицо старосты было по-прежнему непроницаемо-спокойным.

— Не твоими руками убивать таких. За это возьмусь я. Лагерфюрер Густ приложит свою руку, и русский боксер пойдет в «люфт».

Олесс кивнул в сторону крематория, труба которого была видна в окно.

Пирушка продолжалась.

Незадолго до рассвета надрывно взвыли сирены, зарявкали репродукторы. По лагерю забегали эсэсовцы и лагерные полицейские.

— Хераус! Подъем! Выходи строиться!

Палки запрыгали по спинам и головам узников. Проклиная все на свете, заключенные вскакивали со своих мест и, накидывая полосатые куртки на потные спины, бежали строиться. Андрей, чертыхаясь, спешил вместе со всеми.

— Привыкай, джигит, к порядкам, — сказал Каримов. — Всполошились звери. Значит, кто-то из наших дал ходу. Молодчина!

«Ого, — подумал Андрей, — и отсюда бегут! Это здорово!»

Узников строем погнали на аппель-плац. Через полчаса площадь заполнили десятки тысяч людей — все невольники Бухенвальда. Они стояли побарачно. Старосты и блокфюреры застыли у своих колонн.

— Внимание! Внимание! — репродукторы разнесли картавый голос рапортфюрера. — Комендант концентрационного лагеря Бухенвальд штандартенфюрер Пистер доводит до сведения всех заключенных следующее: вчера какие-то негодяи выкрали из эсэсовского свинарника породистую свинку, завезенную из Бельгии. Приметы свинки: толстая, розовая, кончик хвоста черный и небольшое пятно на лбу.

Волна оживления прошла по рядам узников. Пархоменко выругался:

— Бандиты нашкодили, а нам отдуваться…

Староста концлагеря Иосиф Олесс, стоявший перед самой трибуной рапортфюрера, мысленно перебирал участников пиршества. Кто же из них продал?

— Комендант концентрационного лагеря Бухенвальд штандартенфюрер Пистер, — продолжал рапортфюрер, — приказывает немедленно выдать негодяев. В противном случае весь лагерь будет подвергнут наказанию. Срок для размышления — два часа.

Наступило утро. Туман медленно рассеивался. Рапортфюрер уже дважды назначал срок выдачи похитителей свинки, и оба раза узники, стоявшие на площади, отвечали молчанием. В лагерь ввели подразделение эсэсовцев из дивизии охраны. Начался массовый обыск.

К полудню люди выбились из сил. Они уже восьмой час стояли на площади с обнаженными головами. То здесь, то там слышался стук падающего тела. Поднимать упавших запрещено. Их тут же оттаскивают на левый фланг, где складывают на тачки и отвозят в крематорий.

К четырем часам дня были объявлены результаты повального обыска:

— В двенадцатом блоке, в котором по случаю ремонта никто не проживает, обнаружена шкура, внутренности и кости свинки, — картавит рапортфюрер, — негодяи успели сожрать несчастную…

В дальнем конце площади в колонне двадцать третьего блока Косолапый Пауль и Маленький Шульц сжались в смертельном страхе.

У Иосифа Олесса похолодело в груди. Все улики против старосты! И он мысленно почувствовал на своей шее прикосновение веревочной петли… Сто чертей! Олесс, решившись, подозвал к себе дежурного офицера. Вдвоем они направились в канцелярию, в комнату рапортфюрера.

Через несколько минут прозвучал отбой тревоги, и узников распустили по своим блокам. А к вечеру репродукторы передали приказ нового коменданта Бухенвальда: криминальные заключенные Косолапый Пауль и Маленький Шульц, совершившие нападение на свинарник, приговорены к смертной казни. Приговор приведен в исполнение. Иосиф Олесс отстранен от должности старосты концлагеря и получил десять суток строгого карцера. Старостой Бухенвальда назначен немецкий политический заключенный Ганс Эйден.

Глава двадцать седьмая

На заводе «Густлов-верке» тысячи узников работали по четырнадцать часов в сутки.

Раздался сигнал: перерыв на обед. Узники, которые с утра не разгибая спины работали на своих станках, поспешно выключали моторы, останавливали агрегаты. Шабаш! Перерыв очень короток. Он в основном предназначен для мастеров и охранников. Для них откроются двери буфета, где за несколько пфеннигов можно сносно пообедать. Заключенным не разрешается даже подходить к буфету. Они собираются около своих станков небольшими группами, достают из карманов кусочки хлеба, остатки скудной пайки, и торопливо жуют.

Позывай вытер руки паклей, посмотрел в сторону мастера. Широкая спина грузного немца удалялась в сторону буфета. Позывай присел у шлифовального станка. Сейчас должны подойти трое ребят из его подпольной группы. Они трудились здесь, в этом цехе. Александр передаст им корпуса пистолетов, которые еще вчера вручил ему Орлов.

— Бог в помощь, — сказал худощавый русоволосый красноармеец, садясь рядом.

— Бог в помощь, — ответил Александр.

Это условный пароль, обозначающий «все в порядке, могу принять груз».

Позывай достал пайку хлеба, разломил ее и кусок протянул русоволосому.

— Угощайся, — и тихим шепотом добавил: — Бери из кармана куртки.

Красноармеец кивнул. Они сидели рядом, и пистолетный корпус незаметно перекочевал из одного кармана в другой.

— Ну, я пойду. Будь здоров!

— Топай. Встретимся в бараке.

Русоволосый ушел. Сейчас должны подойти киргиз Джакын и Володя Галяпа. Отчаянные ребята. Еще мальчишки, каждому не более восемнадцати, а сколько они пронесли деталей! Степан Бакланов даже в шутку назвал их «неутомимые лошади». Для них у Александра приготовлен подарок — кусочек колбасы. Колбасу передал голландский товарищ, работавший в эсэсовской кухне. Александр не съел ее, припрятал для своих товарищей.

Джакын подошел один. Скуластый, с раскосыми глазами, в просторном полосатом наряде, который мешковато сидел на его коренастой фигуре, киргиз проворно опустился на корточки перед Александром.

— Салом, товарищ начальник.

— Будем есть сало с молоком? — спросил Позывай.

— Обязательно, — ответил Джакын.

Это тоже пароль. Значит, все в порядке. Но почему нет Володи Галяпы?

Позывай вытащил кусок хлеба и колбасу.

— Вам на двоих.

— Рахмат, спасибо, — ответил Джакын и спрятал колбасу в карман. — Даем Володька. Его ждать не надо. Он ходил ревир.

— Заболел? — Позывай насторожился.

— Нет, не болел. Его шибко бил палкой один самарский жулик, — всех уголовников Джакын называл самарскими жуликами. — Вчера после проверка я и Володя ходил на улица. Самарский жулик, такой большой, новый, схватил меня: «Ты где работаешь?» Я отвечал: «На „Густлов-верке“». Самарский схватил палка и стал бить меня. Володя, как тигр, сразу на самарского. Только самарский очень большой, как батыр. Знаешь, батыр? Если бы я кушал молодой барашка, Володя кушал молодой барашка, занимайся физкультура — ого! — мы любой самарский жизни давал!

— И за вас никто не заступился?

— Кто заступился? Кругом одни самарский, все зеленый треугольник. Все кричат: «Правильна!» Меня бил, Володька шибко бил… И еще обещал завтра бить.

— Так, ясно. — Позывай нахмурился. — А ты номер его запомнил?

— Помнил, помнил. Обязательна, — Джакын протянул Александру клочок бумажки. — Вот писал.

— Хорошо, — Позывай спрятал бумажку. — Может быть, сегодня отдохнешь?

— Отдыхай, не надо, — зашептал Джакын.

Александр передал ему пистолетный корпус. В глазах киргиза сверкнули радостные огоньки.

Когда Джакын ушел, Позывай задумался. Как быть? Оставался еще один пистолетный ствол и корпус. Завтра Орлов не выйдет на работу, «заболеет». Он будет собирать пистолеты. Корпус и ствол надо обязательно доставить. Придется пойти самому, нарушить приказ Бориса Даниленко. Тот категорически запретил Позываю лично участвовать в доставке деталей: «У вас большой опыт, вы должны организовывать. Ваш провал будет огромной потерей для центра».

Александр встал и пошел к Борису Даниленко. Тот был в цехе бригадиром. Отозвал в сторону Бориса, рассказал ему о Володе и передал бумажку с номером уголовника. Борис, взглянув на номер, сказал:

— Это уже не первая жалоба на гада. Примем меры. Передай своим хлопцам, пусть не беспокоятся. Они его больше никогда не встретят.

О своем решении нести оружие он Борису не сообщил. Зачем его зря тревожить?

Вечером, после проверки, Позывай отправился в барак, где жил Володя Галяпа.

Перед дверью блока его кто-то окликнул. Позывай оглянулся. Перед ним стоял Паровоз. Тот самый Женька Паровоз, который его спас в Магдебурге.

— Здрасьте, Александр Петрович!

Позывай обрадовался встрече.

— Привет, привет! — они обменялись рукопожатием. — Значит, и ты сюда попал?

— Как видите, Александр Петрович.

Позывай смотрел на улыбающееся лицо Женьки Паровоза, на его полосатый костюм, и вдруг его взгляд остановился на номере. Под матерчатым зеленым треугольником на белом квадрате темнел тот самый номер, который ему передал Джакын. Неужели это он избивал его товарищей?

— Евгений, нам надо поговорить. Отойдем, — предложил Позывай.

Он знал, какая опасность подстерегает уголовника. Ночью его должны уничтожить подпольщики. Позываю стало жалко Евгения. Неужели это сделал он?

— Ты за что вчера избил парня?

Паровоз усмехнулся.

— Это которого? Хохла или басурманина?

— Обоих.

— За дело.

Теперь сомнений не было. Значит, это бил он.

— А ты знаешь, дурья голова, что ты наделал?

— Знаю, — отрезал Женька Паровоз. — Они работают на военном заводе, там изготовляют оружие, этим оружием стреляют по нашим. Выходит, они предатели! Я бил их и буду бить!

У Александра отлегло от сердца.

— Слушай, Евгений, ты напрасно трогал ребят. Они работают вместе со мной.

— Вы? На военном заводе? — лицо Паровоза стало жестким.

— Да. На военном заводе.

— Если б я знал, что будете на фрицев работать, то еще там, в Магдебурге, придушил бы вас!

Позывай этого не ожидал. Он смотрел в налитые открытой ненавистью и презрением глаза Женьки Паровоза и не находил слов, чтобы все толком объяснить ему. Разве ему расскажешь, что подпольщики тайно изготовляют части самодельных гранат и пистолетов для подпольного центра? Разве ему расскажешь, что они только с виду работают добросовестно, изготовляя для немецкой армии полуавтоматические винтовки? Эти винтовки затем попадают в соседний цех, где немецкие и итальянские коммунисты добавляют в смазывающее вещество соляную кислоту. В пристрелочном цехе оружие работает отлично. Но проходит время, кислота разъедает затвор, зуб отсечки отражателя выходит из строя. При стрельбе все десять патронов вылетают сразу один за другим и, таким образом, о точной прицельной стрельбе не может быть и речи. За ближайшие три месяца заводу вернут свыше пятнадцати тысяч винтовок брака. Обо всем этом Позывай не мог рассказать Женьке Паровозу. Это военная тайна. Александр еще не доверял бывшему уголовнику. А тот стоял на своем:

— В Магдебурге пожалел, но здесь, дешевка, доконаю.

Позывай знал, что жить Паровозу осталось считанные часы. Он решил его спасти. Парень-то хороший!

Они толковали до отбоя. Женька упирался. Он ничего не хотел слушать. Но Александр был терпелив и настойчив.

— Если ты мне хоть каплю веришь, пойдем со мной в цех. Будешь делать то, что и я.

Женька Паровоз долго молчал. Потом ответил согласием.

— Что ж, попробуем.

По всему было видно, что он соглашается нехотя. Пустая, мол, трата времени!

Они расстались без особой теплоты.

После отбоя Позывай пробрался в барак, где находился Борис Даниленко. Тот обещал сделать все возможное. Вдвоем они разыскали Николая Кюнга, возглавлявшего в подпольном центре отдел безопасности. Меч, готовый опуститься на голову Женьки Паровоза, был временно отведен.

Через пару дней бывшего уголовника перевели на военный завод, в цех к Позываю.

Выбрав удобный момент, Александр шепнул ему:

— В стружках, у самой стены, лежит деталь пистолета. Возьми ее. А в лагере положишь около дверей моего барака под кирпичи. Ясно?

У Женьки Паровоза сразу загорелись глаза. Теперь он все понял!

— Будет сделано, товарищ начальник.

— Только осторожней. За такую штуку, если найдут при обыске в воротах, пойдешь в крематорий. И не только ты. Пойдут все, кто шагает рядом с тобой в шеренге.

— Не беспокойтесь. Если я спрячу, — Паровоз многозначительно улыбнулся, — то даже вы не найдете.

Первое задание Паровоз выполнил отлично. Постепенно он вошел в жизнь подпольной организации, стал одним из отчаянных «лошадей». Он подружился с Джакыном и Володей Галяпой. Втроем они делали самые невероятные вещи, шли на отчаянный риск, пронося оружие. А когда немецкие товарищи передали из пристрелочного цеха первую полуавтоматическую винтовку, ее пронес в лагерь именно Паровоз. А было это так: три дня Позывай ломал голову над сложным вопросом: как пронести винтовку? Ведь это не деталь пистолета.

Женька Паровоз, узнав о винтовке, обратился к Позываю:

— Александр Петрович, поручите мне. Я пронесу.

Позывай помолчал. Раз Паровоз знает о существовании винтовки, то отказ он воспримет как недоверие. И Александр спросил:

— Что тебе для этого надо?

— Двух ребят и носилки. Винтовка будет в лагере.

Если бы Позывай догадывался о том, что задумал Женька Паровоз, то он никогда бы на это не пошел, никогда бы ему не разрешил. Но он не догадывался и согласился:

— Добро, Евгений.

На следующее утро двое крепких красноармейцев были начеку. Неподалеку лежали носилки. А Женька Паровоз, выбрав удобную минуту, когда отлучился мастер, сунул руку в станок. Кожа и мясо полетели клочьями…

Залитого кровью Женьку Паровоза кладут на носилки, а под спину — винтовку.

— Скорее в больницу!

Охранники в воротах лагеря, увидев носилки с окровавленным заключенным, даже не стали обыскивать. Еще руки пачкать… Несчастные случаи были не редкость. Эсэсовец распахнул калитку и гаркнул на носильщиков:

— Шнель, паршивые свиньи! Бегом!

Так в подпольном арсенале появилась первая винтовка.

Иван Иванович прохаживался вдоль тридцатого барака. Заложив руки за спину, мерным спокойным шагом подполковник ходил из угла в угол. Смирнов думал. Только что он возвратился из лагерной амбулатории. Там, в одной из комнат больничного барака, состоялось заседание центра подпольной антифашисткой интернациональной организации. На заседании по докладу французского коммуниста Поля Марселя было принято решение: готовить боевые отряды. Предлагалось в каждом бараке организовать из числа подпольщиков ударные группы. Каждая группа должна состоять из пяти бойцов. В целях конспирации бойцы одной группы не должны знать бойцов других пятерок.

Это решение, хотя он за него чистосердечно голосовал, не особенно удовлетворяло подполковника. И чем он глубже вникал в его суть, тем яснее видел в нем серьезные недостатки.

Иван Иванович вспомнил, как горячо отстаивали этот план создания боевых пятерок профессор Вальтер Бартель, руководитель немецких подпольщиков, порывистый бельгиец Анри Глинер, рассудительный итальянец Доменико Чуфоли. В их доводах была железная логика людей, многие годы томящихся по различным тюрьмам и концлагерям, людей, привыкших к строжайшей конспирации. Они хорошо знали по личному опыту, к каким пагубным результатам может привести недооценка конспирации. И посему они настаивали на принципе: лучше меньше, да лучше; пусть боевые группы будут состоять только из пяти подпольщиков.

С подобными поводами трудно было не согласиться.

И все-таки этот план имел серьезные недостатки. Товарищи — а они в основном являлись гражданскими людьми, профессиональными революционерами — уделяли серьезное внимание законам конспирации и совершенно упускали из виду военную теорию.

Иван Иванович в который раз смотрел на высокую изгородь из колючей проволоки, на сторожевые вышки. Подполковник знал, что на вышках день и ночь дежурит охрана, вооруженная автоматами, крупнокалиберными пулеметами и скорострельными пушками. Знал, что за колючей проволокой, примерно в двадцать пяти метрах от нее, идет вторая зона охраны. Там, в блиндажах, постоянно дежурят эсэсовцы. А через сто метро — третья зона оцепления. Специальная полоса, где патрулируют автоматчики с собаками. И в этом тройном кольце десятки тысяч узников, обреченных на медленную смерть, тайно готовят вооруженное выступление, хотят добиться самоосвобождения.

Смирнов оценивал обстановку глазами военного человека, советского командира, имеющего за плечами опыт войны. Полем будущего боя должна стать территория лагеря, сжатого тройным кольцом из бетона, свинца и колючей проволоки, по которой пропущен ток. Ни в одном учебнике военного искусства не предусматривалось решение задачи, которая сейчас встала перед подпольщиками Бухенвальда. Эту задачу нужно решить самостоятельно.

Рассмотрим конкретно условия задачи. Противник: до зубов вооруженные и обученные подразделения эсэсовцев. В их распоряжении подготовленные к обороне огневые точки. А что у нас? Десятки тысяч истощенных до предела людей, духовно стойких, но не вооруженных. Подполковник Смирнов вздохнул. Он знал, что в подобных ситуациях преимущество всегда будет на стороне хорошо организованных и вооруженных. А разве боевые пятерки смогут стать основной ударной силой восстания?

Иван Иванович дошел до угла, постоял немного и только хотел повернуть, как перед ним появился Васыком. Рядом с Васыкомом стоял черноголовый малыш и крепко держался за руку старшего.

— Здравствуйте, товарищ смертник, — сказал Васыком. Он уважал полковника за его храбрость. Даже самого Коха не боится!

— Здравствуй, здравствуй, Васыком. — Смирнов присел и протянул руку ребенку. — Здравствуй и ты, мальчик.

Малыш настороженно смотрел на Ивана Ивановича своими большими, как пуговицы, черными глазами.

— Скажи дяде «здравствуй», — Васыком дернул ребенка за руку.

— Здрастите, — пролепетал мальчик.

Иван Иванович погладил его по курчавым черным волосам.

— Как тебя зовут?

— Гога, — ребенок осмелел и тонким, как соломинка, пальцем потянулся к усам подполковника. — Это усы?

— Да, это усы.

— Когда я буду большой, у меня тоже вырастут усы. Правда, дядя?

— Правда, Гога. Обязательно вырастут, — подполковник гладил ребенка по голове и думал о своем. От успеха восстания зависит и судьба этих ребят. Нужно все взвесить.

— Дядя, когда я сплю, мне снятся стлашные, стлашные змеи. Они все влемя хотят укусить.

— Не бойся, Гога. Мы убьем их.

— Я не боюсь. Мне только стлашно. — Гога посмотрел на Ивана Ивановича и доверительно зашептал: — Сколо плидет моя мама, она забелет меня. Она скажет: «Доблое утро, Гога!» И мне никогда не будут сниться стлашные змеи.

— Верно, Гога, верно, — подполковник порылся в своих карманах и вытащил белый сухарь, которым его угостил Поль Марсель на заседании центра. — На, Гога.

Ребенок цепко ухватился за сухарь.

— Это твой брат? — спросил Иван Иванович Васыкома.

Тот отрицательно покачал головой.

— А мать у него жива?

Васыком снова покачал головой.

— Понятно. Где ж ты его нашел?

— В Освенциме.

— Ты был там, в этом лагере уничтожения?

— Да. И Гога теперь мой брат. Я никому его не отдам.

— А откуда он?

— Не знаю. Откуда-то с Кавказа. Я встретил его в Минске, когда полицаи схватили меня, отлупили и бросили в вагон. Там была его мать. Добрая такая! Она вымыла мне лицо, стерла кровь, разорвала платок и им завязала ногу. А кровь у меня все текла. Мы ехали в эшелоне целую неделю вместе. У нее была буханка хлеба, и она делила его поровну, давала по кусочку Гоге, Арсену, так звали второго мальчика, и девочке Лале. И мне давала. А я на станциях, когда открывали двери и ставили ведро с водой, банкой набирал воду. Тоже на всех.

Васыком немного помолчал и продолжал:

— Привезли нас в Освенцим. Дождь идет, холодно. Выгнали из вагонов, и пузатый немец-эсэсовец командует: «Раздевайся!» Мы стоим дрожим. Начали бить палками, прикладами. Люди плачут, дети ревут, не хотят снимать одежду. Я снял куртку, штаны, связал и положил на сухое место. Когда разделись все, нас построили в колонну. Мать Гоги взяла на одну руку девчушку, а второй держала Арсена. Я стал рядом и взял Гогу. Загнали в темную комнату, без окон. Стены и пол из цемента, серые. Холод обжигает ноги. Стало мне страшно, и я подумал: «Убьют меня сейчас. Я больше никогда не увижу отца».

Из этой комнаты погнали в другую. Там всем женщинам стали обрезать волосы и складывать в кучу. Куча была большая, целый угол занимала. А две немки в синих халатах щеткой всем мазали головы вонючей жидкостью. Смазали и мне. Потом заставили шагнуть в большое корыто и намочить ноги. В корыте была какая-то густая вонючая слизь. Я вышел из корыта, так ноги сами заскользили, как на коньках. И тут я отстал от Гогиной матери. Гога поскользнулся и упал. Пока я его подымал, мать его погнали вперед. Кругом люди плачут, кричат. Мы попали в последнюю комнату. Она уже была набита битком женщинами и детьми. Слышу, кричит Гогина мама: «Гога, Гога!» Я кричу: «Мы здесь». Она зовет: «Идите сюда. Тут стенка теплая». Но я никак не мог к ней протиснуться.

Когда двери закрылись, поднялся страшный плач. И вдруг я почувствовал, что пол стал двигаться, наклоняться. Впереди, внизу, где была Гогина мама, показался огонь… В этот огонь стали падать люди. Я тоже не удержался. Ноги сами едут. Одной рукой держу Гогу, другой цепляюсь за пол. А он ровный-ровный!..

Вдруг пол остановился, задрожал и стал назад подниматься. Все, кто остался, кинулись в другую сторону, подальше от огня. А когда пол стал совсем прямым, открылись двери. Мы притаились. Зашел тот самый пузатый эсэсовец, который заставлял раздеваться, и кричит: «Убирайтесь отсюда!»

Выскочил я с Гогой на улицу. Дождь идет, холодно, а я радуюсь. Жив! Потом дали нам одежду. Стал я искать Гогину маму, а ее нигде нет. Гога ревет. Ну, я ему сказал, что мама поехала за папой и скоро приедет. Он еле успокоился. А потом, когда нас повезли в Бухенвальд, я узнал, что это была ошибка, фашисты перепутали эшелон и думали, что мы евреи. А когда узнали, что в вагонах люди с Кавказа, то почему-то решили не убивать. И нас привезли сюда.

Около противоположного барака показалось двое подростков. Один из них протяжно свистнул. Васыком сразу заторопился.

— Мы пойдем. Ребята нас зовут.

Иван Иванович пожал ему руку, нагнулся к Гоге. Он хотел сказать мальчугану, чтобы он не горевал, что скоро придет его мама, но слова застряли в горле. Он ничего не сказал, а только ласково погладил его по голове.

Дети ушли в сторону деревянных бараков. Сумерки сгущались. Каменные и деревянные бараки стояли ровными рядами.

Подполковник смотрел на темные бараки и видел не строения, а живые квадраты войсковых подразделений, выстроенных на боевой смотр. И каждый барак виделся ему не разрозненными группами пятерок, а монолитными ротами и батальонами. У Ивана Ивановича перехватило дыхание. Мысль развивалась, казалось, сама собой. Структура расположения бараков делила весь лагерь на крупные боевые единицы. Вот группа деревянных бараков — это первая бригада. Каменные бараки — вторая бригада. Малый лагерь — третья… Вот она, тайная армия, которая отомстит фашистам за поруганное детство Васыкома, за слезы грузинского мальчика Гоги, за все муки!

Глава двадцать восьмая

Наступил солнечный ноябрь. Стояли теплые дни. Высоко в синем небе летели на юг стаи птиц.

Заключенные провожали их тоскливыми взглядами.

— А у нас сейчас аисты улетают, — задумчиво сказал Каримов. — Умная птица аист…

Ферганец вместе с Андреем неторопливо шагает вдоль колючей проволоки по аллее, отведенной для «прогулок». Парами и небольшими группами прохаживаются по аллее заключенные. Сегодня воскресенье — «короткий день». Узники имеют возможность час-полтора подышать свежим воздухом, побыть наедине, встретиться с друзьями.

У Андрея с Батыром деловая встреча. Ферганец уже вторую неделю по решению центра живет в бараке, где размещены советские военнопленные — представители азиатских национальностей: узбеки, таджики, киргизы, туркмены, казахи, татары.

— Придется тебе, Андрей, перед праздником не поспать, — Каримов говорит по-узбекски, — и принять последние известия из Ташкента. Я пока опасаюсь отлучаться в ночное время. За мной, кажется, следят. Принимай, записывай по возможности все. Любая мелочь играет роль.

Андрей утвердительно кивает.

— А записи передашь чеху Владиславу.

— Этому полицаю? — Андрей даже остановился от удивления.

— Иди спокойно, не привлекай внимания, — голос Каримова звучит ровно и повелительно. — Владислав коммунист. И форму носит по заданию центра.

— Слушаюсь.

И они разошлись.

«Вот это настоящее задание!» — у Андрея радостно бьется сердце. Он будет слушать Родину! Москву, Ташкент!

Но, придя в блок, Андрей спохватился:

«А чем записывать? Где бумага? Карандаш?»

Он вернулся на аллею. Каримова нигде не видно. Ушел.

«Эх, растяпа, — мысленно корил себя Андрей, — нюни распустил, а спросить о главном забыл…»

У входа в барак его поджидал Бунцоль.

— Где ты шляешься? Кто за тебя убирать будет? Опять в моей комнате грязно!

Бурзенко косо взглянул на старосту барака, взял швабру и направился в его каморку.

— Хватит орать-то…

Но в каморке Бунцоль преобразился. Он положил свою широкую ладонь на плечо Андрея.

— Будить тебя не буду. Ночью, как только сменятся караулы и эсэсовцы прокричат «хайль», приходи, — говорил он по-немецки. — Бумага и карандаш есть.

— Хорошо.

— А сейчас иди отдыхать. — Бунцоль забрал у него швабру. — Я и сам наведу порядок.

Но слушать голос Родины в эту ночь Андрею не пришлось. После вечерней проверки, когда заключенные возвращались в свои бараки, Андрея остановил Костя.

— Иди в вашраум, там тебя ждут.

В вашрауме — умывальне — Андрей увидел Михаила Левшенкова. Того самого, с кем он беседовал перед боксерским состязанием. Левшенков умывался. В этот момент в умывальню случайно зашли несколько зеленых и стали умываться, шумно разговаривая между собой. Когда Андрей подошел, Левшенков едва заметно подмигнул ему и «нечаянно» опрокинул ведро с грязной водой. Андрей, поняв, напустил на себя суровый вид:

— Умываться не умеете, ходи за вами, убирай!

Левшенков чуть заметно улыбнулся.

— А ты не шуми, — он взял в руки тряпку, — давай помогу…

И, наклонясь к Андрею, торопливо шепнул:

— Ночью, как сменятся караулы, приходи в седьмой блок. Есть дело.

— А как же… — Андрей хотел было сказать о задании Каримова, но Левшенков, выкручивая тряпку, продолжал шепотом: — Все прочие задания отменяются. А теперь выпроводи меня.

Андрей плечом отстранил Левшенкова.

— Ну, хватит, — громко начал он, — иди отдыхай, но в следующий раз — смотри! Будь аккуратнее.

Ночь выдалась лунной и звездной.

Андрей не спал, прислушивался. Вот началась смена караулов, эсэсовцы дружно прокричали «хайль». Потом послышались выкрики команды, топот кованых сапог, и через некоторое время над лагерем снова воцарилась мертвая тишина.

Андрей слез с нар и направился к выходу.

— Ты куда? — остановил его спросонья сосед.

— Куда царь пешком ходит, — нашелся Андрей, — идем со мной.

— А-а-а, — неопределенно промычал сосед и перевернулся на другой бок.

Андрей, прижимаясь к стене и прячась в тени, добрался до седьмого блока. Там дежурил полицай Владислав.

— Сюда, сюда, — он проводил Бурзенко в комнату старосты, — осторожнее, не наступи на товарищей.

В темной каморке было тесно. На полу сидело много незнакомых людей. Андрей тоже уселся на пол.

— Двигайся, браток, ближе.

Андрей обрадовался Косте. Они обменялись рукопожатиями.

Потом в комнату втиснулось еще несколько человек.

— Все в сборе?

— Да, — тихо ответил кто-то.

Голос показался Андрею хорошо знакомым.

«Товарищ Михаил!» — догадался боксер.

Потом заговорил Иван Иванович. Подполковника Смирнова Андрей сразу узнал по голосу.

— Товарищи, мы вас собрали по боевой тревоге. Над нашей организацией нависла смертельная опасность.

Среди сидящих на полу прошелся легкий шум. Люди насторожились.

Потом заговорил политзаключенный, возглавляющий в подпольной военно-политической организации отдел безопасности. Андрей его не знал и слегка толкнул Костю.

— Кто это?

Костя так же шепотом ответил:

— Николай Кюнг.

— Мы располагаем точными сведениями, что сегодня ночью, в канун праздника Октября, — продолжал Николай Кюнг, — банда уголовников решила устроить «варфо-ломеевскую ночь», «праздник крови и мести»: вырезать десятки коммунистов, общественников и активных политических, которые занимают административные должности, а завтра утром явиться с повинной к коменданту лагеря. Он, конечно, «великодушно» простит им убийство красных. У зеленых, как нам известно, на этот счет уже имеется договоренность с эсэсовцами.

— Положение серьезное, — голос Николая Кюнга звучит ровно, уверенно, словно он читает приказ. — Мы собрали вас, актив центра. Центр поручает нам боевое задание: не дать зеленым выйти из бараков, предотвратить террористические акты. С этой целью необходимо блокировать все выходы из бараков и любой ценой, вплоть до применения холодного оружия, удержать их до утра. Огнестрельное оружие не применять. Вопросы есть?

— Все ясно, — Андрей ответил за всех.

— Тогда выступаем. У главных ворот дежурит наш человек. У него фонарик. Если будет опасность, он даст сигнал: короткие вспышки света.

Тут же в комнате разбились на небольшие группы, и каждая из них получила определенное задание. В группе, в которую попал Андрей, находился Костя. Моряк вооружился увесистой палкой. Андрей от ножа отказался. В короткой схватке он сможет действовать и кулаками. А нож только лишнее вещественное доказательство.

— Пошли, ребята, — кратко бросил Валентин Логунов, худощавый, плечистый, и вся группа двинулась за ним. Прячась в тени, один за другим пробираются узники к девятнадцатому бараку. На пулеметных вышках царит спокойствие.

Правда, несколько раз группу нащупывал прожектор, но тут же луч света уходил в сторону. Андрей усмехнулся: эсэсовцы «нарочно» не замечают их, принимая за уголовников.

К девятнадцатому блоку, в котором с вечера собрались заправилы зеленых, подошли тихо, соблюдая предосторожности.

Андрей, Костя и еще пять человек заняли главный выход.

В блоке зеленых подозрительно тихо. Тишина висит над концлагерем. Луна, поднявшись в зенит, заливает концлагерь холодным светом. Легкий морозец дает о себе знать.

Подошел Валентин Логунов, руководитель группы.

— Вот что, ребята, — сказал он, — надо и технику использовать.

И он велел Косте и Андрею приготовить к действию пожарный насос. Вдвоем они бесшумно размотали брезентовый рукав, опустили один конец в бочку с водой.

— Идем к дверям, — посоветовал Костя, — пусть с насосом возятся те, кто послабее.

— Дело, — одобрил руководитель.

Бурзенко осмотрел свои кулаки, старательно обмотал кисти тряпками. А то при нанесении удара можно повредить суставы. Он несколько раз разжал и сжал кулаки.

«Порядок, — решил Андрей и вздохнул. — Скорей бы, что ли?..»

Вдруг руководитель поднял руку:

— Внимание!

За дверью барака послышались легкий шум, шаги. Или это только показалось?

Дверь распахивается. В светлом проеме вырастает рослая угловатая фигура. За ней вторая, третья, пятая…

Андрей преграждает им путь.

— Назад!

От неожиданности уголовники оторопели. Первый — это был Трумпф — чуть попятился. Видимо, бандит подумал, что перед ними охранники. В следующую секунду, сообразив, что это всего-навсего заключенные, уголовник смачно выругался. В лицо Андрею пахнуло винным перегаром.

— Прочь, скелет! — Трумпф коротко взмахнул рукою. Тускло сверкнуло лезвие ножа.

Но Андрей опередил бандита. Перенеся вес тела на левую ногу, боксер послал вперед правый кулак. Удар попал точно в подбородок. Трумпф, лязгнув зубами, свалился под ноги своим дружкам.

— Бей красных! — взвыли уголовники и кинулись на боксера.

Но их встретили палочными ударами. Схватка была короткой, ожесточенной. В разгар столкновения в лица бандитов ударила сильная струя воды. Вода была холодной, отрезвляющей. Это и решило исход схватки. Несмотря на численное превосходство, уголовники не выдержали. Мокрые, с разбитыми носами, синяками и кровоподтеками, они отступили назад, в барак, и шумно захлопнули за собой дверь. Закрылись.

— Сидите, швабры, и не вылазьте! — Костя выругался.

Зеленых караулили до самого рассвета. Но те больше и не пытались высовываться из блока. Крепкие удары и водяная струя, видимо, охладили их пыл.

