Родька

ДНЕВНИК РОДЬКИ — «ТРУДНОГО ЧЕЛОВЕКА»

Некоторые говорят, что я трудный человек. Так оно, наверное, и есть. Я и сам думаю, что я трудный. Может быть, даже самый трудный на всю Амурскую область. А если учесть, что на территории нашей области может свободно разместиться несколько европейских государств, то выйдет, что я трудный человек чуть ли не в мировом масштабе.

Отчего же это происходит? Может быть, оттого, что у меня переломный возраст — мне сейчас четырнадцать с половиной лет? А может быть, оттого, что я «щедро наделен»?

Чего только не узнаешь от взрослых. Про переломный возраст очень любит говорить мой старший брат Костя. А Яков Борисович, наш классный руководитель, каждый раз, перед тем как меня отчитывать, перечисляет сначала мои достоинства. Это у него такой педагогический прием.

— Ты же способный мальчик, — говорит он. — У тебя и то, и се, и пятое, и десятое. А кроме того, ты щедро наделен чувством юмора.

Тут он каждый раз начинает грустно качать головой, и мне становится непонятно, куда же относится это самое чувство — еще к достоинствам или уже к недостаткам.

Вся наша семья состоит из трех человек: я, папа и мой старший брат Костя. С папой мы живем мирно. А с Костей не совсем. Особенно в последнее время.

— Скажешь папе, что я ушел в кино! — Это он, конечно, не просит. Приказывает.

— А какой фильм? Про любовь?

— Возможно.

— Тогда я тоже пойду.

— Пойдешь завтра днем.

— Почему?

— Потому, что дети до 16 лет на вечерние сеансы не допускаются.

Тут он достает свой роскошный кожаный портсигар и закуривает.

— Да! — говорю я. — И все-таки это ужасная несправедливость. Ведь, если строго разобраться, мы уже далеко не дети. Вот ты даже куришь, и у тебя усы…

В эту минуту Костя как раз стоит перед зеркальной дверцей шкафа и задумчиво водит пальцем по верхней губе.

— Ты глуп, Родька, — говорит он, — и этого у тебя не отнимешь. Но всему должен быть предел. Зачем ты говоришь о себе во множественном числе? Мог бы сказать просто: я не ребенок. Это было бы не верно, но, по крайней мере, грамотно.

— Видишь ли, Костя…

Но его уже нет. Он хлопнул дверью и ушел. Костя любит, чтоб последнее слово оставалось за ним.

Вообще-то, наверное, он хороший парень, и я к нему неплохо отношусь, но иногда мне трудно бывает удержаться, чтобы немного не поиграть у него на нервах.

Вот взять — вчера. Я сварил очень вкусный суп. Такой вкусный, что даже мне самому понравился.

Если ты брат и вообще порядочный человек, возьми скажи что-нибудь. Мол, ну и суп, как в лучших ресторанах. Но Костя молчит. Ест и молчит. А то еще газету возьмется читать. Просто смотреть противно.

Ну я и уронил ему кусок хлеба в тарелку. Просто так, чтобы обратить внимание.

— Какое свинство! Безобразие! Нет в доме порядка!

Костя любит поорать. Причем когда он начинает меня «воспитывать», то кричит все подряд, что вспомнит.

— И эта твоя Лигия! Водится черт знает с кем! Чтоб больше ноги ее не было, чтоб духу ее не было в нашем доме!

С Лигией я познакомился в прошлом году. Вернее, она сама со мной познакомилась.

— Здравствуй. Мы с тобой соседи.

— Привет. А где ты живешь?

— Вон там.

— Ну и иди туда.

— Мне скучно. Мы недавно приехали из Москвы.

— А зачем ты пришла в наш двор?

— Я хотела с тобой познакомиться.

При этом на глазах у нашей самой сердитой соседки она прошла по свежевскопанной клумбе.

— Это еще что? Вон отсюда! — закричала соседка.

— А почему вы ее гоните? — спросил я.

— И тебя еще погоню! Для вас старались? Хулиганье несчастное!

Она долго еще шумела на весь двор и каждый раз потом, когда видела Лигию, начинала кричать. Иначе как хулиганом она меня не называла.

— А ты правда хулиган? — спросила как-то Лигия.

— Вот еще! Делать мне нечего!

— Разве это плохо?

— А чего хорошего?

— Ты же любишь драться?

— Не знаю. Не очень.

— А твой брат?

— Спроси у него.

— Я к вам в гости приду, — сказала Лигия. — Можно?

И она действительно пришла.

Было как раз воскресенье. Мы обедали. Вдруг раздался звонок. Кто бы это мог быть?

Папа пошел открывать и вернулся с Лигией.

— Здравствуйте, — она остановилась в дверях, — я кажется, не вовремя. Родя, можно тебя на минутку?

Мне бы сразу выйти из-за стола, но я растерялся. Папа это заметил.

— Садитесь с нами обедать, — он указал на стул. — Лучше всего знакомиться за столом.

Я был уверен, что Лигия станет ломаться, но она вдруг сказала:

— А у вас хватит на всех? Вы же на меня не рассчитывали.

— Именно рассчитывали, — отозвался папа. — Родя всегда предупреждает, когда к нему должны прийти гости.

— Вот здорово! — сказала Лигия. — А как ты узнал, что я сегодня приду?

— Он догадался, — сказал Костя. — Садитесь.

— Ну ладно, — Лигия села рядом с папой. — Только я ем совсем немного. Супу мне буквально две-три ложки. Женщины не должны много есть! Верно ведь?

Папа сказал, что верно и что француженки, насколько ему известно, вообще ничего не едят.

Он хотел сказать еще что-то, но тут подошел Костя с полной тарелкой бульона.

— Как насчет француженок — не знаю, но мы, медики, считаем, что слишком много есть так же вредно, как и слишком мало. Во всем должна быть мера.

Тут он подмигнул мне и улыбнулся своей многозначительной дурацкой улыбкой.

— А вы разве медик? — удивилась Лигия. — Никогда бы не подумала. У вас такое простое, совсем неинтеллигентное лицо.

— Что вы имеете в виду? — Костя покраснел и нахохлился.

— Нет, нет, — сказала Лигия, — вы не подумайте. Это я вовсе не в плохом смысле. Просто мне нравятся мужественные лица. И моя мама всегда говорит: чем меньше человек похож на интеллигента, тем большего он может достичь. Возьмите хотя бы Ломоносова. Верно ведь?

— Совершенно с вами согласен, — сказал папа. — И хотя при ближайшем рассмотрении Костя не совсем похож на Ломоносова, я надеюсь, достигнет он многого. Есть в нем что-то такое… Какая-то жизненная сила.

Тут папа похлопал Костю по плечу, и Костя немного обмяк.

На прощание он даже улыбнулся Лигии, и она расцвела.

— До свидания, — сказала она. — Спасибо за обед. Все было очень вкусно.

— На здоровье, — сказал папа. — Заходите почаще. Давно уже мы не обедали в такой приятной компании.

Сейчас Лигия в Москве. Вот уже второе лето она гостит у своего отца.

— Как ты только можешь? — говорю я.

— А мне что? — говорит Лигия. — Они разошлись. Это их дело. А я, может, папу даже больше понимаю. Он же артист. Это же не просто так… Знаешь, какие нервы нужны!

Лигин папа певец. Поет разные там песни и арии. Некоторые даже записаны на пластинку. Я слушал, мне не нравится. А Лигия говорит, что хорошо и что в музыкальных кругах его ценят.

— Ценят-то ценят, — говорит Лигина мама, — а ходу что-то не очень дают. Мотается из года в год по провинции.

Лигину маму зовут Клавдия Петровна. Она высокая, черноволосая. Говорит приятным тихим голосом и всегда угощает меня вареньем. Варенье я не очень люблю, но все равно ем и пью много чаю.

— Ты, как и я, чаевник, — говорит Клавдия Петровна. — Зайди завтра в магазин. Должно быть приложение к «Вокруг света».

Клавдия Петровна работает в универмаге. То есть не в самом универмаге, а просто там у нее лоток, и она продает книги. Мне это удобно. Она всегда оставляет мне «Технику — молодежи» — мой любимый журнал — и если появляется какая новая книга из серии «Жизнь замечательных людей» или приключения.

Лигия и Клавдия Петровна живут вдвоем. Своей квартиры у них пока нет. Они снимают комнату в небольшом старом доме недалеко от нас.

— Ничего, скоро дадут, — говорит Клавдия Петровна. — У вас сколько комнат?

— Две.

— Почему так мало? Твой же папа главный инженер.

— Ну и что? Нас трое. Зачем нам больше?

— Да, — говорит Клавдия Петровна. — Значит, мне дадут однокомнатный блок. Хорошо, конечно. Но мне хотелось бы две комнаты. Все-таки взрослая дочь.

— Ну и что? — говорит Лигия. — Я пока замуж не собираюсь. Мне и так хорошо. Правда, Родька? А ты был когда-нибудь в Москве?

— Нет.

— Напрасно. Это же очень важно для развития и вообще. Я бы на твоем месте обязательно поехала.

Вот странный человек. Можно подумать, что деньги на дорогу ей прислал не отец, а она сама заработала.

— Когда-нибудь поеду.

Опять зашел разговор о моем переходном возрасте. С вершины своего высшего медицинского образования Костя пытается запугать папу.

— Имей в виду, — говорит он, — мы, медики, хорошо знаем это состояние. Если ты хочешь, чтобы из него вышло что-нибудь порядочное, два года, минимум год, держи его в ежовых рукавицах.

Я сижу на кухне и все слышу.

— Видишь ли, Костя, — говорит папа. — Ты, конечно, специалист, тебе и карты в руки. Но все-таки ежовые рукавицы — это не так просто. С одной стороны, у меня нет никакого опыта. Я ведь и тебя не держал, когда тебе было пятнадцать лет. А с другой стороны, черт его знает, так ли уж это необходимо? Я, во всяком случае, не уверен.

— Ага! Ты не уверен! Ты не видишь никаких симптомов? А эта его девица? А то, что он все чаще позволяет себе говорить со старшими и даже с тобой в ироническом тоне, это нормально? Я никогда не говорил с тобой в ироническом тоне. И потом, ты обратил внимание, как он в последнее время кидается на меня? А ведь не так давно у нас были великолепные отношения! Что же произошло?

Папа долго ничего не отвечает, а потом говорит негромко:

— Все это хорошо. Все правильно. Но меня интересует одна вещь. Почему я должен быть между вами посредником? Неужели ты не можешь со всем этим обратиться прямо к нему? А может быть, тебе кажется, что, разговаривая с ним на равных, ты роняешь свое, так сказать, старшебратское достоинство?

— При чем тут достоинство! — говорит Костя. — Ты же знаешь, я его вы́носил на руках. И пеленки за ним стирал, и горшки выноси́л. Но всему должен быть предел. Дальше с ним возиться я не желаю.

— О! — говорит папа. — Здравая мысль. И я не желаю. Давай его отдадим в детдом, а? Как ты смотришь?

— Да ну тебя, — говорит Костя, — вечно эти ваши шуточки. Я ведь серьезно. Но если ты не хочешь, я вообще могу ничего не говорить. В конце концов ты отец. Это твое дело. Да, кстати, ты не можешь мне одолжить несколько рублей? До стипендии.

— Одолжить?

— Да, одолжить!

— На, держи. Ты поздно придешь?

Он дает Косте три рубля.

— Не знаю. Как получится.

Костя уходит, а мы остаемся вдвоем.

— Трудное ты все-таки существо, — говорит папа. — Соседи на тебя жалуются, учителя от тебя не в восторге, а Косте ты просто отравляешь жизнь. В чем дело?

Высокий, седой, в синем домашнем свитере и в пижамных брюках, папа стоит, упершись лбом в темное оконное стекло, и говорит:

— Это не значит, что ты должен отвечать немедленно. И вообще совсем не обязательно отвечать. Но если ты хочешь быть человеком, если ты хочешь, чтоб из тебя вышло что-нибудь порядочное, то хоть бы сам для себя ты же должен решить какие-то вопросы? Если ты не хочешь учиться, то должен знать, почему не хочешь учиться. Если тебя что-то не устраивает, должен знать, почему оно тебя не устраивает. Ты слышал, о чем мы тут говорили?

— Слышал.

— Ну в таком случае иди к себе и подумай.

— А может, плей чез, а? Одну партию.

— Нет, — говорит папа, — сегодня я что-то устал. Иди, иди.

Хотя еще совсем рано и мне хочется сыграть с папой привычную партию в шахматы, но делать нечего, приходится идти к себе, то есть на кухню.

У нас хорошая двухкомнатная квартира в новом доме. Раньше папа спал на тахте в большой комнате, а мы с Костей на двух раскладушках в маленькой. Но потом, когда Костя поступил в ординатуру и стал большим человеком, я решил проявить благородство и по собственной инициативе перебрался на кухню. Тоже ничего. Теперь у меня здесь даже своя отдельная книжная полка.

Стараясь не очень шуметь, я ставлю раскладушку и подвигаю поближе к дверям красную кухонную табуретку, на которой стоит тарелка с куском хлеба и двумя котлетами. Вообще-то мы уже поужинали. Но если Костя вернется поздно, то обязательно будет шагать через меня, шуметь, тарахтеть, пока не найдет чего-нибудь поесть.

Перед сном я обычно немного читаю. Не новое, а так, что-нибудь привычное, приятное. Но сегодня мне не читается. Я лежу и думаю.

Вот папа говорит, что я не хочу учиться. Это неверно. Я ведь учусь. И даже не хуже некоторых. Другое дело, что у меня мало пятерок.

Могу ли я быть круглым отличником? Наверное, могу. Для этого нужно внимательно слушать все, что говорится на уроках, и как следует делать домашние задания. Время от времени у меня это получается. Но потом… Весь ужас в том, что я ленивый человек. Вот если бы я выбрал себе будущую профессию!..

Нельзя сказать, что я не пробовал выбрать профессию. Я пробовал. Но из этого абсолютно ничего не вышло.

Вот космонавты. Все хотят быть космонавтами. А берут очень мало кого. Летчик-испытатель — тоже хорошо. Но я никогда не смогу быть летчиком-испытателем. Во-первых, я боюсь высоты, а во-вторых, и вообще-то я не очень храбрый. Часто мне снится один я тот же сон. Как будто иду я по набережной, что возле парка, и вдруг навстречу мне — морда. Пьяное такое рыло. Он меня бьет, ногами даже пинает. А я не могу ответить. Нет у меня злости, и все. А без злости разве подерешься? Пустой номер.

Каждый раз, когда мне снится этот странный сон, я просыпаюсь с какой-то жуткой противностью на душе.

А что, если я вообще неспособный? Совсем неспособный, ни к чему?

Эх, хорошо Ваське Плотникову! Он гений. Ему гадать не приходится. Подумать только, восьмой класс, а он уже знает даже высшую математику. Яков Борисович очень его ценит.

— Ты, — говорит, — талант, Плотников. Все ты понимаешь, все знаешь. Кроме одной мелочи. Никак тебе не удается запомнить, что мы уже проходили, а что только собираемся. Как же ты взялся доказывать эту теорему, если я ее еще не объяснял?

Все это, конечно, Яков Борисович говорит, чтобы так, в шутку похвалить Васькины способности. Но Васька шуток не понимает.

— А я не знаю, — он хлопает своими белыми ресницами, — вы же сами меня вызвали.

— Ну и что, — говорит Яков Борисович. — А если бы ты был прилежным, внимательным учеником, ты бы сказал: извините, Яков Борисович, эту теорему мы еще не проходили.

— Извините, Яков Борисович, — бормочет Васька, — я сейчас все сотру.

— Нет, зачем же? Ты доказал все правильно. Но слишком сложно. Все-таки проще, чем в учебнике, так сразу не выдумаешь. Вот смотри!

И хотя эта сценка повторяется почти каждый раз, когда Якову Борисовичу нужно объяснять новый материал, она нам нисколько не надоела. Не знаю, как кому, а мне это даже полезно. Тут хочешь не хочешь, а что-нибудь западет в голову.

Математика. Трудная наука. Да и не только математика. Если честно говорить, мне мало что дается легко. Не то что какой-нибудь Светке Мокриной. Она круглая отличница. И стихи сочиняет.

Эх, изобрести бы такую машину, чтобы она сразу говорила: способный ты или не способный. Я, конечно, в кибернетике плохо разбираюсь. Но, наверное, можно сделать такую машину…

Надо будет на эту тему «завести» папу. Он иногда любит поговорить в плане научной фантастики.

В этом году Лигия рано вернулась из Москвы. У нее новое модное платье и новая прическа.

— Идет мне?

— Ага!

Мы шли по улице Ленина, и все ребята на нее оборачивались.

Вот странная штука! Наверное, человек изменяется не постепенно, а как-нибудь вдруг, сразу. В самом деле, только что она уехала и вот вернулась совсем другая.

— Грустная ты какая-то.

— И вовсе я не грустная, — говорит Лигия. — Просто я наполненная. Понимаешь?

— А раньше, значит, ты была пустая?

— Если хочешь, да. Когда человек не знает настоящей жизни, он не может быть наполненным. Понимаешь?.. Нет, ты этого не поймешь.

Все-таки она страшная задавала. Кривляется, кривляется… Я же чувствую, что ей хочется мне что-то рассказать. Но она нарочно не рассказывает. Ждет, когда я стану выспрашивать. А я нарочно не выспрашиваю.

— Мы куда идем? В промтоварный?

— Да. Мне нужно посмотреть одни туфли. Значит, по-твоему, я совсем не изменилась? Ну что же ты молчишь? Говори!

— Где?

— Что «где»?

— А я не знаю, «что где». Это же ты говоришь «где».

Если мне надо кого «завести», я всегда применяю этот прием.

Лигия «заводится» с пол-оборота.

— Да ну тебя, в самом деле, — она топает ногой, — с тобой разговаривать — только нервы портить. Купи мне мороженое, а? Вот ты не поверишь, а в Москве мороженое хуже, чем у нас.

— Врешь!

— Нет, честное слово. А знаешь, я влюблена.

— Что?

— Влю-бле-на. Не понимаешь?

— А чего тут не понимать? Я так и подумал.

— Да? Почему?

— Не знаю. Так.

Мы вошли в магазин.

— Ты мой единственный настоящий друг, — сказала Лигия, — я тебе все расскажу. Только не сейчас и не здесь.

Я, конечно, не знаю, как в Москве, но, по-моему, отдел обуви у нас вполне на высоте. Никаких тебе прилавков. Все, что есть в магазине, выставлено на высоких застекленных этажерках. Для каждого номера своя этажерка. 35, 36, 37… Тут Лигия остановилась. Я посмотрел на ее ноги.

— У тебя разве тридцать седьмой?

— Чудак! — сказала она. — Я же не себе покупаю. Я маме. Понимаешь, у нее скоро день рождения. И вот я подумала… Смотри, смотри. Видишь, какие туфли! Как раз к ее черному платью. Тебе не нравится?

— Нет, почему, очень красиво!

Туфли действительно были красивые. Но и цена подходящая: сорок рублей.

— А где ты возьмешь деньги? У мамы?

— Нет, что ты! Мы и так еле-еле… Но деньги будут, я достану. Во-первых, десять рублей у меня уже есть. Я сэкономила на дороге. Эх, напрасно я не поехала поездом! Если бы поехала, сейчас бы у меня было уже сорок рублей.

— Это еще как сказать. — Ужасно люблю поучать Лигию, просто сил нет. — Некоторые считают, что тут действует закон сохранения расходов. Сколько выгадываешь на билете, столько прогадываешь на питании.

— Смотря как питаться, — говорит Лигия. — Мы все здесь едим гораздо больше, чем необходимо.

— Где это «здесь»?

— Ну хотя бы в Благовещенске. Вот я привыкла дома наедаться, и первое время в Москве прямо голодала.

— А может, тебя просто не кормили? Мачехи, они все такие.

— Какие глупости, — говорит Лигия. — Во-первых, мы обедали все вместе. А во-вторых: видишь вот это платье? Это она мне подарила. Ей для меня ничего не жалко.

— Вот и попросила бы у нее на туфли.

— Ты смешной, — говорит Лигия. — Они, конечно, зарабатывают прилично. Папа великолепный певец, она хорошая пианистка. Но ведь это такой закон: чем выше заработок, тем больше расходов. Вот и выходит, что они тоже еле сводят концы с концами.

— Значит, по-твоему, все равно сколько зарабатывать?

— Конечно, все равно. Но все-таки лучше зарабатывать много.

— Может, в этом и есть смысл жизни, из-за которого ты такая наполненная?

— Если ты будешь иронизировать, — говорит Лигия, — я очень обижусь.

— Ну ладно, — говорю я. — Не буду иронизировать. Надо же — слов каких нахваталась!

Вдруг пришел Васька Плотников. Высокий, тощий, с длинными белыми ресницами. Ужасно смешно он выглядит.

— Привет, — сказал я.

— Привет, — сказал Васька. — А ты что тут делаешь?

— Вот тебе раз! Живу!

— А мне сказали, что тут живет инженер Муромцев.

— А как моя фамилия?

— Верно, — сказал Васька. — Тоже Муромцев. Значит, ты его родственник?

— И даже близкий. Муромцев — это же мой отец. А тебе он зачем?

— Да понимаешь, — сказал Васька. — Я тут одну задачку случайно решил. То есть не решил, а так… Понимаешь, эту задачу решить невозможно. «Трисекция острого угла» называется. Это что-то вроде вечного двигателя. У кого мозги не на месте, так они или вечным двигателем занимаются, или трисекцию острого угла решают.

— А у тебя что ж, не все дома?

— Да нет, — говорит Васька, — я шутя, от нечего делать стал решать. И вдруг, понимаешь, решил. Надо показать кому-то.

— Ну и пошел бы к Якову Борисовичу.

— Я ходил. Его дома нету. В больнице. Он все думает, язва у него. А Мария Михайловна, жена его, она врач, говорит, что… В общем дело неважное.

Мы помолчали.

— Видишь, какое дело, — сказал Васька после долгой паузы, — я пошел к одному человеку, он в пединституте преподает. Он мог бы, конечно, посмотреть. Но ему неинтересно. Я ему построение показываю, а он мне объясняет, почему эта задача неразрешима. Я и сам знаю, что неразрешима. Мне бы, говорю, ошибку найти. А ему, понимаешь, некогда, он на рыбалку собрался. Вот тебе, говорит, адрес, сходи к инженеру Муромцеву, он когда-то у нас начертательную геометрию преподавал. А что, скоро твой отец придет?

— Это неизвестно, может, скоро, а может, и нет.

— Ну ладно, — сказал Васька. — Тут у меня ясно все показано. Я оставлю чертежи, а ты ему объясни.

— Да ты посидел бы. Куда торопишься?

— Я тут в одном месте взялся кружок вести. Это меня Яков Борисович на свое место устроил.

— Ого! Значит, ты уже педагог?

— Педагог.

— Ну и как, есть у тебя к этому способности?

— Не-е, нету, — сказал Васька. — Не знаю, может, с детьми мне было бы легче. А то ведь техники, рабочие. При заводе это.

— Ну и что же они? Плохо, да?

— Да как тебе сказать? Они к Якову Борисовичу привыкли. А он ведь как объясняет: «Представьте себе, что из точки C выползла муха, а из точки B вылетел комар». Вот они и слушают про муху и комара. А скажи им просто, мол: «Представьте себе, что от точки C движется некоторое тело», они сразу слушать перестают. А некоторые даже засыпают.

— Вот чудак! Неужели тебе обязательно про «некоторое тело». Говорил бы тоже про муху и комара.

— Я пробовал, — говорит Васька. — Ничего не выходит, смеются. И чего ржут? — думаю. Что я им, клоун? Ну-ка сам, думаю, посмотрю. Стал дома перед зеркалом, говорю про муху и комара, а самому противно до невозможности. Дурак и дурак. Нет, знаешь, тут тоже нужны свои способности.

— Какие там способности! Тут главное — чувство юмора. Это знаешь как важно?

— Конечно, важно, — говорит Васька. — А где его взять? Я ведь, ты знаешь, шуток совсем не понимаю. Вот ты сейчас со мной говоришь, а я в точности не знаю, смеешься ты надо мной или тебе действительно интересно.

— Еще бы неинтересно! По-моему, ты первый человек во всем Благовещенске, а может быть, и во всей Амурской области, который сознался, что у него нету чувства юмора. Обычно все это скрывают, мне папа говорил. Да ты садись.

— Ничего, я постою. А как ты думаешь, это большой недостаток, когда нет чувства юмора?

— Не знаю. А может, настоящему математику это и ни к чему?

— Нет, — сказал Васька с тоской. — Очень даже к чему. Мы с Яковом Борисовичем говорили, Вот возьми ты Ландау. Я читал про него. Он, правда, физик. Но есть и математик тоже. На букву «К» его фамилия. Крупный такой. Не помнишь? Вот дурацкая память! Забыл фамилию.

Он стоял, беззвучно шевеля губами, а потом вдруг радостно хохотнул и назвал какую-то фамилию, которая начиналась вовсе не на «К».

Вспомнив фамилию, Васька оживился.

— И вот, понимаешь, он на семинарах, конечно, про муху и комара не рассказывает. Но все у него прямо покатываются.

— До того смешно?

— Ага.

— А ты бы покатывался?

— Не знаю. Я редко смеюсь. И все невпопад. Вот, знаешь, у нас был физрук в прошлом году. Я его встретил как-то на улице. Смотрю, костюм на нем такой хороший, серый, и пуговицы черные, три штуки. А в середине каждой пуговицы по кусочку каши. Не то рисовая, не то манная. Белая такая. Мне бы пройти мимо, да и все. А я сдуру подойди да и скажи: «Извините, пожалуйста, у вас пуговицы не в порядке». А он… А он… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Васька рассмеялся и долго не мог остановиться.

— А он что?

— Да ничего. Это, говорит, не каша. Это такие модные пуговицы. Не знаешь, который час? Ух ты, опоздал я! Никак не могу научиться не опаздывать.

— Ты когда зайдешь?

— Не знаю, может, завтра. Ну, привет!

— Привет.

— Это очень интересно! — сказал папа. — Хотя и бессмысленно. С большим трудом я нашел ошибку. А кто такой Васька?

Я рассказал.

Папа покачал головой.

— Чувство юмора, остроумие. Много вы в этом понимаете. Не знаю, как там в остальном, но как математик он достаточно остроумен. Вот смотри. Он тебе объяснил, что к чему?

— Мне это неинтересно. Ты же знаешь, я плохо разбираюсь в математике.

— А в чем ты хорошо разбираешься?

— Не знаю.

— В твоем возрасте пора бы знать.

— Пора. Я и сам так думаю. Хочешь, я тебе расскажу про свою машину?

— Что еще за машина?

— Это я тут ночью изобрел. Понимаешь, счетно-решающее устройство. Кибернетическая машина. Вот, скажем, человек выбирает себе профессию. Трудно это. Даже в будущем. Верно ведь?

— Да, это трудно, — сказал папа. — Если ты не возражаешь, я буду бриться и слушать. Ты не достал лезвий?

— Нет.

— Плохи наши дела.

Он включил электрическую бритву и прямо прирос к зеркалу.

Папа всегда бреется на ночь, потому что утром рано надо идти на завод и ему некогда.

— Ну что же ты молчишь?

— Я расскажу тебе в другой раз.

— Ты что, обиделся?

— Нет. Но я вижу, что тебе неинтересно.

— Что за чепуха! Я же слушаю. Ты куда?

— Пойду разогрею ужин. Скоро Костя придет.

Сразу же после ужина Костя собрался уходить.

— Ты далеко?

— Я скоро вернусь.

— Странная манера отвечать на вопросы, — сказал папа. — Я его спрашиваю: ты куда? А он мне говорит, что скоро вернется.

Уже в дверях Костя обернулся:

— Я, кажется, нашел подходящий мотороллер. Совсем новый. Но после аварии.

— Сколько стоит?

— Пока не знаю. Иду торговаться.

— Ну что? Плей чез? — сказал папа, когда Костя ушел.

— Да нет, — сказал я. — Надо помыть посуду.

Раньше у нас в доме были совсем другие порядки. Папа один был тунеядец, а мы с Костей делали по хозяйству все, что полагается. Один день я, другой день Костя.

В Костины дни все было очень вкусно и денег уходило не больше, а иногда даже меньше, чем у меня.

— Вот это обед, — говорил папа, — как в лучших ресторанах.

— Родька тоже будет готовить не хуже, — говорил Костя. — Вот я его поднатаскаю как следует и брошу. Ты же понимаешь — это не оправдано. Мне просто некогда сейчас заниматься хозяйством. Ты ведь сам хотел, чтобы я занимался спортом. Так или не так?

— Вообще-то так. Но я же хотел, чтобы ты занимался спортом в свободное время.

— Чепуха, — сказал Костя, — лучше давай договоримся: или я убеждаюсь в своей бездарности и бросаю все это дело, или я приношу значок разрядника, и вы меня освобождаете от домашней работы. Ну как?

— Не знаю, — сказал папа, — условия заманчивые, но мне надо посоветоваться. Ну что, Родька, рискнем?

— Рискнем, — сказал я.

И хотя ничего еще не было решено, как-то само собой получилось, что Костя совсем отошел от домашних дел.

— Костя, сегодня твоя очередь. Ты и так два дежурства пропустил.

— Сегодня я не могу, — говорит Костя. — Сегодня у меня ответственная тренировка. Потерпи немного, ничего страшного, после нового года все окончательно решится.

Весь январь и февраль Костя пропадал где-то по целым дням, а в конце зимы получил разряд по лыжам.

— Ну что, все?

— Да, очевидно, — сказал папа.

Но тут я взбунтовался. Мне, конечно, приятно было, что Костя так отличился. Тем более что уговор есть уговор. Пускай он не варит обед, не ходит в магазин. Это все я беру на себя. Но надо же быть человеком! Можно же хотя бы в очередь со мной мыть посуду. Вот если бы была горячая вода…

У нас над каждой раковиной два крана. Один для холодной воды, другой для горячей. Холодная идет давно, а горячей до сих пор нет, и когда она будет — неизвестно. Больше всего я не люблю мыть посуду. Минимум два раза надо греть воду на электроплитке. А вечером напряжение падает, ждешь, ждешь. Иногда час ее греешь, а иногда и больше.

— Значит, дело в горячей воде? — спросил Костя. — Ловлю тебя на слове.

Через несколько дней он принес отличный немецкий кипятильник, и мы опробовали его в присутствии папы. Полное большое ведро воды закипало за пятнадцать минут.

Так я стал постоянной домохозяйкой.

Единственное, что еще оставалось за Костей, — это относить белье в прачечную. Он пока ничего не говорит, но я уже чувствую, что скоро и это ляжет на мои плечи.

— Ну, ты долго еще? — Папа заглянул в кухню. — Может, помочь?

— Нет, я уже кончил.

— Ну тогда иди, я тебе поставлю мат.

В этот вечер папа играл лучше, чем всегда. Из трех партий только одну мне удалось свести вничью.

— Где Таль, где Ботвинник? — сказал папа. — Зови их сюда. Пускай учатся! Ну скажи честно, хорошо я играл?

— Так себе. Во-первых, ты сделал несколько грубых ошибок.

— А почему ты ими не воспользовался?

— Потому что пользоваться ошибками ближнего могут только неблагородные люди.

— На шахматы это не распространяется!

— А почему же ты болеешь всегда за Ботвинника?

— Мало ли почему, — сказал папа.

— Потому что он играет красиво, благородно. По его игре сразу видно, какой он человек.

— Ну это ты хватил! А какой же он, по-твоему?

— Во всяком случае, не такой, как ты. Если бы его родной сын стал рассказывать ему свои заветные мысли, он никогда не позволил себе нарочно гудеть на весь дом электрической бритвой.

— Да, да, — сказал папа. — Хорошо, что напомнил. Значит, ты изобрел машину. Вернее, не машину, а мысль. Кстати, человек, который изобретает мысли, называется философом. Может быть, ты хочешь быть философом?

— Нет. Да и разве это профессия?

— А что?

— Не знаю. Наверное, это такое качество. Способность такая.

— Интересно! — сказал папа. — А у тебя есть это качество?

— Вот это как раз и должна выяснить моя машина.

— То есть как? Ты же говорил, она должна подбирать профессию?

— Это с одной стороны. А с другой, она должна определять способности. Ведь у человека может быть и несколько способностей. Верно?

— Ну допустим.

— И вот человек, скажем, пишет все про себя. Это я сегодня придумал. Книгу такую пишет о себе. Что думал, что делал, что говорил — там все. И все его желания, понимаешь?

— Пока понимаю.

Мне очень трудно было рассказать все так, как я придумал. Но мне казалось, что придумано очень здорово, и я старался.

— И вот человек берет эту свою книгу, правдивую, конечно, и как-то там закладывает ее в машину. Информация же, верно ведь? Машина какое-то время читает все это, а потом вдруг выдает готовый ответ: способностей, допустим, пять, и они собраны в такой комбинации, что лучше всего заниматься такой-то профессией.

Машина эта даже может сказать человеку, где ему лучше всего жить. Сколько там детей иметь и всякое такое. Ну как?

— Здорово! — сказал папа. — Только зачем это? Для чего?

— Как «для чего»? Для жизни.

— А по-моему, это вместо жизни. Это ты вычитал в «Технике — молодежи»?

— Нет, это я сам придумал. Честное слово. Тебе не нравится?

— Нет, почему же, нравится. Только у твоей машины есть один маленький недостаток. Это что ж такое: у меня такие-то и такие-то способности. Чепуха! У меня все способности. Во всяком случае, так мне хочется думать. А если твоя машина будет приставать ко мне с возражениями, да еще с обоснованными, я ее просто-напросто поломаю.

— Почему?

— Потому что в отличие от машины человеку нет предела. Его нельзя определить числом пять или, допустим, миллион. Он безграничен, беспределен. И в этом как раз его сущность, залог его движения. Понимаешь?

— Не очень.

— Да, — сказал папа, — мутновато я говорю, но в этом что-то есть. Ты чувствуешь?

— Так, в общих чертах. Красиво, конечно.

— При чем тут красиво? Ладно, ты уж дослушай до конца. Мне самому интересно. Вот скажи мне, для чего люди живут вообще, как ты считаешь?

— Не знаю. Наверное, для того, чтобы приносить пользу.

— Чепуха, — сказал папа. — Кому пользу? Какую пользу? Разве это цель? Это же средство. Грубо говоря, человек живет для того, чтобы становиться лучше. И обрати внимание, если он приносит сколько угодно пользы, но сам при этом не становится лучше, то грош цена и ему, и его пользе. — Он походил по комнате. — К чему ты там прислушиваешься?

— По-моему, к нам кто-то скребется.

— Никто там не скребется, — сказал папа, — Это Костя пришел, Костя! — крикнул он. — Ты что так рано?

— Ничего себе рано, — отозвался Костя из коридора. — Я думал, вы уже спите. Что это вы так засиделись?

— Да вот, — сказал папа, — философский спор. Резкое расхождение во взглядах.

— Редкий случай! — Костя повесил в шкаф пиджак и, что-то напевая под нос, ушел в свою комнату.

Целый вечер мы ходили по берегу Амура и разговаривали.

Итак, Лигия влюбилась в какого-то не то физика, не то химика, лауреата Ленинской премии. Он небольшого роста, лысоватый. Ему тридцать пять лет, и не так давно от него ушла жена.

— Он такой грустный, такой обаятельный! С каким неподражаемым юмором он говорит о своей беде!..

— А если бы он говорил с подражаемым, ты бы не влюбилась?

— Не надо, Родя, — говорит Лигия. — Ты же понимаешь, насколько это серьезно! Вот ты не поверишь, а я стала совсем другим человеком. Меня все так радует, так нравится! И кажется, будто я люблю всех людей и обязательно должна сделать для них что-то хорошее.

— Почему же ты не делаешь?

— Я делаю. Вот, знаешь, вчера я шла мимо колонки, а там бабушка, старенькая такая. Еле-еле ногами переступает и еще ведро воды несет. Я бы раньше на нее и внимания не обратила, а тут мне так жалко ее стало, прямо все сердце кровью облилось. Я к ней подошла: «Давайте, — говорю, — бабушка, я вам помогу». А она говорит: «Спасибо, доченька. Мне не тяжело. Я привыкла». Как ты думаешь, неужели нельзя в нашем городе сделать так, чтобы в каждом доме был водопровод? Вот если бы я была большим начальством, я бы первым делом провела всем воду: холодную и горячую.

— Глупая ты, — сказал я, — думаешь, этой бабке для полного счастья только одной воды не хватает? У нее, наверное, и денег мало, и дети от нее уехали. Она старуха. Понимаешь, старуха. Слабая, одинокая, никому не нужная. Вот если бы я мог, я бы сделал так, чтобы женщины никогда не становились старухами.

— А мужчины?

— Мужчинам и так хорошо. Во-первых, они становятся не старухами, а стариками. А старикам всегда легче. У них и знакомых больше, и какие-то увлечения на старости лет. Один в карты играет, другой рыбалкой увлекается или, скажем, книгу пишет, мемуары какие-нибудь.

Лигия, как всегда, слушала вполуха.

— Мой папа любит мемуары, — вдруг ни с того ни с сего сказала она. — Театральные, конечно. Вот когда я была в Москве, ему как раз принесли «Былое перед глазами». Игорь Нежный написал. Нежный! Правда, какая смешная фамилия?

— Наверное, это псевдоним.

— Да, наверное, — сказала Лигия. — А вот если бы я была артисткой, я бы знаешь какой псевдоним себе взяла: Добрая. Лигия Добрая. А может, по-другому: Добрая-Благовещенская.

— А тебе разве нравится Благовещенск?

— Раньше не нравился, а теперь нравится. Я ж тебе говорю, что мне теперь все нравится. Я иногда думаю: как это я раньше могла быть такой злой, такой подозрительной. Знаешь, я раньше ни капельки не доверяла людям. Мне казалось, что все меня хотят обмануть, что-то у меня отобрать.

— А что у тебя отбирать?

— Верно, — сказала Лигия, — я и сама теперь так думаю. Не могут же у меня отобрать мое отношение к определенному человеку. Я, знаешь, взяла адрес, хотела написать письмо, но это так трудно. Ведь словами все равно ничего не объяснишь. Вот, скажем, я хотела написать про бабушку. Ну про эту, которая с водой.

Три каких-то парня, подмигивая, тараща глаза на Лигию, прошли мимо. Лигия посмотрела им вслед.

— Что, нравится?

— Конечно, нравится, — сказала Лигия. — Всякой женщине нравится, когда на нее обращают внимание. Купи мне мороженое, а?

— Поздно уже, какое сейчас мороженое?

— Возле «Гастронома» есть, — сказала Лигия. — Ну купи, пожалуйста, мне очень хочется. Сбегай, а я посижу здесь.

Несмотря на то, что уже было около десяти часов, у «Гастронома» действительно продавали мороженое, и даже была очередь. Я стал за двумя какими-то девушками, беленькой и черненькой, которые сразу же, как только я подошел, защебетали и захихикали. Они говорили между собой, но так громко, что я невольно все время прислушивался.

— Вы, может, торопитесь, — сказала черная, — так мы вас пропустим.

— Нет, спасибо.

Они взяли по стаканчику пломбира и стали смотреть, сколько возьму я. Я хотел взять только для Лигии, но тут нарочно взял два стаканчика.

— Бегите скорей бегом, — сказала блондинка, — а то пока дойдете до своей дамочки, все мороженое растает.

Тут они обе засмеялись, а я не торопясь дошел до угла, там, где гостиничная парикмахерская, выбросил один стаканчик в урну и только после этого уже побежал бегом.

— Лигия! Где ты?

На той скамейке, где мы сидели, никого не было.

— Лигия! — крикнул я громко.

— Родя, иди сюда. Скорей! — вдруг послышалось откуда-то снизу.

Я не стал искать лестницу, а прямо по скосу дамбы быстро сполз к Амуру. У самой воды стояли Лигия и два каких-то парня. Оба они были в маленьких кепках и в пестрых рубашках навыпуск. Одного я узнал. Это был приезжий футболист — кажется, из Читинской юношеской команды. Он держал Лигию за руку повыше локтя и что-то говорил ей.

— Чего надо? — сказал я.

— Катись отсюда, — сказал футболист.

— Родя, позови кого-нибудь, — захныкала Лигия. — Они пьяные.

— Заткнись, — сказал футболист. — Ну-ка пошли поговорим.

Он тащил Лигию за руку, а другой парень, совсем еще мальчишка, лез на меня грудью и приговаривал: «Пошел! Пошел. Ну, пошел вон, дурак!»

Я бросил мороженое и легко столкнул его с дороги. Никогда еще у меня не было такой злости.

— Иди сюда, — сказал я футболисту. — Иди сюда.

В эту минуту я точно знал, что могу его убить.

Футболист глянул на меня и отпустил Лигию.

— А вот это видел? — сказал он. В руке у него была длинная, остро заточенная отвертка. — Перо в бок захотел, да?

Увидев отвертку, я вообще перестал соображать. Все делалось само собой, как во сне.

Я подошел к футболисту и сильно ударил его по лицу. Из носа у него потекла кровь.

Я оглянулся по сторонам. Второго парня нигде не было.

— Ну что же ты меня не режешь?

Я опять шагнул к футболисту, и он отступил.

— Твое счастье, что здесь народу много, — сказал он. — Ну погоди, попадешься ты мне в темном местечке.

Он отступил еще немного, а потом вдруг повернулся и быстро зашагал вдоль Амура.

Чтобы немного успокоиться, я умылся прямо из реки, постоял несколько минут, а потом не торопясь вышел на набережную. В эту минуту я был страшно доволен собой.

— Ого, как ты вспотел, — сказала Лигия. — А я все видела.

— Что? Как я умывался?

— Нет, как ты ему надавал. А что у него было в руке? Нож, да?

— А, чепуха, — сказал я. — Сопляк несчастный.

— А ты ему здорово дал, правда?

— Ничего, прилично!

Никогда за всю свою жизнь я еще не был таким ненормальным, как в тот вечер.

Лигия спросила, часто ли я дерусь. И я сказал, что часто. Потом зачем-то стал врать, что давно уже занимаюсь боксом и самбо. Что Костя меня уважает и даже боится. Что папа мой самый крупный инженер-конструктор на всем Дальнем Востоке и зарабатывает кучу денег.

— А у тебя свои деньги есть? — спросила Лигия.

— Конечно, есть. У меня и сейчас сто пятьдесят рублей на книжке. Пожалуйста!

— Ох, Родька, — обрадовалась Лигия. — Одолжи мне сорок рублей. Будь другом. Я отдам, честное слово. Мне на туфли, понимаешь? Я хотела у соседей, никто не дает. У мамы на той неделе день рождения. Она такая несчастная. Вот те туфли, которые мы смотрели.

— Ладно, будут тебе туфли.

— На той неделе в воскресенье, да? Ведь в понедельник уже день рождения. Я должна еще купить…

— Я же сказал будут, значит, будут!

Кажется, на меня надвигается очередной спотык. Это слово мы как-то вычитали у польского писателя Лема, и с тех пор папа все мои завихрения называет спотыками.

— Ты гад, Костя, — сказал я брату. — Тебе нет места в будущем обществе, потому что ты стяжатель и провокатор. Одним словом, кулацкая морда. Встань посмотри в зеркало. На тебя же смотреть противно.

— Потише на повороте, — говорит Костя, — а то…

— А то что?

— Получишь по шее, вот что!

— А перо в бок ты не хочешь? Вот сейчас пойду к папе на завод, заточу отвертку — и все. Я знаешь какой блатной. Ты меня бойся, а то хуже будет.

И хотя все это я говорю как бы шутя, Костя понимает, что дело серьезно.

— Я денег не дам, — говорит он. — Заруби это себе на носу.

— Дело же не в деньгах, — говорю я, — а в благородстве. Ты должен был отказать сразу. И нечего влезать человеку в душу. А то выпытывает, вынюхивает!

— Подумаешь, секрет какой!

— Да, секрет.

Костя копит деньги на мотороллер. С каждой получки папа дает ему пятерку или десятку. Сейчас у Кости уже сто пятьдесят рублей. Это и есть те самые деньги, которыми я похвастался перед Лигией.

Честно говоря, я и не думал, что Костя даст так сразу. Но мне казалось, что, если я объясню ему свое положение, он меня поймет.

И вот вчера вечером я отнес ему котлеты прямо в комнату, и мы стали говорить.

— Я обещал. Понимаешь, обещал.

— Ладно, ладно. Знаем твое благородство. Подумаешь, рыцарь нашелся.

— Но этому человеку действительно очень нужны деньги. И он на меня рассчитывает.

— Как ты мог вообще говорить о такой сумме? — возмутился Костя. — Сорок рублей — это же не двадцать копеек!

— Я тебе говорю, что пообещал по глупости.

— Каждый должен сам рассчитываться за свои глупости, — сказал Костя. — И потом, ты просишь у меня взаймы. Это же смешно. Откуда ты можешь взять такие деньги. Украсть, что ли?

— Значит, ты не хочешь меня выручить?

— Ну хорошо, — сказал Костя, — расскажи мне, в чем дело, а я подумаю. Что, не хочешь?

— Ну ладно, — сказал я. — Один человек…

— Кто?

— Неважно.

Я рассказал Косте все. Про Москву, про физика-химика, про бабушку с ведром. Про то, что мама работает одна, зарабатывает мало и что скоро у нее день рождения.

— Ты понимаешь, что такое для нее эти туфли?

— Понимаю, — сказал Костя, — очень трогательная история. А кто этот человек? Лигия!

— Ну, допустим, Лигия. А что?

— Ничего. Вот ей, — сказал Костя и показал мне фигу.

— Почему?

— Так. Я не желаю давать никаких объяснений.

Папа пришел с работы в хорошем настроении.

— Ну как дела, мюрид? Ты объявил священную войну только Косте или мне тоже?

— Надоело! — сказал я. — Надоело говорить и спорить.

— И смотреть в любимые глаза?

— Вот именно. На зеленом, красном, синем море бригантина поднимает колбасу.

— Паруса, — сказал папа. «Бригантина» — его любимая песня.

— Нет, колбасу, — заупрямился я. — Кстати, ты купил что-нибудь поесть? В доме нет ни крошки хлеба. Осадное положение. Пол не метен, посуда не мыта.

— Надо же предупреждать заранее. Хорошо еще, что Костя позвонил мне на работу. Я тут кое-что купил. Хочешь посмотреть?

— Не желаю, — сказал я. — Не нужны мне ваши подачки. Буду питаться мокрицами и акридами.

— Это что еще такое?

— Сушеные кузнечики. Любимая еда пустынников. Пора бы знать, культурный же человек.

— Слушай, Родя, — сказал папа. — А вот если я тебя выпорю, это будет правильно или не правильно?

— Ты меня не можешь выпороть — рука не поднимется.

— А если все-таки поднимется?

— Тогда я тебя прокляну и буду мстить.

— То есть?

— То есть, когда ты будешь старым и не сможешь работать, я нарочно буду кормить тебя маслом и крутыми яйцами, от которых у людей образуется склероз.

— У меня будет приличная пенсия, мне это не страшно. А чем ты меня можешь еще напугать?

— Найду. Например, я могу опуститься. Могу связаться с преступным элементом.

— Тебя поймают и посадят в тюрьму.

— А тебя, как несправившегося родителя, исключат из партии и понизят в должности.

— Фу, — поморщился папа, — Что за плоские шутки! В нашем доме это не принято.

— В нашем доме, в нашем доме! А я что, из другого дома? Я что, здесь чужой человек? Ладно, я уйду. Покупайте себе мотороллеры, покупайте себе паровозы. Мне ничего не надо. У вас своя дорога, у меня своя. Сытые, довольные — вы разве можете меня понять?

— Попытаемся.

— А что пытаться, — сказал я. — Ты мне сразу скажи, могу я рассчитывать или не могу?

— Э, нет, — сказал папа. — Никаких сепаратных переговоров. Вот придет Костя, тогда поговорим. А теперь, если хочешь, плей чез, одну партию.

— Рад бы, но не могу. Пойду готовиться к решающим боям. Пойду вынашивать классовую ненависть. Единственное, что я могу для тебя сделать, это съесть кусок колбасы.

— Я не дам тебе колбасы, — сказал папа. — Газават так газават. Иди ешь своих сушеных кузнечиков.

— В моем распоряжении буквально двадцать минут. — Костя, как всегда, торопился.

— Вполне достаточно, — папа посмотрел на часы. — Собрание считаю открытым. Кто выступит с докладом?

— Давай я. У меня это получится короче. Все очень просто, — сказал Костя. — У Родьки очередное завихрение. На этот раз, ни больше ни меньше, ему нужно сорок рублей.

— Так ли это? — спросил папа.

— Да.

— И для чего тебе такая крупная сумма?

Я промолчал.

— Ему очень нужно, — сказал Костя. — У Лигиной мамы, видишь ли, день рождения, и он хочет преподнести ей скромный подарок. Он хочет купить ей туфли!

— Ну что ж. Горячо приветствую, — папа помолчал. — Но почему именно туфли? Во-первых, это тебе не по карману, а во вторых, дурной тон. Она может просто обидеться. Богатый мальчик дарит бедной женщине обувь. Ты подумай, как это может быть воспринято.

— Мой подарок здесь вовсе ни при чем. Просто мне нужно сорок рублей. Мне очень, очень нужно. Понимаешь?

— Это уже другой разговор, — сказал папа.

— Что другой, что другой! — закипятился Костя. — И почему это на вас так действует всякая идиотская загадочность. Меня это прямо бесит. Вот на такси. Очередь огромная. Человек двадцать. Подходит мужчина. Все разумно, все понятно. Едет в командировку, опаздывает на поезд. Ему нужна машина сейчас же, немедленно. Думаете, ему уступят? Ни за что в жизни. Но если подойдет девушка. Да еще, не дай бог, заплачет. Да скажет, что ей очень, очень нужно ехать, но куда и зачем, она сказать не может, — тут пожалуйста. Еще и дверцу откроют.

— Ну и что? — сказал папа.

— Глупо, — сказал Костя.

— А что же не глупо? Ах, Костя, как жаль, что ты всегда торопишься.

— А то бы что?

— Может, ты бы мне что-нибудь объяснил, а может, и я тебе. Вот понимаешь…

— Я действительно очень спешу, — сказал Костя.

— Ну, в таком случае, — сказал папа, — дай ему сорок рублей и можешь идти.

— Ты шутишь.

— Нет, я не шучу.

— Ах, так, — сказал Костя, — тогда на, бери все. Мне ничего не нужно. — Он положил перед папой пачку десяток.

Папа отсчитал четыре штуки и положил в карман.

— А остальное спрячь, — сказал он. — К концу месяца у тебя будет мотороллер. Уговор есть уговор. Придется мне взять кое-какую работу.

С папой что-то произошло.

Он действительно взял домой какую-то работу и провозился с ней не месяц, не два, а всего несколько дней.

— Ты слышишь, Родька, а почему бы мне не участвовать в конкурсе? Смотри, как я разошелся.

— В самом деле, почему бы тебе не участвовать? Займешь первое место, куча денег. А слава? Тоже ведь на полу не валяется.

— Значит, ты считаешь, что я могу?

— Ты крупный талант, — сказал я. — Не зря ведь на заводе тебя так ценят.

— Да, — говорит папа. — А вот кое-кто считает меня неудачником.

— Кое-кто ничего не понимает.

— Нет, ты не прав, — говорит папа. — Кое-кто далеко пойдет.

— Туда ему и дорога. Зря ты ему мотороллер покупаешь. Пускай бы сам заработал, если он такой хитрый.

— Погоди, погоди! Это ты о Косте?

— Да нет, что ты? Это я так, кое о ком.

— То-то же, — говорит папа. — Ты имей в виду, я запрещаю тебе говорить о Косте всякие гадости. Ну, туфли купил? Какие?

Я рассказал.

— Это хорошо. Молодец. Я бы и сам их кому-нибудь купил…

Тут наступила долгая пауза.

— Уж не хочешь ли ты жениться? — спросил я шутя.

— Это не твое дело, — рассердился папа. — А почему ты думаешь? Тебе Костя что-нибудь рассказывал?

Мы опять помолчали.

— Если ты женишься, — сказал я, — я уйду из дому.

— Вот как? — сказал папа. — Ну что ж, тогда я, пожалуй действительно женюсь.

— Ну и женись, пожалуйста. Хоть сегодня!

— Почему же непременно сегодня? Мне торопиться некуда. Я еще, собственно, и не принял никакого решения.

— Вот и неправда, принял ты решение. И в конкурсе хочешь участвовать из-за нее. И деньги мне на туфли дал только для того, чтобы задобрить!

Папа вдруг здорово разозлился.

— Пошел вон отсюда! — сказал он. — Пошел вон на кухню, и чтоб я тебя больше не видел!

Наконец-то Костя купил себе мотороллер. Правда, не новый, поломанный. Но зато хорошей марки и недорого.

Во дворе в дровяном сарае у Кости целая мастерская. Он сам чинит мотор.

— Хочешь, я буду тебе помогать?

— Иди ты отсюда, болтун, — говорит Костя. — Между прочим, папа тобой здорово недоволен.

— А ты и рад?

— Да, если хочешь, рад. Давно пора за тебя взяться. Что ты о себе думаешь? Ведь тебе уже скоро пятнадцать лет. Я в твоем возрасте…

— Это мне неинтересно.

— Что?

— Каким ты был в моем возрасте.

— Почему?

— Потому, что в твоем возрасте я не хочу быть таким, как ты сейчас.

— Слушай, Родька, ты учти, пока мы с глазу на глаз, я еще терплю твои выходки, но если ты позволишь себе что-нибудь при других…

— При ком?

— Ну мало ли при ком. Тут к нам должен прийти один человек.

— А может быть, одна?

— Может быть, и одна.

— Значит, папа действительно хочет жениться?

— С чего ты взял, при чем тут папа?

— Папа хочет жениться, — сказал я, — потому он на меня и сердится. Вот скоро ты женишься и папа женится. А я останусь один, как перс.

— Как перст, — сказал Костя.

— Нет, как перс. Я же лучше знаю. Это народная мудрость. Слушай, Костя, дай мне свои заграничные носки.

— Зачем?

— Я иду на именины.

— А туфли купил?

— Конечно.

— Какие?

Я рассказал.

— Чепуха, — сказал Костя. — Это туфли для молодых. Лигиной маме они не годятся.

— Лигина мама молодая, — сказал я. — Ей всего тридцать семь лет.

— Тридцать семь лет — это почти старуха, — сказал Костя.

— А как же папа? Ему ведь скоро пятьдесят.

— Папа — другое дело. Мужчины вообще позже старятся. А папа еще и флегматик.

— Ты врешь, — сказал я, — у меня и у папы сангвинический темперамент. Я читал.

— Все равно, — сказал Костя. — Ты посмотри на его образ жизни — ему же ничего не надо. Он ничего не добивается. При его способностях запросто можно было бы пробиться в любом городе. Когда прижмет, он все может. Ты видел, как быстро он сделал эту последнюю работу?

— Это он для тебя старался.

— Какая разница? Главное, что он может. Он, если бы захотел, мог бы зарабатывать раза в два больше, чем теперь.

— Почему же он не зарабатывает?

— Потому, что ему лень. Он лучше с тобой в шахматы поиграет или будет лежать на диване и читать какой-нибудь детектив. Он, между прочим, не всегда был таким. Мне рассказывал один его бывший приятель. Когда еще мама была жива, папа был совсем другим человеком. Ему даже предсказывали большое будущее. А после смерти мамы он опустился.

— Что значит опустился?

— Ну не опустился, а так, понимаешь, махнул на себя рукой. Это, между прочим, нечестно с его стороны.

— Почему?

— Наивный какой! Почему? Ведь он отвечает не только за себя, как-никак мы его дети. И если ему самому не хочется уезжать из Благовещенска, то это еще не значит, что мы тоже должны закисать в этой дыре.

— Тебе разве плохо в Благовещенске?

— А тебе?

— Мне ничего.

— Это потому, что ты не видел других городов.

— А ты видел?

— Тоже не много. Но все-таки в Новосибирске я был на соревнованиях. И с отцом в Москву ездил, когда ты был еще маленьким. Там совсем другая жизнь, другие возможности. Нет, он как хочет, а я в Благовещенске не останусь.

— Странный ты человек, разве можно так говорить про отца?

— Это ты странный, — сказал Костя. — Только так и можно. И потом, это не я выдумал. Извечный конфликт — отцы и дети. Вот я посмотрю, что ты запоешь, когда вырастешь.

Весь перепачканный машинным маслом, в старом тренировочном костюме, Костя сидел прямо на полуразобранном моторе и возбужденно говорил, размахивая паклей.

— Надо что-то делать, как-то пробиваться. Вот вы оба меня не понимаете. А я, может быть, благороднее вас, и даже намного. Я что делаю? Я продираюсь к какой-то самостоятельной жизни. Почему? Потому, что я не хочу сидеть на шее у родителя. Пока я живу на его счет да еще ты вдобавок, он же не человек. Вот ты говоришь: жениться. Он давно уже хочет жениться. Только он не может. Он не хочет нарушать свой долг.

— Какой долг?

— Он считает, что должен думать сначала о нас, а потом о себе. Лично я с мачехой и двух дней жить не стал бы. А ты? Ты смог бы жить с чужим человеком?

— А что тут такого!

— Брось, брось, — сказал Костя. — Это ты сейчас так, для красоты слога. При мне — пожалуйста. Но при отце ты не вздумай брякнуть что-нибудь в этом роде.

— Почему?

— Да ну тебя. Все тебе надо объяснять!

— Ну ладно, ничего не надо мне объяснять. Только дай носки.

— Нет, я тебе не дам носки.

— Ну и черт с тобой, — сказал я. — Не починишь ты мотороллер. Так и будешь возиться с ним до зимы.

…— Здравствуйте, Клавдия Петровна.

— Здравствуй, здравствуй. Проходи. Чаю хочешь?

Клавдия Петровна накрывала на стол. На ней было красивое черное платье с большим вырезом на спине и новые туфли.

— Поздравляю с днем рождения, — сказал я.

— Спасибо.

— Ну как туфли, не жмут?

— Нет, ничего, — сказала она. — Это мне бывший муж подарил. Лигия из Москвы привезла. Английские.

— По-моему, это наши.

— Ну что ты! — Клавдия Петровна сняла правую туфлю и показала мне внутри золотое тиснение.

— Да, — сказал я. — А где Лигия?

— Я послала ее кое-что купить. Как ты думаешь, ей дадут водку?

— А почему нет?

— Все-таки ребенок.

— Не такой уж ребенок. Она очень повзрослела после поездки.

— Да, Москва идет ей на пользу. Ты, кстати, ничего не знаешь о ее увлечении?

— Нет. А что?

— Вчера я получила странное письмо. Я тебе дам, ты дома прочтешь, а завтра поговорим.

Она дала мне какой-то конверт.

Я спрятал конверт в карман и стал думать. На столе семь приборов. Клавдия Петровна послала Лигию за водкой. Значит, будет большая взрослая компания, и, может быть, мне лучше уйти.

— Ну ладно, — сказал я, — сейчас мне, к сожалению, некогда. А завтра я, наверно, зайду.

— Да, да, — сказала Клавдия Петровна как-то слишком поспешно, — обязательно заходи завтра. Обязательно.

Было еще только семь часов вечера, домой идти не хотелось, и я пошел в парк.

Там уже начинались танцы.

Много ребят чуть постарше меня и даже моего возраста важно гуляли взад-вперед по аллеям. Некоторые гуляли с девушками.

«Черт возьми, — подумал я, — откуда люди берут деньги, чтобы так хорошо одеваться?»

Ни один из мимо проходящих ребят не шел со мной ни в какое сравнение.

Что надето на мне? Бывшая Костина синяя рубашка. Бывшие Костины брюки с огромными пузырями на коленях. А туфли? Эти туфли носил папа, потом Костя, а теперь, после третьей починки, донашиваю я.

В Благовещенске мода на зеленые брюки. У всех ребят зеленые узкие брюки, белые рубашки с закатанными рукавами. У каждого на руке часы.

Наверное, если бы я был так одет, у меня была бы совсем другая жизнь. Та же Лигия относилась бы ко мне совсем иначе, и Клавдия Петровна не сказала бы: приходи завтра. Уж как-нибудь нашлось бы для меня место за праздничным столом.

От всех этих мыслей мне стало совсем уныло на душе.

«Да ну их всех к черту, — подумал я. — Буду идти быстро и всех презирать, пускай думают, что я иду с работы».

Нечаянно я толкнул какую-то девушку и нарочно не извинился.

— Ничего себе нахал, — сказала она.

Я повернулся, чтобы сказать что-нибудь остроумное, и вдруг увидел, что рядом с девушкой идет Васька Плотников.

— О, Родька! — сказал он. — Ты что здесь делаешь?

— А ты что?

— Мы в кино ходили. Вот познакомься. Моя двоюродная сестра Саша. Она приехала из Ленинграда.

— Очень приятно, — сказал я. — Ну как там у вас, в Ленинграде? Сыро?

— Ничего, спасибо, — сказала девушка. — Уже подсыхает понемножку.

— Да-а! Невский проспект. Адмиралтейская игла. Давненько я не был в Ленинграде. А вы что, значит, прямо там и живете?

— Представьте себе, прямо там и живу.

— Ну ладно, пока, — я сделал рукой общий привет, — до встречи на Невском.

— Вы что, торопитесь? — сказала Саша. — Давайте вместе погуляем. С Васей очень скучно, он все время молчит.

Мне было приятно идти с Сашей. Все она говорила и делала просто, как это умеет папа, а из моих знакомых девушек никто.

— Скажите, а вы правда были в Ленинграде?

— Где уж нам! Я, кроме Благовещенска, вообще нигде не был. А как вам Благовещенск?

— Ничего, — сказала Саша. — В нем что-то есть. Знаете, как ни странно, он похож на южный город. Здесь, наверное, окрестности красивые. А река! Если только я удержусь на работе, на будущее лето обязательно надо поездить. Давайте купим лодку, а? Мои деньги — ваши технические способности. По-моему, это хорошо. Как думаете, сколько может стоить моторная лодка?

— Смотря какая. А то еще можно купить мотороллер. Мой брат купил, только починить никак не может.

— Починит! — сказала Саша. — Он человек упорный. Мы тут с Васей выясняли, оказывается, я знаю вашего брата. Он меня даже в гости приглашал. Как вы думаете, ваш папа ничего не будет иметь против?

— Папа? Ну что вы! Вы не знаете моего папу. Даю голову наотрез, что он вам понравится.

— А я ему?

— Ишь чего захотели! Это еще надо заслужить. Мой папа самый интересный человек во всем Благовещенске, а может, даже и в Амурской области.

— Ай-ай-ай! — сказала Саша. — Я когда ехала сюда, твердо рассчитывала, что буду самой интересной. А оказывается, это место уже занято.

— Это ничего, — сказал я. — Папа будет самым интересным по мужской линии, а вы — по женской.

— А как же вы?

— У меня уже есть должность. Я самый трудный человек во всей области.

— Тоже не плохо, — сказала Саша. — Но мы эгоисты. Надо и Васе придумать какое-нибудь «самый».

— Тут и придумывать нечего. Он самый большой математик на всем Дальнем Востоке. Кстати, математик, ты что же не пришел к папе за своей задачкой? Он нашел ошибку.

— Нашел! — Васька обрадовался. — Я тоже нашел. Неточное построение, да?

— Кажется…

— Хорошо здесь как, — сказала Саша. — Я бы могла гулять до утра. Не хочется идти в общежитие.

— Вам-то что, — сказал я, — вы человек свободный. А у меня семья. Надо идти домой. Хотите, я вам на прощание покажу интересную штуку?

— Жалко, что вы уходите. Но вам действительно нужно домой. Вы ведь с работы, будут беспокоиться.

— Все он врет, — сказал вдруг Васька. — Нигде он не работает.

Я посмотрел на Сашу, но она, кажется, не обратила никакого внимания на Васькины слова.

— Ну, так что за штука? — спросила она. — Если это займет не много времени, покажите.

Я повел их прямо через кусты к тому месту, где освещенный одиноким фонарем стоял портрет на двух толстых столбах, вкопанных в землю.

— Ну и что? — сказал Васька.

— А ты прочитай, там, внизу.

Васька прочитал: «Пионер Павлик Морозов зверски погиб от руки кулаков».

— Зверски погиб. Ну и грамота! — Саша засмеялась.

— Да, очень смешно, — сказал Васька. Он раза два хихикнул. Но потом ему самому стало стыдно за свой вымученный смех, и он махнул рукой.

— Ну ладно, — сказала Саша. — Надеюсь, мы с вами еще увидимся?

— Вы придете к нам в гости?

— Не знаю, может быть, приду. До свидания.

— До свидания.

— Где ты бродишь? — спросил папа. — Тут за тобой приходили.

— Кто приходил?

— Лигия. А почему ты не пошел на именины?

— У меня было свидание. Ты же видишь, как я нарядился. Узкие зеленые брюки. Белая рубаха. Часы. А ботинки какие у меня?

— Да, ботинки надо тебе купить, — сказал папа.

— А брюки? А рубашку?

— Пока что нет денег.

— А почему у других есть деньги? Неужели все зарабатывают больше тебя?

— Разве дело в заработке, — сказал папа. — Там, где в доме женщина, там и достаток. Ты посмотри, сколько у нас уходит на еду!

— Значит, надо больше зарабатывать.

— Да, но тогда не будет времени.

— Для чего?

— Для всего. Для жизни. Человек живет не для того, чтобы зарабатывать. Он зарабатывает для того, чтобы жить.

— Так что же делать?

— Надо лучше вести хозяйство. Ты даже не представляешь, во что обходятся твои спотыки.

— Да, напрасно я взял у тебя сорок рублей.

— Вот это глупо, — сказал папа. — Уж одно из двух: иди не делать совсем, или не жалеть о том, что сделано. Когда я был моложе, я страшно любил дарить. Причем сам я получал от этого гораздо больше удовольствия, чем те, кому я дарил. Сегодня уже поздно, но завтра ты, по-моему, должен повидаться с Лигией. Она хорошая девочка и очень к тебе привязана.

— А как же насчет физика-химика?

— Какого физика-химика?

— Одну минутку, — сказал я.

Я совсем забыл, что в кармане у меня лежит письмо, которое дала мне Клавдия Петровна как близкому человеку.

Я пошел к себе на кухню и увидел Костю. Все в том же промасленном тренировочном костюме он сидел на моей раскладушке и сосредоточенно чистил какую-то машинку.

— А почему ты не принес сюда весь мотороллер?

— Погоди, погоди, — сказал Костя, — сам же будешь просить, чтобы я тебя прокатил.

— Очень мне нужно. Мы уже решили купить моторную лодку.

— С кем это вы решили?

— Придет время — узнаешь.

— Могу себе представить, — сказал Костя. — Бедный мотор, что вы из него сделаете через неделю. Вот видишь? Это что такое?

— Это жиклер.

— Сам ты жиклер, — сказал Костя. — Это магнето, понял? Ну-ка держи.

Он сунул мне в руку какие-то проводки, а сам покрутил свою машинку. Меня здорово ударило током.

— Ну как? — спросил Костя.

— Довольно неприятно.

— Значит, порядок, — сказал Костя. — Магнето работает. Ну ладно, спи, я пошел. Ты, кстати, не забыл, что тебе скоро в школу? По-моему, у тебя нет еще ни учебников, ни тетрадей.

— Может быть, мне учебники и не понадобятся.

— Уж не вздумал ли ты устроиться на работу?

— А почему бы и нет? Лишнее образование только вредит. Теперь об этом даже в газетах, пишут.

— Юморист, — сказал Костя, — ну ладно, спи.

— Сплю, сплю.

Я прикрыл за ним дверь и достал письмо. Письмо было адресовано Клавдии Петровне. Писал физик-химик.

Он писал, что Лигия слишком впечатлительная девочка и надо ей как-то осторожно объяснить, что нельзя верить всему, что говорится во время танцев, да еще и после нескольких бокалов вина.

То, что она ему пишет письма, — это даже хорошо. Плохо, что она восприняла шутку всерьез и считает его лауреатом. Никакой он не лауреат. Просто его работу хотели выдвинуть на соискание, но не выдвинули. А друзья есть друзья. Им лишь бы повод для шутки. Еще он писал, что женат и что жена недавно прочла одно Лигино письмо.

«Вот тебе раз, — подумал я, — и женатый, и не лауреат, да еще и трус. Сам закрутил голову человеку, сам и объясняй». Я взял письмо и пошел в папину комнату.

— На, почитай вот это.

— Да, история, — папа два раза перечитал письмо. — А она что, влюблена, страдает?

— В том-то и дело, что не страдает. Она вся так и светится. Известное дело — любовь облагораживает человека.

— Эй, вы! — крикнул Костя из своей комнаты. — Я тоже хочу про любовь. Можно мне к вам?

— Нет, нельзя.

— Почему нельзя? Можно, — сказал папа.

В полосатой пижаме, с журналом под мышкой вошел Костя.

— На вот почитай, — сказал папа.

— Зачем ему читать чужие письма?

— Обожаю читать чужие письма, — сказал Костя.

Пока Костя читал, папа сосредоточенно смотрел в окно.

— Какая чепуха, — сказал Костя. — Девчонке наплели черт знает что, задурили ей голову. И вы туда же.

— Куда? — сказал папа. — Ведь ей хорошо. Любовь облагораживает человека.

— Какая же это любовь? — закипятился Костя. — Это же вранье. Разве может что-нибудь хорошее выйти из вранья?

— Не знаю, — сказал папа, — это очень трудно определить, что из чего выходит.

— Ну как хотите, — Костя пожал плечами. — Мое дело сторона. Как твоя работа?

— Ничего, движется.

— Эх, отхватить бы тебе первую премию!

— Зачем?

— Просто было бы приятно. Кстати, как ты насчет гостей?

— Смотря каких.

— Я хочу пригласить к нам одну девушку, — сказал Костя. — По-моему, она тебе понравится.

— По-моему, тоже, — сказал я.

— А ты откуда знаешь?

— Я все знаю. Я даже знаю, как ее зовут.

— Ну?

— Саша.

— Ты что, за мной следишь?

— Делать мне нечего. Просто она двоюродная сестра Васьки Плотникова.

— Вот и живи после этого в маленьком городе. Что бы ты ни сделал, обязательно все будут знать. Значит, ты не возражаешь?

— Напротив, — сказал папа, — даже приветствую. Только ты предупреди заранее. Надо что-нибудь купить к чаю и вообще. Кстати, я не в курсе дела, у вас еще газават или уже кончился?

— Я не знаю, — сказал Костя. — Это у Родьки надо спросить.

— Кончился, кончился, — сказал я. — Ради Саши я могу простить Косте все, что угодно. Саша — это человек! Кстати, а как насчет усов? Ты спрашивал, они ее устраивают?

— Ну ладно, ладно, — сказал папа, — разговорился. Иди спать.

Я взял письмо и ушел к себе на кухню.

Лигия была дома одна.

— А где мама?

— Пошла устраиваться на работу.

— Она же работает!

— Разве это работа, если мы вынуждены принимать подачки от чужих людей.

— Это ты о чем?

— Как будто ты не знаешь!

— Конечно, не знаю.

— Как тебе не стыдно, — сказала Лигия после долгой паузы. — Я разве у тебя просто так деньги взяла? Я же взаймы. Зачем ты сказал маме про туфли?

— Я ничего не говорил. Я только спросил, не жмут.

— Очень остроумно с твоей стороны! — сказала Лигия. — Поэтому она обо всем и догадалась! Конечно, стала спрашивать, у кого я взяла деньги. Я сказала, что у тебя. А ты знаешь, что это для нее такое? Ты посмотри, в каких туфлях она проходила все лето!

Лигия швырнула мне под ноги пару стоптанных парусиновых туфель и заплакала.

— Никогда я от тебя этого не ожидала. Никогда.

— Ну, перестань, — я подошел к дивану и сел рядом с ней. — Когда ты плачешь, я не могу. Ну что я должен сделать?

— Теперь уже поздно, — сказала Лигия, немного успокоившись. — И кто его знает, может, так даже лучше. Моя мама великолепный парикмахер. Дамский мастер. Но ей просто лень было ходить устраиваться. После того как папа ушел, она совсем махнула на себя рукой. Если бы не я, она бы окончательно опустилась. Знаешь, она одно время даже водку пила. Придет пьяная, а мне страшно. А вот скажи, почему это так получается: у меня папы нет, и у тебя мамы? Почти у всех кого-нибудь нет. Твоя мама ушла, да?

— Нет, она умерла.

— А ты ее помнишь?

— Совсем не помню.

— Ты был маленький?

— Ну да! Костя говорит, что он меня выносил на руках.

— Ужасно противно возиться с младенцами. Верно ведь?

— Не знаю, я не пробовал.

— Глупые все-таки мужчины, — сказала Лигия. — Вашему папе надо было сразу жениться. Когда женщина в доме, это совсем другое дело. А почему он сейчас не женится? Он такой представительный. Даже красивый. Наверное, в молодости он занимался спортом.

— Нет, спортом он не занимался.

— Значит, физическим трудом. Твой дедушка был бедный?

— Не очень. До революции он был доктором.

— Да, раньше врачи хорошо зарабатывали. Это, наверное, потому, что их было мало. Ты знаешь, а мой дедушка дворянин. А вот как ты думаешь: можно жениться на женщине только потому, что она из дворян, просто так, без всякой любви?

— Глупый вопрос, — сказал я, — ты что, книжек не читаешь? Теперь сплошь и рядом женятся без любви.

— По-моему, это гадко, — сказала Лигия. — Я бы никогда так не смогла. А ты?

— Не знаю.

— И ты бы не смог. А вот Костя, твой брат, смог бы.

— Почему ты думаешь?

— Я не думаю. Я знаю. У меня на людей чутье, как у собаки. Я его сразу раскусила.

— Ты думаешь, он плохой?

— Нет, он не плохой, но совсем не такой, как вы с папой. Совсем не такой. Он все может…

Судя по всему, Клавдия Петровна дала мне письмо специально для того, чтобы я поговорил с Лигией. Надо было как-то начать разговор, но я не знал, с какой стороны подойди.

— А как твой физик-химик? Он тебе пишет?

— Нет.

— А ты ему?

Лигия не ответила.

— Все это глупости, — сказала она. — Люди думают, что хорошо только, когда любовь взаимная. А ты вот не поверишь, мне и так хорошо. Вот я напишу ему письмо и так рада, так рада, просто невозможно. У меня ведь еще никогда в жизни не было ничего такого. А у тебя было?

— Ну откуда же? Я даже не уверен, что это вообще бывает. Ты не сердись, но мне все-таки смешно на тебя смотреть.

— Ничего, — сказала Лигия. — Это все потому, что ты еще маленький.

— Такой же, как ты.

— Ну нет, — сказала Лигия, — мальчики гораздо позже взрослеют. Твоя невеста, знаешь, где? Она еще под стол пешком ходит. Да брось ты разглядывать журналы! С тобой же, кажется, разговаривают.

Я положил журнал.

— Понимаешь, у меня есть к тебе одна просьба, — сказала Лигия. — Мне нужна твоя помощь.

— Ну?

— Надо отлупить одного мальчишку.

— Зачем?

— Надо.

— А все-таки?

— Чтоб он не задавался.

— Вот чудачка! Разве можно бить человека за то, что он задается?

— Но я ведь тебя прошу.

— Так я ж не смогу. У меня нет на него никакой злости.

— А я думала, ты смелый, — сказала Лигия. — Как же ты занимался боксом и самбо, если ты такой трус?

— Не такой уж я трус.

— Говори, говори. Думаешь, этот парень с отверткой от тебя убежал? Он убежал, потому что увидел двух милиционеров.

— Ну и что же, — сказал я, — если бы он не убежал, я бы все равно не испугался. В тот раз я здорово разозлился, а обычно я никак не могу разозлиться. Дело в том, что я не люблю драться.

— А что же ты будешь делать в случае войны? Ехать в обозе?

— Не обязательно. Почему в обозе? Возьми Федора Поэтана.

— Это кто, твои приятель?

— Надо бы знать. Национальный герой Италии — Федор Полетаев. У меня есть про него книжка. Он был в немецком концлагере, а потом бежал к итальянским партизанам. В той книжке написано, что в детстве он тоже не очень любил драться.

— А потом?

— Я же тебе говорю: он единственный из всех иностранцев объявлен итальянским национальным героем. Если бы он был жив, даже итальянские генералы должны были бы первые отдавать ему честь.

— А! Значит, он умер!

— Да, он убит. Недавно ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.

— Я так и думала, что посмертно. Такие люди всегда становятся героями посмертно.

— Какие такие?

— Такие, как ты, например. Тебе все принеси да в рот положи. Неужели нельзя объяснить отцу, что тебе давно уже нужен хотя бы один приличный костюм?

— Отцу, отцу! Мало у него и без меня забот?

— Какие там заботы, — сказала Лигия. — Я ведь расспрашивала. Никакой он не знаменитый конструктор. Обыкновенный инженер на маленьком заводе. Ты не подумай, я не хочу сказать, что он плохой. Но в жизни он ничего не добьется.

— Это еще неизвестно. Сейчас, например, он работает на конкурс.

— Ну и что? А премию не получит.

— Спорим!

— Спорим! На что?

— На американку.

— Это как?

— Кто выиграет, тот имеет право потребовать с другого все, что ему хочется.

— Ишь ты, хитрый, — сказала Лигия, — а вдруг ты потребуешь такое, что я никак не смогу.

— Например?

— Ну, например, чтобы я тебя поцеловала…

— Можешь не бояться, — сказал я. — Этого я не потребую.

— Очень вежливо, — сказала Лигия.

— Вежливость тут ни при чем.

— А вот скажи честно, ты в меня немного влюблен? — Лигия подошла совсем близко.

— Нет, — сказал я, — влюбленные они всегда такие наполненные, им ясно, в чем смысл жизни. А я что? Я даже старушкам не помогаю.

— Ох, врешь! — Лигия улыбнулась. — Я же знаю, что ты в меня влюблен. И что это мальчишки во мне находят? Так и бродят, так и бродят за мной табунами.

Мы помолчали.

— А этот, которого я должен был побить, он тоже бродит?

— Да ну его! Он задавака, — сказала Лигия. — Подумаешь, речник! Моряк с разбитого корыта!

Пришла Клавдия Петровна.

— Пошли бы погулять, — сказала она. — Молодые люди, а сидите тут, как старики.

Клавдия Петровна была все в том же черном платье и в новых туфлях.

— Почему ты никогда не ходишь на танцы? — спросила она с каким-то раздражением.

— Он не умеет танцевать, — сказала Лигия.

— Надо научиться. Молодой человек должен танцевать. — Она помолчала. — И должен за собой следить. Нельзя до седых волос бегать эдаким Гаврошем. Неужели тебе не приятнее было бы ходить в глаженых брюках? Да и рубашку давно бы пора сменить. У вас что, не хватает денег на прачку?

— Нет, почему, хватает.

— Оно и видно. Лигия, выйди на минутку. Нам надо поговорить.

Лигия вышла. Я посмотрел на Клавдию Петровну. Лицо у нее было какое-то злобное и страшно противное.

— Дайте письмо, — сказала она.

Я вынул из кармана письмо и положил на диван.

— А теперь идите, — сказала Клавдия Петровна, — и постарайтесь не бывать у нас месяца три. Я знаю, что вы ни в чем не виноваты, но мне неприятно вас видеть. Деньги я вам верну.

— Клавдия Петровна!..

— Нет, нет, — сказала она, — вы лучше правда идите. А то я вам наговорю бог весть чего. До свидания.

Я ничего не понял.

— До свидания.

«Странные какие люди, — думал я, идя домой. — Почему ей неприятно меня видеть? Разве я сделал что-нибудь плохое? А может, это все женщины такие…»

Когда я пришел домой, папа работал.

— Ну как дела?

— Нормально. А где ты был?

— В гостях.

— Хорошая жизнь, — сказал папа. — У людей есть время ходить в гости. Ты был у Лигии?

— Да.

— Взял бы и меня как-нибудь с собой.

— Как-нибудь возьму.

Стоят последние теплые дни.

Костя наконец починил мотороллер и потерял к нему всякий интерес.

— Что-то я не вижу, чтобы ты много катался, — говорит папа. — Наверное, он у тебя не работает.

— Еще как работает.

Костя выводит мотороллер из сарая и, сделав несколько кругов по двору, опять ставит в сарай.

— Чепуха, — говорит он, — Слабая машина. Я его продам. Куплю мотоцикл.

— Больше денег ты не получишь, — говорит папа.

— А мне и не нужно. Я не новый куплю, поломанный, так на так и получится.

— Потом починишь и опять продашь?

— А что? Продам мотоцикл, куплю автомобиль. Какой-нибудь списанный.

— Так, может быть, тебе нужно быть не хирургом, а механиком?

— Только не механиком.

— А кем?

— Может быть, председателем колхоза. Года за два, за три я бы знаешь как развернулся! — Костя смеется, — Вот я сейчас шучу, но в конце концов я все равно стану каким-нибудь начальником. Может, даже директором твоего завода. Вот тогда ты у меня попляшешь. А?

— Кстати, о пляске, — говорит папа. — Ты, кажется, собирался кого-то пригласить?

— Да, да, завтра у нас будут гости. Я Родьку уже предупредил.

К приему Саши мы стали готовиться с самого утра. Под руководством папы была проведена генеральная уборка с мытьем полов и выбиванием дорожек.

— Ты видишь, как он убирает? — говорит Костя, выгребая кучу мусора из-под гардероба.

— Безобразие, — говорит папа, — придется понизить ему зарплату. Родька, сколько ты получаешь у нас как домработница?

— Пока ничего.

— С завтрашнего дня будешь получать в два раза меньше. Эх, почаще бы к нам приходили гости!

После обеда Костя стал наряжаться. Он надел белую нейлоновую сорочку, черный костюм и новые туфли.

Папа тоже приоделся.

На нем серый выходной костюм, которому уже лет шесть, но выглядит он как новый.

— Надо уметь носить вещи. Учись!

— Чепуха, — Костя видит папу в зеркале, — твой костюм старомодный.

— Ничего, — говорит папа, — я и сам старомодный. Между прочим, Родьку тоже не мешало бы приодеть.

Костя промолчал.

— Дай-ка ему свои синие брюки, — сказал папа.

— Они ему велики, — сказал Костя. — И потом, они же зеленые.

— Ничего, пускай зеленые. Иди одевайся.

Я не заставил себя упрашивать.

Костины брюки были мне действительно широковаты в поясе, но в остальном все было хорошо.

— Какой франт, — сказал папа. — Ну-ка надень мою желтую рубаху.

…Первый раз в жизни мне хотелось идти по улице не торопясь.

Самое лучшее время года в Благовещенске коней августа. Еще здорово греет солнце, но уже не жарко. С тополей падают первые желтые листья.

От нашего дома до магазина всего один квартал. Там тоже есть шампанское. Но я еще нарочно пошел в большой «Гастроном», чтобы пройтись по улице Ленина. Я шел медленно, людей было много, но, как назло, никто знакомый не попадался.

Я совсем уже приуныл, «Гастроном» был почти рядом, и вдруг на противоположной стороне улицы я увидел тех самых девчонок, вместе с которыми я покупал мороженое. Они стояли у автобусной остановки и явно смотрели на меня.

— Привет! — Я помахал им рукой.

— Привет! — Они тоже помахали.

— Бы, случаем, не в парк? — спросила та, что поменьше ростом.

— Нет, у меня дела. Первый автобус давно отошел?

— Однёрка? Только, только что.

— Эх, черт возьми! — сказал я. — Ну ладно. Схожу пока в «Гастроном». Вина надо взять.

Когда я пришел домой, Саша уже была у нас. Она читала одну книгу, папа другую, а Костя просто сидел.

— Тебя только за смертью посылать, — проворчал он.

— Такая чудесная погода, — сказал я, — желтые листья кружат и кружат в саду. Здравствуйте, Саша.

Я подошел к ней.

— Ну как вам нравится у нас? Папа уже развлекал вас интересными разговорами?

— Саша не любит разговаривать, — папа отложил книжку.

— Вот уж неправда, — сказала Саша, — больше всего я люблю разговаривать.

— Это называется разговаривать? «Да», «нет», «не знаю», «возможно».

— А это называется разговаривать; «Сколько лет?», «Где учились?», «Была ли замужем?»

— Нехорошо, — сказал папа, — это я не спрашивал.

— Значит, хотели спросить. Я такие вещи всегда улавливаю.

— Чепуха, — засуетился Костя, — сейчас выпьем шампанского, и беседа потечет. Садитесь к столу.

— Это верно, in vino veritas, — изрек папа, пододвигая Саше стул.

— Да, да, — в тон ему отозвалась Саша. — Homo homini lupus est!

— Это ваше убеждение? — спросил папа.

— Нет, — сказала Саша, — просто я хотела поддержать беседу.

— У нас это называется для красоты слога, — сказал я.

— Вот именно, — сказала Саша. — Отличная формулировка. Теперь я буду знать, как отвечать на подобные вопросы. Спасибо, Родя.

Саша посмотрела на меня.

— Ты страшно изменился за истекший период. Не то повзрослел, не то похорошел. Садись рядом со мной, будешь кавалером.

— С удовольствием.

Я сел на то место, где хотел сесть Костя, и подал ему бутылку.

— Пускай папа, — сказал Костя, — это его коронный номер. Он может открыть шампанское совершенно беззвучно.

— А зачем беззвучно? — сказала Саша. — Весь смысл шампанского в том, что оно стреляет. Дайте сюда.

Она с треском открыла бутылку и налила всем по четверти стакана.

— Не будем торопиться, вечер еще длинный. За ваше здоровье, мрачный патриарх. А мне говорили, что вы интересный человек.

— Еще бы, — сказал папа. — Но вы ж не даете мне развернуться. Вы меня просто подавили. Родька — ладно, но вот Костя не даст соврать, иногда я бываю просто очаровательным собеседником.

— Да, — подтвердил Костя, — с папой это случается.

Очень интересный спектакль разворачивался у нас за столом. Первый раз в жизни я видел папу не в главной роли. Вся инициатива за столом исходила от Саши. Что же касается Кости, то он вообще скис.

Папа это заметил и пошел заводить радиолу.

Как только заиграла музыка, Костя оживился.

Мы с папой отодвинули стол, скатали дорожку и вышли на кухню.

Костя танцевал хорошо, только лицо у него было слишком напряженное.

— Нет, так дальше не пойдет, — папа покачал головой. — Ты знаешь, где у меня стоит коньяк? Тащи его сюда.

Как-то у нас в магазинах появился армянский коньяк, и папа купил одну бутылку.

Пока я ходил за коньяком, с Сашей пошел танцевать папа.

— Ну где тут что? — В кухню вошел Костя.

— Вот, папа велел мне принести коньяк.

— Да, плохо что-то у нас получается. Я думал, будет веселей.

— На вот глотни, — сказал я, — а потом дадим папе.

Костя отпил прямо из бутылки.

— Фу, гадость какая!

В это время музыка смолкла, послышался смех, и папа с Сашей тоже вошли в кухню.

— Это не честно, — сказала Саша. — Это не по правилам.

— Учитесь играть без правил, — папа похлопал меня по плечу. — Все в порядке, — сказал он, — я ее переговорил. Что, может быть, я был не остроумным?

— Легко быть остроумным в своем доме, — сказала Саша. — И потом я не могу блистать, когда нет аудитории. У меня глубоко артистическая натура.

— Истинный артист сам для себя аудитория. Родька, дай ей котлету. Оказывается, она просто голодная.

— Я тоже съем котлету, — сказал Костя и захихикал.

Оказалось, что сидеть в тесной кухне куда приятней, чем в большой комнате.

— У вас отличная квартира, — Саша огляделась по сторонам. — Только стиль почему-то казарменный. Здесь явно не хватает женской руки. Возьмите меня в домработницы. За жилье и харчи.

— Чепуха, — сказал вдруг Костя пьяным голосом. — Все, что вы тут болтаете, чепуха.

Бутылка с коньяком стояла под столом. Я посмотрел, она была почти пустая.

— Вот это номер, — удивилась Саша, — никогда не видела, чтобы шампанское так сильно бодрило. Костя, ты что?

Костя достал из-под стола почти пустую бутылку и широко улыбнулся.

— Все, — сказал он, — почти нету. Мне что-то так кисло сделалось, что я взял и наклюкался.

Напряжение вдруг совсем спало с него, и на лице его появилась какая-то умиротворенно-грустная улыбка.

— Идем танцевать!

— Нет, так не пойдет, — запротестовала Саша. — Или ты иди прими холодный душ и протрезвись, или мы тебя будем догонять. У вас есть еще коньяк?

— К сожалению, нет, — сказал папа, — последняя бутылка. Но есть выход из положения. Пусть Костя действительно примет освежающий душ, а мы в это время допьем остаток шампанского. Костя, ты примешь душ?

— Если Саша прикажет, я все могу принять. Могу цианистый калий принять. Могу меры принять. Ха-ха-ха! Острота в духе Родьки.

— Прикажите ему, Саша, — сказал папа.

— Иди прими душ, — сказала она. — И весь вечер будь умницей. Исполняй!

— С вдохновением, — рявкнул Костя, — с вдохновением. Сейчас все будет сделано. Руку!

Он взял Сашину руку, поцеловал ее и, сделав военный поворот кругом, строевым шагом пошел в ванную.

— Сейчас прибегут снизу, — сказал папа. — Достаточно уронить на пол ботинок, как сейчас же прибегают снизу.

— Сегодня не прибегут, — сказала Саша.

— Почему вы думаете?

— Потому, что я везучая.

— А вот уже идут, слышите?

— Это не к вам.

И действительно, шаги смолкли на нашей площадке, но стучать стали не к нам, а к соседям.

Мы все помолчали.

— Между прочим, я тоже везучий, — сказал папа.

— Но не такой, как я. Вы выигрываете по лотерейным билетам?

— Почти всегда.

— А я — всегда. Четыре авторучки и стиральная машина. А на бегах что делается. Я на лошадей даже не смотрю. Прямо по программке, как поставила, так и выиграла.

— Между прочим, у нас тоже есть бега, — сказал я.

— Это великолепно, — Саша обрадовалась. — Давайте сходим в это воскресенье.

— С удовольствием, — сказал папа.

— Только это твердо. Я за вами зайду. Костя! Костя, ты что там, утонул?

— Я вас игнорирую, — сказал Костя, выходя из ванной. — Я лучше вас всех.

— Конечно, — сказала Саша. — Идем танцевать.

Они пошли в большую комнату, а мы с папой остались на кухне.

— Между прочим, пьяный Костя мне больше нравится.

— Трезвый он тоже по-своему хорош. А как тебе она?

— По-моему, ничего!

— Много ты понимаешь, — сказал папа. — Собственно, я знаю только одну женщину, которую можно поставить рядом. Это знаешь кто?

— Ну?

— Твоя мама. Эх, жизнь! Ну, твое здоровье, шпингалет. Пошли посмотрим, как они танцуют.

И вот на следующий день с меня сняли мою обновку. Костя забрал брюки, папа — желтую рубашку.

Не могу сказать, что я очень страдал, но мне было как-то не по себе.

Целый вечер я сидел на кухне и перекладывал свои новые учебники. Все было такое красивое, такое чистое, особенно тетради.

«Надо быть аккуратней, — подумал я. — Сейчас все книжки и все тетрадки оберну бумагой и буду менять обертки каждые полмесяца».

Сколько я себя помню, всегда в начале учебного года мне приходят в голову подобные благородные мысли и мне хочется быть таким, как Костя. Вот он умеет быть аккуратным. Его книжки в конце учебного года выглядят даже новей, чем были вначале.

— Вот посмотри, — говорил он мне бывало. — «Химия». Ты же знаешь, как я не люблю химию. Но я беру в руки учебник, он чистый, приятный, и мне хочется его открыть. А если бы он был весь в кляксах, замызганный, как у тебя? Да я бы сроду не готовил уроки по химии.

— Да, да, — говорю я. — Теперь все будет по-другому.

Но терпения у меня хватает ненадолго.

— Папа, можно к тебе?

— Ты же видишь, я работаю.

— Сделай перерыв, а то у тебя будет переутомление.

— Ну хорошо, — говорит папа, — только свари мне кофе.

— Это который раз сегодня?

— Первый, первый! Тоже мне контролер-общественник.

Я иду на кухню и ставлю воду.

Вот уже две недели папа все вечера просиживает за столом. Иногда я просыпаюсь в два часа ночи и слышу, как трещит арифмометр. Он что-то пишет, чертит, считает, и кружка кофе всегда стоит у него на столе. Иногда слышно, как папа поет «Бригантину». Это значит, что у него что-то получилось. Но «Бригантину» он поет редко. Чаще уже поздно вечером он зовет меня к себе и, расставляя шахматы, начинает жаловаться.

— Полный маразм, — говорит он, — ленивый, глупый мозг. Только постоянной работой, постоянным напряжением можно держать себя в приличном состоянии.

— А это трудно, да?

— Почти так же трудно, как тебе хорошо учиться. Эх, где твоя машина, Родька? Пусть бы она нашла мне новую профессию. Ты знаешь, чего мне не хватает на работе? Как ни странно, напряжения. Пока завод был нарождающимся, у меня не хватало ни рук, ни головы. А теперь все налажено, все движется само собой, и три четверти мозговых извилин у меня постоянно ничем не заняты.

Каждый раз, когда папа так говорит, я вижу, что он серьезно расстроен. Мне хочется его утешить, но утешать я не умею. Насколько легче разговаривать с человеком, когда у него хорошее настроение.

Но когда у папы хорошее настроение, он яростно трещит арифмометром, большими шагами ходит по комнате и гонит меня одними и теми же словами:

— Пошел вон! На меня накатило. Уйди, Родька! Зашибу чернильницей.

Я еще нарочно сварил не очень крепкий кофе. Хотя папа и говорит, что у него нормальное давление, но я этому не верю. Сейчас у всех взрослых людей давление повышенное и потреблять слишком много кофеина им ни к чему.

— Ну где ты там? — крикнул папа.

— Сейчас иду. Плей чез? Или ты не в настроении?

— Плей, плей! — сказал папа. — Кстати, мы с тобой опять займемся языком. Ты у меня будешь читать по-английски, как машина. Каждый культурный человек должен… Фу, что это за бурда? Что ты наварил?

— Это кофе. Ты же просил.

— Я просил кофе, а не вот это!

— А что ты на меня кричишь?

— Разве я кричу? — сказал папа. — Странная история. Никогда со мной этого не бывало. Ну ладно, только чтобы искупить свою вину, я могу выпить эти помои.

Мы расставили шахматы и стали играть. Папа думал о чем-то своем и проиграл почти сразу.

— Ты чем-то расстроен, — сказал я. — У тебя не клеится работа?

— Ну что ты, наоборот. Только сейчас она и начинает клеиться. Ты знаешь, что такое устойчивое вдохновение? Нирвана! Изюм! Мечта поэта! Эх, я бы тебе кое-что показал, но ты, к сожалению, ничего не поймешь.

Он раскрыл свою огромную папку и стал рассеянно перебирать какие-то листы.

— И знаешь, кто принес с собой переломный момент? Как это ни странно, Саша.

— Она тебя на что-то натолкнула? Она инженер?

— Нет. Она медик. Она логопед.

— Может, педолог?

— Это ты где вычитал?

— В «Педагогической поэме».

— Макаренко — хороший писатель, — сказал папа. — Но не великий. В педологии тоже что-то есть. И между прочим, он сам это понимал. Но одно дело — признать это в жизни, а другое дело — в книге. Хочешь, расскажу тебе про педологию?

— Нет. Мне интересней про Сашу. Если она не инженер, чем же она тебе помогла?

— Фактом, — сказал папа, — одним фактом своего существования.

— У тебя быстрей завращались шарики?

— Не только это. Понимаешь, шарики могут вращаться как угодно быстро, но если нет уверенности, если ты думаешь, что каждую минуту они могут остановиться, тогда пиши пропало, никакой работы нет. На мой взгляд, самое хорошее состояние, это когда шарики вращаются пусть со средней скоростью, но абсолютно устойчиво. Знаешь, что такое гениальный человек?

— Ну?

— Это человек, у которого голова работает на пределе, то есть шарики вращаются с огромной скоростью и при этом абсолютно устойчиво, так же, как циркулирует кровь. Они сами этого не знают, но объективно, если их сравнивать с другими людьми, они постоянно находятся в состоянии бешеного вдохновения. Отсюда, скажем, их пресловутая рассеянность, невнимание к повседневности. А кроме того…

— А как же Толстой? — сказал я.

— Толстой, — сказал папа, — особый случай. У него был железный организм. Не будь он гениальным мыслителем, он бы прожил четыреста лет. И потом, не надо забывать: если исключить самые молодые годы, жизни Толстого протекала в искусственной обстановке. На мой взгляд, у него не было ни большой любви, ни настоящей дружбы, ни вообще каких бы то ни было привязанностей в живой жизни. В целях самосохранения он вынужден был отказаться от всех радостей, которые может дать непосредственно жизнь, и ограничить себя только теми радостями, которые может дать творчество.

Но тут папа посмотрел на часы.

— Половина второго. Безобразие. Сейчас же марш спать! Кстати, ты не забыл, что завтра воскресенье? Саша ведет нас на ипподром.

— Ну что ты, — сказал я, — у меня теперь знаешь какая память. Я даже помню, куда ты положил свою желтую рубаху. Пока!

— Что? — сказал папа. — Что ты имеешь в виду? Какую рубаху?

— Да нет, — сказал я. — Это я просто так, для красоты слога.

…Ровно в двенадцать дня Костя подошел к кухне и ткнулся в запертую дверь.

— Родька, — крикнул он, — ты не видел мои зеленые брюки?

— Нет. А что?

Костя ушел, и тут же послышался голос папы:

— Родя!

— Что?

— Ты не знаешь, где моя желтая рубаха?

— Наверное, там же, где Костины брюки.

— А где Костины брюки?

— Спроси у него.

Через несколько минут они оба подошли к кухне. Послышались шепот и бормотание. Это они совещались.

Наконец Костя сказал:

— Родька, открой дверь!

— Не могу, я занят.

— Где мои брюки? — крикнул он.

— Спокойно, спокойно, — сказал я, — они национализированы.

Долгое молчание. Потом заговорил папа.

— Слушай, Родя, — сказал он спокойно. — Отдай пожалуйста, ему брюки.

— Не могу, — сказал я. — Они уже почти перешиты.

— Ах вот как! А моя рубаха? Она тоже национализирована?

— Да! К сожалению, мне пришлось пойти на этот шаг.

— Пришлось?

— Да!

Опять послышались шепот и бормотание. Отдельные слова можно было разобрать.

— Если он сейчас же не откроет, я выломаю дверь. Отдай сейчас же мол брюки, дурак! Выломаю дверь, вот увидишь.

— Это не оправдание, — сказал папа. — Те деньги, что уйдут на починку двери… бу, бу, бу…

— Ши, ши, ши… А в чем я пойду?

— Бу, бу, бу…

— Но это мой единственный костюм!

Опять шепот, опять бормотание, потом шаги, и все стихло.

Перешивать брюки почти не пришлось. Я распорол их сзади, срезал два небольших клинышка и опять сшил. Таким образом, в поясе они стали как раз на меня. На Костю они больше не полезут.

Я действовал по заранее составленной программе и вышел из кухни в тот самый момент, когда в дверь позвонила Саша.

— Ну, все готовы? Скорей, внизу ждет такси. Как вам мой новый наряд?

— Великолепно, — сказал папа.

На Саше был легкий спортивный костюм из какой-то странной ткани табачного цвета. Белая сумка, белые туфли. И волосы у нее были тоже почти белые, наверное, покрасила.

— Убийственно великолепно, — сказал папа. — Но, Сашенька, спуститесь вниз. Нам нужно остаться втроем. Буквально на одну минутку.

— Хорошо, я вас жду.

— Погодите, я тоже с вами.

— Нет, постой!

Костя схватил меня за руку.

— Ты посмотри! — закричал он. — Ты только посмотри, что он наделал!

Он повернул меня к папе спиной, и папа стал разглядывать то место на брюках, которые я перешил.

— Какой идиот, а? — сказал Костя.

— Совершенно верно, — согласился папа. — Только идиот может сшивать темный материал белыми нитками. Иди надень мою серую кофту. Иди! После ипподрома я с тобой еще поговорю.

На бегах я был первый раз в жизни, и они на меня не произвели никакого впечатления. В книжках про это пишется гораздо интересней.

Когда мы приехали, как раз кончился первый заезд.

— А вот тотошка, — сказала Саша, подводя меня к какому-то окну. — Тотализатор. Давай поставим на второй заезд. У тебя есть рубль?

Рубля у меня не было.

— Да нет, — сказал я. — Не люблю рисковать. Мне не хочется.

— А я игрок, — сказала Саша. — Причем азартный. Идите сюда, посовещаемся.

Она раскрыла программу и стала читать.

— «Заезд второй. Дистанция — тысяча шестьсот метров. Первым бежит Лампозитор — гнед. жер. от Ланцета и Позы». Ты слышишь, Костя, это для тебя. От Ланцета, хирургическая лошадь. А вот для меня. «Туман — сер. жер. от Тучи и Пустяка». Все великое рождается от тучи и пустяка.

— В том числе и Туман, — сказал Костя.

— Ничего, — сказала Саша, — все равно я поставлю на сер. жер. Идем дальше. «Цилиндр — вороной жер. От Цитаты и Промаха».

— Вот это для папы, — сказал Костя.

— Ну что ж, — сказал папа, — я готов поставить на эту лошадь. А как это делается?

— Очень просто, — сказала Саша. — Давайте сюда ваши рубли. Вот так! Раз, два, три.

— А Родька? — сказал Костя.