Не смогли уголовники выбраться и из других бараков. Все их попытки вырваться были остановлены сильными руками. «Варфоломеевская ночь» не удалась, «праздник крови и мести» не состоялся. Уголовники лишний раз убедились в том, что заправилами внутри лагеря, какими они были еще год назад, теперь им уже не бывать, что политические — это такая сила, с которой просто так им не справиться. Концлагерь стал не тем, каким он был.

Утром в праздник 7 Ноября весь Бухенвальд знал о ночном столкновении. Уголовники ходили хмурые, главари, заправилы отсиживались в бараках. Капо, надсмотрщики и другие прислужники эсэсовцев присмирели. Авторитет зеленых, годами державшийся на силе и жестокости, был подорван. Даже многие лидеры немецких социал-демократов, перепутанные и забитые люди, которые боялись не только выступить против фашизма, но и говорить на эту тему, немного оживились.

— О! Руссиш! Гут, гут!

А ведь всего несколько месяцев назад эти лидеры на встрече с представителями русского подполья печально разводили руками и уныло говорили:

— Бороться? В концлагере? Бессмыслица, авантюризм…

Жизнь доказывала правильность курса, взятого советскими коммунистами и комсомольцами. Их поддерживали антифашисты всех стран, на их стороне было большинство мучеников Бухенвальда. Бороться не только нужно, но и возможно!

А вечером, перед проверкой, когда тысячи узников выстроились на аппель-плаце, из колонны в колонну с быстротою молнии пронеслась радостная весть: «Советские войска заняли Киев!»

Столица Советской Украины освобождена! Узники, особенно советские военнопленные, вызывающе смотрели в лицо своим палачам. Эсэсовские офицеры, командиры блоков ходили мрачные, злые. Солдаты — растерянные, хмурые. Наступление Советской Армии, видимо, заставило эсэсовцев подумать о будущем.

Мощные громкоговорители передают специальный выпуск последних известий из Берлина. Лающий голос диктора долго говорит о какой-то «эластичной обороне», о пресловутой тактике «выравнивая линии фронта», о мифическом «восточном вале» и т. д. Но чем высокопарнее были слова, тем яснее проступала растерянность, которая охватила правителей третьего рейха. Советские войска неудержимой лавиной приближались к границам Германии.

И впервые тысячи советских военнопленных после вечернего «аппеля» не разбежались, не разошлись поодиночке, а остались в строю. Их окружили узники других стран.

— Вас, ребята, наказали? За что?

Четко отбивая шаг деревянными колодками, строго соблюдая равнение в строю, русские колонна за колонной направились к своим блокам. Они шли и пели старинные украинские песни: «Распрягайте, хлопцы, коней», «Солнце низенько», «Реве та стогне Днипр широкий» и другие. Пели от души, вкладывая в простые слова большой смысл. Пели русские и татары, украинцы и узбеки, белорусы и грузины. И простые, чудесные песни Украины звучали над Бухенвальдом, как бы говоря о том, что нет в мире силы, способной разрушить этот союз братских народов, нет в мире силы, способной покорить народы свободной страны.

— У русских свято! — шептали поляки.

— Большой праздник! — говорили французы.

— Фройндшафт! — приветствовали немецкие коммунисты.

— Рот Фронт! — выкрикивали испанцы и поднимали сжатые кулаки.

С восхищением смотрели другие узники на измученных неволей, но не сломленных советских людей.

Глава двадцать девятая

Меч возмездия повис над плешивой головой Кушнир-Кушнарева. Тысячи его жертв — коммунисты и комиссары, советские офицеры и партийные работники, расстрелянные эсэсовцами по его доносам в «хитром домике», — взывали к отмщению.

А лагерфюрер Макс Шуберт, отмечая усердие провокатора, дружески похлопывал по плечу подобострастно заглядывающего ему в глаза Кушнир-Кушнарева.

— У вас есть возможности получить офицерский чин.

— Рад стараться, герр майор.

— Старший надсмотрщик на вокзале Ауешвиц убил тридцать тысяч. И что же? Я сам читал в приказе: он заслужил высочайшую награду — попал в личную охрану самого фюрера!

— Буду стараться, герр майор!

Подпольный интернациональный антифашистский центр Бухенвальда принял решение: уничтожить мерзавца. Однако совершить возмездие над провокатором, как совершали его над наиболее рьяными надсмотрщиками и бандитами, было опасно. Смерть Кушнир-Кушнарева могла поставить под удар всю подпольную организацию. Эсэсовцы ответили бы на нее массовыми репрессиями.

Смерть провокатора не должна была вызывать подозрений. После тщательного и всестороннего обсуждения подпольщики решили, что Кушнир-Кушнарев должен «заболеть» и умереть в больнице. Однако и этот вариант был не безопасен. Если и удастся утаить подлинную причину смерти бывшего царского генерала от эсэсовцев, то этого нельзя будет скрыть от опытного глаза главного врача Адольфа Говена. Он все поймет с первого взгляда. Как же быть?

И вот подпольный центр принимает решение — найти ключи к сердцу Говена. По заданию центра немецкие, чешские, французские и австрийские антифашисты, работавшие в канцелярии концлагеря, в больнице, в Гигиеническом институте, уборщики, врачи, писари, разносчики обедов, повара следили за каждым шагом главного врача, запоминали каждое сказанное им слово. Полученные данные стекались к Рихарду, одному из руководителей отдела безопасности.

Говен, сын фрейбургского помещика, имел твердый характер, железную волю, отличался стойкими взглядами. Он фанатичный фашист, верящий и преданный до мозга костей Гитлеру. К своим сослуживцам, эсэсовцам относится высокомерно, презирая их «мышиную возню» по уничтожению людей. Он мечтает о «грандиозных планах» обезлюдения и превращения Европы в жизненное пространство для арийцев. У него нет никаких увлечений: не курит, не пьет, женщинами не интересуется. Из всех женщин он, кажется, увлечен одной — Эльзой Кох, но та к нему, кажется, равнодушна.

Антифашистский центр вынужден был признать, что Говен орешек более крепкий, чем предполагалось. У майора нет уязвимого места. И все же Рихард нашел эту ахиллесову пяту. В одном из сообщений разведывательной сети он обратил внимание на фразу, которую Говен сказал в финансовом отделе при получении денег. Взвешивая в руке плотную пачку марок, майор Говен шутливо произнес:

— Дер даллес, дер даллес… (Бедность, бедность.)

Именно в этих двух словах Рихард и увидел «ключи к сердцу Говена».

— Нужна крупная сумма, — сказал Рихард на заседании центра Николаю Симакову.

Но какая именно сумма могла считаться для Говена «крупной», еще предстояло выяснить. Снова заработали все звенья разведки. Установили: ежегодно главный врач имеет от своего имения около двух тысяч марок чистого дохода. И тогда решили: дать ему сумму, равную его пятнадцатилетнему доходу.

Драгоценности поручили достать политическому заключенному, немцу, антифашисту Отто Галле и работавшему вместе с ним в вещевом складе русскому патриоту Косте Руденко. В вещевом складе хранились драгоценности, отнятые эсэсовцами у своих жертв.

Начальник второго операционного отдела лагерной больницы, политический заключенный коммунист-тельмановец Гельмут Тиман взялся выполнить основную часть задуманной операции: сделать предложение Говену.

Все сознавали — это риск. Но другого выхода не было. На случай провала русский военно-политический центр привел в боевую готовность ударную группу: если Говен откажется от взятки, его следовало немедленно умертвить. По условному сигналу Гельмута русские дружинники должны были напасть на сорок шестой блок, якобы для освобождения своих товарищей, над которыми собираются совершать медицинские опыты, и убить Говена. Заодно они могли расправиться и с Кушнир-Кушнаревым, дом которого находился поблизости. Участники налета сознательно пожертвовали бы собой ради общего дела.

Две недели Гельмут неотступно следил за Говеном. Ждал благоприятного момента. Русские патриоты были начеку, готовые в любую минуту броситься на ненавистного эсэсовца.

За неделю перед рождественскими праздниками наступил, наконец, долгожданный момент. Майор СС иногда, будучи в хорошем настроении, снисходил до дружеской беседы с Гельмутом и даже играл с ним в шахматы. Именно такое настроение у него было в субботу. Придя в больницу и быстро покончив с текущими делами, он кликнул Гельмута:

— Расставляй фигуры. Сейчас я с тобой разделаюсь. За прошлое поражение.

— Это мы еще посмотрим, герр майор.

Гельмут Тиман считался в Бухенвальде одним из лучших шахматистов. Он быстро расставил фигуры и многозначительно произнес:

— Сейчас я вам испорчу настроение под Рождество…

Игра проходила остро, с переменным успехом. К концу партия складывалась в пользу Говена. Гельмут Тиман искусно «проигрывал». Несколько раз он готов был начать нужный разговор, но не решался. Кровь молоточками стучала в висках. Во рту пересохло. Вот сейчас, вот сейчас…

Говен заметил волнение Гельмута. Но понял его по-своему:

— Что, не по душе проигрыш? То-то! Вот сейчас я тебе мат поставлю, — майор сделал ход конем. — Шах!

Тиман искусно «проигрывал». Успех окрылял майора. Он даже подобрел и, усмехнувшись, бросил Гельмуту сигарету.

— Можешь закурить, говорят, иногда помогает.

Тиман облизал пересохшие губы и спросил:

— Герр майор, можно вам задать не служебный, а, так сказать, рождественский вопрос?

— Слушаю.

— Герр майор, вы как-то рассказывали, что у вас имеется свое имение. Возле Фрейбурга. Красивые места!

Говен расплылся в улыбке.

— Какой там воздух! Наша, немецкая Швейцария. Как там хорошо сейчас, ты даже и не представляешь.

Гельмут подался чуть вперед.

— Герр майор… Простите за любопытство, какой доход приносит вам имение?

Говен закурил сигару и важно произнес:

— Три тысячи чистого.

«Врешь, голубчик, — подумал Тиман, — на твой счет поступает только тысяча восемьсот сорок две марки».

— А если бы вам сейчас, гepp майор, на стол положили… — Гельмут немного помедлил и мечтательно произнес: — Ну, скажем, сумму, равную десятилетнему доходу. А?

Говен поднял глаза на Тимана, рассмеялся:

— Я не мечтатель.

— А все-таки, — не уимался Тиман. — Скоро Рождество, можно и помечтать. Представьте, что однажды вы открываете кабинет и видите на вашем столе тридцать тысяч марок…

— Глупости, — сказал главный врач, — глупости вы говорите. — И, помолчав, снова рассмеялся. — Коммунист! Мечтатель? Все вы такие… Живете иллюзиями! То народам земной рай обещаете, этот самый коммунизм, то всякие пятилетние планы выдумываете…

Говен ткнул сигарету в пепельницу и продолжал:

— Учиться надо у американцев. Там не мечтают — делают деньги, — и уже совсем другим тоном, видимо вопрос Тимана попал в цель, тихо произнес: — А какая добрая фея их положит на стол?

Гельмут Тиман глубоко затянулся и, медленно выпустив дым, сказал, раздельно произнося каждое слово:

— Что бы вы сказали, герр майор, если бы Кушнир-Кушнарев неожиданно заболел… за тридцать тысяч.

Лицо майора стало жестким. Он впился глазами в Гельмута. Рука эсэсовца медленно потянулась к кобуре, но остановилась. Тридцать тысяч — это, черт возьми, целое состояние! Говен глотную слюну:

— Хорошо, согласен.

У Тимана отлегло от сердца.

— Только не золотыми зубами, — брезгливо поморщился Говен. — Чистой валютой. В марках!

Через полчаса дежурный эсэсовец вручил провокатору повестку, подписанную самим главным врачом: Кушнир-Кушнареву предлагалось немедленно явиться в лагерную больницу для профилактики против сыпного тифа.

При осмотре в одежде Кушнир-Кушнарева была «обнаружена» вошь. Посланные санитары «нашли» еще одну в постели провокатора.

— Придется вас положить в больницу, — сказал Тиман.

— Нет, нет, я в больницу не лягу, — задрожал негодяй. — И лекарств пить не буду! И уколы делать не дам!

Главный драч презрительно осмотрел дряблое тело наркомана: за эту гадину дают тридцать тысяч! И распорядился:

— Положить Кушнир-Кушнарева в отдельную палату, под мой контроль.

Потом бросил бывшему царскому генералу:

— Вас будет лечить сам начальник отделения доктор Тиман.

— Спасибо, герр майор, спасибо, — улыбка застыла на лице Кушнир-Кушнарева.

Провокатора поместили в отдельной палате. Еду для Кушнир-Кушнарева по распоряжению Говена доставляли солдаты из эсэсовской кухни.

Тиман понимал, что, пока марки не будут у Говена на столе, ни один волос не упадет с головы предателя.

А перевести драгоценности в валюту было не просто. Центр искал способ переправить золото и ценные камни из концлагеря в Веймар и в городском банке обменять их на деньги.

Кухонная команда еженедельно ездила в Веймар получать продукты для эсэсовцев. В команде были свои люди. Им поручалась ответственная операция. Старый коммунист Роберт Зиверт, имевший связи с подпольной комунистической организацией Тюрингии, дал явки в рабочих кварталах.

— Передайте от меня привет, и они помогут.

В канун отъезда кухонной команды старший вещевого склада Отто Галле вынес драгоценности. Он их заранее отобрал и держал в специальном тайнике. Однако, несмотря на все предосторожности, эсэсовец Бамбус, отвечавший за драгоценности в вещевом складе, обратил внимание на исчезновение некоторых слитков. Он кинулся прямо к Галле.

— Куда идет золото?

Отто не растерялся. Он таинственно прошептал:

— Герр коменданту.

Бамбус прикусил язык. Эсэсовец знал, что комендант часто запускает свои руки в государственный склад. Тут уж он был бессилен, против ветра не плюнешь. Бамбус промычал что-то насчет осторожности и посоветовал:

— Ты только записывай, чтоб для учета. А то берет начальство, а расплачиваться своими головами нам придется.

В канун Рождества Гельмут Тиман выложил на стол перед остолбеневшим майором тридцать тысяч марок.

— Не трудитесь считать, герр майор, цифра точная.

Говен опустился на стул. Несколько секунд неподвижно смотрел на тугие пачки, горкой наваленные на письменном столе. Тридцать тысяч. Черт возьми, целое состояние! Главный врач выдвинул ящик письменного стола и торопливо сложил в него пачки ассигнаций. Щелкнул замок. Майор СС Говен поднял глаза на заключенного.

— Кушнир-Кушнарев ваш. Смею надеяться, что не останется никаких последствий?

Тиман кивнул.

Гельмут уже подходил к двери, как вдруг в кабинете послышалось шипение репродуктора. Тиман насторожился. В следующее мгновение из динамика раздался скрипучий голос рапортфюрера:

— Лагерь, слушай! Приказ! Руководителю блока девяносто девять немедленно явиться к воротам…

Тиман знал: в девяносто девятом живут палачи. Значит, предстоят новые казни.

— …Команда крематория, слушай! Немедленно выслать к воротам шесть человек…

Гельмут скрипнул зубами: фашисты торопятся замести следы.

— …Лагерь, слушай! Немедленно явиться к воротам Кушнир-Кушнареву!

Тиман вздрогнул. Значит, привезли русских — нужен провокатор, предатель… А он еще жив!

Гельмут требовательно посмотрел на майора. Говен взял телефонную трубку и подчеркнуто спокойным тоном сообщил канцелярии:

— Кушнир-Кушнарев болен. Он находится в больнице, в тяжелом состоянии.

Узник быстро вышел из кабинета. Надо скорей, сейчас же… Лишь бы не оказался включенным динамик. Лишь бы Кушнир-Кушнарев не слышал вызова. Надо спешить… Успеть… Успеть…

Около палаты он увидел встревоженного Пельцера. Приблизившись к санитару, Тиман полушепотом выдохнул:

— Динамик?

— Я проследил за этим, геноссе Гельмут. Динамик выключен. Провокатор пока ничего не знает.

Войдя в палату, Тиман любезно улыбнулся Кушнир-Кушнареву.

— Как себя чувствует господин генерал?

— Кажется, неплохо, — Кушнир-Кушнарев подобострастно оскалился. Этому усердному врачу он начинал доверять. — Ваши уколы таубенцукера возвращают мне силы.

— О! Это совершенная правда. Таубенцукер — прекрасное средство! Я убежден, что вас уже можно выписывать из больницы. Но для большей уверенности сделаем еще укол.

И Тиман стал подготавливать шприц.

Бывший царский генерал, задрав рубаху, обнажил костлявую желтую спину.

Тиман вонзил шприц под кожу.

Провокатор судорожно взмахнул руками, застонал и рухнул на пол. Смерть была мгновенной.

А по всему Бухенвальду снова гремели репродукторы:

— Больница, слушай! Больница, слушай! Доставить Кушнир-Кушнарева к воротам в любом состоянии!

Главный врач Бухенвальда нервно нажал кнопку звонка. Вбежал дежурный санитар.

— Гельмута Тимана ко мне. Немедленно!

В конце концов пусть Кушнир-Кушнарев подохнет. Но в данный момент, черт возьми, гестапо нужно успокоить.

Без стука вошел Тиман. Говен нервно барабанил пальцами по столу.

— Необходимо Кушнир-Кушнарева на пару часов выбросить к воротам.

Тиман подавил усмешку.

— Кушнир-Кушнарев мертв, герр майор.

Говен вскочил. Заходил по комнате. Потом схватил трубку телефона. Он звонил самому лагерфюреру Шуберту.

— Макс, это я. Я, Говен… Как мне сообщили, этот несчастный Кушнир-Кушнарев уже мертв. Сдох! Понимаешь, сдох!

Бросив трубку телефона, Говен зарычал на Тимана:

— Идиот! Скорее отправь труп в крематорий.

— Слушаюсь, герр майор! — Тиман устремился к выходу.

Десятки тысяч узников недоумевали. Приказы сыпались из репродуктора один за другим. Что-то случилось. Что именно, никто не знал. Но заключенные понимали: если эсэсовцы всполошились, нервничают, значит произошло нечто такое, чему узники могут радоваться.

Начальник гестапо, который в тот момент находился в кабинете лагерфюрера Шуберта, удивился столь неожиданной смерти Кушнир-Кушнарева.

Шуберт молча кивнул.

Захлебываясь от гнева, рапортфюрер снова орал в микрофон:

— Больница, слушай! Больница, слушай! Немедленно доставить труп Кушнир-Кушнарева в гестапо.

Говен сидел за своим столом, сжав виски ладонями. Труп царского генерала могут вскрыть. Станет ясна причина смерти. Черт возьми, из-за этого вшивого агента может завариться каша! И больше всех достанется мне… Моя диссертация… Карьера… Имение… Все вылетит в трубу!

Майор Говен, продолжая нервничать, неотрывно следил за движением минутной стрелки настольных часов. Минуты кажутся вечностью. Говен тревожно ждал.

Наконец раздался телефонный звонок. Говен судорожно схватил трубку и услышал хрипловатый голос начальника крематория:

— Герр майор, докладывает старший фельдфебель Гельбиг. Ваш приказ выполнен! Труп сожжен.

Майор СС Говен поднялся со стула. В кабинете раздался его громкий смех.

— Ха-ха-ха!.. Гестаповцы опоздали!..

Через минуту он любезно разговаривал с начальником гестапо:

— Слушай, Губерт, дружище, ты немного опоздал. Кушнир-Кушнарева нет. Эти остолопы из крематория уже сожгли его. Надо было раньше. Сожжен, и ничего не поделаешь.

На этот раз майор СС Говен говорил правду.

Глава тридцатая

Глубокой мартовской ночью взвыли сирены, захлопали выстрелы. Сонных узников палками поднимали с жестких постелей и гнали на аппель-плац. Андрей вместе с другими, поеживаясь от холода, спешил на центральную площадь.

— Сами не спят, гады, и другим не дают…

Заключенные быстро заполняли площадь. Шли молча. Многие чертыхались, скрывая радость: ночная тревога — это побег! Кто-то вырвался из клетки концлагеря! Счастливого пути, неизвестный товарищ!

Дежурный эсэсовец брызжет слюной в микрофон, и его хриплый голос разносится по Бухенвальду:

— …Администрация лагеря примет все меры к тому, чтобы навести порядок. Тот, кто не желает подчиняться железному порядку, пойдет в «люфт». Отныне и навсегда устанавливается система заложников. За каждого, кто вздумает бежать, будут отвечать его товарищи. Ибо они, зная о побеге, своевременно не информируют администрацию и таким образом являются косвенными соучастниками совершения побега. И если сегодняшние беглецы не будут обнаружены, тогда…

В конце длинной речи эсэсовца Андрей узнал — совершен групповой побег. Бежали пятнадцать человек. Среди перечисленных номеров и номер Ивана Пархоменко. Они сделали подкоп и ушли.

У Андрея захватило дыхание. Как бы он хотел быть с ними!

Пошел мелкий дождь. Холодные капли падали на разгоряченные головы, стекали струйками за спину. Одежда постепенно намокала. Узники жмутся плотнее друг к другу, пытаясь согреться.

— Теперь настоимся, — вздыхает киевлянин.

Время идет медленно. Блокфюреры зверствуют. Они мечутся, наводят равнение ударами палок. А до рассвета еще далеко.

Наступило хмурое утро. Мелко моросит дождь. Узники промокли до костей. В распахнутые ворота въехала крытая грузовая автомашина. В кузове толпятся автоматчики.

Беглецы пойманы!

У Андрея похолодело в груди. Он приподнимается на цыпочках и поверх голов товарищей видит: мордастые эсэсовцы сбрасывают трупы на землю. Десятки тысяч узников притихли. Только гремят барабаны, да в микрофон визжит самодовольный фашист:

— …Такая участь ожидает каждого, кто осмелится высунуть свой нос за пределы лагеря. Великая, могучая Германия, самая гуманная и справедливая страна, может стать жестокой для тех, кто выступает против ее справедливых законов…

Надрывно гремят барабаны. Раздается команда Макса Шуберта. Кричат блокфюреры. Взмахивают палками надсмотрщики. Для устрашения и в назидание заключенных побарачно, команду за командой прогоняют мимо растерзанных беглецов. Смотрите и трепещите!

Первыми идут французы. Поравнявшись с теми, кто отважился попытать счастья и вырваться на свободу, они, как по команде, вскидывают руку. Они отдают воинскую честь героям.

Злоба перекосила лицо рапортфюрера. Эсэсовцы и надсмотрщики, взмахнув палками и плетками, бросились в гущу колонны. Но никакие удары не могли сломить дух солидарности, силу дружбы.

Узники колонна за колонной проходят перед изуродованными трупами смельчаков. Люди идут тихо, в скорбном молчании. Прощайте, дорогие товарищи. Придет время — мы за все отомстим палачам.

Андрей вместе со своими друзьями всматривается в лица смельчаков. Где же Иван? Лица изуродованы до неузнаваемости.

Андрей замедляет шаги, ищет взглядом Пархоменко. Но его почему-то нет. Не может быть… Он вспоминает, что у Ивана было изуродовано ухо. Андрей еще раз внимательно просматривает убитых. У всех уши целые. Значит, Ивана среди этих нет! Он жив! Он ушел! А это — это другие. Их вместо тех…

Весь день только и говорили о групповом побеге. По заданию подпольного интернационального антифашистского центра активисты вели разъяснительную работу среди заключенных. Они вступали в разговор и разоблачали «хитрость» эсэсовцев. Концлагерь походил на растревоженный улей.

Удачный побег Ивана Пархоменко и его группы потряс Андрея. Он целыми ночами напролет лежал с закрытыми глазами и думал, думал. Бежать. Бежать этой весной. Во что бы то ни стало!

Как же так? Иван Пархоменко, близкий человек, который был добрым наставником Андрея в Бухенвальде, не только не предложил Андрею участвовать в побеге, но даже не сказал о том, что побег готовится. Не пришел и проститься. А бежал Иван не один. Группа. Подпольный центр, конечно, знал и помогал им. Это факт! Видимо, готовятся к побегу и другие группы. Это тоже факт! А ему, Андрею, никто из подпольного центра не намекнул об этом. О нем забыли. Конечно, забыли! Кто он такой, чтобы о нем заботились? А сколько таких, как он? В одном только Бухенвальде их насчитываются тысячи. Десятки тысяч. И каждый из них рвется на свободу. Попробуй тут организовывать побеги!

Размышляя, Андрей понял, что, как ни старайся, всех в побег не снарядишь. Тут другой подход требуется. Массовый. Массовые выступления, чтоб всем сразу. Восстание!

При этой мысли Андрей оживился. Восстание! Вот тогда б дали и эсэсовцам, и зеленым. Боксер мысленно представил себя в первых рядах штурмующих эсэсовские укрепления. Горят склады, дым окутал административный городок. В проволоке проделаны проходы. Везде бой. Он с группой товарищей захватывает главные ворота — браму, влезает на башню, срывает немецкий флаг и на его место водружает красное знамя. Бухенвальд свободен!..

На этом радужное воображение обрывалось. Восстание? А где оружие? С пустыми руками на пулеметные вышки не полезешь. Еще нужна военная организация. Чтобы как в армии — батальоны, роты, взводы. У каждого свое задание. Своя цель. Тогда б, конечно, еще можно попытать счастья…

И сколько Андрей ни думал, он, как в заколдованном кругу, приходил к одному решению: надо думать о себе самом. Надо начинать готовиться к побегу. Кто он такой, чтоб о нем думали другие, находящиеся в таких же условиях? Чем он заслужил такие заботы? Чем он лучше других? То-то и оно. И выходит, просто-напросто он не имеет права требовать к себе какого-то особого внимания. Тут есть люди более заслуженные. О них надо думать, им надо всячески помогать. В трудную минуту солдаты должны помнить о своих командирах, оберегать их, заботиться о них. Так будет справедливо. По-нашему, по-советски.

И Андрей решил поговорить с Батыром. В трудные минуты он всегда советовался с Иваном Ивановичем или с ферганцем. С подполковником встретиться ему не удалось, а Каримов долго и внимательно выслушивал исповедь Андрея. Потом спросил:

— А как же бокс?

— Никак, — разозлился Андрей. — И выступать больше не буду! Я хочу настоящей борьбы. Понимаешь, настоящей!

— А бокс что — не настоящая? — в сузившихся глазах Каримова прыгали насмешливые искорки.

Андрей удивленно посмотрел на ферганца: что, мол, за глупый вопрос задаешь?

— Слушай, земляк, — Каримов начал говорить по-узбекски. — У нас в Фергане есть пословица: «Дурная мысль хуже змеи — она укусит даже сидящего на верблюде». Не надо горячиться. Надо серьезно подумать. О твоем желании совершить побег я доложу центру. Если сочтут нужным и возможным…

— А если не сочтут?

— Молодой, горячий, — Батыр покачал головой. — А знаешь ли ты, шайтан, что ради тебя десятки людей рискуют своими жизнями?

— Ну, уж рискуют? — недоверчиво протянул Андрей.

— Да, рискуют. Рискуют по указанию центра, чтоб тебе достать лишнюю пайку хлеба, чашку похлебки, кусочек сахара. Они сами не едят, тебе отдают. Рискуют наши товарищи, которые сидят в канцелярии, оберегая твою личную карточку. А то б ты давно уже зашагал к третьему окошку и вылетел в трубу, в «люфт». Ты у фрицев на примете. Рисковали и те, кто помог тебе выбраться из команды штрафников, держал в госпитале, устраивал на эту легкую работу. Ты думаешь, что это все так, за твои красивые глаза?

Андрей опустил голову.

— И теперь, когда на тебя возлагается большая надежда, ты хочешь бежать. Так не годится, друг. Бежать легче, чем бороться. Ты пока здесь нужен. Даже не представляешь, как нужен! Это не просто бокс.

Андрея не удовлетворил этот разговор. Конечно, в словах Каримова была правда. Бурзенко во всем с ним согласен. Даже как-то на душе стало приятно, с ним говорили, как в армии: строго, требовательно, серьезно. Вместе с тем в словах ферганца Андрей ясно чувствовал какую-то недосказанность. Тот что-то недоговаривал. И Андрей, оставаясь при своем мнении, решил еще поговорить с Иваном Ивановичем.

Глава тридцать первая

Узники спят. Ночь на исходе. Степан Бакланов, крадучись, возвратился в свой барак. Проклятое оружейное масло, хуже дегтя. Степан сладко потягивается и снова сует руки под струю. Чернота, которую оставляют на пальцах и ладони промасленные части пистолетов, отмывается с трудом. Вода холодная, и мыло почти не мылится, скользит в руках, не удержишь.

На душе радостно. Еще бы! Пять новеньких «вальтеров» прибавятся в потайном складе. Надо только их испытать.

У каждого пистолета, у каждой даже самой маленькой его части героическая биография, трудная судьба, путь, полный драматизма и мужества. Сколько отваги и изобретательности проявляют подпольщики, антифашисты разных стран, чтоб под носом у эсэсовцев, в цехах военного завода «Густлов-верке», расположенного рядом с Бухенвальдом, рискуя своей жизнью, сделать лишние детали пистолетов, лежащих сейчас перед Степаном. Охранники и надсмотрищики зорко следят за каждым шагом заключенных, мастера ведут строгий учет каждому кусочку металла, каждой изготовленной части.

Уполномоченный центра Леонид Орлов стал форарбайтером в пистолетном сборочном цехе, «правой рукой» известного нацистского оружейника Вицмана, того самого, который изготовлял именные пистолеты Гитлеру, Гиммлеру, Геббельсу и Кальтербруннеру. Товарищи предупреждали Орлова: смотри, будь осторожен, такого мастера не проведешь! Но советский патриот, будучи прекрасным специалистом, сумел завоевать доверие крупного фашистского оружейника и за его спиной развернул подрывную работу. Орлов поставлял самую основную деталь пистолетов: корпуса.

Но все же добыть детали оружия было проще, чем пронести их в лагерь. Опасность подстерегала смельчаков на каждом шагу. Узников, возвращающихся в лагерь, сопровождал конвой. В главных воротах эсэсовцы прощупывали зоркими глазами рабочие команды. Малейшее подозрение — и обыск. Обыскивают и без подозрения, выбрав заключенных наугад из каждой команды. Иногда подвергают тщательному обыску и всю команду заключенных. В этих случаях подпольщику с оружием — смерть. Даже маленького безобидного винтика достаточно для отправки узника в «хитрый домик».

И все же храбрецы проносят оружие. Уполномоченный центра по внешним командам офицер Николай Сахаров, которого подпольщики в шутку называли министром иностранных дел, подобрал группу отчаянных храбрецов. Части пистолетов прятали в деревянных подошвах, в рукавах курток и в потайных карманах. Рискуя жизнью, подпольщики доставляли в Бухенвальд оружие.

Ночами в умывальнях и уборных, на чердаках и в подвалах из принесенных частей собирали пистолеты, винтовки и гранаты. Но будет ли это оружие стрелять? Сборка пистолетов происходила при свете коптилки, без надлежащих инструментов. Кроме того, отдельные детали порой не соответствовали марке оружия, и их приходилось подгонять вручную. Такое оружие требовало тщательной проверки, испытания его боевых качеств. Но как это сделать в концлагере?

Подпольный интернациональный центр решил считать достаточным, если оружие подает патроны и если подающие механизмы работают слаженно. Но Степан Бакланов не мог согласиться с таким решением. А вдруг в решающую минуту оружие откажет или, что еще хуже, взорвется в руках? Нет, с этим он никак не мог примириться. И Степан нашел место для испытания. Это была запасная канализационная труба, проходившая в центре лагеря. Ее люк находился за Малым лагерем, возле небольшого сарайчика рядом с мусорным ящиком. Но неподалеку от люка находилась сторожевая вышка. С наступлением темноты каждый клочок земли освещался мощными прожекторами. После нескольких неудачных попыток Бакланов понял, что ночью к люку не пробраться.

И тогда он предложил сделать это днем. На него посмотрели как на сумасшедшего. Но, выслушав доводы Бакланова, подполковник Смирнов оценил правильность отчаянного замысла.

Оставалось выбрать день и время.

— В воскресенье, — предложил Левшенков, — когда за Малым лагерем на поляне идут боксерские состязания. Тогда и людей там много и шуму больше чем достаточно.

И вот сегодня, в послеобеденное время, Бакланов пойдет к люку. Успешно ли пройдут испытания? Удастся ли незаметно опуститься в люк? Как далеко будет слышен звук выстрела? Все эти вопросы волновали Бакланова. Он уже давно вымыл руки и лежал в блоке на своем месте, накрывшись одеялом. Но сон к нему не шел. Да разве заснешь, когда сердце тревожно колотится, а мысли одна за другой проносятся в мозгу? Степан отвернулся к стенке и натянул одеяло на голову.

В то самое время, когда Степан Бакланов ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть, в седьмом блоке встретились подполковник Смирнов и Николай Кюнг, возглавлявший отдел безопасности подпольной организации. Они обсуждали весьма важный вопрос: как организовать охрану места проведения испытания оружия и обеспечить должную безопасность.

— Все будет сделано, товарищ подполковник, — в голосе Кюнга звучала твердость и решительность, — я тоже приму участие в охране.

— Я надеюсь на тебя, Николай, — Смирнов пожал ему руку, — а то у Степана горячности много. Видимо, в детстве был сорвиголовой. Отчаянный и рискованный!

Подполковник Смирнов ошибся, он не знал биографии Бакланова. В детстве, да и в юношеские годы Степан не был ни отчаянным, ни сорвиголовой. Сын курского крестьянина, он рано познал лишения. Родился Степан в декабре 1920 года в семье Михаила Бакланова, который, как и большинство малоземельных крестьян, стремился «выйти в люди», стать «хозяином». Но жизнь никак с ним не соглашалась и все время ставила палки в колеса. Судьба не улыбалась ему. После раздела между братьями небольшого хозяйства Михаилу Бакланову досталась главная ценность — лошадь! Однако на худой, замученной коняге он далеко не уехал. В семье не было ни коровы, ни овец. Бился отец Степана смертным боем с проклятой нищетой, но одолеть ее не смог. Хозяйство расстраивалось. И когда в селе организовывалось первое коллективное хозяйство, середняк Михаил Бакланов всей семьей вступил в артель. Односельчане избрали Бакланова первым председателем.

Что Степан помнит о своем детстве? Родился и вырос он в большом русском селе, что в пяти километрах от города Старый Оскол. Село носило странное название — Каплино. Расположено оно на берегу реки, которая своими старицами, превратившимися в заводи и затоны, и была виновницей раздела села на небольшие островки, на «капли». Отсюда и пошло название.

Село было большое — более семисот дворов. Дома ютились на островках, на «каплях». И каждая «капля» имела свое название: Чесноковка, Киселевка, Монастырь, Нахаловка, Выгон, Собачевка, Казенка и другие.

Небольшой, приземистый дом Баклановых располагался в красивом месте на берегу реки, возле небольшой поймы, образующей луг. В дни весенних паводков, когда воды реки Оскол поднимались и затапливали все вокруг, дом оказывался отрезанным от всего мира. Без лодки не обойтись. Пускаться в плаванье приходилось прямо от сеней дома. Каждый год весенние паводки приносили много хлопот: спешно убирали остатки кормов для скота, складывали в безопасное место продукты питания, помогали тем, чьи дома стояли ниже и вода затопляла их по окна. Но зато сколько радости и веселья доставляла река летом! Купание, рыбная ловля, катание на лодках. А зимой, когда после ледостава Оскол одевался в твердый голубой панцирь льда! Мчится на самодельных коньках ватага орущих, смеющихся, раскрасневшихся на морозе ребят, летят снежки, повизгивают девчонки… Замечательно! Восемнадцать лет прожил Степан Бакланов в селе, на берегу реки, и навсегда полюбил это место. Где бы он ни был, где бы ни жил, если поблизости не оказывалось реки, он тосковал по ней, и все ему казалось, что этому месту чего-то не хватает.

Примерно с шестилетнего возраста Степану, как старшему сыну, пришлось оставаться дома за хозяина, особенно летом, когда мать и отец от зари до зари работали а поле, а Степан, выполняя обязанности няньки, присматривал за младшими. Потом и его начали приучать к нелегкому труду крестьянина: он боронил, пас лошадей, полол, возил хлеб на ток. И сколько было радости в сердце мальчика, когда взрослые, скупые на слова, гладили его по голове!..

Осенью 1928 года сверстники Степана пошли в школу. Очень хотелось учиться и ему, Степану. Чем он хуже других? Но его не пустили родители: надо малолетних нянчить.

В один из дней сверстники, соседские ребятишки, направляясь в школу, позвали и Степана:

— Степ, айда с нами в класс. А потом вместе домой пойдем.

На вопрос учительницы, что это за мальчик, ребята ответили шуткой:

— Анисья Ивановна, это новый ученик!

Степан сидел, весь съежившись: сейчас его выгонят. Но учительница не выгнала. Она расспросила его, чей он, как зовут, потом погладила ласково по голове.

— Так тебе очень хочется учиться?

— Очень-преочень, — вздохнул Степан.

— Ну ладно, — ответила учительница, — приходи и завтра. Посмотрим, что из тебя выйдет.

С какой радостью летел Бакланов домой! Ему хотелось прыгать и кричать всем встречным: «Смотрите на меня, какой большой я! Я уже школьник!»

Дома это известие никого не обрадовало.

— А кто будет за меньшими глядеть? — мать осуждающе смотрела на сияющего сына.

Отец оказался более покладистым. Он сделал заключение:

— Походи до морозов.

Но месяца через полтора учительница встретилась с отцом по пути в город и сказала:

— Сын-то ваш один из лучших в классе. Ему обязательно учиться надо!

Отец, видимо, был польщен такой характеристикой и дал согласие оставить сына в школе. Так Степан Бакланов был «утвержден» в учениках. Учился он прилежно, с большой охотой.

Школа занимала бывшую усадьбу помещика Коркалова, имела хороший земельный участок, фруктовый сад, огород. Все работы на пришкольном участке, в саду и в огороде выполнялись самими учащимися. Уроки труда, сельского хозяйства — так тогда называли специальные предметы в школе — вырабатывали не только практические навыки, но воспитывали правильное отношение к физическому труду. С каким детским задором и старательностью стремился каждый ученик обработать отделенную ему грядку, прополоть свой участок капусты, полить рассаду! А с какой любовью и вниманием знакомились в школьном саду с правилами посадки фруктовых деревьев, методами прививок, обработкой почвы и многими другими «секретами» сельскохозяйственной науки! При школе имелась и своя столярная мастерская. В зимнее время ученики пилили, строгали, клеили, сбивали…

И конечно же был свой спортивный городок. Школьники построили его сами. Кольца и подвесной канат, лестница и турник, футбольное поле и ямы для прыжков, сектора для метания и волейбольная площадка. Пусть спортгородок не имел должного оборудования и многие спортивные снаряды были сделаны самими ребятами, но зато какие жаркие состязания разгорались на этих самодельных турниках и футбольном поле! Степан Бакланов был одним из вожаков школьных физкультурников. Ни одно состязание не проходило без его участия. Но наибольших успехов он добивался зимой, в конькобежных соревнованиях. Уж тут никто не мог с ним соперничать. Степан утверждал, что и летом он смог бы опережать сверстников, особенно в плавании. Но летом ему приходилось ходить на заработки. Дело в том, что каждое лето Бакланов шел работать в чунную мастерскую, в которой плели лапти из веревок. К новому учебному году он зарабатывал себе на книги, учебники, а также на рубаху и штаны.

После успешного окончания семилетки перед пятнадцатилетним подростком встал вопрос: что же делать? В селе других учебных заведений не было. В ближайшем городе, в Старом Осколе, имелось педагогическое училище. Степан день и ночь мечтал об учебе. Но как сказать об этом отцу? Семья увеличилась еще на два человека. Теперь она состояла из отца, матери, старшего сына Степана и еще четырех мал мала меньше. А работал только один отец. Приходилось трудновато, еле-еле концы с концами сводили. Но отец уже уверовал в способности сына и торжественно объявил свое твердое решение:

— Продолжай, Степан, учебу. Мы как-нибудь перебьемся. Выходи в люди.

В ту же осень с радостным волнением переступил Степан Бакланов порог педагогического училища. Знания давались легко. Больше всего полюбилось ему изучение истории и немецкого языка. «Все на лету хватает», — говорили о нем учителя.

Три года учебы пролетели, как три недели, и вот весною 1938 года Степан Михайлович Бакланов возвращается домой, становится учителем в семилетней школе. Он учит и сам учится на заочном отделении педагогического института. В школе активного комсомольца избирают секретарем комсомольской организации. А на второй год молодому учителю оказывают большое доверие: его назначают заведующим учебно-воспитательной работой. Перед ним открывалась большая дорога. Но война сорвала все планы.

Фронт. Бои. Ранение. Плен…

После полудня, когда узники толпами направились смотреть очередное состязание, к Бакланову пришел Николай Кюнг.

— Там уже начинают бокс. Пора.

Через несколько минут они выходили из блока. В руках у каждого ведра, наполненные мусором. На дне ведер, которые нес Бакланов, лежат пистолеты и патроны, аккуратно завернутые в промасленную бумагу. На углу блока к ним присоединились еще три подпольщика из отдела безопасности. Они также несли на свалку мусор. Вместе с ними шел и чешский коммунист Ян Геш, «начальник огородной команды».

Ян Геш с повязкой на рукаве и увесистой палкой надсмотрщика сразу же приступил к исполнению своих обязанностей.

— Пошевеливайся, свиньи! Шнель! Шнель!

Понукаемые им подпольщики благополучно прошли через лагерь к отдаленной поляне и приблизились к канализационному люку.

Эсэсовцы смотрят боксерский поединок со сторожевой вышки. Они, так же как многочисленные зрители, плотно обступившие ринг, бурно реагируют на перипетии напряженного поединка.

Один из эсэсовцев, высунувшись вперед, рупором сложил ладони и кричит:

— Дай русской свинье!

Вокруг ринга стоит сплошной гул голосов. Он то затихает, то снова взрывается. На подпольщиков никто не обращает внимания. Они свободно добираются до канализационного люка. Ян Геш размахивает палкой.

— Шнель, свиньи!

Подпольщики выбрасывают мусор и старательно гремят ведрами. Ян Геш шумит:

— Шнель, собаки! Торопись!

А Кюнг нагибается и быстро поднимает крышку люка. Бакланов, схватив свое ведро, прыгает в отверстие.

«Отчаянная голова! — у Кюнга перехватило дыхание. — Прыгает, даже не посмотрев куда. А вдруг там колья поставлены?»

Крышка захлопнулась. Густой мрак окутал Степана. Ощупью Бакланов нашел ход канализации. Нагнув голову и протянув перед собой руки, он торопливо направился вперед. Метров через пятнадцать должен быть поворот налево. Немецким товарищам удалось раздобыть копию плана канализационной сети. Степан тщательно изучил ее. Так и есть — поворот. Свернув за угол, Бакланов останавливается. Ощупью достает два пистолета. Кругом сплошной мрак. Тишина. Только издали доносится плеск сточных вод.

Бакланов заряжает пистолет и взводит курки. Они гулко щелкают. Сердце учащенно бьется. В голову закрадывается тревожная мысль: вдруг канализация контролируется?

Степан поднял руку и нажал спусковой крючок. Вспышка молнии и удар грома. Вспышка света на мгновение выхватила из мрака уходящую вдаль квадратную трубу. Степан даже не заметил, что она сложена из массивных каменных плит. Гром выстрела, повторяясь многократным эхом, укатился куда-то в темноту.

На ощупь проверяет пистолет: перезаряжен. Значит, все в порядке. Подающий механизм работает отлично. А в ушах стоит непонятный подземный гул. На душе радостно и тревожно.

Степан жадно вслушивается. Как там, наверху? В случае опасности Кюнг подаст условный сигнал: хлопнет крышкой люка. Кажется, все благополучно. По-прежнему вдали плещется вода.

Бакланов берет следующий пистолет.

Глава тридцать вторая

На вечерней проверке захрипел микрофон:

— Лагерь, слушай! Завтра всем азиатам остаться в блоках и на работу не выходить!

Андрей насторожился: «Что это значит! Какую новую пакость придумали гитлеровцы?» Еще вчера Бунцоль рассказал ему, что товарищи из канцелярии видели какого-то незнакомца в восточной одежде, приехавшего в лагерь на автомашине самого коменданта.

— Такие гости зря не приезжают, — закончил Альфред.

Предположение старосты блока оправдалось. Утром всем узбекам, туркменам, татарам, киргизам дали отдельный завтрак. Впервые их накормили мучным супом, добавляя в каждую миску ложку постного масла, выдали по лишней пайке хлеба и вместо суррогатного кофе заварили настоящий чай. Узники, не понимая, чего от них хотят, настороженно переглядывались. Но скоро все выяснилось.

Когда после завтрака заключенных выстроили на плацу, к ним в сопровождении коменданта Пистера явилась делегация. Ее возглавлял загорелый белобородый мусульманин в полосатом шелковом халате ферганского покроя, подпоясанном расшитым платком — белбаком. Голову мусульманина украшала большая белоснежная чалма.

Батыр Каримов, догадавшись, в чем дело, усмехнулся и сказал по-узбекски:

— Настоящий муэдзин. Такие в Узбекистане давно вывелись.

— Словно из музея, — добавил какой-то молодой казах.

Мусульманин неторопливо вышел на середину плаца и ласково поглядел на узников.

— Селям алейкум, джигиты, — сказал он по-узбекски и, воздев руки к небу, пропел гортанным голосом стихи из Корана. Покачивая бородой, он стал покровительственно журить заключенных за то, что они нарушили шариат и пошли за неверными, за отступниками и этот неправильный путь привел их в страшный лагерь грешников. Люди, истосковавшиеся по родной речи, жадно вслушивались в слова благочестивого мусульманина. А может быть, он прав?

— Но ваше положение не безнадежное, — продолжал мусульманин. — Аллах свидетель, я принес вам избавление. Есть у вас выход! Есть светлая дорога, указанная самим всевышним. Есть возможность каждому исправить ошибку молодости и с честью, как подобает истинному мусульманину, вернуться на землю отцов и дедов. Джигиты, клянусь минаретами Бухары, мавзолеями Самарканда и святыми камнями Шахимардана, по которым ступали копыта крылатого коня аллаха, вы заслужили прощение. Ваш тяжкий грех сполна искупился слезами ваших родителей и жен. Джигиты, обратите взгляды в сторону солнечного восхода. Там, за горами и лесами, ваша родная земля. Вспомните своих отцов и братьев, жен и сестер, вспомните своих детей! Они ежедневно с надеждой в сердце и со слезами на глазах взирают на багряное зарево заката, мысленно переносятся в страну Запада. Они молятся аллаху и просят его быть милостивым к вам и сохранить ваши жизни. И аллах, могучий и всевидящий, снизошел к их мольбам, даровал вам жизни. И не только даровал жизни, а еще и шлет вам, греховникам, вседобрейшее прощение. Вознесите всевышнему, покровителю и вершителю судеб наших, должную славу. — Мусульманин, подняв глаза к небу, провел пухлыми ладонями по лицу и бороде.

— Аминь! — ответили некоторые заключенные, проводя ладонями по изможденным лицам.

После минутного молчания мусульманин продолжал:

— О правоверные! Все мусульмане земли, правоверные Востока и Запада, Юга и Севера, встали под святое зеленое знамя ислама и объявили газават — священную войну большевикам. Мы создали свою армию. Она называется «Туркестанский легион». Все мусульмане из других лагерей с благосклонного разрешения великого фюрера уже вступили в этот легион. Я привез и вам всепрощение и высочайшее разрешение на свободу. Не теряйте времени, правоверные! Записывайтесь в «Туркестанский легион»! Святая земля предков ждет от вас мужества и храбрости! Ваши отцы и матери, братья и сестры, жены и дети с надеждой смотрят на вас и простирают к вам свои руки. Они ждут вас, освободителей! Они верят в то, что вы, встав под святое знамя ислама, принесете им избавление от красной заразы коммунизма. Аллах смотрит на вас, джигиты!

Он кончил, а люди в полосатой одежде, стоявшие по команде «смирно», сурово смотрели на него. Тогда мусульманин начал говорить опять. Свою речь он произнес на казахском, киргизском, таджикском и туркменском языках. Он призывал своих братьев по вере вступать в «Туркестанский легион» и воевать на стороне немцев против Советов.

— Армия великой Германии наступает на всем фронте. Войска фюрера разгромили главные силы Советов. В войну вступают Турция и Иран. Они уже заняли Ашхабад, Кушку, Термез, Мары и ведут бой на подступах к священной Бухаре. Эмир бухарский шлет своим верным джигитам прощение и зовет в бой за единую и великую свободу. Джигиты, вступайте под священное знамя ислама!

Худые лица узников мрачнели больше и больше.

Выступил и немецкий офицер. Его речь переводил другой мусульманин в чалме. Офицер обещал большие привилегии за верную службу Гитлеру и предложил записываться в легион.

— Братья правоверные! Мы вас не насилуем, — добавил мусульманин, — нет, нет. Мы предлагаем вступить в «Туркестанский легион» добровольно. Подумайте, мсульмане, посоветуйтесь. Завтра мы придем.

Делегация удалилась.

Каримов долго злобно смотрел вслед важному мусульманину, и глаза его сверкали гневом.

«Хитро придумали, гады!» — думал ферганец.

После ухода делегации узников распустили. Комендант «подарил» им выходной день. Разбившись на группы, они обсуждали случившееся.

В сторонке собралась группа узбеков, Каримов направился к ней. В центре ее стоял совсем незнакомый заключенный, по-видимому из вновь прибывших: он был не особенно истощен.

— Слышали? Турция и Иран объединили свои силы и объявили войну России, — торопливо говорил он по-узбекски. — Их армии захватили Ашхабад, Кушку, Термез. Ведут бои почти у самой Бухары. Большевики бегут. Советы распались. Дехкане делят колхозные земли. Слава аллаху, там начинается настоящая жизнь!

Узники недоверчиво молчали. Каждый вспоминал дорогие места, родных и знакомых. Кто-то сочувственно поддакнул.

Каримов придвинулся ближе. Не скрывая негодования, он прямо глядел в лицо «новичку». Тот вытащил из кармана листовку.

— Вот, братья, смотрите и читайте, что наш поэт пишет.

Листовка пошла по рукам. Каримов взглянул на фотографию и обомлел. С листка смотрело знакомое лицо. Прищуренный взгляд, чуть раскосый разрез глаз, широкие скулы. Бурон? Не может быть… Батыр не поверил своим глазам. Известный узбекский советский поэт Бурон, друг Гафура Гуляма, чьи стихи читали запоем и учили наизусть, был сфотографирован в немецкой офицерской форме!

— Бурон тоже перешел к немцам, — и незнакомец, полуприкрыв глаза, нараспев стал читать стихи Бурона, воспевающие гитлеровскую армию.

В Узбекистане, во всей Средней Азии поэт Бурон пользовался большой популярностью. Его любили и молодые и старые.

— Не может быть, чтобы это был Бурон, — сказал пожилой узбек и покачал головой, — не может быть.

— А фотография? — всполошился незнакомец.

— Фотографию можно сделать любую, — ответил узбек. — Я знаю, у меня сын фотограф.

— Врешь про Бурона! Он погиб, — расталкивая узников, к «новичку» пробирался седой, но еще сильный и мускулистый узбек. — Врешь, мерзавец. Я с фронта приезжал в Ташкент после ранения. Тогда газеты много про Бурона писали, целые полосы. Стихи его печатали и статьи о героической смерти. На фронте он погиб.

— И я читал про смерть Бурона, — поддержал ташкентца Каримов.

— Я тоже. И я! — раздались голоса.

Подпольная организация срочно принимала меры. Каримов и другие товарищи, рискуя быть схваченными, вели разъяснительную работу.

— Друзья, Кушка не взята, Термез стоит на месте. И ни Турция, ни Иран войны не объявляли. Это все вранье.

— По всему видно, что у немцев дела на фронте плохие, — говорил Каримов землякам. — Иначе они не стали бы создавать «Туркестанский легион». Но мы-то не дураки! Нас не проведешь…

Заключенные утвердительно кивали головами.

— Да, видимо, у немцев плохие дела. Орлы никогда не будут друзьями шакалов.

Ночью, передавая Каримову сообщения Информбюро и последние известия, Андрей посоветовал другу.

— Будь осторожен…

Каримов молча пожал боксеру руку. Мог ли думать Андрей, что видит Каримова в последний раз?

Утром, после завтрака, снова пришла делегация. Пленных построили. С короткой речью выступил комендант лагеря полковник Пистер. Потом мусульманин в чалме пропел молитву.

— Аминь! — закончил он и провел ладонями по лицу и бороде.

— Аминь! — нестройно повторили заключенные.

Немецкий офицер поднял руку.

— Прошу желающих вступить в «Туркестанский легион» подойти к столу.

Заключенные молчали. Желающих вступить под зеленое «знамя пророка» не оказалось. Офицер снова повторил призыв.

Но вот, расталкивая плечом людей, из рядов вышел первый доброволец. За ним еще четверо. Заключенные насторожились: неужели нашлись предатели? Каримов, взглянув на добровольцев, спрятал усмешку — все чужие. Подосланные. Среди них и тот негодяй, который вчера распространял фальшивку о Буроне.

Пятеро быстро подходят к столу, по очереди берут лист бумаги с текстом присяги на верность Гитлеру, громко читают текст и, поставив подпись, выстраиваются возле мусульманина.

— Следующий? — говорит немецкий офицер. — Кто следующий?

Колонна молчит. Проходит минута, вторая. Офицер нервничает. Он начинает вызывать заключенных по списку. Первым к столу вызван пожилой таджик. Ему прочитали текст «присяги» и сунули в руку автоматическую ручку.

— Поставьте подпись. Вот сюда.

Таджик вздохнул, посмотрел в упор на офицера и сказал:

— Извините, я неграмотный…

Мусульманин насупил брови, но тут же взял себя в руки. С добродушной улыбкой он прошелся вдоль молчаливого строя и остановился около Каримова.

— Эй, джигит, зеленое знамя пророка зовет тебя! Покажи пример этим воронам!

Каримов молчал, словно обращаются не к нему. Тогда подошел узбек в форме немецкого обер-лейтенанта. Он ткнул пальцем в грудь Каримова.

— Ты, земляк, прояви смелость!

Каримов презрительным взглядом смерил с ног до головы изменника и, наконец, громко и отчетливо произнес:

— Я вступать в легион не буду!

— Что-о?! Большевистская гадина!

Широко размахнувшись, предатель ударил ферганца в лицо. Из носа Каримова к подбородку поползла красная струйка крови. Немецкий офицер повернулся к солдатам и коротко бросил:

— Взять!

Ферганца тут же окружили автоматчики и повели к крематорию.

А узбек в форме обер-лейтенанта обратился к другому пленнику:

— Ты, надеюсь, более благоразумен?

— Я вступать в легион не буду, — последовал смелый ответ.

— А ты? — заорал изменник на следующего заключенного.

— Я вступать в легион не буду!

Офицер растерялся. Он посмотрел на коменданта, но тот нервно повернулся и пошел с площади.

Затея немцев с позором провалилась. Делегация вынуждена была удалиться. Пять провокаторов, втянув в плечи головы, словно побитые собаки, торопливо побежали за своими хозяевами. Узбеки, таджики, киргизы, казахи, туркмены единодушно отвергли гнусное предложение.

Но радость победы над врагом была недолгой.

Едва делегация «Туркестанского легиона» удалилась, как к заключенным рванулись взбешенные эсэсовцы. Ударами прикладов и дубинок они вымещали на беззащитных людях свою злобу. Избитых военнопленных погнали к двору крематория. Вскоре оттуда послышались автоматные и пулеметные очереди…

Всю ночь Андрей не смыкал глаз. За окном барака дымила черная труба крематория. Над нею колыхался венчик багрового пламени, озаряя все вокруг красноватым светом…

Андрей думал о гибели своего друга, и ему становилось жутко. Зловещий дым крематория, казалось, обволакивал весь мир. Кончится ли когда-нибудь этот кошмар? Свобода вдруг представилась Андрею призраком, несбыточной мечтой, а его собственная жизнь мелкой и ничтожной. И невыносимая тоска сковала волю боксера. Кому он нужен, кроме самого себя? И эта мышиная возня с боксом… Какая от нее польза? Кому она нужна? И стоит ли дальше жить, чтобы мучиться? Не покончить ли со всем этим, как некоторые? Один шаг — и ты на проволоке…

Глава тридцать третья

Предрассветные сумерки. Ревут динамики: дежурный эсэсовец сигналит подъем. Барак наполняется шумом. Просыпаются узники, звучат приказы форарбайтеров и капо. Стучат деревянные колодки. Андрей безучастно наблюдает за товарищами по неволе. У него тяжелая голова и тяжелое уставшее тело. Опять надевать вечно сырые деревянные колодки? Опять натягивать на себя грязную полосатую одежду? При одном воспоминании боксер морщится. Будь что будет…

Впервые за годы неволи Бурзенко не поднялся вместе с другими, не побежал, ежась от холода, в умывальню, не встал в очередь за кружкой эрзац-кофе и крошечной пайкой суррогатного хлеба… Будь что будет… Апатия охватила боксера, безразличие сковало волю.

Друзья встревожились. Позвали старосту блока. Но Андрей прогнал и Бунцоля, незаслуженно обругав его.

А когда колонны заключенных ушли на работы, в блок явился лагершутце чех Владислав.

— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй?

Андрей даже не пошевелился.

— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй, встать! — заорал полицейский.

Бурзенко нехотя слез с нар.

— Сорок тысяч девятьсот двадцать второй вызывается в канцелярию.

Адрей обул деревянные башмаки и, чертыхаясь, поплелся к выходу. Ему было безразлично, куда и зачем его ведут.

По дороге в канцелярию навстречу попался Трумпф. Уголовник злорадно усмехнулся.

— Попался, боксмайстер! Сейчас получишь отбивные по ребрам, красная гадина!

Андрей хотел остановиться, но полицейский грубо толкнул его в спину:

— Топай, быдло! Топай!

Но в канцелярию они не пошли. Перед выходом на площадь завернули в седьмой блок. Там Андрея встретили и провели в умывальню. Едва он переступил порог, дверь захлопнулась, щелкнул замок.

— Проходи, проходи, — послышался голос Ивана Ивановича, — подсаживайся к нам.

В умывальне были незнакомые заключенные. Среди них — Андрей сразу узнал его — был и Валентин Логунов, тот, который возглавлял группу по борьбе с зелеными. Он протянул Андрею руку. Молча обменялись рукопожатием.

— Продолжаю, товарищи командиры, — Иван Иванович говорил вполголоса. — Нужно развернуть в каждом взводе систематические занятия по изучению устава и материальной части оружия.

Андрей поразился. Уж не ослышался ли он? «Товарищи командиры!» Вот это да! У Андрея от этих слов дух захватило. И еще. «В каждом взводе». Если есть взводы, значит имеются и роты, батальоны? Вот тебе и Бухенвальд!

Иван Иванович продолжал:

— Доведите до сведения каждого бойца его задачу. Пусть люди знают, что они должны будут делать в решающий момент. Пусть каждый готовится к этому часу.

Андрей слушал как завороженный. Он жадно ловил такие знакомые солдату слова, почти забытые в плену. Как много говорили они сердцу!

— А как же с оружием? — спросил один из командиров.

— Часть оружия уже есть, — Иван Иванович полез в карман и вытащил новый немецкий пистолет. — Военный завод у нас рядом, под боком.

Глаза у собравшихся сверкнули радостно. Худые руки нетерпеливо тянулись к оружию. Дай-ка подержать!

Люди стосковались по оружию. Небольшой тяжелый предмет, а сколько веры вселяет, какие надежды рождает! Оружие — это уже не разговоры.

Но на этом не исчерпывались сюрпризы.

Едва Андрей успел прийти в себя, как был потрясен новым чудом. Иван Иванович деловито достал из кармана и развернул перед собравшимися самодельную карту Бухенвальда. На ней были обозначены и бараки, и крематорий, и эсэсовский городок, и — самое главное — система охраны, пулеметные вышки, посты, блиндажи.

— Когда придет время, ваш батальон в составе бригады будет штурмовать здесь. — Иван Иванович провел указательным пальцем по проволочным ограждениям между больницей и главным входом. — А сейчас каждый из вас обязан детально изучить место будущего боя. Так, чтобы любой камень и кустик были знакомы. Ищите места, наиболее удобные для прорыва колючей проволоки, готовьте постепенно людей.

Совещание командиров длилось недолго, но Андрей был готов сидеть здесь целую вечность. Подполковник на прощание каждому крепко пожал руки, сказал несколько теплых слов.

Боксеру, топтавшемуся около и не собиравшемуся уходить, он сказал:

— Андрей, останься, ты мне нужен.

Когда все ушли, Иван Иванович положил руку на плечо боксера и осуждающе посмотрел ему в глаза:

— Ты что там воду мутишь?

— А что я, хуже всех? — не удержался Андрей. — Вы вот к бою готовитесь. Оружие, карты… А я? Почему меня не включаете? Не доверяете?..

— Мы надеемся на тебя, — подполковник немного помолчал. — Ты выступаешь на ринге…

— Да что бокс? Ни вы, ни Левшенков, никто из вас не ходит смотреть на бои. Думаете, я не вижу?

— Ничего ты не видишь, — в голосе Ивана Ивановича послышались суровые нотки. — Ничего не знаешь. Это военная тайна. Но я тебе верю и поэтому скажу то, что не обязан говорить. Так знай, когда идут боксерские состязания, большинство уголовников и всякая другая мразь толпятся возле ринга. Это нам как раз и нужно. Пока идет боксерский поединок, вот эти самые командиры проводят занятия со своими бойцами. Теперь ясно, для чего нужен бокс?

Андрей был поражен. Как же он сам об этом не догадался? Все мысли о побеге показались мелкими перед тем, что он уже делает. Какой же он дурак!

— Простите меня, Иван Иванович, — Андрей виновато опустил голову.

— То-то, брат! — Иван Иванович проводил Андрея к двери.

— Есть у меня к тебе просьба…

— Просьба?

— Ты в последнее время слишком быстро заканчиваешь бои. Постарайся растягивать время. Нам каждая минута дорога.

— Есть! — Андрей счастливо улыбается и козыряет подполковнику.

— Добро, — Иван Иванович крепко пожимает ему руку. — Добро.

Под вечер в барак пришел Роман, поляк из соседнего блока. Он был сильно возбужден.

— Андрей, ходи на минутку.

Бурзенко знал его, не раз встречал у Левшенкова. Роман был польским коммунистом.

— Надо бить морду. Крепко бить!

Роман просил помочь ему. У них в блоке появился новый заключенный, бывший каратель. В лагерь он попал за кражу продуктов со склада. Он откровенно хвастает тем, что вешал русских партизан, жег их дома, насиловал партизанок.

— Когда я сказал ему: «Ты, пся крев, за это ответишь перед русскими», — он бросился на меня и пытался задушить.

Вместе с Андреем в польский барак пошли летчик Алексей Мищенко, который занимал место погибшего Каримова, и сибиряк Григорий Екимов.

Каратель — рослый, длиннорукий, с выступающей нижней челюстью, — увидав Романа, оскалился, обнажая редкие крупные зубы.

— Пришел, большевистская холера!

Роман ответил на оскорбление.

Каратель соскочил с нар и двинулся к Роману. Не подозревая, что рядом с ним стоят русские, он начал ругаться и грозить, что сейчас расправится с польским коммунистом так же, как расправлялся с русскими партизанами и партизанками.

— Тут тебе не Россия, тут мы хозяева! А тебя, Роман Крипиневич, холера большевистская, задушу, как котенка.

Андрей преградил путь карателю. Тот зарычал:

— Отступись!

Рядом с Бурзенко встали Алексей и Григорий.

— Мы — русские партизаны.

Каратель от неожиданности оторопел. Потом круто повернулся и бросился к окну.

Добежать он не успел. Его перехватил Алексей Мищенко. Каратель брыкался, кусался, визжал. Ему скрутили руки, выволокли в умывальню, сунули головой в цементную ванну для мытья ног и держали так, пока он не захлебнулся.

Трое русских пленников действовали стихийно, молча, решительно. Они ни о чем не договаривались, понимая друг друга с полунамека. Все вышло как бы само собой. Гнев и ненависть, переполнявшие их души, вырвались наружу.

Эта расправа над карателем сразу сблизила Андрея с новичком летчиком Алексеем Мищенко и сибиряком коммунистом Григорием Екимовым. Дружба, рожденная в совместной борьбе, самая надежная и верная.

В ту же ночь, лежа на жестком матраце, Алексей Мищенко показал Андрею самодельную записную книжку.

— Веду учет раздавленным гадам. Ты не знаешь, как звали карателя?

— Нет, не знаю…

— Надо у Романа спросить.

Бурзенко перелистал страницы, исписанные карандашом, прочитал фамилии предателей и вернул книжку владельцу.

— Где же ты их ухлопал?

Тот ответил спокойным шепотом:

— Здесь, в Бухенвальде. В карантинном блоке и Малом лагере.

Бурзенко тоже был в Малом лагере, там у него было много знакомых.

— Ты в каком блоке жил?

— В пятьдесят шестом, — ответил Мищенко. — А ты?

Они проговорили чуть ли не до рассвета. Мищенко рассказал о себе откровенно, он догадывался, что боксер связан с подпольщиками. Летчик жаждал борьбы. Андрей узнал, что весною прошлого года, в те дни, когда он с Усманом и Ефимом Семеновичем бежали из концлагеря и пробирались на восток, самолет Алексея Мищенко был сбит в неравном воздушном бою. Из горящей машины Мищенко удалось выпрыгнуть с парашютом. Приземлился он на вражеской территории, в перестрелке был ранен в левую ногу, упал. Попытался подняться, но в это время получил удар прикладом по голове и потерял сознание. Так он попал в плен. Был в концлагерях под Орлом, Смоленском, Ноймарком. В Ноймарке создали подпольную группу, готовили групповой вооруженный побег. Но осуществить побег не удалось. Гестаповцы, догадываясь, что в лагере действует подпольная организация, схватили наугад капитана Филиповского и Алексея Мищенко. Истязали их ужасно. Голых, окровавленных, волоком тащили перед товарищами-военнопленными, запугивая их ужасами пыток, если они не выдадут организатора подполья. Гестаповцы не знали, что руководители у них в руках. Но как они ни бесились, никто из товарищей по лагерю ничего не сказал. Наконец палачам надоело возиться с пленниками, и они отправили их в город.

— Мы с Филиповским все время ждали расстрела. К вечеру в коридоре тюрьмы послышался шум множества шагов и голосов. Они приближались к нашей камере. Сердце мое екнуло. Мы, не сговариваясь, поцеловались, пожали друг другу руки, приготовились к смерти… Вот загремел замок, раскрылась стальная массивная дверь. Из коридора на нас смотрели гестаповцы. Во взглядах любопытство и страх. Посыпались возгласы: «О! Комиссар! Руссиш комиссар!» Тюремщик им объясняет, что «нас поймали вовремя, опоздай гестапо на день-другой, и мы подняли бы восстание в лагерях всей Померании». Так мы поняли, в чем тут дело, что это за экскурсия. Очевидно, следователь гестапо, решив получить очередной чин или орден, раздул «дело». Нам стало ясно, что виселицы не избежать. Но, как видишь, нас не вздернули, а бросили сюда, в Бухенвальд.

Глава тридцать четвертая

Вымыв умывальник, прибрав барак, Андрей направился за кипятком для бака. Он шел и, размахивая пустыми ведрами, насвистывал любимую песню:

Эта песня как нельзя лучше отвечала его душевному состоянию. Он хотел и, следовательно, добился своего, он искал и нашел то, к чему стремился… Встречному эсэсовцу он так лихо откозырял снятием шапки, что тот только самодовольно ухмыльнулся.

— Андрей, подожди, — из дверей ревира махал рукой Пельцер. — Ты что не заходишь?

Бурзенко повернул в ревир.

— В гости к старым друзьям всегда со всем удовольствием.