— Родя не хочет, — сказала Саша. — Он, к сожалению, не игрок по натуре.

— У него просто нет денег, — Костя протянул мне рубль. — На, держи.

— Мне не хочется играть.

— Ну ладно, — сказала Саша, — сейчас ему действительно неинтересно. Посмотрит пару заездов — расшевелится.

Она пошла к окошку тотализатора и вернулась с тремя какими-то квитанциями.

— И как же мы поставили? — сказал папа.

— Пойдем, пойдем, — Саша торопилась. — На трибунах я все объясню.

Народу было совсем немного. Под небольшим дощатым навесом рядов в десять стояли скамейки. Передние — у самой земли, задние — повыше.

Группками по три-четыре человека зрители рассыпались по всем рядам. Некоторые вообще не садились, а стояли прямо у самого барьера.

Мы нашли свободное место и сели.

— Смотрите, — сказала Саша. — Вот у вас написано: 3—1. Что это значит?

Она стала объяснять папе и Косте, как у них поставлены деньги и в каком случае они выиграют. Кроме основных правил, было еще много дополнительных: «проскачка», «за флагом». Я не очень вникал в то, что говорила Саша, и понял только главное: надо угадать, какая лошадь придет первая и какая вторая.

Шла, очевидно, разминка. По большому пыльному квадрату, внутри которого была посажена картошка и еще что-то, взад-вперед ездили три легкие тележки.

— Вот моя лошадка, — сказала Саша. — Камзол вишневый, картуз оранжевый. Едет Остапенко.

Услышав свою фамилию, наездник зыркнул на нас исподлобья и взмахнул хлыстом.

— Никогда в жизни он не придет первый, — сказал какой-то тучный бородатый человек, сидящий позади нас.

— Почему? — спросил папа.

— По кочану да по нарезу! — ответил бородатый. — Вы, что ли, его первым записали?

— Нет, первый у меня Цилиндр.

— Цилиндр может и прийти, если не поскачет, конечно.

— А вы на кого поставили? — спросил Костя.

— Ишь ты, хитер! — сказал бородатый. — Вот ставки закроют, тогда скажу.

— А какая вам разница?

Бородатый улыбнулся.

— То-то и оно, что разница, кто над кем дразнится. Смотри, смотри. Сейчас побегут.

У большой облупившейся арки, на которой было написано «Павильон механизации», стоял человек с флажком.

Два раза у него ничего не получалось, он заворачивал лошадей и только на третий резко взмахнул рукой и крикнул: «Пошли!»

— Ну началось! — сказала Саша. — Хорошо, правда? Эх, мой заскакал!

— Мой впереди! Мой впереди! Давай, Цилиндр, давай! — говорил папа.

Они с Сашей страшно переживали. Костя тоже переживал, но делал вид, что ему все равно.

Когда лошади обошли уже весь круг и показались на финишной прямой, Костя привстал.

— А что я говорил, — сказал он. — Цилиндр первый, Лампозитор второй. Все проиграли. Кроме вас, конечно.

— Кроме нас, кислый квас, — сказал бородатый. — Сейчас пойдем отхватим.

Он уже встал, чтобы идти в кассу за выигрышем, но в это время на беговой дорожке что-то произошло.

— Куда? Куда скачешь! Держи его, холеру! Ну надо же! Тьфу! — Бородатый сплюнул и опять сел.

— Наша взяла! — крикнула Саша. — Идите получать.

— Не будем торопиться. Еще ничего не известно.

— Известно.

— Не уверен.

Они препирались, стоя у барьера, пока по радио не объявили результат.

И сияющий папа пошел получать выигрыш.

В третьем заезде не выиграл никто. В четвертом и пятом опять папа.

— Ну и везуха вам, — сказал бородатый. — Небось с жокеями знакомы?

— Как же, мои приятели. А кроме того, у меня богатая интуиция.

— Это еще вопрос, — сказал бородатый, — ну-ка дайте вашу левую.

Он взял папину руку.

— И не ночевали, и рядом не живали. Вот где интуиция, на троих росла, одному досталась.

Он раскрыл свою широкую заскорузлую ладонь и показал на припухлость возле большого пальца.

— Видите, линия дугой? Вот это и есть интуиция.

Я тоже посмотрел на свою ладонь. У меня дуги не было.

— А у меня есть, — сказала Саша.

— Ну-ка, ну-ка.

Бородатый посмотрел на ее руку.

— У вас вообще не ладонь, а клад. Жить будете сто лет и счастье иметь под завязку. Замужем были?

— Была.

— Значит, еще раз будете. Ума не палата, а для сердца хватает. По бабьему делу больше и не нужно. А интуиция вот она — это факт фактический. Вы, случаем, не учителька?

— Нет, я врач.

— А коли врач, то живи и не плачь. Дело тонкое, вроде моего. Без интуиции, что без рук.

— А вы кто? — сказал Костя. — Проницатель?

— Проницатель не проницатель, а тебя вижу насквозь. Парень ты гвоздь, а без шляпки.

Костю это почему-то задело.

— Это как же понимать — без шляпки?

— А вот так и понимай. Забить тебя легко, а вытащить трудно. Деньги есть, да некуда их везть. Дай на руку погляжу, а то я совсем заболтался.

Костя дал ему руку.

Бородатый посмотрел на нее, похмыкал.

— В больших чинах будешь. Удач, как грибов. А радостей ни на копейку.

— Вот странно, — сказала Саша, — разве так бывает?

— Все бывает. Бывает, что и коза летает.

— Ну что, хорошего понемножку. Пора домой, — сказал папа.

— Не хочется мне идти в общежитие, — сказала Саша, — я еще посижу.

— Бросьте, — сказал папа, — пойдемте лучше к нам чаю попьем.

— Эх, — вздохнул бородатый, — идите, барышня, не ломайтесь. Чай не водка, закуски не требует. Мне вот тоже не сахар в гостиницу идти. Да что поделаешь? Чужой град не свой брат. Ох, люди добрые, позовите меня чаю пить, я вам сроду этого не забуду.

— А что? Это идея. — Папа посмотрел на Сашу.

Саша улыбнулась и кивнула. Я тоже кивнул, а Костя воздержался.

— Только в такси мы все не влезем, — сказал папа, — придется до автобуса пешком идти.

В автобусе произошла заминка. Костя хотел взять билеты, но бородатый его опередил.

— Пять квитачков, красавица, и бутылку пива? А? Нету? Жаль, жаль! А ведь было. Значит, отменили?

— Отменили, отменили.

Молодая девушка-кондуктор строго посмотрела на бородатого, а когда он отошел, отвернулась к окну и засмеялась.

— Как ты думаешь, кем он работает? — спросил я у Кости.

— Думать нечего, — сказал Костя. — Какой-нибудь спекулянт-артельщик.

Бородатый сидел на самой задней скамейке и разговаривал с кондукторшей. Кондукторша смеялась. Папа с Сашей сидели через кресло от нас. Папа что-то говорил Саше, и Саша тоже смеялась.

— Почему это сегодня всем так весело? — сказал Костя.

— Потому, что сегодня удачный день.

— Как для кого.

Он окинул меня с ног до головы и остановил мрачный взор на своих бывших брюках.

— Ну и болван, — сказал он, — круглый идиот. Ты хоть просто так сшил? Или резал?

— К сожалению, резал.

— Так тебе и надо. Мы с папой хотели тебе купить костюм, а теперь — вот, — он показал мне фигу и вдруг улыбнулся. — Посмотри в окно.

Я посмотрел в ту сторону, куда показывал Костя, и увидел Лигию. Походкой важной дамы она не спеша шла к выходу, а следом за ней семенил, бережно поддерживая ее за локоть, тот самый задавака в клешах и бескозырке, тот самый моряк с разбитого корыта, которого я должен был отлупить.

— Ну что, опять тебе нос натянули?

— Почему опять?

— Ну как же? Сперва физик-химик, лауреат Ленинской премии, а теперь этот бравый матрос.

Я промолчал.

Косте это понравилось.

— Ничего, ничего, — сказал он, обнимая меня за плечи. — Главное, не унывать и помнить: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло».

Я понимал, конечно, что в эту минуту он по-настоящему хорошо ко мне относится. И хотя мне никакого дела не было до Лигии и ее увлечений, я почему-то все-таки разозлился.

— Убери руку, — сказал я.

— А что такое?

— Ничего, мне жарко. Погодите! Вы куда? Мы еще не приехали.

— Мне тут надо… Я сейчас… — Бородатый, работая локтями, пробирался к выходу.

— Куда он пошел? — спросил я у папы.

— Я не знаю.

— А что он тебе сказал?

— Спросил адрес.

— Он придет?

— Мы с Сашей просили, чтобы пришел. Сказал, что постарается. Ставь пока чай. Как ты думаешь, кто он по профессии?

— Он председатель колхоза, — сказала Саша.

— Хороший? — спросил папа.

— Думаю, что да.

— Костя считает, что он спекулянт.

— Костя шутит, — сказала Саша.

— Могу спорить, что он не председатель, — сказал Костя. — Судя по животу, работа у него не очень хлопотная. Или вам кажется, что быть председателем, это значит сидеть в конторе и ловить мух?

— Ладно, не будем спорить, — сказал папа. — Придет, спросим.

Я пошел на кухню.

— Можно к тебе?

— Конечно.

Вошла Саша.

— Знаешь что?

— Что?

Саша помолчала.

— Папа показал мне в автобусе твою приятельницу.

— Ну и что?

— Она мне не понравилась.

— Почему?

— Не знаю. Так. По ощущению.

— А бородатый вам понравился?

— Бородатый — да!

— А ваш брат вам нравится?

— Васька отличный парень.

— Я тоже так думаю. А скажите, почему он тогда обиделся в парке?

— Это очень понятно, — сказала Саша. — Тут проще всего объяснить на примере. Вот я логопед. Ты знаешь, что это такое?

— Не очень.

— Это значит, — сказала Саша, — что моя специальность — учить разговаривать детей, у которых… Ну, словом, у которых неправильно устроен речевой аппарат. То есть они слышат нормально и все понимают, но разговаривать не могут.

— Это очень интересно, — сказал я.

— Это правда интересно, — сказала Саша, — иногда я даже думаю… Ну ладно, это потом. Сейчас о Ваське. И вот, значит, я занимаюсь этими детьми, но иногда ко мне попадают и глухонемые. То есть речь и слух у них абсолютно отсутствуют. Это уже совсем другая категория. Они несколько иначе мыслят, почти всегда очень остро чувствуют и потому, наверное, страшно привязчивы. Среди таких ребят у меня было несколько настоящих приятелей. Но я хочу рассказать об одном. Ему тогда было лет двенадцать, то есть уже почти зрелый человек. Люди с какими-нибудь ущемлениями всегда созревают раньше. И я с ним познакомилась в клинике. Я тогда еще была студенткой, но уже работала… У тебя, кажется, что-то кипит.

Я выключил кипятильник.

— Ну?

— Он стал приходить к нам в гости. Я, муж и он — мы очень как-то подружились.

— А как же вы разговаривали?

— На пальцах.

— А вы умеете разговаривать по-немому?

— Конечно. При моей работе это необходимо. Мы не слишком здесь засиделись?

— Нет, нет. Ну так что же?

— Мы очень привыкли к нему. То есть до того привыкли, что как-то даже совсем перестали помнить, что он не совсем такой, как мы. Он и раньше, бывало, нервничал, когда мы слушали радио. А тут как раз передавали концерт Райкина. Новую программу. Ну, мы, естественно, и уткнулись в приемник. О нем совсем забыли. Он себе сидит, листает какую то книжку, а мы хохочем. Муж у меня был страшно смешливый. Ему покажи палец — он будет полчаса хохотать. Ну, меня тоже не трудно рассмешить. Смеемся мы, веселимся… Кончился концерт. Я поставила чай, накрыла на стол. Мы садимся, а он не садится. Уткнулся в книжку и не пошевельнется. Голосом его не позовешь, не слышит. Тогда я подошла к нему, подняла голову, а у него в глазах вот такие слезы. Я села рядом с ним, спрашиваю: «Что с тобой?» А он ничего не отвечает, только смотрит на меня абсолютно каким-то ненавидящим взглядом. Посмотрел, посмотрел, а потом плюнул мне в лицо, встал и ушел. Муж у меня человек темпераментный. «Ах ты гад! Сейчас я его догоню». Но я не разрешила. Вот такая история, — сказала Саша.

— Да, интересная история. А при чем тут Васька?

— Ну как же, — сказала Саша, — ты вспомни, как все было. Как только ты подошел, так мы сразу заговорили на полутонах, намеками. А Васька этого не понимает, у него нет органа, которым это воспринимается. Короче говоря, у него абсолютно отсутствует чувство юмора. Ты вспомни, как он мучительно старался засмеяться, когда мы прочли эту дурацкую надпись: «зверски погиб», и все такое прочее. Мы задели его самое больное место, понимаешь?

— Над ним все смеются, — сказал я.

— Все не считается, — сказала Саша. — Когда он с другими — его нервная система настороже. А расслабиться он позволяет себе только с людьми, которые к нему заведомо хорошо относятся. Нас с тобой он причисляет именно к таким людям, поэтому наша бестактность была для него полной неожиданностью, и он воспринял ее не как бестактность, а как намеренный выпад. Еще хорошо, что он не злопамятный.

— Да, он не злопамятный. А скажите, этот немой… Неужели ему нельзя было объяснить?

— Нет, — сказала Саша, — объяснять в таких случаях бесполезно. Ты знаешь, кто такой Отелло?

— Конечно. В общих чертах.

— Ну вот, — сказала Саша, — не очень похоже, но сопоставимо, что произошло у Отелло. Недоразумение. А для слишком впечатлительного человека недоразумение — это как рак. Лечится только в самой начальной стадии. Но если прошло уже какое-то время, дело приходится иметь не с недоразумением, а с его последствиями. Под влиянием недоразумения Отелло стал другим человеком. Он стал иначе смотреть на мир к на людей. Теперь, если даже со всей очевидностью доказать ему, что Дездемона ни в чем не виновата, он все равно уже не сможет быть тем, кем он был до этой истории. Ты понимаешь?

— Кажется, понимаю.

— Гм. Это я придумала только сейчас, — сказала Саша, — удивительно интересная параллель.

— Знаете, — сказал я, — вы похожи на папу. Он тоже так. Как что-нибудь хорошо сделает, так сразу и похвалит себя.

— И правильно, — сказала Саша. — мне гораздо приятней люди, которые хвалят сами себя, чем те, которые всякими средствами добиваются похвалы других.

— Это вы про Костю?

— Нет, это я вообще.

— А Васька? Он добивается похвалы других?

— Он добивается не похвалы, — сказала Саша. — Он добивается полноценности. Если вы его будете превозносить за успехи в математике, ему это до лампочки. Но вот если он вдруг скажет остроту и вы засмеетесь, пусть даже не очень искренне, он будет счастлив.

— Да, — сказал я, — похоже, что так. А откуда вы все это знаете?

— Я догадываюсь.

— Вы большой мыслитель, — сказал я. — По-моему, вы когда-нибудь станете ученым.

— И стану, а что? — сказала Саша. — Здесь знаешь какую диссертацию можно написать. Ого-го-го!

— Почему здесь? А в другом месте нельзя?

— Можно. Но здесь у меня такая практика, что и не хочешь писать, а напишешь.

— Значит, вы уже пишете диссертацию?

Саша не ответила.

— Вот ты спрашиваешь, за что можно хвалить человека, — сказала она, хотя я спрашивал совсем другое. — Только за желание побороть свою ограниченность. Нельзя восхищаться сильным человеком из-за того, что он поднимает паровоз. Короче говоря, нельзя хвалить человека за то, что он умеет помочь себе двигаться в ту сторону, в которую он и без того объективно направлен. Ты понимаешь?

— А вас за что можно хвалить? — спросил я.

— Меня? — Саша как бы очнулась. Не знаю. Ну хотя бы за то, что я умею шить.

— А вы правда умеете?

— Конечно. Вот видишь на мне костюм. Это я сшила уже здесь. Специально для выхода на ипподром. Знаешь, сколько он мне стоил? Двенадцать рублей. Ну как?

Демонстрируя костюм, она покрутилась по кухне.

— По-моему, здорово. А вот я не умею шить. Эти брюки, что на мне, я национализировал у Кости. Пришлось в поясе немного ушить. И вот что получилось.

— Ну-ка я посмотрю. Да, — сказала Саша, — шито белыми нитками во всех смыслах этого слова. А материал хороший. Ничего, вот я попрошу у Васиной мамы машинку, приду к вам, и мы соорудим такие брюки!.. А как ты думаешь, если б я носила брюки, мне было бы хорошо?

— Не знаю, — сказал я, — по-моему, девушка в брюках не может написать диссертацию. Но если вы…

— Называй меня на «ты», — сказала Саша, — а то я чувствую себя совсем старухой.

— Ладно, со временем.

— Нет, ты начинай прямо сейчас, сразу.

Мне стало смешно.

— Эй, ты! — сказал я.

— Ну вот, уже лучше. Молодец! — Саша взяла меня под руку, и мы пошли в большую комнату.

Раздался звонок.

Папа пошел в коридор и вернулся в комнату с бородатым.

У бородатого в руках была огромная авоська.

— Здравствуйте в вашем доме, — сказал он, оглядываясь. — Знатно, знатно живете. Вода течет, и батарейка печет. Был чай, да сплыл? Опоздал я, наверное?

— Как раз вовремя, — сказал папа, — проходите. А это что? — Он указал на авоську.

— Есть тут всякие чудеса. Вот вам колбаса, наполовину копченая, наполовину моченая. Батон свежий взял. Печенье сливочное. Ну и пива, конечным делом. Пьете небось?

— Еще бы! — сказал Костя.

— Любишь пивко?

— Уважаю.

— Ну, значит, ты мне друг, — сказал бородатый, — Извините, конечно, что я шум-крик понаделал. Удача у меня сегодня.

— Ну ладно, — сказал Костя. — Если все есть, то я быстренько сбегаю — торт возьму.

— А ты плюнь, — сказал бородатый. — Можно и торт, да на кой черт? Мужикам сладкое во вред, а барышню я уговорю.

— Меня и уговаривать не надо, — сказала Саша, — я сливочное печенье даже больше люблю.

— Вот это человек. Вот это я понимаю. Я не помешал, а? Нет? Ну и славно, ну и хорошо. Где у вас чаек — жидкий кипяток? Я сам заварю. Я по напиткам — всегда с прибытком. Иди, иди покажи, где тут что.

Он сам пошел на кухню и стал хозяйничать. Сперва мне было противно, что он так суетится, а потом я привык. Хотя он везде совал свой нос и говорил громко, как глухой, меня это почему-то не раздражало.

Когда вода закипела, он два раза сполоснул заварочный чайник, погрел его над паром и только потом бросил туда столовую ложку заварки, несколько крупинок соли и чайную ложку сахарного песка.

— Лей, да не заливай, — сказал он, — мало бедно, а много вредно. Чутка в чутку должна быть. Стоп, стоп! Теперь постоим, натянем.

— Где вы там? — крикнул папа. — Мы уже стол накрыли.

— Сейчас, сейчас! Лей теперь дополна, выноси на народ. Ну что стоишь? Неси, не стесняйся.

Чем дальше, тем меньше было понятно, кто у кого в гостях, но злиться на бородатого было невозможно.

Когда мы вышли, все уже сидели за столом, и Костя уплетал колбасу за обе щеки.

— Приятного аппетита, — бородатый сел возле Саши. — Удача у меня сегодня. Везение, будем говорить. Я ведь, барышня, прямым ходом из Полтавы, хотите — верьте, хотите — нет, на самый на ваш на Восток на Дальний по хорошему делу — жениться приехал.

— Значит, вас можно поздравить? — сказал папа.

— Отпевать поздно, а поздравлять рано. Одна беда слетает, другая за ногу хватает. Я сегодня, милый друг, только адресок разнюхал.

— Уже победа, — сказала Саша. — Кто адрес знает, тот меньше страдает.

— Что, что? — от неожиданности Костя поперхнулся.

Мы с папой рассмеялись.

— У вас уже подражатели есть, — сказал папа.

— Да, да, — бородатый думал о чем-то своем, — все это хорошо. Только не пойдет она за меня, бабоньки. Морда не та, да и организмом не вышел. А на разговор ее не возьмешь. Она с понятиями!

— Вы давно знакомы? — спросил папа.

— Давнее давнего, — сказал бородатый, — лет тому честь не перечесть. Двадцать годков ей тогда было. Как вспомню сейчас — ой, ой!..

— Да, — сказал Костя, — старая любовь как старое вино. А можно вам один вопрос задать?

— Вопрос не допрос. Валяй задавай.

— Интересуемся вашей профессией, — сказал Костя. — Я вот почему-то решил, что вы спекулянт.

— Костя шутит, — сказал папа.

— Нет, он не шутит, — сказал бородатый, — Да вы не бойтесь, я не обижусь. А вы как порешите, какая моя профессия?

— Мы вот с Сашей решили почему-то, что вы председатель колхоза.

— Ну что ж, спасибо за честь, — сказал бородатый, — а только в начальстве никогда я не ходил. А ты, вьюнош, стригун-лошадка, что скажешь про меня?

— Не знаю, — сказал я.

— Одно дело — знать, другое дело — гадать. Попытка не пытка. Гадай. Интересно же.

— Только вы не обижайтесь.

— Лопни я поперек, не обижусь.

— По-моему, вы ветеринар, — сказал я.

— Приз ему, приз! — закричал бородатый. — Лопни я поперек, был ветеринаром. Мальчишкой еще под самим командармом Семеном Михайловичем лошадь уморил. Этот факт фактический. У меня даже бумага есть.

— Вот я медик, — сказал Костя, — и мне странно вас слушать. Вы что же, хвастаетесь тем, что лошадь уморили?

— Никто не хвастается, — попыталась Саша вступиться за бородатого.

— Нет, позвольте, барышня, — сказал бородатый, — я хвастаюсь. Только не тем, что уморил, а тем, что никто меня за это не укорил. Потому что боец-то я был бедовый, а ветеринар ерундовый. Тогда ведь война. Учиться некогда. Взяли тебя за грудки да и тык пальцем: ты, мол, ветеринар. Умеешь не умеешь — иди лечи.

— А теперь, значит, вы умеете лечить? — не унимался Костя.

— И теперь не умею, — сказал бородатый. — Хотя лошадок люблю. С того и на скачки хожу. Пивник я. Пиво варю. Пивовар знатнеющий, Меня не только что весь Союз, заграница знает. Я, бабоньки, и чешское пиво перенял, и немецкое превзошел, и сам эль понимаю до тонкости. Ты вот кем будешь, к примеру?

— Я инженер, — сказал папа.

— Тоже головы требует. Но не так. Машину ставить — что суд править. Дали тебе бумагу, по ней и гони. У вас, как говорится, чертеж, а у меня только черт да еж. Тут валится, там колется. Чуть где недогляд — все шишки на тебя летят. Варил пиво, а сварил диво: удивляться можно, а пить нельзя.

— Да, — сказал папа, — но ведь у вас тоже есть бумаги. Рецепты всякие.

— Ох, мил человек! Кабы рецептам силу давали, на что б тогда и человек умеющий? Вот возьми ты меня. Тумак тумаком, грамотешки — три класса. А захоти я в Москве пиво варить, сейчас возьмут. Подъемные? На! Окладец? Держи! И тебе то, и тебе се, да еще и квартира на Красной площади. А все почему? Потому, что человек я редкий. Вот они все рецепты, — он раскрыл ладонь и потыкал в линию интуиции.

— Значит, я тоже могу пиво варить? — сказала Саша.

— Факт фактический, — сказал бородатый. — Тебя б подучить, да поднатаскать, так тебе бы, голуба, цены не было.

— Чепуха все это. — Костя посмотрел на свою ладонь. — Вот я, например, ручаюсь, что у меня есть интуиция.

— Есть-то есть, да не может расцвесть. Уж коли на руке не показано, ножом не нацарапаешь.

— Странно, — сказал папа, — я думал, вы шутите. А вы, кажется, в самом деле вериге в хиромантию.

— Это ужасно, — сказал Костя. — Вы хотя бы приблизительно знаете, какой сейчас век?

— Вон оно что! — Бородатый налил себе пива. — А я тебе так скажу: век-то у нас новый, атомный, а пим-то у нас старый, катаный. Разве человек ныне не тот же хлеб ест? Не те сны видит? Не те же мысли мечтает? Ты погляди, куда он душу направил. Одна, брат, у него песня, что вчера, что сегодня: счастья бы мне, счастья бы!

— Это верно, — сказала Саша.

— Верно, — сказал Костя. — Но ведь вопрос в том, как понимать счастье.

— Как ты понимаешь, не знаю, а как я понимаю — скажу. Это я давно подметил, из жизни выведено. Если, к примеру, человеку какому утром страсть как на работу хочется, а после работы его, брат, домой тянет, вот тут ты ему и позавидуй. Может, для счастья еще чего нужно, не знаю, а только мне и это вот так бы хватило. Ну ладно, — сказал бородатый, вставая. — Спасибо этому дому, пойдем к другому. Славно я у вас посидел, душу отогрел. Вот ежели бы меня теперь еще в гостиницу потянуло, вот тут бы я уже и был счастливый.

— А вы посидите еще, — сказал папа.

— Я бы сидел, кабы совести не имел. Первый час, бабоньки, а вам небось на службу с утра?

— Вообще-то да.

— Я тоже пойду, — сказала Саша — Ты меня проводишь?

— Что за вопрос? — Костя допил свое пиво и встал.

— Спасибо вам за все, — сказал бородатый.

— Желаю удачи, — сказал папа. — Очень рад был с вами познакомиться. Заходите. По вечерам мы дома.

— Да нет, я скоро уеду, — сказал бородатый. — Может, письмо вам напишу. Ну всего вам.

— Всего хорошего.

Когда они ушли, мы с папой стали убирать со стола.

— Знаешь, кем я хочу быть?

— Пивоваром.

— Нет — логопедом.

— Чудак, — сказал папа, — ты хочешь быть не логопедом, а Сашей — это разные вещи.

— Может быть. Но логопед тоже неплохо. Во всяком случае, утром мне бы хотелось идти на работу. А тебе хочется?

Папа подумал.

— Вообще-то да.

— А вечером тебя тянет домой?

— Домой? Пожалуй, тянет.

— Значит, ты счастливый человек.

— А что ты думаешь, — сказал папа. — Его формула не так уж глупа. И вообще…

— Что «вообще»?

— Есть у меня тут кое-какие мысли, но сегодня уже поздно… Кстати, ты знаешь, который час! Безобразие! Нет в доме порядка. Чтоб через пять минут ты был в постели! Понятно?

— А ты?

— Я еще посижу.

— Ну как твоя работа?

— Работа как охота: чем дальше в лес, тем больше хочется.

Я засмеялся.

— Ты что?

— Ничего. Просто ты уже стал разговаривать, как бородатый.

— Да, — сказал папа, — а он, между прочим, неплохо разговаривает. Ты заметил?

— Косте он не понравился.

— Косте вообще трудно понравиться, ты не замечал?

— У него слишком хороший вкус?

— У него слишком плохое воспитание.

— А кто виноват?

— Никто.

— Разве не ты его воспитывал?

— Я пробовал, но у меня ничего не получилось. Совсем другой тип человека. То, что у меня есть, ему не нужно, а то, что ему нужно, я не понимаю.

— Он хуже меня, да?

— Дурацкий вопрос.

— Лучше, да?

— Столь же дурацкий вопрос. Он просто другой. Понимаешь, другой.

— А вот скажи…

— Ничего не скажу.

— Почему?

— Потому, что я тебе велел идти спать. Серьезно, ты иди, мне нужно поработать.

— Нужно или тебе хочется?

— Отстань, — сказал папа. — Честное слово, еще одни вопрос, и я тебе закачу оплеуху. Ты этого добиваешься, да?

— А вот интересно, — сказал я, — раз триста, наверное, ты обещал мне закатить оплеуху и ни разу не закатил.

— А сейчас закачу.

— Почему?

— Потому, что ты стоишь на пути моего вдохновения.

— У тебя хорошо идет работа?

— Первый класс! — Он раскрыл свою папку. — Дело движется, идет, дело движется вперед. Скоро станут две плотины на реке.

— Ты разве делаешь плотину?

— При чем тут плотина?

— Ты же сказал: две плотины.

— Чудак! Это песня такая. Слушай, а ты вообще-то имеешь представление, чем я занимаюсь?

— Так, в общих чертах.

— Да, — сказал папа, — надо будет сводить тебя на завод.

— Ну и своди.

— Ну и свожу. Эх, — сказал папа, — тупое ты все-таки существо. Неужели тебя совершенно не интересует техника?

— «Техника — молодежи» — мой любимый журнал.

— Да. Но ты, к сожалению, вычитываешь там только одни идиотские гипотезы. Голова у тебя как мусорный ящик. Учти, чтобы быть Сашей, мало уметь мыслить. Надо еще быть очень грамотным, очень образованным человеком.

— А как ты думаешь, Костя хочет на ней жениться?

— Не знаю… Во всяком случае, я бы на его месте хотел.

— И я бы хотел.

— Ну, ну, — сказал папа. — Нашел тему для разговора. Молод еще. Вытри сопли и ступай спать. Послезавтра тебе в школу, ты не забыл? Имей в виду, что учеба — это… Ты слышишь, что я говорю?

— В сон меня что-то клонит, — сказал я.

— Пошел вон отсюда, — сказал папа.

…Сколько шуму, сколько народу! За лето я уже отвык.

— Привет.

— Привет.

— Ты с кем будешь сидеть?

— Не знаю.

— Садись со мной, — сказал Васька Плотников.

Все засмеялись.

В прошлом году всю зиму Васька сидел один на самой последней парте. Время от времени к нему кто-нибудь пересаживался, но долго выдержать не мог. Дело в том, что Васька иногда засыпает прямо на уроке и громко храпит.

— Садись, садись, — сказал Славка, — будешь вместо будильника. Тоже красиво. У нас, между прочим, новый классный. Я видел его. В очках.

— А Яков Борисович?

— Яков заболел. Рак у него, говорят.

Славка Саяпин — наш староста. Он почти круглый отличник. Только по математике у него четверка. Ему, наверное, приятно, что теперь у нас новый математик. Яков Борисович Славку не очень любил и всегда к нему придирался.

— Нельзя же быть таким зубрилой, — говорил он. — Стихи надо заучивать. А теоремы не надо. Ставлю тебе четверку. Ты знаешь, за что? Нет? А ты подумай.

Вообще-то Славка действительно зубрит. Я видел один раз, как он готовит историю. Читает, читает одну страницу пока не выучит наизусть. А потом читает другую страницу.

— Садись со мной, — сказал Славка. — Мне со Светкой надоело. Трепануться на уроке — и то нельзя. Слушай, а это правда, что твою девушку Лигия зовут? Редкое имя какое! Верно? Ты пригласишь ее к нам в школу на вечер?

— Посмотрим.

Васька был страшно доволен, что я сел за его парту.

— Я в этом году не буду спать, — сказал он. — Совсем. Нисколько.

— Летом выспался?

— Да нет, — сказал он, — дело не в этом. У меня, понимаешь, отец запивал. Нелады у них с мамой были. А теперь Саша их помирила. Помнишь Сашу?

— Еще бы!

— А ты был потом еще в парке?

— Нет, а что?

— Сняли этот портрет.

— Жалко, — сказал я.

— Почему? Плохой же портрет, — сказал Васька. — И надпись дурацкая. Там должно быть написано не «зверски погиб от руки кулаков», а «зверски убит кулаками». Понимаешь? Я им так и объяснил.

— Кому?

— Ну этим, которые там работают.

— Ох и чудак же ты, Васька!

— Почему это я чудак?

— Да уж не знаю почему. По природе, наверное. Как ты думаешь, с кем Светка сядет?

— Со Славкой, конечно. С кем же еще?

Светка Мокрина очень хорошо учится. А кроме того, в школе ее считают самой красивой и самой талантливой. Она пишет стихи. Со Славкой они дружат уже несколько лет; вместе ходят в школу и из школы, иногда вместе готовят уроки и всегда сидят за одной партой.

— А тебе нравится Светка? Слышишь, что ли?

Но Васька не слышит.

— Что-то долго звонка нету, — говорит он. — У нас какой первый урок?

— Математика.

— Значит, сейчас директор придет.

И действительно. Не успел Васька это сказать, как дверь с шумом открылась и в класс мелкими быстрыми шажками влетел Гришенька, а следом за ним вошел какой-то важный, совсем не учительского вида человек, в больших темных очках и в черном костюме.

Все-таки Васька удивительно тупой человек. Он никак не может сообразить, что очкастый — это вовсе не Яков Борисович.

— Я, я! Можно мне?

— В чем дело, Плотников? Тебе что-нибудь непонятно?

— Да нет, Леонид Витальевич, — говорит Васька. — Мне все понятно. Только мне кажется, что эту задачу можно решить проще.

— А разве я решил сложно?

— Нет. Но можно еще проще.

Тут очкастый всегда начинает злиться, но еще нарочно говорит вежливо и даже улыбается.

— Спасибо, Плотников, — говорит он, — ты сделал мне очень ценное замечание, что бы я делал без тебя, просто ума не приложу. Саяпин! Есть такой? Подними мел и ступай к доске.

У очкастого дурацкая привычка: если он уронит мел, то никогда не поднимет его сам, а обязательно заставит кого-нибудь из ребят. Чаще всего Славку.

Над Славкой очкастый немного подсмеивается, но никогда не сердится и не кричит на него, как Яков Борисович.

— Молодец, староста, — говорит он, — от усидчивости до гениальности один шаг. Ставлю тебе пятерку! Как у нас насчет экскурсий? Ты уже говорил с ребятами?

— Так точно, — говорит Славка.

— Вольно, вольно, — говорит очкастый. — У тебя папа, очевидно, военный? Ну вот, я так и подумал. И куда же мы хотим пойти?

— Пока намечено четыре объекта, — говорит Славка, — во-первых, завод электрооборудования. Во-вторых, кондитерская фабрика. В-третьих, типография и, в-четвертых, судоверфь. Тут еще было предложение насчет пивзавода, но потом мы решили, что это не серьезно.

— Вот как? Да, пожалуй, не серьезно. А кто выдвинул такую идею? Случайно, не ты, Плотников? Ты, кстати, предрасположен к полноте, и пиво тебе пить никак не следует.

В классе засмеялись. Васька самый худой человек в школе.

— Нет, это не его идея, — сказал Славка. — Это идея Муромцева.

— Ах, Муромцева! Это ты Муромцев?

Я встал.

— Пока да.

— Что значит «пока»?

— Да нет, это я просто так, для красоты слога.

— У тебя папа работает на пивзаводе?

— Нет, он работает на заводе электроаппаратов. А что?

— Очень приятно, — говорит очкастый, — рад буду с ним познакомиться. А скажи, ты всегда уделяешь так много внимания красоте слога? Или только на уроках математики? Ты встань, встань, когда с тобой говорят!

— Так я же стою! Вот уж действительно!

— В таком случае садись, — говорит очкастый и улыбается. Странные у него какие-то шутки.

— Ну хорошо! — говорит он. — А теперь вернемся к нашим баранам. К доске пойдет… Мокрина, тебе еще не надоело писать?

— Нет, — говорит Светка.

— Вот и отлично. Ступай!

Он ходит по классу, объясняет новый материал, а Светка пишет на доске своим круглым аккуратным почерком.

Время от времени он останавливается и смотрит на нашу парту.

— Доктор Плотников, — говорит он, — не вижу вашей тетрадки. Почему вы не пишете? Все понятно?

— Ну да, — говорит Васька. — Я даже тут кое-что придумал. Хотите посмотреть?

— Больше всего на свете, — говорит очкастый. — Но то, что вы хватаете на лету, другим дается не так уж просто. Приходится объяснять.

За дымчатыми стеклами его глаза не видны, но мне кажется, что они страшно злые.

Ну и пересел я на свою голову! Из-за Васьки может достаться и мне. Ваську, конечно, на экзамене не завалишь, а меня проще простого.

— Что ты к нему суешься? — говорю я. — Что ты его злишь, дурак?

— А что я делаю? — Васька пожимает плечами. — Яков Борисович всегда… Ты же помнишь?..

— Мало ли что — Янов Борисович! Вот и подождал бы, пока он вернется.

— Он уже не вернется, — говорит Васька. — Такой худой-худой стал… Хочешь к нему сходить? Он о тебе вспоминал. Давай сходим завтра.

— Нет, я не пойду. Если бы он… Если бы можно было хоть как-то помочь. А кто у него еще бывает?

— Гришенька бывает.

Гришенькой мы называем нашего директора. Кличку эту выдумали не мы. Она передается из года в год, от класса к классу, вместе с историей ее возникновения. Говорят, что когда-то давно в нашу школу был прислан историк, по чьей вине пришлось уволить другого преподавателя, которого Гришенька очень уважал. Новый историк никакими достоинствами не отличался, но был ужасно вежлив. И вот чуть ли не в первый день работы он зачем-то по делу пришел в кабинет директора и вдруг забыл его имя-отчество.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — извините ради бога…

И он стал извиняться так длинно и противно, что директор его перебил.

— В чем дело, батенька? Зачем столько извинений? Можно подумать, что вы мне чихнули на лысину. И вообще… Я ведь тоже не помню вашего имени-отчества, однако не извиняюсь.

Он, как всегда, говорил громко и так быстро бегал по кабинету, что историк перепугался и опять стал просить прощения.

Тогда уже директор рассердился как следует.

— Бросьте! Оставьте этот холуйский тон! — закричал он, — Я велю, я приказываю вам называть меня Гришкой! Нет, Гришенькой! Вы слышите? Только Гришенькой! Вплоть до особого распоряжения. Все! Идите! И пусть это послужит вам уроком.

Историка почему-то сразу же невзлюбили. Ему срывали уроки, подстраивали всякие фокусы. Скоро по своему желанию он ушел из школы, а наш директор так на всю жизнь уже и остался Гришенькой.

Иногда у нас дома заходит о нем разговор.

— Гришенька хороший администратор, но самодур, — говорит Костя. — Уж я-то знаю. Я у него учился больше, чем Родька.

Папа, который знает директора только по рассказам, нарочно не соглашается. Ему хочется вызвать Костю на спор, и он страшно старается.

— Самодур — это совсем другое, — говорит он. — Самодур — это человек, от которого не знаешь, чего ждать. За хорошее он может наказать, а за плохое наградить. Когда-то в молодости у меня был начальник, главный инженер, очень похожий на вашего директора. Вся его беда была в том, что по темпераменту своему он был крайний холерик, и ему казалось, что все люди вокруг него движутся, работают и говорят слишком медленно. А кроме того, у него был живой, активный мозг, он все понимал с полуслова и страшно раздражался, когда ему длинно разжевывали то, что он давно уже сообразил. Сначала работать с ним было почти невозможно. Потом стало легче.. А когда я к нему приспособился по-настоящему, то вдруг понял, что лучшего начальника у меня не было, нет и, очевидно, не будет.

— А, чепуха, — Костя махнул рукой, — знаем мы эти твои примиренческие разговоры. Почему это вы должны к нему приспосабливаться? Он ведь один, а вас много.

— Это же естественно, — говорит папа. — Человек способен, не разрушая себя, двигаться только в одну сторону: от худшего к лучшему. Если же он активно попытается идти в обратную сторону, он обязательно сломается. Да, он был один, а вас много, но отсюда вовсе не следует, что он должен был научиться медленней соображать. Он не шел нам навстречу не потому, что это могло ущемить его самолюбие, а потому, что это было противоестественно.

— Ты стал прямо философом, — говорит Костя. — Вот ты говоришь: вы признали, что ваш главный инженер лучше, чем вы. Если тебя послушать, выходит, что это хорошо. А на мои взгляд, это и есть как раз разрушение.

— Почему?

— Да потому, что каждый нормальный человек должен считать про себя, что он лучше всех на свете. Иначе от него не будет никакого толку. Никогда ничего крупного он не сможет добиться.

— Зато он будет расти.

— Зато, зато… Как будто добиться и вырасти — это разные вещи.

— Разные.

— Чепуха! — говорит Костя. — Каждый человек в теории оправдывает свою жизнь. Если кто-нибудь умеет добиваться, то его уже не очень волнует, растет он или не растет. Я думаю, какой-нибудь там Эйнштейн не очень беспокоился о своем росте.

— Еще как беспокоился, — сказал папа. — Кстати, об Эйнштейне у нас есть книжка. Ты можешь почитать.

Костя помолчал.

— Скоро мне некогда будет читать, — сказал он.

— Почему?

— Хочу устроиться на работу.

— А как же ординатура?

— Все будет в порядке, — сказал Костя, — за меня можете не беспокоиться.

Неожиданно в автобусе я встретил Клавдию Петровну.

— Что же ты к нам не приходишь? — сказала она.

— Так вы же говорили: три месяца.

— Ну что ж, считай, что три месяца уже прошло. Ты знаешь, где мы теперь живем? Вон видишь, дом четырехэтажный, — она сказала мне номер квартиры. — Завтра вечером мы дома, если у тебя будет свободное время — обязательно приходи.

— Ладно, приду.

— Значит, до завтра?

— До завтра.

Клавдия Петровна сошла, а я поехал дальше.

Честно говоря, мне не хотелось идти в гости. Завтра придет Саша, и я бы лучше посидел дома. Но теперь уже ничего не поделаешь. Раз пообещал — надо идти.

Папа говорит, что это у меня дурацкое качество. Если я уж такой джентльмен, что не могу отступиться от своего слова, то надо уметь не обещать всем и все, что попало.

— Это же очень просто, — говорит он.

— Конечно, — говорю я.

Но на самом деле для меня это совсем не просто. Я сам прошу о чем-нибудь, только если мне действительно очень нужно, и мне кажется, что все люди делают так же.

— Это все потому, что ты дурак, — говорит Костя. — Тоже мне благородство. Идиотизм, и ничего больше. Ты думаешь, кому-нибудь хорошо от твоего благородства? Вот у нас есть один парень. Тоже вроде тебя. Сидит в гостях. Двенадцать часов ночи. Пора идти. Он встает. Если промолчат — все в порядке. Но если, не дай бог, для вежливости сказать: посиди еще, он сядет и будет сидеть хоть до утра.

— Не беспокойся, я не буду сидеть до утра.

— Очень мне нужно о тебе беспокоиться. Кстати, дай мне книжку про Эйнштейна. Она у тебя.

— Возьми там на кухне.

Костя берет книгу и уходит в свою комнату, а мы с папой садимся играть в шахматы.

С тех пор как папа работает на конкурс, играть с ним неинтересно. Он все время думает о чем-то своем.

— Знаешь что, — говорит он, — давай отложим эту партию.

— А что? Ты хочешь поработать?

— Или почитать.

— У тебя интересная книжка?

— Приключения.

— Дашь мне потом?

— Пожалуйста, только она на английском. Это мне Саша принесла.

— Разве она читает по-английски?

— Все приличные люди читают по-английски. А ты балбес, — говорит папа, — неужели так трудно научиться? В школе тебе вдалбливают грамматику, что-то ты уже знаешь. Бери адаптированную книжку и читай. Костя так и делал.

— А я сам не могу. И потом, ты же обещал со мной заниматься.

Время от времени у папы вдруг возникает желание подтянуть мой культурный уровень. Он горячится, произносит речи, говорит, что я темный, безграмотный человек и вообще — довольно!

— С завтрашнего дня, — говорит он, — ты слышишь, с завтрашнего дня мы начинаем с тобой заниматься физикой. Не той физикой, которую преподают у вас в школе, а той, которая существует на самом деле. Это же безобразие! Ты знаешь, хотя бы смутно, что такое квант? Нет? А что такое фотон? А что сделал Бор? А кто такой Планк?

— Наверное, он открыл планктон.

— Фу, фу! Пошлые шуточки!

Когда папа в ударе, никакой юмор на него не действует, и на следующий день он действительно начинает мне объяснять механику Ньютона, геометрию Евклида и еще целый ряд страшно интересных вещей. Но это только на следующий день.

Так мы с ним начинали заниматься историей цивилизации, кибернетикой, современной химией и, наконец, английским языком.

— У тебя всегда хватает разгону только на один раз.

— Да, я плохой педагог, — говорит папа. — В этом отношении тот же Костя даст мне сто очков вперед. Слушай, а это, по-моему, идея! Я уверен что если бы Костя стал с тобой заниматься, ты бы через два месяца читал по-английски.

— Ты думаешь, он согласится?

— Я могу с ним поговорить.

— Ну поговори.

Вечером пришла Саша и принесла с собой швейную машинку.

— Опять эти твои фантазии, — сказал Костя. — В его возрасте можно еще вообще без брюк ходить. И потом, ты думаешь, он будет выглядеть элегантно? Антиэлегантность у него в крови. Так что все твои старания бесполезны.

— Ничего, ничего, — сказала Саша, — я люблю сочетать приятное с бесполезным.

Она поставила машинку на кухню, и сразу же кухня стала центром квартиры.

Папа пришел вместе со своей английской книжкой.

— Очень интересно, — сказал он, — по-моему, это лучше, чем Агата Кристи.

— А вы читали Кристи?

— Мы видели фильм по ее роману, — сказал Костя.

— Какой это?

— Дурацкий, — сказал Костя, — «Свидетель обвинения».

— А, «Свидетель». Ну почему же? Хороший фильм.

— Не знаю, — сказал Костя, — но, по-моему, «Великолепная семерка» и то лучше. Хоть действие какое-то. А в этом «Свидетеле» что? Болтают, болтают!..

— Как в жизни, — сказала Саша, — ты вот сейчас что делаешь?

Костя обиделся.

— Если тебе не нравится, — могу не говорить.

— С чего ты взял, что мне не нравится? Больше всего я люблю болтать. Или слушать, как болтают другие. Ну что, заказчик, пора приступать к делу! Иди-ка я тебя обмерю.

Портновским сантиметром Саша измеряет мои габариты, что-то бубнит себе под нос, что-то пишет, и папа смотрит на нее с интересом.

— Видно птицу по полету, — говорит он. — Ни одному портному в Благовещенске я не решился бы доверить свой уникальный отрез. А вам бы доверил.

— У вас есть уникальный отрез?

— Ну зачем же? — говорит папа. — У меня пока нет отреза, но если бы был, то я бы вам его доверил без колебании. Кстати, вам не кажется, что у него ноги не совсем прямые? Может быть, не стоит их так четко обрисовывать?

— Абсолютно кривоногий, — говорит Костя.

— Ничего подобного, — говорит Саша. — У него великолепная мужская фигура. Просто вы ему завидуете. Ну ладно. Иди переодевайся.

Я иду переодеваться в папину комнату и первый раз в жизни, стоя перед зеркалом, разглядываю свою фигуру. Ничего. Фигура как фигура. Жить можно.

Что говорить, до какого-нибудь Зайца мне далеко. Он у нас богатырь. А я так… Середнячок. Комплекция полужидкого интеллигента. Ну и пускай.

— Эй! Где ты там? — крикнула Саша.

— Иду, иду!

Я пошел на кухню и вместе со всеми просидел там часов, наверное, до двух.

С одной стороны, меня немножко мучила совесть, что я не пошел к Клавдии Петровне, как обещал, а с другой — было почему-то даже приятно, я вроде бы мстил ей за тот день, когда пришел ее поздравить и она так плохо встретила меня.

Я заболел. У меня вирусный грипп. С высокой температурой. Я лежу в Костиной комнате, и Костя за мной ухаживает.

— Пей бульон!..

— Я не хочу.

— А я тебе говорю: пей, а то сейчас получишь.

— Ну ладно уж, сделаю тебе одолжение.

Я пью бульон, а Костя сидит рядом и читает книжку. Чтобы не заразиться, он носит марлевую повязку. Это очень смешно.

— Костя, — говорю я, — по-моему, ты похож на куклуксклановца.

— А ты похож на идиота. Кстати, ты перевел то, что тебе было задано?

— Конечно, нет. Ты же видишь, я болен. Рукой двинуть не могу.

— Через полчаса я уйду, — говорит Костя, — а вечером вернусь. Чтобы все было сделано. Понял? Имей в виду, я тебе не папа.

Вот уже пять дней мы с Костей занимаемся английским. Уговорить его было совсем непросто.

— Не хочу я возиться с этим оболтусом! Мне некогда!

— Не такой уж он оболтус, — сказал папа, — при желании он может усвоить все, что угодно.

— Это при желании.

— Я буду желать, — сказал я.

— Так я тебе и поверил. Вы же, очевидно, хотите, чтобы я занимался с ним по вашему методу?

— Можешь и по своему, — сказал папа, — никто тебя не ограничивает. Ты как, Родька, не боишься?

— А чего мне бояться. Мне ужас как хочется грызть науку.

— Нет, не пойдет, — сказал Костя. — Для того чтобы его чему-нибудь научить, нужно иметь всю полноту власти. Понимаешь? Всю! Вплоть до применения физической силы.

— Ну это уж слишком!

— Как хочешь!

Я видел, что папе не хочется больше уговаривать Костю, что он уже начинает нервничать, и решил пойти на жертву.

— Ладно. Пускай применяет физическую силу.

Физическую силу Костя, конечно, не применил, но ездил на мне верхом, как только ему хотелось.

Каждое утро он говорил мне по-английски: «Здравствуй, мальчик». И я ему должен был отвечать: «Здравствуйте, учитель». Задания были огромные. Каждый день я переводил по три полные страницы из какой-то идиотской скучной книжки без начала и конца. Но Косте этого было мало. Он требовал, чтобы перевод я писал в специальной тетрадке, все новые слова тоже в специальной тетрадке и каждый вечер являлся к нему с отчетом. Лежа в кровати, он проверял мою работу, делал замечания и обязательно читал нотации.

— Как ты пишешь! Как курица лапой. Тетрадь грязная, захватанная. Что из тебя выйдет? Ассенизатор? В крайнем случае, водовоз. Ты хочешь мне что-то возразить? Я тебя слушаю. Только покороче.

— Вот тебе покороче. Ты деспот, Костя, — говорю я, — мелкий тиран и враг человечества. Если бы я был сатирик и вообще поэт, я бы написал про тебя прыщавым языком плаката.

— Шершавым, — говорит Костя.

— Нет, прыщавым.

— А я тебе сказал: «шершавым».

— А я тебе сказал: «прыщавым».

— Ну хорошо, — говорит Костя, — пусть будет по-твоему. Но завтра ты переведешь не три, а пять страниц. Понял? А сейчас забирай свои манатки и пошел вон! Я хочу спать.

— Ну, как мы болеем?

Вид у папы озабоченный.

— Что ты пишешь? Что-нибудь секретное?

— Да нет. Перевожу.

— И как успехи?

— Дело движется, идет, дело движется вперед.

— Скоро встанут две плотины на реке?

— Вот именно.

Папа помолчал.

— Скажи, ты давно не видел Лигию?

— Давно. А что?

— Я столкнулся с ней у нашего подъезда. Стоит, продрогла вся. Я пригласил ее зайти, но она не захотела. Вот передала записку. Я, конечно, не читал, но по-моему, что-то нехорошо.