У Пельцера, несмотря на приветливую улыбку, в глазах была грусть. Это заметил Андрей.

— Ты что, старина, печалишься?

— А ты что, не знаешь? Разве радоваться есть время?

— Моя веселость никого не страшит. Я не Смоляк.

— Да нет, я не об этом, — Пельцер посмотрел на Андрея долгим взглядом.

— Умирают только один раз, — не унимается Андрей, — и хуже смерти ничего не бывает.

— Бывает и хуже, — и, немного помолчав, Пельцер спросил: — Ты Костю-моряка давно встречал?

— Костю? Черноморца? Недавно… — Андрей задумался: «Когда же мы в последний раз виделись?» — Ну, недели полторы, две тому назад… А что?

— Почему он не показывается? Не случилось ли беды с ним какой?

— Костя из огня выскочит и в воде не утонет.

— Ты еще юн, молодой человек. Я слышал, к ним в кочегарку фрау Эльза заглядывала. Там, где побывает Эльза, всегда трупы остаются… Хуже гадюки она, чирей ей на всю голову…

Андрей принес кипяток, залил бак. Спрятал ведра. «Странно, почему Пельцер о Косте беспокоится?» Андрей задумался. Когда же, действительно, он в последний раз встречался с Костей? Стал перебирать дни, недели. После памятной ночи, когда они вместе лупили зеленых, черноморец забегал только раза два. А потом? Потом продукты из кухни начал приносить другой товарищ. Испанец Перессо. Андрей спросил у него, где, мол, Костя, но тот по-русски не понимал. И вот уже продолжительное время с Костей они не встречаются. Беспокойство Пельцера передалось Андрею. «А вдруг и в самом деле с Костей что-либо случилось? Может, ему помощь нужна? А я песенки распеваю». И Андрей направился к старосте блока. «Попрошу поручение на кухню, — решил он. — Надо бы повидаться с Костей».

Альфред Бунцоль сидел у стола, положив голову на ладони. Когда он поднял голову, Андрей увидел в его серых глазах слезы.

— Что с вами? — Андрей подскочил к нему. — Больны?

— Не надо, не надо, — остановил его Альфред. — У меня вот тут болит, — он показал на сердце. — Душа болит…

И вдруг его словно прорвало. Стукнул ладонью по столу.

— Мы этого ему не простим! Слышишь, Андрэ, никогда не простим! Сволочь! Выродок, людоед двадцатого века!

Альфред махал кулаками, ругался, грозил всемирным судом истории. Андрей никогда не видел старосту таким возбужденным и не знал, что делать; стоять или уходить…

Израсходовав весь запас ругательств, Бунцоль сел, потом вскочил и, сжав руками голову, заходил по комнате:

— Какой ужас! Какой позор! Какое глумление над цивилизацией!

— Успокойтесь, не надо… — Андрей попробовал утешить его. — Вы же в фашистском концлагере. Здесь нечему удивляться. Ну что вы от фашистов хотите?

— Все, только не это. Только не это…

Успокоившись, Альфред рассказал Андрею, что сегодня он встретился с одним старым приятелем. Тот художник. Попал в Бухенвальд за карикатуры. Они в детстве учились в одной школе. Зовут художника Макс. Макс находится в секретной мастерской патологии. Она расположена в новом домике, выстроенном специально для жены коменданта фрау Эльзы Кох. Она там полная хозяйка. Под ее руководством в домике орудует «доктор» Вагнер. Отвратительная, мерзкая личность. Людоед двадцатого века. Вот к этому палачу и «прикреплен» художник. Бедный Макс! Что от него осталось! Весь седой, руки трясутся… Он долго не вынесет… Вагнер заставляет его художественно оформлять альбомы. Но какие альбомы! Со слезами на глазах художник переворачивал страницы и показывал чудовищные вещи. Представьте себе массивный богатый альбом. В нем собраны не семейные фотографии, не коллекция марок или открыток. Нет, нет… В нем собрана редчайшая коллекция татуировок! Рисунки на человеческой коже… Эльза Кох лично подбирала их. Она в сопровождении Говена появлялась в рабочих комнатах и заставляла заключенных снимать куртки и рубахи. Эта гиена в женском облике высматривала красивые татуировки. Она записывала в свою записную книжечку номера узника. А через день узника вызывали по радио к третьему окошку, и он попадал в гестаповскую тюрьму. Оттуда — в руки «доктора» Вагнера. И через некоторое время кусок кожи с красивой татуировкой вставляли в страницу альбома…

— Там собраны различные рисунки, — Бунцоль говорит тихо, — различные татуировки. Каждая страница — загубленная жизнь. Я смотрел, и у меня мурашки по спине бегали. Макс показал страницу, которую только кончил оформлять. На ней кусок кожи. Видимо, с груди моряка. Красивая татуировка. Трехмачтовый бриг носом разрезает волны.

— Трехмачтовый корабль? — переспросил Андрей.

— Да.

— А сверху маленькая звездочка есть? — у Андрея стало сухо в горле.

— Да, есть, — все так же безучастно ответил Бунцоль и, вдруг поняв вопросы Андрея, встрепенулся. — Андрэ, ты… Ты знал этого человека?

— Знал… — голос Андрея дрогнул. — И вы его знали… Такая наколка была у Кости-моряка…

— Костя-моряк?.. — глаза Альфреда становятся круглыми. — Тот, который был кочегаром на кухне?

— Тот самый…

— О, доннерветер! — простонал староста блока и сжал костистые кулаки.

В гибель Кости Андрею не верилось. Не может быть! Внутренний голос подсказывал ему, что Костя жив. Ведь староста мог и ошибиться. И почему именно Костя? Андрей даже удивился сам себе. Действительно, почему он решил, что та татуировка принадлежит именно Косте? Ведь она могла быть и у другого? Могла. Сам Андрей альбома не видел. А со слов человека, даже такого честного и правдивого, как Бунцоль, но все же со слов, он не имеет права делать такие выводы.

«Нечего распускать нюни, — Андрей выругал сам себя. — Надо проверить. Нечего панику разводить. Не может быть, чтоб подпольный центр допустил его гибель. Как-никак, а Костя нужный человек».

Но в тот же вечер Левшенков подтвердил, что Костю забрали в гестапо и оттуда направили в «хитрый домик». И никто не мог ему помочь. Чешские друзья, которые работают в канцелярии, несколько раз самоотверженно спасали моряка. Его номер три раза фигурировал в списках заключенных, предназначенных для вызова к третьему окошку. Чехи как бы «невзначай» переставляли личную карточку Кости в другой отсек картотеки. И центр делал все возможное, чтобы спасти моряка. Но судьба Кости была предрешена, им заинтересовалась сама Эльза Кох. Она несколько раз приходила в кочегарку. И по ее личному распоряжению его взяли…

Гибель Кости-моряка, товарища по неволе, друга по борьбе, была такой нелепой, такой чудовищной, что никак не хотелось верить в нее.

— Прощай, братишка!

Крепкие кулаки боксера сжались в яростной злобе.

Жизнь Бухенвальда с каждым днем становилась все напряженнее. Эсэсовцы болезненно реагировали на победы Советской Армии, на ее стремительное движение на Запад и пытались палками и убийствами доказать беззащитным узникам, что немцы еще сильны. Особенно с большим наслаждением избивали они русских. На них фашисты отводили душу.

«Состязания» боксеров, «международное первенство скелетов», как их презрительно наименовали эсэсовцы, из развлечения превратились в арену политической борьбы. Лагерфюрер Густ запретил уголовникам и солдатам убивать русского до тех пор, пока тот не будет побежден. Густ понимал, что уничтожить Андрея он может в любую минуту, но он не может сделать другого — так же просто убить общественное мнение.

Демонстрация превосходства высшей арийской расы с треском проваливалась. Зеленые всполошились. Откормленных бандитов, арийцев и других приспешников эсэсовцев побеждал голодный русский солдат. Победы Андрея нельзя было ни оспаривать, ни тем более опровергать: все его противники побывали на земле…

Зеленые, чтоб немного умалить значение побед русского спортсмена, распускали слухи, будто Андрей Бурзенко является чуть ли не абсолютным чемпионом СССР.

Уголовники выискивали среди узников других национальностей бывших боксеров, создавали им необходимые условия, кормили, усиленно тренировали, надеясь, что кто-нибудь из них сможет устоять перед ударами советского боксера, хотя бы просто устоять. Тогда это даст возможность объявить его победителем по очкам. Но никто не мог продержаться на ногах до конца встречи с Андреем. Мощные удары русского спортсмена пробивали любую защиту. После победы Андрея над сильным польским боксером, носящим украинскую фамилию Бойко, зеленые выдвинули нового противника. Это был французский профессиональный боксер Жак Дулье.

«Чемпион Франции среди профессионалов, — рекламировали зеленые, — неоднократно участвовал в первенстве мира. Он покажет русскому настоящий кулак!»

Жак был чуть ли не на голову выше Андрея, превосходно работал на дальней дистанции, легко передвигался по рингу и умело сочетал защиту с контратаками. Состязаться с ним оказалось трудно. Осторожный француз все время ускользал от схватки, тщательно избегал сближения и стремился, отвечая быстрыми ударами на удары, набирать очки. Бил он слабо, но часто. Замысел его не отличался оригинальностью. Он просто хотел продержаться на ногах до конца встречи и победить по очкам.

«Ну что ж, пусть пока будет по-твоему», — решил Андрей, помня просьбу Ивана Ивановича.

В быстро чередующихся атаках и контратаках прошли два раунда. Француз радовал зеленых. Они уже готовились торжествовать победу. Наконец-то непобедимый русский потерпит поражение!

Но на последних секундах третьего раунда Андрей провел ложную атаку и, якобы обескураженный сопротивлением Жака, сделал шаг назад. Француз бросился вперед, рассчитывая нанести два двойных прямых удара и снова отскочить на безопасное место. И в тот момент, когда кулаки противника начали движение вперед, когда уже нельзя было остановить начавшуюся атаку, Андрей неожиданно «нырнул» под руку Жака и сильно ударил его в корпус. В следующую секунду, распрямляясь и не видя головы Жака, но зная, что она где-то сверху, Бурзенко ударил в челюсть. Перчатка точно легла в цель. Жак упал.

Нокаут.

И так поединок за поединком Андрей нокаутирует бывших профессиональных чемпионов Германии, Австрии и Венгрии, побеждает сильнейших югославских и итальянских боксеров.

Трудно было полуголодному, истощенному боксеру вести бои с ними. Но еще труднее было растягивать поединки. Внутренний голос подсказывал спортсмену, что этот риск равносилен самоубийству. В конце концов у него может не хватить сил, чтобы в последнем раунде нанести решающий удар, бросить противника на землю. Андрей знал, что если он не выиграет бой ввиду явного преимущества или чистой победой-нокаутом, то зеленые тут же воспользуются этим и объявят его противника победителем. Победителем по очкам. А его тут же бросят в крематорий.

Когда-то в Ташкенте Бурзенко читал в учебнике бокса, что спортсмен за один раунд расходует столько же мышечной энергии, сколько ее тратит землекоп за восемь часов работы. Энергия целого рабочего дня сгорает за три минуты раунда! Три раунда — три рабочих дня. Колоссальное напряжение! Конечно, при нормальных условиях и, главное, при хорошем питании такая энергия накапливается с избытком в процессе тренировок. Но здесь ни условий, ни тренировок, ни питания. И к тому же встречи проводятся под дулами пулеметов — на вышках эсэсовцы не дремлют. Они ждут повода, чтобы открыть стрельбу.

Но и в таких условиях Андрей находил в себе силы выступать, бороться за спортивную честь своей Родины. И, успешно защищая честь советского спорта, он выполнял задание подпольного центра.

Андрей Бурзенко проводит трех-, четырех— и шестираундовые бои. Он выходит на ринг, умело маневрирует, уходит от сближения, встречает горячего противника встречными ударами и тянет время. А мысли его там, за рядами зрителей, в тесных умывальнях, в подвалах прачечной и в бане, там, где в эти минуты собираются бойцы подпольной армии мстителей.

Андрей выходит на ринг, а рядом в подвале малого госпиталя, на чердаке восьмого блока Евгений Яльцев, Леонид Орлов, Владимир Холопцев и Борис Сироткин по винтикам, по частям, вручную собирают винтовки и пистолеты.

Андрей выходит на ринг, а рядом, в подпольной лаборатории, организованной в подвале магазинчика, Павел Лысенко заряжает взрывчаткой, приготовленной из кислоты и ваты, самодельные гранаты.

Андрей выходит на ринг, а рядом, в нескольких десятках метров от места состязаний, член подпольного центра, возглавлявший военный сектор, Степан Бакланов опускается в люк и делает пробные выстрелы.

Андрей выходит на ринг, а рядом, в сорок четвертом блоке, где подпольным батальоном командует Валентин Логунов, организуется авторота. Командир автороты Вениамин Щелоков проводит занятие и знакомит заключенных с автоделом.

Андрей выходит на ринг, а рядом, на чердаках и в подвалах, идут очередные занятия подпольных взводов и батальонов. Бойцы, собравшись небольшими группами в пять-десять человек, повторяют устав, изучают немецкое оружие, учатся владеть самодельными гранатами и бутылками с зажигательной смесью.

Андрей выходит на ринг, а рядом, в подвале-кочегарке, собрался командный состав подпольной военно-политической организации и во главе с Иваном Ивановичем Смирновым разрабатывает планы будущих боевых операций, намечает места будущих атак и боев.

Андрей выходит на ринг, а рядом, в секретном блоке патологии, идет заседание подпольного антифашистского интернационального центра, руководитель русской военно-политической организации Николай Симаков докладывает о ходе подготовки к массовому освободительному вооруженному восстанию…

Глава тридцать пятая

Гитлеровская империя трещит по всем швам и распадается на куски, как идущий ко дну старый пароход. Вести о победоносном наступлении советских войск передаются из уст в уста, волнуют весь Бухенвальд. У фашистов дела плохи. В Германии объявлена очередная тотальная мобилизация. Большинство подразделений эсэсовской дивизии «Мертвая голова» по приказанию имперской канцелярии сняты с охраны Бухенвальда и брошены на Восток — там прорван фронт. Их место заняли солдаты последних призывов, среди которых немало участников первой империалистической войны. Новые охранники ведут себя проще, не зверствуют. Но зато оставшиеся эсэсовские палачи «трудятся» не покладая рук. Чувствуя, что скоро наступит час расплаты и им несдобровать, они стремятся как можно больше людей отправить в крематорий.

Известие о втором фронте, о высадке союзнических войск взбудоражило заключенных. Новость облетела все бараки, объединяя в одну семью всех антифашистов.

Двадцать пятого августа после обеда к Андрею заглянул француз Поль Рэнуар, тот самый, который не раз вместе с Шарлем был судьей на ринге. Он принес подарок от французских патриотов — маленькую плитку шоколада и кусочек копченого окорока.

— Мой друг получил посылку от Красного Креста, — объяснил на французском языке.

Видя, что Бурзенко не понимает, Поль гвоздем начертил на столе флаг и на нем крест и полумесяц. Андрей закивал головой.

— Спасибо, друг. Скоро Гитлер капут! Рот Фронт!

— Фронт, фронт, — утвердительно кивнул Поль Рэнуар, — цвей фронт!

И тут же нарисовал очертания Франции, Англии, провел жирные стрелы, самолет и написал цифру «1500000».

— О! — многозначительно произнес Поль. — Цвей фронт! Цвей фронт!

— Сервус! — ответил Андрей французу словом, которое обозначало в Бухенвальде солидарность, дружбу, совместную борьбу. — Сервус, друг, сервус!

В это время раздался рев сирены. Узники переглянулись. Что это значит? Тревога днем? Неужели побег? Но это предположение не оправдалось.

— Лагерь, слушай! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

Как бы в подтверждение этих слов в эсэсовском городке заговорили скорострельные пушки.

— Зенитки, — определил Андрей. — Зенитки, понимаешь?

Поль широко улыбался и кивал головой.

Над Бухенвальдом показалась эскадрилья боевых машин.

Рев сирены, выстрелы зениток, гул бомбардировщиков вселяли в душу узников не страх, а надежду, радости, восторг. Первая воздушная тревога! Бейте, незнакомые друзья! Жгите проклятый лагерь! Уничтожайте военные заводы!

Над Бухенвальдом, случалось, и прежде пролетали соединения английских и американских бомбардировщиков. Узники глядели на них, закинув головы, и гадали: какой город идут бомбить?

И сегодня самолеты с ревом устремились на Бухенвальд. Вот ведущий заходит в пике. От серебристых крыльев самолета отрываются черные точки. Они летят, оставляя за собой белый хвост дыма.

В поселке эсэсовцев раздался оглушительный взрыв. За ним второй, третий… Там, где находился подземный завод, в воздух поднялись фонтаны земли и дыма. Вверх взлетели железобетонные глыбы, деревья, кирпичи.

Андрей потянул француза на крышу блока.

— Скорей, скорей!

Забывая об опасности, Бурзенко ликовал. Он снял свой колпак и размахивает им.

— Давай! Еще! Сыпь!

Поль, впервые попавший под бомбежку, побледнев и широко раскрыв глаза, смотрел на земляные фонтаны взрывов, пылающие стены.

Вдруг он вытянул руку, показывая на горящую эсэсовскую казарму:

— Новак! Чех Новак!

Из пылающего здания неслись крики недобитых эсэсовцев. И в это здание, охваченное пламенем, бросился человек. Андрей заметил, что одет он в синюю униформу, какую носили заключенные, работавшие в канцелярии. Закрывая лицо рукой, Новак бросился внутрь горящего здания.

— Шкура! — выругался Андрей. — Нашел, кого спасать… Выслужиться хочет, гадина!

Через несколько минут Новак выскочил из казармы. Он тащил какой-то тяжелый ящик. Чех остановился, передохнул. Потом рывком поднял ящик на плечо и, сгибаясь под тяжестью, побежал.

У Андрея невольно вырвалось радостное восклицание. В таких плоских ящиках обычно хранят патроны или гранаты. Так вот зачем Новак, рискуя жизнью, бросился в охваченную пламенем казарму! Молодчина!

Вокруг смельчака свистели пули. Он попал под двойной обстрел. Самолеты на бреющем полете поливали свинцом эсэсовские казармы, и в то же время по герою открыли стрельбу нацисты, засевшие на сторожевых вышках. До спасительного поворота, до канцелярии оставались считанные метры. Еще немного, и чех окажется в безопасности. Несколько заключенных, пренебрегая обстрелом, спешили ему навстречу.

Но донести ящик, добежать до укрытия Новаку не удалось. Рядом с ним разорвалась авиабомба. Бурзенко увидал, как на плечах храбреца вспыхнуло ярко-оранжевое пламя. Раздался оглушительный взрыв.

Так геройски погиб чешский патриот, член подпольной организации Новак.

Самолеты улетели. В Бухенвальде воцарилась напряженная тишина. Над военным заводом стоит столб черного дыма: пылают оружейные цехи, склад горючего. Дым окутал и эсэсовский городок. Одна казарма разрушена, другая горит. Пострадали отдельные виллы. Из укрытий и убежищ, озираясь, вылазят эсэсовцы. Перепачканные глиной, злые, напуганные.

В эсэсовском городке, куда Андрей попал с командой для расчистки завалов, пожарники из числа заключенных неторопливо поливали горящую казарму из шлангов. Слева от центральной аллеи тлела огромная гора старых деревянных башмаков. Черный дым застилал дорогу, ел глаза.

— Сюда, пожалуйста! Сюда, пожалуйста, — навстречу команде спешил растрепанный и растерянный Ле-Клайре.

Андрей сразу узнал мордастого начальника гестапо. Того самого, который его допрашивал, и усмехнулся: что, гадюка, не нравится!

— Сюда, пожалуйста! — у Ле-Клайре дрожат руки. — Пожалуйста, что-нибудь… хоть фотографии.

У гестаповца погибла вся семья: жена, двое детей.

Узники не спеша стали разбирать груду кирпича — все, что осталось от дома одного из главных палачей Бухенвальда.

— Андрей, ну-ка, попробуй вареньица, — Григорий Екимов протягивает ему открытую помятую железную банку. Губы Григория в липкой сладости. Ел без ложки.

Бурзенко отхлебывает прямо из банки. И немцы умеют варить хорошее вишневое варенье!

А другая группа заключенных у казармы грузит на автомашину трупы погибших эсэсовцев. Грузят с удовольствием: убитых много. Комендант велел трупы отвозить в крематорий. Сейчас не до почестей.

Андрей вернулся в лагерь поздно, к вечерней проверке. Он выложил на стол найденные продукты: банку сгущенного молока, несколько кусочков грязного сахара, пачку сигарет.

— Закуривай, ребята!

Пачку сразу же опустошили.

У других участников спасательных работ «улов» оказался богаче: кусок соленого свиного сала, часть окорока, полголовки сыра, мятая пачка галет. Староста блока Альфред Бунцоль разделил продукты на равные части и раскланялся.

— Прошу к столу!

Алексей Мищенко, отправляя свою порцию сала в рот, блаженно улыбается.

— За упокой души паразитов… Дай боже — завтра тоже!

Узники в отличном настроении. Бомбардировка Бухенвальда принесла им радость. Теперь каждый из них почувствовал близость свободы, близость избавления. То, что годами казалось несбыточной мечтою, превращалось в реальную возможность. И это наполняло души пленников солнечным светом. Люди снова почувствовали себя людьми!

Узники собираются группами вокруг русских. Тема разговора одна: война, борьба. Пленники вдруг явственно почувствовали и поняли: немцев можно победить!

Григорий Екимов, участник боев под Сталинградом, вспоминает, как зимой брали в плен командующего немецкой армией.

— Вылазит чучело, закутанное в платки пуховые, и машет куском белой простыни. Сдается, значит. А за ним из подвала «Гастронома» выползают тощие полковники да генералы. Приветствуют нас поднятыми руками…

Григорий рассказывает эту историю в тысячный раз, но сегодня она звучит по-новому.

До глубокой ночи барак не спал. То там, то здесь слышался жаркий шепот, приглушенный разговор.

А когда сон начал клонить к жестким подушкам разгоряченные головы, в бараке неожиданно появился Альфред Бунцоль. В такое позднее время он обычно никогда не заходил. Андрей поднял голову, взглянул на старосту и по его лицу понял, что стряслась какая-то беда.

Бунцоль торопливо подошел к выключателю и погасил свет. В ту же секунду раздался чей-то властный голос:

— Товарищи! Внимание!

Бурзенко приподнялся на локтях. Голос очень знаком. Где он его слышал? Андрей напряг память. Ах, вот где он его слышал! В седьмом бараке, ночью, когда готовились подавлять вылазку зеленых. Это был голос Николая Кюнга.

— Товарищи! Сегодня во время бомбежки нам удалось узнать о новом чудовищном преступлении фашистов. По секретному приказу Гиммлера неделю тому назад здесь, в Бухенвальде, во дворе крематория был зверски убит вождь немецкого пролетариата, председатель Коммунистической партии Германии товарищ Эрнст Тельман.

Барак словно качнуло. Узники вскочили с постелей.

— Тельман?

— Неужели?

Покрывая гул, снова зазвучал голос Кюнга:

— Товарищи! Почтим память нашего дорогого товарища Эрнста Тельмана минутным молчанием.

В блоке наступила траурная тишина. Склонив голову, Андрей вспомнил о том, что учился в школе, носящей имя несгибаемого коммуниста. Огромный портрет Тельмана вывешивали над парадным подъездом по праздничным дням, вспомнил школьные вечера, посвященные мужественному борцу международного пролетариата.

Прощай, дорогой товарищ Тельман…

Когда староста вновь включил свет, Кюнга в блоке уже не было. Бунцоль медленно обвел пленных невидящими глазами и, согнувшись, пошел к выходу. Ему было особенно тяжело. Тельмана он знал лично. Вместе с ним он принимал участие в организации забастовок гамбургских рабочих…

Глава тридцать шестая

Весть об убийстве Тельмана, потрясшая десятки тысяч узников Бухенвальда, сплотила всех антифашистов. Опасаясь массового бунта, комендант приказал удвоить наряды солдат на сторожевых вышках. Эсэсовцы, ответственные за отдельные блоки, получили строгое предписание следить за настроением своих подопечных и в случае чего патронов не жалеть. Сотни провокаторов и предателей рыскали по лагерю. В помощь потерявшим влияние зеленым была брошена большая банда уголовников из концлагеря Дахау.

Атмосфера в Бухенвальде накалялась. Борьба между зелеными и политическими вспыхнула с новой силой.

После очередной победы Андрея Бурзенко на ринге группа отборных головорезов с криками кинулась на русского спортсмена, когда тот перелезал через веревки. Но на их пути выросли несколько крепких и плечистых русских. Вспыхнувшая потасовка быстро переросла в массовую драку. В нее втягивались новые и новые узники. В скором времени на поляне шло настоящее рукопашное сражение, в котором с обеих сторон участвовало более тысячи человек. Эсэсовцы, наблюдавшие драку со сторожевых вышек, направили на узников пулемет и ждали результата. Когда, к их разочарованию, явно обозначился перевес политических, с вышек полоснули из пулемета. Пули засвистели над головами. Узники стали разбегаться. Эсэсовцы спасали зеленых от разгрома.

Гестаповцы знали, что их злодеяние так или иначе станет известным мировой общественности. Но как сообщить о подлом убийстве? Даже самые тупоголовые фашистские палачи во главе с рейхскомиссаром Гиммлером понимали, что стандартному вранью — «Покончил жизнь самоубийством» или «Убит при попытке к бегству» — никто не поверит. Гестаповцы трусили, пытаясь вначале замазать следы преступного убийства. И лишь 14 сентября 1944 года, чуть ли не через месяц, фашистская пропаганда решилась сообщить о смерти Тельмана. Вечером, когда на площади Бухенвальда узники выстроились для вечерней проверки, они услышали, как берлинское радио передало специальное сообщение:

«При налете англо-американской авиации на окрестности Веймара 28 августа многочисленные фугасные бомбы попали в концентрационный лагерь Бухенвальд. Среди убитых заключенных находятся также бывшие депутаты рейхстага Брейтшейд и Тельман».

Наглая ложь была очевидна всякому. 28 августа ни Веймар, ни Бухенвальд не бомбили. Бомбардировка была на три дня раньше, 25 августа. Кроме того — это все узники знали — ни одна фугасная бомба на территорию концлагеря не упала. Видимо, гестаповцы впопыхах не смогли договориться с министерством пропаганды и более правдоподобно подобрать дату убийства.

По рядам пленных прокатилась волна негодования. Дежурный рапортфюрер выключил репродукторы и разразился бранью: почему в рядах узников нет должного порядка? Блокфюреры, размахивая палками, бросились наводить «порядок».

А ночью подпольщики приняли специальное сообщение московского радио: «Сегодня немецкое телеграфное агентство сообщило, что при налете авиации союзников якобы погибло много заключенных концентрационного лагеря Бухенвальд. Среди погибших будто бы находятся председатель Коммунистической партии Германии депутат рейхстага Эрнст Тельман и депутат рейхстага от социал-демократической партии Брейтшейд. Как подтверждает командование союзных войск, 28 августа не только на Бухенвальд, но и вообще на Германию никаких авиационных налетов не производилось. Следовательно, смерть Тельмана и Брейтшейда — дело рук самих гитлеровцев. Это очевидно и из того, что Гитлер начал уничтожать вождей оппозиционных партий. Гиммлер дал приказ арестовать всех бывших депутатов рейхстага, которые не являются членами гитлеровской национал-социалистической партии…» Аналогичное сообщение передало и лондонское радио…

Утром это известие передавалось из уст в уста. Все понимали, что огненное кольцо фронтов сомкнулось вокруг фашистского логова и с каждым днем сжимается все теснее. И в этом кругу, словно скорпионы, мечутся нацистские вожди. Предчувствуя свою неминуемую гибель, они торопятся обезглавить пролетариат, убить всех возможных руководителей будущей Германии.

Спустя три дня геббельсовское министерство пропаганды передало «уточнение»:

«В ответ на утверждение противника немецкая сторона категорически констатирует факт, что авиационные соединения союзников 24 августа сбросили на лагерь Бухенвальд около тысячи фугасных и несколько зажигательных бомб, в результате чего в лагере была учинена настоящая кровавая баня».

Неуклюжее вранье выдавало нацистов с головой.

Подпольный радиоприемник принял следующее заявление лондонского радио:

«14 сентября официальное немецкое телеграфное агентство сообщило, что 28 августа в результате налета британской авиации на концентрационный лагерь Бухенвальд погибли Эрнст Тельман, Рудольф Брейтшейд и многие другие заключенные. Спусти три дня, 17 сентября, немецкое информационное бюро опубликовало новый вариант своей сказки, по которому налет авиации союзников имел место 24 августа. Этим налетом британские и американские авиасоединения якобы учинили в концентрационном лагере кровавую баню. Недолго думая, нацисты на четыре дня назад перенесли дату налета, причем они двадцать дней размышляли, прежде чем решились сообщить общественности о событиях в Бухенвальде.

По имеющимся у нас данным, в июле — августе в Бухенвальде зверски было убито семь тысяч узников, в том числе Тельман и Брейтшейд. Эти убийства являются новой попыткой нацистов устранить всех вождей оппозиции в Германии и Австрии».

Подпольный интернациональный антифашистский центр вынес решение провести в бараках вечера памяти Тельмана и организовать общелагерный траурный митинг. На этот митинг каждая из девятнадцати подпольных организаций должна прислать своих представителей по два человека от каждого барака. Местом для проведения митинга выбрали подвал дезинфекционного барака. Он был большой и имел два выхода.

После вечерней проверки Альфред Бунцоль вызвал Андрея и Григория Екимова.

— Пора.

Осторожно обходя полицейские посты, они направились к дезинфекционному блоку. Перед низким каменным бараком расхаживала ночная охрана: лагерные полицейские, специально назначенные старостой лагеря из числа политических. Проникнуть в блок, минуя их, было невозможно. Лагершутце чех Владек узнал их и пропустил:

— Быстрее входите.

Андрей, Бунцоль и Екимов спустились по каменной лестнице в глубокий подвальный зал. Низкий каменный потолок, запах сырости и дезинфекционного раствора. Глаза постепенно привыкают к полутьме, электрический свет проникает сверху, через небольшие окошки.

Когда глаза освоились с полутьмой, Андрей стал различать лица узников, пришедших, как и он, на траурный митинг. Он узнал Валентина Логунова, командовавшего группой во время подавления зеленых, обменялся крепким рукопожатием с Левшенковым и Симаковым, перебросился парой слов с бельгийцем Анри Глинером, поздоровался с Гельмутом Тиманом, начальником операционного отдела. Тиман беседовал с французом Полем Марселем, о котором Андрею много рассказывали как о бесстрашном коммунисте.

Гарри Миттельдорп подвинулся, освобождая место рядом с собой, и шепотом позвал:

— Андрэ, иди к нам.

Миттельдорп познакомил Андрея с двумя товарищами — голландцем и норвежцем. Норвежец говорил по-немецки, он долго тряс руку Андрея.

— Гут, боксмайстер! Гут!

Гарри Миттельдорп объяснил Андрею, что на митинг собрались профессиональные революционеры, коммунисты. Многим из них неоднократно приходилось встречаться с Тельманом.

На стоявший у стены ящик поднялся Вальтер Бартель, руководитель центра подпольной интернациональной антифашистской организации.

— Товарищи, траурный митинг, посвященный Эрнсту Тельману, считаю открытым.

Кто-то чиркнул спичкой и зажег два сальных огарка, установленных на перевернутых кадках. Их дрожащий свет озарил небольшой портрет Тельмана. Этот портрет, как потом узнал Андрей, нарисовал куском древесного угля русский художник — заключенный Роман Ефименко. На родине, в Донбассе, ему неоднократно приходилось писать портреты Тельмана с фотографий. А этот рисунок Роман сделал по памяти. И участники траурного митинга увидели хорошо знакомое им мужественное лицо вождя немецкого пролетариата, его упрямо сжатые губы и пристальный взгляд из-под козырька фуражки, взгляд, выражавший ум, суровость бойца и теплоту большой человеческой души.

Первым взял слово пожилой седовласый заключенный в полосатой куртке, с красной полоской над номером. Такой знак обозначал, что узник находится в заключении более десяти лет. Андрей узнал оратора. Это был старейший немецкий коммунист Роберт Зиверт.

— Накануне плебисцита в Саарской области наша рабочая делегация прибыла в Берлин на свидание с товарищем Тельманом, — говорит Роберт Зиверт. — Нацисты не посмели отказать и открыли перед нами двери Моабитской тюрьмы. Один из наших товарищей, горняк, спросил Тельмана, не издеваются ли над ним. Помню, в глубоком волнении Эрнст ответил: «Да, издеваются!» И рассказал, что в первые месяцы заключения в камеру являлся сам уголовный комиссар Геринг и приводил с собой гестаповских громил. Они стремились побоями вырвать у Тельмана «признания». Но долго нам беседовать не дали. Как только Тельман стал рассказывать об издевательствах, гестаповцы запретили продолжать беседу. Они грубо вытолкали делегацию из камеры. Товарищ Тельман крикнул нам: «Расскажите об этом саарским рабочим!»

Один за другим выступают ораторы. Воспоминаниями о встречах с Тельманом в Москве поделился Иван Иванович Смирнов. Альфред Бунцоль рассказал о том, как гиммлеровские молодчики издевались над Тельманом в Ганноверской тюрьме. В тот день, когда ему исполнилось пятьдесят два года, они конфисковали многочисленные письма, открытки и телеграммы, пришедшие на имя Тельмана. Обнаглевший гестаповский чиновник язвительно сказал Тельману, что его уже забыли, что он никому не нужен и его никто не помнит. Тельман ничего на это не ответил. Он отвернулся от гестаповца, давая понять, что не желает с такой гадиной разговаривать. Но тот не уходил. Немного помедля, он предложил Тельману написать брошюру, в которой он отрекается от коммунистического мировоззрения и порывает навсегда с красной Россией.

Тельман резко повернулся к гестаповцу и сказал: «Запомните, вы, как вас там, господин тюремщик, что Советский Союз существует уже двадцать лет. Ваша третья империя столько не просуществует!»

Андрея, как и всех участников митинга, потрясло выступление поляка Мариана Згода, который оказался невольным свидетелем неслыханного злодеяния, совершенного в Бухенвальде.

— В тот роковой день, восемнадцатого августа, — взволнованно говорил Мариан Згода, — меня заставили перевозить трупы из двора крематория к печам. После обеда во двор крематория въехала крытая гестаповская машина, вы знаете ее. Заключенных из команды крематория не выпустили во двор. Старший фельдфебель Гельбер, этот зверь, погрозил нам кулаком: «Сидите как крысы и не высовывайте поганого носа!» Мы забились в отдельную комнату. Я пробрался к окошку. Через открытую форточку мне было все слышно и видно. Из черной машины вывели человека. Высокий, плотный, широколобый, с ясными глазами. Он прошел в пяти шагах от меня. Лицо его показалось мне очень знакомым, но я не знал, товарищи, что это был Тельман. Гестаповцы повели его вниз, в подвал крематория. Позади шли двое, с пистолетами в руках. Одного из конвойных я знал, это был Вилли — помощник палача. Только они спустились в подвал, я услышал выстрел. Потом, немного погодя, раздались еще два… Через несколько минут оба гестаповца вышли из подвала. Один сказал: «С Тельманом покончили!» Вот как это было…

В подвале повисла тягостная тишина.

— Товарищи! Геноссе! — на возвышение снова поднялся Вальтер Бартель. — Одиннадцать с половиной лет нацисты держали нашего вождя Эрнста Тельмана в одиночных камерах. Затем они тайно привезли его в Бухенвальд и здесь зверски убили. Товарищи, если бы фашисты не творили никаких других злодеяний, не совершали массовых расстрелов и не грабили целые страны, то одной только этой смерти, этого подлого трусливого убийства вполне достаточно, чтобы они на вечные времена покрыли себя черной грязью несмываемого позора. Товарищи, подлая рука нацистов вырвала из наших рядов дорогого и любимого вождя немецкого пролетариата, пламенного бойца революции, страстного проповедника коммунизма, председателя Коммунистической партии Германии. Он по капле до конца отдал свою кровь за светлое будущее своего народа, он до конца своих дней горячо верил в победу немецкого пролетариата, верил в торжество идей коммунизма. Почтим память дорогого товарища Тельмана пятиминутным молчанием.

Узники, делегаты блоков, встали в скорбном молчании. В напряженной тишине медленно плывут минуты. Андрей стоит, склонив голову, и мысленно, как и все присутствующие, дает клятву быть таким же стойким и мужественным, каким был Тельман, так же высоко нести над землей дорогое красное знамя, обагренное кровью погибших коммунистов.

Неожиданно в траурную тишину вплетается мелодия революционного марша. Мелодия возникла так тихо, что ее едва улавливал слух, и вместе с тем она казалась такой громкой, такой четкой, нарастающей, что от нее начинало сильнее стучать сердце. Андрей, сдерживая волнение, через головы присутствовавших вглядывался в дальний угол, туда, откуда неслись эти чуть слышные звуки. Там, в полутьме, стоят пятеро заключенных чехов из лагерного музыкального взвода. Они стоят плечом к плечу и выводят на поблескивающих никелем немецких губных гармошках русский революционный траурный марш, отдавая последнюю дань вождю германских рабочих Эрнсту Тельману.

Андрей присоединяет свой страстный шепот к этой бесконечно грустной и вместе с тем зовущей к борьбе мелодии.

Глава тридцать седьмая

О тайном митинге стало известно гестаповцам. Днем последовал приказ Шуберта.

— Канцелярия, слушай! Срочно сообщить, где работают заключенные Вилли Блейхерт, Григорий Екимов, Ярослав Либерцайт и Франц Лайтнер. Данные, содержащие полные характеристики, представить непосредственно коменданту. Живо, свиньи!

К вечеру на территорию лагеря вошла большая группа солдат и блокфюреров. Они, произведя повальный обыск, арестовали старосту дезинфекционного барака Вилли Блейхерта, рабочих этого блока Григория Екимова и Тимофея Савина, а также Ганса Бурхарда, Губерта Мюллера, Франца Лайтнера и других.

Ярослав Либерцайт, не надеясь, что вынесет пытки, покончил жизнь самоубийством. Он бросился на колючую проволоку…

Сквозь сон Андрей почувствовал прикосновение чьих-то рук. Кто-то настойчиво тормошил его. Бурзенко с трудом открыл глаза. Это был Мищенко. Тот зашептал:

— Иди в уборную. Скорее.

В туалетной уже находилось человек пятнадцать. Многие были из других блоков. Все были встревожены. Их волнение передалось и Андрею. Об арестах он уже знал.

Пришел Николай Кюнг, возглавлявший в подпольной организации отдел безопасности. Его сразу обступили подпольщики.

Кюнг объявил приказ центра:

— Организация в опасности. Гестаповцы привезли в лагерь большую шпионскую группу. Необходимо срочно уничтожить все, что может в какой-то мере скомпрометировать. Прием новых людей в организацию временно прекратить. Усилить бдительность. Принять все меры к выявлению шпионов и уничтожить их.

В бараке постоянно появлялись новые люди. Это было обычным явлением. Одни узники умирали, других убивали, а на их места присылали новых.

— В первую очередь возьмите под контроль всех новеньких, прибывших в последнее время, — закончил Николай Кюнг. — Будьте осторожны и бдительны. Промах одного может стоить жизни многим.

После ухода Кюнга разошлись представители из других бараков. Оставшимся староста сорок второго блока Альфред Бунцоль сказал:

— Друзья, обстоятельства требуют усиления конспирации. Отныне ко мне будете обращаться только в самых необходимых случаях, и то через Андрея.

Подпольщики по одному покинули туалетную.

За окном глубокая ночь. Андрей пытался уснуть, но сна не было. Он чувствовал, что его сосед Мищенко тоже не спит.

— Алексей, — тихо позвал Бурзенко. — Не спишь?

Мищенко зашевелился.

— Не могу решить, как быть. Натолкнулся сегодня на однополчанина. Так оно, может, и ничего, но после приказа центра задумался и ломаю голову. Запутанная история!

— Выкладывай.

— Иду я по зоне Малого лагеря и вдруг слышу, меня кто-то окликает: «Алексей! Алексей! Мищенко!» Я сначала хотел оглянуться, но вовремя спохватился. Ведь товарищи по Малому лагерю никогда не звали меня по имени или фамилии. Значит, думаю, окликнул меня человек, не знающий обстановки в лагере. Кто он? С какой целью? Я добавил шагу и, не оглядываясь, свернул за угол барака. Слышу, за мной побежали. Я приготовился к схватке. И вот выбегает человек, которого я ожидал встретить везде где угодно, но только не в Бухенвальде.

Мищенко помолчал, а потом продолжил:

— Это был летчик штурмовой авиации майор Таламанов. Мы с ним служили в одном полку. Он попал в плен раньше меня, и я с ним столкнулся в Ноймаркском концлагере. В Ноймарке он решил пойти служить в немецкую гражданскую транспортную авиацию. На наши укоры Таламанов отвечал, что дома у него дети, что он может тут зазря погибнуть, а если пойдет служить к немцам, то при первой возможности перелетит к своим. Но мы не доверяли ему и презирали.

— Как же он попал в Бухенвальд?

— Говорит, представилась оказия, и он попытался совершить перелет к нашим. Его поймали и отправили сюда.

— А может, специально забросили?

— Не думаю, кажется, он не из таких. В шпионы идут те, кто ненавидит Советы, кто навсегда порвал с Родиной. А у Таламанова на Урале дом, семья, дети… Но что с ним стало! Какой у него вид! Он хнычет, просит поддержки и помощи. Горы мертвецов и пламя крематория довели его до безумия. Глаза ошалелые, весь трясется. Противно и жалко.

Андрей задумался.

— А что о нем говорят?

— Я справлялся в пятьдесят шестом блоке. Целые дни на свалке копается, выискивает крошки съедобного, попрошайничает… Ухватился за меня, дрожит. Он знает, что в Ноймарке я был в подпольной организации, догадывается, что и здесь существует подполье. Просит ввести, познакомить с товарищами, обещает выполнять любые задания. Что с ним делать, не знаю.

— Не верю таким.

— Мы с ним из одного полка. Воевал, был неплохим летчиком, — Мищенко размышлял вслух. — Может, он не совсем такой, как мы о нем думаем, немецкий самолет увести хотел. Как же быть с ним?

Бурзенко ответил не сразу. Жизнь в плену научила его быть осторожным. Он понимал товарища, но в таких делах лучше десять раз проверить, чем один раз доверить.

Андрей вытащил кусок хлеба, тот, что ему передали друзья из кухни, и протянул его Мищенко.

— Вот, отнеси ему пайку. А знакомить не надо ни с кем.

На этом они и порешили.

Смертельная опасность нависла над организацией. В ту ночь, когда Андрей и Мищенко разговаривали о Таламанове, в сыром подвале крематория гестаповцы пытали активных подпольщиков: восемнадцатилетнего комсомольца Тимофея Савина и коммуниста Григория Екимова.

Нацисты догадывались, что в лагере существует тайная коммунистическая организация. Они подозревали, что двое русских с ней связаны. Гестаповцы стремились вырвать у них признания. Но те молчали.

Особенно большое подозрение у нацистов вызывал Григорий Екимов. Они его пытали особенно зверски. Но он молча переносил муки и на все вопросы отвечал одно и то же:

— Не знаю…

Ничего не добившись, гестаповцы отправили Екимова в город Веймар, в руки более квалифицированных палачей.

О мужественном поведении Григория Екимова подпольщики узнали от немецкого коммуниста, арестованного вместе с ними. Его после пыток в гестапо вернули в лагерь. Конвоир по ошибке вместо карцера привел политзаключенного в барак. Он пробыл в нем несколько часов и успел рассказать друзьям о допросах.

Напряжение в лагере не ослабевало. Допросы в веймарском гестапо продолжались, и судьба подпольной организации зависела от стойкости арестованного. Григорий Екимов, являясь связным, знал очень многое.

Гестаповцы прижигали ему губы раскаленными углями, били резиновыми дубинками, вздергивали на дыбу. Но никакими побоями они не могли заставить его говорить. Тогда гитлеровцы, взбешенные упорным молчанием русского, применили усовершенствованную пытку. Они связали непокорного пленника и втолкнули его в так называемую камеру признаний.

«Камера признаний» — это продолговатый железный ящик, размером семьдесят на сто сорок сантиметров. Его заднюю стену составляли две трубы парового отопления. Они нагревали воздух в ящике до шестидесяти градусов. Брошенный туда человек мог выдержать не более пяти суток.

На третий день гестаповцы открыли дверь «камеры признаний», выволокли полуживого Григория и продолжили допрос…

Три недели нацисты пытали Екимова. Три недели подпольщики ждали начала массовых репрессий.

Ничего не добившись, гитлеровцы вернули в Бухенвальд умирающего Григория. Его было трудно узнать. На теле не оставалось места, где бы не было кровоподтеков и синяков. Подпольщики уложили героя в больницу. Узники-врачи старались сделать все возможное, чтобы спасти ему жизнь. Антифашисты различных национальностей с благодарностью отдавали Григорию лучшие продукты из посылок. В больницу приходили целые делегации узников и с восхищением смотрели на русского коммуниста. Ведь это благодаря его мужеству и стойкости Бухенвальд был спасен от массовых репрессий и убийств…

Много усилий потратили благодарные товарищи, но спасти жизнь героя оказалось невозможно. Все усилия врачей были тщетными.

Бурзенко день и ночь дежурил у кровати товарища. Он не отходил ни на минуту. На третий день после возвращения из веймарского гестапо Григорий Екимов ненадолго пришел в себя. Он открыл глаза и прошептал окровавленными губами:

— Ну что вы так смотрите на меня… Не надо… Мы снова вместе… Что-нибудь делайте… Пойте!

Николай Симаков отвернулся и украдкой вытер слезы. Андрей Бурзенко осторожно взял руку Григория и шепотом запел:

Подпольщики обступили кровать героя, обнялись и, глядя на проясняющееся лицо умирающего, дружно чуть слышно пели:

В палату вбежал Гельмут Тиман.

— Что вы делаете? Больному нужен воздух и покой… Отойдите!

Но начальника операционного отделения никто не слушал.

Выглянув за дверь и что-то сказав дежурным, Тиман вернулся к кровати Екимова. Он обнял за плечи Симакова и Бакланова и стал тихо подпевать по-немецки:

Через несколько минут Григорию Екимову стало плохо. Дыхание прерывалось. Жизнь покидала его.

Собрав остаток сил, Григорий чуть слышно прошептал:

— Если бы у меня было две жизни… я бы, не задумываясь, отдал их Родине… Ведь мы русские… Ленинцы!

Глава тридцать восьмая

Зеленые решили наконец покончить с Андреем. Они натравили на русского боксера одного из главарей преступного мира, бывшего боксера-профессионала Вилли. Вилли обладал страшной силой. Для потехи эсэсовских офицеров помощник главного палача часто демонстрировал свое «искусство»: в подвале крематория одним ударом убивал истощенных узников. Вилли, или, как его называли зеленые, боксмейстер Вилли, считался одним из самых жестоких и коварных головорезов. Заключенные Бухенвальда знали, что боксмейстер Вилли вместе с гестаповцами принимал участие в убийстве товарища Тельмана… И вот этот известный садист изъявил желание встретиться с Андреем.

О предстоящем поединке арийца Вилли с русским боксером уголовники за неделю вперед раструбили по всему Бухенвальду. Они превозносили силу и мастерство немецкого боксмейстера и пророчили неминуемое поражение Бурзенко:

— Боксмейстер Вилли решил посчитать русскому ребра!

— Эй, ты! Готовь гроб, боксмейстер Вилли убьет тебя, как котенка!

— Приходите смотреть, как боксмейстер будет демонстрировать класс бокса на живом мешке!

— Боксмейстер Вилли обещает показать такой нокаут, после которого уже не поднимаются никогда…

Подобными разговорами зеленые буквально преследовали Бурзенко. Всюду, где только они ни встречали Андрея, они тут же заводили «беседу» о предстоящем матче. Одни говорили сочувственно, другие — с сожалением, якобы жалея русского, третьи — со злорадством: посмотрим, как затрещат косточки непобедимого… Никто из них не сомневался в победе Вилли.

Сначала Андрей отмалчивался, насмешливо улыбался, но постепенно его стала охватывать злоба и негодование. Он загорелся одним желанием: устоять, победить…

Посмотреть встречу Вилли с Андреем Бурзенко собралось несколько тысяч узников Бухенвальда. Над тесными рядами сидящих на земле зрителей пронесся приветственный гул, когда Андрей вышел на самодельный ринг.

Бурзенко прошел в свой угол и сел на табуретку. Гарри Миттельдорп, бессменный секундант, стал старательно бинтовать кисти рук боксера.

— Не туго?

— Хорошо, — Андрей несколько раз сжал и разжал кулаки. — Пойдет!

Все ждали появления боксмейстера Вилли. Уж больно много разговоров было о нем. Но тот не появлялся. Публика начала волноваться.

— Ты не обращай внимания, — Гарри шершавыми ладонями массировал мышцы рук Андрея, — не обращай внимания. Типичный профессиональный трюк! Хочет взять на испуг, заставить перенервничать.

Андрей старался быть спокойным. Он знал: сейчас перед ним должен появиться враг. Враг в образе боксера. И он должен его сразить, сразить во что бы то ни стало!

Приход Вилли встретили коротким молчанием. Все с удивлением смотрели на ринг.

Через веревки перешагнуло что-то громадное, волосатое и устрашающее. Это был не человек, а какое-то звероподобное существо. Квадратное тело, жилистые волосатые руки, покрытые буграми тугих мышц, волосатая выпуклая грудь. Вместо лица большая, выступающая вперед челюсть, крючковатый нос, рот почти до ушей и слишком маленькие, глубоко сидящие в глазных впадинах глаза.

Вилли грузной походкой направился в свой угол и протянул руки секундантам. Те с усердием стали натягивать и шнуровать боксерские перчатки.

Андрей смотрел на широкую спину боксмейстера, покрытую редкими рыжими волосами, и отвращение, возникшее в первое мгновение, переходило в негодование.

Вот это животное — гроза Бухенвальда, эсэсовский палач. Это он пытает политических заключенных в темных карцерах, ломая им руки и ноги, это он, в угоду своим хозяевам, для потехи, ударом кулака убивает неповинных людей, это он участвовал в зверском убийстве товарища Тельмана…

Одно упоминание о боксмейстере Вилли наводило страх на заключенных, а вид его приводил многих в трепет. Но Андрей не испытывал страха. Он не боялся палача. Он жаждал только одного — скорее схватиться с ним в центре ринга, скорее пустить в ход кулаки.

Судья на ринге, на этот раз уголовник, дал команду начинать состязание. Секундомерист перевернул песочные часы и ударил в подвешенную железку.

— Первый раунд!

Боксеры пошли друг другу навстречу. И чем ближе они сходились, тем отчетливее была разница между ними. Рядом с громадной фигурой Вилли худощавый Андрей выглядел почти мальчиком.

Противники сошлись в центре ринга. Передвигаясь легкими, скользящими шагами, они пристально следили друг за другом, следили за каждым движением, старательно выбирая мгновения для начала атаки.

Первым бросился вперед Вилли. Его прямые удары с дальней дистанции доставили немало хлопот Андрею. Ради сохранения сил Бурзенко вынужден был активно обороняться. Но Вилли быстро приспособился к оборонной тактике Андрея. Обманывая Андрея ложными выпадами, Вилли удачно провел несколько ударов.

В первые же секунды боя Андрей понял, что перед ним опытный, коварный боксер, владеющий разнообразной техникой и всевозможными приемами профессионального бокса. И победить такого будет трудно. Очень трудно.

Вилли, чуть наклонив квадратную голову, упрямо шел вперед, стремясь захватить инициативу. И это почти удалось. Андрей едва успевал отбиваться двумя руками: его встречные удары, хотя и пробивали защиту боксмейстера, не могли остановить бурного натиска. Такого еще не бывало. Андрей снова и снова пытался сдержать, остановить натиск. Нет, не получилось. Вилли надвигался, невозмутимо спокойный и бесчувственный, как стена. И хотя Андрей получал ударов не больше, чем наносил сам, он понимал, что инициатива ускользает из его рук. Вилли атакует беспрерывно, осыпая русского боксера автоматически ровными, тяжелыми ударами, словно бросает на Андрея пудовые гири. С каждой минутой тяжесть ударов усиливалась. Продолжать бой в таком темпе становится очень опасным. Надо менять тактику!

Андрей, пригнувшись под бьющую руку, попытался приблизиться к волосатому телу Вилли, сойтись с ним на ближней дистанции. Уж тут-то он покажет ему! Но Вилли умело уходил из опасного положения, избегал сближения и продолжал осыпать русского тяжелыми ударами с дальней дистанции. На дальней дистанции он чувствовал себя хозяином положения. Длина рук давала ему значительное преимущество.

Но Андрей все-таки заставляет нациста принять ближний бой. «Ну, держись, боксмейстер!» — мелькнуло в голове Андрея, когда они сблизились, и он пустил в ход свои излюбленные удары снизу, удары, от которых многие побывали на полу.

Однако на этот раз его надежды не оправдались. Вилли, только что старательно избегавший сближения, с удовольствием принял бой на короткой дистанции. И не только принял, а еще и повел его! Обдавая Андрея горячим дыханием, он интенсивно заработал своими руками.

Уголовники вне себя от восторга: наконец-то собьют спесь с проклятого русского! Наконец-то кулаки «доблестного арийца» утвердят превосходство высшей расы! Зеленые, обступившие со всех сторон ринг, шумели, гудели, торжествовали. Выкриками, свистом, аплодисментами приветствовали они каждый удачный маневр Вилли, каждую удачную атаку.

— Рус, ложись!

— Капут!

— Сдавайся!

В толпе политических тревожное молчание. Все, даже самые несведущие в спорте, понимали, что на ринге творится что-то неладное. Этот бой не похож на все предыдущие. Андрей торопливо отступал, Андрей избегал сближения, Андрею приходилось туго… Но как ему помочь? Чем оказать содействие? Тысячи взглядов скрестились на русском боксере. Держись, Андрей!

Удар гонга развел противников. Положив отяжелевшие руки на упругие веревки, Андрей широко открытым ртом жадно глотал воздух. Гарри Миттельдорп торопливо проводил мокрой тряпкой по воспаленному лбу боксера, по груди. Как приятна прохлада!

Встреча, судя по первому раунду, складывалась не в его пользу. Это Андрей уже понял. И напрасно Гарри шепчет успокаивающие слова, ободряет. «Нет, друг, ты же сам отлично понимаешь, что я сегодня проигрываю, — думал Бурзенко. — Мне не удается перехитрить более сильного противника, добиться, как это я делал во всех предыдущих боях, тактического превосходства. Положение такое, что хуже и не может быть…»

Конечно, будь эта встреча не в концлагере, а на воле, в настоящих состязаниях, тогда еще можно было бы попытаться добиться успеха. Андрей смог бы потягаться с Вилли. И еще неизвестно, кому бы из них присудили победу! Но здесь, когда вокруг ринга кровожадные лица врагов, когда эти враги судят поединок, здесь нечего рассчитывать на объективную оценку, на справедливое судейство. Выиграть бой по очкам ему все равно не удастся. Андрей это понимает. Немецкие уголовники сделают все, чтобы он проиграл.

В этом почти безвыходном положении успех может принести только явный нокаут. Но как добиться чистой победы, когда инициатива ускользает из рук? Как бросить противника на землю, когда он превосходит тебя в весе почти на двадцать килограммов? Трудно думать о победе, когда еле успеваешь защищаться.

Второй раунд такой же, как и первый, Андрей, избегая сближения, уходил от боксмейстера боковыми шагами в сторону, отскоками, уклонами, парировал тяжелые удары подставками и отбивами. А мозг напряженно работал, анализировал ход боя, распутывал паутину атак, которую плел искусный враг. Глаза Андрея фиксировали каждое движение, каждый взмах руки, поворот корпуса, движение ног. У этого фашиста, кажется, нет недостатков! Он бьет, умело защищаясь, и, не забывая об опасности, атакует. Его атаки стремительны, но не сумбурны, удары резки, но не торопливы. Где же выход? Где же ключ к победе? Неужели у этого нациста нет уязвимого места?

Третий раунд похож на предыдущие. Вилли все так же наседал и бомбардировал Андрея тяжелыми ударами. Он упрямо шел вперед. Но в его действиях начала появляться какая-то нервнозность. Упорство русского стало раздражать помощника палача. Вилли не привык, чтобы его жертвы защищались.

В разгаре поединка Вилли ударил Андрея открытой перчаткой. Он целил в лицо, но Бурзенко успел защититься и подставить плечо. На плече, словно кровавая печать, вспыхнули багровые полосы. По боксерским правилам бить открытой перчаткой не разрешалось. За такой запрещенный удар судья обязан наказать виновника. Андрей выразительно взглянул на судью, но уголовник сделал вид, что ничего не заметил.

Пытаясь скорее сломить сопротивление русского, Вилли стал все чаще и чаще применять запрещенные удары по затылку и ниже линии пояса. Из толпы зрителей, особенно из задних рядов, раздались негодующие выкрики. В минутный перерыв судья вынужден был подойти к Вилли и сделать ему замечание. Помощник палача, разгоряченный боем, вспыхнул. Ему осмеливаются делать замечание! Он вскочил с места и коротко размахнулся. Уголовник, подброшенный сильным и точным ударом, свалился под натянутые веревки.

Переступив через тело судьи, Вилли медленно двинулся к русскому.

Бурзенко, поняв намерение помощника палача, встал навстречу. Начался неравный бой, бой без судьи, без ограничения времени, без правил.

Бурзенко парировал два прямых удара, «нырнул» под несущую боковой удар правую руку и, не принимая ближнего боя, отскочил в сторону. Отскакивая, Андрей успел нанести короткий удар снизу по корпусу. Вилли, отпрянув назад, тут же бросился вперед. Он стремился развить успех. Он стремился, не давая ни малейшей передышки, сломить волю русского боксера, сковать его движения, подавить упорное сопротивление…

Но это ему не удалось. Андрей вел бой. Он защищался и контратаковал. Его точные прямые удары доставляли много хлопот нацисту. Благодаря им Андрей все время держался на дальней дистанции и не подпускал к себе взбешенного помощника палача. Тот упрямо лез вперед, стремился сблизиться, чтобы пустить в ход свои кулаки.

«А что, если?.. — мелькнула в голове Андрея дерзкая мысль. — А что, если попытаться усыпить бдительность Вилли, убедить его в своем преимуществе, заставить хотя бы на мгновение ослабить защиту?.. Один удар сможет решить исход поединка». И тут же другой голос, словно внутри Андрея находились два человека, запротестовал, запротестовал категорически. В таком опасном положении делать ставку на решающий удар равносильно безумию. Вилли опытный и коварный враг. Чтобы усыпить его бдительность, нужно очень много самообладания и артистического умения, нужно хотя бы несколько ударов пропустить, принять на себя, а иначе он не поверит. Такого на мякине не проведешь. А если принять на себя удары, дать им достигнуть цели, где гарантия, что они не потрясут, не ослабят организм, не подорвут те силы, которые будут необходимы в решающее мгновение? Сможет ли он, Андрей, сохранить в таком бурном темпе необходимую энергию для сокрушающего удара! Но первый голос снова и снова упрямо повторяет: только решающий удар, только решающий удар! Кровь стучит молоточками в висках, во рту пересохло, липкий пот застилает глаза. Другого выхода нет…

И Бурзенко решился: пан или пропал! Он пошел на сближение. Вилли принял это как должное.

Мобилизуя все свое мастерство на защиту от сильных ударов, Бурзенко стал все чаще и чаще задерживаться в ближнем бою. Задерживаться не для ведения поединка. Едва только противники сближались, едва только Вилли готовился обрушить на русского град коротких ударов снизу, как Андрей прижимался к нему вплотную и обнимал врага. Андрей в буквальном смысле повисал на нем. Вилли сначала останавливал бой, пытаясь стряхнуть Андрея, потом стал грубо отталкивать его.

— Вилли, давай! — вопили зеленые.

— Добивай!

Но Вилли не торопился. Он еще не верил в «усталость» Андрея. Быстро работая длинными руками, Вилли слегка открывает свой подбородок. Он словно «забывается» в пылу схватки и слишком низко опускает кулаки.

Подбородок открыт. Он рядом! Один бросок, и перчатка, кажется, упрется в его квадратную челюсть.

Но Андрей, сдерживая искушение, медлит, не бьет. Он знает — это прием. Он видит — это испытание. Стоит только сделать хоть малейшее движение, угрожающее подбородку, стоит только начать атаку, как тут же встретишь на своем пути жесткую перчатку Вилли. Ведь не напрасно же тот перенес вес тела на левую ногу, а правую, облегченную, поставил на носок! Малейшая опасность — и Вилли легким пружинистым толчком перенесет вес тела на другую ногу, что даст ему возможность сделать уклон назад или в сторону.

Андрей поборол искушение, сдержал себя. Он не бросился вперед, чего так страстно желал Вилли. Русский мастер продолжал защищаться, отвечать ударами, словно он не заметил открытого подбородка. Бурзенко делал вид, что он устал и думает только о защите. Ему лишь бы продержаться, не попасть под рычаги Вилли. Андрей всячески, но не навязчиво подчеркивал всем своим видом, что у него в этом бою ничего не получается, что он подавлен, что он выдохся и бережно расходует остатки сил на защиту.

На узких длинных губах Вилли показалась улыбка. В зрачках вспыхнули зеленые огоньки. Он ринулся вперед и, проводя серию атак, попытался загнать ускользающего русского в угол ринга. Теперь тому не удастся выскользнуть из сферы боя. Вилли обрушил каскад серийных ударов. Андрей, прижатый к веревкам, отчаянно защищался. Но противостоять не мог и стал отходить. Вилли наседал: ему, кажется, удастся загнать русского в угол!

Зеленые бурно выражают свой восторг. Они скандируют хором:

— Вил-ли! Гут-гут!

Фашист стремится провести как можно больше ударов. Его атаки следуют одна за другой, он рвется в ближний бой, где чувствует свое бесспорное превосходство. В порыве азарта нацист стал забывать и даже пренебрегать защитой.

Андрей только этого и ждал. Была не была! Он сделал вид, что сейчас снова поспешно отступит, выйдет из ближнего боя. Чтобы противник поверил в это, Бурзенко поступил так, как обычно защищаются при отступлении. Андрей быстро наложил предплечья на руки противника. И тот не в состоянии был ударить. Вилли, поняв этот маневр, тоже решил отскочить назад, чтобы спружинить и тут же снова всей своей тяжестью обрушиться на русского. Он не даст ему уйти!

И в тот миг, когда Вилли оторвался от пола, когда он на мгновение очутился в воздухе, Андрей сильно и резко, с поворотом всего корпуса, ударил правой снизу в открытый квадратный подбородок…

В этот удар Андрей вложил все: последний сгусток сил и ненависти, жажду расплаты за погибших друзей и месть за подлое убийство Тельмана…

То, что произошло на ринге, было для большинства зрителей совершенно неожиданным. Вилли странно дернулся головой, на секунду окаменел и, словно подрубленное дерево, рухнул под ноги русскому.

На поляне воцарилась необычная тишина. Из задних рядов, расталкивая удивленных уголовников, к рингу пробивались десятки русских военнопленных. Они спешили к Андрею, готовые по первому сигналу встать за него стеной. Но зеленые, втянув головы в плечи, быстро покидали место состязания.

Глава тридцать девятая

— Разойдись! Разойдись!

Едва окончился боксерский поединок, как из-за бараков выскочили лагерные полицейские. У каждого в руке была увесистая палка или плеть из воловьих жил. Полицейские не скупились на удары. Узники быстро покидали отдаленную поляну.

Несколько полицейских, растолкав политических, окружили Андрея. Бурзенко еще не успел переодеться. Он стоял в трусах и расшнуровывал перчатки.

Старший полицай огрел боксера палкой.

— Топай!

— Дай штаны надеть.

— Топай, тебе говорят! Шевелись!

Андрей, схватив одежду в охапку, стал искать глазами друзей. Но их уже не было. Гарри Миттельдорпа, Мищенко и других политических погнали к баракам. Мищенко, закрывая руками голову, все время оглядывался на Андрея. Уголовники тоже бежали в сторону своих блоков.

Двое полицаев перелезли через веревки и подняли Вилли. Помощник палача был весь в крови. В суматохе кто-то из заключенных прикончил садиста ножом…

Андрея толкали в спину, били палками и плетками. Его вели в канцелярию. Бурзенко шел злой, усталый и растерянный.

В лагерной канцелярии боксера втолкнули в комнату старшего полицая. Там его встретил староста лагеря политзаключенный Ганс Эйден. Он хмуро осмотрел боксера и коротко бросил:

— В карцер.

Товарищи спешили изолировать Андрея, чтобы спасти от разъяренных палачей.

В узкой камере стоял полумрак. Из всех углов веяло сыростью. Но Андрей ни на что не обращал внимания. У него кружилась голова, его тошнило. В неравном поединке с помощником палача он, как говорят спортсмены, «полностью выложился» и вконец обессилел. Предательская слабость разлилась по всему телу. Думать и соображать он не мог. В голове стоял какой-то непонятный и неприятный звон.

Бурзенко подошел к деревянной койке и повалился на нее. Ему вдруг ужасно захотелось спать. «Надо было хоть одеться», — сквозь дремоту подумал он, но так и не встал с койки. Он только снял боксерские перчатки и положил их под голову…

Андрей спал долго. Проснулся от странной тишины и лежал, не открывая глаз. Он догадывался, что уже наступило утро. Но почему-то не было слышно привычной суеты утренней побудки, не раздавалась ругань блокфюрера и его помощников.

Открыв глаза, боксер привстал от удивления. Где он? Как сюда попал? Андрей осмотрелся. Сквозь маленькое решетчатое окошко пробивается свет. Он лежит на голых досках грубой койки, накрытый ватным стеганым одеялом. Таким одеялом Андрей не укрывался уже несколько лет. От него веяло домашним уютом и теплом. Бурзенко перевел взгляд на дверь. Массивная, окованная цинковым железом. И боксер сразу вспомнил все: вчерашний день, отчаянный неравный поединок с Вилли, налет полицейских… Значит, он в карцере!

От этого открытия ему стало не по себе. Неужели зеленые хотят отомстить ему?

Андрей сел на койку. Рядом с койкой на табуретке оказалась еда. От изумления невольно вырвалось восклицание: перед ним на табуретке лежал кусок вареного мяса, ломоть белого настоящего хлеба, кусок сахара и чашка с макаронами.

Бурзенко снова осмотрел камеру. Что это значит? Если он действительно в карцере, то почему здесь теплое одеяло и такая еда? А если не карцер, то почему дверь заперта?

Дома, еще до войны, Андрей читал в романах, что узников, приговоренных к смерти, перед казнью содержат в хороших условиях и дают самую лучшую пищу.

Неужели и его судьба уже предрешена?

Андрей стал барабанить кулаками в дверь. Потом долго стучал ногами. Но к двери никто не подошел.

Устав, Бурзенко вернулся к койке, лег и закутался одеялом. Попробовал уснуть, но не смог. Хотелось есть. Вздохнув, Андрей протянул руку и взял кусок мяса.

Николай Кюнг не спеша проходит вдоль колючей проволоки, по аллее, отведенной для прогулок. Он смотрит на далекие горы, подернутые дымкой тумана, а сам думает об Андрее. Успели полицейские незаметно отвести боксера в больницу, а затем в подвал мертвецов или нет?