Он подал мне грязный, бесформенный клочок бумаги, на котором обгорелой спичкой было нацарапано:

Я отдал записку папе.

— Да! — сказал он. — «Скоро меня не будет» — это еще ни о чем не говорит. Может быть, она хочет уехать?

— Вряд ли.

— А ты думаешь, она способна на что-нибудь такое?..

— Не знаю.

— Так или иначе, — сказал папа, — надо сходить. У тебя есть адрес? Давай я запишу.

Папа вернулся поздно, в третьем часу ночи. Костя уже спал.

— Отравилась уксусной эссенцией. Пороть, пороть и еще раз пороть. Если захочешь травиться, травись серной кислотой. И не дома, на улице. Безобразие. Ей, видишь ли, неинтересно жить. Все люди сволочи, она одна хорошая. Бедная Клавдия Петровна! Можно себе представить, что она пережила.

— Так она отравилась или не отравилась?

— Какое там отравилась, — сказал папа, — обыкновенная инсценировка. Пошла на кухню, капнула себе на язык уксусной эссенции и тут же стала кричать. Хорошо, что я пришел вовремя.

— А что?

— Клавдия Петровна не знала, что делать. Бросить страшно, телефона нет. Я сразу сообразил, в чем дело. Разбитая бутылка валяется, и запах уксуса по всей квартире. Я тут же, ни слова не говоря, нашел в ванне жидкое мыло, развел ей вот такую кружку и влил прямо в рот. Рвало ее, как из вулкана. Но, слава богу, этим и ограничилось. Н-да… Ну ладно, пора спать. У тебя температура упала?

— Костя говорит, что упала.

— Ну и хорошо, через пару дней пойдешь в школу.

Но через пару дней в школу я не пошел. После гриппа у меня началось воспаление легких, а после воспаления еще и свинка.

— Ну ничего. Это уже не болезнь, — сказал папа. — Похудел ты страшно. И экскурсию пропустил. Ваш класс вчера был у нас на заводе. Но ты не горюй. Как только поднимешься на ноги, я тебе закажу пропуск.

— А как твоя работа?

— Отослал.

— Ты уложился в срок?

— Нет, не совсем. Но, я думаю, это не будет иметь значения.

— Еще как будет, — сказал Костя. — Ну, ты скоро уже встанешь? Надоело.

С тех пор как я заболел, Костя спит на кухне, готовит, убирает и вообще исполняет все мои обязанности.

— Тут раза два к тебе гости приходили.

— Кто?

— Этот твой Плотников. И девушка какая-то. Я их не пустил.

— Почему?

— У тебя как раз была температура.

— Ну и что?

— Ничего. Что я вам, нанимался подтирать пол за всяким? Видишь, вон на дворе грязища какая.

— Деспот ты, Костя, — сказал я, — тиран и враг человечества. А что это Саши давно не видно?

— Не знаю, — сказал Костя, — меня это не интересует. Кстати, я устроился на работу, можешь меня поздравить.

Когда я пришел в школу, у меня было такое ощущение, как будто я проболел по крайней мере лет пять.

Все на меня так налетели, так накинулись, как будто я был любимцем класса и вообще душой общества.

— У! Родька пришел! Ура!

— Привет! А мы видели на заводе твоего отца.

— Привет! Посмотри, какая у нас стенгазета. Слава выпустил.

— Ну что вы, что вы налезли? Я человек больной. У меня свинка была.

— Ха-ха! Свинка! Свинья!

— Хи-хи! Свиноматка!

Все страшно хохотали и веселились. Особенно Славка. Не знаю, может быть, ему было действительно смешно, но смеялся он как-то только голосом, а глаза у него были серьезные и даже как будто виноватые.

— Ты с кем будешь сидеть, а?

— С кем сидел.

— Ничего не выйдет, — сказал он.

— Почему?

— Посмотришь.

— А что тут смотреть?

Я подошел к своей парте.

— Здорово!

Васька не отозвался.

— Ты что, не хочешь со мной здороваться?

Я положил портфель в парту и сел.

— Уйди!

Васька поднатужился и столкнул меня на пол.

— Ты что, рехнулся, дурак?

Я опять сел, и Васька опять стал меня спихивать. В классе засмеялись.

— Да ну тебя к черту! Психованный!

Я пересел на пустую парту.

Ужасно не люблю, когда на меня обижаются, да еще и неизвестно почему. До болезни вроде у нас были хорошие отношения. Значит, что-то произошло, пока я болел.

На большой перемене я поймал в коридоре Светку и отвел ее под лестницу.

— Что тут случилось? Что это Васька на меня злится?

— Он на всех злится, — сказала Светка, — и совершенно напрасно. Нельзя все же быть таким хамом, даже если ты гений.

— А что такое? Что-нибудь с математиком?

— Конечно, — сказала Светка. — Он его знаешь как изводил! На каждом уроке. Весь класс возмущен. По-моему, надо ставить вопрос перед комсомольской организацией. Мы тут пока стенгазету выпустили. Ты видел?

— Нет.

— Там и твоя фамилия.

— Это с какой же радости?

— А ты пойди посмотри.

На следующей перемене я пошел в дальний конец коридора. Там возле пионерской комнаты на общем щите висела наша стенгазета. Вообще-то это была не газета, а просто одна карикатура. На листе ватманской бумаги цветными карандашами был нарисован большой тощий боров с длинными белыми ресницами. Тремя лапами он опирался на парту, а четвертую тянул вверх. Изо рта у него вылетали слова; «Я! Я! Можно мне?» Ниже рисунка были стихи:

В самом низу листа шла коллективная подпись:

Возле щита толпилось много ребят из младших классов.

— А кто это — свинья? Это про кого?

— Это про Плотникова. Не знаешь, что ли!

Слава прохаживался тут же.

— Ты что это делаешь? — сказал я. — По мотивам! Ишь ты, композитор какой нашелся!

— А что? — сказал Славка. — Ты же сам говорил, что у него ресницы, как у свиньи.

— Это не твое дело, — сказал я. — Я к Ваське отношусь хорошо, поэтому могу говорить что угодно.

— Ты же не был, ты ничего не знаешь, — сказал Славка. — Знаешь, как он себя вел! Хамство — и все! Разве я один так думаю? Весь класс так думает. Впрочем, ты всегда стараешься показать, что ты особенный. Весь взвод идет не в ногу, только ты один в ногу.

Зазвенел звонок.

— Ну ладно. Об этом мы еще поговорим.

Странная штука! После пятого класса каждый год на каком-нибудь сборе или собрании обязательно говорят, что я оторвался от коллектива.

Честно говоря, я уже к этому привык, но мне все равно неприятно. Хуже нет, когда не понимаешь, за что тебя ругают.

Ну, допустим, я не очень активный. Это правильно. Но разве я один такой в классе? Вон и Галка Серегина неактивная. И учится хуже меня. А ее почему-то не ругают. Не говорят, что она оторвалась от коллектива. Если так подумать — все у нас с Галкой одинаково: она не любит ходить в культпоходы, и я не люблю. У меня нет поручений, и у нее нет. Да и разве одна только Галка? Если так рассуждать, как они рассуждают, то может получиться, что чуть ли не весь класс оторвался от коллектива!

— Муромцев! Ты что, уснул?

Я так задумался, что даже не заметил, как очкастый подошел к моей парте.

— Где твоя тетрадка? Почему не пишешь?

— Извините, Леонид Витальевич, сейчас буду писать. Я просто задумался.

— На моих уроках задумываться не советую, — сказал очкастый. — Ты и так много пропустил. А почему сидишь один? Вы с Плотниковым поссорились?

— Да нет. Просто я люблю сидеть один.

— Он врет, — сказал Славка. — Они поссорились.

— Вот и напрасно, — сказал очкастый. — Плотников мог бы тебе помочь. Верно, Плотников? Фу! Опять этот запах. Вы что, специально едите лук перед моими уроками?

Васька покраснел. В классе захихикали.

— Не вижу ничего смешного, — сказал очкастый. Сегодня он был настолько злой, что даже не мог улыбаться, — Плотников, к доске!

— Я не пойду, — сказал Васька.

— Что?! — Очкастый даже вздрогнул. — Идите к доске!

— Я не пойду, — опять сказал Васька и чем-то загремел под партой.

Очкастый скосил глаза вниз. Я тоже. Вот это номер! Один ботинок у Васьки был на ноге, а другой лежал рядом на полу. Ботинки были новенькие, блестящие. Жмут, наверное, вот он и разулся.

Сенсация поползла от парты к парте, и через несколько секунд на эту тему уже шушукался весь класс.

Только очкастый делал вид, как будто он ничего не заметил.

Неестественно громко топая, он прошел к учительскому столу, сел на свое место и стал повторять, как машина: «Плотников, к доске!.. Плотников, к доске!..» Голос у него был скрипучий и ужасно злой.

В классе установилась такая жуткая тишина, что у меня даже мороз по коже прошел.

— Плотников, к доске!

Васька сидел как каменный, и по щекам у него катились слезы.

— Ну-ка подвинься.

Вдруг ко мне пересела Светка.

— Что ж ты сидишь? — сказала она. — Это же безобразие! Сделай что-нибудь!

Сделать? Мне и самому хотелось что-нибудь сделать. Но я не знал что. А впрочем, какая разница! Что угодно, лишь бы кончилась эта история.

— Сейчас, сейчас. Погоди!

Я быстро снял правый ботинок, взял его в руку и через весь класс пошел к доске.

— Ты что? В чем дело?

— Где? — сказал я.

— Что «где»? Ну-ка выйди из класса. Быстро!

— Почему выйти? Мне показалось, что вы велели. Разве нет?

Я быстро подошел к столу. Очкастый вскочил как ужаленный.

— Выйди из класса! Выйди вон! — закричал он визгливо.

— А почему? Я ведь…

Но тут как раз раздался звонок, и очкастый сам вылетел за дверь.

Это был последний урок.

— А! Пропадать так пропадать!

Проходя по коридору, я не спеша снял со щита карикатуру, положил ее в портфель и не торопясь пошел домой.

— Завтра прямо после школы можешь идти на завод, — сказал папа. — Я предупредил вахтера. Ты доволен?

— Еще бы!

— У тебя какие-нибудь неприятности?

— Нет, все нормально. Здравствуйте, Саша. Что-то вы давно к нам не приходили.

— Работаю много, — сказала Саша. — А как ты? Как поживает твоя машина?

— Какая машина?

— Я рассказал ей про твою кибернетическую машину, — сказал папа. — Ей понравилось.

— Да, очень интересно, — сказала Саша, — мы тут как раз затеяли диспут на сходную тему, если хочешь, можешь принять участие.

— К сожалению, ему некогда, — сказал Костя.

— Почему это мне некогда?

— Потому, что ты не перевел еще ни страницы.

— На десять минут работы!

— Ну вот и хорошо. Иди сделай, потом придешь.

Переводить не хотелось.

Наверное, после болезни я еще не совсем окреп. А может, просто осенний вечер располагает ко сну. Какая-то вдруг скучная, дурманящая усталость навалилась на меня. Я пошел на кухню, расставил раскладушку, лег прямо не раздеваясь и заснул.

Проснулся я уже поздно ночью. За дверью слышались голоса. Разговаривали папа и Костя. Саши не было.

— Значит, ты не хочешь? — говорил папа.

— Как будто дело во мне, — говорил Костя. — Она, между прочим, к этому не очень стремится. Ты думаешь, она здесь бывает из-за меня?

— А из-за кого?

— Из-за тебя, из-за Родьки. С Родькой ей интересней разговаривать, чем со мной.

— Ну что ж, это не так плохо, — сказал папа. — Если человек умеет найти общий язык и со старым и с малым, это значит, что он многого стоит. В некоторых отношениях тебе, конечно, нужно до нее тянуться.

— Это еще вопрос, — проворчал Костя, — кто до кого должен тянуться. Тебе, наверное, кажется, что ты идеал человека, а я, между прочим, совсем не хочу быть таким, как ты. Вот скажи мне, пожалуйста, что тебя держит в этой дыре? Разве по своим возможностям ты ниже тех бездарностей, которые заполнили Москву?

— Тебе хочется жить в Москве?

— Да, мне хочется жить в Москве. Саша в чем-то выше меня. Допустим. Но это не потому, что она такая богатая натура, а потому, что она жила и училась в Ленинграде.

— Только это?

— Я думаю, что и этого достаточно. Тебе вот кажется, что ты идеальный отец. А на самом деле ты эгоист. Ты думаешь только о себе. Это же чудовищно! Допустим, тебе нравится Благовещенск. Но при чем тут мы с Родькой? Почему мы свои лучшие годы должны проводить, не видя ничего.

— Почему ты говоришь «мы»? — сказал папа. — Вполне возможно, что Родя не разделяет твоих взглядов.

Костя засмеялся.

— Конечно, — сказал он, — конечно! Ты хочешь, чтобы он научился хвастаться своими неудачами, как ты. Родьке хочется того же, что и мне, даю голову на отсечение.

— Сволочь ты, Костя, — сказал я, выходя из кухни. — Какое ты имеешь право за меня расписываться?

— Что такое? В чем дело? — Папа вдруг разозлился. — Подслушивать — это подло, — сказал он. — Понимаешь ты, подло! Сейчас же марш спать!

Никогда он так не разговаривал со мной. Глаза у него были злые и в то же время какие-то очень грустные.

Не спеша я постелил постель, разделся и лег.

С минуту еще за дверью слышались голоса, а потом папа сказал:

— Ну ладно. Так просто словами эти вещи не решаются. Поживем — увидим. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи.

Шаги, хлопнула Костина дверь, заскрипел папин диван, и все смолкло.

В школе, у раздевалки, я увидел Светку Мокрину.

— Наконец-то пришел, — сказала она, — иди сейчас прямо к директору, он тебя вызывает. Боишься?

Я пожал плечами.

— Не бойся, — сказала она, — весь класс будет за тебя, вот посмотришь. Пойдем, пойдем! Гришенька не любит, когда опаздывают. В общих чертах он уже все знает, мы к нему ходили.

Она проводила меня до двери директорского кабинета и сама постучалась.

— Ну, ни пуха тебе, ни пера.

— Войди, Муромцев, — послышался голос Гришеньки.

Честно говоря, мне было все равно, что произойдет. Странный ночной разговор между папой и Костей не выходил у меня из головы.

С первой же секунды Гришенька стал на меня кричать и бегать по кабинету. Я не очень вникал в то, что он говорил, и понял, в сущности, только последнюю фразу.

— Все! Довольно! Нам не нужны такие ученики. С сегодняшнего дня ты не учишься в нашей школе. Понятно?

— Понятно, — сказал я, — когда можно забрать документы?

— Что? — Гришенька перестал бегать и зыркнул на меня из-под бровей. — Какие еще документы?

— Обыкновенные, мои документы.

— Мальчишка! Сопляк! — закричал директор. — Никаких документов! Безобразие! Ты будешь учиться. Будешь! Но сегодня же… Нет, завтра я хочу видеть твоего отца. Вот я сейчас напишу записку, и ты ему передашь.

— Нет, не передам.

— Что? Почему?

— Потому, что сейчас у отца и без меня хватает хлопот. Григорий Митрофанович, вот честное слово, я сделал все правильно. Хотите — верьте, хотите — нет, объяснять я ничего не буду.

— Мальчишка! Сопляк! — сказал Гришенька неожиданно тихо. — Кстати, мне уже все объяснили. И даже в двух вариантах. Где эта стенгазета? Она у тебя? Покажи.

Я достал из портфеля карикатуру и положил на стол.

Гришенька развернул ее, тщательно разгладил ладонью.

— Хорошо нарисовано, — сказал он. — Этот Саяпин способный мальчик. Что? Ты не находишь?

— По-моему, это гнусно — рисовать такие карикатуры. Плотников…

— А говорить, что у него ресницы, как у свиньи, — это не гнусно?

— Я могу говорить про Плотникова все, что угодно, потому что я хорошо к нему отношусь. Все, что Васька делает, он делает от чистого сердца. Думаете, он хотел кому-то насолить? А Славка Саяпин и этот ваш очкастый…

— Молчать! — Гришенька прямо весь побагровел. — Как ты смеешь, как ты можешь… — Он опять забегал по кабинету. — Да знаешь ли ты, кто такой Леонид Витальевич? Он инвалид! Калека! Откуда ему знать, что там в глазах у твоего Плотникова: черти или ангелы, когда он почти слепой, с поводырем скоро по улице будет ходить? Ты думаешь, очень вы ему нужны? Только потому, что я просил, только чтобы оказать мне любезность, он пришел к нам в школу. А теперь… Черт его знает что! Безобразие! Ты только подумай своей дурацкой головой — где я среди года найду нового математика? Ну что же ты молчишь?

— Не знаю. Если хотите, я попрошу у него прощения.

— Не надо, — сказал Гришенька. — Так только хуже будет. Я сам поговорю. А что у тебя дома? Какие-нибудь неприятности?

Я пожал плечами.

— Ну ладно, — сказал он, — я, между прочим, смотрел журнал. По математике у тебя тройка. Мог бы учиться лучше. Яков Борисович считал тебя способным. Можешь получить пятерку?

— Не знаю!

— Что значит «не знаю»? Чтобы мне была пятерка! Ты понял? Это вместо извинения.

— А если четверка?

— Никаких «если», — сказал Гришенька. — Иди! И чтобы больше я о тебе не слышал!

В середине декабря начались сильные морозы. Почти каждый день было около пятидесяти градусов. Несколько раз в школе отменялись занятия, и в эти дни почти с самого утра до вечера я пропадал на заводе.

С дядей Федей, вахтером, у нас сразу же сложились хорошие отношения. Ему нравилось, что я прихожу на завод, он страшно хвалил папу и всегда встречал меня одной и той же шуткой:

— Стой! Кто идет? Бонба есть?

— Нет, — говорил я.

— А где?

— Дома забыл.

— Эх ты, раззява!

Иногда у него в будке я просиживал по нескольку часов. Дядя Федя рассказывал мне рыбацкие истории, про прежнюю жизнь, но больше всего про свою дочь, которая теперь в Харькове каким-то большим начальником и от которой ему, дяде Феде, видит бог, ничего не нужно.

— Другое дело — письмо, — говорил он, — Но ведь ей и на это времени нету. Вот твой папаша тоже начальник небось. Плюнуть, можно сказать, дыхнуть некогда, не то что там письма да открытки писать.

Жена у дяди Феди давно умерла, дочь уехала. Живет он над самым Амуром в собственном небольшом доме, около которого когда-то был сад.

— Вот такие яблоки родились. — Дядя Федя показывает два вместе сжатых кулака. — А теперь нету. Померзли деревья. Вишь морозы какие — трескуны. Надо укутывать, а я плюнул. Ладно, мол, авось привыкнут.

— Не привыкли?

— Кабы не померзли, привыкли бы.

Дяди Федя много курит — трубку за трубкой, пьет у себя в будке чай и никогда не расстраивается.

Если шофер по его вине долго стоит с грузовиком у ворот и приходит ругаться, дядя Федя говорит:

— Виноват, исправлюсь.

И шофер сразу же перестает кричать.

Только один раз дядя Федя здорово разволновался.

Как всегда, он встретил меня на пороге проходной, взял за локоть и стал говорить про «бонбу».

Все шло хорошо. Но не успел он сказать: «Ах ты, раззява», как в проходную вошел какой-то парень в темно-зеленом красивом комбинезоне и в черном берете.

— Опять баланду травишь, — сказал он. — Машину задерживаешь. Ты смотри, доиграешься со своими «бонбами». Вот уберем тебя отсюда, куда денешься?

— Ишь ты, уберем! Куда денешься! — сказал дядя Федя. — А ты за меня не горюй. Тебе на шею не сяду. Ишь ты какой! Грамотный!

Уже давно ворота за машиной закрылись, а дядя Федя все еще разорялся.

— Куда денешься! Напугал! Дядя Федя без места не останется. Я же только с виду такой, а сам я здоровый. Хоть дрова колоть, хоть это… Да я что хочешь могу. Дрова пилить, колоть? Пожалуйста. Ишь ты, вахлак какой! Грамотный!..

И дядя Федя долго еще не мог успокоиться. Мне тогда было непонятно, почему он так разволновался, и я рассказал всю эту историю лапе.

— Тут все не так просто, — сказал папа. — Дело в том, что дядю Федю держат на заводе, в общем, из милости. Дом у него — развалюха. Сад был — три дерева. И дочь, конечно, никакой не начальник. Работает где-то в конторе. Кажется, в трамвайном парке. Делать дядя Федя ничего не умеет и не хочет. Но деваться ему некуда. На заводе он давно. Сначала его взяли слесарем. Документов у него не было, но он утверждал, что работал слесарем, и просил, чтобы его взяли. Мы взяли. А буквально через два дня оказалось, что дядя Федя такой же слесарь, как я персидский шах. Он даже не знал толком названия инструментов. Пытались его подучить — ничего не вышло. Перевели в подсобные рабочие. Дело, как ты понимаешь, не сложное, но он и тут умудрился не справиться. После него всегда все приходилось переделывать. В общем, бились мы с ним, бились, поговорили в партбюро, увольнять жалко, а оставлять на работе нельзя. На его счастье, уволился один вахтер. И хотя отдел кадров был не в восторге, мы настояли, чтобы дядю Федю оформили. Зарплата, конечно, не бог весть какая, но до пенсии он дотянет.

— Вот странно. А что же он делал раньше?

— Говорят, пел где-то в хоре. А потом довольно частая история — болезнь горла, голос пропал. Годы не молодые, а делать ничего не умеет. Потыкался-помыкался, да и приехал сюда, к родителям жены. Жил сперва на их иждивении, потом на иждивении жены. А потом уже, когда жена умерла, пришлось самому на старости лет кусок хлеба зарабатывать. Собачья жизнь. А что поделаешь?

— Но у него же есть дочь, — сказал я. — Неужели она?..

— Мы ей когда-то от партбюро письмо написали. Ты знаешь, что она ответила?

— Ну?

— «Ненавижу этого тунеядца. Он мне испортил жизнь, и чем хуже ему теперь живется, тем больше я радуюсь. Никогда не надо прощать паразитам. Это мой принцип». Вот тебе и «неужели».

— Сволочь! — сказал я.

— Обыкновенный глупый человек, — сказал папа. — Впрочем, это одно и то же. Сволочь — это как правило тот же дурак, только с принципами.

— А у тебя разве нет принципов?

— Так я же не дурак, — сказал папа. — А впрочем… Если заложить меня в твою машину, еще неизвестно, что она покажет.

— А если заложить в мою машину дядю Федю, неужели она не сможет придумать ему никакой подходящей профессии?

— Тут и машина не нужна, — сказал папа, — его призвание — возиться с детишками. Если бы он работал воспитателем в детском саду или даже нянькой а яслях, это был бы золотой специалист. Я в своей жизни не видел человека, которого бы дети так любили, как его. Когда кому-нибудь из наших сотрудников нужна на один вечер нянька, обязательно зовут дядю Федю.

— Значит, все-таки существует работа, с которой он может справиться?

— Конечно, существует. Но где ты видел, чтобы в яслях нянькой работал старик? Пойди он наниматься на такую работу, его же засмеют. Вот так и мается. Кстати, ты как к нему относишься?

— Вполне хорошо.

— Купи как-нибудь ему пачку табаку. Только не «Капитанский», а вот знаешь такой — «Ялта». Рубль тридцать семь копеек.

— А зачем?

— Просто так. Ему будет приятно.

Табак я купил на следующий же день, но отдать его дяде Феде у меня не хватило духу. Так я и носил его в портфеле.

— Ну! Что-то нелюбопытен ты. — Папе не нравилось, что я сижу в его кабинете. — Походил бы по цехам, посмотрел бы!

— Я уже ходил.

— Ладно, — сказал папа, — вот я сейчас немного освобожусь, и мы что-нибудь придумаем.

В папином кабинете было два стола. За одним, где стояли телефоны, сидел он, а за другим, где лежали подшивки старого «Крокодила», сидел я. Мне интересно было смотреть, как папа работает. Здесь он был совсем не такой, как дома. Все говорили с ним уважительно и называли по имени-отчеству.

— Евгений Эдуардович! Вот то-то, то-то и то-то. Как же нам быть?

— Вот так-то и так-то, — отвечал папа, почти не задумываясь. — Сделайте это так. А это вот так. Через полтора часа, пожалуйста, доложите.

Мне нравился папа в новой для меня роли, но мне не нравился тон, которым он разговаривал с людьми. Я сказал ему об этом.

— А как, по-твоему, нужно разговаривать?

— Не знаю. Но, по-моему, если бы вместо «через полтора часа» ты бы сказал «часика через полтора», уже было бы приятней.

— Глупости, — сказал папа, — «часика полтора» — это годится для воскресенья. На работе все должно быть четко. Если бы я ему сказал так, как ты предлагаешь, он бы мог мне позвонить через час, через полтора и через два часа тоже. А так я точно знаю, что он позвонит ровно через полтора часа, и внутренне буду готов. Ему не нужно будет еще раз напоминать все, что он тут говорил. Мне не нужно будет рыться в памяти, вспоминая, что я ему собирался посоветовать. Таким образом, мы отнимем друг у друга минимум времени. Понимаешь? Вот ведь в чем корректность рабочих отношений, а не в том, чтобы каждый раз любезно расшаркиваться и говорить «голубчик».

— Здравствуйте, Евгений Эдуардович. Сынка приобщаете?

Вошел тот самый парень в зеленом комбинезоне, который так расстроил дядю Федю.

— Да вот не знаю, что с ним делать, — сказал папа. — Что-то он не очень приобщается.

— Это естественно, — сказал парень, — он ведь ни с кем не знаком. Разрешите представиться. Миша!

Он протянул руку.

Я тоже протянул ему руку:

— Родион.

Пока папа разговаривал по телефону и выяснял что-то с людьми в черных замасленных ватниках, парень сидел рядом со мной и рассматривал подшивку «Крокодила», которую выхватил у меня из-под самого носа.

— У нас очень интересно, — говорил он, слюнявя палец и перелистывая страницу. — Вот, скажем, моя работа. Люди. Через мои руки проходят сотни людей. Я знаю всех. Передовики, лодыри, полова. С кем ты захочешь, с тем я тебя и познакомлю. Евгений Эдуардович, а что, если я его отведу к Касьянычу?

— Это неплохо, — сказал папа. — Только я бы хотел его отвести сам. У меня, кстати и дело есть в мастерской.

— Ну как хотите. Как хотите.

Парень посидел еще немного и ушел.

— Н-да! — сказал папа. — Мысль действительно недурная. Сейчас я тебя отведу к одному человеку. По-моему, это самый талантливый металлист из всех, с которыми мне доводилось работать.

Папа позвонил еще по телефону. Поуговаривал какого-то высокого старика, который отказывался выдавать инструменты «лишь бы кому», и мы, наконец, пошли.

Мы прошли через термический цех, было очень жарко, горели печи, и рабочие каждую секунду выхватывали из них раскаленные железки и бросали в большие, рядом стоящие посудины. В воздухе пахло горелым машинным маслом и еще чем-то.

Потом мы прошли мимо целого ряда больших и маленьких прессов, мимо какого-то сооружения, похожего на поезд, состоящий из одних паровозов, прошли по светлому, просторному цеху, заполненному самыми разными станками, и наконец очутились в маленькой мастерской. Здесь стояло всего три станка и большой новый слесарный верстак.

Работал только один станок, я уже знал — фрезерный. Другой, почти такой же, но поновее, стоял чуть поодаль.

— Привет, Касьяныч. Пускай сын тут у тебя побудет. Не возражаешь?

Невысокого роста, очень широкоплечий, почти квадратный, Касьяныч выглядел щеголем. На нем были новые лыжные брюки, серый бумажный свитер и начищенные до блеска огромные лыжные ботинки. Дерматиновый фартук с голубыми тесемками был ярко-красный.

На папины слова Касьяныч ничего не ответил. Даже не обернулся. Не спеша орудуя двумя рукоятками, он вырезал на небольшом железном бруске какой-то сложный узор. Только минуты через три, когда фреза дошла до определенной метки, он вдруг выключил станок и сказал:

— Ты что же это, Эдуардыч? Где семнадцатая деталь?

— Как будто ты не знаешь, — сказал папа.

Касьяныч опять долго молчал.

— А я? Мне ж тоже нужно заработать на молочишко.

— Не беспокойся, заработаешь, — сказал папа. — Так можно у тебя оставить сына?

Касьяныч ничего не ответил, а только шумно вздохнул и опять включил станок.

Папа подождал еще немного, но видя, что Касьяныч больше говорить не собирается, подмигнул мне, улыбнулся я ушел.

Минут десять или пятнадцать Касьяныч работал молча. Одни только раз он обернулся, посмотрел на меня с каким-то грустным сожалением и опять вздохнул.

Немного осмелев, я стал ходить по мастерской. Она была совсем маленькая. Кроме двух фрезерных, здесь был еще новый красивый токарный станок. Я долго рассматривал всякие рычаги, кнопки и рукоятки, пытался сообразить, что тут для чего и как этот станок работает. Когда мне это надоело и я вернулся к Касьянычу, он сидел на верстаке и закусывал. Он ел бутерброд с ветчинно-рубленой колбасой и смотрел на меня все тем же презрительным взглядом.

— Что вы на меня так смотрите? — сказал я.

— Как?

— Не знаю.

— Не знаю… — повторил за мной Касьяныч без всякого выражения. Не спеша, с удовольствием он доел свой бутерброд, вытер губы чистым клочком пакли и только после этого сказал: — Жила твой отец. Скупердяй. Так и дрожит, как бы кто лишнюю десятку не заработал. Хитрющий.

Я был рад, что Касьяныч, как мне показалось, разговорился, и сказал первое, что пришло в голову:

— А вы его перехитрите.

— Как же, — сказал Касьяныч, — перехитришь. Он сам у станка собаку съел. Все винты знает. И два лишних.

— А скажите, он мог бы делать вот то, что вы?

Но на этом разговорчивость Касьяныча кончилась. Наигрывая одними губами какую-то странную, неуловимую музыку, он пошел на свое рабочее место, включил станок и тут же начисто забыл о моем существовании.

Я стал смотреть, как он работает. Честно говоря, мне было непонятно, почему папа считает его таким большим специалистом. Двигался Касьяныч медленно, фреза у него крутилась медленно. Готовую деталь он не отбрасывал в кучу ловким жестом, а не спеша осматривал, ощупывал, подчищал что-то на ней напильником, после чего прятал в тумбочку.

— Я уже почти освободился, — сказал папа, — можем еще в кино сходить.

На папин приход Касьяныч не обратил внимания. Казалось, он его даже не заметил. Но когда мы собрались уходить и стали прощаться, Касьяныч сказал:

— Ну-ка становись на тот станок.

— Это зачем? — сказал папа.

— Хочу поднять у сына твой авторитет. Он тут все допытывался…

— Ах, вон оно что, — сказал папа, снимая пальто, — только ты мне фрезу поставь, а то я запачкаюсь.

— Запачкаюсь… — Касьяныч порылся в тумбочке, нашел и поставил фрезу, зажал в тиски заготовку. — Ну, поехали, — сказал он, — кто кого. Соревнование.

Темп Касьяныча нисколько не изменился. Он двигался все так же не спеша. Что же касается папы, то у него все прямо горело в руках. Однако когда Касьяныч опиливал уже вторую деталь, папа только кончал первую.

— Нет в тебе совести, — сказал он, — ради такого случая мог бы и поддаться.

Касьяныч улыбнулся.

В Доме офицеров шла вторая серия «Трех мушкетеров». Мы с папой еще не смотрели первую, но все-таки решили пойти.

Фильм цветной, широкоэкранный. Мне было интересно, а папа все время ерзал на стуле и наконец сказал:

— Ну ладно. Ты сиди, а я пойду посмотрю, как на бильярде играют. Кончится фильм — зайдешь за мной.

Папа ушел, рядом со мной освободилось место, и туда пересел какой-то человек. В темноте я не разглядел, кто это, и поэтому очень удивился, когда он толкнул меня в бок и сказал:

— Здорово, крестник!

— Не толкайтесь, — сказал я.

— Погоди, погоди, — сказал человек, — вот выйдешь, я тебе так толкну, что ты своих не узнаешь.

С этими словами человек опять куда-то отсел. Я попытался сообразить, что ему от меня нужно, но потом увлекся фильмом и совсем про него забыл.

Фильм мне понравился, и я решил, что, во-первых, нужно просмотреть начало, а во-вторых, прочитать, наконец, книжку, про которую все так много говорят.

Так, задумавшись, я прошел по коридору и не спеша стал подниматься по лестнице на второй этаж, где была бильярдная и откуда доносился стук шаров и голоса.

— Ну-ка постой, постой!

Кто-то сзади потащил меня за пальто.

Я оглянулся.

— Не узнаешь?

— Узнаю.

В телогрейке, в ватных брюках и в валенках передо мной стоял тот самый парень, который летом на Амуре приставал к Лигии и которого я ударил.

— Пойдем! Пойдем поговорим!

Он потянул меня за пальто.

— Ты не тяни, — сказал я, — я сам пойду.

Мы вышли на улицу, и парень повел меня по снегу куда-то в глубину двора, посреди которого стояла заснеженная копна сена и который со всех сторон был огорожен высоким забором.

— Ну, давай поговорим, — сказал он и легонько толкнул меня в грудь. — Ты за что меня тогда, гад, ударил?

— А зачем ты к ней приставал?

— А какое твое дело?

— Такое!

— Ну ударь еще, ударь!

— Зачем?

— Боишься? Дрожишь?

Я пожал плечами. В ботинки мне набилось снегу. Было очень холодно.

— Тебе хорошо, — сказал я, — ты в валенках. А у меня ноги мерзнут. Давай поговорим летом.

Я действительно начинал дрожать.

— Эх ты, мерзляк!

Парень посмотрел на меня с презрением и сплюнул.

— Ну ладно, — сказал он, — возьми мне кружку пива и будем в расчете. Знай мою доброту.

— У меня нет денег.

Парень опять посмотрел с презрением и опять сплюнул.

— Известное дело — школяр. Откуда у тебя деньги? А у меня вот. — Он вынул из кармана штанов толстую пачку трехрублевок. — Пойдем, что ли, я тебя угощу. Ради премии. Пойдем, пойдем.

Он опять потащил меня за пальто.

— Да ты не тащи, я я так иду.

Мы пошли в «Гастроном». По дороге парень разговорился.

Оказалось, что никакой он не читинский футболист, а только похож на него.

— Понимаешь, как две капли воды. Прямо вылитый. Но мне это ни к чему, — сказал парень, — я и сам, может, не хуже футболиста. Подумаешь, невидаль, ногами дрыгать.

— А ты работаешь где-нибудь!

— Известное дело. Кто не работает, тот не ест. Еще и учусь. В вечерней, конечно, в шестом классе.

— Почему в шестом?

— Пропустил я. По семейным обстоятельствам. Мать у меня болела. Ну, становись в очередь. Становись, не бойся!

Больше всего мне хотелось выпить молочный коктейль, но неудобно было сказать.

— Пивка. Пару бутылочек, — сказал парень, когда подошла наша очередь.

— Пиво только на вынос, — сказала продавщица. — Ну что вам? Не задерживайте! Шампанского налить?

Мы взяли свои стаканы и отошли к окну.

Парень пил маленькими глотками. Я тоже стал пить.

— Хорошо, что ты мне тогда нос расквасил, — сказал он, — а то я бы из тебя фарш сделал. Не могу драться, когда из носа течет. Вся сила пропадает.

— А я думал, что ты удрал потому, что увидел милиционера.

— Милиционера? Не видел я никакого милиционера. Ух ты! — Он достал из внутреннего кармана часы на длинной белой цепочке и заторопился. — Ну, будь здоров, школяр. Еще увидимся.

Хотя я выпил совсем немного, мне вдруг стало тепло и весело.

«Хороший какой парень, — подумал я, — и д’Артаньян хороший, и Касьяныч, и дядя Федя хороший. Надо отдать ему табак».

Я был уверен, что папы уже нет в бильярдной. Но оказалось, что он еще там.

Когда я пришел, он как раз забил шар и пошел считать очки.

— Партия, — сказал он.

Его партнер, лысоватый человек в очках и в гимнастерке без погон, тоже пошел, подсчитал очки и тоже сказал:

— Партия.

Они хотели еще играть, но тут папа увидел меня и стал прощаться.

— Спасибо за компанию, — сказал он.

— И вам спасибо. Давненько вы не заходили. Все некогда? Семья заела?

— Да нет, так что-то. Как-нибудь сыграем еще?

— Сыграем.

Светка Мокрина, наш комсорг, собрала классное собрание, на котором я неожиданно для всех признал свою ошибку и покаялся.

Все, кроме Славки Саяпина, были настроены мирно и, когда он предложил вынести мне строгий выговор с занесением, не поддержали его.

— Он сорвал стенгазету, — горячился Славка.

— И правильно, — сказала вдруг Мокрина. — Нельзя чуть что изображать человека свиньей. Я говорила на эту тему с директором, он тоже так считает. Предлагаю ограничиться предупреждением. Кто «за»?

Все подняли руки.

— Единогласно, — сказала Светка, хотя прекрасно видела, что Славка не голосовал. — Собрание считаю закрытым.

На этом дело и кончилось.

Помня свое обещание Гришеньке, я стал подтягивать математику, папа мне помогал, и скоро Леонид Витальевич начал ставить мне четверки.

Директор, видно, поговорил и с очкастым, потому что тот заметно изменил свое отношение к Плотникову.

Васька теперь не кричал «я, я, можно мне?», но к доске ходил гораздо чаще, чем раньше.

Ребята к нему стали относиться лучше, а к Леониду Витальевичу хуже, даже совсем плохо.

— Здорово ты его тогда, а?

С такими словами ко мне подходили все чаще и чаще. Особенно почему-то зауважал меня единственный наш второгодник Гришка Заяц.

— Ты Новый год где встречаешь?

— Не знаю.

— Приходи ко мне, не пожалеешь. Славка будет, Светка Мокрина. Еще некоторые. — Тут он подмигнул мне. — Придешь?

Никогда в жизни я еще не встречал Новый год в компании. Все дома да дома.

— А где ты живешь?

— Пустяки. Совсем близко. — Он дал мне адрес — Так ты смотри. Я на тебя рассчитываю.

Больше всего меня обрадовало, что будет Светка Мокрина. Светка хорошая девчонка. И стихи, говорят, пишет. Сочинения у нее всегда лучше всех. Она комсорг, и в классе ее считают страшно справедливой. Всем известно, что со Славкой они друзья. Но если Славка в чем-нибудь провинится, Светка первая его критикует и требует наказания. А когда один раз он не пошел на воскресник, она даже настаивала, чтобы его исключили из комсомола. Славка очень злопамятный человек, но на Мокрину он никогда не сердится. Некоторые говорят, что Славка в нее влюблен, но я этому не верю.

— Эй, ты, подвинься немного. Пойдем вместе домой?

Васька подвинулся, но ничего не ответил.

Он по-прежнему не хочет со мной разговаривать.

Учиться он стал совсем плохо. По истории еле-еле тройка, по-русскому две двойки подряд: за диктант и за сочинение.

По комсомольской линии мне дали поручение подтянуть Ваську по русскому языку.

Я пообещал. А раз пообещал, надо что-то делать. Но как к нему подступиться, я не знаю. Васька не разговаривает не только со мной, он не разговаривает ни с кем вообще.

Странный он человек. Не может же он не видеть, что я к нему хорошо отношусь?

— Домой вместе пойдем?

— Отстань, — говорит Васька, краснея.

После уроков я нарочно увязался за ним. Я знал, что поговорить не удастся, но меня страшно злило Васькино упрямство, и я хотел как-то его переломить.

— Ну подожди, чего ты бежишь?

Васька живет совсем не в том районе, где я.

Я взял его за рукав.

— Ну чего тебе?

Васька остановился.

— Ты на меня сердишься?

— И не думаю.

— Я ж не рисовал стенгазету.

— Все вы одинаковые. Иди целуйся со своим очкастым.

— Дурак ты, — сказал я, — ты думаешь, он просто так? Он же…

— Что «он же»?

Я помнил, что директор не велел никому рассказывать про Леонида Витальевича, но тут нужно было сказать что-то особенное. Я был уверен, что стоит мне объяснить Ваське, в чем дело, и он сразу все поймет.

— Он же слепой. Понимаешь? Он почти ничего не видит. Думаешь, почему он сам на доске не хочет писать, а заставляет Светку? Он инвалид первой группы. Калека.

— Ну и пусть, — сказал Васька, краснея. — Так ему и надо. Пусти!

Саша к нам совсем перестала ходить. В последнее время у Кости появились какие-то новые друзья, и по вечерам он никогда не бывает дома. Мы с папой сидим вдвоем.

— Вы что, английским бросили заниматься?

— Пока нет. Я уже немного читаю. Почти без словаря. Но до тебя мне, конечно, не дотянуться. Ты сколько можешь прочитать за час?

— Чепуха, — говорит папа. — До меня дотянуться ничего не стоит. Вот мама твоя, она действительно была способна к языкам.

Он помолчал.

— Интересно, где теперь бородатый. Как ты думаешь, он женился?

— Не знаю.

— Да, жизнь, — папа вздохнул, — хорошо жениться не так просто, как думают некоторые. Пока пару раз не стукнешься мордой об стол… Вот где нужна была бы твоя машина.

— А ты стукался?

Папа посмотрел на меня, как бы взвешивая — отвечать или нет. А потом все-таки ответил:

— Еще как!

— А потом!

— А потом случайно женился. На твоей маме. Совершенно случайно.

— Как это?

— Так. Мне тогда нравились совсем другие женщины. Понимаешь?..

— Нет, ты погоди. Это что же? Значит, меня могло бы и не быть?

Меня почему-то ужасно поразила эта мысль.

Папа улыбнулся:

— Могло и не быть.

— Вот это да! Значит, я существую случайно?

— Так же, как и я. Так же, как все. Начало у нас случайное, зато конец закономерный. Уже утешение. Правда?

— Ничего себе утешение. Родиться случайно, а умереть закономерно.

— А ты что, хотел бы наоборот?

— Я хотел бы вообще не умирать.

Мы помолчали.

— Ты знаешь, я иногда ночью думаю про это, и мне ужасно страшно.

— Мне тоже когда-то было страшно, — сказал папа. — а потом я перестал про это думать. Раз уж все равно ничего нельзя сделать — какой же смысл мучить себя?

— А почему нельзя? Наверное, в будущем люди что-нибудь придумают.

— Как тебе сказать, — папа заходил по комнате. — Надеяться на физическое бессмертие глупо. Его, конечно, не будет. Но одно когда-нибудь будет наверняка.

— Что?

Никогда еще папа не разговаривал со мной так серьезно.

— Видишь ли, какая штука, — сказал он, — рассуждение это тебе пока не по зубам. Я постараюсь упростить его до предела, а ты слушай внимательно.

— Ладно.

Он сел, закурил папиросу и стал говорить, глядя куда-то мимо меня.

— Начнем с того, — сказал он, — что ни мне, ни тебе, как выяснилось, не хочется умирать. Что же отсюда вытекает? Отсюда вытекает, что жизнь для нас благо, другими словами говоря — счастье, а смерть, наоборот, неблаго, несчастье. Но что такое смерть? Смерть — это такое состояние, при котором мы абсолютно не ощущаем жизни. Ощущение жизни равно нулю. Ну, а если оно не равно нулю? А если ощущение жизни составляет настолько малую величину, что ею практически можно пренебречь? Что тогда? Тогда оказывается, что хотя человек и жив биологически, но на самом деле он не живет, во всяком случае, жизнь он не ощущает как благо, как счастье. До сих пор понятно?

— Кажется, да.

— Тогда пойдем дальше. Что же получается таким образом? Получается, что благо для нас не просто биологическое существование, не просто жизнь, а как бы полнота ее ощущения. Понимаешь? Чем полнее мы ощущаем жизнь, тем ближе мы к тому, что называется счастьем.

— А что значит — ощущать жизнь?

— Вот к этому я как раз и хотел перейти. У каждого человека есть какие-то потребности. Во-первых, есть, пить, спать. Если ты имеешь только эти потребности, ты еще ничем не отличаешься от животного и вряд ли станешь выслушивать все то, что я тебе говорю. Но ты слушаешь, и даже с интересом. Значит, кроме названных первичных, у тебя есть еще, по крайней мере, одна вторичная потребность — потребность в общении. Разговаривая сейчас со мной, ты что делаешь? Ты удовлетворяешь эту свою потребность и тем самым ощущаешь жизнь.

И тут я наконец действительно что-то понял. Меня прямо осенило.

— Значит, что же? — сказал я. — Значит, выходит, что когда человеку скучно, он не живет?

— Мыслитель! Гигант! — сказал папа. — Может быть, ты попробуешь сам развить эту идею.

— Проще простого, — сказал я, — пожалуйста. Надо накопить побольше потребностей, и все в порядке.

— А если нет возможности удовлетворять эти потребности? Если, скажем, у меня есть потребность каждый день перед завтраком совершать кругосветное путешествие? Где же мне взять такую машину, которая обвезет меня вокруг Земли за двадцать минут?

— Сделать!

— Вот именно, — сказал папа. — Значит, мало копить потребности. Надо еще копить и возможности их удовлетворения. Таким образом, что же будет когда-то? К чему стремится род людской и каждый человек в отдельности? Очевидно, к тому, чтобы иметь неограниченное число потребностей и жить в мире с неограниченным числом возможностей их удовлетворения. Это же естественно. Что произойдет в таком случае? Время изменит свои границы. Несчастный человек в лучшем случае живет в масштабе один к одному. То есть в одну минуту он проживает одну минуту. Человек, который с большей полнотой ощущает жизнь, грубо говоря, за ту же минуту успевает прожить несколько больше. Если же идти дальше этим путем и допустить, что возможна бесконечная полнота ощущения жизни, то тут же придется допустить, что одна минута или любая другая единица времени может быть растянута тоже до бесконечности.

Папа опять закурил.

— Ну как? Ты уже запутался, надеюсь?

— Нет. Я, кажется, все понимаю.

— Ну и хорошо, — сказал папа, — тогда подведем итоги. Что же получается? Получается, что счастливый человек — это бессмертный человек. А для того чтобы быть счастливым, нужно иметь большое количество удовлетворимых потребностей. А для того чтобы их все время накапливать, нужно активно что?

— Жить. Но ты мне вот что скажи. В будущем, как мы выяснили, человек будет бессмертным, то есть счастливым. А сейчас?

— Ты догматик, — сказал папа, — и, к сожалению, тупица. Из моих рассуждений вовсе не вытекает, что все хорошее возможно только потом. У человека уже сейчас есть возможность ощущать жизнь с огромной полнотой. Другое дело, что не все к этому движутся.

— А ты?

— Мне кажется, что я — да.

— А Костя?

— Костя вообще гигант.

— А Лигия?

— Не знаю. Кстати, куда она пропала?

— Мне это неинтересно.

Папа помолчал.

— Мы с тобой еще недостаточно мудрые люди, — сказал он, — чтобы с уверенностью судить о ком-нибудь, кроме себя и себе подобных. Из того, что кому-нибудь не подходит наш образ жизни, еще не следует, что он хуже нас. Одному, чтобы нормально развиваться, достаточно Благовещенска или, скажем, Полтавы, а другому обязательно нужна Москва или, в крайнем случае, Ленинград. Кстати, тебе бы тоже не мешало съездить в столицу, подышать другим воздухом. Посмотреть других людей.

— У меня еще нет такой потребности.

— Это потому, что нет возможности. А вот если, допустим, мою работу признают удачной, я получу первую премию и скажу тебе примерно так: дорогой Родион Евгеньевич, я вот на днях собираюсь в Москву, так, ненадолго, на недельку, на две. Не хотите ли составить мне компанию?

— А ты думаешь, твоя работа получит первую премию?

— Не знаю. Трудно сказать. Поживем — увидим.

Я забыл почти все, что говорил папа, но что-то неуловимое, какое-то ощущение осталось во мне, и это было очень здорово.

В эту ночь я думал тоже о смерти, и впервые мне не то чтобы было совсем не страшно, но, во всяком случае, я не вскакивал с постели, как раньше, не зажигал свет и не бежал в ванну обливаться холодной водой.

Интересно. Если папа так разговаривает со мной, как же он разговаривает с Сашей? А может, он потому и засиживается со мной теперь допоздна, что Саша не приходит и ему не с кем поговорить?

Наконец-то я отдал дяде Феде табак.

— Стой, кто идет?

— Свои, свои. Шпионы.

— Бонба есть?

— Есть.

Пока я расстегивал портфель, дядя Федя смотрел на меня с удивлением.

— Вот. Замедленного действия. С часовым механизмом.

Дядя Федя взял в руки пачку табаку, понюхал, похмыкал и пошел к себе в будку.

Через несколько минут он вышел, попыхивая трубкой и широко улыбаясь.

— Все в порядке, — сказал он, — бонбу разминировал. Можешь идти. Гуляй! Летом яблок тебе принесу. Вот такой яблок. Огромный!

Дядя Федя сложил вместе два кулака и потряс ими над головой.

Хорошо! Да и вообще на заводе хорошо. Не то что в школе, В последнее время Касьяныч перестал смотреть на меня с презрением. Иногда я даже помогаю ему чистить станок или опиливать детали. В тумбочке у него лежит старый, залатанный комбинезон, который я надеваю во время работы.

— Ну что, захомутал ты его? — говорит папа.

— А что зря стоять, глаза пучить?

— Так ты бы его хоть учил чему-нибудь.

— Это можно, — говорит Касьяныч. — А что мне за это будет?

— Ровным счетом ничего, — говорит папа.

— Ничего… Ну что ж, и то хлеб. Ничего тоже на полу не валяется.

Так они поговорили и забыли. И я вообще-то забыл. А сегодня вдруг Касьяныч наладил второй станок, кинул мне комбинезон и сказал:

— Погуляли, и хватит. Становись работай.

— Так я же не знаю, что делать.

— Что я делаю, то и ты делай.

Третий день уже Касьяныч прорезает шпоночные канавки в каких-то маленьких валиках с коническими шестеренками на конце. Границы канавки размечены, мерить ничего не приходится. Работа несложная.

Сначала я немного боялся. Мне все казалось, что в нужную минуту станок не послушается меня и я поломаю фрезу или испорчу деталь Но потом постепенно я привык. На первую канавку ушла куча времени. Вторую я сделал быстрей, третью еще быстрей, и, когда под конец смены в мастерскую пришел папа, работа уже шла полным ходом.

Честно говоря, я все время ждал этого момента. Мне казалось, что папа здорово удивится. Но он не удивился.

— Ну как мой наследник? — спросил он у Касьяныча. — Подает надежды?

— Ничего. Поло́ва, — сказал Касьяныч.

— Он мной недоволен?

— Наоборот.

— А почему же он назвал меня поло́вой?

— Не имеет значения. Важны не слова, а тон. Вот если бы он вообще ничего не сказал, тогда другое дело.