Вчера Рихард сообщил ему, что гитлеровская служба безопасности заинтересовалась Андреем и его номер включен в список узников, которых должны вызвать к третьему окошку, на расстрел. Подпольный центр решил не отдавать боксера гестаповцам, решил спасти его. И по заданию центра Кюнг организовал «разгон» зрителей неравного поединка. Среди полицейских, участвовавших в операции, было много своих политических заключенных. Им удалось, не вызывая подозрений, доставить боксера в безопасное место. Однако зеленые пронюхали о местонахождении Андрея и сообщили дежурному офицеру. Тот велел схватить боксера и прикончить. Послали двух солдат за Андреем. Кюнг видел, как они протопали в сторону карцера… Удалось или не удалось подпольщикам опередить охранников?

Кюнг неторопливо шагал вдоль колючей проволоки. Он ждал. Рядом прогуливались узники. Их тоскливые взгляды были обращены за ограду.

Из дверей больницы вышел полицейский. Кюнг присмотрелся — чех Владислав. Не спеша двинулся навстречу.

Когда они поравнялись, Владислав позвал Николая. Тот, как и подобает заключенным, вытянулся по швам перед полицейским. На них никто не обращал внимания. Такие сцены были привычным явлением.

— Все в порядке, Андрей в подвале, — доложил шепотом Владислав и пошел дальше.

Николай Кюнг, не оглядываясь, направился в противоположную сторону. Он улыбался. Бурзенко вырвали почти из когтей гестапо! Недели две Андрей поживет в мертвецкой, куда складывают трупы умерших от болезней. В этот подвал эсэсовцы никогда не заглядывают — боятся заразиться тифом. За это время его карточку подпольщики снова водворят на прежнее место. А там видно будет…

Пробившиеся сквозь тучи лучи солнца озарили, выхватили из сумрака вершину горы, которая зеленым колоколом величественно поднималась над своими меньшими собратьями. Николай Кюнг долго смотрел на гору. Там, если идти вот так, на юго-запад, поднимаются еще более высокие горы, Альпы, их вершины украшены белоснежными шапками вечных льдов, а долины хранят тепло и наполнены солнцем. Там Швейцария, родина его отца, родина его предков. Полвека назад молодой швейцарец, пастух Фредерик Фердинанд, носящий громкую фамилию древних вождей франкских племен Конунгов, подрядился к русской помещице Софье Ивановой и вместе с закупленным породистым скотом симментальской породы прибыл на заработки в чужую снежную Россию. Прощаясь с родными, он уверенно говорил: «Не волнуйтесь, я еще вернусь. Соберу состояние и приеду!» Но состояния в России он не собрал. Заработка хватало на то, чтобы кормиться, одеваться, платить за жилье, и он с трудом урывал часть от жалованья, чтобы послать старым родителям.

Домой вернуться тоже не удалось. Встретилась ему на пути голубоглазая россиянка с длинной светлой косой и ямочками на щеках. И забыл Фредерик Фердинанд Конунг свою далекую родину, родственников, друзей. Всего себя положил к ее маленьким, обутым в крестьянские лапти ногам.

Евфросиния Матвеевна Кудряшова, доярка, была такая же обездоленная, как и он. Они прожили жизнь дружно и счастливо, душа в душу, оставив после себя большое потомство: семерых черноглазых и русоволосых Конунгов. Обрусев, Фредерик Фердинанд стал Федором Ивановичем, и его фамилия из Конунга изменилась в Кюнга. Федор Иванович навсегда полюбил эту холодную и приветливую страну, родину своей любимой жены и своих детей.

Октябрьскую революцию семья Кюнгов встретила радостно. Она дала крестьянам землю, свободу. Многочисленная трудолюбивая семья зажила счастливо. В доме появился достаток, дети пошли учиться. Иван, названный в честь деда по матери, учился хорошо, подавал большие надежды, писал стихи. Добровольцем ушел в Красную Армию, был танкистом-офицером. Герман, названный в честь деда по отцу, горячий, страстный комсомолец, еще до войны уехал по комсомольской путевке на Дальним Восток строить новые города. Третий брат, Григорий, с детства имел склонность к механике, его золотые руки много сделали для родного колхоза. А когда осенью 1941 года в село нагрянули фашисты и молодому Кюнгу, чья фамилия была схожа с немецкой, гитлеровцы предложили сотрудничать с ними, Григорий не предал своей родины. Немцы сожгли его в колхозной бане…

Тяжело вспоминать историю своей семьи. Григорий погиб. Где остальные братья? Что сталось с родными? За два года до начала войны молодой учитель истории Николай Кюнг был призван в армию и стал пограничником, служил в Брестской крепости. Он и его товарищи первыми приняли вероломный удар фашистской Германии, первыми встретили огнем гитлеровские войска. Но, смятые в неравном бою многочисленным сильным врагом, отступали, отчаянно защищая каждую пядь. Будучи уже пленником, Николай не перестает бороться, не щадя своей жизни, за жизнь тысяч своих товарищей.

Осенние прозрачные туманы поднимаются из долины, окутывая горы. Кюнг смотрел на потемневшие вершины гор. Пусть живет в благополучии родина его предков, пусть тепло и солнце никогда не покидают ее плодородные долины. А он — гражданин великой Страны Советов — всеми узами связан с Россией. Его сердце принадлежит ей. И если потребуется, он отдаст кровь по капле за эту свою настоящую Родину.

Кюнг смотрел на далекие горы, а перед его глазами вставали смоленские леса, крепкие срубы, покрытые свежей смолой, родное крыльцо, на ступеньках которого обычно поджидали его сын и дочь — третье поколение Конунгов. Николай крепко верил: приближается день, когда он вернется в родные смоленские края!

Глава сороковая

Наступила весна 1945 года. Фронт приближался к Берлину. Один за другим падали гарнизоны германских городов. Советские войска стремительно двигались вперед. Час возмездия пробил! Мертвая петля огненным кольцом сжимала гитлеровскую империю. Теперь уже никто не сомневался в крахе проклятого Третьего рейха.

Гитлеровцы метались между двумя сближающимися фронтами: между наступающими советскими войсками и армиями союзников. Фашисты торопились замести следы кровавых злодеяний. Панический страх перед приближающейся неминуемой расплатой еще больше ожесточал людоедов двадцатого века. За годы хозяйничанья в странах Европы они много «поработали», выполняя пресловутый гитлеровский план «обезлюживания». Миллионы людей встретили смерть под дулами автоматов или в лагерях смерти. Многочисленные братские могилы покрыли поля покоренных стран. Но, несмотря на безудержный террор и массовые истребления, в концентрационных лагерях и тюрьмах все еще находились сотни тысяч живых пленников. И в эти дни, дни предсмертных судорог, перед главарями фашистского рейха встал сложный неотвязчивый вопрос: что делать с уцелевшими заключенными? Куда девать огромную людскую массу? И вот в тюрьмах вдвое энергичнее загремели автоматы, начались массовые расстрелы заключенных. По приказу Гиммлера из Освенцима, Дахау, Гросс-Розен и других концлагерей десятки тысяч узников поспешно эвакуировались в Тюрингию, направляясь в Бухенвальд.

В Бухенвальде день и ночь работала «машина уничтожения». Крематорий не успевал сжигать тела умерщвленных, и трупы заполняли двор крематория. Между тем колонны истощенных и измученных людей все прибывали и прибывали.

Жуткие сцены разыгрывались на центральной площади. Тысячи узников, измученных многодневными пешими переходами, проходили «естественный отбор». Эсэсовцы ударами палок и прикладов заставляли заключенных перебегать стометровую площадь. Расстояние небольшое, но многие несчастные оказывались такими изнуренными, что были не в силах преодолеть эту короткую дистанцию. Они падали на мощеные камни площади. Падали, вставали на четвереньки, пытались ползти… и снова падали.

— Шнель! Шнель! — эсэсовцы пускали в ход дубинки и приклады.

Над аппель-плацем гремели выстрелы, звучал истерический хохот эсэсовцев, раздавались ледянящие душу вопли умирающих…

К вечеру все затихало. Рапортфюрер вызывал через микрофон специальные команды бухенвальдцев:

— Транспорт «Гапс»! Немедленно к воротам! Ну, живо, свиньи!

Узники из так называемой команды «Гапс» убирали еще не остывшие тела, грузили их на тележки, отвозили в крематорий…

Новоприбывших, как правило, первые дни не ставили «на довольствие». Голод безжалостно косил людей. По призыву подпольного интернационального центра заключенные-старожилы начали сбор продуктов в фонд помощи. Каждый узник добровольно отдавал часть своей мизерной пайки суррогатного хлеба, отливал в бачок по ложке брюквенной баланды. Собранные продукты тайком переправлялись в карантинные бараки.

Трудно было остаться равнодушным, видя, как новички дрожащими руками делят между собой эти драгоценные кусочки черного хлеба и бачки с баландой. Истощенные люди со слезами на глазах выражали благодарность своим неизвестным товарищам.

Вечером 10 февраля 1945 года в Бухенвальд пригнали более четырех тысяч измученных узников из концлагеря Гросс-Розен. Полуживые скелеты медленно двигались к воротам Бухенвальда, неся на своих руках обессиленных и умерших товарищей. Электрический свет еще не включили, и площадь освещали багровые языки пламени, вырывающиеся из трубы крематория. На фоне этого дрожащего полусвета брели человеческие тени по пять человек в ряд, заполняя широкую площадь.

Размещать вновь прибывших некуда, и староста Бухенвальда политзаключенный Ганс Эйден доложил коменданту:

— Герр полковник, концлагерь переполнен. Вновь прибывших размещать негде.

Полковник СС Пистер усмехнулся и тоном, не терпящим возражения, холодно бросил:

— Пока ворота открываются, лагерь переполненным считать нельзя!

Баня не работала, испортился водопровод. Однако эсэсовцы вызвали первых пятьсот узников, велели им раздеться, загнали в холодный цементный предбанник и продержали там три дня. Остальных выстроили на площади под открытым небом. Уставшие от холодного и многодневного марша люди падали прямо в грязь, на камни и засыпали. Ночью ударили заморозки, пошел снег. К утру площадь стала белой. Эсэсовцы попытались палками поднимать узников на проверку, но это им не удалось. Тогда лагерфюрер Шуберт дал приказ, и со сторожевых вышек открыли огонь. Несколько минут трассирующие пули дождем сыпались на площадь. Белое покрывало зашевелилось и стало черным. Живых погнали на «медосмотр», а тысяча триста шестьдесят семь человек остались лежать на площади.

Мищенко — он в этот день имел освобождение от работы по «болезни» — находился в лагере, и был свидетелем страшной трагедии. Он прибежал в барак и позвал Андрея:

— Скорее на площадь!

На аппель-плац их не пустили полицейские. Но и оттуда, где они стояли, было все хорошо видно.

— Смотри и запоминай. Чтоб потом припомнить гадам.

У Андрея сжалось сердце. Перед баней узников заставили раздеться и выстроиться. Люди истощены до предела. У них едва хватало сил, чтобы двигаться. Если кто из них присаживался, он без посторонней помощи уже не мог подняться.

Пришел главный врач Бухенвальда майор Говен. Начался «медосмотр». Узники вереницей стали двигаться перед Говеном. Тот решал их судьбы. Одним он бросал слово «лагерь», другим — «крематорий».

Обреченных на уничтожение построили в колонну.

Прозвучала команда «марш», и живые скелеты, по пять человек в ряд, двинулись в свой последний путь. Они шли и, чтобы не падать, держали друг друга под руки. Шли медленными шагами, голые. Шли сами, без конвоя, прямо во двор крематория.

Андрей с ужасом всматривался в их лица. Неужели они не знают, куда идут? На их серых лицах никакого выражения. Одно тупое равнодушие. В широко открытых глазах — пустота. Так шли они вчера по этапу, так сегодня идут в крематорий…

И вдруг в этой равнодушной толпе живых трупов Андрей увидал человека, который плакал. Он не мог идти сам и висел на руках своих товарищей, за которыми тащился в крематорий. И смотреть в глаза, из которых текли слезы, было жутко. Андрей не выдержал. Он бросился к колонне. Он хотел спасти плачущего.

Мищенко едва успел удержать боксера.

— Захотел в крематорий?

— Он еще жив. Ты разве не видишь? Он плачет!

— Их не спасешь. Из двора крематория никто не возвращается. Бежим, а то полицаи уже шагают сюда.

Колонны голых узников, бредущих в крематорий, и беззвучно плачущие глаза потом долго преследовали Андрея, снились чуть ли не каждую ночь.

В Германии шла очередная «тотальная мобилизация». Нехватка пушечного мяса заставила нацистов призвать в армию всех мужчин, способных носить оружие начиная с пятнадцатилетнего возраста. «Тотальная» коснулась и концлагерей. В первых числах марта по приказу коменданта Бухенвальда на площади выстроили несколько тысяч немецких уголовных преступников. Большинство из них за свои преступления были осуждены на пожизненное заключение.

Перед строем зеленых, служивших опорой и помощниками эсэсовцев, с пространной речью выступил сам Пистер. Его нацистские призывы, слова о верности фюреру, о любви к великой Германии и непобедимости высшей арийской расы зеленые встретили довольно равнодушно. Зато преступники радостно приветствовали приказ, подписанный рейхскомиссаром Гиммлером, в котором сообщалось, что им, чистокровным арийцам, великодушно прощаются все прошлые грехи перед Германией и именем непобедимого великого фюрера даруется свобода.

Ударили литавры, загремели барабаны. Сводный оркестр, составленный из заключенных, протрубил фашистский гимн.

Едва успели зеленые выразить свою признательность, едва успели насладиться свободой, как на их голову обрушился новый приказ. Лагерфюрер Шуберт торжественно зачитал следующий официальный документ. Из него явствовало, что бывшие преступники, освобожденные из концлагеря и получившие гражданские права, призываются согласно параграфам тотальной мобилизации в ряды гитлеровской армии.

Комендант поздравил бывших узников с вступлением в непобедимую армию. «Призывники» же не высказывали особого энтузиазма. Они отказались аплодировать. Неловкую заминку выручил капельмейстер. Он взмахнул палочкой, оркестр грянул «Дейчланд, Дейчланд, юбер аллес», а потом песню «Хорст Вессель».

Недавние соучастники и первые помощники эсэсовцев стали в один ряд с хозяевами. Новоиспеченных солдат тут же переодели. Лагерные полицаи, капо, надсмотрщики, форарбайтеры и просто бандиты без должностей нехотя стаскивали с себя привычные полосатые костюмы и угрюмо натягивали солдатские мундиры. Единственное, что их радовало, это оружие. Уж кто-кто, а они-то знают, как с ним обращаться и где его применять!

На следующий день свежие батальоны провожали на фронт.

На перекличке, перед самой погрузкой в вагоны, не обнаружили ефрейтора Олесса, бывшего старосту Бухенвальда, Громилы, Трумпфа и Черного Изверга. Прихватив оружие, бандиты скрылись.

После освобождения зеленых и мобилизации их в армию в концлагере остались одни неблагонадежные: политические заключенные, военнопленные, партизаны и участники движения Сопротивления. Им прощения не было. Их ждала страшная участь: они были обречены на уничтожение. И в этом уже никто не сомневался. Подпольщикам, работавшим в канцелярии и имевшим связь с политическим отделом, удалось узнать о шифрованном секретном приказе, подписанном Гиммлером. В нем говорилось:

«Коменданту концентрационного лагеря Бухенвальд, штандартенфюреру Пистеру с получением сего приказа надлежит немедленно начать подготовку ликвидации концентрационного лагеря. Имеющихся в живых узников уничтожить, бараки спалить. Для этого конвойным частям из дивизии „Мертвая голова“ передаются эскадрилья легких бомбардировщиков, танки с огнеметами и взвод подрывников…»

Гиммлеровский приказ ошеломил подпольщиков: жизнь оставшихся в концлагере заключенных, судьба шестидесяти тысяч человек практически уже предрешена! Кровавый приговор уже подписан! А узники еще наивно верили торжественному заявлению коменданта Бухенвальда, который сказал, что, «если в лагере будет соблюдаться порядок и дисциплина, он постарается без кровопролитий и репрессий официально передать всех заключенных командованию приближающейся войсковой союзнической армии, и те, в свою очередь, сами решат дальнейшую судьбу каждого».

Подпольный штаб русской военно-политической организации под руководством Ивана Ивановича Смирнова спешно разрабатывал варианты массового вооруженного восстания на случай, если эсэсовцы приступят к выполнению чудовищного гиммлеровского приказа. Военные специалисты, склонившись над самодельными картами и располагая данными разведки, решали очень сложную задачу. В лагере находилось около шестидесяти тысяч человек, и подавляющее большинство из них были люди немощные, истощенные физически до последней степени. А боевые подразделения подпольной армии не имеют ни достаточного вооружения, ни запасов боепитания, чтобы длительное время удерживать оборону. Положение обострялось еще и тем, что подпольный центр не знал главного: плана эсэсовцев. А предугадать, решить за врага никто не мог. Подпольщики знали о секретном приказе, знали, что Бухенвальд будет уничтожен. Знали, что уже идет подготовка к проведению чудовищного приказа в жизнь, но подпольный центр не знал главного: как, какими средствами будет проводиться в жизнь этот приказ. Заглянуть в сейф коменданта, проникнуть в штаб эсэсовской военной части «Мертвая голова» не могли даже отчаянные разведчики: эсэсовский штаб и кабинет коменданта находились под сильной вооруженной охраной. И военные специалисты подпольной организации мучительно размышляли: как будут нацисты приводить в исполнение людоедский план? Может быть, они готовятся организовать поголовный, массовый расстрел? Может быть, рассчитывают уничтожить людей сверху, налетом авиации и после интенсивной бомбежки добить остальных из пулеметов? А может быть, планируют покончить одним ударом: забросать с помощью самолетов концлагерь боевыми отравляющими веществами и тут же пустить в ход огнеметы и все сжечь?

Двадцать шестого марта в одном из отделений секретного блока патологии должно было состояться чрезвычайное заседание подпольного интернационального антифашистского центра.

Окна блока патологии выходили на центральную площадь, и это обстоятельство позволяло подпольщикам контролировать всех входивших в концлагерь через главные ворота. В случае опасности наблюдатели могли дать условный сигнал, и, пока эсэсовцы пройдут через площадь, антифашисты могут спокойно выйти с другой стороны.

Перед уходом на заседание Симаков собрал руководителей русской военно-политической организации.

— Штаб подпольной армии считает, что выступить надо немедленно, не давая возможности эсэсовцам подготовиться к уничтожению концлагеря, — доложил Иван Иванович. — Вчера было еще рано, а через одну-две недели будет слишком поздно. Судьба шестидесяти тысяч человек зависит от того, кто быстрее: мы или эсэсовцы.

Начальник политотдела подпольной армии Сергей Котов сообщил о проделанной комиссарами политико-воспитательной работе:

— Мы в любую минуту готовы к бою. Люди жаждут борьбы.

Все единодушно поддержали мнение военных специалистов. Ждать того часа, когда гитлеровцы приступят к уничтожению концлагеря, рискованно! Надо самим, с оружием в руках пробить дорогу к свободе!

А через несколько минут Николай Симаков и Степан Бакланов входили в блок патологии. В небольшом полутемном помещении, имевшем два выхода, собрались руководители подпольных организаций восемнадцати национальностей.

Первым взял слово Николай Симаков и от имени русской военно-политической организации поставил вопрос о немедленном вооруженном выступлении.

Предложение русских поддержал руководитель чехо-словацких патриотов Кветослав Иннеман:

— Мы считаем, что русские трезво оценивают обстановку. Мы поддерживаем предложение о вооруженном выступлении. Пришло время действовать.

И тут же обратился к Симакову:

— Бригада чехословацких патриотов, насчитывающая двадцать три боевых отряда, под командованием майора чехословацкой армии Войтека Ганзала со всем вооружением, складами и припасами продовольствия с сегодняшнего дня поступает в распоряжение русской подпольной армии и готова выполнить любой приказ.

В бараке наступила тишина. Многие члены национальных групп удивленно переглянулись: чехи больно торопятся.

За немедленное вооруженное восстание горячо высказался и представитель французских патриотов Поль Марсель. Командир французских отрядов Сопротивления Фредерик Манес решительно заявил:

— Ждать больше нечего.

Руководитель югославской организации Руди Сунек, высокий, большеголовый, высказался против восстания.

— С оружием выступать еще рано, — убеждал он. — Посмотрите на карту, на расположение Бухенвальда. Вот города Веймар и Эрфурт. К Эрфурту после форсирования реки Рейн и прорыва фашистской обороны устремились войска союзнической армии. Она, как нам известно, движется быстрее и, вероятно, первой, раньше, чем Советская Армия, достигнет Бухенвальда. Советские войска ведут тяжелые бои. Значит, тут много фашистских сил. Западный и Восточный фронты еще далеки от нас. В эти критические дни рисковать жизнью десятков тысяч заключенных мы не можем. Поспешное выступление может оказаться роковым!

В состав антифашистского центра входили представители разных политических партий. Большую сплоченную группу составляли немецкие социал-демократы. Друзья Каутского и Шумахера, те самые, которые своей нерешительностью позволили Гитлеру захватить власть, продолжали и в концлагере свою трусливую политику. Они, противники революционных методов, боялись открытой борьбы.

Мнения разделились. Разгорелись прения. Степан Бакланов несколько раз порывался встать, вступить в спор, но Симаков все время его сдерживал:

— Степан, спокойнее.

— Неужели они не понимают? Или никогда не держали в руках оружия, не воевали? Ведь все ясно, как дважды два!

— Степан, спокойнее.

После длительного обсуждения руководитель центра Вальтер Бартель поставил на голосование вопрос о немедленном вооруженном выступлении. Центр большинством голосов решил: выступать еще рано.

Глава сорок первая

Под сильной охраной в Бухенвальд прибыл запломбированный эшелон. Когда открыли двери, то даже эсэсовцы ужаснулись: во всех девяти вагонах — трупы.

Вызвали лагерфюрера. Майор Шуберт, зажимая нос платком, заглянул в один вагон и набросился на унтер-офицера конвойной роты:

— Зачем сюда везли? Не могли по дороге вывалить? У нас и без вашего хлама трупов достаточно!

Унтер, стоя навытяжку перед старшим офицером, виновато моргал короткими белесыми ресницами. Он даже и сам не знал, что везет мертвецов.

Шуберт прошелся вдоль эшелона и удалился. Через несколько минут по радио передали его приказ: всем узникам, работавшим на территории лагеря, немедленно явиться к воротам.

Андрей поставил в кладовку швабру и ведро и, на ходу вытирая руки, пошел на вызов.

У главных ворот дежурный эсэсовец вручал каждому узнику двухколесную тележку и направлял на разгрузку эшелона. Мертвецов свозили во двор крематория.

Из кармана одного несчастного, когда его переносили из вагона на тележку, выпала бумажка. Андрей поднял ее, развернул:

«Нас эвакуировали из Освенцима, обещая „спасти от красной заразы“, подступающей к Кракову, — прочитал Андрей. — Но вот уже двенадцатый день, как нам не дают пищи… Бог видит наши страдания!»

На этом записка обрывалась…

Бурзенко спрятал ее в карман. «Передам Левшенкову, — решил он, — центр собирает документы о зверствах. За все, гады, заплатят нам сполна!»

Когда Андрей снова поднимался в вагон, его кто-то окликнул. Он обернулся и увидел Гельмута Тимана. Тот сделал ему знак рукой. Андрей поспешил к Тиману.

— Ты должен мне помочь, — сказал он. — Давай тележку!

Бурзенко покосился на охранников и торопливо подкатил свою тележку.

— Стой здесь! — коротко бросил Тиман и скрылся в дверях вагона, в котором помещалась охрана.

Вагон был пуст. Конвоиры, уставшче за дорогу, рассыпались по эсэсовскому городку, продавая и меняя награбленное добро.

Тиман высунул голову из вагона, осмотрелся и спрыгнул вниз. Андрей увидел, что он прижимал к себе ручной пулемет.

Бурзенко нагнулся к тачке и приподнял один труп.

— Прячь сюда.

Спрятав пулемет под мертвыми, Тиман вторично полез в вагон и вернулся с двумя железными коробками. Такие коробки были знакомы Андрею.

«Есть и патроны!» — радостно подумал он.

Поспешно надев ремни, Андрей рванул тачку, почти не ощущая тяжести. Тиман, помогая, подкатывал тележку сзади и усиленно орал:

— Торопись! Шнель! Шнель!

А завидев поблизости эсэсовцев, начальник операционного отделения принимался неистово ругаться.

Они благополучно миновали первое оцепление, прошли ворота. Все трупы свозились во двор крематория. Тиман шепнул:

— Сворачивай к больнице.

«Только бы не нарваться на эсэсовцев», — подумал Андрей.

Не успели они отъехать от ворот, как из-за угла бараков вышла группа блокфюреров.

— Куда везешь, русская свинья? Забыл, где крематорий?

Побледневший Тиман спокойным тоном возразил:

— Это не трупы, гepp блокфюрер. Они еще дышат! Майор Говен приказал доставить в больницу.

Имя Говена произвело впечатление.

— Какого черта медлите, — эсэсовец переменил тон, — шевелись!

Появление пулемета и патронов привело в неописуемую радость подпольщиков. Особенно радовался Бакланов.

В конце марта американские войска, наступавшие на Западном фронте, были задержаны возле города Эрфурта, расположенного в двадцати километрах от Бухенвальда. Союзническое командование недоумевало: до сих пор немцы, спасаясь от русского плена, сдавались союзникам большими группами, стремительно шли навстречу американцам форсированным маршем в полном боевом снаряжении. Города и оборонные объекты сдавались без боя, выбрасывали белые простыни. А тут — что-то неладное! — нацисты губительным огнем встретили американские колонны.

Американцы несколько раз проводили сильную бомбежку и артиллерийскую подготовку, но и после этого все атаки оказались безуспешными. Нацисты упорно оборонялись.

Триумфальное шествие американцев срывалось. Они затоптались на месте, застряв почти на две недели на подступах к Эрфурту.

Командование американских войск знало, что поблизости расположен крупнейший фашистский концентрационный лагерь Бухенвальд, лагерь смерти, в котором томятся около ста тысяч узников. Знало и то, что большинство заключенных — антифашисты и коммунисты. Американские генералы, бесспорно, догадывались о том, что гитлеровцы намерены уничтожить своих узников и замести следы гнусных преступлений. Именно поэтому так упорно удерживали нацисты подступы к Эрфурту, который является ключом к Бухенвальду. Однако, зная все это, американские генералы не приняли решительных мер, не развернули наступления, не оказали надлежащей поддержки тысячам узников, жизнь которых висела на волоске.

Задержав наступление американских войск, нацисты не теряли напрасно времени. Они лихорадочно готовились выполнить чудовищный план уничтожения Бухенвальда.

Эсэсовцы увеличили количество пулеметов на вышках, окружили лагерь тремя огневыми кольцами — блиндажами, пулеметными и минометными точками. За рядами колючей проволоки, через которую был пропущен электрический ток высокого напряжения, установили гранатометы — «панцерфаусты». «Панцерфаусты», установленные с интервалом в двадцать метров друг от друга, были готовы в любую минуту обрушить свой огонь на заключенных. А на каждой сторожевой вышке охранники получили в дополнение к имеющемуся оружию еще и «фаустпатроны». В гестаповской канцелярии под руководством коменданта лагеря срочно разрабатывались и уточнялись детали людоедского плана уничтожения десятков тысяч заключенных. Приказ Гиммлера: «Все спалить, все снести с лица земли», — претворялся в жизнь.

Из берлинской имперской канцелярии ежедневно по радио вызывали коменданта лагеря. В шифрованной радиограмме Кальтенбруннер нетерпеливо спрашивал: «Как идут дела?» И всем, даже служащим, было ясно, чем интересуется высокое начальство.

Фашисты нервничали. Кальтенбруннер требовал ежедневно подробной информации о проделанной «работе», интересовался ходом подготовительных мероприятий, торопил коменданта лагеря с приведением в исполнение чудовищного плана.

Комендант старался, как мог. Все эсэсовские части были приведены в боевую готовность. План уничтожения, разработанный с немецкой аккуратностью и педантичностью, был доведен до сведения каждого подразделения. Часовые стрелки на главной башне концлагеря отмеряли последние часы жизни узников. Эсэсовские чиновники спешно покидали офицерский городок. Вместе со своими семьями они удирали в центральные области Германии.

Выполняя приказ имперского управления охранных отрядов СС, майор Говен ликвидировал Гигиенический институт, сжег архив и уничтожил все «вещественные доказательства». Лаборатории, диагностический кабинет, испытательные камеры превратились в склады одежды заключенных и старой мебели.

Уничтожая архив, майор не предал огню многие важные документы. Он спрятал в свои чемоданы вместе с награбленным добром и драгоценностями результаты многолетних секретных экспериментов на живых узниках. Он верил, что эти анализы и исследования будут высоко оценены заокеанскими коллегами.

Накануне отъезда из Бухенвальда Говен встретился с фрау Эльзой. Майор знал, что ее постигло большое несчастье: она потеряла мужа.

Генерал вооружения, наследный принц Вальден, тот самый, что приезжал с комиссией в Бухенвальд, не мог простить Коху его высокомерия и надменности. Принц следил за всеми действиями Карла Коха и ждал благоприятного момента, чтобы отомстить. Ему удалось узнать через своих агентов, что главный инспектор концлагерей на оккупированных территориях утаил огромное количество награбленного золота и драгоценностей, которое предназначалось к отправке в государственную казну. Против Коха начали судебное следствие. Имперское управление охранных отрядов вынуждено было покончить с Кохом. Он был приговорен к смертной казни.

На вилле бывшего коменданта царил беспорядок. Слуги спешно упаковывали в просторные ящики мебель, картины, ценные вещи. На паркетном полу валялись осколки разбитой вазы, куски плотной оберточной бумаги, серебряный подсвечник и скомканные платья.

— Где фрау Эльза? — спросил майор у служанки.

Говен с волнением переступил порог комнаты, в которую мечтал попасть не в качестве гостя.

Фрау Эльза в черном траурном платье, но без скорби на лице сидела у небольшого столика и торопливо перебирала бумаги. Увидев Говена, она порывисто встала, откинула назад копну рыжих волос и, улыбаясь, протянула майору руки:

— Я рада вас видеть, дорогой доктор!

Майор осмотрелся. Возле двухспальной кровати на тумбочке стояла ночная лампа, абажур которой он сразу узнал. Его в прошлом году сделал доктор Вагнер из татуированной кожи двух русских моряков. На кровати лежало несколько сумочек и перчаток тоже бухенвальдского производства. Эти предметы, знакомые майору, придали ему смелости. «Мы должны уехать вдвоем», — подумал он и, решившись, твердо подошел к фрау Эльзе. Он предложил ей свою руку и сердце.

Фрау Эльза стала серьезной. Она задумчиво смотрела на майора и молчала.

— У меня большое имение, — Говен заглядывал ей в глаза, — там уже американцы, и мы будем в безопасности…

Вздохнув, фрау Эльза звонко рассмеялась. Говен с недоумением смотрел на нее.

— Чтоб содержать меня, герр майор, вам придется разориться…

Говен уехал один.

Дождь шел всю ночь. Тяжелые капли барабанили по крыше, стекали струйками по оконному стеклу. Дождь усиливал тоскливое настроение. Андрей вместе с товарищами по бараку не спал. Они сидели возле стола, рядом, с двумя узниками — Юрием Ломакиным и Володей Коваленко. Их с вечера поместили в барак, а утром они должны были пойти на казнь.

Москвич Юрий Ломакин, русоволосый, плечистый, высокий, с большими глазами, с опаленными бровями и ресницами, старался быть веселым. Но на его шутки узники почти не реагировали.

— Я же еще не покойник. Что вы все такие пасмурные, словно мух наглотались? Я не хочу видеть печаль и траур. К чертям собачьим!

Его друг, сын тульского оружейника Володя Коваленко, невысокий, щуплый, похожий на подростка, с багровыми ожогами на лице, хмуро сидел рядом и, поглядывая на Юрия, улыбался. Но улыбка у него получалась грустная.

— Перед самой войной я собирался жениться, — сказал Ломакин. — Невеста моя живет в Москве, на Ленинградском шоссе. И если кому из вас удастся выжить, расскажите ей всю правду.

Юрий назвал ее адрес, как найти квартиру и какая она из себя.

— Скажите ей, что я любил ее до последнего часа и с ее именем иду на смерть.

Андрей про себя несколько раз повторил адрес. Он мысленно поклялся, что, если уцелеет, обязательно разыщет эту девушку и выполнит последнюю просьбу товарища по неволе и борьбе. Андрей знал, что Юрия Ломакина и Володю Коваленко эсэсовцы привезли из филиала Бухенвальда — Мибау, который расположен в нескольких десятках километров от главного лагеря. Узников, помещенных в филиале, заставляли работать на военном заводе фирмы «Сименс-Шукерт-Тальске», поставлявшем радиоаппаратуру. В Мибау подпольщики организовали массовый саботаж. Узники, рискуя жизнью, портили электрорадиоаппаратуру для нового немецкого орудия «V-1», для легких танков «голиаф» и «лилипут». Особенно много вывели из строя радиооборудования для управления снарядов «Фау-1» и «Фау-2». Жители Лондона должны поставить памятник отважным русским солдатам. Сколько тысяч жизней они спасли!

Продукцию нескольких месяцев — 300 радиоаппаратов забраковали и вернули из Берлина. Из гестапо нагрянула специальная комиссия. Улики были налицо, и никто из подпольщиков не ждал от нацистов милосердия. Собравшись ночью на совет, пленники решили дорого продать свои жизни.

Утром, когда их, как обычно, пригнали на работу в цех подземного завода, подпольщики по цепочке передали решение своего центра. И в обед по сигналу руководителя Федора Сгибы триста русских солдат неожиданно набросились на своих угнетателей, связали мастеров, охранников, надсмотрщиков, облили их и оборудование бензином и подожгли.

Пожар охватил несколько цехов. Он бушевал три дня. В его огне сгорели триста героев, решивших лучше умереть, чем попасть в лапы гестаповцев.

На тушение пожара гитлеровцы бросили пожарные команды близлежащих городов и воинские части. Им удалось вытащить из огня нескольких русских пленников, в том числе Сгибу, Ломакина и Коваленко. Сгибу после страшных пыток повесили, а Ломакина и Коваленко привезли в Бухенвальд.