Сам не знаю почему, но я очень обрадовался, что все так вышло. Если бы я смог работать на заводе, как все, это было бы просто замечательно. Я вспомнил того парня, который угощал меня шампанским. То ли дело — самостоятельный человек. А учиться ведь можно и в вечерней школе.

— Итак, значит, я выдержал экзамен?

— Значит, выдержал.

— Будем иметь в виду.

— Ну, ну. Я тебе поимею. И вообще, хватит тебе шляться по заводу. Посмотрел, и достаточно. Ладно. Ты иди домой, а я зайду в бильярдную.

— Хочешь обыграть того лысого?

— А я его уже обыграл, — папа улыбнулся как-то грустно. — Я, может, скоро вообще стану чемпионом.

— Большое дело! — сказал я. — Желаю удачи!

Вечер был неожиданно теплый. Домой идти не хотелось, и я пошел слоняться ло берегу Амура, по улице Ленина и вообще по городу. Когда на меня находит бродячее настроение, я не люблю разговаривать. Но в то же время хочется, чтобы кто-то знакомый шел рядом. Лучше всего, конечно, девушка. Но девушки, как правило, не умеют молчать. Они любят, чтобы им что-то рассказывали, смешили их и вообще развлекали. Единственный человек, с которым можно было ходить молча, это Васька Плотников. Но у него другая беда. Он не любит ходить по улицам. Если у него есть свободное время, он сядет себе где-нибудь и будет думать, думать о своей математике. А вот интересно, приходят ему в голову мысли о смерти? Наверное, не приходят. У него в мозгу просто нету ни для чего места, кроме задачек и теорем.

Уже было здорово темно, когда я подошел к «Гастроному». Вот это да! У «Гастронома» стоял, как мне показалось, пьяный Леонид Витальевич и громко с кем-то разговаривал, жестикулируя вытянутыми руками. Я подошел ближе и вдруг услышал:

— Простите, пожалуйста, вы не могли бы перевести меня через дорогу? — Несколько секунд он помолчал и опять сказал: — Простите, пожалуйста, вы не могли бы перевести меня через дорогу?

Рядом никого не было.

— Леонид Витальевич!

Он не услышал. Тогда я подошел к нему и тронул его за рукав.

— Вот спасибо. Вот спасибо, — сказал он. — Понимаете, куриная слепота вдруг напала.

Он взял с тротуара черную хозяйственную сумку, и мы пошли.

Я перевел его через улицу.

— Ну, дальше я сам доберусь. Спасибо. Или, может быть, нам по пути?..

— По пути, — сказал я.

— Знакомый голос. — Леонид Витальевич остановился и вдруг спросил: — Вы кто?

— Я?.. Муромцев.

— Ах да, Муромцев? — сказал Леонид Витальевич. — Ну если уж так, доведи меня до дому. Дурацкие нервы. Как поволнуюсь, так куриная слепота нападает… Ты знаешь, что такое куриная слепота? Или ты не специалист по курам?

Он вдруг как-то странно засмеялся, и мне стало неловко.

— Леонид Витальевич, — сказал я, — вы извините, но я все знаю.

С минуту мы шли молча.

— Тебе, правда, по дороге?

— Нет, не совсем.

— Ну ничего, доведи меня, тут уже недалеко.

Когда мы дошли до его дома, он вдруг взял меня за руку.

— Ты вот что, — сказал он, — если не очень торопишься, зайди ко мне на часок.

— Зачем?

— А без вопросов не можешь? Если тебе некогда, ты так и скажи.

Мы вошли в подъезд нового дома и поднялись на второй этаж.

Наверное, все новые дома одинаковые. Это была точно такая же квартира, как у нас, только без второй комнаты.

В коридоре Леонид Витальевич зажег свет и сразу повеселел.

Он взял мое пальто и сам его повесил.

— Мама! Мама! — закричал он. — Иди сюда. У нас гости.

Из кухни вышла небольшого роста аккуратная седая старушка в халате и в домашних тапочках. Руки у нее были в муке.

— Вот, пожалуйста, — сказал Леонид Витальевич, — тот самый Муромцев, о котором я тебе говорил.

— Очень приятно, — сказала старушка, — извините, у меня руки в муке.

— Ничего, — сказал Леонид Витальевич, — я тебя представлю. Это, как ты уже догадался, — он указал рукой на старушку, — моя мама, Глафира Павловна. Сегодня у нее день рождения.

Все это время, пока Леонид Витальевич говорил, Глафира Павловна смотрела на него и с лица у нее не сходила приятная, чуть грустная улыбка.

— День рождения?

— Да, — сказал Леонид Витальевич. — А почему это тебя волнует?

— Так у меня же нету никакого подарка. И вообще…

— Нашли о чем печалиться, — Глафира Павловна опять улыбнулась. — Вы для меня сегодня самый лучший подарок. Ленивые вареники у нас. Вы любите ленивые вареники?

— А что это?

— Грандиозно, — сказал Леонид Витальевич. — Ты не знаешь, что такое ленивые вареники? В таком случае ты для мамы двойной подарок. Пойдем, не будем ей мешать.

Мы пошли в комнату, где уже был накрыт стол. Кроме стола, в комнате стоял еще большой книжный шкаф, широкая самодельная тумбочка для радиолы и допотопная никелированная кровать с шарами и тюлевым покрывалом. Я сразу же подумал, что на такой кровати может спать только старушка.

— А где же вы спите? — спросил я. — На кухне?

— Да. А ты откуда знаешь?

— Я тоже сплю на кухне. У нас квартира такая же, как у вас, только еще есть маленькая комната. В маленькой комнате спит мой старший брат. Папа в большой, а я на кухне. Я сначала тоже спал в большой комнате, а потом мне надоело.

— Абсолютно та же ситуация, — сказал Леонид Витальевич. — Мама! Ты долго еще?

— Сейчас, сейчас! — Глафира Павловна заглянула в комнату. — Что, скучно вам без меня? Не о чем поговорить в мужской компании? Ты бы, Леня, музыку поставил. Мы на днях тут Баха купили. Такое чудесное исполнение, просто прелесть!

— Мы не хотим музыки, — сказал Леонид Витальевич, — мы хотим есть, пить и веселиться.

— Ну хорошо. Я сейчас.

Глафира Павловна ушла на кухню, а Леонид Витальевич включил проигрыватель. Заиграла какая-то скучная однообразная музыка.

— Это что?

— Это прелесть, — сказал Леонид Витальевич. — Мама считает, что я страшно люблю Баха, только сам об этом не догадываюсь. Она убеждена, что такую великую музыку можно понять только на десятый раз. Это восьмой.

— Ну и как?

— Пока не поддаюсь. Если ты не возражаешь, я все-таки сниму эту музыку.

Леонид Витальевич выключил проигрыватель и опять стал звать Глафиру Павловну.

— Сейчас, сейчас, — отозвалась она, уже входя. В руках у нее было большое блюдо с чем-то мучным и горячим. — А вот и ленивые вареники. Прошу всех к столу. Они вкусные, только пока не остынут.

— А мы им не дадим остыть, — сказал Леонид Витальевич.

Он налил Глафире Павловне в крохотную рюмку на длинной ножке, себе в стакан почти половину, а над моей рюмкой задумался.

— С одной стороны, закон гостеприимства, — сказал он, — а с другой стороны, не могу же я пьянствовать со своим учеником.

— Дай-ка мне, — сказала Глафира Павловна, — вот я ему капну, лишь бы было чем чокнуться.

Она налила мне совсем немного, мы все чокнулись, и Леонид Витальевич сказал:

— Ну, мама, за тебя.

— За ваше здоровье, — сказал я.

При слове «здоровье» Леонид Витальевич улыбнулся.

— Ты нарушил табу нашего дома. Теперь, чтобы искупить свою вину, тебе придется съесть, по крайней мере, половину вареников, Ну давай. Налегай!

Уговаривать меня не пришлось. Леонид Витальевич был очень доволен.

— Смотри, что делается, — говорил он, подкладывая мне на тарелку.

— Ну и молодец, — Глафира Павловна погладила меня по голове. — Вот если бы ты так ел, — сказала она Леониду Витальевичу и вздохнула.

— Мечты матери, — сказал Леонид Витальевич.

— И если бы ты бросил эту свою дурацкую работу. Ну посудите сами, — сказала она, — я получаю пенсию. Он тоже получает пенсию. Неужели для нас двоих…

— Мама! Мама! — громко сказал Леонид Витальевич.

— Ладно, ладно. Ты не кричи, — Глафира Павловна опять вздохнула.

Но, видно, этого разговора было не миновать. После второй рюмки разговор опять зашел о школе, о Ваське Плотникове, обо мне, и Леонид Витальевич разговорился.

— Ты странный человек, мама, — сказал он, — глупо же закрывать глаза на неизбежное. Рано или поздно это все равно случится.

— Так пусть это случится позже. Если бы ты каждый день не напрягал зрение, ты мог бы видеть еще несколько лет.

— Опять ты за свое! Ты же пойми, наконец, мама, если я буду сидеть и ждать этого сложа руки, я попросту сойду с ума.

— Ну хорошо, — сказала Глафира Павловна, — допустим, тебе действительно необходимо работать. Пожалуйста. Но в таком случае надо смирить свою гордость. Прежде всего ученикам нужно объяснить, в чем дело.

— Ни за что, — сказал Леонид Витальевич, — я чувствую в себе еще достаточно сил, чтобы расположить к себе класс, не спекулируя своим увечьем. И, по-моему, кое-что мне уже удалось. А? Как ты считаешь?

Я хотел сказать, что да, так и считаю, но как-то не смог.

— Плотников на вас очень обижен, — сказал я.

— Да, да, — Глафира Павловна грустно закивала головой. — Ужасная история. Я как вспомню, так места себе не нахожу. Подумать только, чтобы мой сын…

— А что твой сын? — сказал Леонид Витальевич. — Я не святой — это давно известно. И потом, мое, мягко говоря, недомогание тоже не способствует улучшению характера. Если я не кидаюсь на людей, и то уже победа. А вот с Плотниковым надо, пожалуй, поговорить. Ему придется объяснить, в чем дело.

Под конец вечера Леонид Витальевич здорово развеселился, стал рассказывать всякие смешные истории про Ленинград. Про то, как он преподавал в высшем мореходном училище. Потом в два голоса они с Глафирой Павловной запели «Сижу за решеткой».

Получалось у них хорошо. Но чем дальше они пели, тем мне становилось тоскливей. Леонид Витальевич будто пел о себе.

И дальше:

Мне было так тяжело его слушать, что я даже обрадовался, когда в дверь вдруг позвонили и вошел почтальон.

— Полякова здесь живет? — спросил он. — Вам телеграмма.

— Ага! Посыпался поток приветствий!

Леонид Витальевич одной рукой приподнял очки, а другой поднес телеграмму к самым глазам:

— «Поздравляем, целуем и всей душой помним нашу дорогую Глафиру Павловну. Группа учеников». Групповая анонимка! Что может быть приятней для старой бедной учительницы?

— Ну-ка покажи.

— Надо расписаться, — сказал почтальон, совсем молодой еще парень в коротком коричневом полупальто с черным шалевым воротником.

— Да, да.

Глафира Павловна расписалась.

— И время поставьте. Сейчас ровно половина одиннадцатого.

Половина одиннадцатого. Как только почтальон ушел, я засобирался домой.

— Жалко, — сказала Глафира Павловна, — так хорошо мы распировались. Заходите еще как-нибудь.

— Спасибо. Зайду. А вы мне дадите рецепт ленивых вареников?

— Маму хотите научить?

— Да нет, я сам.

— Вы любите готовить?

— Не очень, но мне иногда приходится.

— По-моему, у него нет мамы, — сказал Леонид Витальевич, подавая мне пальто.

— А откуда вы знаете?

— Это чувствуется. Слушай, ты приглашен куда-нибудь на Новый год?

— Приглашен.

— А может быть, все-таки зайдете? — сказала Глафира Павловна. — Вдруг вам будет скучно в той компании…

— А у нас будет весело? Ах ты, мама, мама! — Леонид Витальевич обнял Глафиру Павловну за плечи, и они проводили меня до лестницы.

Никогда я еще не возвращался домой так поздно. Я думал, мне придется долго звонить, на Костя открыл почти сразу.

— Ты что это, — сказал он, — по шее захотел? Где бродишь?

— Дела!

Папа уже спал. Я потихоньку, на цыпочках прошел на кухню, не зажигая света, постелил и лег. Минуты через две вошел Костя. В темноте он споткнулся об раскладушку.

— Вот черт! Ты уже спишь?

— Нет.

— Можешь меня поздравить, — сказал он, — я устроился на работу.

— По-моему, я тебя уже поздравлял по этому случаю.

— Чепуха, — сказал Костя, — тог раз не считается. Теперь у меня настоящая работа. Месяца через два мне дадут самостоятельную операцию, вот посмотришь!

— Ну что ж, — сказал я, — большое дело. Желаю удачи!

— Ты хочешь спать?

— Ага.

— А мне что-то не спится. Я бы сейчас кофе выпил. Давай сварим.

— Ну вот еще — придумал! Папа спит.

— А! Ладно, — сказал Костя, — подвинься немного, — и сел мне на ноги. — Понимаешь, старик…

С тех пор как Костя устраивается на работу и ходит по вечерам в какую-то новую компанию, он называет меня «старик» и все время хочет что-то рассказать, но, видно, не знает, как к этому подступиться.

— Шел бы ты спать, — говорю я, — мне надоело. Хочешь что-то сказать, так скажи.

— Ты все равно не поймешь.

— Тогда не говори, Я же тебя за язык не тяну. Можешь держать свои секреты при себе.

— А ты думаешь, это так просто? Ведь ты у меня единственный близкий человек. Если не считать отца, конечно.

— А почему не считать?

— Я говорю «если не считать». Ну ладно, спи, черт с тобой. Вот так и проспишь царство небесное.

— Кто много спал, тот много видел. Не грохочи ботинками, папу разбудишь.

— Можешь не беспокоиться, твоего папу разбудить не так просто… Ну ладно, привет.

Папа запретил мне ходить на завод.

— Незачем. Завод — это не цирк. Люди работают, а ты слоняешься.

— Так я ведь никому не мешаю.

— Мне мешаешь.

— Чем?

— Тем, что я о тебе думаю.

— А ты не думай.

— Это от меня не зависит, и вообще, что это у вас за артель с Касьянычем?

— Какая артель?

— Ты не прикидывайся, — сказал папа, — я же знаю, он специально для тебя берет простую работу. Он тебя еще не агитировал школу бросить?

— Нет… С чего ты взял?

— Не умеешь ты врать, — сказал папа. — И учиться не советую. Одним словом, посмотрел — и хватит. Чтоб больше я тебя на заводе не видел.

— Ладно! Один раз только приду. Я обещал.

Касьяныч был в хорошем настроении.

— Зашибу на тебе деньгу, «Москвича» куплю. С приемником. А? Ну что стоишь, глаза пучишь? Надевай комбинезон.

В этот день я работал хорошо. Станок уже не казался мне загадочным, страшным зверем. Я даже по собственному почину увеличил количество оборотов и прибавил подачу.

— Валяй, валяй, — сказал Касьяныч, — только эмульсию пусти посильней.

Я открыл до отказа кран охлаждения, эмульсия хлынула сильной струей, и работа пошла совсем в другом темпе.

Никогда еще мне не было так хорошо.

Касьяныч промерил штангенциркулем несколько деталей и сказал:

— Ничего. Годится. Если так дело пойдет, куплю себе «Волгу». А то и две сразу.

— Значит, одну мне.

— Обе мне! За науку надо платить. А как же?

И тут вошел папа.

— Сейчас я тебе заплачу, — сказал он. — Безобразие! Ты что же это делаешь!

— А что?

— Ты зачем мальчишку сманиваешь, от школы отговариваешь? Начальству насолить захотел?

— И то верно, — сказал Касьяныч. — Справедливость так справедливость: мой сын будет инженером, а твой простым фрезеровщиком. К тому и дело клонится, так и в книжках нынче пишут и в газетах. Или ты, может, против газет?

— Ты мне брось, — сказал папа, — парень в восьмом классе. Ему еще три года учиться, а ты что делаешь? На что ты его настраиваешь?!

— Смешной ты, Эдуардыч, — сказал Касьяныч, — ну что ты над ним дрожишь? Здоровый парень. Не глупый. Ему руками работать хочется, и пускай. Сколько ж это можно штаны на партах пробирать? Я б на твоем месте только радовался.

— Чушь, — сказал папа, — этого не будет. Пусть сначала кончит школу, а потом куда угодно, хоть в ассенизаторы.

— Значит, по-твоему, я что, ассенизатор?

— Не передергивай. О тебе речь не идет. Ты специалист, каких мало. А он что?

— А почем ты знаешь, что он? Может, и он будет специалистом? Нельзя так ни в грош не ставить собственного сына.

Папа помолчал.

— Ну ладно, — сказал он. — если ты не возражаешь, работать мы будем вместе, а сына я все-таки буду воспитывать отдельно. Сейчас же снимай комбинезон и марш отсюда. Ты слышишь? Дядю Федю я предупредил. Если еще раз он пропустит тебя, имей в виду, ему не поздоровится.

Когда мы подходили к ДСА, папа сказал:

— Ты иди домой, а я заскочу в бильярдную.

— Может быть, сегодня не пойдешь?

— Почему?

— Потому, что когда тебя нет дома, мне тоже не хочется идти домой.

— Вот как!

Молча мы прошли мимо ДСА.

На улице Ленина было очень красиво. От столба к столбу через улицу уже протянули цепочки цветных огней.

— Вот и Новый год на носу, — сказал папа. — Меня пригласил Касьяныч, но я отказался.

— Ты на него злишься?

— Глупости, — сказал папа. — Я его как раз очень хорошо понимаю. Для него школа, образование — это пустой звук. Талант! Он все хватает из воздуха. Бывают такие люди. — Чувствовалось, что папе приятно рассказывать про Касьяныча. — Ты бы посмотрел, что он иногда делает при своем пятиклассном образовании! Кстати, ты знаешь, чем он занимается на заводе?

— А что?

— Это он только числится фрезеровщиком. А вообще то, что он делает, не укладывается ни в какие рамки. Если, например, нужно изготовить срочно какую-нибудь уникальную деталь и ни один из наших станков для этого не подходит, зовут Касьяныча. Что он там придумывает, как ухищряется, никому не известно. Но уж если берется, мы знаем, что деталь будет. Никакие нормы, никакие расценки в таких случаях, конечно, применять невозможно. Он сам назначает цену, а мы только торгуемся.

— И дорого он берет?

— Как когда. Во всяком случае, он совсем не такой рвач, как может показаться по его словам. Если денег на заводе нет, бывает и такой случай, он может сделать и бесплатно.

— Странно…

— Что странно?

— Если ты действительно так хорошо относишься к Касьянычу, почему же ты не хочешь пойти к нему на Новый год? Костя, наверное, уйдет в свою компанию.

— А ты?

— Меня тоже пригласили.

— Вот как! Кто? Лигия?

— Нет, один парень из нашего класса.

— Это хорошо. Это мне уже нравится. Знаешь, меня как-то все время беспокоило, что ты не можешь найти настоящего контакта со своим классом. Значит, ты идешь к этому парню?

— Ну да.

— Отлично. В таком случае я иду к Касьянычу.

Когда Костя открыл нам дверь, на лице у него было какое-то странное, грустно-загадочное выражение.

— Есть новости, — сказал он. — Только ты, пожалуйста, не расстраивайся.

— Что такое? С тобой что-нибудь случилось? — спросил папа.

— Нет, нет, — сказал Костя. — Понимаешь, тут принесли… Родька, ступай на кухню, нам надо поговорить.

— Секреты?

— Ступай, ступай!

Я пошел на кухню и стал прислушиваться.

— Только ты не сердись, — сказал Костя, — я вскрыл.

— Ну что?

— Они просто не стали рассматривать.

— Вот идиоты!

— Почему идиоты? Ты же сам виноват. Все-таки ты поразительный человек. Угробить столько времени, столько сил и вдруг ни за здорово живешь не попасть даже в число конкурентов. Неужели так трудно было выжать из себя эту неделю?

— Какая разница, — сказал папа. — Теперь уже делу не поможешь.

— Я тебе и раньше говорил.

— Да, да, — сказал папа, — ты очень дальновидный человек.

Костя вдруг обиделся.

— А почему ты говоришь со мной таким тоном?

— Каким?

— Враждебным… Если бы ты послушал себя со стороны…

— Это проще простого, — сказал папа. — Сейчас мы послушаем себя со стороны. Родя! Родька, иди сюда.

Я вошел в комнату.

— Ну, — сказал папа, — кто из нас прав, кто виноват? Суди строго, но учитывай при этом, что я только что получил плохую бумагу.

— А что судить, — сказал я, — мне ничего не известно. У вас с Костей свои секреты. Меня выслали из комнаты.

— Да, да, — сказал лапа, — я совсем упустил из виду, что ты был на кухне и даже не стоял под дверью.

— Конечно, не стоял и вообще подслушивать подло. Это же известно каждому. А что за бумагу ты получил?

— Я бы и сам хотел ее видеть, — сказал папа, — ну-ка, Костя, где это письмо? Сейчас мы будем коллективно падать в обморок.

Папа прочел письмо и отдал мне. Это был небольшой листок сероватой бумаги, на котором все, кроме фамилии, было напечатано:

— Они тебя уважают, — сказал я, — вот тут написано. Это же очень важно.

— Еще бы, — сказал папа. — Уважение на полу не валяется. Уже ради этого стоило стараться.

— «Горькая ирония прозвучала в его словах», как говорится в романах.

— Может, хочешь выпить? У нас есть коньяк, — сказал Костя.

— Нет, — сказал папа, — из многих примеров я давно уяснил, что никогда не следует пить с горя. Это к добру не приводит.

И вот наступил Новый год.

Наглаженный, начищенный Костя ушел сразу же после обеда. У Гришки сбор был назначен на восемь часов. Учитывая время на дорогу, без пятнадцати восемь я был уже вполне готов и хотел идти, но папа меня остановил.

— Рано, — сказал он. — Зная немного твой характер, могу дать ценный совет. Сядь посиди. Вот я добреюсь и выйдем вместе. Может быть, по дороге я тебе выскажу несколько полезных соображении. Все-таки это твой первый выход. Первый бал, можно сказать.

Из дому мы вышли уже в половине девятого.

— Как раз хорошо, — сказал папа. — По пути нам только до угла, так что слушай и запоминай. Во-первых, если хочешь, чтобы тебе было весело, не пей много. Очевидно, там будет шампанское. Выпей пол, в крайнем случае, три четверти бокала, этого тебе хватит вполне. Главное, ничего не надо из себя разыгрывать, а тем более лезть из кожи, чтобы привлечь к себе внимание, и потом…

Тут мы дошли до угла.

— Что «потом»?

— Ладно, — сказал папа, — остальное я тебе расскажу как-нибудь в другой раз, на досуге. На вот, держи.

Он открыл свой огромный крокодиловый портфель, с которым обычно ходит на работу, и достал оттуда большую бутылку, аккуратно завернутую в синюю бумагу, и небольшой торт в красивой коробке, специально сделанной для Нового года.

— Это зачем?

— Не знаешь элементарных вещей. Идти в малознакомую компанию без взноса просто непорядочно. На, на, держи. Все затраты в счет твоих будущих заработков.

Он отдал мне бутылку и торт.

— С наступающим Новым годом.

— И тебя тоже.

Он повернул по улице Ленина направо, а я — налево.

Дом, в котором жил Гришка, был большой и не такой новый, как наш. Это был не малогабаритный дом, и, когда я вошел, мне показалось, что я вовсе не в Благовещенске. Потолок непривычно высоко, коридор широкий и длинный.

— Что ты оглядываешься? — сказал Гришка. — Думаешь, не туда попал?

— Хорошая у вас квартира!

— Ты давай внутрь заходи, — сказал Гришка. — У нас апартаменты будь здоров! А это что у тебя?

— Это вино и торт.

— Вот молодец, — сказал Гришка. — А то ни один псих про сладкое не подумал. Ну пошли, пошли. Там уже все в сборе.

В коридор вошла высокая красивая девушка с редкими веснушками на носу и длинной светлой косой почти до пояса.

— Это моя четвероюродная сестра, — сказал Гришка, когда девушка ушла. — Гостит. Из деревни приехала. Хорошая девка, но дура — редкий экземпляр. Ну пошли, пошли, хватит причесываться!

Первой, кого я увидел, когда вошел в комнату, была Лигия. Она сидела на диване и разговаривала с каким-то незнакомым парнем с бородой и в очках. Моего прихода она не заметила. Кроме этих двоих, была еще Светка Мокрина и, конечно же, Славка.

Славка выковыривал из бутылки раскрошившуюся пробку.

— Наконец-то, — сказал он. — Всегда тебя надо ждать.

— Ничего, — сказал Гришка, — зато он сообразил притащить торт. Иди сюда.

Он подвел меня к паре, сидящей на диване.

— Знакомься сам, а я пошел распоряжаться.

Парень в очках протянул мне руку и буркнул какое-то имя. Кажется, Всеволод, я не разобрал.

Я тоже буркнул. Не потому, что «око за око», а потому, что Лигия смотрела на меня как-то странно, и мне было неловко.

— Ну, с тобой мы, кажется, знакомы, — сказала она.

— Да, — сказал я, садясь рядом с ней.

Бородатый парень опять что-то буркнул и отошел к столу.

— Ты знал, что я буду здесь? — спросила Лигия.

— Нет.

— Врешь! Что за дурацкая привычка у некоторых людей ходить по пятам? По-моему, я тебе ясно сказала, что между нами все кончено.

— Ты мне ничего не говорила! Может, меня с кем-то путаешь?

— Ну в таком случае я говорю тебе это сейчас. Надеюсь, в данный момент я тебя ни с кем не путаю?

— Что-то мне ничего не понятно, — сказал я.

— Если не понятно, я могу объяснить. Кое-кто не хотел меня знать, когда мне было плохо, а теперь, когда мне хорошо, я не хочу знать кое-кого. Надеюсь, ты не собираешься портить мне вечер своими разговорами?

— Могу и не портить.

— Вот спасибо.

В это время в комнату вошла Женя, неся торт и вино.

— Вот это я буду пить, — сказала Лигия. — Обожаю сухое вино. Сева, налей.

Бородатый Сева налил полный стакан.

— Все к столу. Все по местам, — сказал Гришка. — Старый год уходит от нас, надо его проводить. Женька, ты куда?

— Я на кухню, там…

— Ничего не там. Садись.

Стол был большой, круглый. Женя села поближе к двери. Я сел возле нее. По правую руку от меня уместился Сева. Он заложил ногу за ногу и тощим костлявым кулаком подпер свое сонное бородатое лицо. Рядом с ним, согревая зачем-то ладонями свой стакан с вином, устроилась Лигия. Она тоже хотела заложить ногу за ногу, но из-за короткого платья у нее слишком сильно открылись коленки. После некоторых попыток устранить этот непорядок она села нормально, облокотилась на стол и сразу же стала топтаться с бородатым. По правую руку от Лигии сел, вернее — стал Гришка, он все время считал рюмки на столе и что-то прикидывал, шевеля двумя оттопыренными пальцами и покачиваясь из стороны в сторону. Сразу было видно, что это хозяин дома. Славка со Светкой как сидели рядом, так и остались, немного поодаль от всех.

Гришка поднял руку:

— Прошу граждан налегать на сыр и колбасу. Других закусок нет и не предвидится.

Никто не обратил внимания на его слова. Лигия по-прежнему шепталась с бородатым. Славка рассказывал что-то Светке, и Светка смотрела на него строго и заинтересованно. Что же касается Жени, то она вообще как будто ничего не слышала и не видела. Высокая, красивая, чуть-чуть откинув голову назад, она сидела здесь, с нами, а думала, казалось, о чем-то совсем другом.

Гришка опять повторил про сыр и колбасу. Мне стало неловко, что никто его не слушает, и я сказал:

— Больше всего люблю сыр и колбасу. Очень хорошо, что ничего другого нет.

Гришка обрадовался.

— Во! — гаркнул он. — Слыхали, что говорит самый остроумный человек в нашей школе?

— Что? Что?

Лигия перестала шептаться, Славка и Светка перестали разговаривать.

— Надо было слушать, — сказал Гришка, — предлагаю выпить за его здоровье. Ура! Да здравствует Муромцев, наш друг и неутомимый борец. Долой математиков! Ура!

Он выпил, и все мы тоже выпили. Я, правда, выпил не до конца, а только пригубил.

— Ху-ху-ху! Хорошо, — сказал Славка, хватая бутерброд с сыром.

— А ты что не пьешь? Боишься?

Женя повернулась ко мне, и ее лицо показалось мне знакомым.

— А чего бояться, — сказал я, — просто не хочу торопиться.

— Ха-ха! — сказал вдруг бородатый, тоже поворачиваясь ко мне. — Пей, мальчик, не порть компанию.

— Пей, пей! — сказал Гришка, улыбаясь.

Светка тоже улыбалась и смотрела на меня. Было такое ощущение, что все от меня чего-то ждут. В этот момент, если бы я умел, конечно, хорошо было бы пройтись на руках или сделать еще что-нибудь в этом роде.

— Нет, что-то ему пока не острится, — сказал Гришка, как бы извиняясь.

— А вообще? — сказал бородатый.

— А вообще посмотришь. Ему только раскачаться. Нечего человека торопить, времени у нас сегодня вот так!

Все, кроме Жени, почему-то рассмеялись, но уже не весело, а как-то так, как будто им было неудобно за меня. И разговоры вдруг пошли торопливые, громкие.

— Надо кофе пить, — сказал Гришка. — До Нового года еще целый час. Успеем завершить полный круг, а потом начнем все сначала. Женечка как бы там насчет кофе?

— А я хочу чаю, — сказала Лигия.

— Можно и чаю. Сейчас все будет.

Женя пошла на кухню, и я, допив свою рюмку, тоже пошел за ней.

— Хотите, я вам помогу? Я все умею.

— Ишь ты! — Женя посмотрела на меня с презрительным удивлением. — Чего это ты мне выкаешь? Разве я старуха?

— Да нет, это я просто так. Давай я тебе помогу. Ты умеешь кофе варить?

— А чего тут не уметь?

— Э-э, нет, — сказал я. — Варить кофе — большое искусство. Я по напиткам всегда с прибытком.

Я вспомнил, как бородатый колдовал у нас на кухне, и смело пошел по его стопам. По его рецепту был заварен чай со щепоткой соли. Потом я намолол кофе. Под руку мне попались маленькие аптекарские весы. И я стал делать вид, что развешиваю сахар и кофе по какому-то сложному рецепту. Женя смотрела на меня с интересом.

Когда кофе сварился, мы пошли в комнату. Женя — первая, а я за ней.

Пока мы были на кухне, в комнате все переменилось.

Слава держал Лигию за руку и, чуть покачиваясь, читал ей стихи, которые вот уже полтора года он читает на всех вечерах:

Светка одна сидела на диване и перелистывала какую-то книжку. Бородатый и Гришка сидели за столом и шумно беседовали.

— Есть чай, — сказала Женя.

— И кофе, — сказал я.

— К черту, — сказал бородатый. — Давайте веселиться. Где музыка? Я хочу танцевать. Лигия, иди сюда!

Гришка вздохнул и пошел включать магнитофон.

Заиграла музыка. Это была та самая джазовая лента, которая, сколько я себя помню, кочует по всему городу. В каждом доме она, и в ресторане ее играют, и даже иногда на улице.

«Марина, Марина, Марина», — и так далее.

Слава пошел танцевать со Светкой, Гришка с Женей, а бородатый с Лигией. Бородатый все время шептал Лигии что-то на ухо, она смеялась, смеялась, а потом покраснела вся и стукнула его по лицу. Бородатый даже не поморщился. Он встал перед Лигией на одно колено, проговорил что-то, и они опять стали танцевать.

«Марина» кончилась, и тут же началась опять. Танцу не видно было конца. Сначала я с интересом смотрел, как кто танцует, а потом мне стало скучно, и я опять пошел на кухню.

Там было темно, и в большом голубоватом окне было видно, как идет тихий, медленный снег.

— Родя! Родька! Ты здесь?

Я обернулся. В дверях стояла Светка.

— Ты не мог бы меня проводить? Я плохо себя чувствую.

— А где Славка? Он не хочет?

— Я не хочу. Пускай себе танцует с этой Лигией. Неужели она такая красивая? Как ты считаешь?

— Ничего. Средняя.

— А почему же все так около нее увиваются?

— Не знаю. Ты поэтому уходишь, да?

— Нет. Просто мне скучно. Пойдем, я недалеко живу. Потом вернешься. Как раз к двенадцати часам поспеешь.

— Ты в самом деле хочешь уйти?

— Вот уж действительно! Не хочешь, не надо, я и сама доберусь.

Она прошла через коридор к вешалке и стала одеваться.

— Погоди!

Я тоже стал одеваться.

На улице было хорошо. Шел снег. Ветра не было совсем.

Мы шли, и я чувствовал, что Светка хочет, чтобы я ей что-то сказал. Но я не знал что. Да и вообще не хотелось говорить. Молча мы дошли до Светкиного дома. В окнах ее квартиры горел свет, слышалась музыка.

— До свидания, спасибо, — сказала она.

— На здоровье, — сказал я.

Снег, снег падал белый, пушистый.

К Гришке, конечно, в тот вечер я уже не вернулся. К Леониду Витальевичу мне что-то тоже расхотелось идти. Я пошел прямо домой и лег спать.

Папа и Костя пришли уже под утро. Но я ничего не слышал.

За последнее время много накопилось непонятных вещей. Раньше поговорил бы с папой — и все. А теперь просто некогда. На завод я не хожу, а по вечерам папа дома почти не бывает. То он идет играть в бильярд, то в гости куда-то.

— Посидел бы сегодня дома. Посвятил бы себя семейному очагу.

— Угу.

Неуютно, как будто не в своей комнате, а где-то в зале ожидания, папа сидит за столом и читает газету. Может, неприятности на заводе, а может, еще что-то.

— Да брось ты свою газету! Поговори со мной.

— Сейчас, сейчас. Одну минутку.

Он дочитал какую-то статью и положил газету.

— Ну? Так о чем мы будем говорить? На какую тему? На политическую?

— Нет, на личную.

— И что же у тебя за личная тема?

— А ты очень торопишься?

— Так, средне.

— Ну хорошо. Тогда я начну издалека. Вот, например, скажи мне, что такое праздник? Чем он отличается от всякого другого дня?

— Объективно ничем. Просто люди уговорились между собой, что в такой-то день года они будут праздновать, веселиться. Вот и все.

— И они веселятся?

— В основном, да.

— Но не все же?

— Кто не хочет, тот не веселится.

— А кто не может?

— Не ходи кругами. У тебя на Новый год что-нибудь стряслось?

— Нет, ничего. Но никогда еще в жизни мне не было так скучно.

И я подробно, от начала до конца рассказал про Новый год.

— Ну что ж, — сказал он, когда я кончил. — Утешить мне тебя нечем. Вместо того чтобы веселиться, ты испортил настроение и себе, и другим. Ну ладно…

— Ты идешь играть в бильярд?

— Не совсем. Слушай! Ты не хотел бы пойти со мной?

— Куда?

— Неважно.

— Могу пойти.

— Ну тогда одевайся.

Мы вышли из такси где-то за Бурхановкой в новом квартале. Одинаковые серые четырехэтажные дома казались с улицы скучными и нежилыми.

— Когда-нибудь здесь будет хорошо, — сказал папа. — Подрастут деревья, постареют стены. Ты обратил внимание, что старые дома всегда кажутся уютнее новых? Когда я был совсем еще молодым… Осторожно, здесь канава. Ступай шире. Вот так.

— Так что, когда ты был молодым?

— Как ты думаешь, куда мы идем?

— Я думаю — в гости.

— К кому?

— Наверное, к одному человеку. А ты, я вижу, хорошо изучил эту тропинку. Даже в темноте знаешь, где тут канава.

Сам не знаю почему, но я как-то сразу понял, что мы идем к женщине. Сначала я подумал, что к Саше, а потом решил, что нет, не может этого быть.

В последнее время она совсем пропала. Один только раз я встретил ее в «Гастрономе». Мне неудобно было спрашивать у нее, почему она не приходит. Я просто сказал:

— Наверное, у вас много работы, да?

— Очень, — ответила она, — очень много. — И улыбнулась как-то грустно.

— Черт знает что! Лампочку не могут повесить!

Мы шли через какой-то темный двор. Я чувствовал, что папа волнуется, и решил пойти ему навстречу.

— Ты хочешь, чтобы я ей понравился? — спросил я.

— Во всяком случае, стараться не надо.

— От меня будет что-нибудь зависеть?

— В моей жизни давно уже нет ничего такого, что бы не зависело от тебя. Сюда.

Мы вошли в темный подъезд и поднялись на третий этаж.

— Ну что ты горбишься? Грудь вперед, выше голову.

Папа подошел к той двери, что прямо против лестницы, и позвонил.

Никто не отозвался.

Мы постояли. Папа зажег спичку, посмотрел на часы и еще раз позвонил.

— Наверное, спит, — сказал я.

— Вряд ли.

В темноте я не видел папиного лица, но по голосу мне показалось, что он немного растерян.

— Некоторые любят по вечерам в магазин ходить, — сказал я. — Это правильно. Тогда утром всегда свежие продукты.

— Ах ты, Лука-утешитель. — Папа вдруг засмеялся. — Пошли домой, — сказал он. — Как раз тот случай, когда лучше всего довериться судьбе.

— Судьба — индейка, — сказал я. — Давай подождем. А то что же? Шли, шли! Ехали, ехали…

— Ничего, — сказал папа. — Я считаю, что это время зря не потеряно. Пошли!

Наконец-то я получил пятерку у Леонида Витальевича. Не знаю, кто из нас больше доволен.

На большой перемене все вышли из класса, а я остался.

— Привет тебе от мамы, — сказал Леонид Витальевич.

— Спасибо.

— Ну как Новый год?

— Так себе. А у вас?

— А мы вдруг в гости пошли. К соседям. Я все боялся, что ты придешь. Записку даже оставил.

— Я не смог.

В последнее время Леонид Витальевич очень изменился. Он стал как-то спокойней, уверенней, и ребята к нему привыкли.

Хотя по-прежнему он сам не пишет на доске, но теперь уж на это никто не обращает внимания. То, что он заставляет писать Светку, многим даже нравится: Светка такая аккуратная, и почерк у нее четкий, списывать после нее с доски одно удовольствие.

С Васькой тоже все хорошо.

— Я, я! Можно мне? — Он постепенно опять вернулся к своей старой привычке.

— Пока нельзя, — говорит Леонид Витальевич. — А то я не успею объяснить материал. У тебя что, вариант?

— Ага.

— Напиши на бумажке, я дома посмотрю.

Васька пишет, и Леонид Витальевич к следующему уроку математики подзывает Ваську к себе и делает полный разбор его «сочинения».

— Вот это остроумно. Это интересно, — говорит он. — А здесь нехорошо.

— Почему?

— Потому, что ты пользуешься сразу двумя положениями, которых мы еще не проходили. Вот я тут набросал нормальное продолжение твоего варианта. Все правильно, но громоздко. Возьми домой, попробуй упростить. Особенно меня интересует вот это место. Ты понимаешь, что тут может быть?

— Угу!

— Ну хорошо. Садись.

Иногда Васька получает отдельные домашние задания. Всем даются задачи из учебника, а Ваське Леонид Витальевич приносит какие-то бумажки, исписанные от руки, а иногда даже вырезки и целые листы из каких-то старинных серых журналов.

— Ух ты, какие картинки! Ну-ка покажи.

Васька молча подает мне листок и так же молча забирает.

Он уже помирился со всеми, даже со Славкой, только со мной по-прежнему не разговаривает.

— Скоро с тобой вообще никто не будет разговаривать, — говорит Светка.

— Почему?

— Потому, что ты индивидуалист.

— Вот и врешь. Я вовсе не индивидуалист, а индивидуальность. Слушай, почему ты на меня сердишься?

— Нужен ты мне!

У Светки со Славкой пошли контры. Они, правда, все еще сидят за одной партой, но в школу и из школы ходят врозь. На Гришку Зайца она тоже дуется. Но Гришка не такой человек, чтобы замечать всякую там бодягу. Бодягой он называет самые разные вещи.

— Что это у тебя за бодяга? Давай меняться. — Это он увидел у кого-нибудь новую, необычную ручку, значок или еще что-нибудь в этом духе.

Кроме того, бодягой он называет всех девочек, всех ребят младших классов, а также всех преподавателей, за исключением Федора Федоровича, преподавателя труда, у которого он давно уже правая рука и незаменимый помощник.

— Федор Федорович, я не могу смотреть на Ваську. Пускай лучше он сидит, а то я ему дам в ухо.

— Ох, Заяц! Что за слова? Чему только вас в школе учат?

— Извините, Федор Федорович, это я в переносном смысле.

— Ну то-то же!

Когда-то Федор Федорович работал столяром в мебельных мастерских, а потом вышел на пенсию и поступил к нам в школу. Изо дня в день мы сколачиваем одни и те же ящики для пастилы. Работа настолько простая, что испортить что-нибудь можно только при особом желании. Васька единственный человек, которому до сих пор это удается.

— Плотников! Что это?

— Ящик.

— Твоя работа?

— Не знаю.

— А ты разуй глаза, посмотри. Григорий, ну-ка помоги ему разобраться.

В руках Васька держит странное сооружение из досок и фанеры, все оно перекореженное, вот-вот развалится от собственного веса.

— Знаешь что, — говорит Гришка. — Зачем тебе мучиться? Давай я похлопочу, чтоб тебя перевели к девчонкам. То ли дело кружок «Ни кройки, ни житья». Будешь себе сидеть и вышивать крестиком. А то еще можно гладью. Хочешь вышивать гладью?

Васька стоит понурившись, красный как рак и хлопает своими белыми ресницами.

— Ну ладно, — говорит Гришка, — поговорили — и хватит.

Я стою по правую руку от Васьки. Гришка становится по левую.

— Косорукий ты человек, — говорит он Ваське, — иди сюда, инвалид. Вот я буду вкалывать, а ты стой и смотри. И соображай. Это тебе не математика, тут думать надо.

Странное дело. На Гришку Васька никогда не обижается. Спокойно и даже с каким-то интересом он стоит и смотрит, как ловко Гришка орудует молотком.

Мы зарабатываем много денег. Светка очень довольна. Наш класс вносит в «комсомольскую копилку» больше всех. Мне тоже нравится. Да и всем. Один только Федор Федорович недоволен. Ему нечего с нами делать.

— На кой меня взяли? Никак не пойму!

Федора Федоровича поддерживает Славка.

— Мы же здесь ничему не научимся, — говорит он, — гвозди заколачивать я и так умею.

Но он не умеет заколачивать гвозди. Во всяком случае, до Гришки и даже до многих других ему далеко. Гришка говорит:

— Вот и поставил бы рекорд. Хочешь, я вызову тебя на соревнование?

— Мне это неинтересно, — говорит Славка. — Уж делать так делать. Шкафы там или хотя бы тумбочки. А по мелочам я не люблю. Вот по учебе я тебя могу вызвать на соревнование. Кстати, когда ты сдашь сочинение? За тобой, кажется, должок. Или ты забыл?

— Сдам, сдам. Не страдай.

Литературу и русский язык у нас преподает Зинаида Кузьминична. Она высокая, седая, носит пенсне и страшно любит давать домашние сочинения.

Предпоследний раз у нас было «Воля и труд человека дивные дива творят». Все, как положено, написали про космонавтов, героев труда, только Светка вдруг решила отличиться. Она сочинила длинное-предлинное непонятное стихотворение про химию, из которого было ясно только, что химики куда важнее всех других людей, в том числе и космонавтов. Там были такие слова: «И длинной формулы цепочка, как распустившаяся почка». Мне понравилось.

Хуже всех написал сочинение Гришка, у него было двадцать три ошибки.

— Сам виноват, — сказал он. — Нечего было разводить бодягу. Короче надо писать. Короче!

И на следующий раз он написал короче. Тема была «Осень на Амуре». Гришка написал: «Я вышел в сад. Там было красиво. Амур тоже был красивый. На Амуре наступила осень».

— Это что же такое? — сказала Зинаида Кузьминична. — С букваря ты, что ли, списал? Просто безобразие. Ни одного образа, ни одного сравнения! Попрошу тебя, Заяц, написать заново. А ты, Саяпин, помоги ему.

— Хорошо! — сказал Славка.

Со следующего же дня он стал наседать на Гришку.

— Ну как? Ты что-нибудь сделал?

— Я переработал.

— Как переработал?

— Очень просто. Добавил образов и сравнений.

— Ну-ка покажи.

— Пожалуйста. Только я наизусть. Это у меня как стихотворение. Можно?

— Давай.

Мы все столпились возле Гришки, и он стал декламировать, вздыхая, становясь на цыпочки и размахивая рукой, точь-в-точь как Славка, когда он читает стихи на школьных вечерах.

— «Ос-сень на Амуре». Сочинение Г. Зайца.

Вытаращив глаза, Гришка сделал два быстрых шага вперед и заговорил:

— «Я вышел в сад, который был весь желтый, и листья кружились и падали вниз, звеня и подпрыгивая. З-з-з! Ж-ж-ж! Пам, пам, пам! — шумел ветер. Чу! Что это? Я посмотрел туда. Там было красиво».

Кроме Славки, все засмеялись.

— Комик! — сказал Славка. — Тебе бы только клоуном быть.

— А что, плохо?

— Вот оставят тебя на третий год в восьмом классе…

— Ты только не страдай. Не страдай за меня, — сказал Гришка, — как-нибудь проживем. В крайней случае, в техникум пойду. Или на работу. У меня и руки есть. Не то что у некоторых.

— Ну как хочешь. Это твое дело. А только сочинение сдай. Я от тебя все равно не отстану.

— Ладно, — сказал Гришка, — перепишу откуда-нибудь.

— Ну что, плей чез?

— Давай.

Давно уже мы с папой не играли в шахматы.

— Как твой английский?

— Ничего, занимаемся.

— Все-таки Костя молодец, — говорит папа. — У меня бы ни за что не хватило терпения. И что же вы, каждый день?..

— Почти. Вот только вчера и позавчера пропустили. Я уже привык, мне даже странно.

— Сейчас Косте не до тебя. Большие успехи. Он пока еще не говорит. Боится сглазить. Но я вижу.

— А как твои бильярд?

— Никак.

— Я тебе что-нибудь напортил?

— Наоборот.

— Ты не хочешь говорить на эту тему?

— Этой темы уже нет. Все в прошлом.

— Есть такая открытка: «Все в прошлом». Очень грустная.

— Это не открытка. Это картина.

Наша партия так и застряла в самом начале. Играть не хотелось.

— Предлагаю ничью, — сказал папа.

— Согласен. А вот скажи, у меня действительно плохой характер или просто я чего-то не умею?

— Что ты имеешь в виду?

— Никак я не могу забыть этот Новый год. Наверное, бывают компании, где все это по-другому?..

Папа помолчал.

— Характер у тебя нормальный, — сказал он. — Вполне нормальный. Но сказать, что ты чего-то не умеешь, это значит ничего не сказать. Слушай, неужели у вас в школе нет танцевального кружка?

— Есть.

— Почему же ты не учишься?

— Не знаю. Мне неинтересно. Вот если, бы Саша к нам ходила. Она обещала меня научить.

— Да, Саша… Глупо все-таки получается. А впрочем… если хочешь, давай я тебя поучу.

Танцевать мне вовсе не хотелось. Но папе это уже было неважно. Не дожидаясь моего согласия, он включил проигрыватель и поставил свою любимую пластинку, которая нам с Костей уже до того приелась, что вместо «Вокруг света» мы ее называем «Вокруг того света».

— Внимание! Ага! Нет, это не то. Вот сейчас будет танго.

Давно уже у папы не было такого настроения. Между прочим, мне не очень нравится, когда папа слишком веселый. Когда он слишком веселый, мне почему-то не кажется, что у него хорошее настроение. А вот сегодня как будто ничего особенного, но по тому, как он ходит, как говорит, я сразу чувствую, что у него спокойно и хорошо на душе.

— На первых порах ты будешь за даму, — сказал папа. — Иди сюда. Спину, спину держи! Что ты горбишься? Так, так. Стоп! Шаг назад! Шаг в сторону! Ну и слон. Два шага вперед. Не смотри под ноги, слушай музыку. Шаг назад, шаг в сторону. Так! Хорошо.

Музыка доиграла, и папа опять поставил то же танго.

— Ну вот! Уже веселей! Уже хорошо. Ничего, ничего, у тебя есть способности.

Дело действительно шло на лад. Когда танго заиграло в третий раз, я совсем перестал наступать папе на ноги и даже почувствовал, что движемся мы, в общем, под музыку. Папа был доволен.

— Хорошо! Молодец! Ага! Кажется, Костя пришел. Костя, Костя! Иди сюда.

Высокий, стройный, раскрасневшийся с мороза, Костя вошел в комнату и сразу же включился в обучение.

— Что вы за чепуху разучиваете?

— Почему чепуху?

— Потому, что так танцевали еще до войны. Теперь уже никто так не танцует.

— Вот твои шаги, — сказал Костя, широко и некрасиво вышагивая под музыку, — а вот как ходят теперь. Расслабленность должна быть. Свобода. Вот этому, на мой взгляд, и нужно учить в первую очередь. А если он сразу усвоит твою манеру, потом ее ничем не вытравишь. Какие бы фигуры он ни делал, все равно это будет выглядеть старомодно. Вот Саша — типичный пример.

— Удивляюсь, — сказал папа. — Ну я куда ни шло. Я действительно учился танцевать до войны. А она ведь твоя ровесница.

— Ну и что? — сказал Костя, мрачнея. — Наверное, ей тоже повезло на домашнего учителя. Мама ее учила танцевать. Или бабушка.

— Да, — сказал папа. — А что, очень смешно смотреть, как я танцую?

— Нет, не очень. Во-первых, ты все-таки старый, А во-вторых, у тебя же осанка. А ему так нельзя. Ему надо учиться по-настоящему. Хочешь, я его устрою к нам? У нас на работе отличный танцевальный кружок. Настоящий преподаватель. И даже с приличным окладом. Это очень важно, между прочим.

Костя говорил так, как будто речь шла вовсе не обо мне.

— Ничего не выйдет, — сказал я.

— Почему?

— Так!

— Да, — сказал Костя, — я как-то все время забываю, что ты у нас большой оригинал. Кстати, что это за случай с макулатурой?

— С какой еще макулатурой?