Глубокой ночью в барак пробрался Сергей Котов. Он долго беседовал с Ломакиным и Коваленко.

— Нам все равно крышка, — Юрий обратился к Котову, — дайте два ножа! Пусть все видят, как умирают русские.

Котов выполнил их просьбу. Он что-то сказал Мищенко, и тот ушел. Скоро Алексей вернулся и вытащил из-под полы два самодельных кинжала.

У Ломакина засветилось лицо. Он провел пальцами по лезвию:

— То, что надо!

Бурзенко сидел рядом и, не отрываясь, следил за Ломакиным.

«Если придется умирать, — думал он, — я тоже буду вот так, как Юрий!»

— А как вы тут живете? — спросил Ломакин Котова. — Я первый раз в главном лагере.

Тот рассказал о подвиге Григория Екимова, о его мужестве и стойкости.

— Постой, постой, — Юрий остановил его. — Ты говоришь о Екимове? А разве он жив?

— Был жив.

— Его звали Григорий Екимов?

— Да. Ты его знал?

— Нет. Но слышал о нем.

— Это был настоящий герой, — закончил Котов.

— Еще бы! — оживился Ломакин. — Он вел себя как Герой Советского Союза.

— Ты прав. За такие дела ему должны дать Героя.

— Почему должны? — Юрий удивленно поднял опаленные брови. — Он и так Герой Советского Союза.

Узники оживились. Это было для всех открытием.

Андрей подался вперед. «Неужели Григорий был Героем? Он об этом никогда не говорил».

Ломакин рассказал все, что знал о Екимове. Летом 1944 года, незадолго до пленения, он читал Указ Верховного Совета Союза ССР о присвоении старшему сержанту Григорию Екимову звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда».

— В нашей фронтовой газете «В бой за Родину» о нем много писали, — добавил молчавший до сих пор Володя. — Даже стихи были.

— Ты прочти их, — сказал Юрий. — Эти стихи Володя часто читал в нашем лагере.

Володя встал. Юношеское лицо его посуровело. Он начал читать громко, словно с эстрады:

Узники плотнее обступили Ломакина и Коваленко. Андрей жадно ловил каждое слово. Володя, увлекшись, читал с пафосом, с чувством:

Коваленко кончил читать, улыбнулся и сел на свое место. В бараке стало темно. Было слышно, как по крыше монотонно барабанит дождь.

— А вы разве не знали? — спросил Юрий.

Котов отрицательно покачал головой.

— Я думаю, что и сам Григорий об этом не знал. Ты когда читал Указ?

Юрий подумал и твердо ответил:

— В июле сорок четвертого года. Правда, Володя?

Коваленко подтвердил:

— Да, в июле. Сообщалось, что присвоено посмертно.

— Он был тяжело ранен, — задумчиво произнес Котов, — и попал в плен весною сорок четвертого. Выходит, парторг роты не мог знать про Указ…

Утром в барак пришли два офицера СС. Они увели Юрия Ломакина и Володю Коваленко. Узники долго смотрели им вслед. «Если будут вешать, то поведут в карцер и продержат до вечера», — подумал Андрей.

Но их повели мимо дверей карцера. Неужели опять в гестапо, на допрос?

Вывели из лагеря, свернули направо, прошли угловую вышку. Оттуда, все знали, дорога шла к «хитрому домику».

— Вот вы куда, сволочи, ведете! — умышленно громко крикнул Юрий.

Эсэсовец, шедший впереди, остановился и широко замахнулся кулаком.

— Швайне!

На глазах у многих заключенных, работавших поблизости, Юрий Ломакин одним прыжком достиг офицера.

— Я тебе… получай, фашист! — и, выхватив нож, в одно мгновение перерезал ему горло.

Владимир кинулся на второго. Тот успел выхватить пистолет. Выстрел. Но туляк все же успел вцепиться в палача. Эсэсовец еще раз выстрелил, и Коваленко упал. Но тут подлетел Юрий. Он бросился как тигр, широко замахнувшись ножом. Палач торопливо выстрелил в упор и вместе с Ломакиным свалился на землю. Юрий мертв. Эсэсовец весь в крови.

Со всех сторон к месту неравного боя бегут охранники. С пистолетом в руках примчался лагерфюрер Шуберт.

Перед ним лежали два русских героя и два офицера. У одного эсэсовца перерезано горло, а второй, окровавленный, вопит о помощи.

— Машину! Врача! — закричал истерически Шуберт.

Гонцы побежали в больницу и в гараж.

В больнице врачи никак «не могли» собрать нужный инструмент и медикаменты. А у работавших в гараже заключенных мотор «не заводился».

Когда, наконец, подоспели медики, один офицер умер, а второй истекал кровью…

Глава сорок вторая

Четвертого апреля, после утренней проверки, узников оставили в лагере. Ни одну команду не выпустили за колючую проволоку. Все работы прекратились. На территорию лагеря вошли эсэсовские патрули. В Бухенвальде объявлено военное положение.

Днем комендант Бухенвальда полковник СС Пистер собрал всех заключенных-немцев и выступил перед ними с большой речью.

— Я располагаю сведениями, — сказал он, — что заключенные-иностранцы, особенно русские, имеют оружие и собираются, во-первых, перебить всех немцев внутри лагеря и, во-вторых, поднять восстание. Со своей стороны, я гарантирую вам жизнь, если вы, немцы, поможете мне, немцу, сохранять в лагере порядок и дисциплину.

А вечером Пистер вопреки обещанию «сохранять порядок» объявил приказ:

— Всем евреям немедленно со своими вещами явиться к главным воротам для эвакуации!

Лагерь пришел в движение: приказ означает начало массового уничтожения. Эвакуация — это смерть. Каждый заключенный понимал, что фашистам эвакуировать шестьдесят тысяч человек просто некуда. У гитлеровцев уже почти не оставалось подвластной им территории. Германия задыхалась между двумя фронтами. Ее армии целыми воинскими подразделениями сдавались в плен. Куда же могли гитлеровцы эвакуировать такую массу народа? Только на тот свет. Они и торопились это сделать.

Подпольный интернациональный антифашистский центр бросил клич:

— Все против эсэсовцев!

Последовал повторный приказ коменданта:

— Всем евреям к шести часам вечера выстроиться на аппель-плаце.

Узников охватила паника: сегодня берут евреев, завтра русских, а потом — остальных… Над лагерем поднялись гвалт, крики, мольбы, плач, проклятья… Евреи — а их за последний месяц прибыло в Бухенвальд из различных концлагерей более двенадцати тысяч — стали прятаться, куда только могли. Одни отдирали доски от пола, другие прятались в дальние углы бараков под нарами, третьи лезли на чердак, четвертые запирались в уборных, спускались в канализационные трубы. Многие ложились в кучи мертвецов.

Заключенные различных национальностей помогали евреям укрыться в надежных местах. Наиболее активным, еще способным бороться подпольщикам выдавали красные треугольники с буквой «Р» — русские.

В пустом двенадцатом блоке антифашисты спрятали большую группу еврейских товарищей. Среди них много врачей, медработников.

Андрей пробрался в двенадцатый блок, отыскал Соколовского.

— Идемте в наш барак. Там надежнее.

Но тот отказался:

— Спасибо, Андрей, мы останемся со своими.

Стрелки часов, установленных на главной башне, неудержимо приближаются к цифре шесть. В отдельных блоках, где подпольные группы были малочисленными или вообще не существовали, забегали старосты и их помощники. Спасая свои шкуры, они стали дубинками выгонять евреев из бараков и гнать их на центральную площадь…

В сорок второй блок прибежал связной от подпольного русского центра. Он отвел в сторону Мищенко и Андрея и передал приказ Смирнова:

«Немедленно собирать своих людей и вооружаться всем, чем только можно. Центр принял решение: не допустить уничтожения евреев. Будьте готовы действовать. Возможно, сегодня ночью выступим. Ждите указаний!»

Приказ центра моментально стал известен всем русским. Советские военнопленные стали спешно вооружаться, доставать тайно припрятанное оружие: железные прутья, самодельные ножи, плоскогубцы, палки и камни. Огнестрельного оружия ни у кого нет, но узники уверены, что его добудут.

К Алексею Мищенко подошел староста блока Альфред Бунцоль:

— Мы, немецкие коммунисты, хотим быть вместе с русскими.

Алексей знал, что приказ вооружаться пока издала только русская подпольная военно-политическая организация. Но он верил немецким товарищам, с которыми разделял мучения за колючей проволокой.

— Спасибо, Альфред, — Алексей пожал руку старосте.

Гарри Миттельдорп не отходил от Андрея. Он считал себя бойцом русского подполья.

— Вместе жили, вместе умирать будем!

К шести часам вечера на главной площади собралось не более восьмисот евреев. Эсэсовцы засуетились.

Насильно выгнанных на площадь евреев, среди них было и много узников других национальностей, которых прихватили «для количества», эсэсовцы вывели из лагеря.

Эвакуация провалилась. Впервые за всю историю Бухенвальда лагерь не выполнил приказа коменданта. Вызов брошен! Десятки тысяч узников со страхом поглядывали на сторожевые вышки. На них удвоили количество солдат.

Быстро сгущались сумерки. Густой туман, словно мокрое одеяло, закутал Бухенвальд. С низины повеяло сыростью и холодом. В бараках никто не спит. Все ждут решительных действий со стороны гитлеровцев. Но со стороны эсэсовского города не доносится ни звука. Выставленные наблюдатели сообщают одно и то же: на постах спокойствие. Но это спокойствие может быть обманчивым!

Нервы узников натянуты до предела. Из подпольного центра поступило указание: «Не спать! Ждать!»

После полуночи в барак пришел Валентин Логунов. Он проверил боеготовность группы, поблагодарил Алексея Мищенко за хорошую организацию. Потом вызвал Андрея и сказал:

— Возьми надежного парня и сбегай на кухню. Там приготовлен бачок баланды. Отнесете ее медикам. Только чтоб ни одна душа не пронюхала.

— Есть, товарищ командир.

Андрей осмотрел своих друзей и остановился на Курте. Кивнул ему. Курт понял его с полуслова. Через полчаса они доставили в двенадцатый блок небольшой бачок, наполненный теплой брюквенной похлебкой, и шесть паек хлеба.

Соколовский попытался было отказаться, но Андрей настоял:

— Не обижайте товарищей… Они отдают вам от чистого сердца.

Возвращаясь назад, Бурзенко и Курт неожиданно наткнулись на двух эсэсовцев. Они, осыпая ударами пожилого узника, гнали его перед собой.

— Шнель! Шнель!

Андрей и Курт прижались к стене. Когда гитлеровцы вступили в полосу света. Бурзенко ахнул: гитлеровцы вели Пельцера! Старый одессит шел и качался, закрывая голову от сыпавшихся ударов.

Не раздумывая, Андрей рванулся на охранников.

— Назад! — крикнул Курт, но было уже поздно.

Андрей в два прыжка очутился рядом с гитлеровцами. Кулаки боксера без перчаток, тяжелые от гнева и ярости, обрушились на ненавистных палачей. Ударом в челюсть он сбил одного и повернулся к другому. Тот схватился за кобуру, но вытащить пистолет не успел. Кулак боксера, описав дугу, достал открытый подбородок. Второй нацист, лязгнув зубами, свалился под ноги.

— Бежим! — Андрей схватил Пельцера за руку.

— Подожди! — задержал Курт. — Пистолеты возьму!

Они благополучно достигли своего барака. Андрей отдал Пельцеру свою куртку, а его робу бросил в печь. Но старый одессит отказался надевать куртку с чужим номером.

— Нет, нет… Могут и тебя вместе со мной…

— Надевай, тебе говорят!

Пельцер натянул куртку.

— Спасибо…

— Ложись на мое место!

Старый учитель полез на нары.

Медленно потянулось время. Ночь, кажется, стала бесконечной. В лагере ни звука. Евреи по одному и группами стали, крадучись, выбираться из своих убежищ и возвращаться в бараки. Голодные, продрогшие, они жались друг к другу, радуясь теплу, свету и людям.

Перед рассветом посыльный принес новый приказ центра. Алексей Мищенко разрешил разойтись и лечь отдыхать.

Подпольщики нехотя разошлись по своим местам. Андрей, не раздеваясь, лег рядом с Пельцером. Закрыл глаза, но сон не приходил. Разве можно уснуть, когда кругом такая зловещая тишина?

Утро наступило сразу, по-весеннему туманное и холодное. После подъема загремели репродукторы:

— Всем евреям быть к шести часам у ворот!

К воротам никто не пришел. На утренней проверке поднялся бунт. Еврей Курт Баум, который находился b заключении с 1935 года, набросился на блокфюрера и вырвал у него пистолет. Но выстрелить не успел. Эсэсовцы застрелили его. В поднявшейся суматохе с площади разбежалось около трех тысяч евреев. Они прятались где только возможно.

Узников распустили по баракам. Не успели они разойтись, как в лагерь вошли все блокфюреры в сопровождении рядовых эсэсовцев. Они направились к своим баракам.

Андрей с тревогой смотрел на ограду. Вдоль колючей проволоки появились вооруженные до зубов группы из охранного отделения. На вышках оживление. На каждом посту усиленные наряды. А дальше, за проволокой, за вышками, в хорошо защищенных укрытиях, эсэсовцы торопливо устанавливают скорострельные пушки и минометы.

Блокфюрер сорок второго барака, узколицый пожилой саксонец, вызвал старосту:

— Построить всех! Живо!

Узники, как обычно, быстро выполнили приказ. Вдоль барака выстроились восемьсот заключенных.

Эсэсовцы ведут себя вызывающе. У каждого автомат на груди, пистолет в руках. Они беснуются, зверствуют. Кулаки и кованые сапоги покоя не знают.

Узники молча переносили оскорбления и побои. Рядом с Андреем Бурзенко и Алексеем Мищенко плотной группой стоят подпольщики. Они с ненавистью смотрят на эсэсовцев, готовые в любую минуту броситься на своих палачей.

Поведение эсэсовцев встревожило Андрея. Он понял, что охранники ищут повода, чтобы открыть стрельбу. Стоит какому-нибудь отчаявшемуся узнику не вытерпеть, броситься и убить фашиста, как на лагерь обрушится вихрь свинца и пламени. У гитлеровцев для этого уже все приготовлено.

«Предупредить ребят бы надо!» — подумал Бурзенко.

И, словно прочитав его мысли, Мищенко передал по цепочке приказ:

«Не отвечать на провокации. Терпеть!»

Блокфюрер прошелся вдоль строя и объявил:

— Всем евреям выйти из строя! Стать отдельно!

Строй зашевелился. Евреи — а их в бараке было около трехсот человек, пригнанных совсем недавно, — стали выходить и строиться отдельно. Многие, те, что посмелей, остались стоять в строю, и заключенные старались прикрыть их своими спинами.

Люди идут на насильственную смерть. Сколько немой мольбы о помощи, сколько раздирающих душу взглядов обращено в сторону общего строя, в сторону «счастливчиков», которым судьба «подарила» жизнь хотя бы только на сегодняшний день!

Андрей закрыл спиной Пельцера. Старый учитель стоит бледный, ни живой, ни мертвый. И тут его стал выталкивать польский националист:

— Ты что, юда, стоишь тут? Пся крев, уходи, отсюда!

Бурзенко рывком обернулся к националисту:

— Молчи, подлюга! Задушу!

Тот, увидав искаженное гневом лицо боксера, судорожно метнулся в сторону.

Евреев отвели в сторону, выстроили. Их окружили эсэсовцы. Блокфюрер повернулся к общему строю и дал команду возвращаться в барак. И в тот момент, когда заключенные стали входить в двери, многие евреи бросились к ним и смешались с общей массой узников. В строю осталось не более половины.

Блокфюрер, потрясая пистолетом и дико ругаясь, приказал евреям вернуться. Никто из барака не вышел. Тогда эсэсовец схватил десяток русских ребят, в том числе Андрея и Мищенко, вывел их и велел охранять насмерть перепутанных людей. А сам с солдатами направился в барак выискивать разбежавшихся.

После их ухода евреи стали просить, чтобы их отпустили. Андрей посмотрел вопросительно на Мищенко. Он знал, что Алексей ни за что не станет соучастником преступления. Охранять он не будет, это ясно. Ясно и другое — эсэсовцы ему не простят этого, пристрелят. И подпольщики сорок второго барака, около двухсот человек, останутся без командира. А сигнала к восстанию все ждут с минуты на минуту…

Мищенко махнул рукой — будь что будет! — и дал команду:

— Разойдись!

Евреи бросились врассыпную. На месте осталось человек двадцать, обессиленных и изнуренных голодом. Они не могли передвигаться без посторонней помощи.

И тут возвращается блокфюрер, гоня перед собой двух узников. А возле барака нет ни строя, ни оцепления. Только двое русских — Андрей и Мищенко, — не успевшие скрыться.

— Каюк нам, — сказал побелевший Мищенко.

Андрей, стиснув зубы, застыл на месте. Деваться некуда. И наброситься на палача, чтоб умереть в бою, нельзя. Это может послужить поводом к массовым репрессиям…

Фашист, брызжа слюной, подошел вплотную. Андрей замер. Блокфюрер зачем-то воровато оглянулся, сунул руку в карман. Сейчас будет стрелять. Не эсэсовец вытащил из кармана не пистолет, а… две пачки сигарет! И торопливо сунул их Андрею и Мищенко. Они перемигнулись: фашисты трусят, значит, фронт совсем близко!

В это время у соседнего блока раздался пистолетный выстрел. Блокфюрер кинулся туда, а Андрей и Мищенко — в свой барак.

Подобную картину можно было наблюдать по всему лагерю. Евреев строили, они разбегались, их прятали, эсэсовцы снова их ловили, возвращали в строй, избивали, а они снова бежали. Кое-где поднялась стрельба. Несколько десятков узников были убиты. Однако все старания эсэсовцев выполнить приказ коменданта оказались безуспешными.

Им удалось к вечеру, вернее к ночи, собрать на площади не более трех тысяч человек. Евреев окружили и угнали на территорию пустых оружейных мастерских. Вместе с ними гитлеровцы схватили двадцать девять активных политических заключенных. Их отвели во двор крематория и расстреляли.

Всю ночь заседал подпольный интернациональный антифашистский центр. Николай Симаков вторично поставил вопрос о немедленном вооруженном восстании. Лидеры социал-демократов, которых было большинство, опять отклонили это предложение. Свой отказ они мотивировали тем, что вокруг Бухенвальда слишком большое количество немецких войск и опасно рисковать жизнью пятидесяти семи тысяч человек.

Многие из социал-демократов пришли в ужас от решительного предложения русских. Они принялись обвинять Симакова в авантюризме: «Вы, русские, всегда лезете сломя голову!», «Нам с вами не по пути!».

Было очевидно, что многие лидеры социал-демократов не желают рисковать своей жизнью. Они не хотят бороться за свободу, они хотят просто выжить. В лагере много евреев, коммунистов, партизан, которых нацисты и будут стремиться уничтожить в первую очередь. А расправиться с тысячами не так просто. На это нужно время. Таким образом, пока гитлеровцы расстреляют коммунистов, к Бухенвальду подойдут войска союзников…

Русский центр военно-политической организации был вынужден срочно разработать план самостоятельного вооруженного выступления. Военные специалисты считали, что надо выступать сейчас, когда узники полны решимости бороться и имеют достаточно сил. Иначе силы узников будут убывать, а силы врага возрастать, так как с фронта начнут подходить отступающие воинские части.

Однако лидеры социал-демократов, друзья Каутского и Шумахера, мобилизовали свой актив и всю ночь патрулировали по лагерю. Социал-демократы открыто обещали, что если коммунисты вздумают нарушить порядок, то они будут вынуждены обратиться за помощью к эсэсовцам.

Ночь прошла в тревоге.

Глава сорок третья

Фашисты нервничали. Их план — вывести под видом эвакуации узников по частям и уничтожить — срывался. За последние два дня им с большим трудом удалось взять из лагеря не более шести тысяч человек. А из Берлина одна за другой поступали угрожающие радиотелеграммы: Гиммлер требовал скорее «покончить с делами».

Пистер не решался начать поголовное истребление. Полковник СС не надеялся на своих подчиненных, особенно на солдат, большинство из которых были людьми пожилого возраста. Они, если в лагере вспыхнет бунт, не смогут противостоять натиску озверелых заключенных. Комендант ждал военной помощи. Со дня на день должны подойти два эсэсовских полка и специальный батальон службы безопасности.

Штандартенфюрер опасался, и не без основания, русских военнопленных. В них он видел сплоченный отряд, уничтожить который будет нелегко. И Пистер решил расправиться с русскими по частям. Шпионы и провокаторы сообщили, что наиболее сильное ядро составляют военнопленные, проживающие в деревянных бараках. И комендант издал указ: «Приготовиться к эвакуации русских военнопленных, проживающих в трех деревянных бараках — первом, седьмом и тринадцатом, а также двух тысяч евреев из Малого лагеря!»

Наступил решительный момент. Надо немедленно начинать восстание или выполнять приказ коменданта. И снова интернациональный центр большинством голосов социал-демократов высказался против восстания, согласился с частичной эвакуацией русских военнопленных:

«Важно выиграть время!»

Николай Симаков собрал членов русского центра.

— Товарищи, у нас времени мало, и я буду краток, — сказал он. — Решение интернационального центра и обстановка в лагере вам хорошо известны. Часть русских эвакуируют из лагеря. У нас нет времени на дискуссии. Мы должны быстро и конкретно решить ряд вопросов, возникших в связи с создавшейся обстановкой, и наметить план действий. Мы тут кое-что уже наметили. Об этом сейчас доложит Бакланов. Давай, Степан!

Бакланов встал и, стараясь быть немногословным, сообщил предложение:

— Из лагеря уйдет одна из четырех бригад подпольной армии. В эвакуации она должна продолжать действовать. Командиры рот, взводов и отделений должны быть со своими людьми в колонне, в вагонах и автомобилях. В каждой группе должны находиться подпольщики. Вместе с той бригадой из лагеря уходят члены центра Симаков, Бакланов и Левшенков. Они эвакуируются вместе с военнопленными своих бараков. Каждый из них имеет крепкие связи с подпольными боевыми организациями, и перестраивать всю работу сейчас нет ни времени, ни возможности. Они должны возглавить боевые действия в пути, а в лагере остаются командир подпольной армии Иван Иванович Смирнов, начальник политотдела Сергей Котов и Николай Кюнг. Есть возражения?

Против этого предложения никто не возражал.

— Вопрос решен, — заключил Симаков. — Теперь, Степан, ознакомь с положением в нашем арсенале.

— Мы имеем в своем распоряжении один ручной пулемет, восемьдесят семь собранных по частям немецких винтовок, около десяти тысяч патронов, девяносто восемь проверенных мною пистолетов, сто пятьдесят две самодельные гранаты системы наших товарищей Лысенко-Сироткина, более двух десятков бутылок с самовоспламеняющейся жидкостью и пятьдесят ножниц для резки колючей проволоки, — доложил Степан Бакланов. — Я считаю, что уходящие из лагеря должны взять с собой пятнадцать пистолетов и двадцать-тридцать ножей. Кроме того, нужны карты и компасы. Остальное оружие остается в лагере. Где хранится оружие, знает Николай Кюнг. После заседания он может его принять.

Все члены центра единодушно согласились с предложением Бакланова.

— Перед бригадой, уходящей из Бухенвальда, стоит задача: при первом удобном случае разоружить охрану и начать активные действия на территории Германии или Чехословакии, — сказал командир подпольной армии Иван Иванович Смирнов. — Если же бригаде не удастся выступить одновременно, надо организовать побеги мелкими группами. Эти группы будут пробиваться на восток, навстречу частям Советской Армии.

Слово взял Михаил Левшенков, возглавлявший отдел агитации и пропаганды подпольного центра.

— Друзья, нам предстоит расстаться, — в его голоса чувствовалось волнение. — Как сложится наша судьба, сказать трудно. Но мы останемся до конца верными солдатами Родины. Мы дружно работали. На счету нашей организации много славных дел. Надо, чтобы о них узнали люди, когда фашизм будет окончательно разбит. У нас есть ряд документов, отчеты о деятельности организации, листовки, прокламации, доклады и другие материалы. Все это мы оставляем вместе с оружием в Бухенвальде. Ответственность за сохранение документов предлагаю возложить на отдел безопасности.

Кюнг утвердительно кивнул головой.

— А теперь, друзья, давайте попрощаемся, — Симаков встал и крепко обнял Ивана Ивановича.

Семьсот бойцов подпольной армии и две тысячи измученных евреев вывели из Бухенвальда.

Посадка в вагоны произошла так, как и предполагали подпольщики. Эсэсовцы торопились, и в вагоны загоняли без проверки, без списка, просто по счету. В спешке охранники даже забыли сделать обыск при выходе из лагеря. Оружие, карты, компасы были благополучно доставлены в эшелон. Командиры тайных подразделений были вместе со своими бойцами. Кажется, все идет благополучно. А что их ожидает в пути?

Эшелон ушел. В опустевших бараках разместили заключенных из Малого лагеря, которые жили под открытым небом.

Комендант был доволен первым успехом. Он опасался, что русские окажут сопротивление и не пойдут на частичную эвакуацию. Пистер на всякий случай поднял по тревоге всех солдат и держал их под ружьем. Но все обошлось благополучно.

«Надо, не теряя времени, продолжать действовать, — думал полковник. — Успех приносят быстрота и натиск!»

Он вспомнил о предложении Густа и вызвал адъютанта:

— Передайте по радио, но только не в виде приказа. Нет! Просто сообщите так: положение в лагере серьезное, и, чтобы избежать больших недоразумений и кровопролития, я, комендант Бухенвальда, хочу посоветоваться с лидерами политических партий. Прошу их собраться к двенадцати часам у главных ворот, где мы встретимся и договоримся. Ясно?

Адъютант, молоденький лейтенант, досрочно произведенный в офицеры, щелкнул каблуками:

— Будет исполнено, герр полковник!

— Это еще не все, — продолжал штандартенфюрер. — Передайте в отдел службы безопасности и гестапо, чтобы их парни были наготове и ждали моего прихода. Как только я появлюсь в воротах, они должны броситься на собравшихся главарей и схватить их!

— Будет исполнено, герр полковник!

Комендант открыл кожаную папку и, взяв исписанный лист, протянул его лейтенанту.

— А этот список передайте Шуберту. На всякий случай. Если политические главари не придут, пусть вызовет каждого персонально.

К двенадцати часам эсэсовцы были наготове. Но к главным воротам никто не пришел. Тогда лагерфюрер Шуберт приказал сорока шести политзаключенным явиться в канцелярию. Он пытался убедить заключенных в том, что их вызывают не на расправу, а для «спасения и защиты от русских».

Ему никто не поверил.

Тогда Шуберт, изрыгая ругательства, велел старостам бараков, в которых проживают вызванные сорок шесть узников, прибыть для объяснения.

Лагерь ответил молчанием. Старосты бараков не явились.

Вызов сорока шести политзаключенных — лидеров различных политических партий и группировок — встревожил интернациональный центр. Социал-демократы и другие умеренные активисты примолкли. Угроза гибели подошла к ним вплотную. И те лидеры, которые еще вчера обвиняли Симакова в «поспешности» и «авантюризме», сегодня задумались. На свои национальные подпольные организации они надеяться не могут: сплоченности у них нет, военная подготовка отсутствует, люди в основном интеллигентные, привыкшие вести словесные бои. А фашисты оказались чересчур жестокими, стремятся уничтожить всех. Деваться лидерам некуда. Интернациональный центр спешно приглашает на свое заседание подполковника Смирнова: «Мы все узники фашизма и должны действовать сообща. Залог победы — в нашем единстве. Все национальные организации поддержат русских в любом деле, в любой момент!»

Сорок шесть политических лидеров были разбиты на группы и спрятаны в русских бараках. В сорок втором разместили восемь человек: троих немцев, австрийца, англичанина, грека, голландца и польского еврея. Их тут же переодели в тряпье и, как могли, изменили внешний вид. Около умывальной комнаты подпольщики отодрали доски и открыли небольшой подпол. В нем, тесно прижимаясь друг к другу, укрылись лидеры. Доски установили на место, а сверху навалили тела умерших.

Вечером в барак пришел Николай Кюнг. Он собрал в умывальной комнате Андрея, Мищенко и других активистов и сказал:

— Если этих восьмерых эсэсовцы найдут в бараке, то расстреляют весь блок. Будьте осторожны и бдительны. Оберегайте спрятанных товарищей. В случае появления охранников нападайте на них, начинайте драку и в это время создайте возможность вашим подопечным скрыться.

Мищенко от имени блока заявил, что задание центра будет выполнено:

— Хотя бы ценой наших жизней.

После ухода Кюнга узники обсудили план действий, распределили обязанности. Андрей стал во главе ударной группы. Она в случае опасности нападает на фашистов и любой ценой сдержит их. Тем временем Мищенко с другими подпольщиками уведут восьмерых заключенных в безопасное место.

Ночь и день прошли без особых происшествий. В лагере было тихо. Эсэсовцы большими группами ходили по баракам, искали спрятавшихся сорок шесть лидеров. Однако, несмотря на все старания, найти их не смогли.

Глубокой ночью Андрей открыл тайник и выпустил «пленников» поесть и размяться. Гарри Миттельдорп принес небольшой бачок брюквенной баланды и три пайки хлеба. Лидеры с благодарностью приняли еду.

Польский еврей, голубоглазый, с энергичными чертами лица, знал русский язык и горячо благодарил Андрея:

— Мы этого никогда не забудем!

Остальные поддакивали и кивали головами. После «прогулки» они снова опустились в свое убежище.

Потянулась томительная ночь. Подпольщики держатся кучкой. Курят. Разговор не клеится. Собственно, и говорить-то не о чем!

Вдруг открывается дверь, и в барак входят двое: один в форме лагерного полицейского, другой в полосатой куртке с красным треугольником.

Андрей и его товарищи насторожились. Ни того, ни другого они не знали. Видели в первый раз. Что привело их в такой поздний час?

Полицейский подошел к Андрею и спросил:

— Ты знаешь этого человека?

Бурзенко отрицательно покачал головой:

— Нет, впервые вижу.

— Он шел к эсэсовцам, — полицейский понизил голос, — сообщить им, что у вас в бараке прячутся комитетчики, которых ищут. Он заглядывал в окно и даже видел, куда вы их спрятали.

Андрей растерялся. Кто этот узник в форме полицейского? Говорит на чистом русском языке. Но русский ли он? Не провокация ли это?

Бурзенко взглянул на товарищей. Те застыли на местах и с напряжением следили за его действиями, готовые по первому сигналу ринуться на полицаев.

Андрей поискал глазами Мищенко. Тот уже спешил к дверям. Он издали улыбнулся полицейскому. Бурзенко облегченно вздохнул: значит, свой.

Полицейский и Мищенко вышли из барака.

— Этот тип — шпион. Он выследил вас и направлялся к эсэсовцам. Я схватил его и под предлогом уточнения привел к вам. Он ничего не подозревает.

— Спасибо, Леонид, — Мищенко пожал ему руку.

— Не за что. Я выполняю приказ центра.

Уходя, Леонид посоветовал:

— Шпиона прикончи, а комитетчиков переведи в блок, где уже сделали обыск.

Предателя уничтожили. Усилили наблюдательные посты. Что же касается лидеров, то их не стали тревожить. Переводить их без ведома Кюнга в другой барак Мищенко не решился.

Андрей снова не спал до утра. Его мучили сомнения: успел шпион сказать еще кому-нибудь о тайне или нет?

Глава сорок четвертая

Солнечный апрельский день. От земли поднимается белый дымок, испарение. В воздухе стоит запах прелой прошлогодней листвы и свежесть первой зелени. Весна в полном разгаре. Почки на деревьях набухают и лопаются, протягивая к солнцу зеленые клейкие листочки — знамена жизни. Трава тонкими острыми пиками пробивает асфальт, протискивается между камней. Все живое стремится к теплу, к солнцу, все наполнено великой энергией жизни. И пятьдесят тысяч людей, заключенных в огромном мешке из бетона и колючей проволоки, хотят жить. Жить во что бы то ни стало! Свобода, о которой мечтали долгие годы, свобода, во имя которой отдавали жизни в гестаповских тюрьмах, которой бредили умирающие от голода и побоев, эта радостная и солнечная свобода, счастливая минута освобождения вдруг оказалась такой близкой, такой доступной! Она рядом. Она протягивает мученикам свои руки, раскрывает ласково объятия.

В сырых и полутемных бараках Бухенвальда впервые за многие годы мук и страданий узники говорили не о прошлом. Они говорили о будущем. Жили не воспоминаниями, а мечтами. Каждый мысленно устремлялся далеко вперед, в свободное завтра.

— А что, парни, наверное, войн больше не будет, — мечтательно сказал чех Владек. — Повесим Гитлера, уничтожим фашистских гадов, и на земле наступит мир. Светлый солнечный мир! Ведь это будет! Да!

Узники сидят в той половине барака, которая считается столовой, за грубо сколоченными столами. Завтрак давно съели, чашки убрали в шкаф. Но никто не встает со своего места.

— Нас отпугивали коммунизмом, Советами, — рассуждал вслух немец Курт Гарденг, белокурый, широколицый баварец, — засорили нам мозги разной пропагандой. «Коммунисты, — говорили нам, — хотят весь мир захватить! Мы, немцы, культурнейшая и просвещеннейшая нация, сумеем обуздать зарвавшихся коммунистов!»

— Еще бы! — ответил Андрей. — Теперь весь мир знает про фашистскую культуру. Миллионы людей на себе ее попробовали.