— Ладно, ладно. Не прикидывайся. Ты понимаешь, — он повернулся к папе, — прихожу я вчера на работу. Сидят наши в дежурке, разговаривают. То, се. Заговорили о школе: субботник, металлолом… И вдруг один ординатор наш, очень хороший рассказчик, рассказывает про Родьку. «Понимаешь, — говорит, — я бреюсь. Только что намылился. Вдруг звонок. Открываю. Стоит шпингалет с мешком через плечо и молчит. «Тебе кого, мальчик?» — «Макулатура здесь живет?» Я сразу же сообразил, в чем дело. «Нет, — говорю, — здесь таких нет». Хочу закрыть дверь, а он не пускает. Я говорю: «Иди, иди, мальчик. Ты же видишь, у меня мыло на щеках сохнет». А он смотрит на меня с какой-то первозданной наглостью и говорит: «Это ничего, дядя. У моего папы раньше тоже сохло. А теперь он досыпает в воду соли, и у него не сохнет».

— Какой бред, — папа рассмеялся. — А почему ты решил, что это Родька?

— По стилю. Вряд ли в городе может быть еще один такой идиот. Потом я спросил как он был одет… Ну что, может быть, скажешь, что это был вовсе и не ты?

— Я. Только все было совсем не так. Я вовсе не спрашивал, здесь ли ж и в е т макулатура. Что я, дурак? Я же знаю, что макулатура — это бумага. Я ему хотел объяснить, а он разорался.

— Всякий бы разорался, — сказал папа. — Ты знаешь, какое это ощущение, когда мыло сохнет на лице? А что это за номер с солью? Ты в самом деле думаешь, что я досыпаю соль?

— Да нет, это я просто так. От противности. Не знаешь, что такое макулатура, ну и на здоровье. А на меня чего кричать? Что я виноват, раз меня посылают?

— Тебе, значит, известно, что такое макулатура, — вспылил Костя, — а ему, взрослому человеку, доценту, неизвестно…

— Могу поспорить, что неизвестно. Я ведь видел, как он…

Папа меня перебил.

— Ну как твои деда? — обратился он к Косте.

— В институте нормально.

— А на работе?

Костя стал ходить по комнате, и по его лицу сразу стало видно, что у него есть какой-то секрет.

— Понимаешь! — Он остановился. — Кажется, мне дадут серьезную операцию.

— Ты доволен?

— Еще бы!

— Я тебя поздравляю, — сказал папа, — мне очень приятно за тебя.

— Мне тоже очень приятно. Представляешь, я буду оперировать, а профессор будет у меня ассистентом, Он считает, что у меня отличные руки. Между прочим, у меня в самом деле хорошие руки. То, что я делаю за двадцать секунд, другому хватает на минуту. А то и на две. Ты просто не представляешь, что это такое — ощущать кусок острого железа продолжением собственной руки.

— Да, — сказал папа, — я бы, конечно, не смог быть хирургом.

— Конечно, не смог бы. Тут знаешь какие нервы нужно иметь? Я и то, честно говоря, волнуюсь.

— А другие не волнуются?

— Смотря при каких обстоятельствах. Одно дело — незнакомый человек. А когда ты входишь в операционную и видишь, что на столе лежит твой бывший учитель… Я его, положим, не очень любил, но… Внутри у меня все похолодело.

— Это что, Яков Борисович?

— Какая разница, — сказал Костя. — И вот понимаешь…

— Нет, ты погоди, — сказал я, — у него ведь рак. Очень сложная операция. Как же тебе могли… могли доверить?

— Не беспокойся, мальчик, — сказал Костя. — Если бы была хоть малейшая надежда, мне бы его не доверили.

— Значит, ты будешь тренироваться на нем, как на куске мяса?

— Любишь ты все-таки говорить слова. При чем тут мясо? И вообще, если ты заметил, я разговариваю не с тобой, а с папой.

— Да, да, — сказал папа, — иди спать. Поздно уже.

— А может, и не поздно. Это мы еще посмотрим, — сказал я.

— Что ты имеешь в виду?

— Да нет. Это я просто так.

В эту ночь я долго не мог уснуть.

Часов до двух слышно было, как папа ходит по комнате большими шагами, а Костя говорит, говорит, говорит.

Как быстро иногда меняются люди. Давно ли Саша водила нас на ипподром? Совсем недавно. А Костя с той поры стал совсем другим человеком. И ходит иначе, и говорит по-другому. И даже голос как будто у него изменился. Я думаю о нем, вспоминаю, и у меня такое ощущение, что мы с папой почти ровесники, подростки, а он единственный в доме по-настоящему взрослый человек.

— Ты спишь уже?

Я не отвечаю.

Высокий, чуть ссутулившийся, папа стоит у двери и держит руку на выключателе.

— Не надо зажигать, — говорю я.

— А почему ты не спишь?

— Да так что-то.

Папа садится на край раскладушки и закуривает. По яркому огоньку я вижу, как часто и сильно он затягивается.

— Все будет хорошо, — говорю я.

— Ты что-то собираешься делать?

Я не отвечаю.

— Хочешь выслушать мой совет?

— Нет, не хочу.

— Почему?

— Так.

Об ножку табуретки папа гасит окурок. Пахнет горелой краской. Я говорю:

— Александр Македонский: был, конечно, великий человек. Но зачем портить стулья?

— На табуретки это не распространяется, — говорит папа. — А как ты думаешь, вот ваш директор, он мог бы ломать стулья?

— Даже столы. А почему ты спрашиваешь?

— Ассоциативное мышление. Мысли скачут, как блохи. Какая, ты говоришь, у него кличка?

— Гришенька.

— Только очень приличный человек может иметь такую кличку. Правда?

— Да как тебе сказать! — говорю я. — А вот если бы он был очень хитрый, вроде тебя, ты думаешь, у него была бы другая кличка?

Папа встал.

— Ну ладно, спи, — сказал он. — Спокойной ночи. Утро вечера мудренее.

Конечно же, разговаривать на эту тему с Васькой было бессмысленно. Он очень хорошо относился к Якову Борисовичу. Но что толку? Что он может сделать? Я думал, думал, наконец решился и пошел прямо в учительскую.

— Здравствуйте. Директор у себя?

— Нет.

— Я подожду.

— Звонок, разве ты не слышишь?

— У меня очень важное дело.

— Не думаю, чтоб это было так срочно. Иди на урок.

И тут как раз вошел Гришенька.

— Что такое? — сказал он. — Опять ты?

Мне не хотелось говорить в учительской.

— Давайте зайдем в кабинет.

— Что?

Но тут Гришенька посмотрел на меня и сказал:

— Иди!

Мы вошли в кабинет, и Гришенька стал против меня.

— Ну?

Я не знал, с чего начать, и замялся.

— Мой старший брат… Он студент… Вернее, он в ординатуре…

— Ну! Ну! Ну! — закричал Гришенька, начиная волноваться.

— Он хочет оперировать Якова Борисовича. Ему уже разрешили, и он…

— Что? Разрешили? Я им разрешу! Я им покажу!

И, оттолкнув меня локтем, Гришенька выскочил за дверь и бегом побежал через учительскую.

Странное ощущение было у меня. Хотя я и понимал, что сделал все правильно, но все-таки где-то в глубине души не мог не чувствовать себя предателем.

Потому я даже не удивился, когда вечером Костя вошел в кухню и, ни слова не говоря, запер за собой дверь.

— Убью, — сказал он и ударил меня по щеке.

Я не сопротивлялся.

Костя еще раз ударил меня и вдруг заплакал.

— Сволочи! Какие сволочи!

Шатаясь как пьяный, он вышел из кухни, и слышно стало, как он бесится и пинает стулья в своей комнате.

Потом все стихло. Потом шаги. С силой захлопнулась входная дверь. Костя ушел.

Я подошел к зеркальной дверце шкафа. Правая щека у меня горела, и на ней ясно виделись контуры Костиных пальцев.

В этот вечер папа пришел поздно.

— Что это у тебя?

Щека у меня еще горела.

— Костя бесится, — сказал я.

— Что ты сделал? — Папа стал у окна и уперся лбом в стекло.

— Ничего особенного. Сходил к директору.

— Я думал сегодня, — сказал папа. — Вполне возможно, что мы допустили ошибку.

— Почему «мы»? Ты тут ни при чем.

— Ну ладно, не будем торговаться.

Он сел на диван и уткнулся в газету.

Я побродил по комнате и тоже взялся за журнал.

На душе было противно. Говорить не хотелось.

Костя пришел около двенадцати. Молча, с каким-то чужим чемоданом в руке он прошел в свою комнату и стал складывать вещи.

Папа долго стоял у его двери и смотрел на все это.

— Может быть, все-таки поговорим? — сказал он.

— Мне не о чем с вами говорить, — сказал Костя, — да это и небезопасно.

Чемодан был слишком полный и долго не закрывался.

— Д-да! — Папа вошел в Костину комнату и нажал на крышку чемодана коленом.

— Спасибо, — сказал Костя, взял чемодан и пошел. Уже в дверях он обернулся. — Только из-за хорошего отношения к тебе я не пришиб вот этого подонка.

— Благодарю, — сказал папа, — но в дальнейшем можешь относиться ко мне хуже. Ты хочешь уехать?

— Возможно.

— Если нужны будут деньги…

— Не думаю. В крайнем случае, продам мотороллер. Триста рублей мне всегда дадут.

— Ты считаешь, что эти триста рублей твои?

— Да, я так считаю. Впрочем, на мотороллер ты дал мне сто пятьдесят. Эти деньги я тебе когда-нибудь верну. Ну, привет. Счастливо оставаться.

— Надеюсь, ты зайдешь попрощаться.

— Думаю, что нет.

Но перед отъездом он все-таки зашел.

Спокойный, совсем незлой, он сидел за столом и писал. Папа читал какую-то книжку.

— Что это ты пишешь? — спросил я.

— Объявление.

Я заглянул через плечо.

Удивительный все-таки Костя человек. Купил весной кучу железа, кое-как собрал из него свой драндулет, а теперь пишет: «Продается почти новый мотороллер в отличном состоянии».

Я говорю ему об этом.

— Чепуха, кому какое дело, что я купил. Важно, что я продаю. Он действительно в отличном состоянии. «Спросить в любое время, — пишет он, — по такому-то адресу».

— Это ты там теперь живешь?

— Угу!

— В общежитии?

— Нет.

— У приятеля?

— У жены.

— Поздравляю тебя, — сказал папа сдавленным голосом. — А кто она? Ты нам ее покажешь?

Костя не ответил. Он посидел еще немного, а потом встал, сказал «ну ладно» и ушел. Больше мы его не видели.

Первые дни без Кости нам было очень хорошо. Папа совсем перестал ходить в бильярдную. Каждый вечер мы играли в шахматы, разговаривали или сидели просто так, смотрели телевизор.

Интересно, пока был Костя, о телевизоре даже не заходил разговор. А тут вдруг оказалось, что и мне и папе давно уж хочется иметь «эту игрушку».

— Почему ты думаешь, что это игрушка?

— А что же? Когда-нибудь это станет искусством, но пока…

— Ну хорошо, — говорю я, — допустим, это игрушка. А почему же ты выложил такие деньги и не жалеешь?

— Чудак, — говорит папа, — если телевизор доставляет нам удовольствие, какая, собственно, разница, игрушка он или что-нибудь другое? Ты не видел мои очки?

Костина комната стоит пустая, а я по-прежнему сплю на кухне. Вполне можно было бы перебраться. Но мне самому об этом говорить не хочется, а папа молчит.

Пока еще Костя жил в Благовещенске, мне это было понятно. Но вот уже месяц как он в Москве, недавно от него пришло письмо.

Письмо было хорошее, и даже с фотографией. В мирном духе, без всяких намеков. Костя писал, что вполне доволен своей новой жизнью и каждый день молится и благодарит несуществующего бога за то, что он в свое время помутил наши с папой головы, «Если бы вы мне тогда не подложили свинью. — писал Костя, — не видать бы мне ни Москвы, ни военного госпиталя, который отличается от обыкновенной клиники только тем, что здесь гораздо больше перспектив и гораздо меньше той гражданской «демократии», которую так ценят лентяи и дармоеды». Дальше он описывал Москву, которая ему нравится все больше и больше. О жене — ни слова, только в конце привет и приглашение. «Мечтаем о том дне, когда вы с Родькой приедете к нам погостить. Думаем, что вам у нас понравится». На этом письмо кончалось, но несколько строчек было еще на фотографии, где Костя изображен в офицерском кителе.

— Лейтенант! — сказал я.

— Младший лейтенант, — сказал папа.

На обороте карточки было написало: «Итак, я почти что солдат. Но это нестрашно. Потому, что, как говорится, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом».

— Н-да!

— Форма ему идет, — сказал я. — И надпись хорошая.

— Дурацкая надпись. Как раз тот случай, когда я не согласен с народной мудростью.

— Почему?

— Потому, что солдат, который мечтает стать генералом, — это уже не солдат. Это будущий генерал. Ему уже некогда думать о своих солдатских обязанностях. Ну ладно, хватит об этом.

И он уткнулся в какую-то книжку.

О Костиной фотографии мы больше не говорили. Да и о письме. Папа все-таки был очень обижен и каждый раз, когда я заговаривал о чем-нибудь таком, с чего можно было перескочить на Костю, обрывал разговор и сердился.

— Хорошо бы куда-нибудь съездить.

— Например?

— Например, в Ленинград. Или в Москву…

— А почему не в Кострому? Не понимаю, что это всех так тянет в Москву? Ну объясни мне, что ты там будешь делать?

— Ничего. Просто хочется посмотреть.

Леонида Витальевича не было дома.

— Лучше ему. Гораздо лучше, — сказала Глафира Павловна. — Спасибо, что зашли. Со мной вам, конечно, скучно, но, может быть, вы посидите. Хорошо, конечно, что у Лени пошло на поправку после этого последнего лечения. Но непоседливый он стал какой-то. Никогда теперь со мной, старухой, не посидит. — Она улыбнулась, — Товарищи у него… Как вечер, так я одна.

Я снял пальто и прошел в комнату. Та же комната, та же мебель в ней. Но что-то совсем по-другому.

Глафира Павловна, присев на краешек стула, что-то говорила мне, что-то рассказывала, но я ничего не слышал.

Я сидел и думал: «Бедная, бедная старушка!..»

И странное какое-то предчувствие сжало мне сердце. «Надо идти домой».

Я встал и попрощался.

— Посидели бы.

— Нет, нет. Я не могу. Мне обязательно нужно идти домой.

По улице Ленина я не шел, а бежал. «Только бы он был дома, — вертелось у меня в голове. — Только бы он был дома».

Своим ключом, с трудом нащупав замочную скважину, я открыл дверь, вошел в комнату, и от сердца у меня отлегло.

Одетый в пальто и в шапке, папа сидел за столом и решал шахматную задачу.

— Что так скоро?

— Да так. А ты куда собрался?

— Почти никуда. — Он смахнул с доски все фигуры и пошел раздеваться.

— Спать будем, — сказал он. — Спать, спать! В таких случаях лучше всего спать. Ну что ты на меня уставился? Иди к себе. Я буду раздеваться. Ну, марш! Марш!

Я пошел на кухню и, уже в дверях невольно оглянувшись, увидел, как папа достает из-под стола пустую коньячную бутылку.

Как всегда стараясь не шуметь, я расставил раскладушку, постелил и лег. А потом зачем-то встал и закрыл кухонную дверь на задвижку. Все это я делал как во сне. Никогда еще мне не было так нехорошо. Может быть, я заболел: меня знобило и очень хотелось плакать. Я долго крепился, а потом слезы хлынули сами собой, и остановиться я уже не мог. Наверное, я громко всхлипывал, потому что скоро папа стал стучаться в дверь.

— Родька, открой!

Я не открывал и не отзывался.

— Родька, открой! — закричал папа, и дверь поддалась. Задвижка была на двух маленьких гвоздях, и она отлетела.

Папа сел на раскладушку. От него пахло коньяком. И я заплакал еще сильнее.

— Ты что, с ума сошел? Рехнулся, дурак!

— Ну что я тебе сделал? — говорил я. — Ну что? Что?

— Я, я тебе что сделал? — сказал папа.

Постепенно я перестал плакать.

Папа сидел, положив руку мне на голову.

Когда уже я совсем перестал всхлипывать, он встал.

— Давай куда-нибудь съездим. В Ленинград. — Он помолчал. — Или в Москву.

Долго мы не могли составить телеграмму. Наконец папа сказал:

— Напиши ты. От своего имени.

Я взял чистый бланк и написал:

— Ну-ка покажи!

Папа взял телеграмму и, похмыкав, вычеркнул «в» и одно «ура».

— Хорошо?

— Великолепно.

Женщина, которая принимает телеграммы, прочла мое сочинение и сказала:

— Последнее слово нельзя.

— Почему? — спросил папа.

— Ругательство.

— Это не ругательство. Это определение.

— Все равно нельзя. А зачем оно вам? Сбылась мечта. Все понятно.

— Нет, это уже совсем другое. — Папа взял телеграмму, вычеркнул «мечту» вместе с последним «ура», а вместо этого написал: «Ваш Родион».

— Ну как?

— Ничего. Надо было написать: «Твой Родион».

— Пускай, пускай, — сказал папа. — Так тоже правильно.

…Март приближался к концу. Никакой весны, конечно, еще не было, но днем иногда уже капало с крыш, и было в воздухе что-то такое, отчего не сиделось дома.

Странное состояние вдруг нападает на человека. Так и тянет, так и манит куда-то А куда — неизвестно.

С той самой минуты, как мы отправили телеграмму, я просто места себе не нахожу. Мне кажется, надо что-то делать. Но что? Чемодан мы уже сложили. С директором папа договорился.

На папу Гришенька произвел большое впечатление.

— Вот это человек! Вот это я понимаю, — сказал он, вернувшись из школы. — Старая гвардия! Ручная работа, мадам, теперь таких не делают. Ты думаешь, я ему что-нибудь объяснял?

— А как?

— Я просто сказал, что в силу некоторых обстоятельств нам с тобой нужно отлучиться. Он спросил на сколько. Я сказал, что на две недели. Деловой человек. Сразу же стал торговаться. «Три дня. Достаточно?» — «Мало». — «Четыре». — «Мало». — «Ну хорошо. Неделя — и перейдем к другим делам».

— А какие другие дела?

— Никаких. Просто ему хотелось поговорить.

— И о чем же вы беседовали?

— Проще рассказать, о чем мы не беседовали. Ты знаешь, как он говорит по-английски?

— Ты с ним говорил?

— Конечно. Чем-чем, а этим я никогда не упущу случая похвастаться.

— А он?

— Он тоже хвастунишка. Но я его побил.

— Ты уверен?

— Можешь спросить у своей «англичанки». Она сидела в учительской, мы ее пригласили. Кстати, тобой она тоже довольна. Говорит, что ты прилично переводишь.

— Прилично! Я перевожу как бог! Как машина! Хочешь, покажу?

Я взял с ночного столика папину английскую книжку и стал читать так, как будто она была на русском языке. Я даже сам удивился, как это здорово у меня получилось. На двух плотных страницах, почти без диалога, мне встретилось только три незнакомых слова, да и то папа не заметил.

— Н-да! — сказал он. — Бог не бог, но как машина — пожалуй. Ничего не скажешь, чистая работа. Кстати, от Кости телеграмма. Я тебе не говорил?

— Нет. А что он пишет?

— Почитай. Вот она, на столе.

Хотя папа говорил все это спокойно и совсем не казался расстроенным, я сразу понял, что телеграмма плохая.

Так оно и было.

— Интересно, кому это всем?

— Мне, тебе.

— А еще?

— Не знаю. Может быть, Саше. Что-то не видно ее в городе. Наверно, уехала. Ты бы спросил у этого своего… У Васьки.

— Значит, мы не едем?

— То есть как «не едем»! Я уже билеты взял.

— На самолет?

— Конечно!

Мы могли лететь просто. Садимся в Благовещенске на АН-10. Три посадки, а четвертая уже в Москве, на Внуковском аэродроме. Но папа решил лететь через Хабаровск.

— Представляешь, посадят нас в Иркутске и сиди жди, когда откроется Новосибирск. А март это же тебе не январь. И сутки может погоды не быть, и двое. Я на работе консультировался. Все за Хабаровск.

— А думаешь, через Хабаровск мы не засядем?

— Чудак! Там же ТУ-114. Никаких промежуточных посадок. Тут взлетели, там сели. Восемь часов — и мы в Москве.

— А ты раньше никогда не летал?

— Раньше летать не было смысла, одна морока. Я в основном ездил. Между прочим, тоже не плохо. Пейзажи, попутчики, то, се… А самый момент подъезда! Представляешь, за окном уже начинают мелькать пригороды. Вдали высотные дома. И по радио — с чувством, почти как Левитан: «Внимание! Внимание! Дорогие товарищи! Поезд прибывает а столицу нашей Родины Москву!»

— Так и говорят: дорогие товарищи?

— По-моему, да.

— Вот здорово! Давай обратно поедем на поезде?

— Что, тоже хочешь быть дорогим товарищем?

— Конечно. То ли дело: «Внимание! Внимание! Любезные братья и сестры. Дражайшие пассажирчики, поезд прибывает в столицу Амурской области, город Благовещенск!»

— Очень смешно, — сказал папа.

— Почему же ты не смеешься?

— Во всем надо знать меру. Тут сострил, там сострил. А на третий раз воздержись. В этом тоже есть своя прелесть. Вот ты попробуй, я уверен, тебе понравится.

До Хабаровска мы летели на маленьком, старом самолете ИЛ-14. Но мне все равно понравилось. Мы с папой сидели с правой стороны на самом первом сиденье, и, когда летчики входили и выходили из кабины, видно было все, что там внутри: тысяча приборов, миллион циферблатов. Бедные, бедные, как они только не запутаются!

Я посмотрел на папу. Вот кому бы, наверное, шла летная форма.

— Ты бы мог стать летчиком?

— Вряд ли.

— Значит, ты трус?

— Нет. Просто высота не моя стихия. Это разные вещи.

Слева от нас у окошка сидел совсем еще молодой летчик и ел пирожок.

— Многие боятся высоты, — сказал он. — Моя жена, например, как только выйдет на балкон, так сразу у нее головокружение. Представляете?

— Очень даже представляю, — сказал папа. — Но если она не летчица и не верхолаз, это не страшно.

— Нет, нет. — Из-за шума моторов летчику приходилось кричать. — Моя жена занимается кибернетикой. Представляете? Пишет кандидатскую диссертацию.

— А вы что-нибудь понимаете в ее работе?

— Боже сохрани! — радостно закричал летчик. Позади нас было свободное кресло, и он пересел. — Я взял одну ее книжку. Представляете? Китайская грамота. Буквально китайская грамота. Иногда мне кажется, что она и сама ничего не понимает, а только делает вид.

— Это бывает, — сказал папа. — Одна моя приятельница когда-то, еще в тридцатые годы, занималась педологией. Я был уверен, что это лженаука, а она на этом основании считала меня недостойным ее руки.

Летчик с трудом дослушал папину фразу и опять заговорил про свою жену и про какого-то Володю Пономарева, который с ней занимается.

— Представляете, я не имею над ней власти. А он имеет. Он может сказать: «Не ходи причесываться», и она не пойдет. Представляете? Это меня очень убеждает. Если женщина из-за каких-то занятий способна пропустить очередь в парикмахерской, значит, это серьезно. Ага! Вот и Хабаровск! Ну, я пойду. Мне пора.

— Спасибо за компанию, — сказал папа.

К Хабаровску мы подлетели поздно вечером, и я видел его только сверху. Очень большой город. И красиво. Папе тоже понравился.

— Смотри, сколько огней. Фейерверк. Иллюминация. А в Москве больше? — спросил я.

— Посмотришь. Кстати, ты голодный?

— Частично.

— Придется запастись бутербродами. Поужинать не успеем. По расписанию вылет через двадцать минут.

Но нам повезло. Когда мы вошли в аэровокзал, по радио как раз объявляли, что наш рейс задерживается почти на два часа. И мы отлично поужинали в ресторане.

Мы поселились в гостинице «Турист», возле ВДНХ. Сначала нам сказали, что мест нет, а потом велели подождать и утром дали хороший двухместный номер.

Пять дней с утра до вечера мы бегали по Москве высунув языки. В голове у меня все смешалось, я уставал ужасно. А папе хоть бы что. Он как-то даже помолодел. И походка у него стала другая — легкая, беззаботная.

— Вот для меня отдых, — говорил он. — Лучше всяких курортов. Кстати, ты знаешь, что сегодня у меня день рождения?

— Разве?

— Не прикидывайся, не прикидывайся. Надеюсь, ты купишь мне подарок? Мне сейчас нужно в министерство сходить. А ты не теряй времени зря. До четырех часов у тебя полная свобода.

— Что я должен делать?

— Что хочешь.

И вот я брожу по Москве. У меня три рубля, полно мелочи да еще и делая десятка — это папа подложил мне незаметно, чтобы я нашел ее и купил подарок.

Подарок я уже придумал. Папа любит пить крепкий чай, который он заваривает прямо в большой чашке, а потом из нее пьет.

Можно здорово сэкономить. За мелочь я пообедаю пирожками. На три рубля куплю красивую чашку и в «Детском мире» сделаю на ней надпись, а папину десятку положу в чашку и так отдам.

Хорошо бы, конечно, найти голубую чашку, как у Гайдара. Папе очень нравится этот рассказ. Но голубые чашки почему-то самые некрасивые.

Еще совсем рано, магазины только что открылись, и в том отделе, где продается чайная посуда, я единственный покупатель. Все три продавщицы и даже кассирша стараются мне угодить.

— А вот смотри, какие цветочки. Это же чудо. А? Не пойдет?

Они надо мной немного подсмеиваются, но мне это даже нравится.

— Наверное, твой папа художник, — говорит кассирша, — художникам никогда не угодишь. А сколько ему лет, твоему папе?

Напрасно, конечно, я объяснял им, зачем мне нужна чашка, но теперь уже ничего не поделаешь.

— Ему ровно пятьдесят лет. Круглая цифра. А то бы я, может, так и не старался.

— Да, — говорит высокая красивая блондинка, немного похожая на Сашу, — юбилейная дата, тут нужно что-нибудь особенное. У тебя сколько денег?

— Хватит.

— Ну тогда подожди.

Она уходит куда-то за перегородку и возвращается как раз с тем, что мне нужно. Это огромная темно-синяя, почти черная чашка с большим оранжевым цветком и такое же огромное блюдце.

— Ну как?

— Здорово. Прямо очень, очень здорово!

— Смешной какой мальчишка, — говорит блондинка, постукивая карандашом внутри чашки, — два рубля восемьдесят копеек. Что, дорого?

— Нет, ничего. Я иду в кассу.

— Уверена, что ты не москвич, — говорит кассирша, подавая мне чек и сдачу.

— Почему? Я плохо одет?

— Нет. Просто московские мальчишки никогда так не разговаривают.

Постепенно в магазин набивается народу, и продавщицы становятся совсем другими. Мне хочется еще раз поблагодарить блондинку, но ей уже не до меня.

Я подаю ей чек. И она говорит деревянным голосом, не глядя на меня:

— На выдачу вон туда.

— Спасибо.

Никакого ответа. Она уже совсем не похожа на Сашу.

Как ловко, как красиво работает этот человек! В большом магазине маленькая кабинка, вроде будки телефона-автомата. Немолодой уже мужчина, чисто выбритый и гладко, аккуратно причесанный, сидит в этой своей будке и красивым почерком выводит на чьей-то цветочной вазе: «Дорогой бабушке в день ее…»

— Ну, ты уже надумал?

— Надумал. Но у меня хватает денег только на три слова.

— День рождения?

— Угу!

— Ваза?

— Чашка.

Человек с минуту думает, колеблется, а потом говорит:

— Напиши на бумажке и положи внутрь. Это тоже приятно.

— У меня нету ручки.

Человек дает мне ручку и маленький листок.

— Только ты не стой здесь. Ты ж меня заслоняешь. Я написал хорошо. Я написал так:

Немного нескладно, конечно, и нет про первое апреля, но папа будет доволен.

Интересно бы знать, который час. Мне неудобно было спрашивать у прохожих, и я пошел к «Центральному телеграфу», чтобы посмотреть на электрические часы.

Было только пять минут первого. Здорово рано. Можно что-нибудь придумать. Например, можно доехать на метро до станции Таганской, найти там Товарищеский переулок и посмотреть на дом, в котором живет Костя. А может быть, он уже вернулся из командировки? Мало ли что!

Мне вдруг очень захотелось его увидеть, и я быстро сбежал по ступенькам и пошел в метро.

Уже под землей, в том переходе через улицу Горького, который ведет в разные стороны и в метро тоже, я купил два пирожка с мясом, один из которых оказался с повидлом.

Хорошо, что я начал не с него. У меня вышло два блюда. Второе и третье.

«Везет же человеку», — подумал я. Настроение у меня стало совсем хорошее, А когда уже у входа в метро я попробовал попить газированную воду из автомата и у меня получилось, — это было как подарок. Совсем нипочему, просто так я вдруг почувствовал себя старым московским жителем, который все знает, ничему не удивляется и ничего не боится.

Подумаешь, проблема — эскалатор! Раньше мне все казалось, что в самом низу, где сходят, эта черная быстро бегущая лестница может захватить мой ботинок, и я сильно прыгал. А теперь совсем другое дело. Спокойно, как все, я съехал по эскалатору и ни разу даже не посмотрел под ноги.

Мне очень поправились Таганская площадь и все улицы и переулки, которые возле нее.

Здесь тоже людно, много машин, много шума. Но в домах и в деревьях, в том, как одеты прохожие, и в том, как они ходят, есть что-то знакомое, спокойное, почти благовещенское.

Без труда, раза два только спросив дорогу, я нашел Товарищеский переулок и тот дом, номер которого Костя указал в обратном адресе. Недалеко от дома была булочная. Вот сюда, наверное, они ходят за хлебом.

В булочной пахло свежим, горячим хлебом.

— Вы крайний в кассу?

— Нет, я просто так.

— Ишь ты! Так! Знаем мы вас, шантрапа проклятая.

Сердитая большая старуха в синей железнодорожной шинели сильно толкнула меня локтем и переложила в другую руку свою розовую пластмассовую корзину.

Наверное, она подумала, что я жулик.

От запаха хлеба мне опять захотелось есть.

Я отошел к большому чуть запотевшему окну и вдруг увидел папу.

Он стоял на противоположной стороне улицы, совсем недалеко от Костиного дома, и делал вид, что читает газету.

Он стоял долго, минут, наверное, сорок. А потом посмотрел на часы, положил газету в карман и быстро зашагал в сторону метро.

Хотя я его сразу узнал, и шапку его, и пальто, но когда он уходил, то со спины мне показалось, что это кто-то другой. Неужели он такой старый? Неужели он так горбится?

Рядом со мной стоял какой-то мальчик и ел булку. На руке у него были часы. Я посмотрел. Было уже около трех.

Когда я пришел в гостиницу, папа сидел а номере и брился, сидя перед зеркалом, которое высоко и неудобно висело на стене.

— Обедал?

— Не очень.

— Сейчас пойдем поедим. Ну как насчет подарка?

— Нормально. Только я не знаю, может, тебе не понравится. Сейчас отдать?

— Ты истратил все деньги?

— Конечно.

— А что ты купил?

— Пневматическую мясорубку. Знаешь, как удобно. Раз, два — и уже котлеты.

— Нет, серьезно.

— Это секрет.

— Деньги у нас летят, как птицы.

— Не хватит на обратную дорогу.

— Хватит. Сегодня пойдем в оперный театр. Советую тебе почистить ботинки.

— А чем?

— Там, в коридоре, сидит чистильщик. Возьми пятнадцать копеек и ступай.

Настроение у папы было неважное.

Я незаметно положил пакет с чашкой и блюдцем под свою подушку и пошел чистить ботинки.

Чистильщик, молодой еще, очень черноволосый мужчина, глянул на мои ботинки и сказал:

— Новые покупать надо.

— Это не так просто.

— Почему?

— У меня ноги особые. По семь пальцев.

— Врешь! — Чистильщик посмотрел на меня с недоверием и улыбнулся.

Я тоже улыбнулся. Было в нем все-таки что-то приятное.

— Ну-ка покажи, — папа внимательно оглядел мои ботинки. — Великолепно! Высокий класс! Фли-ибустьеры и авантюри-исты…

Чисто выбритый папа преобразился. От плохого настроения не осталось и следа. «Бригантину» он поет только в лучшие свои минуты.

— Да, — сказал он, — я знал одного человека, который вообразил себя поэтом. Ты знаешь, это было очень смешно.

Я посмотрел на свою кровать. Конечно же, папа лазил под подушку.

— Это еще что! — сказал я. — А вот я знал одного человека, который имел странную привычку по нескольку часов стоять на улице и делать вид, что он читает газету. Там, в чашке, было десять рублей. Ты взял?

— Да! Я их национализировал. Терпеть не могу шпионов. И если я тебя приглашаю в ресторан, то только в целях экономии. Давать бал дома всегда дороже.

— Чепуха, — сказал я. — Хватит нам на сегодня оперного театра. Давай сюда десятку. Я тебе сейчас прямо сюда такой обед доставлю, что ты закачаешься. Да еще и сдачи принесу.

— Сдачу можешь взять себе, — сказал папа, — как всякий меценат, я хочу, чтобы мой поэт ни в чем не нуждался.

Мы пошли в оперный театр. Папа выдавал красоту. Он побрился, погладил брюки. И вообще я заметил, что внешний вид очень зависит от настроения.

— Квадрига! — сказал он про лошадей, которые стоят на крыше театра. — Четверка, говоря другими словами.

В этот день была не опера, а балет. Что-то из жизни чертей. Больше всего мне понравилось оформление.

Я не могу сказать, что все остальное меня не интересовало. И музыка была красивой, и танцевали, наверное, хорошо. Но папа — странный человек. Он действительно составил мне такую программу, что я уже ни от чего не могу получить удовольствие. За те пять дней, что мы в Москве, мы побывали: два раза в театре Образцова, два раза в театре «Современник», в Третьяковской галерее, в Оружейной палате, в каком-то городке, куда надо ехать электричкой и где стоят роскошные дворцы очень знаменитого не то графа, не то князя. Кроме того, несколько раз мы ходили в кино, осматривали Выставку достижений народного хозяйства. И это не все. Был еще целый ряд мероприятий, которых я уже и не помню, В голове у меня все перемешалось, сил никаких нету. И теперь вот я сижу в Большом театре, смотрю, как танцуют черти, и мне хочется только одного — чтобы скорее все это наконец закончилось.

В перерыве мы пошли в буфет. Там все было очень интересно. На маленьких столиках стояли бутылки с пивом и лимонадом, много закусок.

Каждый брал, что хотел. Я съел четыре бутерброда с красной икрой, а папа только пил пиво и смотрел по сторонам.

— Одни иностранцы, — сказал он, — прямо нашествие.

— Где ты видишь?

— А ты прислушайся.

И действительно, почти за всеми столами разговаривали не по-русски.

Недалеко от нас совсем одна за столиком сидела высокая черноволосая девушка с незажженной сигаретой в руке и прислушивалась.

Мне это было неприятно, и я сказал папе, что пора идти.

— Пора, — сказал папа, — мне еще покурить надо. Сейчас рассчитаемся и пойдем.

Но официантка не подходила. Прямо хоть лови ее. Мы могли просто встать и уйти. Я сказал папе.

— Ты думаешь?

— Уверен.

— А вот давай попробуем.

Мы встали из-за стола, и тут же к нам подошла женщина в белом фартуке.

— Четыре икры, два пива.

Вот это работа! Она даже как следует не посмотрела на стол.

Сразу видно, что папа не первый раз в этом театре. Он не стал курить там, где все, а повел меня куда-то вниз, к гардеробу. Мы сели на длинный диванчик. Вдоль стены стояло еще несколько таких же диванчиков. Кроме нас, никого не было.

— Когда-то я очень любил балет, — сказал папа, — вот здесь, в этом театре, я познакомился с твоей мамой. Она тоже любила балет. А тебе не нравится?

— Я просто устал. Всего очень много. У меня уже несварение желудка.

— Грамотный какой, — сказал папа, — скоро будешь говорить: «Мы — медики». Ты видел этот дом?

— Видел.

— А где ты был, когда я читал газету?

— Почти напротив. В булочной. Дом, наверное, скоро снесут. Получит квартиру в новом районе. Ты думаешь, он, правда, в командировке?

— Все может быть.

— А как тебе чашка?

— Больше всего мне нравится, что она с блюдцем. Оно такое большое. Очень приятно.

Второй звонок. Папа сидит, курит.

— Может, не пойдем?

— Можно и не пойти.

— Знаешь, у меня есть идея.

— Ну?

— Сегодня последний вечер. Давай немного побродим по Москве. Можно до самой гостиницы дойти пешком. Очень интересно.

— Да, да, — сказал папа, — очень интересно.

— Ты грустный?

— Нет, просто на меня нахлынули воспоминания. Все-таки мы с тобой очень разные люди, а? Как ты считаешь?

— Не знаю. Я об этом не думал.

— Даже не разные, — сказал папа, — а, понимаешь?.. Как бы тебе это объяснить… Сейчас ты такой, как я сейчас. Но в твоем возрасте я был совсем другой.

— Лучше?

— Не знаю. Во всяком случае, моложе. Вот ты часто говоришь «не знаю», и тебе хоть бы что. В мои времена нужно было быть очень незаурядным человеком, чтобы так походя говорить «не знаю». И я привык. Это даже уже не привычка. Это вошло в кровь. Понимаешь? Считалось, что каждый что-то знает наверняка. И не только для себя, а для всех. «Ах, ты со мной не согласен? Тем хуже для тебя». Друзья были обязательно из единомышленников. А ты вот когда рассказываешь про Гришку Зайца, мне даже иногда становится неприятно. Ведь он, в самом деле, глупый человек.

— Ну и что?

— Да нет, ничего. Теперь я, конечно, тоже понимаю относительную ценность ума. Но я ведь много прожил. Я старый человек. По моим понятиям, тебе должна нравиться Светка Мокрина, Славка, в конце концов. Даже Васька. Он же интересный человек!

— Мало ли что! Пускай себе!

— Да, да, — сказал папа, — ну, хорошо. А я, по-твоему, что такое? Как там я прохожу по твоей системе?

— Да ну тебя, в самом деле! При чем тут система? И вообще…

Тут только я заметил, что недалеко от нас, прислонясь к мраморной стене, стоит та самая черноволосая девушка и прислушивается.

В руке у нее была уже горящая сигарета, в она так нахально смотрела на нас с папой, что помимо воли я высунул язык и скорчил рожу.

— О-ля-ля! — сказала девушка и тоже высунула язык.

— Странный способ кокетничать, — скачал папа, — это наверное, что-то очень современное?

— Говорите медленнее. — сказала девушка, — я плохо понимать. Я очень плохо понимать. Извините.

Балет шел полным ходом, а мы втроем сидели в буфете, пили пиво, и папу несло, как никогда.

Сначала девушка пыталась говорить по-русски. Она говорила с большим трудом, и мы ей помогали.

— Я хотеть…

— Я хочу.

— Да. Спасибо, Я хочу… — Она пощелкала пальцами. — Сознавать, да? Как это по-русски? Узнавать, да?

— Говорите по-английски, — сказал папа, — только не очень быстро.

Дальше я уже мало что понимал. Одно дело — читать книжку, а другое — слушать.

Сначала папа очень старался, выбирая слова. Наверное, ему хотелось говорить грамотно.

Несколько раз девушка смеялась. Но непонятно было отчего, то ли папа острил, то ли делал смешные ошибки.

Поочередно тыча в меня пальцем, они между собой выясняли какой-то спорный вопрос. Папа горячился: «Образцов. Третьяковская галерея. Оружейная палата… О! Пять дней — это много».

Но девушка считала иначе.

Тогда папа заговорил о Благовещенске: «телевизор, книги, музыка, театр».

Хотел бы я знать, когда это мы ходили в Благовещенский театр.

— Да, конечно, он говорит по-английски.

Речь шла обо мне.

Все-таки папа хитрый. Он знает, как надо демонстрировать подопытного кролика.

— Скажи, пожалуйста. — Пауза. — Есть ли в нашем родном городе белые медведи?

Это, конечно, говорится по-английски, внятно и не торопясь, как на диктанте.

Доставить папе удовольствие проще простого. Никаких новых слов. Достаточно фразу про медведей из вопросительной превратить в отрицательную. Задачка на уровне детского сада. Но мне не хочется доставлять папе удовольствие, и поэтому я говорю на чистейшем английском языке в духе Гришкиного сочинения про-осень:

— Да, у нас есть белые медведи. Их много. Они кусают людей. Люди их убивают.

Папа все-таки не выдержал и засмеялся.

Девушка тоже засмеялась.

— О! Юмор! Юмор!

Кончился второй акт, кончился антракт, и мы все сидели, и только когда раздался второй звонок, девушка встала.

Она долго что-то говорила папе, а потом мне. Но я ничего не понял, кроме «до свидания». Это она сказала по-русски.

— Ну что, поехали домой?

— Поехали… Неужели тебе не хочется пройтись по Москве?

— Вообще-то хочется, — сказал папа, — но мне кажется, что я начинаю идти у тебя на поводу. Боюсь, что это унижает мое отцовское достоинство.

— Ты думаешь?

— Мне так кажется.

— А ты плюнь.

— Ну что ж, — сказал папа. — Я, пожалуй, так и сделаю. Ты знаешь, что она говорила?

— Ну?

— Приглашала в гости. Она живет где-то недалеко от Лондона.

— Могла бы дать адрес и поточнее.

— Ничего, — сказал папа, — в этом отношении мы в расчете. Я тоже пригласил ее в Благовещенск и тоже в общих чертах. Это же форма вежливости. Ну ладно, пошли.

Всю дорогу, пока мы летели от Москвы до Благовещенска, я был занят своими мыслями, и они мне казались такими умными и такими странными, что я даже не понимал, откуда они берутся.

Я давно знаю, что хорошо, когда одна мысль вытекает из другой. У меня ничего ниоткуда не вытекало, но все равно было хорошо. Совсем нипочему я вдруг вспомнил Касьяныча и его слова, что я способный. Потом стал думать про Сашу, про Гришку Зайца… Жалко, что он уходит в вечернюю школу.

У Гришки отец — знаменитый краснодеревщик. Хорошо быть краснодеревщиком! И логопедом хорошо… И вообще хорошо бы чем-нибудь заняться. Если бы я, скажем, работал на заводе и учился в вечерней школе, у меня бы даже учеба лучше пошла. Э-эх! Н-да!..

Удивительное ощущение. Я как бы дважды летел: по небу в самолете и второй раз в самом себе. И это второе небо было шире того первого, и все это как-то очень было связано с Москвой и, главное, с папой. Но как, я и сам не понимал. Что-то во мне произошло. Что-то переменилось.

Вот он, папа, тут, рядом, и ничего не знает. Раньше я не мог бы так. Мне казалось, что если я что-то не говорю ему, то это нехорошо. А теперь я думал о себе и о нем сам, один, и мне не было стыдно.

— Что с тобой?

— А что?

— От тебя прямо током бьет. Ты что, нервничаешь?

— Нет, я просто думаю.

— Вот как, — папа посмотрел на меня с любопытством, — ну что ж, давай, давай! Это полезно.

И началась весна. Такая весна, что даже сказать невозможно. Первый раз в жизни я ощутил ее всем телом, всем существом.

Наверное, все-таки везение зависит от настроения. В эти дни мне все удавалось. Во-первых, я помирился со Светкой, во-вторых, подтянул хвосты по химии, по истории и по русскому. Папа опять разрешил мне ходить на завод. Увидев меня, дядя Федя зацвел:

— Стой, кто идет?

— Свои, свои, шпионы.

— Бонба есть?

— Дома забыл.

— Ах ты, раззява!

Даже Васька стал со мной разговаривать.

Начал, правда, как всегда, я.

— Ну что ты, дурак, кривляешься? Перестань! Ты же знаешь, как я к тебе отношусь!

Васька помолчал.

— А где твой брат?

— Он уехал в Москву.

— Яков Борисович умер, — сказал Васька, — на той неделе похоронили.

— Кто ему делал операцию?

— Профессор какой-то…

— Да…

Единственный человек в классе, который стал ко мне хуже относиться, это Славка. Я ему ничего плохого не сделал и он мне. Но он меня почему-то невзлюбил, и я отвечал ему тем же. Это даже не выражается ни в каких действиях, ни в каких словах. Но я всегда чувствую, если бы у него была возможность стать мне поперек дороги, он стал бы.

Раньше такое чувство очень портило бы мне жизнь. А теперь хоть бы что. Даже интересно.

Иногда мы разговариваем.

— Ну как дела? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечаю я.

— Ты куда после восьмого?

— На завод.

— К папе под крылышко? Деньгу заколачивать?

— Не в деньгах счастье.

— А в чем?

— Ты все равно не поймешь.

— Ну да, конечно. Куда нам. Мы же в Москве не бывали. Как это тебя Гришенька отпустил, а? По знакомству?

Славка смотрит на меня и улыбается.

На кого-то он очень похож. А вот на кого, убей — не пойму.

Та самая соседка, с которой мы с Лигией так нехорошо разговаривали в прошлом году, вдруг воспылала ко мне симпатией.

— Как ты вырос, — говорит она, — как возмужал! Просто душа радуется.

— Спасибо. Вы тоже хорошо выглядите!

— Какой там! Старуха я уже, одним глазом в могилу гляжу. Вот давеча, как вас не было, женщина к вам приходила. Такая складная да наряженная. Все ноги наружу. Я-то и в молодости такой не была. Чай папина знакомая?

— А какая она из себя?

Соседка стала описывать, и я понял, что это Саша.

— А что она говорила? Может, записку оставила?

— Да нет вроде! Походила тут по двору, повздыхала. Все, видно, надеялась папу твоего повидать. Видный мужчина, дай ему бог здоровья.

— А при чем тут папино здоровье? Это Костина знакомая. Саша ее зовут.

— Хорошие нынче знакомые, — сказала соседка. — Костя уехал, а она все ходит, ходит… Ну ладненько, побегу. Дела у меня, блины я поставила.

Соседка эта живет одна. Когда-то у нее был муж. Я его помню. Вечно у них были ссоры, по-моему, он ее даже бил. Он нигде не работал, но часто выпивал. Один раз пропил соседкину доху. Шуму было — до невозможности.

А потом сосед куда-то пропал. Его долго не было, Я даже про него забыл и так бы, наверное, никогда и не вспомнил, если бы не новый крик во дворе. Соседка плакала и кричала так, что выбежали люди со всех квартир, со всех этажей.

Оказывается, муж ее утонул. Поехал куда-то, устроился сплавщиком и утонул.

С тех пор она живет одна. Работает где-то уборщицей, кроме того, ей помогают сыновья. Их четверо. Все они живут где-то на Курилах и хорошо зарабатывают.

Я бы, конечно, никогда не узнал все это. Но когда у меня с соседкой были столкновения и папа страшно на меня напустился, говоря, что стыдно обижать бедную одинокую женщину, Костя вдруг за меня вступился и стал говорить, что не такая уж она бедная.

Костя умел общаться с соседями. В доме его уважали, а может быть, даже любили. Он первый всегда шел на субботник по уборке двора. Вместе со всеми разбивал весной клумбы. Возил кому-то на мотороллере картошку.

Наверное, все это хорошо. Но я так не умею. Конечно, клумбы разбивать весной я пойду. И все, что будет нужно сделать по двору, сделаю. Но никогда, никакими силами я не заставлю себя спросить у кого-нибудь из соседей, как его здоровье, как дети или что-нибудь в этом духе.

Папа говорит, что это у меня от молодости, но я не уверен.

И вообще теперь я часто не соглашаюсь с папой. Сначала я думал, что это будет его злить. Но ничего подобного. Он даже не удивляется. Как будто так и надо. Как будто так было всегда.

Многое теперь я делаю по своему почину. Решил купить хорошую пластинку и купил.

Вечером папа надел очки и долго рассматривал новую пластинку.

— Почему Бах? Начинать надо с чего-нибудь полегче. Например, с Мендельсона. Знаешь, какая музыка!..

— Так нету же.

— А куда торопиться? Будет. Ты пока без меня не покупай. С деньгами у нас туго. Ты знаешь, где я взял на поездку в Москву?

— Одолжил, наверное.

— Вот именно. У Касьяныча. А он ведь с живого не слезет. Он такой…

— Как всякий богач.

— При чем тут богач? Он — касса взаимопомощи.

— Большой начальник.

— А что ты думаешь? Большой. — Папа помолчал. — Но я больше.

— Да? А кто ты такой?

— К твоему сведению, председатель завкома. С позавчерашнего дня.

— Ты доволен?

— Вообще-то да. Во-первых, меня избрали единогласно. Приятно, что ни говори. И, во-вторых, мой предшественник был очень достойный человек. Блестящий инженер-практик. Голова! И вообще… Кстати, ты не забыл, что скоро у тебя день рождения?

— Я об этом как-то не думал.

— А о чем ты думаешь? Может быть, об экзаменах?

— И об экзаменах.

— Ну и какие ты можешь взять на себя обязательства? Какие у тебя будут оценки?

— Не знаю. Средний балл, наверное, три с половиной, три и шесть десятых…

— Не густо, не густо! А что так?

— Ничего. Девятый класс я кончу получше. Только не здесь. В вечерней школе…

Самое смешное, что о вечерней школе я и не собирался говорить. Это сказалось как-то само собой.

Как и следовало ожидать, папа немного рассердился.

— Ты брось это! Никаких вечерних школ. И вообще я не люблю глупых разговоров. А день рождения отпраздновать надо.

— Вдвоем? Что за интерес?

— А может, и не вдвоем. Это мы еще посмотрим.

Я сдал экзамены гораздо лучше, чем можно было рассчитывать. Средний балл у меня четыре и две десятых.

— Хорошо, — сказал папа, — будешь иметь подарок.

— Большой?

— Нормальный.

— Знаешь что, купи мне часы. Мне очень хочется.

Почти все ребята будут учиться дальше. На работу идет только Гришка и еще один парень, Володя Бакланов. В отличие от Зайца он учится хорошо. Люда Симак «мечтает» о педучилище. Это совсем маленькая, очень смешная девушка. Всегда она о чем-то «мечтает».

«Мечтаю сегодня пойти в кино. Мечтаю, чтоб ты провалился». И так далее.

Братья Сазоновы собиралась в техникум. Они, конечно, никакие не братья, даже фамилии разные — у одного Сазонов, а у другого Засонов, но еще с пятого класса они дружат, сидят на одной парте и, по-моему, сами уже думают, что они братья. Одного из них мы называем «За», а другого «Са».

— Ну это я еще понимаю, — говорит Славка, — техникум — дело. Во-первых, настоящая профессия, а во-вторых, всегда можно поступить в институт.

Всех остальных, в том числе и меня, он осуждает.

О Ваське не говорят вообще. У него случай особый, и никто толком не знает, куда это его пригласили. Известно только, что какая-то его задачка попала в Новосибирск, и там Васькой заинтересовались.

Одним словом, летом он уезжает.

Светка Мокрина грустная.

— Я тоже хотела пойти на завод, но папа — против.

— Подумаешь, папа. Пошла, и все.

— Нет, нельзя, — говорит Светка, — он очень расстроится. А ты твердо решил?

— Конечно, твердо.

— Жалко… Некоторые к тебе привыкли. И вообще… Это я говорю как комсорг. Ты не подумай.

— А я и не думаю.

Мне тоже становится грустно.

Вот интересно как получается. Жил, жил. Учился, учился. И хоть бы тебе что! А теперь, когда собрался уходить, вдруг грустно. Не из-за Светки, конечно, а вообще — из-за всех. Но теперь уже поздно. Все решено и подписано.

Уже пятый день я работаю на заводе.

Сначала меня не хотели брать. Начальник отдела кадров — тот самый парень в комбинезоне и в берете — был против.

— Незачем, — сказал он, — никому это не нужно. Брать человека на одно лето — абсурд.

— Я не на лето. Я навсегда.

— Вечерняя школа? Тоже не клад. У нас и так перебор вечерников. В общем, зайди завтра, я посмотрю.

Хотя папа тоже был против моей затеи, я пошел к нему.

— Тебе что? Я занят.

— Я подожду.

Папа звонит по телефону, выслушивает каких-то людей. Смотрит чертежи. И каждым своим словом, каждой интонацией дает мне понять, где я нахожусь. «Здесь люди работают, — как бы говорит он, — здесь не место всяким бессмысленным мальчишкам, которым сегодня может ударить в голову одно, а завтра — другое».

Я сижу. Разглядываю журналы, слушаю, что говорят, и молчу.

Кто кого пересидит. Кто кого перемолчит. Страшно интересная игра.

Наконец папа сдается.

— Ну что там у тебя? Я слушаю.

— Почему меня не хотят оформлять?

— Спроси в отделе кадров.

— Ты им, наверное, что-то сказал?

— Конечно, сказал. Имею я право высказать свое мнение?

— А с моим мнением считаться не надо? Разве я тебе чужой?

— Что? — Папа повышает голос. — Может быть, ты хочешь, чтобы я за тебя похлопотал?

Ну и хитрец! Он хорошо знает, что всякое хлопотание мне поперек горла, поэтому и говорит. Ну что ж, я тоже буду хитрым.

— Да, я хочу, чтобы ты за меня похлопотал. Мне это необходимо.

— Ты что, серьезно?

— Да, я тебя очень прошу.

— Ага! Вот как. Ну хорошо. — Папа страшно злой. — Только имей в виду, мне не так просто будет совместить этот случай с тем, что я думал о тебе раньше. Мне почему-то казалось… А впрочем! Пойдем.

Мы вместе пришли в отдел кадров, и папа сказал:

— Кажется, в механическом у нас есть свободное место?

— Да, — сказал парень, — на третьей операции.

— Вот и оформляйте. Я беру этого молодца. Я за него ручаюсь…

— Но, Евгений Эдуардович, это же…

— Ничего, ничего, — сказал папа. — Пускай!

Что такое третья операция? Чем она отличается от первой или, допустим, двенадцатой?

В первый день меня привели к громадному вертикально-расточному станку, на котором работал какой-то парень огромного роста, с огромными руками и почти черным, всегда потным лицом.

— Тебя как зовут?

— Родион.

— А меня Шура.

— Александр?

— Ну да, Шура. Со школы? Долго ты тут не продержишься.

— Почему?

— А ты попробуй подними заготовку.

Я попробовал.

— Ничего. Заготовка как заготовка.

Это были шершавые чугунные отливки, похожие на маленькие печки с одной большой конфоркой посредине. Каждая печка весила килограммов пятнадцать. Сразу было видно, что Шура давно приспособился. Он ловко хватал печку одной рукой, кидал ее на круглую станину, и она почти что сама попадала двумя прямоугольными выступами под крепежные планки.

— Вот и вся механика. Теперь включаем шпиндель. Раз! Пошла подача. Дошло до упора, выключается само. На-з-зад! Стоп! Все.

Работа была настолько простая, что мне стало обидно. Налаженный кем-то станок, в сущности, сам растачивал конфорки. Их не надо было даже замерять.

— Значит, ты тут физическая сила, и все.

— Почему я? Завтра ты тоже будешь. Вон твой станок, видишь? Точно такой же. Копия.

Мой первый рабочий день. Что я чувствовал? Все сразу. И радость, и гордость, и уныние. Непонятно, зачем я учился у Касьяныча. Здесь ничего этого не нужно. Способности? Их тоже не нужно. Любой человек, прямо с улицы, если он постоит один день возле Шуры, на другой день будет делать то же, что я. И может быть, даже лучше меня. Для того чтобы работать хорошо, у меня не хватает физической силы. Я никогда не смогу работать так быстро, как Шура.

Да, но у меня есть смекалка. Смекалка — великое дело. Первое, что приходит в голову, — механизировать подачу заготовок.

— Было, было, — говорит Шура, — не помогает. Такого тут нагородили, страх и ужас. Я за смену сто — сто десять даю, а они чуть за пятьдесят перевалили. Устаешь?

— Устаю.

— Ничего. Неделю перемаешься, а там лучше пойдет. Ну-ка дай! — Он щупает мои мускулы и морщится. — Кисель! Каша! Одной рукой можешь? Не можешь? То-то же.

Я на него не обижаюсь. Действительно, кисель.

А с папой у нас холодная война.

Когда я прихожу с работы, он уже дома.

— Скажи, пожалуйста, где у тебя маленькая сковородка?

Папа демонстративно готовит ужин.

Помогать ему нельзя ни в коем случае. Разыгрывается большой, сложный спектакль. Моя роль в нем точно обозначена. Я малолетний тиран, почти вампир. Чем ближе я к этому образу, тем папе приятней.

Пока я в ванной пытаюсь отмыть руки, он успевает сделать многое.

— Тружеников просят за стол.

Стол накрыт по всем правилам. Пюре приготовлено на высоком уровне. Может быть, следовало бы сделать его немножко жиже, но это уже мелочи.

— Нет, почему же, — говорит папа, — хорошо, что сказал, на следующий раз я обязательно учту.

Следом за пюре появляется консервированный компот и пирожные.

— Что за пир, — говорю я, — по какому это случаю?

— Ну как же, как же, — говорит папа. — В нашем доме большое событие. Некоему Родиону Муромцеву надоело влачить нищенское существование, и он, мужественно бросив школу, решил стать кормильцем и вообще главой семьи.

— Ну дальше! Что ты не говоришь дальше?

— Скажу, скажу, не беспокойся. Вот только допью компот. Как всякий иждивенец, я люблю произносить речи.

И действительно, он допивает компот и, постучав ложечкой по стакану, продолжает:

— И что же мы имеем на данный момент? Грандиозные достижения. Сегодня, за один только день, наш герой заработал сорок, а может быть, даже все шестьдесят копеек. А? Что, может быть, я не совсем прав?

— Нет, почему же, ты всегда прав.

— Не надо лжи, — говорит папа. — Будем мужчинами, посмотрим правде прямо в глаза. Я эгоист. Деспот. Да и вообще, где это видано, чтобы отец желал сыну добра?

— Не понимаю, чего ты от меня хочешь?

— Я? Да ни боже мой, Наоборот. Я готов исполнять каждое твое желание. И больше того — предвосхищать. По-моему, сегодня ты хочешь сходить в театр? Отличный спектакль. Я уже заказал билеты.

— Нет, пожалуй, сегодня я не пойду.

— Может быть, ты устал? Спать хочешь?

— Ужасно!

— Ну, а если бы нужно было идти в вечернюю школу?

— Я бы пошел.

— Слушай, зачем тебе все это? Тебе нужны деньги?

— Нет.

— Тогда что же?

— Не знаю. По-моему, ты должен понимать. Ведь в конце концов неважно, сколько я заработаю. Пусть даже тридцать рублей в месяц. Все равно я буду чувствовать себя человеком. Понимаешь — человеком, а не бесплатным приложением к тебе.

— Н-да! Приложением… Ну ладно, спи, — сказал папа.

— А ты?

— А я пойду погуляю. Подышу. Подумаю.

Касьяныч пришел посмотреть, как я работаю.

— Хорошая цена. Калым, — сказал он.

Увидев Касьяныча, Шура выключил станок и подошел к нам.

— Есть идея? В случае удачи с меня пол-литра.

Касьяныч долго молчал.

— Пуд! Не меньше.

Он взял одну «печку», подержал ее на весу и бросил.

— В чем дело? Почему простой?

Подошел наш мастер. Молодой парень, только что кончил институт. В цехе его называют Кирюшей или Кирюхой.

Касьяныча он недолюбливает. Но Касьяныч работает на заводе давно, а Кирюха — недавно. С этим надо считаться.

— Я ведь просил вас, — говорит Кирюха. — Неужели так трудно не делать ничего через мою голову?

— Голову… — говорит Касьяныч. — Голову… Да! Глаза б мои на вас не глядели.

Касьяныч сердится. Не попрощавшись даже, он идет к выходу, и Кирюха идет за ним следом.

— Подождите минутку. Подождите. Ну что же вы?.. Вот ей-богу!

И все-таки идея Касьяныча воплотилась в жизнь. Мы с Шурой составили бригаду. Один станок не работает вообще, зато второй загружен до отказа. Другой резец. Обороты и подача намного увеличены. Вот это скорость, вот это темп! Деталь обрабатывается ровно столько времени, сколько необходимо Шуре, чтобы подать мне новую заготовку. Когда он устает, мы меняемся местами.

— Нормально, нормально. Давайте, ребята! Если получится, я прямо!.. — С большим штангенциркулем в руках Кирюха стоит среди готовых деталей и страшно переживает. Не меньше, чем нам, ему хочется, чтобы идея Касьяныча оказалась правильной. — Если мы выдадим хотя бы двести штук…

Смешной какой парень. Конечно, выдадим. Только что кончился обеденный перерыв, а у нас уже больше сотни.

Я, конечно же, устаю. Но совсем не так, как раньше. Вчера с большим трудом еле-еле я сделал пятьдесят печек, и к концу смены так выдохся и скис, что даже папа пожалел меня и не стал разыгрывать комедию.

А может быть, ему просто надоело. Своих забот хватает. На работе у него что-то не ладится. И кроме того, он опять ввязался в какой-то конкурс. Почти каждый вечер сидит до двух-трех часов, а утром чуть свет будит меня, и мы идем на завод.

Это приятно, что он меня будит. Но неприятно другое. Какая-то кошка пробежала все-таки между нами. Ни за что бы он раньше не стал скрывать от меня свои неприятности.

— У тебя что-то случилось?

— Нет. А почему ты решил?

— Мне так кажется.

— Мало ли что может показаться.

Больше ни слова. Ты сам по себе, я сам по себе. У каждого свои беды, у каждого свои радости. Никаких разговоров, никаких вопросов. Работаешь? На здоровье.

От Кости пришло письмо.

Папа читал письмо, сидя за столом, а я стоял у него за спиной и тоже читал.

— Ну, так что же мы ему будем отвечать?

— Я бы послал ему денег.

— А сколько ты бы послал?

— Рублей двести.

— А почему не шестьсот?

— А где ты возьмешь шестьсот?

— А где я возьму двести? Флибустьеры и авантюристы… Ты хочешь спать?

— Нет, не очень.

— Пойдем, может, прогуляемся, а? Подышим, подумаем. Дядя! — И в первый раз за долгое время он засмеялся.

В воскресенье на улице я встретил Светку. Что-то в ней очень изменилось. Я хотел ей это сказать, но не успел раскрыть рта, как она то же самое сказала про меня.

— Ты совсем другой. Я тебя даже не узнала. Повзрослел, что ли?..

— Еще бы. Вот ты станешь дядей, тоже повзрослеешь.

— Почему дядей?

— Ну тетей.

— Я и так тетя. У меня целых две племянницы. Старшей девятнадцать лет.

— Больше чем тебе? Разве так бывает?

— Конечно.

— Ты тоже изменилась.

— У меня новая прическа, — сказала Светка. — Современная. Это знаешь, кто мне сделал, — Лигина мама. Великолепный мастер. Но, к сожалению, она уезжает. А как тебе нравится мое платье?

Я посмотрел. Платье как платье, только короткое и пояс ниже, чем полагается.

— Современный фасон. Теперь все так носят.

— А твоя мама?

— У меня нет мамы. Ты же знаешь.

— Откуда? Я вообще про тебя ничего не знаю.

— Конечно, — сказала Светка, — ты ведь никогда никем не интересовался.

— А ты?

— Во всяком случае, про тебя я все знаю. Я даже знаю, на ком хочет жениться твой папа. На Васькиной двоюродной сестре. Правильно?

— Хочешь, я тебя укушу?

Светка улыбнулась.

— Почему?

— Потому, что женщин бить не полагается.

— Дурак ты, — сказала Светка. — Я-то при чем? Это же все знают. Это Славка говорит. Какая-то его родственница живет в вашем доме.

— Ах вот оно что! В таком случае мне придется укусить Славкину родственницу. Пойдем купаться?

— Я бы пошла, — сказала Светка, — но у меня нет купальника. То есть дома, конечно, есть…

— Ну сбегай.

— А ты не хочешь меня проводить?

— Не знаю. А ты хочешь?

— Мне все равно.

— Ну тогда сбегай сама. А я окунусь. Жарко очень. Я буду возле лодочной станции. Приходи.

— Ладно, — сказала Светка.

Но она не пришла. Я подождал часов до шести и пошел домой.

«Вот дура, почему она не пришла? Покупались бы вместе, поговорили… Главное ведь — обещала. Никто ее за язык не тянул. Не хочешь приходить — так и скажи».

Настроение у меня было неважное. Ужасно не люблю, когда меня обманывают.

Интересно, что делает папа. В последнее время он опять стал ходить в бильярдную. Отношения у нас как будто хорошие, но есть какая-то трещина а залепить ее невозможно.

— Устаешь?

— Вообще-то да.

— Может быть, похлопотать, чтобы тебя перевели на легкую работу?

— Разве я боюсь работы?

— Да уж не знаю. Во всяком случае, чего-то ты боишься. Может быть, ты боишься, что я не смогу тебя прокормить? И действительно, мало ли что может случиться. С неудачниками всякое бывает. Верно ведь?

В таких случаях я всегда молчу. Не стану же я ему объяснять, что я вовсе не считаю его неудачником. И что, если бы он действительно был неудачником, для меня это не имело бы никакою значения.

Косте мы послали триста рублей. Вместе с той суммой, которая ушла на поездку в Москву, для нас это много.

Интересно, сколько я заработаю в этом месяце? Шура зарабатывает каждый раз больше сотни. С тех пор как мы воплотили идею Касьяныча и составили бригаду, дела у нас пошли хорошо, считается, что я тоже перевыполняю норму.

Кирюха страшно доволен нашей бригадой. Кроме того, ему хочется поближе сойтись с Касьянычем. Поэтому сразу же после получки он хочет устроить маленькую вечеринку, Касьяныча должен пригласить я. Мне это приятно. И то, что у нас будет вечеринка, мне тоже нравится. Плохо только то, что все это я почему-то не могу рассказать папе. И хотя по мне ничего не видно, он как-то чувствует, что у меня есть от него секреты, и это его злит.

— Знакомое явление, — говорит он. — Идешь по Костиным стопам? Ну что ж, валяй, валяй. Посмотрим, чем это кончится.

О Косте теперь он говорит часто и почти всегда с раздражением.

Ему нравится, что внука назвали в его честь, но если я начинаю говорить об этом, он злится.

— Исаак родил Иакова. Жена родила Евгения. Могу я, наконец, знать хотя бы ее имя, черт возьми.

Раньше я с удовольствием шел домой и без всякого удовольствия в школу. Теперь все наоборот. Каждое утро я просыпаюсь с радостным ощущением от того, что надо идти на завод. Первая половила дня — чистое золото. Мы с Шурой очень как-то сошлись. Работается весело, хорошо. В обеденный перерыв мы оба бежим в заводскую столовую и, в бешеном темпе проглотив обед, сломя голову несемся в красный уголок, чтобы до гудка успеть еще сыграть пару партии а шашки. Иногда приходит Кирюха, я мы играем втроем, на высадку.

После гудка работается так же. Все хорошо. Но когда я вспоминаю, что скоро надо идти домой а как-то непонятно, по-глупому разговаривать с папой, настроение у меня портится.

Давно я не бродил по городу. Приятно все-таки.

После Хабаровска, после Москвы я хорошо понимаю, что Благовещенск вовсе не город, а городок. Здесь, конечно, по-настоящему городская только улица Ленина. Строят, строят… Уже очень много новых четырехэтажных домов, но деревянных, маленьких все-таки больше. Интересно, что здесь будет через сто лет?

Наверное, на Зее построят большую плотину. С электростанцией. А может быть, и несколько плотин. Шура говорит, что главное — найти ископаемые. Если, скажем, найдут где-нибудь недалеко много железа, то электростанцию построят в два счета. А так нет смысла. Некуда расходовать электроэнергию.

Интересно, если бы Благовещенск был, скажем, такой как Хабаровск, уехал бы Костя в Москву или нет?

Папа считает, что уехал бы.

Летом в Благовещенске очень красиво. Особенно красиво вечером. Хотя улицы не очень хорошо освещены и многие, как всегда, разрыты и перекопаны, ходить по ним приятно.

На улице Ленина — толпа. Много ребят, много девушек. А чуть отойдешь — тихо, пустынно. Когда я хожу по пустым улицам, мне почему-то не так тоскливо.

Ночь.

У меня нет часов, но я и так хорошо понимаю, что уже ночь. Пора идти домой. Если бы не голод, можно было бы еще побродить. Хорошо возвратиться домой, когда папа спит. А может быть, его нет дома? Нет, нет, он дома. Я чувствую.

Папа вдруг здорово заболел. Давно уже у него не болела печень. А тут вдруг острый приступ. Да еще и высокое давление. Ему надо лежать и нельзя волноваться.

Я хотел не пойти на работу.

Папа поморщился.

— Не имеет смысла. Не настолько я болен, чтобы нужна была сиделка. Иди, иди. Только не задерживайся, приходи поскорей, а то мне скучно.

Он улыбнулся.

Всякие есть улыбки. Особенно у папы. Иногда он улыбается просто так.

Но на этот раз в его лице мне почудилось что-то особенное. Откуда-то вдруг возникло такое ощущение, как будто мы оба вернулись в то далекое время, когда Костя еще был дома и не собирался оперировать Якова Борисовича.

— Здорово тебя скрутило.

— Первый сорт.

— Хочешь, скажу стихами?

— Ну-ка.

— Мои бедный фатер попал во флаттер.

— Флаттер? Что-то знакомое.

— Флаттер — это когда самолет дрожит и трясется в момент преодоления звукового барьера.

— Да, — сказал папа, — кажется, на человека это тоже распространяется. Трудно преодолевать барьер. Ты не пробовал?

— Я не знаю.

— Ну ладно, иди, а то опоздаешь. Бригада — ух, каждый за двух.

— Знаешь, я могу отпроситься. Мастер хорошо ко мне относится. Он поймет.

— Отпроситься? Все-таки ты молодец, — сказал папа, — я люблю, когда люди серьезно относятся к работе. И тебя я люблю. Очень. Мне бы хотелось с тобой помириться, но я не знаю как. Хочешь, я попрошу у тебя прощения?

— Да ну тебя, в самом деле.

Я чуть не заплакал.

— Так ты не задерживайся.

— Не задержусь.

Когда я пришел с работы, дверь мне открыла… Саша.

Я страшно обрадовался.

Она поцеловала меня в лоб.

— Саша! Дайте я на вас посмотрю.

— Иди сначала помойся, — сказал папа. — От Кости письмо. Там, на столе. Ужинать хочешь? Мы тебя ждали.

Чисто выбритый, в своем сером костюме папа сидит за столом.

— Ты уже здоров?

— Как никогда.

— А почему ты желтый?

— Фу, фу! — сказал папа. — Что за дурацкая манера? Человеку всегда надо говорить, что он хорошо выглядит.

— А как же правда?

— Плевал я на правду. Правду мне и зеркало скажет. Мойся скорей, мы ждем.

Весь этот разговор происходит через дверь ванной.

Все-таки большое дело ванна. Особенно в сочетании с кипятильником. Три минуты греется вода, три минуты я мою лицо, руки, шею и вымываюсь дочиста. Тоже опыт, тоже навыки. Первые дни я тратил на мытье по полчаса, а то и больше, и все равно ходил грязный.

— Ну-ка покажись.

Саша осматривает меня, как врач пациента.

— Слов нет. Что называется — вымахал! Наверное, тут без химии не обошлось. Сознайтесь честно, вы его кормили биостимуляторами?

— Хуже, — говорит папа, — я его возил в Москву. На свою голову. На свою бедную старую голову.

Мы садимся за стол. Саша хлопочет Очевидно, это она купила и пожарила котлеты. Котлеты очень вкусные. Как всякая домохозяйка, не могу не спросить, в чем дело.

— Очень просто, — говорит Саша, — коллективный рецепт. Совместное творчество. Евгений Эдуардович сказал, что глава семьи любит, когда побольше масла. Вот я и постаралась. Частично бросила на сковородку, а остальное вставила…

— Втолкнула… — Я пытаюсь прийти ей на помощь.

— Вшпиговала… — Папа тоже не отстает.

— Вот именно, вкрапила в котлеты. — Саша игнорирует наши подсказки.

— Очень вкусно, — говорю я.

— Удивительно вкусно, — соглашается папа. Он ест манную кашу. Котлеты ему нельзя.

И вообще вряд ли ему можно ходить. Лицо у него нездоровое. Движения угловатые и не очень уверенные.

— Ты хорошо выглядишь, — говорю я.

— Да, да, — подхватывает Саша, — вид у вас абсолютно цветущий. Эдакая здоровая желтизна с прозеленью. Прямо позавидуешь. А как ваш конкурс? Уже кончился?

— Давно.

— И что?

— Мы с Родькой остались за флагом. Хорошо еще, что на нас не было больших ставок. А как ваша докторская?

— Кандидатская.

— Ну все равно, как?

— Таи себе. — Саша ест без всякого аппетита, в основном ради компании. — Думаю, что мне не удастся ее напечатать. Много философии. Слишком много. Это ваше влияние — имейте в виду.

— А зачем вам быть кандидатом? Рано еще. Деньги портят человека. Вот вам типичный пример. С тех пор как мой сын стал заколачивать по шестьдесят копеек в день, он стал совсем другим человеком. Кстати, вы обещали научить его танцевать.

— По части танцев я не большой специалист. Танцую я неважно.

— Старомодно?

— Вот именно. А откуда вы знаете?

— Костя нам объяснил. — Папа долго молчал. — Это, кажется, единственное, что он счел нужным объяснить. Поразительная натура.

Странный папа человек. Зачем ему нужно говорить про Костю? Больше всего я боялся, что Саша сейчас замкнется. Но у нее даже ни один мускул не дрогнул в лице.

— Не думаю, — сказала она, — просто вы не знаете жизни. Как раз таких сейчас много. Во всяком случае, больше, чем нам хочется.

— Не слишком ли смело? — сказал папа. — Откуда вы можете знать, чего мне хочется? Вот здесь за столом сидят представители трех поколений…

— Бред, бред, — сказала Саша. — Нет деления на поколения, как говорится у поэта. Я принадлежу к вашему поколению, а вы к моему. И Родька тоже. Говоря умным языком, он ваш сын только де-юре.

— А де-факто?

— А де-факто он давным-давно уже ваш приятель. А вы это знаете не хуже меня.

— Безобразие, — сказал папа, — нет в доме порядка! Я так не могу. Я отказываюсь… Нет, вы только полюбуйтесь. Приходит какая-то вздорная девчонка и мутит воду. Думаете, если вы кандидат наук…

— Еще нет.

— Будете, будете, знаю я вас, настырных! Кстати, вы великолепно выглядите. Что-то не очень похоже, чтобы вы сильно перерабатывали. Не вижу научной изможденности на вашем лице.

— Вот это верно, — сказала Саша. — К сожалению, у меня глубоко порочный взгляд на вещи. Я, конечно, хочу быть кандидатом, но не ценой синих мешков под глазами. Лучше все-таки быть молодым, цветущим некандидатом, чем наоборот. А я правда хорошо выгляжу?

— Не то слово. Великолепно.

— Так я вам и поверила. Вы просто старый прожженный комплиментщик. Вот пускай Родька скажет, тогда я поверю.

— Родя, скажи ей.

Папа толкнул меня под столом ногой. Это было уже лишнее.

— Выложу вам всю правду, — сказал я. — У меня нет слов, чтобы правильно описать, как вы выглядите. Но если бы одна из моих знакомых выглядела хоть бы наполовину так, как вы, я бы тут же пошел к ней и женился бы. Даже два раза подряд. И оба раза с удовольствием.

— Гм, — сказал папа, — хорошо излагает. Но причем тут женитьба, сопляк? И что это за манера пошла? Что это за примерочные браки? Возьмите вы наши времена…

— Не надо кипятиться, — сказала Саша. — Печень не любит излишнего энтузиазма. Давайте перейдем в тихую тональность. Не возражаете?

— Обожаю, когда обо мне заботятся, — сказал папа, — так бы и болел, так бы и хворал. Идите к Родьке, а я лягу. Глупо все-таки иметь печень. Человек — несовершенное существо. Полуфабрикат. Заготовка.

— Ну что ж, пойдем к тебе, — сказала Саша и толкнула дверь Костиной комнаты.

— Не сюда.

— А куда?

— Все туда же. На кухню.

— А там у вас что? Музей? Заповедник?

— Хуже, — сказал папа, — там склеп. Можно сказать, могила моих отцовских упований.

— А где ключ от этой могилы?

— У меня.

— А почему бы не вручить его Родьке?

— Не знаю. По-моему, он не хочет.

— По-моему, ты не хочешь.

— Чепуха, — сказал папа. — Взял бы да и попросил.

— А ты бы взял да и предложил.

— Ну ладно, — сказала Саша, — давайте сюда ключ. Там, наверное, пыли на вершок. Родька, где у вас тряпка, ведро? Ты мне поможешь?

— Конечно.

Как просто, как хорошо, когда нет никаких недоразумений!

Наконец-то я живу по формуле бородатого пивовара. Каждое утро мне хочется идти на завод, и каждый вечер меня тянет домой.

Самое интересное, что, судя по Костиному письму, которое мы недавно получили, он живет точно так же. Работа ему нравится. Большие успехи. Он даже прислал вырезку из какой-то газеты, где подробно описывается его последняя операция. Дома тоже хорошо. Сейчас они обставляют новую квартиру, и наши деньги пришлись очень кстати.

Интересно бы знать, что такое красное дерево. Наверное, это какая-то такая мебель, без которой в Москве не проживешь. Вернее, не то, что не проживешь, а очень нужно. Иначе зачем бы он платил за один шкаф двести пятьдесят рублей.

Я бы, точно, не заплатил. Мне всегда жалко тратить деньги не на еду. Если бы моя воля, я бы всегда покупал все самое дешевое.

У нас плохие старые стулья. Папа хочет купить новые, и даже одно кресло. Кресло еще куда ни шло, но вместо стульев я бы купил табуретки.

— Чепуха, — говорит папа, — в доме должен быть уют, а не казарма. Или мы, по-твоему, хуже Кости? Он может выбрасывать на ветер по триста рублей, а мы не можем? Подумаешь, капиталист! Широкая натура! Погоди, вот выздоровлю немного, возьму домой работу… Ты будешь мне помогать?

— Если сумею.

— Сумеешь. Будешь делать чертежи. Я тебя научу. У тебя как? Ты что-нибудь заработаешь в этом месяце?

— Не знаю. Рублей сорок. Я нее не с первого числа…

— И то хлеб! Сорок рублей на полу не валяются. Вот давай подсчитаем. Это наш пассив. Так?

На листке из моей старой тетради папа пишет слева долги, а справа наши будущие заработки. Первая цифра моя — сорок рублей. Мне это приятно.

Каждый вечер теперь мы ужинаем втроем. Я, папа и Саша. Мы с Сашей едим что-нибудь приличное, а папа рисовую или манную кашу.

— У, живоглоты проклятые, — говорит он, — пожиратели плоти, будущие людоеды!

— Нет ничего хуже вегетарианцев, — говорит Саша, — ну сознайтесь честно, вам очень противно смотреть на жареное мясо, а? Вот у меня на вилке. Вы только посмотрите, какой отвратительно-аппетитный кусочек свинины. Это же просто ужас.

— Вегетарианцы создали культуру, — ворчит папа, — возьмите вы хотя бы Толстого или Репина.

— Вот именно, — говорит Саша, — когда мне хочется до конца хорошо думать о Толстом, я всегда отношу его вегетарианство за счет больной печени или еще чего-нибудь в этом роде.

— Не богохульствуйте, — говорит папа, — Толстой был вполне здоров, как всякий гениальный человек. Вегетарианцами поневоле бывают только такие неудачники, как я. Можно себе представить, что там делается на заводе!..

— Вы такой незаменимый?

— Чепуха. Я вполне заменимый, но заменить меня некем. Вы ж понимаете — это разные вещи.

Папе очень хочется на завод. К нему редко кто приходит. Чаще всех Касьяныч.

В гостях Касьяныч совсем другой, чем на заводе. Он много говорит. Хотя и медленно.

— Та же рыбалка. Так? Беру я лодку за двести пятьдесят рублей. «Казанка». Дюралевая. Так? Беру мотор «Москва» за двести. Снасти, палатка, то, другое, по мелочи, еще кидай сто — сто сорок. Всего у нас получается — что?

Он берет лист бумаги, надевает очки и, тщательно выписывая цифры, считает:

— Ноль, ноль и ноль. Восемь да три. Один пишем, один в уме… Берем кругло. Шестьсот рублей. Сумма, что ни говори.

— Зато сколько удовольствия!

— Удовольствия… Конечно, я ничего не говорю. Удовольствие. Да и окупится кое-что. Рыба целое лето. Грибы, ягоды. Собачка у меня есть. Купил я днями. Натаскать ее, пойдет. Поло́ва, конечно, не чистая порода. Намешано. Но пойдет по птице. А ты не охотник?

— Вот здрасьте. Мы ж с тобой ходили.

— То разве ходили? То так.

— Значит, ты хочешь купить лодку?

Касьяныч снимает очки, прячет их в черный матерчатый футляр, закуривает махорочную сигарету и только после этого говорит:

— Купить недолго. У меня и деньги отложены. Да стоит ли? Лодку я и сам склепать могу. Не хуже «казанки». Был бы только материал. И мотор. Куплю по дешевке тракторный пускач. Тоже десять сил. А то можно еще камеру урезать. Все тринадцать получится. Можно и другое. Можно катамаран сотворить. Не знаешь? Эх ты, темнота. Вот я тебе начерчу…

Папа лежит в постели, а Касьяныч сидит за столом. Разговор у них длинный, неторопливый.

Нас с Сашей как будто и нет. Мы можем слушать, можем не слушать — это наше дело.

Саше все равно. Она сидит себе в углу возле телевизора и черкает что-то карандашом в своей диссертации.

А мне скучно.

Что такое катамаран, я знаю. Где-то в старых номерах «Техники — молодежи» есть несколько снимков и даже чертежи.

С тех пор как я перебрался в Костину комнату, все вещи у меня в большом порядке. Журналы разложены по месяцам. Найти нужные номера проще простого.

— Вот катамаран, — говорю я, раскрывая перед Касьянычем нужную страницу.

— Ну-ка, ну-ка!

Касьяныч опять надевает очки и, бормоча что-то себе под нос, долго разглядывает чертежи…

Все-таки Касьяныч удивительно нудный человек. Как только папе не надоедает?

— Ты не понимаешь этого, — говорит папа, — и боюсь, никогда не поймешь. Мне нравится сам звук его голоса. Мне нравится, как он ходит, как обстоятельно говорит. Есть в нем какая-то заразительная земная устойчивость.

— Ну и что?

— Ничего. Просто каждый тянется к тому, чего ему на данным момент недостает.

Никогда я раньше не был скупым. А тут вдруг стал.

Суббота, короткий день. Нам выдали получку. Аванс я специально не брал, чтобы получилось побольше.

— Распишись. Да не там, вот здесь.

Тоже проблема. Тоже надо учиться. Шура расписывается как бог. На каждой букве у него завитушка. А я как дурак, написал просто свою фамилию, и все.

— Первая получка? — Девушка-кассир улыбнулась.

— Ага.

— Поздравляю.

Мне дали больше, чем я рассчитывал. Я сказал папе — сорок, думал, что дадут пятьдесят или около того, а дали шестьдесят четыре рубля с копейками. Жалко, что сейчас не старые деньги. Было бы целых шестьсот сорок рублей. Это уже совсем другое.

Шура хороший парень. Хотя он старше меня и гораздо опытней, я совсем этого не чувствую. Иногда он даже со мной советуется.

У него несколько девушек, за которыми он ухаживает одновременно. Если послушать Шуру, все они спят и видят, чтобы он на них женился. Сам он по-настоящему хорошо относится только к Вале, но страшно любит перечислять ее недостатки, а я должен доказывать ему, что вовсе это не недостатки, а даже наоборот.

— Худая как жердь. Ма-а-аленькая. Как наденет низкие каблуки, так мне во, еле до локтя.

— Рядом с тобой кто хочешь покажется маленьким.

— Она и с тобой-то была бы маленькая. Она ж вот такусенькая.

— Ну и что, что со мной? У меня знаешь какой рост — метр семьдесят два. Меня даже в баскетбольную команду агитировали. Если бы твоя Валя была с меня ростом, то это была бы уже не девушка, а дылда.

— Ну хорошо, а вот возьми ты…

Этот бесконечный разговор мы ведем изо дня в день, и он нам не надоедает.

— Хотел бы я увидеть эту Валю.

— А приходи завтра в парк на танцы.

— У меня отец болеет, я не могу.

— Так ты что, может, и к Кирюхе с нами не пойдешь?

У нас твердо уговорено, что в день получки мы обязательно идем в гости к мастеру. Касьяныч уже в курсе, и ему страшно нравится, что мы все оценили его помощь.

— Почем с носа берете? Я тоже дам. Мне даром не надо.

С «носа» мы решили брать по пятерке, но на Касьяныча это не распространяется.

Я думал, что он будет ломаться, но он сразу же согласился и спрятал свою пятерку.

— Ну ладно. Я сала принесу, огурчиков. У меня свое, не купленное.

Мне тоже не хочется отдавать пятерку. Если я отдам, от получки ничего не останется. Все-таки пятьдесят девять рублей это совсем не то, что шестьдесят четыре.

— Одолжи мне пятерку, — говорю я Шуре, — на несколько дней. Мне нужно.

— Мне тоже нужно, — говорит Шура. — Я завтра пойду костюм покупать.

— Ну тогда я не пойду в гости.

— Почему?

— Так.

Подходит Кирюха.

— Вот, — говорит Шура, — заелся малый. Пятерку ему жаль. В чулок складывает.

Кирюха невысокого роста. Он на голову ниже меня, не говоря уже о Шуре.

— Как же так? — говорит он растерянно, — договаривались, договаривались. Жена уже кое-что приготовила… — Он страшно огорчен. — А почему ты не хочешь?

— Я хочу. Только мне нужно пять рублей взаймы. На несколько дней. Мне очень нужно.

— Так бы сразу и сказал. — Кирюха очень доволен. — Я тебе одолжу! Хоть на десять дней. Хоть на пятнадцать.

Вместе с Шурой мы идем домой.

— Подумаешь, капиталист, — говорит Шура, — богач какой!

Я молчу.

— Ты пойми, — говорит Шура, — я бы, конечно, дал тебе. Но я не могу. Мне деньги взаймы давать — нож острый. Я и сам ни у кого не беру. Думаешь, я жадный? Нисколько. Слушай, Родька, ты сердишься, да? Зря это. Ты не сердись, не надо. Слышишь?

— А я и не сержусь уже.

— Нет, правда?

— Вот чудак. Конечно, правда. Мне очень нравится с тобой работать.

— И мне нравится. Будем с тобой дружить. А что? Только ты никогда у меня денег не проси. Ладно?

— Конечно, не буду. Вот чудак. Я ж понимаю!

Но на самом деле я ничего не понимаю. Действительно, если ты не жадный и хорошо ко мне относишься, дай взаймы, и весь разговор.

А вот интересно, если бы мне действительно нужно было, дал бы он или не дал? Наверное, дал бы. Только просить нужно иначе. То есть просить можно и так же, теми же словами, но так, чтобы он почувствовал, что мне действительно нужно.

Папа лежит. Лицо у него зеленое, но в глазах какой-то загадочный блеск. Он что-то знает.

— У меня событие, — говорю я.

— Ну?

— Хочешь, скажу стихами? «Я пришел к тебе с получкой рассказать, что солнце встало».

— У меня тоже событие, — говорит папа, — но это потом. Сколько тебе дали? Сорок?

— Больше.

— Да, следовало бы сообразить. Уж раз ты цитируешь классиков… Сорок пять?

— Еще больше.

— Ого! Неужели пятьдесят?

— Еще больше.

— Ну ладно, — говорит папа, — выкладывай, не томи душу. Все равно я не угадаю. Шестьдесят, да?

— Все-таки ты меня недооцениваешь.

Я выкладываю на папин столик зеленую большую бумажку — пятьдесят рублей, потом красную новенькую десятку, потом трешку, рубль и наконец мелочь, которую я даже не считал.

Интересно, он делает вид или в самом деле доволен?

Кажется, в самом деле.

— Ну и времена, — говорит он, — мальчишка, сопляк, явно выраженные гуманитарные склонности… Разбазаривание средств, и ничего больше.

Он берет тот самый листок, где записаны наши долги и доходы, исправляет цифру сорок на пятьдесят.

— Десятку возьми себе на мелкие расходы.

— У меня нет мелких расходов.

— Ничего, заведутся. Четыре рубля с копейками я беру себе на бильярд. Можешь рассматривать это как взятку. Флибустьеры и авантюристы…

— А что у тебя за событие?

— Чепуха. Это я пошутил. Просто письмо. От старого приятеля. Никогда бы раньше я не назвал его приятелем. Все-таки время — великая вещь. А? Как ты считаешь?

— Пока никак. Ты покажи сначала письмо, и потом уже спрашивай.

— Письмо тебе ничего не объяснит. Вон там на столе, почитай, если хочешь.

Письмо от приятеля было напечатано на машинке.

Дальше приятель писал, что в целом папина работа не так чтоб уж очень, но вот четвертый узел — это да! Он долго распинался насчет этого самого узла и в конце концов делал вывод, что самое время папе переехать в Москву.

Пока я читал письмо, папа встал и оделся.

— Ну что ты скажешь?

— Ты его не любишь?

— Когда-то мы даже были друзьями.

— Что мы ему ответим?

— Почему мы?

— Серьезное дело. Тут ты один не справишься.

— К сожалению, ты прав. Больше всего мне хотелось бы нарисовать ему фигу. Но я не умею.

— Я тоже не умею. Но у нас есть один парень. Славка. Здорово рисует. Он и свинью может нарисовать. Запросто.

— Гм, — сказал папа. — Свинью… — Он взял письмо, еще раз пробежал глазами. — Меня занимает одна мысль: в самом ли деле я должен стремиться в Москву только потому, что другим там нравится? Погостить — пожалуйста. Это совсем другое дело. Это меня ни к чему не обязывает. Дорого? Да, дорого! Но, черт возьми, семья из двух человек, оба работаем. Ты заколачиваешь миллион, я тоже кое-что зарабатываю. Раз в год можем мы себе позволить удовольствие сделаться вольными туристами, путешественниками?

— Как Миклухо-Маклай, да?

— Или как Пржевальский. Кстати, ты любишь природу?

— Какую? Деревья?

— Ну почему же деревья? Река, песок, то, се… Что-то Саша не приходит, ты обратил внимание?

— Наверное, она работает над диссертацией.

— Диссертация у нее здесь. Я читал. Очень интересно.

— Так что же ты напишешь своему приятелю?

— А почему я должен ему писать?

— Мало ли что, а вдруг он обидится. И вообще… Косте ты тоже не ответил?

— Вот насчет Кости стоит подумать.

— По-моему, надо написать ему на одной страничке, так, немного. А чтобы конверт был потолще, вложить туда еще письмо твоего приятеля. Можем мы себе позволить такое удовольствие?

— Гм, — сказал папа. Он походил по комнате. — Нет, в этом удовольствии мы себе все-таки откажем. Унизительное дело воевать с собственным сыном. Я ему желаю всяческих удач. Ты слышишь, всяческих.

Касьяныч и Шура пели украинские песни. Жена Кирюхи им помогала. Это было очень красиво.

Если бы я был поэтом, то обязательно писал бы стихи на украинском языке.

Касьяныча трудно было узнать. В черном костюме, в белой рубашке с галстуком он веселился больше всех и даже показывал фокусы.

Он действительно принес сало и огурцы. Сало было мягкое, розовое, завернутое в чистую марлю, а огурцы в литровой стеклянной банке, про которую он сразу сказал, что возьмет ее домой.

— А марлю от сала не возьмете? — спросил я.

— Ишь ты, весь в папу. — Касьяныч улыбнулся и погрозил мне пальцем. — Шутник!

Рядом с ним я чувствовал себя совсем маленьким. Да и остальные тоже.

Хотя Шура хорошо умеет петь и даже играет на баяне, Касьяныч покрикивает на него:

— Ты чего, остолоп, разревелся? Я тебя не перекричу, не то что Галина Михайловна. Вишь, какая она маленькая, аккуратненькая. Толстеть надо, Галина Михайловна, толстеть. А то как рожать будете? А вдруг двойня? Совсем зарез.

Кирюхина жена краснеет, машет рукой, но довольна. Кирюха тоже доволен.

— А как же, — говорит Касьяныч, — детей не иметь — семьи не видать. Хозяин твой человек стоящий. Без году неделю у нас, а мы его уважаем. Ну-ка, Шурка, бандит, скажи при всех, уважаешь ты мастера?

— Еще бы! — говорит Шура. — Очень даже уважаю. Мастера не уважать — заработка не видать. Ой, что это?

Очевидно, Касьяныч ткнул его под столом ногой.

— Кирилл Матвеевич наш отец родной, — говорит Шура, и хотя при этом в глазах у него прыгают чертики, Кирюхина жена страшно рада.

— А мы так боялись, так боялись, — говорит она. — Представляете, для Кирюши это первые шаги. А вдруг не сработается? В институте его считали талантливым, но характер у него нелегкий…

— Перестань, — говорит Кирюха.

— А что «перестань»? Это же твои друзья. Я ведь грезу вижу, у меня на людей чутье хорошее. Мне, знаете, правда очень приятно, что вы пришли. И так весело у нас. Я очень петь люблю. И Кирюша любит. Только у него слуха нет. И потом ужасный все-таки характер. Знаете, он и накричать может…

— Ради бога перестань, — говорит Кирюха, — а то я сейчас уйду. Ну что это, в самом деле? Давайте выпьем. Я предлагаю выпить за Касьяныча. Вы вот все тут сидите и не понимаете, что это за человек.

— Понимаем, — говорит Шура, — жмот. Стяжатель. Сто граммов сала принес. Только разъелся — и кончилось.

— Вот бандит, — говорит Касьяныч, — всех голубей у меня покрал, да еще перебивает.

Никто не заметил, когда Шура напился. Хотя он вел себя вполне прилично, мы решили, что пора расходиться.

На улице поймали такси и отвезли Шуру домой.

— Ну как папаша? — спросил Касьяныч.

— Ничего, поправляется.

— С понедельника выйдет?

— Наверное.

— Должок за вами большой. Отрабатывать надо. Хватит наводить бюллетень на плетень. Так ему и скажи.

— Ладно. Скажу. А вы банку от огурцов забыли.

— И то верно. Вот незадача!

— Неужели вернетесь?

— Пожалуй.

…С утра нам не подвезли заготовки.

— Через час будут, — сказал Кирюха.

Страшно серьезный, он вошел за железную перегородку, и оттуда послышался его крик.

— Безобразие! Я им всем покажу! Не дают работать. Плевал я на главного инженера? Гнать таких главных. Вот я сейчас к нему пойду!

— Вот гад, — сказал Шура. — Пойди дай ему в рыло.

— За что?

— Как за что? За отца!

— А ты бы дал?

— Мне нельзя. Я как дам, так он и не встанет. Видишь, какой кулак. Не кулак, а кувалда.

— А ты драться любишь?

Шура посмотрел на меня с недоверием.

— Это ты к чему?

— Да нет, просто так. Я, например, ужасно не люблю драться.

— А зачем сознаешься? Думаешь, я люблю? Ни в жисть. Я как кого ударю, так меня тошнит. Я, веришь — нет, стукнул одного малого, у него носом кровь пошла, а меня вырвало. Рвет и рвет — кишки все наизнанку. Остановиться не могу. От нервов, видать. — Шура помолчал. — Я, знаешь ты, смерти боюсь. Во как боюсь. Как подумаю, так и боюсь. А ты?

— Я тоже раньше боялся. А потом мне папа все объяснил, и я перестал.

— Он тебе с богом объяснил или как?

— Нет, без бога.

— Вот это здорово, — сказал Шура, — а то ведь с богом всякий может объяснить. Только я не верю. У меня мачеха была — страх богомольная. Секстанка она. Знаешь?

— Сектантка, наверное?

— Может, и так, не помню. Всю плешь она мне переела. Грех, не грех… А потом взяла да и умерла. Вот дура, верно ведь? Зачем в кино не ходила, вина не пила? Все равно один конец.

— Так у них же другое.

— Что другое?

— Они в загробную жизнь верят.

— Придуряются. Не верят они. А то чего бы она кричала? Мы с отцом месяц за ней ходили, всякого насмотрелись. И молитвы свои забыла, и лекарства глотала. Лишь бы на этом свете зацепиться. Жалко мне ее было. Я, веришь — нет, даже плакал один раз. Не хочу плакать, а плачу. Вот такие слезы текут, позорище! А ты небось никогда не плакал?

— Еще как!

— Вот здорово, — сказал Шура, — а то мне знаешь как муторно было. Что ж это, думаю, все люди как люди, а я реветь. Пацаны мы с тобой, наверное, а, как ты считаешь?

— При чем тут пацаны? Вот чудак. Дзержинский, знаешь? У меня книга про него есть. Серия такая — «Жизнь замечательных людей».

— Ну и что?

— Он тоже… А ведь главный чекист. Это ж тебе не пацан какой-нибудь.

— Так в книге и написано?

— Нет, это не в книге. Это мне отец рассказывал.

— А он откуда знает?

— Он все знает. Он же старый. Он еще в те времена жил.

— Да, — сказал Шура, — в те времена я бы тоже чекистом был. Всех их к ногтю, и поря-адочек.

— Кого это их?

— Ну кого же еще? Врагов, конечно. Жизнь все-таки была, а? Кожанчик на тебе, наган, сапожки хромовые. Я маузеры здорово люблю. Как где в кино маузеры, так я иду. А ты ходишь в кино? Не ходишь небось. По телевизору смотришь. Есть у вас телевизор?

— Есть. Мы давно купили.

— Вам чего не покупать. Денег куры не клюют. А что ты, слушай, работать пошел? Отец велит или так, фантазия?

— А почему ты работаешь?

— Я — другой разговор. Мне жить надо.

— А мне не надо?

— Трепись побольше! Отец — главный инженер, а сыну «жить надо»!

— Вот чудак ты какой. А если бы у тебя отец главным инженером был, ты бы что, дома сидел?

— И сидел бы, а что? Сиди себе, трескай пирожные. А то в ресторан пошел. Взял Вальку — и в ресторан. Костюмов бы накупил прорву. А возьми ты — голуби. Я бы знаешь каких голубей развел? Умрешь. Эх, напомнил ты мне. Надо Касьянычу пару отдать. Обижается старик. Страх как обижается. У таких занимать — только себе разорение. Слушай, а вот костюмов у тебя сколько?

— У меня нет костюма. Ты же видел, как я у Кирюхи был. Кофта эта серая — бывшая папина, а брюки зеленые я у старшего брата отобрал.

Шура посмотрел на меня с недоверием.

— Ну а работницу-то держите?

— Какую работницу?

— Пол-то кто-нибудь моет, метет? Завтрак, ужины готовит.

— Сам я готовлю. И пол сам мету.

— Врешь!

— Нет, серьезно.

— Во дает! Прямо как я. А костюма правда нет?

— Конечно, правда.

— Побожись.

— Честное слово.

— Ай-ай-ай, — сказал Шура. — Хочешь, я тебе костюм сосватаю? Хороший. И недорого. У меня блат в универмаге. Есть там одна зазноба. О! Кирюха бежит. Ну как делишки, Кирилл Матвеевич? Наша взяла?

— Безобразие! — Кирюха был весь красный, возбужденный. — Полчаса еще придется подождать. Вам будет записан вынужденный простой. Не беспокойтесь. А твой папаша выложит этот простои из собственного кармана. Так ему и скажи.

— Хорошо, я скажу.

Кирюха потоптался на месте.

— Он просил передать тебе, чтоб ты вечером не задерживался.

— А что? Что такое?

— Не знаю. Это меня не касается.

…Сашу уволили с работы. Вернее, не уволили, а она сама подала заявление об уходе. Когда я вечером пришел с завода, они с папой пили чай и обсуждали все это.

— По-моему, вы поступили глупо, — сказал папа.

— Наоборот. — Саша пожала плечами. — Надо что-то объяснять, как-то оправдываться… Я не могу. Между прочим, знаете, кто написал это письмо? Ваша соседка… Странное существо, столько ненависти в глазах.

— Несчастный человек.

— Как всякая одинокая женщина. Женщины не должны быть одинокими. — Саша попыталась улыбнуться. — Вы — мужчины — этого не понимаете.

— А что было в письме? — спросил папа. — Признаться, из нашего с вами телефонного разговора я мало что понял.

Саша долго смотрела в свою пустую чашку.

— Главным образом, там говорится о том, что я всячески пытаюсь вас «окрутить». Окрутить! Хорошее слово, правда? Выразительное…

— Вы говорите так, как будто это письмо написал я. Или Родька.

— А какая разница, — вдруг сказала Саша сквозь зубы, — если уж кто-то один может написать, значит, все могут. Ненавижу. Проклятая деревня. Зачем я сюда приехала!

Наверное, чтобы не заплакать, Саша кусала губы и смешно вертела головой.

Мне было и жалко ее, и почему-то противно. Никогда я не думал, что у нее может быть такое злое лицо.

— Ну и ну! — Папу прямо всего перекорежило. — Черт возьми, — сказал он, — неужели одна мелкая неполадка способна так помутить разум неглупого человека?

— Мелкая? О да! Конечно, мелкая… — начала было Саша.

— Перестаньте сейчас же, — крикнул папа, — не смейте придираться к словам! Вы что, не знаете, как мы к вам относимся? Или, может быть, в нашем хорошем отношении вы усмотрели какую-то корысть?

— А вы на меня не орите! — Саша вдруг стала совсем спокойной, только лицо побелело как стена. — Я не люблю, когда на меня орут.

Резким жестом она сунула в авоську диссертацию.

Что-то нехорошо. Что-то папа сделал не так.

— Прощайте, — сказала Саша.