— Гитлер вас крепко напропагандировал, — вставил Сергей Кононов, пограничник, высокий и худой, — в первые дни никаких мы фрицев, немцев то есть, понять не могли. Сколько раз, бывало, перебьем офицеров и прочих командиров. Останутся одни солдаты. Мы к ним: «Братишки, свои, бей буржуев!» Даже по-немецки кричали им. Все думали, солдат это тоже подневольный, значит, по нашему пониманию, классовую сознательность проявить должен. Но только мы к ним с открытой душой, а они как жахнут из автоматов! Сколько добрых пограничников так зазря и погибло…

— Если останемся живы, клянусь тебе, Андрэ, что ни я, ни мои дети не станут воевать с Россией, — Курт решительно положил свою ладонь на кулак Андрея. — Никогда!

— Мы хорошо здесь узнали друг друга и много поняли, — чех Владек наложил свою ладонь сверху и вдруг объявил: — Приезжайте все в Прагу, ко мне в гости! И ты, Андрей, и ты, Курт!

Все переглянулись. Его неожиданное предложение, его искреннее приглашение делало мечту реальной, простой и выполнимой. От его приглашения повеяло душевным теплом, домашним уютом. Неужели это возможно? Неужели это не сказка, не сон?

— Нет, нет, — Курт вскочил и, энергично жестикулируя, быстро и страстно заговорил: — Сначала к нам, в Берлин! Так будет справедливо. Вы узнали о немцах пока самое плохое. А нам обидно. И мы сделаем все, чтоб показать вам и самое хорошее. Я не успокоюсь, пока каждый из вас здесь, в концлагере, за этим столом, не даст мне свое твердое обещание!

Курт повернулся к Андрею.

— Мы, немцы, и вы, русские, четыре года угощали друг друга свинцом. Гитлер заставил нас воевать. Мы сделали вам очень много страданий, принесли много горя. И я протягиваю свою руку тебе, Андрей, представителю русского народа, народа великого Ленина и коммунизма, я прошу тебя, Андрей, принять мое приглашение. Ты и все твои друзья и все русские будете самыми желанными, самыми дорогими гостями в моем доме, в моем Берлине, в моей Германии.

— Хорошо бы, ребята, в мирные времена организовать международные праздники, — предложил Андрей, — чтоб по очереди то в одной, то в другой стране собираться. Музыка, песни, спортивные состязания!

— А мы, ветераны, у большого костра станем рассказывать об этих днях, о нашей борьбе, о проклятых лагерях смерти, — дополнил Владек. — Наши воспоминания покажутся кошмарными снами…

Неизвестно, сколько бы еще мечтательно говорили узники о будущей жизни, если бы в барак не вбежал встревоженный Мищенко.

— Ребята, офицеры устанавливают фаустпатроны!

Узники оцепенели.

— Где?!

— На вышках.

Заключенные бросились к окнам. Прямо перед окном барака возвышалась трехэтажная сторожевая вышка. Наверху, рядом со спаренными пулеметами, в лица узников зловеще смотрели желтые головки фаустпатронов. Кто-то тяжело вздохнул.

Неужели конец?

На вышке у пулеметов копошились солдаты.

— Начинается, — прошептал побледневший Владек.

В десять часов утра всех старост бараков вызвали к воротам. Через несколько минут семьдесят блоковых выстроились перед канцелярией.

Вышел лагерфюрер Шуберт. Узники по привычке вытянулись по швам.

— По распоряжению рейхсфюрера СС Гиммлера, — объявил Шуберт, — весь лагерь надлежит эвакуировать в Дахау. К двенадцати часам всем заключенным выстроиться на площади с личными вещами. До Веймара все пойдут пешком, а там погрузятся в вагоны. Идите, готовьте свои бараки. Вы должны быть благодарны! Это ваше счастье, что лагерь эвакуируется!

Черная тень смерти нависла над Бухенвальдом. Интернациональный антифашистский центр единодушно вынес решение: добровольно никому не выходить.

Вскоре загремели все репродукторы:

— Лагерь, слушай! Лагерь, слушай! К двенадцати часам всем, побарачно, выстроиться на площади для эвакуации, имея при себе личные вещи, кружку, ложку и чашку…

К двенадцати часам в лагере стало тихо. Аппель-плац пуст. Половина первого то же самое. Час — полное спокойствие.

В намеченное комендантом время на площадь никто не вышел. В половине второго снова раздался лающий голос рапортфюрера, приказывавшего всем явиться к воротам:

— Аллее цум тор!

План эсэсовцев ясен каждому. Нацисты хотят собрать всех в одну колонну и уничтожить.

Заключенные застыли на своих местах. Нервы натянуты до предела. Бледнеют лица.

— Други, как же? — спросил Владек.

Ему никто не ответил. Вдруг двери распахнулись, и на пороге выросла фигура заключенного. Андрей сразу узнал Николая Кюнга.

— Советую приказ коменданта не выполнять! — сказал он. — Из блоков не выходить! Там, — он махнул рукой в сторону ворот, — вы сами понимаете, что нас ждет!

Кюнг ушел.

Мищенко послал Сергея в разведку. Тот скоро вернулся.

— Из других блоков никто не выходит, и мы не пойдем!

Еще и еще раз передавался приказ коменданта. Но ему никто не повиновался. В лагере стояла гробовая тишина. Казалось, Бухенвальд пуст.

Андрей шагал по блоку и напряженно думал. Как же так? Почему подпольный центр ничего не предпринимает? Почему не раздают оружие? Почему не дают сигнала о восстании? Чего ждать? Пока всех, как баранов, не перестреляют?

— В лагере эсэсовцы! Мотоциклисты! — сообщили наблюдатели.

И в подтверждение их слов раздались автоматные очереди. Видимо, нацисты решили силой оружия заставить узников подчиниться приказу коменданта.

В барак пришел староста. Альфред Бунцоль был взволнован. Его окружили узники.

— Друзья, надо продержаться. В лагере есть радиопередатчик, — сообщил староста, — его только что собрали, и наши товарищи уже передали в эфир радиограмму: «Говорит Бухенвальд! Нас хотят уничтожить! Спасите! Нас хотят уничтожить! Спасите!» На трех языках передали. Помощь скоро придет. Надо выиграть время!

Мищенко закрыл дверь.

— Тащи стол к дверям, — распорядился он. — Баррикадируй!

У входа в блок скоро выросла гора из различных предметов. Войти в блок через двери стало невозможно.

Со стороны других бараков слышались вопли узников, шум мотоциклетных моторов, грохот автоматов.

В лагерь вошли все блокфюреры, более восьмисот эсэсовцев и толпа фольксдойчей — немецких ополченцев. Пьяные, вооруженные до зубов, они стали силой выгонять узников на площадь. Большая группа гитлеровцев подошла к сорок девятому бараку. Это было большое двухэтажное здание. Выход из верхнего этажа по открытой лестнице.

Окружив барак, эсэсовцы дали несколько очередей из автоматов по окнам и крыше. Часть пуль, отскочив рикошетом от стен, кого-то ранила, кого-то убила. В бараке поднялась паника. Заключенные — а их было человек восемьсот — ринулись к выходу, к узкой наружной лестнице. Началась давка. На лестнице образовался поток из живых тел, который катился вниз. В дверях пробка. Кого-то задавили, трещат ребра, ломаются руки, ноги. На лестнице нет перил, и многие срываются и летят вниз, разбиваясь насмерть.

Внизу под лестницей копошится живая куча, которая все увеличивается. Обезумевшие от страха узники с перекошенным лицами бегут на главную площадь. За ними устремились фольксдойчи, подгоняя узников дубинками.

Паника охватила лагерь. Справиться, удержать неорганизованную массу было очень трудно. Подпольщикам иногда приходилось силой удерживать людей на местах.

Над Бухенвальдом стояли вой, стрельба, стоны, рыдания и безумный смех сошедших с ума.

Нацисты сунулись и в сорок второй блок. Дверь содрогалась под ударами прикладов, но не открывалась. Лезть в окна эсэсовцы не отважились.

— Андрей! — Мищенко рванул его за руку. — Ложись!

Едва боксер бросился на пол, как автоматная очередь из полузаваленных окон прошила пулями нары, возле которых он стоял. Бурзенко с благодарностью посмотрел на летчика. Эсэсовцы дали по окнам еще несколько очередей. Зазвенели стекла.

В разбитые окна полезли немецкие ополченцы. У них на рукавах белые отличительные повязки. Не успели узники оглянуться, как в блок ворвалось не менее сорока фольксдойчей. Они с дикими ругательствами ринулись избивать заключенных.

Беззащитные узники метались по бараку, лезли под нары. Ополченцы дубинками выгоняли их из укрытий, сбрасывали с трехъярусных нар. На полу появились лужи крови. Трещали столы, скамейки, нары.

Фольксдойчи разбросали баррикаду и, распахнув дверь, стали выбрасывать узников.

Все произошло так неожиданно, что фашистам не оказали сопротивление даже подпольщики. Но вскоре они пришли в себя.

— Бей гадов! — крикнул Андрей и, не ожидая команды Мищенко, первым бросился на ополченцев.

Началась свалка. На помощь Андрею кинулись все. Били фольксдойчей кто чем мог. Численное превосходство было на стороне узников. Они не жалели палачей.

Фашистские ополченцы, не ожидавшие отпора, сначала растерялись, а потом стали удирать. Упавшие молили о пощаде. Но их не слушали.

— Нам все равно погибать! — отвечали узники. — Пока эсэсовцы подоспеют, мы с вами, гады, разделаемся!

Заключенные, словно по команде, стали возвращаться в барак. Пожилой болгарин с разбитой головой полз на животе и кричал:

— Держитесь за русских! Они спасут нас!

Во время этой эсэсовской вылазки лагерь держался под прицелом. Минометы, скорострельные пушки, крупнокалиберные пулеметы и противотанковые гранатометы — фаустпатроны были в любую минуту готовы обрушить на узников смертоносный огонь и свинец. Огневые точки расставлены так, что простреливались все «улицы» и «переулки», накрывался огнем каждый квадратный метр.

Эсэсовцы неистовствовали. Им удалось из многих бараков выгнать узников. Обстановка накалялась. Важно было не растерять людей, сохранить бойцов подпольной армии. Но, к несчастью, большая группа подпольщиков попала на площадь, и ее могли уничтожить.

Надо было спасать их. Командир подпольной автороты из сорок четвертого блока Вениамин Щелоков пробрался в портняжную мастерскую и заготовил несколько десятков белых повязок. А художники тут же вырезали из картофеля штамп эмблемы фольксдойчей, и поддельные повязки почти не отличались от настоящих. Несколько отчаянных смельчаков, надев их на рукав, отправились на площадь. Громко выкрикивая ругательства, расталкивая встречных, они стали уводить своих товарищей, «конвоировать» их в безопасное место. Эсэсовцы принимали подпольщиков за своих помощников.

Добрая треть тех, кого с трудом, силой оружия и дубинок, эсэсовцы выгнали из блоков и собрали на площади, была переправлена назад, в бараки.

Все же около пяти тысяч узников вывели из лагеря. Эсэсовцы погнали их в сторону Веймара и по дороге начали расстреливать…

Наступил вечер. О заключенных словно забыли. Ни построений, ни проверки. Лагерь затих.

Перед бараками лужи крови. Глухо стонут раненые. Изуродованные трупы сотнями валяются по лагерю. Об уборке никто и не думал, не до них. Команда крематория разбежалась.

Ночь прошла тревожно. Лагерь усиленно патрулировался эсэсовцами и вооруженными ополченцами. Из блоков выходить не разрешалось. То там, то здесь раздавались одиночные выстрелы, доносился топот кованых сапог.

На рассвете в барак пробрался Николай Кюнг с группой помощников. Крепкие, волевые ребята. Они увели лидеров, которые все эти дни жили в подполье, Андрей и Мищенко вздохнули свободней. Огромная тяжесть свалилась с их плеч.

Глава сорок пятая

Прошло три дня. 11 апреля 1945 года борьба заключенных за срыв массовой эвакуации достигла высшей точки. Всю ночь в одном из помещений блока патологии заседал штаб восстания, возглавляемый полковником Иваном Ивановичем Смирновым. На заседании присутствовали Вальтер Бартель, а также военные и политические руководители различных национальных групп. Подпольщикам удалось узнать, что в пять часов 11 апреля начнется уничтожение оставшихся в живых узников. С фронта подошли новые части. Огневая мощь врага выросла в несколько раз. Узникам лагеря смерти оставалось безропотно ждать расстрела или умереть в бою!

Командиры подпольных бригад докладывали о готовности к выступлению. Начальник политотдела Сергей Котов уточнял текст обращения к узникам. Распределяли оружие, закрепляли участки боя.

На рассвете, когда участники заседания стали спешно расходиться по своим блокам, Андрей задержал Ивана Ивановича:

— Когда? Сегодня?

Подполковник, положа руку на плечо Андрея, ответил утвердительным кивком.

Бурзенко радостно схватил Ивана Ивановича в свои объятия.

— Андрей, не дури!

Потом Иван Иванович пригласил боксера зайти в барак, Андрей последовал за подполковником.

В полутемном коридоре Смирнов остановился и протянул боксеру новенький немецкий пистолет.

— Спасибо тебе от всей организации. А от меня — вот, получи в подарок.

Андрей схватился за оружие.

— Спасибо, Иван Иванович. Спасибо!

— Патроны к нему, — подполковник дал две обоймы, — обращаться умеешь?

Бурзенко зарядил и разрядил пистолет. Его действия говорили сами за себя.

— А сейчас разыщи Кононова. Пусть срочно приведет Соколовского и всю его группу. Надо готовить походный госпиталь.

— Есть! — откозырял Андрей и отправился выполнять задание.

В бараке узники томились в предчувствии надвигающейся грозы. А она должна вот-вот грянуть. На сторожевых вышках подозрительное спокойствие. Узники, разбившись на кучки, группируются вокруг смельчаков, готовятся дорого продать свою жизнь. Нашлись и такие, которые испугались надвигающихся событий. Они трусливо, поспешно отдирают доски пола, торопливо роют спасательные ямы.

— Сопротивление бесполезно, — говорят они, — все равно из-за вас страдать нам придется…

— Глупцы, хотят голыми руками атаковать пулеметные вышки! Или вы забыли, что каждый метр лагеря простреливается и пристрелян?

С такими спорить было бесполезно.

Время тянулось томительно медленно. Напряженное ожидание накладывает отпечаток на всех. Члены подпольной группы сидят вокруг Андрея и Мищенко. Они молчат. Говорить не о чем.

В два часа дня в барак вбежал запыхавшийся связной. Он был бледный и даже растерянный. Связной передал Мищенко листок бумаги и побежал дальше.

— Друзья, внимание! — Мищенко поднял руку. — К нам обращается подпольный центр Бухенвальда!

В блоке наступила тишина. Алексей развернул листок и стал громко читать:

— «Товарищи!

Фашистская Германия, потрясшая мир чудовищными зверствами, под мощными ударами Советской Армии и союзных войск рушится по частям. Вена окружена, войска Советской Армии наступают на Берлин. Союзники в сорока километрах от Ганновера, взят Зуль, Гота, идет борьба за Эрфурт.

Кровавый фашизм, окончательно озверевший от предчувствия собственной гибели, в предсмертных судорогах пытается уничтожить нас. Русскому военно-политическому центру достоверно известно, что уничтожение Бухенвальда назначено на семнадцать часов 11 апреля.

Но время фашизма сочтено. Настал долгожданный час расплаты! Свобода, которую ждали годами, близка!

Товарищи! Командир подпольной армии советских военнопленных дал приказ: сегодня в пятнадцать часов, опережая врага, начать вооруженное восстание.

Все, как один, на борьбу за свое освобождение! Смерть фашистским зверям!

Будь проклят тот, кто в эти решительные минуты, забыв свой долг, спасует в последней и беспощадной борьбе.

Да здравствует свобода!»

Лагерь кажется мертвым. Десятки тысяч узников притаились и с замиранием сердца ждут.

Вдруг тишину разорвали пулеметные и автоматные очереди. Это эсэсовцы со своих вышек начали обстреливать группы заключенных. Бойцы подпольной армии перебегают от угла к углу, стремятся к седьмому и восьмому баракам, к умывальне Малого лагеря. Там хранится оружие.

Такими же группами возвращаются назад, неся завернутые в одеяла винтовки. Из карманов торчат рукоятки пистолетов и ручки самодельных гранат.

Увидев оружие, некоторые узники в ужасе замахали руками:

— Что вы делаете? Еще рано! Из-за вас и нас уничтожат!

Но их мало кто слушал. Жажда борьбы охватила большинство пленников, каждый вооружался чем мог: куском железа, палкой, камнем.

Мищенко послал Андрея и Курта в распоряжение главного штаба.

— Вас туда требуют.

Андрей и Курт скрылись. Их включили в ударный батальон, которым командовал Логунов. Перед ними стояла задача — овладеть главными воротами.

Алексея Мищенко, ставшего во главе барака, окружили товарищи по плену. Он торопливо объяснял им боевое задание:

— Наша рота должна незаметно пробраться к месту свалки мусора. Знаете? Там в ямах мы будем ждать, пока первый эшелон прорвет колючую проволоку и завяжет бой с охраной. Тогда мы бросаемся в прорыв мимо вышки и направляемся к четырнадцатой казарме, той, что слева под горой. Ясно? В подвале казармы хранится оружие. Мы должны уничтожить охрану и захватить арсенал. Вооружившись, продолжаем борьбу до победы!

На сторожевых вышках заметили необычное оживление в бараках. За колючей проволокой забегали эсэсовцы.

Но час возмездия пробил! Ровно в пятнадцать часов раздался взрыв у угловых ворот. Это был сигнал. В то же мгновение электрик, немецкий антифашист Вальтер, выключил главный рубильник и бросил самодельную бомбу в распределительную будку. Ток отключен!

— Ура-а! — заключенные ринулись вперед. Каждая бригада и батальон знали свое место, имели свое боевое задание.

Начался необычный и жестокий бой, бой, не предусмотренный ни в одном учебнике военного искусства. С одной стороны — вооруженные до зубов по последнему слову современной техники эсэсовские войска, а с другой — пятьдесят тысяч голодных и истощенных людей, вооруженных ненавистью к фашизму, окрыленных верой в свою победу. И эти люди творили чудеса. Лопатами и железными крюками рвали они ненавистную колючую проволоку, накрывали ее одеялами, куртками, поджигали самодельными бомбами блиндажи, забрасывали гранатами казармы.

Первым устремился на штурм главных ворот батальон сорок четвертого блока под командованием старшего лейтенанта Валентина Логунова. Слева не менее организованно действует батальон двадцать пятого и тридцатого блоков. Следом за ними выступают все четыре бригады русских и отряд чехословацких патриотов.

Узники Бухенвальда с недоумением смотрели на русских. Потом недоумение сменяется восторгом: русские ведут бой!

На подмогу бросаются отряды немцев, чехов, французов, болгар.

Взят карцер. Выпущены заключенные.

Весь лагерь пришел в движение. Вслед за первыми отрядами на эсэсовцев ринулись отряды венгров, югославов, греков, норвежцев, бельгийцев, поляков и других национальностей.

Ошеломленные неожиданным нападением, эсэсовцы на первых порах растерялись. Придя в себя, они пустили в ход все имеющееся у них оружие. Над Бухенвальдом стоял грохот взрывающихся фаустпатронов и снарядов, треск пулеметов и автоматов. Два деревянных барака вспыхнули и запылали. Эсэсовцы бесновались. Но остановить массовый прорыв узников оказалось невозможным.

Смяв проволочное заграждение, заключенные штурмовали сторожевые вышки, блиндажи, ворвались в эсэсовский городок.

Андрей вместе с товарищами атаковал главные ворота, на вершине которых находилась сильно укрепленная сторожевая башня. Засевшие в ней эсэсовцы отчаянно оборонялись. Счетверенный пулемет и пять автоматов сдерживали натиск заключенных.

— Идем так, — Курт показал рукой на крышу канцелярии, примыкавшей к главным воротам.

Бурзенко сразу понял замысел Курта. К ним присоединился Сергей Кононов. Короткими перебежками они добрались до стены канцелярии. Пули сюда не долетали. Но как забраться на крышу?

Сергей вышиб окно и влез в помещение. Через минуту он подавал ящики от картотеки, стулья, крышки столов. У стены быстро росла пирамида. По ней первым полез Андрей.

На крыше боксер лицом к лицу столкнулся со Смоляком. Унтершарфюрер СС в расстегнутом мундире, без фуражки трусливо прятался за трубой, пытаясь незаметно ускользнуть с вышки. Заметив русского, Смоляк вскинул автомат. Андрей остолбенел. Послышался сухой щелчок — осечка.

— Подлюга! — Андрей бросился на Смоляка.

Тот широко взмахнул автоматом. Боскер увернулся. Смоляк промахнулся и, потеряв равновесие, оступился.

Не удержавшись, унтершарфюрер СС упал на черепицу крыши и, давя ее, покатился вниз. Андрей увидел перекошенное от страха лицо, грязные пятна на серой спине…

Смоляк упал на виду у многочисленных заключенных. Не чувствуя боли, он судорожно вскочил.

— Смотрите, Смоляк!

— Уйдет, гадина! — пронеслось над площадью.

— Лови!

Тысячи заключенных, забыв о смертельном свинцовом дожде, бросились вперед. Их вела ненависть.

С главной башни ударили пулеметы. Эсэсовцы буквально косили атакующих узников.

По черепичной крыше Андрей, Курт и Сергей добрались почти до самой вышки. Курт вытащил из-за пояса самодельную гранату с длинной ручкой.

— Дай-ка сюда! — Сергей взял гранату и, дернув чеку, забросил ее в сторону вышки, словно мяч в баскетбольное кольцо. Граната взлетела вверх, описав небольшую дугу, и опустилась за перегородкой пулеметной вышки. Раздался взрыв. Полетели щепки, кирпичи, осколки.

Стрельба прекратилась. А через минуту на вышке показался эсэсовец, махавший носовым платком.

— Сдаемся!

К главным воротам устремилась толпа бойцов. Андрей, Курт и Сергей влезли на остроконечную крышу. Андрей лез первым. Вскарабкавшись, он добрался до древка и одним рывком сорвал ненавистное полотнище с паучьей свастикой. Потом разорвал его пополам и швырнул вниз.

— Андрей, помоги!

Бурзенко повернулся и растерялся от радости. В руках Сергея трепетало красное полотнище.

— Ну, что уставился, помогай!

Втроем они быстро прикрепили красное знамя к древку. Порыв ветра расправил его.

Красное знамя!

Над площадью пронесся радостный многоголосый крик:

— Ура-аа!

Люди, годами не видевшие красного флага, с восторгом смотрели на багряное знамя, знамя свободы.

А бой еще шел. Вооруженные повстанцы устремились к дачам и виллам своих палачей. Но там уже было пусто. Захватив ценности, они бежали. Бежали комендант, начальник гестапо, лагерфюрер и другие. Шуберт даже успел захватить с собой своих кошек…

В эсэсовском городке, на самой вершине горы Эттерсберг, разгорелся неравный бой. Эсэсовцы отчаянно сопротивлялись. Засев в каменных казармах, они вели губительный огонь. Атака захлебывалась…

В эти решающие минуты подпольщики во главе с Вениамином Щелоковым проникли в эсэсовский гараж. Их провели знающие путь немецкие коммунисты. Перебив охрану, восставшие захватили три броневика. Взревели моторы, и боевые машины двинулись к эсэсовским казармам. Появление броневиков решило исход боя. Эсэсовцы трусливо выкинули простыню — белый флаг…

Взятие казармы открыло дорогу и к складу оружия. Выломаны двери. Недавние узники спешно вооружались.

Батальон сорок четвертого блока, сломив сопротивление, вырвался из главных ворот и захватил штаб. Бойцы во главе с Логуновым ворвались в кабинет коменданта.

Там было пусто.

Вдруг зазвонил телефон. Восставшие переглянулись. Логунов решительно снял трубку.

Запрашивали из Берлина:

— Как там у вас идут дела? Закончили?

На лице Логунова появилась усмешка, и он ответил по-немецки:

— Да! Да! Заканчиваем.

Бухенвальд свободен!

На первых порах в это трудно поверить. Но репродукторы уже разносили приказ штаба восстания:

— Самосудов не чинить. Пойманных эсэсовцев не расстреливать. Всех пленных направить в лагерную тюрьму. Каждый преступник будет отвечать за свои злодеяния перед судом народов…

К концу дня было взято в плен 150 эсэсовцев. Они трусливо жмутся друг к другу, со страхом посматривают на своих недавних пленников. Куда девалась их спесивая самоуверенность!

На улицах и площади Бухенвальда царило необычное веселье. Истощенные люди плакали, смеялись, плясали, обнимали и горячо поздравляли друг друга. Свобода! Какое опьяняющее чувство — свобода!

Свобода! Можешь шагать куда хочешь, делать что хочешь, спать или танцевать, и нет над тобой ни контроля, ни дубинки надсмотрщика, нет черного глаза автомата. Перед тобой открыты дороги на все четыре стороны. Выбирай любую. Ты свободен!

Лагерь ликовал. Но предаваться беспечности, праздновать победу было еще рано.

Оправившись после первого поражения, уцелевшие эсэсовцы стали группироваться в лесу и повели самое настоящее наступление на Бухенвальд. Угроза уничтожения не отпадала. Бои вспыхнули с прежней силой. Отчаянные броски недобитых эсэсовцев, пытавшихся ворваться в Бухенвальд, были встречены дружным огнем. Отбив атаки, заключенные бросились в контратаку. Взяли в плен еще восемьсот извергов в эсэсовских мундирах.

В бою, в рукопашной схватке погиб Сергей Кононов. Он первым ворвался в гущу охранников, убил троих и сам упал, проколотый штыком… Погиб и Паровоз.

Репродукторы, включенные на полную мощность, разносили по всему Бухенвальду передачу из Москвы. Несказанно радостно слушать родную Москву из репродукторов, всего несколько часов тому назад изрыгавших ругательства эсэсовцев. Передают концерт для советских воинов, мягкий женский голос поет незнакомую, но родную, русскую песню:

Андрей слушал песню, и душа его наполнялась светлой, солнечной радостью, гордостью и счастьем: «Здравствуй, Москва! Здравствуй, Родина!»

Вооруженный автоматом, в солдатских ботинках, таких же, какие он разнашивал для фашистов, Андрей неторопливо прохаживался по площадке сторожевой вышки. Тут же находился и Курт. Они сегодня в наряде, ведут наблюдение.

Курт всматривается в даль.

Вдруг он приподнимается на носки, глаза его становятся круглыми от радости и удивления.

— Танки! — кричит он. — Танки!

— Где?

— Там, смотри!

Андрей смотрит на запад. В самом деле, на дороге показалась колонна бронированных машин.

— Это не фашистские…

— Русские! Ура! — Курт подался вперед. — Видишь звезды?

Андрей пристально всмотрелся в боевые машины.

— Звезды белые…

— Американцы! — Курт восторженно замахал руками. — Союзники!

Тысячи бухенвальдцев высыпали к дороге встречать войска союзников. Наконец-то! Регулярные войска союзников несут избавление, полное освобождение. Долгожданная минута наступила! Ура союзникам! Размахивая оружием, бухенвальдцы приветствовали танкистов. Кто-то громко предлагает:

— Надо проход сделать! А то не пройдут!

Люди бросаются к главным воротам, быстро разбирают баррикаду.

Но что это? Ошибка?

Танки, подойдя к развилке дорог, повернули в другую сторону. Бронированные машины проходили мимо. Будто не зная о существовании этого страшного лагеря смерти, будто не замечая ожидавшей их толпы.

Не может быть!

Андрей протер глаза. Поднимая пыль, бронированная колонна шла мимо лагеря, мимо Бухенвальда, мимо тех, кто многие годы страдал и ждал освобождения.

Радостные крики сменились всеобщим недоумением. Как же так? Постойте! Подождите!

Грузные машины, не сбавляя скорости, прогрохотали мимо.

Танки шли по направлению к городу Веймару.

— Спешат в город, — сказал Курт.

— Сволочи! — выругался Андрей.

Положение в Бухенвальде оставалось напряженным.

Три дня и три ночи узники держали самооборону. Эсэсовцы и недобитые фашистские войска несколько раз пытались овладеть концлагерем. Их отчаянные атаки следовали одна за другой. Но голодные, изнуренные бойцы самоотверженно оборонялись, и только на четвертый день к Бухенвальду подошли войска союзников. Эсэсовцы отступили в лес. Многие сдались в плен.

В лагерь прибыли американские бронемашины. Спустя несколько часов подошла колонна грузовиков, и солдаты стали раздавать узникам пакеты с продуктами. Задымили полевые кухни.

На широкой бухенвальдской площади, на камнях, политых кровью, в последний раз выстроились вчерашние узники, антифашисты восемнадцати стран мира. Выстроились в прежнем порядке, побарачно, так, как стояли ежедневно многие годы. Пятьдесят тысяч человек, оставшихся в живых, прошедших через муки и страдания фашистского лагеря смерти, вышли на площадь отдать последний долг своим павшим товарищам.

На черном фоне обелиска, сооруженного руками недавних узников, большие венки. Скорбно склоненные флаги, звуки траурного марша.

Начинается траурный митинг. Его открывает Вальтер Бартель. Один за другим на трибуну поднимаются ораторы. Звучат русская, немецкая, французская, болгарская речи… Представители восемнадцати стран говорят об одном, о ненависти к фашизму.

На трибуне Сергей Котов. Весенний ветерок треплет его волосы, помогает развернуть исписанный лист бумаги. Всегда жизнерадостный, энергичный, Котов необычно собран, строг, и голос его звучит твердо и уверенно. Ветер далеко разносит его слова, слова клятвы, которую мысленно вслед за оратором повторяют тысячи людей, заполнившие площадь:

— Мы, антифашисты, бывшие политические заключенные концентрационного лагеря Бухенвальд, собрались на траурный митинг, чтобы почтить память умерщвленных фашистской чумой в Бухенвальде и его филиалах пятидесяти шести тысяч наших товарищей.

Пятьдесят шесть тысяч расстрелянных, повешенных, удушенных в газовых камерах, заморенных голодом, отравленных, умерщвленных и сожженных в крематории.

Пятьдесят шесть тысяч матерей, жен, детей взывают к мести!

Мы, оставшиеся в живых, мы, свидетели всех гнусных дел вампиров-нацистов, мы еще вчера видели гибель наших товарищей. Единственной нашей мыслью было: когда придет день мести?

Сегодня мы свободны! Мы благодарны доблестным войскам союзников — Советского Союза, США и Англии, — принесшим нам и всем народам жизнь и свободу! Мы, бывшие политические заключенные Бухенвальда: русские, французы, поляки, чехи, немцы, испанцы, итальянцы, австрийцы, бельгийцы, голландцы, англичане, люксембуржцы, югославы, румыны, венгры, датчане, греки, болгары, — совместно боролись против эсэсовцев, против нацистской банды, за наше собственное освобождение. Мы твердо были уверены: наше дело правое, победа будет за нами!

Мы, представители всех национальностей, проводили жестокую, беспощадную, обильную жертвами борьбу. И эта борьба еще не закончена! Гитлеризм еще окончательно не уничтожен на земном шаре! Еще находятся на свободе наши мучители-садисты! Поэтому мы клянемся перед всем миром на этом аппель-плаце для перекличек, на этом месте ужасов, творимых фашистами, что мы прекратим борьбу только тогда, когда последний фашистский преступник предстанет перед судом народов!

Уничтожение фашизма со всеми его корнями — наша задача! Это наш долг перед погибшими товарищами, перед семьями!

Клянемся отомстить фашистам за смерть пятидесяти шести тысяч наших товарищей!

Над площадью взлетает лес поднятых и гневно сжатых кулаков. Гремит многотысячное, повторяется на разных языках грозное:

— Клянемся!!!

Американское командование не торопилось с очисткой территории бывшего концлагеря. Трупы, свезенные со всех концов лагеря и окрестных дорог, сложили в высокие штабеля. И эти штабеля представляли жуткое зрелище. Знаменитая картина русского художника Верещагина «Апофеоз войны» бледнела в сравнении с этой грудой трупов — апофеозом немецкого фашизма.

По распоряжению американского командования в Бухенвальд согнали всех немцев — жителей города Веймар и ближайших селений, чтобы они воочию убедились в злодеяниях, которые совершили их соотечественники, палачи в эсэсовских мундирах. Многие немцы, потрясенные ужасами, падали в обморок.

В бывшем эсэсовском городке, в казармах и офицерских общежитиях, размещали истощенных людей, которых собирали по всему концлагерю и осторожно, на руках, доставляли в походный госпиталь.

На второй день после прихода американских войск русские бригады стали готовиться в поход, навстречу родной Советской Армии.

Американский полковник попытался было задержать советских военнопленных в концлагере «до особого распоряжения». Но русские отказались сложить оружие.

— Господин полковник, война еще не окончена, — сказал Иван Иванович Смирнов, — и мы не советуем вам препятствовать недавним узникам, самостоятельно завоевавшим свободу. Они оружие не сдадут.

Полковник молча пожал плечами. Этого он не ожидал. И по изнуренным лицам русских командиров он понял: таких людей, прошедших через все муки, ничем не остановишь.

После торжественного обеда, сохраняя боевое построение и выслав вперед сторожевые отряды, две тысячи советских бойцов — основная ударная часть бухенвальдской армии — двинулись на восток, на соединение с регулярными частями Советской Армии.

Сергей Котов весело подал команду:

— Запевай, ребята!

И грянула песня, которая столько лет хранилась в душе, которую пели только шепотом, которая была верной спутницей трудной и неравной борьбы:

К колонне советских бойцов присоединились чехи, поляки, югославы и болгары.

Оркестр, составленный из бывших узников, играл марш. Советских друзей провожал весь Бухенвальд. Отряд за отрядом, сохраняя равнение, уходили недавние узники через главные ворота лагеря, на которых по-прежнему висели железные буквы: «Эдэм дас зайне» — «Каждому свое».

— Фройндшафт! — Вальтер Бартель долго махал рукой. — Дружба!

— Рот Фронт! — французы салютовали поднятыми кулаками.

Андрей Бурзенко, радостный и счастливый, шел в первых рядах колонны. Курт подбежал и крепко обнял его.

— Друг Андрэ! Обязательно приезжай. Жду в гости! Помни наш уговор…

— Спасибо, Курт! До встречи!