Она уже дошла до двери и, вдруг всхлипнув, остановилась.

— Погодите, — сказал папа.

Он взял ее за руку и силой посадил на диван. Саша заплакала.

— Сечь, пороть! — закричал папа. — Сопливая девчонка!

Саша заплакала еще сильней.

С лица у нее спало напряжение, тело все ослабло. Она повалилась плашмя на диван и застонала, забилась в рыданиях.

— Это надолго, — сказал папа, — это просто так не пройдет. Ты посмотри тут, постой. А я сейчас.

Громко хлопнув дверью, он вышел на лестничную площадку и почти тут же вернулся вместе с той самой соседкой.

— Вы зачем это стояли под дверью? А? — Он держал ее за руку.

Худая, маленькая по сравнению с папой, соседка смотрела на него снизу вверх и поводила плечами.

— Да что ж это вы так? Я слышу — крик. Крик у вас был какой-то…

— Крик? А вы посмотрите! Вы видите, что вы сделали с человеком? Под суд! В тюрьму! Я этого так не оставлю. Садитесь! — Папа кричал так громко, что даже я испугался. — Вот вам перо, бумага. Вот! Садитесь и пишите письмо.

— Какое письмо? Куда письмо?

— Туда же, куда вы написали первое. Ну?

— Я напишу, — сказала соседка. — Вот крест святой напишу. Только дома. Я же не знала…

— Ладно. Идите, — сказал папа. — Только имейте в виду. Я проверю. Через милицию.

Саша долго еще не могла успокоиться. А папа отошел почти сразу.

— Ну ладно, ладно. Хватит уже. Хорошего понемножку.

— Вы извините, — сказала Саша, — я пойду домой.

— Никуда вы не пойдете, — сказал папа. — Ступайте примите душ. Холодный.

— Да, пожалуй…

Пряча заплаканное лицо, Саша пошла в ванную и долго не выходила.

— Ну как у тебя дела? — сказал папа.

— Ничего, нормально.

— Был у меня ваш мастер. Неглупый, способный парень. Но объяснить ему ничего невозможно. Кричит, кричит! А чего кричит?

— Он велел передать, что простой пойдет из твоего кармана.

— Передай ему от меня фигу, — сказал папа. — Ишь ты, нашли себе карман. Поболеть нельзя. Вот времена наступили!

— Значит, ты все-таки виноват?

— Косвенно, только косвенно. Ну как, помогло?

Вышла Саша.

— Да, спасибо. Я пойду, вы извините.

— А может быть, чаю выпьем?

— Нет, нет. До свидания.

Она взяла с дивана авоську с диссертацией и ушла.

— Н-да! — сказал папа. — Не очень мы с тобой на высоте. Но что делать в таких случаях, ума не приложу.

И вдруг раздался звонок.

Мы с папой оба вышли в коридор.

Это была Саша.

— Вы извините, — сказала она, не входя. — Вы не думайте, я все понимаю. Просто истерика. В общем, я беру все свои слова обратно.

— Так, через порог? — сказал папа. — Зайдите.

— Нет, нет! Я сейчас домой… Я, кажется, все поняла. Ну что ж, так даже лучше. До свидания.

— О чем это она? — спросил я, когда Саша ушла.

— Не знаю… — Папа пожал плечами. — По-моему, она к нам больше не придет.

— Жалко.

— Жалко.

Мы с папой пристрастились гулять по вечерам. С тех пор, как куплены новые стулья, нам не сидится дома.

— Какая красотища! А?

— Еще бы! Прямо как в цирке.

Надо же так. Пока мы смотрели на них в магазине, стулья были лучше не надо. И форма у них современная, и обивка красивая. А дом из-за них пропал. Можно сказать, испохабился. Уж, такие они синие, такие яркие — вырви глаз. Как войдешь в комнату, так, кроме стульев, ничего и не видно.

— Чепуха, привыкнем, — говорит папа. — Вот еще кресло купим — и полный порядок. Пойдем погуляем. Или ты устал на работе?

Я уже почти совсем не устаю, но папа все еще надо мной подсмеивается. Теперь у него чаще всего хорошее настроение.

Иногда мы с ним ходим в кино. Не на какой-нибудь фильм специально, а так, мимоходом. Были мы и в парке, и филармонии один раз. Но лучше всего просто гулять.

С папой гулять легко. Он почти не разговаривает. Так, иногда скажет что-нибудь или я скажу.

— Копают, копают. Все улицы разрыли. Безобразие.

— Кое-что уже зарыли.

— Кое-что!..

Мы идем по улице Калинина, потом поворачиваем неизвестно куда, потом опять поворачиваем.

— Не приходит Саша…

— Не приходит.

— Осторожно, тут канава. Не упади.

— Все канавы ты знаешь. Большой специалист…

Мы идем просто так, куда ноги несут, и вдруг выходим на знакомое место. Тихо журчит мутная Бурхановка, про которую в городе говорят, что она берет свое начало из бани.

— Помнишь, ты говорил про эти дома, что со временем они станут красивей?

— Тебе, наверное, кажется, что с тех пор прошло лет двадцать?

— Двадцать не двадцать, а лет сто прошло. Длинный какой год. Правда? Может, зайдем, а? Я помню. Вот тот дом. На втором этаже. Прямо напротив лестницы.

— Н-да! Не все хорошо, что прямо, — говорит папа. — Кстати, есть что-то хочется — немилосердно, Может, пойдем домой?

— Пойдем.

Прошла неделя. И еще одна неделя, А Саши все нет. Как ушла тогда, так и пропала.

Я скучаю. Мне хочется ее видеть. Сам не знаю почему, но мне очень хочется. Папе, по-моему, тоже. Эх, хорошо бы устроить какой-нибудь праздничек и пригласить ее.

— Давай устроим именины, — говорит папа.

— Задним числом?

— А какая разница! Я тебе часы куплю.

— Ну что это за именины вдвоем?

— А может, и не вдвоем. Это еще неизвестно.

Странное дело — дядя Федя ко мне охладел. Никогда не пошутит. Никогда не спросит, есть ли у меня «бонба».

— Привет.

— Привет.

Показал пропуск и проходи.

А может быть, он на меня сердится?

Когда-то, когда я еще только поступил на работу, он зазвал меня в свою будку и сказал:

— Ты, Родька, парень хороший, я от тебя не таюсь. Поговори, будь другом, с папашей. Замолви за меня словечко. Ну что это за оклад — на табак да на спички. А я человек, мне бы и выпить когда-нибудь в воскресенье. И рубахи на мне дотла доходят. По моим заработкам не то что жену в дом вести — самому жить без интересу. Скажешь, а?

— Не знаю…

— А чего тут знать? Сказал, да и все.

— Вы бы сами сказали. Мне как-то неловко.

— Неловко, говоришь! Да, неловко, неловко… Ну ладно, это я так… к слову. Ты забудь этот разговор. Эй, кто там на машине? Я те покажу, я те дам ворота ломать!.. Ишь ты, горячка! Все им не терпится.

Дядя Федя побежал проверять машину, а я пошел на завод.

Честно говоря, я тогда действительно забыл об этом разговоре. У меня и без того хлопот было достаточно. А теперь решил все-таки поговорить с папой.

— Можно к тебе по делу?

— Куда «ко мне»?

— Ну вообще, побеседовать?

— Только в служебное время и только в кабинете.

— Ты бюрократ, да?

— Вообще-то да. Но для тебя могу сделать исключение. Что такое? Может быть, за тебя похлопотать нужно?

Было воскресенье. Мы обедали.

— Нет, — сказал я, — ты уж лучше поешь. А то с тобой, голодным, говорить невозможно. Ну как стулья? Ты уже привык?

— Не очень. А ты?

— Не знаю. А ты хочешь кресло синее купить или какое?

— Я уже поел, — сказал папа. — Сыт, пьян и нос в табаке. Можешь приступать к делу.

Он смешно развалился на стуле и стал разыгрывать из себя начальство.

— Ну-с. Что там у тебя? Только быстрее, быстрее, в двух словах. У меня каждая секунда на счету.

— Я хотел поговорить с тобой о дяде Феде.

— Не пойдет. Все, что ты можешь сказать, я уже знаю.

— Откуда?

— То есть как откуда? Я же председатель завкома. У меня в столе вот такая кипа его просьб, жалоб и заявлений. Он жаждет денег, да?

— Ну и что? А почему ты смеешься?

— Потому, что дядя Федя чудак. У него такое ощущение, что он работает у частника. Можно больше платить, можно меньше. Сколько я его знаю, столько он и торгуется.

— Он такой грустный. И жену в дом привести не может. Он мне говорил. Неужели ничего нельзя сделать?

— Можешь приплачивать ему из своего кармана.

Мы помолчали.

— Ты плохо к нему относишься?

— Наоборот. Но что я могу сделать? Если бы он хотел работать, я бы ему с удовольствием помог. Но ведь ему хочется работать вахтером, а ставку получать директора. Даже не так. Большие деньги его тоже не удовлетворят. Если поглубже копнуть, он жаждет вовсе не денег.

— А чего?

— Хорошей жизни, дорогой, вот чего. А как же? Как все нормальные люди. Он хочет, чтобы его любили, чтоб уважали. Ты знаешь, ведь у него есть и отчество. А ты часто называешь его по отчеству? Вот ты купил ему пачку табаку. Приятно? Слов нет, приятно. Но учти это раз и навсегда: подарки можно дарить только тому, кто в них не нуждается. Сужу по себе. Знаю вот так. Носки. Ну что такое носки, казалось бы? Но когда на тебе единственная пара, да и та оставляет желать лучшего, и вдруг тебе дарят носки, это унизительно. И не потому, что тебя хотели унизить. Нет. Тебе дарят от всей души. И потом возьми ты другое. Хорошее отношение. Закон подарка распространяется и на это. Несчастному человеку нельзя дарить хорошее отношение. Это его унижает. А счастливому можно. Ты понимаешь что-нибудь?

— Не очень.

— Да, — сказал папа, — кажется, я заболтался. Не пойти ли нам по этому поводу искупаться? Лето проходит, а мы с тобой белокожие, как зимой. Синюшные прямо.

…Весь пляж был усеян людьми.

— Лодку надо иметь, — сказал папа. — Сейчас мы бы с тобой раз — и на Зею. Там знаешь какие места? Сказка! Курорт!

— А ты был когда-нибудь на курорте?

— Один раз. И то случайно. Ага! Вот и место нам отыскалось. Давай обнажаться. Загорать будем.

Мы с папой разделись и легли на песок.

— Простите.

— Пожалуйста.

Через нас переступили какие-то ребята. На них были черные сверкающие трусы и пестрые косынки, повязанные, как галстуки.

— Простите.

— Пожалуйста.

Какие-то девушки уронили на папу свой мяч.

— А вот как это люди легко знакомятся? Думаешь, я бы смог?

— Ты бы — нет, Скопанный ты слишком. Угловатый. Но это пройдет. Я по себе сужу. В твоем возрасте я девушек боялся как огня. До самой женитьбы это тянулось. Представляешь? А потом постепенно, полегоньку… В сущности, ведь это очень просто. Вот смотри.

Недалеко от нас четверо девушек и парень играли в волейбол. То есть не то чтобы играли, а просто так кидали мяч.

Папа подождал, пока мяч упадет на землю, а потом поднял его и вместе с ним вошел в круг. Он даже ничего не говорил. Просто стал играть — и все.

Подачи у него были точные, красивые. Сперва он подавал кому попало, а потом все чаще стал подавать одной девушке. Потом что-то сказал, и все засмеялись. Парень тоже что-то сказал, и опять все засмеялись. Мяч положили на землю, был какой-то разговор, спорили. Потом папа вошел в воду, парень вошел за ним следом, и они поплыли наперегонки. Скоро папа отстал, вернулся и подошел ко мне.

— Ну как?

— Ничего.

— А как знакомишься ты? Как это делается теперь?

— Не знаю. Никак.

— Просто ты не в курсе.

— Наверное. Я пойду в воду.

Папа стоял и смотрел, как я плыву. Скоро к нему подошли девушки с мячом и парень. Папа стал говорить с парнем.

Вообще-то я плаваю плохо. Я могу плыть только на спине и на боку. На боку плыть очень удобно, но это никакой не стиль.

Я отплыл уже далеко. Парень показывал на меня пальцем, а папа махал рукой, чтобы я возвращался обратно. Девушки тоже махали.

И чего они столпились? Делать им нечего! Если бы папа был один, я бы, конечно, вернулся. А так!.. Я лег на спину и поплыл дальше. Плыть было не очень трудно, но когда меня пронесло за пристань, за дебаркадер, я немного испугался и стал грести к берегу.

Амур течет очень быстро. Если бы я плыл просто так, меня бы унесло к пединституту, а может быть, и еще дальше, к самому затону.

Надо было что-то делать, как-то бороться с течением. Я взял против воды, заработал руками и ногами изо всех сил и скоро до того выдохся, что чуть не утонул. Последние десять — пятнадцать метров я плыл всеми стилями сразу, то и дело пытаясь нащупать дно. На пляже надо мной смеялись. Но мне уже было все равно.

На берег я вышел, едва передвигая ноги, сел на песок и тут же услышал знакомый голос:

— Ро-о-одька! — Потом ближе: — Ро-одя! — И наконец, совсем над ухом: — Здравствуй! Как странно ты плыл!

Я оглянулся. Это была Светка Мокрина. Только ее мне не хватало. Мне хотелось поскорей остаться одному и как следует отдышаться.

Но она не собиралась уходить.

— Ты тогда на меня обиделся, да? — сказала она. — Но подумай сам, ты так со мной разговаривал. Я просто была бы дурой, если бы пришла купаться.

— Я на тебя не сержусь. Только, знаешь, ты иди, — сказал я. — Мне надо… я тут жду одного человека…

— Девушку?

— Да, да. Девушку…

— Мне это все равно, — сказала Светка. — Я к тебе подошла не как просто знакомая, а как твой бывший товарищ по классу. Сегодня в восемь вечера мы провожаем Васю Плотникова. На вокзал придут все его настоящие друзья. Ты в последнее время был с ним в ссоре и вообще, но, по-моему, тебе надо прийти. Ты ведь пойми…

Светка могла так говорить еще и час, и полтора.

— Хорошо, хорошо, — сказал я, — я приду. Обязательно. Только ты уходи. Правда. Мне очень нужно.

Когда сильно устанешь в воде, болят уши, голова и немного тошнит.

После того как Светка ушла, я лег на живот и прислонил голову к теплому песку. Сразу стало немного легче. Потом еще легче. А потом совсем хорошо. И я заснул.

А когда я проснулся, солнце уже заходило. На пляже никого не было, только рядом со мной сидел папа и читал газету.

— Давно ты здесь?

— С самого начала. А кто была эта прекрасная незнакомка, которая ушла от тебя, обливаясь слезами?

— Светка. А почему слезами? Она плакала?

— Нет. Но, по-моему, ей хотелось. Ты, кажется, тонул?

— Так, немножко.

— Испугался?

— Еще бы.

— Чепуха. Я шел за тобой по берегу.

— Я же не знал.

— Зато я знал. Она тебе нравится?

— Не знаю.

— Пригласил бы ее к нам. Скажем, на твои именины.

— Мне неудобно.

— А Лигию было удобно?

— Лигия — другое дело. Мне с ней легко.

— Ну ладно, — сказал папа, — одевайся, пойдем. Вечером по телевизору интересная программа.

— Сегодня Васька как раз уезжает. В восемь часов. Я пойду его провожать.

— Тогда поторопись. В твоем распоряжении сорок минут.

Когда я приехал на вокзал, все уже стояли возле поезда.

У Васьки оказалась целая куча «настоящих друзей». Тут был почти весь класс во главе с Леонидом Витальевичем.

— Здравствуйте, Леонид Витальевич.

— Здравствуй, Муромцев. Ну-ка покажись! Совсем молодцом. А что же это ты пропал? И не зайдешь никогда.

— Я заходил. Вас не было.

— Да, да, мама мне говорила. Болеет она. А я вот совсем здоровяк, как видишь. Плотников! Плотников, иди сюда.

Бедный Васька! Все его дергали, все старались показать ему хорошее отношение. Светка бегала по перрону с цветами. Славка держал его под руку и что-то объяснял. Ребята подходили и отходили группами, что-то говорили, перебивая друг друга, смеялись.

С застывшей улыбкой на лине Васька стоял на одном месте и хлопал ресницами. Я подошел к нему.

— Привет, — сказал Васька, — вот уезжаю я. В Новосибирск.

— В специальную школу, — сказал Славка, — это Леонид Витальевич его устроил. Он меня тоже хотел устроить, но я отказался.

— Буду учиться там, — сказал Васька, — и жить.

— На полном гособеспечении, — добавил Славка, — мы ему знаешь какую характеристику выдали? Первый сорт!

С огромным букетом подошла Светка.

— Вот! Это от всех нас, от всего класса.

— Угу! — сказал Васька.

Букет был такой большой, что он не смог держать его в руке и взял под мышку.

— А где же твой отец? Что-то не видно никого.

— Дома они, — сказал Васька, — я не люблю, когда… Это… целуются. А то еще плакать начнут. Ну знаешь, они же не понимают…

Он хотел сказать еще что-то. Но тут набежала группа девчонок, подошел Леонид Витальевич, и меня оттерли в сторону.

Я постоял немного, послушал, как они щебечут, и пошел бродить по перрону. Прямо на асфальте валялись цветы. Много цветов. Это, наверное, Светка собирала со всего класса букетики, какие получше брала, а какие похуже — выбрасывала.

Мне что-то вдруг стало здорово тоскливо. Унылое дело проводы. Некоторые плачут. А другие, наоборот, танцуют. Какой-то парень в помятой шляпе набекрень играет на гармошке «Барыню», а две немолодые женщины пляшут. Их обступили.

Парень в шляпе похож на Шуру. Шура тоже играет на гармошке, только гораздо лучше. Он говорит, что у него абсолютный слух и что если бы ему учиться, то еще неизвестно, кто бы был «поло́вой», а кто не «поло́вой».

Больше всего народу у задних вагонов. А у передних почти никого нет. Проводники с фонарями стоят, переговариваются.

На светофоре красный огонь.

По перрону идет женщина с большим чемоданом. Что-то знакомое. Кто бы это мог быть?

Вот она подходит ко второму вагону. Я тоже подхожу. Конечно, это же Лигина мама.

— Здравствуйте, Клавдия Петровна.

— Здравствуй.

— Давайте я вам помогу.

Я беру чемодан, и вдруг она говорит:

— Постой, постой. Ты не Родька случайно?

— Конечно, Родька. А как вы догадались?

— Ты все шутишь, — сказала Клавдия Петровна. — Ничего тебя не берет. Изменился ты очень.

— Вы тоже изменились. А вы куда едете? В Москву?

— Почему ты решил? Тебе Лигия что-нибудь говорила?

— Нет, я ее давно не видел.

— Ее нет в городе. Она уехала. К отцу. Ах, дети, дети!

На глазах у Клавдии Петровны заблестели слезы. Она вытерла их рукавом кофты и сказала:

— А у вас как? Как папа?

— Ничего, спасибо.

— Передай ему привет.

На светофоре зажегся зеленый огонь.

— В Харьков еду, — сказала Клавдия Петровна. — Все-таки город. Не то что Благовещенск.

— Садитесь, гражданочка, — сказал проводник, — или гудка не слышите?

Паровоз действительно загудел. Лязгнули буфера, и поезд тронулся.

Проводник со своим фонарем стоял в дверях, а Клавдия Петровна, привстав на цыпочки, смотрела на меня из-за спины и махала рукой.

Я тоже помахал ей рукой и прошел немного за вагоном.

Когда я пришел домой, папа сидел у телевизора. Передавали какие-то пляски.

— Все ты прозевал, — сказал он, — тут Саша такую речь закатила! Просто блеск!

Папа помолчал.

— Она теперь работает в школе глухонемых. Ты знаешь, где это?

— Понятия не имею.

За семьдесят пять рублей в спортивном магазине Шура купил себе костюм.

— Польский?

— Немецкий.

— А какой цвет?

— Вот такой. — Шура выставил большой палец. — Валька сразу упадет. В обед пойдем Касьянычу покажем.

Работа у нас идет хорошо. Мы с Шурой здорово приспособились. Можно даже разговаривать.

— Ты не знаешь, где школа глухонемых?

— Вот чудак. Я в Благовещенске все знаю. Маренго — цвет называется. Маренго! А у тебя там кто? Зазноба?

Шура уверен, что у меня есть девушка, только я скрываю.

— Молодец, — говорит он, — нечего языком трепать вроде меня. От языка весь вред.

— А зачем же ты треплешь?

— Мне можно. Я вреда не боюсь. Во, смотри, смотри сюда. Катя, Катюха! Иди, что скажу! Хочешь в кино пойти! У меня лишний билет есть.

Катя смеется.

В обед отправились к Касьянычу. Но ему не до нас. Как всегда, один в своей мастерской, он сидит на верстаке, ест бутерброд и рисует что-то на обороте большого чертежа.

— Привет.

Касьяныч молчит.

— Привет! — опять говорит Шура.

Касьяныч молчит.

— Пойдем отсюда, — говорю я. — Он же занят.

— Как бы не так! Катамаран, лодку чертит. Не видишь, что ли?

Я смотрю на рисунок Касьяныча: и действительно, он чертит катамаран.

— Вот я его сейчас разбужу, — говорит Шура. — Есть дюраль. Листами. Не нужно?

Касьяныч доедает свой бутерброд, складывает чертеж.

— Почем? У кого? А что это ты нарядился? Праздник?

— Ради тебя нарядился, — говорит Шура. — Посмотри костюм, а то я, может, еще не куплю. Кирюха говорит, цвет не модный.

— Не модный…

Эмульсией Касьяныч моет руки, тщательно вытирает куском белоснежной пакли.

— Цвет…

Он поворачивает Шурку так и эдак. Смотрит, как вшиты карманы. Дергает снизу за пиджак.

— Хороший цвет, — говорит он. — Хороший. И костюм ничего. Сколько отдал? Рублей сорок?

— Да ну тебя, в самом деле, — Шура сердится, — иди купи за сорок, а я посмотрю.

— Готовых не покупаю, — говорит Касьяныч. — Не выгодно. Ну ладно, ладно. Марш отсюда! Вон инженер идет.

— Здравствуйте! Что это у вас за маскарад?

Вошел папа.

— Здравствуйте, Евгений Эдуардович, — Шура засуетился. — Вот костюмчик купил. Показать хотел. Может, он… Мало ли чего… Со стороны видней все-таки. — Ну-ка покажите.

Папа обошел вокруг Шуры.

— Отличный костюм. Просто великолепный. Где вы достали?

— Могу еще достать. — Шура заснял. — А цвет как, ничего?

— Просто блеск, — сказал папа. — Тебе нравится?

Я кивнул.

— Сколько?

— Семьдесят пять.

— Смотри ты! И недорого. Ну что, Касьяныч, может наша семья понести такой расход?

— Долги надо платить, — ворчит Касьяныч, — и что это ты готовое покупать? На себя небось не покупаешь!

— Ну, мы с тобой — другое дело. А они молодежь. Вы обедали?

— Нет.

— Очень сочувствую, — сказал папа. — Придется вам пообедать завтра. Через пять минут гудок. Ступайте!

Шура и Касьяныч очень подружились. По воскресеньям и каждый день после работы из двух топливных авиабаков они делают катамаран. Баки почти даром достал Шура на аэродроме.

Работа идет у Касьяныча во дворе. У него прямо над Зеей свои дом, деревянный, но совсем еще новый. Я раньше никогда не бывал в районе спичфабрики. Здесь много новых домов. Но есть и такие, как у Касьяныча.

— Вот разбогатею, — говорит Шура, — тоже куплю себе халупу. Рядом с твоей. Голубятню отгрохаю.

Шура живет недалеко от Касьяныча в новом трехэтажном доме. Голубей он держит в дровяном сарае.

— Ну что это за жизнь? — говорит он. — Мне ванна — до лампочки. Тем более что горячей воды все равно нет. А раньше у меня голубятня, знаешь, была — во! А место какое! Кругом свой народ — настоящие голубятники. Скучаю я.

Работа идет медленно. Касьяныч торопиться не любит. Заклепка к заклепке. Все чисто, гладко. Из тонкого углового железа делается легкая, прочная рама, проект которой разработан и обсужден до малейших деталей.

Мне, в сущности, делать нечего. Я так — на подхвате. То заклепку подам, то ключ. Чаи кипячу в летней кухне.

Старший сын Касьяныча недавно женился и теперь живет в Белогорске. Жена Касьяныча с младшим сыном уехала к нему в гости. Дом на замке.

— А что мне там одному? — говорит Касьяныч. — Скучища!

Он живет пока в летней кухне. Тут у него стол, топчан, электрическая плитка. Мне очень нравится.

— У меня и огород есть. Пойди посмотри. А то лучше завари чай. Потом посмотришь.

Вечереет. Мы пьем чай за крепким дощатым столом. Этот стол сделал Касьяныч, сразу видно. И табуретки он сделал сам, и топчан. Касьяныч умеет делать все.

— Я и шить умею. А как же! Ты мне только рисунок нарисуй. Я тебе такой костюм сострою — что твой Париж! И часы чинить… Был я одно время часовщиком. Здесь же и был, в Благовещенске. Несли ко мне не хуже других.

— Ничего, — говорит Шура, — мы тоже не лыком шиты. Вот Родьку возьми, он знаешь какой грамотный. Он мне про смерть объяснял — закачаешься. Досконально так, знаешь. И без бога. По-научному.

— Лопухи, — говорит Касьяныч. — Без бога всякий может. А ты — нет. Ты мне давай с богом.

— Во дает! — кипятится Шура. — Да ты что, в бога, что ли, веришь?

— Я в бога не верю, — говорит Касьяныч. — И ты не веришь. И он не верит. А вера все-таки есть. Только не в бога, конечно. В другое…

— Во дает — вера. Есть у меня, конечно, Вера. Только она баба. В аптеке работает. Глаз на меня кидает — сил никаких нету.

— Вот видишь, — говорит Касьяныч, — баба. Слово-то какое дурацкое. Я сроду так не скажу. Я со своей жизнь, можно сказать, прожил, по одной ноге а гробу у нас, а ты приди погляди, как мы дома сидим или в гости когда собираемся. Катя, Катюша. Екатерина Васильевна. Иной раз еще и цветы принесу. А как ты думаешь? Для чего ж мы, спрошу тебя, и на свете живем, если друг другу хорошее не делать? Ну ладно. Вам говорить, что воду в ступе толочь. Не тот нынче народ. Поло́ва. Шура обиделся.

— Ты меня, Касьяныч, не обзывай. Я и сам кого хочешь обозвать могу. Цветы он дарит — подумаешь, невидаль какая! Я, может, не только цветы, что хочешь подарил бы. Ты мне давай покажи кому, а я подарю.

— А что ж, у тебя симпатии нету? Вот и Валя твоя. Хорошая девушка.

— Ну дает, как поет! Она что со мной хорошая, что с другим. Одинаково. Думаешь, любит? Держи карман шире.

— А ты ее?

— А я что, лысый? Страдать, что ли буду?

— Не страдай. Твое дело. Хочешь — едешь, хочешь — идешь пешком. Поло́ва, что там говорить! Я, к примеру сказать, за своей Катькой по пятам ходил. В речку кидался. И не жалею. Всего-то вы боитесь. Всего бережетесь. Не пострадаешь — не полюбишь. Не полюбишь — не поживешь. Вот я тебя лодку делать взял, и то ты оживел малость. А сам ты что? Ни рыба ни мясо. Ни то его не манит, ни это. Любви ему нету! А ты полюби. И дело так же. Придумай себе дело и полюби. А то — голуби. На одних голубях, брат, далеко не уедешь. Возьми ты меня или того же Эдуардыча. Нам и завод в удовольствие, и дома есть чем душу отвести. За карты сесть — за карты садимся. Веселье пошло — и веселье понимаем. Поговорить, пошутить, хозяевам приятное сделать. А ты что? Нет, брат, жить не любить — себе дороже.

Касьяныч закурил.

— Старею, видно. Болтлив стал. Чайку еще хотите? Нет? Ну тогда с богом по домам. Ты завтра придешь?

— Посмотрю на твое поведение — Шура встал. — По-моему, ты контрик. Религиозный в себе дурман и пережитки. Придержи собаку. Пшел вон, бобик!

— Ничего, ничего. Она не кусается. А надо бы. Взять, взять! Возьми его, Пальма!

Большая черная Пальма посмотрела внимательно на Касьяныча, а потом, как бы сообразив, что к чему, вильнула хвостом и потерлась о Шурину ногу.

Саша уехала в Ленинград. Перед самым отъездом, вечером, она зашла попрощаться.

У нас в доме был большой разгром. Мы с папой как раз затеяли менять обивку на стульях… Три стула мы уже ободрали.

— Я, кажется, не вовремя, — сказала Саша. — Здравствуйте.

Она была какая-то грустная и, как мне показалось, растерянная.

— Здравствуйте, — сказал папа. — Что с вами? У вас неприятности?

— Нет, нет, — сказала Саша. — Все хорошо. Все очень хорошо. Я пришла с вами попрощаться.

— Ремонт у нас, — сказал папа, — стулья какие-то дурацкие купили. Чаю хотите?

— Нет, спасибо. Я скоро пойду. — Саша села на диван. — Я хотела попросить у вас денег. Рублей двенадцать. Я вам пришлю.

— Конечно, — сказал я. — А куда вы едете? Домой?

— Да, я еду в Ленинград. — Она долго молчала. — Папа очень болеет.

Мы проводили Сашу до гостиницы. Здесь уже стоял аэропортовский автобус.

— Очень жалко, — сказал папа, — все как-то у нас по-дурацки получилось… Вы не вернетесь?

— Трудно сказать. Я бы хотела оставить вам свой адрес. Так, на всякий случай. У вас в Ленинграде есть знакомые?

— Были. Теперь не знаю.

— Всякое бывает, — сказала Саша. — Вдруг соберетесь погостить. Всегда есть где остановиться. А вы были в Ленинграде?

— Я был. Несколько раз. Родька не был. Ему надо бы.

Саша вырвала из своего блокнота листок и написала адрес.

— Почерк у вас ужасный, — сказал папа. — Как у всех медиков.

— А почему вы меняете обивку? — спросила Саша. — Вам не нравится.

— А вам?

— Я, честно говоря, не рассмотрела. Костя вам пишет? Как он? Будете писать, передайте привет.

— Хорошо…

Разговор жутко не клеился. Все время возникали какие-то длинные паузы. Мне было очень трудно их пережидать, папе, наверное, тоже.

— Ну, мы, пожалуй, пойдем, — сказал он наконец.

— Да, да, — Саша даже как будто обрадовалась. — Надо идти в автобус. Место займу. А то стоять всю дорогу…

— До свидания.

— До свидания.

Саша вошла в автобус, и мы видели, как она пробирается к кондуктору, чтобы взять билет.

— Хорошо бы проветриться, — сказал папа. — А? Как ты считаешь? — Он взял меня за рукав. — Давай, пока не закрыли дверь, сядем в автобус.

Самолет задерживался на полтора часа. Мы решили перекусить в буфете аэропорта. Папа заказал всем плов и по бокалу вина. Саша выпила вино, а есть не стала. Она была какая-то непривычно молчаливая и грустная. Разговаривать с ней было все так же трудно.

— Ваш отец в самом деле очень болен?

— Вот как вам сказать… Во всяком случае, ничего нового. Он давно болен. — Саша вздохнула. — Грустно мне что-то…

— Нам тоже, — сказал папа. — Вы твердо решили не возвращаться или это еще под вопросом? Между прочим, найти в Ленинграде такую работу, как вам хочется, — не так просто.

— Просто. А впрочем… Раньше мне казалось, что для меня все просто. Я, знаете, была очень хорошего мнения о себе.

— А теперь?

— Не знаю. Во всяком случае, надо что-то делать. Например, выйти замуж. Только хорошо выйти, по-настоящему, не как в первый раз.

— А что значит «хорошо»? У вас уже есть кандидатура?

— Пока нет. Зато я знаю, чего хочу.

— Чего же?

— Совсем немного. Счастья.

— Вот даже как! А что такое счастье?

— Счастье — это счастье, — сказала Саша. — Я пока что не могу объяснить словами, но я знаю, что это такое. И вы знаете. И Родька, пожалуй, знает.

Подошла официантка. Мы рассчитались и вышли в зал ожидания.

— А почему вдруг вы поехали меня провожать? — Саша села на скамейку.

— Не морочьте голову! — Папа сел рядом с Сашей. — Знаете что, — сказал он. — Очевидно, вы не так умны, как мне показалось вначале. Ну на кой черт вам Ленинград? Поживите здесь год, два. И замуж… Куда торопиться? Успеете. Вы же молодая.

— Пока молодая.

— Вы всегда будете молодая, — сказал я.

— Конечно! — сказал папа.

Саша улыбнулась:

— Вы мне это гарантируете?

— Гарантируем.

Саша помолчала.

— Вот это и есть, наверное, счастье, — сказала она.

— Что именно?

— Когда кто-нибудь гарантирует… Но сейчас вы мне делаете подарок. А на подарках, к сожалению, не проживешь. Знаете, почему я уезжаю?

— Ну?

— Может быть, еще и потому, что с вами мне было слишком хорошо.

— Идиотская логика! — сказал папа.

— Нет, нормальная. За вас выйти замуж, как предсказала ваша соседка, я не могу. Вы слишком… взрослый. За Родьку тоже не могу. Он слишком молодой. А так — что ж? Не вечно же греться у чужого огня.

— Чепуха! — сказал папа. — Давайте мы вас удочерим. Тоже мне проблема!

— Или усестрим, — сказал я.

Саша засмеялась:

— Родька растет на глазах. Такой стал остряк — прямо куда тебе! А вам не кажется, что нам пора?

— Да, — сказал папа. — Пора.

Он взял Сашин чемодан, и мы пошли к выходу.

…Саша написала только через месяц. Письмо было короткое, на одной страничке. Она писала, что у нее все хорошо. Устроилась на работу, отец чувствует себя лучше. С диссертацией пока ничего определенного, но это ее нисколько не волнует. Дальше она писала, чти так же, как в Благовещенске ей не хватало Ленинграда, так же теперь в Ленинграде ей не хватает Благовещенска и что, если бы мы вдруг приехали к ней в гости, она бы не очень огорчилась, и вообще…

— А в самом деле, — сказал папа, — где-нибудь после Нового года… Как ты думаешь, тебе дадут отпуск?

— Я не знаю. А это что такое? Ого!

Я даже не заметил, когда папа успел начертить такую кучу чертежей.

— Ну как? — Он взял со стола ватманский лист. — Чистота и порядок. Приятно в руки взять такой чертежик, а?

— Это на конкурс?

— Конечно. Уж на этот раз мы обязательно выиграем.

— А если не выиграем, тогда что?

— Тогда знаешь что? — Папа помолчал. — Тогда мы выиграем в другой раз! — И он насмеялся. — Ты свободен? Бери-ка молоток. Бери, бери.

Наконец-то мы обили наши стулья. Нельзя сказать, что слишком аккуратно, но материал был выбран хорошо и очень подходил к нашей квартире.

Есть какая-то особая приятность в том, чтобы одному ходить в кино. У меня много денег — шесть рублей. Можно сесть в такси и поехать в кинотеатр «Амур». Можно еще поехать в «Прогресс». Но оба эти кинотеатра мне не нравятся. Они наводят на меня тоску. То ли дело «Октябрь». Рядом с «Гастрономом», недалеко от гостиницы. На улице Ленина всегда очень людно, а в субботний вечер — тем более.

После ремонта в «Октябре» два зала — большой и малый. В большой зал можно идти прямо сейчас Но мне не хочется идти прямо сейчас. Мне хочется побродить по улице. С тех пор как у меня новый венгерский костюм, я очень люблю ходить по улице Ленина.

Вот, например, навстречу мне идет красивая девушка. Все очень просто. Сейчас я подумаю и вспомню, кто это. Главное — вспомнить, и тогда уже заговорить с ней мне ничего не стоит.

Ага, верно. Это, кажется, Стелла. Стеллочка. Она работает крановщицей в ремонтно-механическом. Или нет? Нет, конечно. Просто это наша нормировщица. На работе у нее походка не очень красивая, а здесь прямо залюбуешься. Это, наверное, потому, что она на высоких каблуках и никуда не торопится. Как же ее зовут? Кажется, Люба.

— Здравствуйте… — говорю я и хочу добавить «Люба».

— Привет! — говорит Люба. Она чуть-чуть улыбается, и я вижу, что вовсе это никакая не Люба, а просто-напросто Лигия.

— Привет! — говорю я. — Откуда ты взялась? И потом, ты же, кажется, была блондинкой.

У нее черные как смоль, пышные волосы. Подкрашенные глаза, подкрашенные брови. Лицо непривычно грустное, мирное, и в нем какая-то тихая усталость.

— Ты не торопишься?

— Нет. А ты?

— Я хотела сходить в кино.

— И я хотел. Ты куда, в «Октябрь»?

— Я думала сходить в парк, но мне все равно. В парке идет «Я купил папу». Я уже видела. А что в «Октябре»?

— «Девять дней одного года».

— Это я тоже видела.

— Где?

— В Москве.

— Тогда, может быть, просто покатаемся на такси? Ты не любишь?

— Почему? Люблю. А у тебя есть деньги?

— Полно.

— Сколько я тебя знаю, у тебя всегда полно денег. Помнишь, как ты одалживал на туфли? Кстати, мама тебе не отдала?

— Она, наверное, забыла.

У «Гастронома» на стоянке было свободное такси. Мы сели.

— Куда? — спросил шофер.

— Просто так, по улицам, — сказала Лигия. — Хотим посмотреть ваш город.

— Приезжие?

— Из Москвы.

— Только мне надо будет на заправку заехать, — сказал шофер.

— Да, да. Пожалуйста, — сказала Лигия.

Мы поехали по улице Ленина, потом повернули налево.

— Зейская переправа, — сказал шофер. — Самоходные паромы. Хотите посмотреть?

— Нет, нет. Поехали дальше.

Но шофер все-таки остановил машину, заставил нас выйти и посмотреть на высоковольтные вышки, стоящие прямо в воде.

— Сильная штука. Красиво, — сказал он.

Действительно было очень красиво. Темное вечернее небо. Темная вода. И красные огни на вышках.

— Настолько красиво, — сказала Лигия, — что мы дальше не поедем. Рассчитывайся, пожалуйста.

Я рассчитался с шофером, и машина уехала.

— А сколько ты ему дал на чай?

— Нисколько.

— Напрасно.

— Почему?

— А впрочем, в Благовещенске это, кажется, не принято, — сказала Лигия. — Давай посидим на камнях.

— Давай.

Мы взяли вправо от дебаркадера, прошли немного по течению и прямо у самой воды примостились на гранитных глыбах. От воды уже тянуло прохладой, но камни были еще теплые.

— Хорошо здесь, — сказала Лигия, — Тебе не интересно, почему я вернулась в Благовещенск?

— Интересно.

Заревел паром. Скоро стали видны его очертания. На камни хлопнула волна.

— Прямо как море. Верно ведь?

— А ты была на море?

— Нет. А ты?

— Мы, может быть, поедем.

— Хорошо вам, — сказала Лигия, — папа все-таки лучше, чем мама.

— Ты поругалась с мамой?

— Как я могу с ней поругаться? Она такая несчастная. Она… Нет, ты этого не поймешь. А знаешь, где я сейчас работаю? На швейной фабрике. Так интересно. Я скоро буду закройщицей. Я работаю и учусь. Смотри, смотри, как красиво!

Было уже совсем темно. Только светилось легкое дощатое здание речного вокзала. Фарами освещая себе дорогу, по мощному, чуть пружинящему трапу на паром взбирались машины. Проехал большой автобус. Должно быть, оттого, что вокруг было темно, а в автобусе горел свет, он выглядел очень странно.

— А почему ты не осталась в Москве?

— Потому, что я не хочу быть домработницей. Даже в доме своего отца. Что я, хуже других? Другие ведь как-то живут. Вот видишь, на мне заштопанные чулки. Дай руку, потрогай.

— Я и так вижу.

— Вот чудак, — сказала Лигия. — А как ты считаешь, у меня красивые ноги? Нет, не очень красивые. Я и сама знаю. Зато длинные. Это модно. Давай искупаемся, а?

— Вот чудачка. Холодно же!

— Ничего не холодно. Ты иди поищи такси, а я искупаюсь.

И она стала раздеваться.

Хотя на пляже я нисколько не стесняюсь, здесь мне было почему-то неудобно.

— Ну ладно. Только не утони.

Я постоял еще немного и пошел за такси.

Такси нигде не было. Пешком я дошел до самого Первомайского парка и только здесь случайно поймал машину.

Подошла Лигия.

— Ты искупалась?

— Конечно.

— А почему волосы сухие?

— Волосы я никогда не мочу. Мне идет быть брюнеткой?

— Тебе все идет.

— Верно, — сказала Лигия, — я в Москве рыжей была, тоже мне шло. Только прическа другая. Вот так.

Она напустила себе на лоб немного волос и зажгла в машине свет.

— Это еще что? — Шофер обернулся. — Потушите.

— Ничего, ничего, — сказала Лигия. — Мы — сейчас.

Но она и не думала тушить свет. Она вынула из сумочки маленькое зеркало с ручкой и стала так и эдак перекладывать свою челку.

Какой все-таки человек! Если бы мне сделали замечание, я бы сразу потушил. Не положено, значит не положено. Я иначе не могу. И люди, наверное, это чувствуют. Если бы я не потушил свет, шофер бы обязательно на меня прикрикнул еще раз. А на Лигию не может. Я же вижу — он хочет и не может. Интересно, почему это?

И вообще Лигии многое прощают. Даже я. На нее как-то трудно сердиться, что бы она ни сделала.

— Стоп! Вот здесь я живу.

Все-таки Благовещенск маленький город. Ездили мы, ездили и наездили на два рубля шестьдесят копеек за первый и второй раз.

— Проводи меня через двор. А то я всегда боюсь. Темно там. А ты не боишься темноты?

— Я ничего не боюсь.

— А если я тебя попрошу сделать одну вещь, ты сделаешь?

— Смотря что. Небось морду кому-нибудь набить?

Лигия засмеялись.

— Нет, — сказала она, — теперь я этим не занимаюсь. Я знаешь что хотела? Давай в то воскресенье а театр пойдем. Костюм этот у тебя ничего. Ты еще рубашку с галстуком надень и зайди вечером к нам вот сюда. Тут в коридоре будет куча девчонок. А ты зайди и скажи: «Простите, пожалуйста, где тут Лигия живет? Черненькая такая, из Москвы приехала». Только громко, чтобы нее слышали. Сделаешь, ладно?

— Вот чудачка, а зачем тебе?

— Надо, — сказала Лигия, — ну что тебе, трудно?

— А в театр мы действительно пойдем?

— Конечно, пойдем, если купишь билеты. Ну, пока!

— Значит, до воскресенья?

— До воскресенья.

Папа дал мне свою самую лучшую нейлоновую рубашку и серый в крапинку галстук.

— Возьми носовой платок.

— Зачем? Я же не простужен.

— Вот она, молодежь, — сказал папа. — Ты, что ж, думаешь, в платок можно только сморкаться? А вдруг у тебя лоб вспотел? Что будешь делать?

— Что-нибудь сделаю. От Кости письмо?

— Нет, от Саши.

— Что она пишет?

— Почитай.

— Мне некогда.

— То есть?

— Надо одеться.

— Ладно, я тебе прочту.

Сашино письмо мало чем отличалось от первого. Дела у нее шли хорошо. Отец совеем выздоровел и вместе с Сашей приглашал нас в гости. От него была внизу маленькая приписка, где он говорил, что очень хотел бы с нами познакомиться.

— Знаешь, мы так и сделаем, — сказал папа. — В вечерней школе есть зимние каникулы?

— По-моему, есть.

— Вот и махнем в Ленинград. Тебе хочется повидать Сашу?

— Еще бы.

— Ленинград — великий город, — сказал папа.

— А Москва?

— Что Москва?

— Разве тебе не хочется повидать внука?

Папа долго молчал.

— Ну ладно, одевайся, — сказал он, — и возьми носовой платок. Ты сколько в этом месяце заработал?

— Сто. А что?

Папа вынул свою авторучку и стал что-то подсчитывать.

— Как будто получается, — сказал он. — На пару дней можем заскочить в Москву. Если не будем одалживать Косте, с натяжкой хватит на все.

— А мы и не будем одалживать. Сколько можно? Что он, маленький?

— Для меня он всегда маленький, — сказал папа. — Ну ладно. Это особый разговор.

Лигия ожидала меня на улице.

— Ух, какой ты нарядный! Это чья рубашка, папина? Ну пошли, пошли.

— А как же насчет Москвы? Уже не нужно?

— Я передумала, — сказала Лигия, — зачем что? Верно ведь?

— А зачем ты раньше хотела?

— Девчонки у нас вредные ужасно. Я им говорю, что из Москвы приехала, а они не верят. Тебе нравится мое платье? Это французское. Это мне папина жена подарила.

— Значит, она к тебе хорошо относится?

— Вот чудак, — сказала Лигия. — Я у них ребенка нянчила. Думаешь, что? Просто на нее уже не лезет. И вместо зарплаты. Оно же заштопанное, вот здесь. А не видно, правда? Это я сама заштопала. Художественная штопка называется. Не всякий сможет. Ты сколько в месяц зарабатываешь?

— Как когда. Бывает — сто. А бывает — и сто пятьдесят.

— Ого! А я еле-еле шестьдесят натянула. Ну пошли, вошли, вон автобус подходит.

Спектакль нам понравился.

— Как ты считаешь, я могла бы стать актрисой?

— Не знаю.

Домой мы шли пешком. Я держал Лигию под руку.

— Давай зайдем в парк, — попросила вдруг Лигия. — Или просто в сквер. Мне хочется посидеть на скамейке.

Мы зашли в сквер. Все скамейки были заняты.

— Целуются, — сказала Лигия, — и как им не надоест! А ты мог бы их согнать? Притворись, будто ты пьяный, они убегут. Вот смешно было бы. А ты очень изменился. Ты уже бреешься, да?

— Немного, — соврал я. — Ты знаешь, первые придумали бриться англичане. Они бреются каждый день. Это у них такой порядок. А некоторые даже два раза в день.

— Да, — сказала Лигия. — Англичане очень воспитанные. Они всегда в белых рубашках. Очень красиво. И дамам руку целуют. А я, знаешь, ни с кем еще не целовалась. Ни разу в жизни, — вдруг ни с того ни с сего соврала Лигия. — Все думают, что я целовалась, а я ни разу не целовалась. — Я не стал возражать. Пускай. — У Зои Космодемьянской в дневнике знаешь как было записано: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Хорошие слова, верно ведь? А ты мог бы меня поцеловать просто так?

— Не знаю.

— Вот чудак. Всегда ты говоришь: не знаю. Ну ладно, пойдем домой. Холодно уже. Тебе хорошо, ты а пиджаке.

— Пойдем. А хочешь надеть мой пиджак? У меня рубашка теплая. Она из чистого нейлона.

— Нейлон не греет, — сказала Лигия. — Ну, давай свой пиджак.

Мне было очень приятно, что Лигия идет в моем пиджаке. Она надела его внакидку. Ей очень шло.

— Хороший костюм, — сказала Лигия, — ты в нем прямо как лорд. Хочешь, я тебе покажу свою школу?

— Какую школу?

— Обыкновенную. Вечернюю. Вот видишь дом? Вот здесь я буду учиться в девятом классе. И в десятом. И в одиннадцатом.

— Одиннадцатый класс скоро отменят. Мы у себя в комитете комсомола обсуждали этот вопрос.

— Ты член комитета?

— Пока еще нет, но буду. У меня куча нагрузок. Иногда страшно устаю. Недавно у нас был шашечный турнир. Мы с Шурой знаешь как все организовали. Шура — это мой напарник. Я тебя с ним познакомлю. Хороший парень. А может быть, мы вместе будем учиться в твоей школе.

— Вряд ли, — сказала Лигия. — Тебе же далеко ходить.

— Ну и что? У меня знаешь ноги какие крепкие. Я ж в волейбол играю.

— Это хорошо, — сказала Лигия, — а то я не люблю, когда парни хлюпики. А боксом ты уже бросил заниматься?

— Бокс неинтересно. Ну что это за спорт? Только носы расквашивать.

— Верно, — сказала Лигия, — я не люблю, когда дерутся. А раньше я любила. И ты мне не очень нравился тогда. Я ж была маленькая, ничего не понимала. Ты замерз, да? Давай будем вместе под пиджаком.

Мы залезли вместе под пиджак. Идти было очень неудобно. Я наступил Лигин на ногу.

— Вот дурак! — сказала она. — Надо же смотреть! Ну чего, чего губы надул? Обиделся? Ну дай я тебя поцелую. Хочешь?

И она поцеловала меня в щеку.

— Постой, погоди!

Но Лигия выскочила из-под пиджака и побежала через двор.

— Завтра увидимся! — крикнула она. — Завтра увидимся!

Хотя еще август, но по утрам уже бывают заморозки.

— Как хочешь, — говорю я Шуре, — твое дело. А как было бы хорошо: вместе в школу, вместе из школы.

— В пятый класс?

— Почему? В шестой.

— Думаешь, я смогу?

— Еще как! Ты же умный, У тебя голова — во! Не то что у некоторых.

— Я подумаю, — говорит Шура. — Мне надо подумать, посоветоваться. Я, знаешь, с Валькой помирился. Ты видел, она прическу переменила? Артистка. Глаз не оторвешь. Женюсь я на ней. Она мне нравится.

— Значит, ты не хочешь?

— Вот пристал с ножом к горлу. Сейчас, что ли, идти?

— Конечно, сейчас. А чего там!

— Ух! — говорит Шура. — Боюсь я. Боюсь. Разве что бегом и как головой в омут. А Валька-то, Валька будет довольна! У меня и документы с собой…

— Ну тогда чего же ты? Пошли.

— Побежали.

По дороге мы встретили папу.

— Здравствуйте, Шура.

— Здравствуйте. Евгений Эдуардович.

— Вы куда это? На стадион?

— Да нет, в школу идем поступать.

— Вот как? — сказал папа. — В какую же это школу? С какой стати в этом районе? Родька, это твоя выдумка?

— А что?

— Есть же рядом с нами. Буквально сто метров. И ему туда ближе.

— Мы хотим в эту.

— Почему?

— Секрет.

Папа улыбнулся.

— Для тебя секрет, а он-то за что страдает?

— Папа!

— Ладно, ладно! Молчу. Желаю удачи!

— Взаимно! Ты куда, в бильярдную?

— Да. А что?

— Да нет, ничего. Там письмо от Кости, ты видел?

— Вечером приду, почитаю. А ты как, поздно сегодня придешь?

— Не знаю, не знаю. Как получится!

— Совсем от рук отбился, босяк, — сказал папа. — Держи! — Он сильно щелкнул меня по носу и засмеялся.